ГЛАВА 26

Мы спешим вниз, с холма. Я вижу проблески белого между деревьями и уже знаю, что это не птицы, которых мы видели раньше. Эти белые фигуры рождены не для полета.

— Чиновники, — говорю я Каю, и он кивает.

Мы отмечаемся у инструктора, который выглядит немного озабоченным прибытием визитеров. Глядя на него, я снова удивляюсь, как он дошел до такой работы. Даже наблюдение за маркировкой Большого холма кажется мне потерей времени для офицера в его звании. Приглядевшись, я вижу на его лице множество морщин и понимаю, что он уже далеко не молод.

Подойдя ближе, понимаю, что знаю этих чиновников. Это они проводили тест моих способностей к сортировке. На этот раз главную роль играет женщина-блондинка. Вероятно, это ее тест на администрирование.

— Здравствуйте, Кассия, — говорит она. — Мы приехали, чтобы пригласить вас на вторую часть вашего теста по сортировке — в производственных условиях. Вы можете поехать с нами? — Она смотрит на инструктора в ожидании разрешения.

— Идите, — говорит он мне и поворачивается к остальным, спустившимся с холма: — Все могут быть свободны. Увидимся завтра.

Многие смотрят на меня с интересом, но без особого беспокойства. Многие из нас ожидают постоянного места работы, и чиновники — часть процесса выбора.

— Мы поедем на поезде, — сообщает мне чиновница-блондинка. — Тест займет не так много времени. Вы должны успеть домой к ужину.

Мы идем к остановке аэропоезда: два чиновника — справа от меня, женщина — слева. От них не ускользнешь; не смею обернуться и взглянуть на Кая. Даже когда мы поднимаемся в вагон. Кай едет в Сити. Когда он проходит мимо меня, его «Привет!» звучит идеально: дружески и не заинтересованно. Он проходит по вагону и садится у окна. Любой наблюдатель убедился бы в том, что ему нет до меня абсолютно никакого дела. Он почти убедил в этом и меня.


Мы не выходим ни на остановке «Сити-Холл», ни на какой другой остановке в городе. Едем дальше. Все больше и больше рабочих в синей форме садятся в поезд, смеясь и разговаривая. Один из них хлопает Кая по плечу, и тот смеется. Чиновников и школьников, кроме нас, в вагоне нет. Только мы четверо сидим рядом в море синих блуз; поезд поворачивает, изгибаясь, как река, и я сознаю, как трудно бороться с таким мощным потоком, как Общество.

Я смотрю в окно и всем сердцем надеюсь, что не случится то, чего я боюсь. Что мы не едем на то же место. Что мне не придется сортировать Кая.

Что это, трюк? Они наблюдают за нами? «Это глупый вопрос, — говорю я себе. — Конечно, они наблюдают за нами».

Эта часть города застроена огромными серыми зданиями. Я вижу вывески, но поезд летит слишком быстро, чтобы успеть их прочитать. Но и так ясно, где мы: в индустриальном районе.

Впереди я вижу Кая, который готовится к выходу. Ему не надо держаться за петли, свисающие с потолка. Он сам держит равновесие, когда поезд подъезжает к остановке. На мгновение мне кажется, что все еще может быть хорошо. Мы с чиновниками проедем дальше, мимо этих серых зданий, за аэропорт с его посадочными полосами и указывающими путь ярко-красными флагами, которые развеваются, как паруса, как наши маркеры на холме. И приедем в сельскохозяйственные районы, где мне не придется сортировать ничего важнее зерна или овец.

Но окружившие меня чиновники встают, и мне ничего не остается, как следовать за ними. «Без паники, — говорю я себе. — Посмотри на все эти здания. Посмотри на всех этих рабочих. Тебя могут заставить сортировать что угодно и кого угодно. Не спеши с выводами».

Кай не обращает внимания на то, что я тоже выхожу. Я изучаю его спину и руки, чтобы понять, пронзает ли их напряжение, как оно пронзает меня. Но его мускулы расслаблены и походка спокойна, когда он огибает здание, направляясь к входу для служащих. Много рабочих в синей форме входят в те же двери. Руки Кая свободно висят вдоль тела. Открытые. Пустые.

Когда Кай исчезает в здании, чиновница-блондинка ведет меня за угол, к главному входу, где находится вестибюль. Другие чиновники протягивают ей датчики, и она приклеивает их мне за ухо, к запястьям, где бьется пульс, на шею, под воротник блузки. Действует быстро и ловко. Теперь, находясь под наблюдением, я изо всех сил стараюсь успокоиться. Не хочу показать им, как я нервничаю. Глубоко дышу и меняю слова стихотворения: приказываю себе «идти покорно», по крайней мере сейчас.

— Здесь расположен городской блок распределения питания, — информирует меня чиновница. — Как мы говорили раньше, наша задача — посмотреть, способны ли вы сортировать реальных людей и реальные ситуации внутри определенных параметров. Мы хотим знать, можете ли вы помочь правительству повысить функциональность и эффективность.

— Понимаю, — говорю я, хотя не уверена в этом.

— Тогда начнем. — Она открывает двери, и нас приветствует другой чиновник, который, очевидно, является ответственным за работу в этом здании. Оранжевые и желтые полоски на его рубашке свидетельствуют о том, что он — представитель одного из важнейших департаментов — Департамента питания.

— Сколько их сегодня у вас? — спрашивает он, и я понимаю, что я не одна прохожу здесь тест по сортировке реальной жизни. Эта мысль меня немного успокаивает.

— Одна, — отвечает чиновница, — но это наш лучший сортировщик.

— Отлично, — произносит он. — Дайте мне знать, когда закончите. — Он исчезает, а меня захлестывают запахи. И жара.

Мы находимся в огромном помещении, большем, чем спортивный зал в средней школе. Комната выглядит как стальной ящик. Металлический пол испещрен отверстиями труб; бетонные стены выкрашены серой краской; по всему помещению рядами расположены приборы из нержавеющей стали. Клубится пар. В потолок и стены вмонтированы вентиляторы, но окон в комнате нет. Приборы, подносы для контейнеров, пар над горячей водой, текущей из кранов, — все здесь серое.

Кроме темно-синих рабочих и их обожженных красных рук.

Звучит свисток, и новый поток рабочих вливается в комнату слева, в то время как другие рабочие выходят справа. Их усталые тела тяжелеют, они с трудом держатся на ногах. Они все вытирают лица и, не оглядываясь, покидают рабочие места.

— Новая смена приходит сюда из стерилизационной камеры, где удаляются все внешние микроорганизмы, — словоохотливо сообщает мне чиновница. — Там они получают номера и приклеивают их на свою униформу. Эту новую смену вы и будете изучать.

Она обращает мое внимание на несколько наблюдательных пунктов, расположенных в помещении: металлические вышки, наверху каждой — чиновник. В зале три вышки, одна посередине — пустая.

— Мы будем стоять там.

Я поднимаюсь вслед за ней по металлическим ступеням, похожим на ступени на остановках аэропоезда. Но эти ведут к маленькой металлической площадке, на которой мы с трудом размещаемся — трое чиновников и я. У седовласого лицо уже красное, покрытое каплями пота. Мои волосы прилипают к затылку. А все, что мы должны делать, — это стоять и наблюдать. Мы не должны работать.

Я знала, что у Кая тяжелая работа, но такого я себе не представляла.

Резервуары с грязными контейнерами стоят рядом с маленькими станциями с раковинами и трутами для переработки. Через большое входное отверстие в торце здания нескончаемым потоком прибывают грязные контейнеры из наших домов и пищевых залов. Рабочим выдают чистые защитные перчатки, но мне не понятно, как пластик или латекс не въедаются в кожу, когда они поливают из труб кипятком грязные контейнеры. Затем они перемещают чистые контейнеры в трубы для переработки.

Так он и идет — этот сплошной поток пара, кипящей воды и фольги. Мой рассудок леденеет и грозит отключиться, как это было однажды, когда мне пришлось сортировать трудные вещи и я была подавлена. Но это не номера на экране — это люди.

Это Кай.

И я заставляю себя стоять прямо и сконцентрироваться. Заставляю себя смотреть на эти согнутые спины, на эти обожженные руки и на поток грязных контейнеров, которые все прибывают и прибывают из труб.

Один из рабочих поднимает руку, и чиновник спускается со своей вышки, чтобы выслушать его. Рабочий протягивает чиновнику контейнер, и тот сканирует штрих-код на бортике контейнера в свою базу данных. Через минуту он исчезает с контейнером в руке в офисе, расположенном в конце зала. Рабочий возвращается к делу.

Чиновница смотрит на меня, будто ждет от меня чего-то.

— Что вы об этом думаете? — спрашивает она.

Я не совсем понимаю, чего она от меня ждет, поэтому уклоняюсь от прямого ответа:

— Наверно, было бы эффективнее использовать для этой работы машины.

— Это не вариант, — говорит чиновница с видимым удовлетворением. — Приготовление и распределение пищи должно производиться руками персонала. Живого персонала. Это правило. Но нам хотелось бы освободить как можно больше рабочих для других проектов и профессий.

— Я не вижу путей, чтобы сделать эту работу более эффективной, — говорю я. — Есть другой выход: увеличить их рабочий день... Но они выглядят такими измученными, что это... — Мой голос замирает.

— Мы не просим вас принимать решения. — Голос чиновницы звучит насмешливо. — Те, кто стоит на служебной лестнице выше вас, уже сделали это. Рабочий день будет увеличен; часы отдыха сокращены. Тогда часть персонала можно будет перевести на другую работу.

Я начинаю понимать, но лучше бы я не понимала.

— Значит, вы просите меня сортировать не трудовой процесс, а...

— Людей, — заканчивает она фразу.

Мне становится нехорошо.

Она протягивает мне датапод:

— У вас три часа на наблюдение. Введите номера тех рабочих, чей труд представляется вам наиболее эффективным, тех, кого можно перевести на альтернативный проект.

Я смотрю на номера на спинах рабочих. Это как сортировка на экране. Я должна выявить отличие образцов друг от друга. Они хотят знать, может ли мой мозг автоматически выделить тех рабочих, которые работают быстрее других. Эту работу могут делать (и, наверное, делают) компьютеры. Но сейчас они хотят, чтобы ее делала я.

— И, Кассия, — добавляет чиновница уже со ступенек. Я опускаю на нее взгляд. — Ваши выводы будут учтены. Это часть вашего теста. Мы хотим подсмотреть, можете ли вы принимать правильные решения, зная, что они будут иметь практические результаты.

Она видит испуг на моем лице и продолжает. Мне кажется, она даже старается проявить доброту:

— Это только одна смена из одной группы чернорабочих. Не волнуйтесь. Постарайтесь сделать свою работу как можно лучше.

— Но что это за альтернативный проект? Они уедут из Сити?

Чиновница удивлена:

— Мы не можем ответить на этот вопрос. Это несущественно для сортировки.

Седой чиновник, который тяжело дышит на площадке, поворачивается, чтобы прислушаться к разговору. Чиновница кивает ему и говорит мне мягко:

— Лучшие рабочие получат лучшую работу, Кассия. Это все, что вам нужно знать.

Я не хочу делать эту работу. На момент задумываюсь, не бросить ли датапод в сточную трубу? Пусть тонет.

Что бы сделал Кай, будь он на моем месте?

Я не бросаю датапод. Я делаю глубокий вдох. Пот струится по спине, прядь волос падает на глаза. Откидываю волосы назад, распрямляю плечи и смотрю на рабочих. Глаза перебегают с одного на другого. Стараюсь не смотреть на лица, только на номера. Есть образцы быстрые, есть медленные. Начинаю сортировать.


Самое неприятное во всем этом эксперименте заключается в том, что я очень, очень хороший сортировщик. С момента, как я спросила себя, что бы сделал на моем месте Кай, я уже не оглядываюсь назад. В течение всего времени эксперимента я отмечаю скорость движений, ловкость и выносливость людей. Вижу тех, кто работает как будто медленно, но они спокойны, уравновешенны и делают больше, чем можно подумать. Вижу быстрых, проворных, ловких и умелых. Эти работают лучше всех. Вижу и тех, кто в полном изнеможении почти не может продолжать работу. Вижу красные руки, почти скрытые густым паром, и блестящий, серебристый поток контейнеров, которые из грязных становятся чистыми.

Но не вижу людей. Не вижу лиц.

Когда три часа подходят к концу, сортировка закончена, и я знаю, что она сделана хорошо. Знаю, что отобрала по номерам лучших рабочих в группе.

Но не могу устоять и смотрю на номер самого среднего рабочего, который расположен строго посередине между номерами наилучшего и наихудшего рабочих.

Поднимаю глаза. Это номер Кая.

Мне хочется и смеяться, и плакать. Будто он послал мне сообщение. Никто не умеет это делать лучше, чем он. Никто не обладает его искусством всегда и везде держаться в самой середине. Несколько секунд позволяю себе смотреть на мальчика в синей форме, с темными волосами. Инстинкт подсказывает мне поместить его в группу более эффективных рабочих, к которым, я знаю, он на самом деле принадлежит. Это та группа, которая будет переведена на новую работу. Их могут не оставить в Сити, но, по крайней мере, он не будет здесь похоронен навсегда. Однако, похоже, я не смогу этого сделать. Чем станет моя жизнь без него?

Позволяю себе представить, как спрыгну с этой лестницы, подбегу и прижмусь к Каю посреди всего этого пекла и гвалта. Потом я воображаю нечто еще более прекрасное. Будто я спускаюсь, беру его за руку и веду из этого ада туда, где свет и воздух. Я могла бы это сделать. Если я помещу его в группу более эффективных рабочих, ему больше не придется здесь работать. Его жизнь станет лучше, и это я изменю его жизнь к лучшему. И внезапно это желание — желание помочь ему — становится сильнее эгоистического желания оставить его здесь, поближе к себе.

Потом я думаю о мальчике из истории, которую он дал мне прочесть. О мальчике, который сделал все, чтобы выжить. Что сказал бы инстинкт этого мальчика?

Он захотел бы остаться в низшей группе.

— Почти закончили? — спрашивает меня чиновница. Она ждет на ступенях, на несколько шагов ниже. Я киваю. Она поднимается ко мне, и я переставляю ниже один из номеров, близких к середине. Она не знает, что при этом я смотрю на Кая.

Она стоит около меня, глядя на номер, а потом на спину рабочего внизу.

— Средних рабочих всегда труднее всего сортировать, — говорит она с симпатией в голосе. — Не знаешь, как лучше поступить.

Я киваю, но она еще не договорила.

— Чернорабочие, такие, как эти, редко доживают до восьмидесяти, — говорит она, понизив голос. — Знаете, многие из них имеют статус «Отклонение от нормы». Общество не очень-то заботится о том, чтобы они жили долго. Многие рано умирают. Не кошмарно рано, конечно. Не так, как умирали до нашего Общества или как в Отдаленных провинциях. В шестьдесят-семьдесят лет. Вредные условия работы в Департаменте питания достаточно опасны, несмотря на принимаемые нами меры.

— Но... — Ужас на моем лице не удивляет ее, и я понимаю, что ее слова — тоже часть теста. Выдать новый, неизвестный вам фактор, зная, что работа уже практически вами сделана. Странно. Что здесь происходит? Почему так высоки ставки для теста на сортировку?

Происходит нечто большее, чем я, и большее, чем и Кай.

— Естественно, эта информация конфиденциальна, — предупреждает она и смотрит на свой датапод. — У вас есть две минуты.

Я должна сконцентрироваться, но мой мозг занят выстраиванием новых вопросов и поиском ответов на них.

Почему рабочие рано умирают?

Почему дедушка не мог угостить нас ничем со своей тарелки во время Прощального банкета?

Почему так много людей со статусом «Отклонение» работают здесь?

Они отравляют еду для стариков.

Теперь все стало ясно. Наше Общество гордится тем, что оно никогда никого не убивает, отменив смертную казнь, но то, что я вижу здесь, и то, что я слышала об Отдаленных провинциях, свидетельствует о том, что они нашли другие способы избавляться от тех, кто им не нужен. Закон выживания. Естественный отбор. С помощью наших богов. А именно — чиновников.

Если уж мне выпала роль бога или ангела, я должна выбрать для Кая лучшую долю. Я не могу допустить, чтобы он умер рано, и не могу допустить, чтобы он провел свою жизнь в этом зале. Должно же найтись для него что-нибудь лучшее. У меня еще осталась вера в наше Общество, чтобы думать так. Я видела много людей, которые живут хорошо, и я хочу только того, чтобы Кай был одним из них. Не важно, буду ли я частью его жизни.

Я помещаю номер Кая в лучшую группу и закрываю датапод с таким видом, будто это решение мне ничего не стоило.

Внутри меня немой крик.

Надеюсь, что сделала правильный выбор.


— Расскажи мне подробнее о своей родине, — прошу я Кая на следующий день на холме, надеясь, что он не услышит отчаяния в моем голосе и не спросит о вчерашнем тесте. Я должна знать больше о нем. Должна знать, правильно ли я поступила. Вчерашняя сортировка все изменила между нами: мы чувствуем, что за нами наблюдают, даже здесь, среди деревьев. Мы и ведем себя по-другому: разговариваем тихо и не обмениваемся долгими взглядами.

— Там много красного и оранжевого. Здесь не часто увидишь эти цвета.

— Это правда, — отвечаю я и стараюсь вспомнить что-нибудь красного цвета. Платья на Банкете; обручения. Огонь в мусоросжигателе. Кровь.

— А почему здесь так много зеленого, коричневого и синего? — спрашивает Кай.

— Может быть, потому, что это цвета растений. А так много наших провинций — сельскохозяйственные, — говорю я. — Ну, знаешь, синий — цвет воды, коричневый — цвет осени и урожая. А зеленый — это цвет весны.

— Люди всегда это говорят, — замечает Кай, — но первый цвет весны — красный. Это истинный цвет возрождения. Начала.

Он прав, понимаю я. Думаю о багряных новорожденных почках и бутонах. О его красных руках вчера в зале промывки и утилизации контейнеров. И о начале новой жизни, которая, я надеюсь, ждет его благодаря мне.

Загрузка...