Очаровательная блудница

5

Проснулся Стас от того же громкого щебетанья ласточек, под которое заснул, и еще от яркого света солнца, встающего над свежей вырубкой. Лучи простреливали редкий кедровник на опушке и зеленовато-желтыми текучими пятнами плавили палаточный брезент. Он открыл глаза и тотчас зажмурился, ослепленный. И не увидел, а почувствовал руку Жени, безвольно лежащую на его бороде. Это был неожиданный знак полного доверия! Вероятно, еще с вечера, когда Рассохин уснул, ей захотелось прикоснуться к нему, а может, разбудить и что-то сказать. Она перевернулась на бок вместе со спальником, так что он щекой чувствовал тепло ее дыхания. И надо же, какая досада – спал так крепко после ночных бдений, что не услышал, не ощутил, хотя борода – штука чувствительная, а дыхание женщины – будоражащее.

А возможно, отроковица просыпалась уже засветло, и ей захотелось потрогать бороду. Запустила пальцы и уснула…

Опасаясь разбудить, он взял захолодевшую с тыльной стороны ладонь и только повернулся, как Женя отдернула руку и открыла глаза.

– Что?..

– Утро, – сказал Рассохин.

Мимолетный испуг в тот же миг растаял, расплавился вместе с текучим пятном солнца на ее лице.

– А я не выспалась, – хрипловато проронила она сонным голосом. – Нам пора вставать?

Это слово «нам» было самым добрым утренним знаком, и заспанные, пригашенные чувства враз обострились. Он прислушался на сей раз к тому, иному яркому пространству, что было за стенками палатки. Но пение ласточек предвещало покой и блаженство.

Женя слышала и чувствовала то же самое.

Сквозь птичьи голоса Стас услышал далекий рокот тракторов: звонкое, по-утреннему гулкое весеннее пространство доносило самые далекие звуки. Показалось даже, где-то токует глухарь – дробный раскат костяного щелканья…

– Надо вставать, – обреченно вымолвил он. – Труба зовет…

– Так не хочется! – почему-то восхищенно отозвалась Женя и тоже села вместе со спальником. – Сейчас начну чихать! Только не бойся, я чихаю очень громко.

И в самом деле чихнула так, что, казалось, хлопнули стенки палатки. Он нарочито заткнул уши.

– Богатырский чих!

– Прости, – повинилась она, выпрастывая руки. – Контраст температур…

И – еще раз громко и раскатисто, одновременно шаря рукой в поисках платочка. Нашла, прикрыла свой греческий нос.

– Будь здорова! – вспомнил Стас.

– Ой, спаси…

И опять, от души, со вкусом, не сдерживая голоса! В этот миг спальник свалился с плеч Жени, и Рассохин, узрев ее обнаженной до пояса, только сейчас, тугодум, сообразил, что отроковица всю ночь спала без одежды, сразу после купания забравшись в белый вкладыш.

Это запоздалое открытие смутило и вдохновило его одновременно. Подавляя в себе вороватое желание рассматривать и все же не в силах отвести глаз от тугой и манящей груди с коричневыми кружочками сосков, он приподнял вкладыш, закутал плечи практикантки и сверху накинул спальник.

– Замерзнешь, – вымолвил немеющими губами.

– Нет, – ожидая чиха, бросила Женя. – Сейчас… Выровняется температура… И пройдет.

Она и в самом деле чихнула еще трижды и рассмеялась.

– Вот и все! Обязательный утренний моцион… Ты сильно напугался?

И ничуть не стеснялась своей голой груди – напротив, показалось, заманивала, предлагала прикоснуться, и рука его была всего в трех сантиметрах…

– До сих пор дрожу, – и в самом деле подрагивая, вымолвил он. – Бульдозеристы тоже кричали тебе – будь здорова.

– Смеешься над бедной девушкой!.. Дома я встаю, и сразу под холодный душ. И не чихаю…

У нее еще свербило в носу и в глазах стояли слезы. Повинуясь внутреннему движению, Рассохин вытер их пальцами и неожиданно для себя поцеловал ее нос.

– Больше не будешь.

Она вдруг доверчиво уткнулась ему в плечо, и запах, исходящий от нее, на миг покачнул реальность. Рассохин так стиснул руками узкие плечи, что отчетливо услышал хруст.

– Сломаешь… – пощекотала губами ключицу. – Выйди, я оденусь…

Стас выпустил ее, по-медвежьи, на четвереньках, выполз из палатки и только здесь вдохнул первый раз. Низкое солнце плавило стволы кедров, и уже с утра было тепло, бежали ручьи и гомонили ласточки, сидя парами за неимением проводов, на сухой березе. Урчанье тракторов, скрежет бульдозерных лопат и хлопанье траков стало слышнее, хотя до пробного участка по прямой было километра три. Он сунул ноги в резиновые сапоги, побежал вниз к разливам и, счастливый, чуть только не скворчал по-птичьи, сдерживая рвущийся наружу восторг. Умыл лицо ледяной водой, но этого показалось мало, чтобы остудить жар, – сорвал майку и поплескал себе на торс, растерся полотенцем. И с радостью вспомнил, что впереди еще целых два дня и две ночи – бесконечный срок, пока они будут одни на этом диком берегу речки его имени!

Но в следующий миг ему словно под коленки ударили: заявление наверняка подписано, и быть ему здесь оставалось всего одиннадцать суток…

Подавленный этой мыслью Рассохин присел возле кострища и принялся разводить огонь. Женя вышла наконец-то из палатки какая-то легкая и тонкая, возможно, из-за спортивного, обтягивающего фигуру костюма, махнула ему рукой, засмеялась и побежала умываться. А он вслух подумал:

– Я уеду – она останется…

Потом посидел, глядя в огонь, и опять вслух подумал:

– Что за глупости? Возьму и останусь.

Он закурил трубку, включил приемник, отвлечься хотел – передавали утреннюю гимнастику. Отроковица вернулась с разлива и сразу заметила его состояние.

– Что-то молодец не весел, – и засмеялась дразняще, отчего Стасу стало еще горше. – Отдай сейчас же мои вещи.

– Какие веши? – спросил он.

– Кончай дурачиться, отдай. Он у меня единственный.

– Кто?

– Купальник. На растяжке висел… Ну, хочешь, осенью тебе подарю?

Он вскочил, огляделся.

– Я не брал… Женя, я не брал!

– Куда же он делся? – Отроковица подошла к палатке. – Здесь был, все обыскала…

– От палатки не отходи! – уже на бегу крикнул он.

Кедровник был вперемешку с пихтачем, солнце пробивало его, и видно было далеко. Нарезая полукруги, он обежал весь примыкающий к лагерю лес и наконец в глубине нашел снежное поле – осевшее, рыхлое, с проталинами вокруг деревьев, но миновать его, не оставив следов, было нельзя.

Сделал два полукруга, каждый раз выходя на опушки – ни единой вмятины, чистый, колючий от желтой хвои: если кто-то и приходил, то со стороны вырубки или от речных разливов, а на подстиле следа не остается…

Рассохин вернулся к стану, изобразил как мог непринужденный вид.

– От меня не отходить далее чем на пять шагов, – предупредил он.

Женя не скрывала беспокойства.

– Что-то случилось, Стас?..

– Нет, все в порядке, – бодро доложил он. – Техника безопасности при работе в таежных условиях. Где, кстати, обитают кержаки-погорельцы. Пьем чай – и на работу.

– Кто же украл купальник?

– Приискатели… Ночью шарахаются от безделья, шутники. Из зависти сперли…

И сам не верил в то, что говорил.

– Из зависти?..

– Они же видели – мы вдвоем… Ночью, в палатке. Ну и…

Отроковица погладила его бороду и опечалилась.

– Поймаю – убью! – добавил он.

Женя же торопливо вынула темные очки и спрятала глаза.

Скорее всего, наступил миг, когда надо было говорить какие-то важные слова, признаваться в чувствах, может, обещать немыслимое и даже клясться, но вместе с ночью ушел азарт, порыв, очарование целомудренной близости.

Было утро, яркое солнце, и следовало все начинать сначала…

Потом они шли на участок по вырубке, по мягкому и совершенно сухому кедровому подстилу среди поля пней, поваленных и изрезанных гусеницами деревьев, гор, сучьев и вершин, и тоскливый этот пейзаж разрушения лишь добавил печали.

На берегу речки уже работали бульдозеры, но пока что просто выковыривали пни и выгребали лесной мусор за пределы площадки величиной в два футбольных поля. Вскрыша[18] россыпи – дело нудное и тонкое. Рудный пласт здесь напоминал кору головного мозга с извилинами: снимешь меньше – придется перемывать сотни лишних пустых кубометров, копнешь глубже – спихнешь золото в отвал. К тому же россыпь необычная, приискатели к таким не привыкли, тут геологический глаз да глаз нужен. Вроде бы и работы особенно никакой – ходить целый день за бульдозерами, пока бульдозеристы не привыкнут к месторождению и специфике месторождения и сами не научатся смотреть, что копают. И все равно надо присутствовать – хотя бы с удочкой на берегу, на песчаном пляже под солнцем…

В общем, работа для пенсионеров.

Однокурсница Аня работала тоже на золоте, в поисковом отряде, и с восторгом описывала Вилюй и тамошние места, где сохранились еще районы, куда не ступала нога геолога…

Приискатели уже настроили оборудование, выкусив ковшами шмат берега, и ждали команды – до Дня Победы оставалось трое суток. Пока бульдозеры срезали легкий, супесчанистый грунт, Рассохин с Женей сходили на драгу, где начальник в кожанке и с маузером на ремешке, увидев Женю, вдруг стал суетливым, даже угодливым, лично провел экскурсию, а потом еще стал потчевать завтраком в своей каюте буксира. И тут Рассохин узрел, как отроковица улыбается загадочно и переглядывается с начальником, ничуть не пряча своего завлекающего взора! Это как-то вмиг сначала поразило, а потом озлило Стаса, и пища в рот не полезла, поэтому он курил, пока Женя на пару с хозяином драги завтракала жареной в яйцах нельмой.

Когда они вернулись на участок, отроковица как ни в чем не бывало вдруг сняла очки, глянула на Стаса, прищурив все еще лукавые глаза.

– Зачем ты уезжаешь? Тебя здесь уважают…

– Я тут лишний, – обидчиво бросил он.

– Ты как-то неправильно все понимаешь, – попыталась оправдаться отроковица. – Ну какой ты лишний? Что придумал-то? Обидели тебя?

Его подмывало сейчас же, немедля и за три минуты рассказать, как его уважают – про отношение к нему начальства, неполученные премии, про пьющего с горя Юрку Зауэрвайна, про кражу монографии, но вовремя спохватился. Получилось бы – жалуется и признается, что уезжает от обиды и тоски, как в песне. А на самом деле он ехал за туманом, хотел туда, где не ступала нога геолога – в середине семидесятых об этом еще мечтали…

Рассохин колебался, Женя смотрела участливо и с любовью.

– Я подумаю. У меня есть время…

Она должна была услышать: «Ты мне нравишься, хочу быть с тобой».

И наверное, услышала, поскольку сразу же надела очки и спрятала глаза.

Именно в этот миг Стас почувствовал – сегодня должно случиться еще что-то очень важное, что повернет поток его жизни в новое русло, в прорву, и все будет иначе. А ее вольности с другими мужчинами можно не замечать или сразу прощать…

Что-то сегодня случится!

Примерно такое же предощущение было у него, когда они с Юркой Зауэрвайном протолкались мелководным безымянным притоком на это место и отшлиховали первую пробу…

Неужто еще раз поцелует богиня Удача?

Бульдозеристы были опытными, аккуратными, но жадными; они спали и видели себя с самородком в руках, поэтому, заметив подозрительный камень, вывалившийся из грунта, останавливались и бежали смотреть, невзирая на выступавшую из грунта воду и грязь. Подтрунивали друг над другом, однако же чем ближе был золотоносный горизонт, тем ярче в их глазах разгорался лихорадочный желтоватый блеск. К обеду они вскрыли россыпь, пока что узкой полосой, и Рассохин набрал мелкого галечника в лоток, отмыл до черного шлиха, который ссыпал в банку из-под сгущенки и отдал Жене.

– Это тебе, на память. Только никому не показывай, а то увидит охрана – отнимут.

А хотел сказать: «На обручальное колечко».

Она услышала, потому что, сняв очки, долго рассматривала черный песок с мелкими желтыми крупинками и вдруг сказала:

– На колечко не хватит! Разве что сделать его из тоненькой проволоки…

В это время бульдозерная лопата и вывалила из грунта странный валун слишком правильной геометрической формы, напоминающей бочку, и довольно легкий. Он катился впереди вала, наматывал на себя липкий суглинок, и еще бы минута – оказался зарытым, впечатанным во влажный земляной бурт вскрыши. Рассохин махнул рукой трактористу и, подбежав, откатил валун в сторону.

– Да это чурка какая-то! – крикнул тот из кабины.

– Сам ты чурка!

– Ну тогда самородок! Не забудь поделиться!

Захохотал и дал газу.

Стас отчистил геологическим молотком торец – черная, просмоленная древесина, слегка уже подопревшая от времени – натуральная бочка эдак литров на полтораста, деревянные обручи…

– Если бы мы нашли ее на Кавказе, – сказала Женя, – была бы с вином…

– В Сибири будет с золотом, – пообещал он и стал закатывать бочку на отвал. – Или с соболями… А скорее – вовсе пустая!

– Почему?

– Да легкая вроде…

– Не-ет, это чей-то клад! – засмеялась практикантка. – Мы клад нашли! Ура! Даже без волшебной ветки!

– Какой ветки?

– Ну той, которой ежиха вызволяет ежат! С ней же еще клады можно искать. Все открывается!

Рассохин закатил бочку на сухой и песчаный верх отвала, поставил на торец и обушком молотка разрубил первый обруч.

– Стой! – вдруг встрепенулась отроковица и схватила его за руки. – Надо загадать желание! Когда открывают клады, обязательно загадывают. И оно сбывается! Мы же сейчас прикасаемся к мистической тайне!

– А как загадывать? – спросил он.

– Ну, например, ты про себя говоришь, – стала учить, не отпуская рук. – Если в кладе то, что ты очень хочешь, о чем мечтал, то пусть мое желание сбудется! А если мура какая-нибудь, значит, нет.

– Какая мура?

– Что-нибудь ненужное тебе, ерунда всякая!

– А какое желание загадать?

– Это ты уж сам придумай, не маленький!

– Ладно, я загадал, – сказал Рассохин. – А ты?

– Разбивай!

Он разрубил второй обруч, затем третий – а их оказалось шесть, – бочка как-то по-человечески охнула, клепки у торца разошлись, и крышка провисла вниз. Женя дышала у самого уха, сгорая от любопытства.

– Ну, открывай!..

Стас подцепил крышку молотком, вытащил и увидел какое-то слежавшееся и влажноватое тряпье, хотя вода в бочку не проникала – скорее, содержимое попросту отпотело от перепада температур.

– Мура́, – сказал он. – Ветошь.

Отроковица не поверила, точнее, не хотела верить – потянула серую и еще крепкую холстину, и в ней оказалось что-то завернуто и пересыпано желтой трухой наподобие табака.

– Погоди! – вдохновилась. – А это что?.. Библия?

В ее руках оказалась черная от времени, необычно большая и толстая книга в кожаном переплете. Они полистали ее, с трудом разлепляя волглые страницы – написано по-церковному, непонятно, затем выгрузили из бочки еще тринадцать так же завернутых в полотенца и тряпки, пересыпанных измельченной травой книг разного размера. На самом дне оказалось несколько меднолитых позеленевших складней и тяжелый медный же крест.

Смотрели друг на друга, на клад, и никак не могли определиться, что это – драгоценности, сокровища, так нужные им обоим, и тогда желание сбудется, или в самом деле бесполезная мура? Тогдашние познания Рассохина в области богослужебных книг и древнерусской литературы вообще были нулевые, собирательством редкостей и всяческих раритетов он не увлекался, поэтому оценить, что попало в руки, не мог. Понятно, что вещи эти музейные, наверное, для кого-то очень дорогие, необходимые, но только не для геологов, мечтающих открывать месторождения полезных ископаемых, а не спрятанные кем-то старинные толстенные книжищи, которые даже прочитать невозможно.

– Клад мистический, – наконец-то заключила Женя, благоговейно разглядывая книги. – Ты знаешь, что это, например? Какие тайны и истины скрыты за древними письменами?

Ей очень хотелось, чтоб желание сбылось, поэтому она так говорила, убеждала себя.

– Библии какие-то, что еще? – отозвался Рассохин. – Конечно, интересно. Букинистам, например.

Отроковица не могла оторваться от клада, и изумление ее было неподдельным.

– А что, если здесь какая-нибудь рукопись, не известная миру? Вот бы научиться читать!.. Давай для начала их просушим!

Они расстелили холстинки, разложили книги, но Женя вдруг спохватилась:

– Быстро неси сюда ветки! Надо создать тень! Нельзя сушить на солнце!

– Почему? Скорее просохнут…

– Книги долго были во тьме, – загадочным голосом и нараспев проговорила она. – Они боятся яркого света. Они могут ослепнуть! Потому что книги, как люди…

Рассохин посмотрел на нее как на сумасшедшую, но посчитал это за игру, за блажь, пошел и наломал охапку кедровых веток, после чего навтыкал их в песок, соорудив навес. Было уже по-летнему жарко, поэтому он решил позагорать, тем паче на высоком месте ветерком сдувало гнус, разделся и лег на другой, солнечной стороне отвала. Но у Жени купальник украли, поэтому она сначала подвернула маечку, заголив живот, затем склонилась к Стасу и прошептала, как будто их могли услышать:

– Я сейчас разденусь, но ты не смотри на меня!

Она выбрала местечко чуть ниже и в стороне, чтоб он не видел, сняла спортивный костюм, оставшись в гипюровом лифчике и таких же трусиках – и в самом деле, на это лучше было не смотреть. Но легла на общее обозрение бульдозеристов, которые утюжили площадку, подъезжая ближе двадцати шагов.

Рассохин сел к ней спиной и стал перелистывать книги, чтоб скорее просыхало. Бульдозерист, что вырыл эту бочку, могучий, спортивный мужик лет сорока, словно почуял – не поленился, взбежал на отвал, но больше не на клад глазел, а на отроковицу, лежащую поодаль.

– Святые писания! – будто бы восхитился он. – Во повезло некоторым!

– Возьми, если надо, – предложил Рассохин, кивая на книги.

– Я бы взял, – с хитроватым намеком сказал он. – Да кто же даст?

– Это не ты украл у меня купальник? – как-то игриво спросила отроковица.

– Купальник? – ухмыльнулся тот. – С удовольствием бы украл, на память!

– Тогда возьми книгу, – вдруг зовущим, шелково-шелестящим голосом предложила отроковица, ничуть не стесняясь своего гипюрного вида. – Это ты откопал клад. Тебя как зовут, юноша?

Бульдозерист в один миг слова ее оценил, покосился на Рассохина и вдруг уселся рядом с Женей, пожирая глазами – только что слюни не потекли.

– Меня зовут просто Ваня!

– Как мило – Ваня… – Она погладила его мазутную руку.

И это внезапно взбесило Стаса.

– Вали отсюда! – рявкнул он и поднял геологический молоток. – Ну, живо! Пока в лоб не получил!

Тот с сожалением и ухмылкой встал, помахал отроковице:

– Мы еще встретимся, красавица!

И ушел в свой трактор.

Женя проводила его загадочным улыбчивым взглядом и вдруг жестко произнесла:

– Чтоб я больше не слышала этого тона.

– Какого тона?

– Ревности! Я что тебе, жена? – и попросила, словно ничего не случилось: – Принеси мне книгу. Я тоже буду сушить.

Рассохин демонстративно отвернулся и сел, механически перелистывая страницы. Она же почуяла вину, подползла к нему, по-змеиному извиваясь, и неожиданно прижалась грудью к его спине, затем слегка потерлась, и едва прикрывающий ее прелести кружевной лифчик снялся сам. Стас ощутил ее твердые соски и стиснул зубы, чтоб преодолеть головокружение.

– Какой ты ершистый… – Отроковица погладила его волосы. – И заводной… Это потому, что ты совсем юный. Ну, повернись ко мне…

Стас в тот же миг ей все простил, медленно развернулся и накрыл груди руками. Она же игриво отстранилась, поправила лифчик, чмокнула его в щеку.

– Не шали! Трактористы все видят!

– Пойдем за отвал? – чужими губами сказал он.

– Там солнца нет, – капризно вымолвила Женя, еще раз его чмокнула и легла на песок. – А я позагорать хочу. Скоро будет гнусу – не продохнуть. И я останусь бледной поганкой. На прошлой практике в Казахстане была и знаешь как загорела? Среди моржей на Стрелке меня звали шоколадкой, до самого Нового года.

Потом пришли начальник драги с инженером по добыче, поглядели на клад без любопытства, посоветовали сдать в музей, но больше пялились на Женю. У начальника драги, как у комиссара, болтался маузер в деревянной кобуре, и если на рассохинский револьвер она и внимания не обратила, то тут проявила крайне игривое любопытство. Естественно, тот стал хвастать, показывать и, узнав, что у практикантки первый разряд по пулевой, преспокойно вложил оружие в ее руку. Инженер расставил на отвале мишени – два спичечных коробка и свою кепку. Отроковица тут же показала, что может не только кулаками махать: спички полетели брызгами, а кожаная кепка получила четыре пробоины, после чего инженер с гордостью ее напялил.

– Буду помнить вашу верную ручку. И нашу встречу!

– Вы что пришли-то? – Стас вышел из терпения. – Тир тут устроили…

И те наконец сообщили, что летит начальство, мол, надо запускать промывку, начали трясти бумагами. Рассохин не глядя подмахнул акт, и когда приискатели ушли, отроковица вдруг склонилась и прошептала:

– Хорошо, что они ничего не понимают! Иначе бы потребовали поделиться бесценными сокровищами. А все достанется нам с тобой! Это я их отвлекала…

Опьянев от ее дыхания, он попытался обнять, но отроковица выскользнула, отдалилась и сказала маняще:

– Не распускайте руки, молодой человек.

Они еще час лежали поодаль друг от друга и пролистывали страницы, сушили и пытались кое-что прочитать вслух. Отдельные слова поддавались, особенно быстро получалось у Жени, а Рассохин не мог сосредоточиться, косил на нее глаз и отчаянно потел. Спохватываясь, он тупо глядел на буквы как на иероглифы: незнакомое начертание знаков, какие-то крючочки, тем паче написано слитно, в строчку, слова от слова не отделить. Бумага была толстая, старая, сероватая, с какими-то водяными черточками и знаками, закапанная воском, испещренная дырочками, словно кто-то иголкой натыкал. Кое-как он прочел единственное слов:

– Рекоше!.. Рикошет, что ли?

– Это значит – «говорил»! – со знанием дела объяснила отроковица.

– Ух ты, откуда знаешь? – нарочито восхитился Стас.

– Милый мальчик, я выросла в профессорской семье, – с тоскливым неприятием проговорила она. – Оба родителя были нудными гуманитариями. Музыка, чтение, языки, правильная манера поведения… И друзья у них такие же умные и скучные. Даже священник один, отец Зосима. С ним хоть поспорить можно было…

– О чем?

– Есть ли Бог, например.

– А он есть?

– Вот сейчас и испытаем, – предложила она. – Будем гадать. Называй страницу и строчку.

– А так гадают?

– Гадают. Какая истина тебе откроется.

– Ладно, сорок третья страница, вторая строчка.

– Откуда, снизу или сверху?

– Сверху!

Страницы были пронумерованы непонятными буквами, поэтому Женя с таинственной улыбкой отлистала сорок две, нашла строчку и вдруг насторожилась.

– Что? – спросил Рассохин. – Открылась истина?

– «И убиен бысть копием, и брошен зверям лютым», – медленно прочитала она.

– Как это понимать? Как Божье провидение?

– Да ерунда, – встряхнулась отроковица. – Давай книги сушить. Только их в тени держи, видишь, листы коробятся на солнце.

– Теперь ты загадывай!

– Я уже нагадалась, – отчего-то разочарованно проговорила она. – И вообще, ты что на меня вылупился? Я же сказала – не смотри! Мне кажется, купальник всетаки спер ты!.. Отвернись!

Ей уже не хотелось играть, и Стас обидчиво отвернулся.

Они перелистали все четырнадцать книг и нашли одну красивую, с красными заглавными буквами, с такими же орнаментами-вензелями и завитушками, однако не напечатанную, а скорее разрисованную и написанную от руки, только очень мелко. Но даже и она не порадовала отроковицу.

И тут над тайгой затарахтел мелкий вертолет Ми-1, на котором летало такое же мелкое начальство. Он сел прямо на вскрытый участок, чуть не разметав ветром книги. Женя стремительно оделась, но не поспела натянуть резиновые сапоги и осталась босой. Из кабины выбрался Гузь, одетый по-полевому, с рюкзаком и карабином – прежде он летал по участкам в рубашке с галстуком, штиблетах и портфелем.

– Ты что здесь загораешь? – сразу же возмутился он. – Ничего себе, санаторий устроили! Почему раздетые в рабочее время? Сейчас сюда большое начальство прилетит! С журналистами! Телевиденье будет снимать!

И тут он увидел драгу, вернее, яркую красную надпись вдоль верхней палубы, и, должно быть, не веря глазам своим, прочел, шевеля губами.

– А это что за самодеятельность?! Кто разрешил?

Рассохину сразу не понравился настрой Гузя – приехал, понимаешь, порядок наводить перед нашествием начальства, – поэтому одеваться не спешил, а тут и вовсе не сдержался от едкости.

– Народ помнит своих героев, – язвительно произнес он.

Чем еще больше разозлил и так настеганного начальника партии. Однако хитрый этот хохол далее задираться не стал, напротив, сбавил тон и переключился на клад.

– Это что тут у тебя, Стас? – спросил будто бы заинтересованно. – Церковные книги, что ли?

– Послание потомкам, – ухмыльнулся тот, зная, что Гузь не понимает иносказательности.

– От кого послание?..

– От предков…

– Не умничай, Рассоха! Собирай и уноси религиозную пропаганду.

– Куда?

– С глаз долой! Первый секретарь обкома летит, телевиденье везет…

– Это наш клад, – обрела голос несколько смущенная Женя. – Мы из земли достали…

И на сей раз не заигрывала.

Гузь посмотрел на нее оловянными глазами, но перечить не захотел – должно быть, вспомнил фингал Репы. Однако самолюбие уже было на пределе, и не мог он перед какой-то практиканткой ударить в грязь лицом.

И еще, был уверен Рассохин, его съедала самая обыкновенная мужская зависть.

– Знаешь что, Станислав Иванович… Я на твоем заявлении дату не поставил. Так вот поставлю, с сегодняшнего дня. Доволен?

– Счастлив! – воскликнул тот. – Благодарю!

– А может, тебя по статье уволить? За прогулы и разгильдяйство?

По закону жанра противления начальнику следовало согласиться, рубануть – мол, увольняйте! И еще рубаху пазгануть[19] на груди. Однако Рассохин промолчал, ибо ощутил, как горячий ком выкатился из грудной клетки и застрял в горле…

– Ходим, уговариваем его! – возмущенно заворчал Гузь, расценив его молчание по-своему. – Должности предлагаем! А он обнаглел вконец… Забирай эту мукулатуру, свою красотку и топай отсюда. Пока я добрый. Диплом и трудовую получишь у кадровички, расчет у бухгалтерши.

Развернулся и пошел к берегу, где уже скрежетали ковши драги и пулеметно стреляла труба, выбрасывая отвал.

– Ты это загадал? – спросила Женя. – Чтоб скорее уволили?

Рассохин услышал в ее голосе раздражение и странный вызов – так обычно разговаривают мамы с непослушными подростками.