Я парю в янтарном медовом мареве. Моё сознание стремится раствориться в нём, как уже растворилось тело, и я хочу этого, но что-то мешает. Может быть, отголоски недавней боли там, где раньше было моё лицо. А может, голоса, навязчиво лезущие в уши, мешающие оторваться от реальности, уплыть вдаль по молочной реке в кисельных берегах.
– Зачем тебе это нужно? – первый голос мне не нравится, мужской, грубый, со скандальными нотками, он царапает остатки моего сознания, как кора деревьев недавно обдирала ладони, – Куда ты смотрела, это же деньги на ветер!
– Не истери, – второй голос приятнее, он женский и звонкий как колокольчик. Пожалуй, ухватившись за него я бы могла помочь себе уплыть быстрее, но и в нём есть нечто настораживающее, к чему не хочется прикасаться, – Я знаю, что делаю.
– Что знаешь?! Сколько ты денег отдала вот за это?! Да мы больше на лечение потратим! И вряд ли вылечим, ты видела её лицо?! Она уже никогда не будет красивой!
– Не истери, говорю! Ватсон сказал, что лазерная шлифовка всё исправит.
– Ничего она не исправит, это же рваные, а не резаные раны! Да и не только лицо, она вся – в лоскуты! Ещё не факт что выживет.
– Выживет, раны не опасные. Сейчас кровь перельём, и очухается.
Кровь… Теперь к воспоминанию о боли добавилось воспоминание о страхе. Медовое марево поменяло цвет, стало багровым, сгустилось, уже не несло меня, а сжимало со всех сторон.
– Очухается, а потом ещё сколько её лечить?
– Сколько надо, столько и будем лечить! – колокольчиковый голос тоже изменился, в нём зазвучала сталь, – С каких пор ты оспариваешь мои решения?
– Не оспариваю! Поздно уже оспаривать – она здесь! Просто не понимаю, первый раз вижу, чтобы ты так глупо тратила деньги.
Колокольчик снова зазвенел, почти весело:
– У меня чуйка на прибыль, Карл, помнишь? И она подсказала, что эта потрёпанная куколка нам ещё очень пригодится.
– Это уже не куколка, – мужской голос наоборот стал ещё более мрачным, – И ею не станет, хоть зашлифуйся. Вот со второй ты не ошиблась, хоть и придётся ждать, пока подрастёт. Сколько им обеим?
– Двенадцать. И ждать не обязательно, не мне тебе рассказывать.
– Ну со второй-то возможно, а вот эта ободранная ещё неизвестно когда вообще на ноги встанет.
– Не нагнетай. Раны хоть и глубокие, но кости целы, сухожилия не порваны. Девчонки – как кошки живучие, по себе знаю.
– А эти твои… поставщики… совсем оборзели – такие деньги драть за явный брак?
Багровое марево стало тяжёлым, давило со всех сторон, норовило залиться в нос и рот, вернуло мне боль, ноющую – в руках и ногах, резкую и дёргающую – в лице. Оказывается, тело никуда не делось, оно оставалось со мной и теперь напоминало о себе, плакало, жаловалось. Только чем я могла ему помочь?
– Кажется, пошевелилась. Надо сказать Ватсону, чтобы дозу увеличил.
– Ему виднее, что нужно делать, – колокольчиковый голос отдалился, звучал глухо, – Пойдём, не будем мешать.
Раздались удаляющиеся шаги, что-то стукнуло, и наступила тишина. Я надеялась, что уж теперь-то ничто не помешает мне уплыть по молочным рекам, оторваться от плачущего тела, дать отдохнуть и ему, и себе. Но из багрового марева внезапно сунулась ко мне оскаленная чёрная морда с горящими глазами и длинными белыми клыками в клочьях пены. Сунулась, рявкнула, и бросилась в лицо. А вместе с ней бросились воспоминания, принялись рвать душу, как недавно звериные клыки рвали тело.
Я попыталась закричать, закрыться руками, но густое марево не давало пошевелиться, и не выпускало крики, заталкивало их обратно в рот, душило!
Неожиданно сквозь него протянулась прохладная рука, легла на лоб, и голос, не похожий на те, что звучали до этого, сказал:
– Тихо, тихо… ох и сильная ты, девка! Ведь в чём душа держится, места живого нет, а наркоз не берёт. Ничего, сейчас добавим…
Комар укусил в руку. Это был хороший комар, потому что от его укуса стало легче, багровое марево отступило, смягчилось, снова налилось янтарным светом. Я всхлипнула от облегчения, тело перестало плакать, и отправилось, наконец, по своим делам. А я – по своим, по молочным рекам, меж кисельных берегов…