Очаровательная блудница

10

Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.

Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак – осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.

Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.

– Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…

Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове – брезентовый чехол от палатки, завязанный на шее.

Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…

Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.

– Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?

Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.

– Убью, сука! – прохрипел он. – Ментяра поганый…

– Мишка, ты что? – Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. – Это же я, Федор Гохман!

– Зарежу паскуду…

– Тебя кто распял?

– У-у, падла! – заревел и одновременно заскулил моторист. – Он мне ответит! Кишки выпущу!

Гохман похлопал его по щекам.

– Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?

– Полкану этому долбаному! – осмысленно проговорил Скуратенко.

– Тебя что, этот полкан на жердь поставил?

– Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..

– Ладно, пошли на стан.

Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.

– А ты – кто?

От него несло, как от бомжа – мочой, немытым телом…

– Это свои, – успокоил Гохман. – Рассохин, ученый из Москвы.

– Какой Рассохин?

– Тот самый, геолог…

– Чуть коньки не отбросил, – расслабившись, пожаловался вдруг моторист. – Жрать дайте…

– Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?

– Полкана самого чуть… – Скуратенко выматерился. – Из-за него и меня приговорили.

– Кто? Погорельцы?

– Сорокинские, твари…

Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:

– Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?

– Ты мент, а не знаешь! – возмутился моторист. – За что тебе только зарплату дают?!

– Ты короче, без комментариев!

– Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… – Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. – Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…

– Куда?

– Вверх пошли…

– Чем они тут занимаются? Копают клады?

– Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.

– Как – лечат?

– Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.

– Почему?

– Не хочу!

На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.

– Его надо в больницу, – сказал Стас. – У него явная пневмония, воспаление легких. Вон какие хрипы, и потный… На сырой земле лежал.

– Ты что, доктор? – между делом спросил Гохман.

– Это мы проходили…

– Не поеду, – захлебываясь от жадности, заявил моторист. – Пока их, сволочей, не грохну. А бабу эту, стерву, на кукан насажу!

– Они траншей нарыли?

– Ну да. И снова копать приехали, с лопатами. А тут мы…

– Говоришь, они только мозги лечат?

– Они не золото ищут – книги…

– Какие книги?

– С какими-то знаниями, древними. По медицине, что ли, я не понял. А полкан понял, сука…

– На Коренной Соре вы с полковником копали? – вдруг спросил Рассохин, чем вызвал недовольство.

– Мы, а что тебе-то? Ты вообще откуда взялся на Карагаче?

Участковый заткнул ему рот ложкой.

– С ученым повежливей надо, Миша…

– Носит вас! – с трудом проглотив бульон, сказал тот. – Полковники, ученые! И эти еще, лекаря, мать их… И все лечат!

Стас достал из рюкзака фляжку, налил глоток водки в стаканчик и поднес ко рту Скуратенко.

– Выпей, может, подобреешь…

Тот выпил и на самом деле слегка подобрел, даже пальцы левой руки зашевелились. Правой же попытался сам взять ложку. Рассохин не отступал.

– Клад с полковником поделили?

– Поделили, – не сразу признался моторист. – Он себе больше взял, волчара… Налей еще?

– Что хоть было? – Стас выпоил еще стаканчик.

– Книги кержацкие. Иконы медные, кресты…

– А золото?

– Не было там золота! Один крест только серебряный, килограмма на полтора. И еще корка от книги, тяжелая. Но полкан все себе взял!

– А тебе зачем книги и иконы? Ты что, верующий?

Скуратенко с двух глотков водки начал пьянеть и оживать:

– Да он сказал, продать можно, за большие деньги. А если за границу увезти, то вообще… Помочь обещал, падла…

– Здесь тоже хотели копать?

– Видал, сколь тут нарыто? Сорокинские, паскудники, успели…

– Они и клад у вас отняли?

– Полкан сдал! Указал, где нашли!.. Они говорят, Коренная Сора – наша земля. И все, что в ней находится… Все забрали – мотор, бензин, карабин… Всех замочу!

Рассохин налил ему еще глоток, Гохман дал закусить.

– Где у сорокинских людей база?

Моторист воспрял еще больше:

– Где-то в верхах… Или на Гнилой, или на Зажирной. Упоминали… Телефон этот… забрали, космический. Еще у полкана карту какую-то нашли. Баба обрадовалась… Она у них вроде начальника, всех лечит… Коза драная… Это она мне казнь придумала. Говорит, по старому сибирскому обычаю… Спасешься – значит, на то воля бога Кедра… Через две недели приедем, посмотрим…

– Какого бога? – запоздало переспросил Стас.

– Они же полудурки! За бога тайги дерево считают, кедру…

– Сектанты, что ли?

– Да чокнутые! И выходит, я спасся, а полкана эта баба к распятию приговорила. То есть оболочку его, будто… У человека несколько оболочек, как на капусте… Сегодня какое число?

– Вроде шестнадцатое…

– Завтра две недели будет, как распяли. Обещали приехать и снять, если выживу. Суки! Все равно выжил – траву ел, мох жевал… Приедут, а меня тут хрен!

И вдруг уснул, хватая воздух открытым ртом. Рассохин пощупал слабый пульс.

– Вези его в больницу пока светло, а то помрет. Я останусь здесь.

По космической связи он дозвонился до начальника поселкового отделения и дал трубку участковому. Тот объяснил ситуацию и, видимо, все-таки напугал свое руководство похищением полковника и бандой Сорокина, по крайней мере, обещали прислать машину на Карагач, забрать больного Скуратенко и дать оперуполномоченного с милиционером.

– Двоих не увезу! – закричал Гохман. – Со мной же еще Рассохин!

– Может, в областное УВД позвонить? – спросил Стас. – Здесь без ОМОНа не обойтись.

Тот замахал руками:

– Ты что? Меня с дерьмом съедят! Конечно, что мы с опером сделаем, если их целая банда? И еще вооруженные!.. Доложу начальнику, пусть сам…

На палатке, как на носилках, они спустили моториста к лодке и там уложили на пол, подогнув колени – от транца[31] до носовой банки во весь рост не входил. Гохман сел было за румпель, но призадумался.

– На Красной Прорве оставлять тебя опасно, – вдруг заявил он. – Могут сюда нагрянуть. Что у них на уме?

– Ничего, я спрячусь!

– Пожалуй, оставлю на другом острове. Там опасный прижим, его стороной объезжают. Искать не станут, и вся река как на ладони. Садись!

Рассохин погрузил свои вещи и забрался в лодку, встав на колени рядом со Скуратенко. Участковый выехал через озера и протоки на Карагач, а там повернул против течения. Через два поворота по правому берегу показалась новая сора, которой прежде здесь не было: большую часть залома вынесло в пойму и на прижиме усадило на береговой вал, а потом еще замыло песком. Получился деревянный остров, больше похожий на разрушенную крепость, которая прежде всего защищала от размыва пойменный берег – иначе бы река давно образовала в этом месте прорву.

Гохман причалил, опасно лавируя между коряг в бурной воде.

– Только сиди тихо, не высовывайся, – предупредил он. – И слушай. Загудит мотор – костер туши. Автомат оставить не могу. Очень хочется до пенсии доработать.

Оставил на берегу канистры с бензином, свой рюкзак, чтоб максимально облегчить и так легкую посудинку, подумал и выбросил на берег резиновую лодку в чехле.

– На всякий пожарный. Спустишься вниз, если что. А то скажут – оставил ученого в опасности, без плавсредства, как Робинзона…

– Мотора не жалей, гони, – посоветовал Рассохин.

– Завтра к обеду вернусь! Если ОМОН дадут, значит и вертолет будет!..

Дернул ручку стартера, ткнул передачу и, развернувшись на одном месте, умчался, едва касаясь воды, – солнце уже висело над горизонтом и садилось в тучу, что говорило о смене погоды.

Стас поднялся на этот ощетинившийся топляком, как противотанковыми ежами, островок, нашел ровную площадку и стал устраивать ночлег. Отсюда и в самом деле река просматривалась километра на полтора в обе стороны, а вдали, за пойменным хвойником на том берегу, виднелась стена подсвеченного заходящим солнцем реликтового бора Красной Прорвы. Вид был завораживающий и отчего-то пугающий, тревожный, к тому же весенняя река, разгоняясь на прямом отрезке, била в сору прямо под ноги, прижималась, вспучивалась и, закручиваясь в цепь глубоких воронок, нехотя поворачивала почти под прямым углом, образуя широкую заводь до середины реки. Взирая на все это, Рассохин внезапно подумал, что, в общем-то, легкомысленно, спонтанно задуманный поход за кержацкими кладами на Карагач уже не состоится и можно давать отбой Бурнашеву с Колюжным. Их опередил некий бывший канадский гражданин, который явно приехал сюда с той же целью и у которого теперь даже карта есть с отметками всех сселенных старообрядческих скитов и становищ. Судя по тому, как сорокинские расправились с Галицыным и мотористом, люди они жесткие, да и неизвестно, сколько их, где базируются. Конкурировать с ними невозможно, не используя их же методы, а на местную милицию надежды никакой, если даже своего полковника искать не хотят…

Но вместе с мыслями обреченности все равно теплилась одна, эгоистичная: если даже экспедиция не получится, то все равно это время прожито не зря – счастье уже в том, что побывал на Карагаче, снова увидел стихию таинственной жизни реки и словно не было прошедших трех десятков лет. Да и получил подтверждение: Женя Семенова жива, раз прислала письмо. Найти и выручить Галицына, потом отроковицу, которой поди, уже за шестьдесят перевалило, и наплевать на экспедицию…

Он развел костерок, поставил разогревать тушенку и накачал лодку: лучшего способа ночевать без палатки было не придумать – тепло, мягко, и если ночью дождь, перевернул вверх дном, вот тебе и крыша. Солнце село, но вечера как-то по-летнему были долгими, светлыми, а одиночество желанным, поэтому, наскоро перекусив, Стас заварил крепкого чаю, погасил костер, чтоб не обнаруживать себя, опрыскал лицо спреем от гнуса и устроился в лодке с фонариком и бумагами, утаенными Галицыным.

Поблекший от воды текст копий в косом свете читался довольно легко и вроде бы увлекательно, чувствовалось, что жандарм Сорокин имел хорошее образование, каллиграфический почерк, способности к аналитике и еще обладал творческим даром – писал легко, образно и одновременно лаконично. Он доносил своему петербургскому генералу корпуса Муромцеву, что семнадцатого числа августа месяца его филеры задержали на реке Чилим близ устья Карагача странника именем Анкудин, в котомке которого обнаружилось четыре старинных пергаментных свитка и книга на греческом языке, писанные в ветхие времена, поэтому для их перевода и изучения требуется переслать в Академию словесности либо кому-то из бывших насельников Афонского монастыря – никто больше прочесть и оценить отнятые свитки и книгу не в состоянии. Однако сам он, будучи знакомым с кушанским письмом, совершенно определенно может заключить, что эти рукописи к Стовесту отношения не имеют. Сам арестованный Анкудин происхождения их не знает, от кого получил и кому несет, говорить отказывается.

Еще бросилась в глаза несуразица: все составленные Сорокиным документы адресованы питерскому начальнику, но до адресата не дошли, ибо не имеют виз, и обнаружены почему-то в Омском архиве.

Когда вчера разлепляли бумаги, все листы перепутали, и продолжение приходилось отыскивать по нумерации страниц или по смыслу, и это занимало много времени. И вот, перебирая копии, Рассохин сначала потерял к ним интерес, ловя себя на мысли, что все время прислушивается к окружающему пространству и отвлекается на всякий громкий всплеск воды или звуки, доносящиеся из поймы. Стас понимал, что они никак не связаны с человеком, что это бьют хвостами бобры возле берегов, плещется на мелководье нерестящаяся рыба, но с сумерками все сильнее ощущал, как подступает неясная тревога, какое-то неудобство и ожидание чего-то неприятного. Он не чувствовал опасности или угрозы на этом островке: открытый со всех сторон водный простор исключал возможность кому-либо подобраться незамеченным, но все равно выключал фонарик и слушал, как бурлит прижим внизу и несомые стремниной топляки глухо стукаются о деревянный берег.

И вдруг подумал, что причина этой настороженности – нервы, и что уже никогда не будет, как тридцать лет назад, когда после пешего маршрута он за три минуты ставил палатку и уже на четвертой засыпал, невзирая ни на шорохи, ни на треск среди деревьев – явный признак бродящего неподалеку зверя. Рассохин налил из фляжки немного водки, выпил без закуски и закурил трубку: надо пересилить себя, успокоиться и позвонить Лизе.

Он набрал питерский номер и сразу же услышал ее голос – ждала.

– Ничего не узнал о маме? – с надеждой и сразу же спросила она.

Рассохин поведал, как они с Гохманом ездили на Мотофлот, где оказалась совсем другая Евгения Семенова.

– Ты уверен, что другая? – усомнилась Лиза. – Может, не узнал? Столько времени прошло…

– Я тебя помню!

– Точно помнишь?

– Она совсем не похожа на Афродиту. Хотя в Усть-Карагач тоже попала студенткой.

– Я должна сама ее увидеть! И поговорить.

– Там нечего смотреть – старая толстая тетка. Да и призналась бы, если написала письмо. Нет, это не она!

– Жаль, а то бы я могла поехать уже сейчас… А ты где?

– На необитаемом острове, – сказал то, о чем подумал. – С мыслями Робинзона…

За двое суток, проведенных вместе, Лиза не позволяла себе ни единого вольного, с безобидным намеком слова; напротив, была все время в напряжении, возможно, вызванном воспоминаниями и мыслями о матери, говорила сдержанно и только единожды расслабилась, когда рассказывала историю о зимующей ласточке.

И совсем иначе общалась по телефону.

– Хочу сейчас быть твоим Пятницей, – многообещающе проговорила Лиза. – Сидеть у костра и гладить твою ершистую голову. Когда ты меня позовешь?

Он почему-то опасался этой ее смелости и неких намеков.

Темный предмет на белесой воде он принял сначала за топляк, который часто проносило по реке, но приглядевшись, заметил в его очертании что-то напоминающее человека на плоту.

– Уже скоро, – пообещал он, не желая рассказывать всего, что творится на Карагаче.

– Если не возьмешь в экспедицию, – пригрозила она шутливо, – сама приеду, с Дворецким. Михаил Михайлович приглашал!

– Куда приглашал?

– В путешествие по старообрядческим скитам!

Рассохин попросил Лизу присматривать за профессором. После их первой встречи ученый проникся журналисткой, которая вела с ним соглашательскую политику, поддакивала, обещала написать о всех оригинальных версиях Дворецкого и теперь время от времени наведывалась к нему в университет. Она опасалась, что обман раскроется, или придется и впрямь что-то писать, чего фотокорреспондентка глянца делать не умела. И еще хуже, если профессор узнает, с чьей подачи и с какой целью его опекают… Но кажется, интриган затеял свою игру и намеревался использовать журналистку, чтобы добиться признания. Он настойчиво подталкивал Лизу, чтобы она как представитель прессы, но человек сторонний помогла ему сформировать общественное мнение в Академии наук. Мол, никто не заподозрит сговора, а я в долгу не останусь…

– Он что, собирается на Карагач? – спросил Рассохин.

– Выдал предписание губернатору – реакции нет. Так что поедет сам, на разборки.

– И этот на разборки!

– А кто еще?

– Да это я так… – Теперь он отчетливо видел человека, плывущего в резиновой лодке. – Ну ладно, до завтра!

– Что такое? У тебя что-то случилось?

– Нет, все в порядке!

– Тогда поговори еще со мной? – капризно попросила Лиза.

– Побережем аккумулятор. Здесь, на острове, электричества нет.

Он отключил телефон и вынул из рюкзака бинокль: вдоль затопленного пойменного берега несло одноместную резиновую лодку, причем человек сидел лицом вперед и не греб, а лишь подправлял движение. Такое плавание, да еще в половодье и сумерках, было не просто рискованным – безрассудным: пропороть резинку можно о любую корягу, кругом ледяная вода, в которой продержишься десять минут, не больше.

Лодку несло к прижиму, и гребец поздновато заметил это, налег на весла, но столкновение с колючим плавником соры было неминуемо. Рассохин спустился к воде и опоздал на несколько секунд. Лодка с гулким звуком стукнулась о сучкастую лесину, отскочила и завертелась вдоль берега, человек в сетчатом накомарнике бил веслами, но лишь усугублял положение.

– Хватайся за корягу! – крикнул Стас.

Вероятно, гребец только сейчас увидел его, но совету не последовал, напротив, оттолкнулся от нависшего над водой дерева, и чудом уцелевшую лодку понесло в заводь, на новый круг. Человек же вертел головой, верно, был напуган или потерял ориентацию, потому что стал выгребать не поперек течения, к противоположному берегу, где было затишье, а против.

– Не греби! – еще раз крикнул Рассохин. – Поднесет – поймаю!

И услышал напряженный, вызывающий и какой-то старушечий голос:

– Ты кто? Что надо?

– Причаливай!

– Ты огнепальный?

Ему показалось, ослышался, но соображать, что сказала женщина, было некогда, впрочем, как и переспрашивать.

– Огнепальный! – подтвердил он. – Не бойся!

Лодку обернуло в заводи по кругу, вновь подхватило течением основного потока и понесло к прижиму. Все-таки пробоина была – корма и нос задирались, середина проваливалась и вроде где-то шипело. Едва она ткнулась в бревно, Рассохин схватил за весло, потом за резиновую уключину, подтянул и сам чуть не улетел в пучину, подскользнувшись на мокрой лесине.

В лодке и впрямь оказалась женщина, лица которой было не рассмотреть сквозь сетку накомарника, да и некогда рассматривать: напор воды в прижиме и вес человека уже складывали резинку пополам. Рассохин схватил женщину за шиворот и буквально выволок на сору. Но она присутствия духа не теряла: в свою очередь, поймала лодку за веревку и потянула за собой. Отяжелевшая, та не поддавалась, да тут еще всплывшая котомка чуть не вывалилась в реку. Стас поймал ее, рывком опрокинул обвявшую резинку и вылил воду. В голове вертелась фраза, которую обычно говорят в таких случаях – он ее и произнес:

– Тебе что, жить надоело?

– Бог меня хранит, – самоуверенно отозвалась женщина и сдернула накомарник. – Не первый раз. Заклею, обсушусь и дальше…

На вид ей было под сорок, хотя настоящий возраст скрывался за бродяжьей неряшливостью: перехваченные тесьмой грязные волосы слиплись в сосульки, усталое тонкое лицо, руки в цыпках, неуловимый, самоуглубленный взгляд, а голос – изнеможденный или простуженный, от того старчески хриплый.

– Ну раз так, пойдем, – предложил Рассохин.

– А ты… Ты обманул меня! – осматривая его, вдруг заявила женщина. – Ты зачем заманил меня? Ты кто?

– Я не заманивал. Я спасал, ты же пробила лодку, чуть не утонула…

– Зачем сказал – огнепальный?

– Не знаю, – обескураженно произнес он. – Ты спросила, я сказал…

– Ты не огнепальный!

– Нет, я просто человек…

Она вдруг разволновалась и стала по-обезьяньи гримасничать, скалясь и вытягивая губы трубочкой. И только сейчас Стас узрел ее блуждающий, нездоровый взгляд.

– Ты кто? – спросила уже испуганно. – Почему здесь?

– Турист я, к примеру. Вроде тебя…

– Следишь за мной? Кто заставил следить? Матерая? Посмотри мне в глаза! Прямо в глаза!

– Что тебе надо? – возмутился Рассохин. – Скажи спасибо, из воды достал! А то бы купалась…

– Как твое имя? – перебила она, пытаясь отнять лодку. – Назови имя!

– Стас! И что? Может, паспорт показать?

– Не надо. И так вижу. Я все вижу! Ты хороший человек. И мужчина симпатичный. Но потерянный.

– Почему – потерянный?

– Пока трудно сказать. – Взгляд ее был неприятным, как с тяжелого похмелья. – Наверное, грех на тебе есть. Или проклятие…

– Ты сейчас наговоришь!

– А с виду очень даже ничего. И борода золотистая, эротичная.

Он собрал лодку в ком.

– Тебя-то что ночью несет, безголовая? Да на таком мыльном пузыре? Экстрим, что ли?

– У меня очень важное дело! – гордо и даже хвастливо произнесла она. – Я ищу священную кедровую рощу.

– Зачем тебе?

– Там живет огнепальная пророчица.

– Зачем тебе пророчица?

– Она унесла с собой истину. И все погрязло во лжи.

– Какую истину? – Рассохин испытывал непроизвольный озноб от ее слов.

– Высшую! Будущее человечества во мраке.

– А где священная роща?

Женщина по-старушечьи мелко засмеялась.

– Какой хитрый! Я скажу, а ты вперед меня найдешь!

– Ну, ладно, – согласился он и пошел вверх. – Пошли сушиться и клеить.

Ей ничего не оставалось, как последовать за ним. Стас повесил спустившую лодку на лесину, взял топор и принялся рубить смолевую щепу от соснового корневища. Экстремалка оглядела стан на вершине соры, заметила лежбище, устроенное в лодке, и вроде бы окончательно успокоилась, стала искать пробоину в резинке.

– Прошлой ночью я спасалась на березе, – вдруг вполне разумно призналась она. – И лодку клеила. Хорошо, там такая развилка была…

– Ты откуда плывешь-то? – спросил Рассохин, запаливая щепу.

Женщина оставила лодку, подошла к костерку и, опустившись на песок, уставилась тяжелым, испытующим взглядом, от которого хотелось отвернуться.

– Вижу, ты меня не выдашь, – заключила удовлетворенно. – Ты красивый мужчина, и борода у тебя, как у огнепального человека. Скажу по секрету – я ушла от людей Кедра.

– А это кто такие?

– Лжецы, обманщики и самозванцы! Они называют себя последователями огнепальных, но сами не имеют к ним никакого отношения. Они тоже ищут пророчицу.

Рассохин вдруг мысленно назвал ее блаженной – скорее всего, так и было: разум от безумия уже было не отделить.

– Где они живут-то, люди Кедра?

– Этого я сказать не могу.

– Почему?

– Связана клятвой.

– Но ведь они лжецы и обманщики? Разве можно давать им клятву?

Она призадумалась, но потом отрицательно повертела головой:

– Нет, всякую клятву нарушать грешно. Хочу остаться чистой.

– Ну, добро… Но ты можешь сказать, чем они занимаются?

– Живут под сенью кедра. – Зубы у блаженной стучали от холода.

– И все?

– Собираются на круг, говорят… Хочешь – дам понюхать масло?

– Какое?

– Кедровое.

– Пожалуй, не хочу…

Сумасшествие на минуту перевесило разум.

– До поселка еще далеко? – вдруг обеспокоенно спросила блаженная.

– На твоем транспорте – четыре дня. – Стас достал из рюкзака свой спортивный костюм и свитер. – Или шесть ночей…

– Почему шесть?

– Потому что ночи короткие. – Рассохин положил перед женщиной одежду. – Переодевайся и сушись.

И спустился к реке.

В прижим набивало речной мусор, и когда его масса становилась критической, его отрывало, уносило в заводь, и там после нескольких кругов, словно нитку из клубка, вытягивало по фарватеру и влекло до следующего прижима. Скорее всего, экстремалка и путешествовала вместе с речным сором, на что можно было отважиться лишь от безумия или крайнего отчаяния. Мысль, что она принадлежит к сорокинским, у него возникала сразу же, тем паче Скуратенко говорил, что верховодила казнью женщина, однако эта не походила на лидера.

Он выкурил трубку, и когда вернулся, блаженная сидела у огня в его костюме, прокаливала босые ноги и жевала зачерствевший хлеб с Усть-Карагачской пекарни.

– Я взяла твой хлеб, – повинилась. – Не удержалась… Я ведь женщина!

Рассохин молча достал соленое сало, колбасу, банку с тушенкой вскрыл и сунул в огонь.

– Странное дело, – проговорил он. – За сегодняшний день на Карагаче спасаю второго человека.

– От голода?

– И от голода тоже.

– Колбасы не надо, – вдруг сказала она. – И тушенки. Я мясного не ем.

– Запрещают, что ли?

– Нельзя пожирать плоть себе подобных.

– Понятно, вера не позволяет. Из вегетарианского у меня только хлеб. Еще чай и сахар. Ты когда последний раз ела?

– Сегодня медуницу нашла. И еще у меня орехи есть, кедровые…

– Травоядная, значит?

– Плотоядие сокращает жизнь.

– Ты хочешь жить вечно? В таком виде?.. Да, здорово тебе мозги промыли!

Экстремалка положила кусок хлеба и обидчиво дернула головой:

– Если ничего не понимаешь – не говори! Я просто не ужилась в коллективе. То есть в общине… Почему меня не пускают к отрокам? Я уже год в общине, прошла имянаречение! Хочу рожать! А мне не дают!

– Этого я не знаю. – Рассохин растерянно пожал плечами. – Из-за характера, возможно… Поэтому и сбежала?

– Не сбежала. Я поехала искать пророчицу. Потому что все лгут! И я это чувствую. Найду и восстановлю справедливость и истину! А если встречу отрока огнепального толка, то обязательно совокуплюсь с ним и зачну.

– А не поздно тебе рожать? – спросил вполне серьезно и тут же пожалел об этом.

– Я уйду от тебя! – Она вскочила и ринулась с островка в разлив. – Ты тоже обманщик и смеешься надо мной!

Рассохин чуть замешкался и поймал за шиворот, когда блаженная забрела в воду по пояс. Накупался сам, но выволок женщину на берег, насильно привел к костру и еще извинился за некорректное поведение.

Похоже, это ей понравилось – настроение у блаженной менялось стремительно.

– Ты ешь, не обижайся. – Рассохин приставил чайник к огню. – Извини, но я старше тебя! Могу задавать всякие вопросы. И это ты пришла к моему костру, а не я к твоему.

– Я не пришла, меня прибило! Заклею лодку и поплыву дальше. Благодарствую за помощь.

– Кто же тебя отпустит? Поплывет она…

– Ты меня… не отпустишь? – вдруг заинтересованно спросила блаженная.

Он не услышал этого интереса и не узрел коварства – молча достал нож и двумя ударами рассек ее лодку пополам, остальное дорвал.

– Сама теперь не уйдешь.

– Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? – Она опять стала гримасничать. – Зачем?! Вот был бы ты отрок огнепального толка!..

– Ваши люди похитили человека на Красной Прорве, – жестко заявил он. – А второго распяли на жерди и оставили умирать. И при этом вы еще не едите мяса! Орешками питаетесь, травкой, птицы божии… Ты же с ними заодно? Если держишь клятвы?

Блаженная встрепенулась, и из мешанины ее слов стало ясно: она знает о похищенном Галицыне и распятом Скуратенко.

– Нет! Я ушла! Искать огнепальную пророчицу! А эти люди вторглись на нашу территорию. Здесь наши места силы. И они священны. А эти вторглись, осквернили – и были наказаны!

– Где сейчас человек, которого взяли на Красной Прорве? Куда увезли?

– Под сень Кедра. Яросвету сейчас хорошо, он прошел много кругов и сразу получил имя…

– Его теперь зовут Яросветом?

– Матерая нарекла.

– Почему ты решила, что ему хорошо? – спросил Рассохин, а сам подумал – уж не ее ли встретил Галицын и голову потерял?

– Яросвет сам говорил! Каждый день мы собираемся на круг. То есть под сенью кедров и обсуждаем свои чувства. Нужно обязательно рассказать обо всем, что ты днем думал, ощущал и как к кому относился. И никто не посмеет солгать.

– И сколько же вас собирается на круг?

Она спохватилась и буркнула:

– Ничего не скажу…

– Как хочешь. – Рассохин попытался зайти с другой стороны. – Но советую лучше мне все рассказать. Про свою компанию. Завтра сюда приедет милиция, уголовный розыск. Они церемониться не будут. Пойдешь за соучастие.

– Куда – пойду?

– В тюрьму!

Блаженная сделала загадочное лицо.

– Ты оставил меня возле себя… Значит, я нужна тебе?

– Оставил, чтоб узнать, где находится похищенный человек.

– Я тебе не интересна как женщина?

– Нет!

Окрепший голос вновь обратился в старушечий.

– Какая я несчастная… Почему не нравлюсь отрокам? Я же хорошенькая!

– Тебя как зовут? – Рассохин достал уголек из костра и прикурил.

– Зарница.

– Редкое имя… У нас в школе игра такая была.

– Я прошла имянаречение.

– На самом деле зарница… Кто же тебя так назвал? Наставник, учитель или как он у вас называется?

– Матерая. Возомнила себя пророчицей.

– А пророк у вас Сорокин?

Она глянула исподлобья и отвернулась.

– Не скажу.

– Ну как хочешь. Раньше-то как звали? В миру?

– Не помню. Я отреклась от мирского имени.

– Почему Матерая нарекла тебя Зарницей?

– Иная жизнь, иное имя. Теперь я отроковица.

Рассохин подскочил.

– Кто?!.

– Отроковица Зарница. А что?

– Очень уж знакомое – отроковица… А мужчины у вас отроки?

– У нас нет возраста. Мы всегда юные.

– Скажи-ка мне, отроковица. Пророчица ваша не из кержаков?

– Не знаю…

– Говорить не хочешь? Твое дело. Но подумай: сама еще молодая, симпатичная… Но выглядишь, как старуха. Ну какая же ты отроковица?.. Когда последний раз в зеркало смотрелась?

– Внешний вид не имеет значения! Это внешняя оболочка, как одежда. Важно, что у человека внутри!

– Внутри у человека кишки, – язвительно заметил он. – Органы пищеварения.

Блаженная хотела возразить, верно, сказать что-нибудь о душе, но обожгла босую ногу, отдернула и сморщилась. Ступни у нее были узкие, изящные, явно выпестованные в хорошей, дорогой обуви, а не в чоботах на деревянной подошве, которые сушились возле костра.

– Ладно, отроковица, – примирительно сказал Рассохин. – Утро вечера мудренее. Жуй черствый хлеб. Вон чай вскипел… Тебе с сахаром? Или это белая смерть?

Вместо ответа она лишь вскинула глаза. Стас налил полную кружку, опустил туда горсть рафинада, после чего отрезал большой кусок хлеба и, подумав, оставил булку и нож.

– Только вы не смотрите, – попросила спасенная, принимая кружку. – Я так хлеба хочу…

– Ешь на здоровье, – он встал. – И ложись спать в мою лодку. Там постелено.

Она тут же его огорошила:

– А ты? Ты не хочешь спать со мной? Мы станем заниматься только тантрическим сексом, без совокупления.

– Мне нельзя даже тантрическим, – серьезно проговорил он. – У меня траур.

Блаженная понимающе скорчила горестную физиономию.

Он прихватил пакет с архивными бумагами, фонарь и пошел на дальний конец соры, где над водой нависал огромный кедр, когда-то упавший в реку и до блеска отшлифованный водой и льдом. Там нашел подходящее место, где ствол расходился на три отростка, устроился между ними и стал набивать трубку…