Нукер Тамерлана

Глава первая. ПУСТЫНЯ

Ветерок… Его дуновения похожи на ласковые прикосновения женских пальцев, сухих и горячих. Ерошит волосы, гладит щеки; и от каждого касания по телу пробегает сладостная дрожь.

Сознание вернулось к Дмитрию сразу и полностью. И вместе с ним навалился страх, потребовавший застыть — не шевелясь и обмирая от ужаса, причиной которому все тот же жаркий ветерок. И еще — принесенный им терпкий запах. Запах громадного, открытого всем ветрам и дождям пространства.

Не может быть! Такого просто не может быть!

Придавленные весом тела камешки впивались, словно мстя за то, что на них посмели улечься. Особенно досаждал один, явно вознамерившийся просверлить брюшные мышцы, воткнувшись чуть пониже диафрагмы. Но приходилось терпеть, сохраняя спасительную неподвижность.

Солнце палило нещадно — невидимое солнце, под жаркими лучами которого нестерпимо горела спина.

По шее теплыми струйками стекал пот, собираясь на подбородке. Лицо тоже взмокло, капли пота щекотали губы. Хотелось облизать их, снять эти щекочущие капельки. Но нет. Ни единого движения — даже дышать надо стараться очень ровно и неглубоко.

Откуда-то извне пробилось невнятное, назойливое жужжание — словно какое-то крупное насекомое кружится, не решаясь сесть. И стоило так подумать, как шею ожгла резкая, жалящая боль.

В следующее мгновение Дмитрий уже стоял на коленях, прижимая ладонь к укушенному месту и чувствуя, как под пальцами вспухает волдырь. От резкого движения накатила тошнота, заставив желудок содрогнуться в спазме. Рот наполнился кислым привкусом желудочного сока — оно и неудивительно, ведь со вчерашнего вечера он ничего не ел. Позывы ко рвоте следовали один за другим; желудок с болью плющился в животе, словно его сдавливал незримый великанский кулак. По спине текли струйки холодного пота, ледяного даже под палящим солнцем. Наконец взбунтовавшаяся утроба решила успокоиться. Дмитрий осторожно поднял правую руку и вытер рот — тыльная сторона ладони сразу стала влажной и клейкой. Передернувшись от отвращения, он захотел обтереть кисть. Платок лежал в заднем кармане. Не открывая глаз, Дмитрий потянулся туда, но рука непроизвольно отдернулась, вместо ткани коснувшись обнаженной кожи.

Он не выдержал и открыл глаза. И сразу сощурился, ослепленный ярким светом солнечного дня. Взгляд застлали прыгающие черные кляксы. Когда их мельтешение наконец прекратилось, Дмитрий увидел собственные бледные ноги, покрытые редкими белесыми волосками. Дмитрий медленно осмотрел себя — он был гол, как новорожденный.

Тошнота отступила, но оставила головокружение. Так и тянуло снова лечь ничком. Рот был полон горькой слюны. Дмитрий сплюнул и вытер губы о голое плечо. Он смежил было веки, но тут же снова открыл глаза, потому что земля под ним закружилась вдруг с неимоверной скоростью. И снова сжало желудок.

Хоть бы снова потерять сознание! “Неужели галлюцинации при наркозе могут быть такими реальными? — подумал он. — Все! Больше никакого общего наркоза! Никогда в жизни!”

И тут же вновь рухнул в беспамятство.

* * *

Где-то поблизости отчаянно и громко плакал младенец. Захлебывающийся крик разбудил Дмитрия, и спросонок он успел удивиться: какой же заполошной мамаше вздумалось притащить в клинику грудничка? Однако, открыв глаза, увидел над собой не белый потолок стоматологической клиники, а ночное небо, усыпанное крупными звездами. Они мерцали и переливались в бархатной черноте, которую косо пересекала бледная лента Млечного Пути.

Придавленный навалившимся оцепенением, он лежал, не двигаясь и, кажется, даже не дыша. Завороженный взгляд не мог оторваться от равнодушно подмигивавших сверху звезд. И вдруг в ледяной и тяжелой пустоте оглушенного увиденным мозга обрывками стали всплывать воспоминания: жара, укус в шею, мучительная тошнота и отсутствие одежды. И еще возникло очень странное ощущение, будто у него нет тела.

Он решил поднять руку — а лучше сразу обе — и посмотреть, что из этого получится. Две черные, чернее, чем нависший свод ночного неба, человеческие кисти закрыли собой звезды. Руки были на месте. “Значит, тело имеется”, — подумал Дмитрий, не испытав при этом ни радости, ни удовлетворения. Правую руку он опустил на грудь, а левую на бедро — и обнаружил, что и впрямь совершенно гол.

И тут, где-то совсем близко, снова раздались те захлебывающиеся младенческие рыдания, которые разбудили его. Неожиданно плач оборвался визгливым коротким лаем, перешедшим в тонкое поскуливание. Не ребенок, значит. Какой-то зверь. Дмитрий сел и огляделся. Приземистая тень вспугнутого неожиданным движением существа, похожего на небольшую собаку, шарахнулась прочь и канула в ночи.

Над самым горизонтом висел огромный, узкий месяц. Света он почти не давал, и видно было на десяток шагов, не больше, — далее все тонуло в непроглядном мраке. И опять ночную тишину вспугнул уже приглушенный расстоянием захлебывающийся плач-лай.

А потом ухо уловило еще один звук. Где-то журчал ручей.

Жажда. И не просто жажда: горло горело и саднило, будто натертое наждаком, а язык ворочался во рту шершавым обрубком. Журчание подействовало на Дмитрия как магнит: он поднялся и на негнущихся ногах побрел на звуки текущей воды. И уже почти достиг цели, когда перед ним стеной встала непонятная темная масса. Он осторожно протянул руку и коснулся ее — растения с твердыми суставчатыми стеблями и плоскими длинными листьями. “Рогоз”, — мелькнула в голове отдаленная, как эхо, мысль. От воды тянуло головокружительной свежестью, и Дмитрий с треском и хрустом вломился в заросли, круша их. На втором шаге под ногой разверзлась пустота, и в попытке сохранить равновесие он рухнул, цепляясь за несчастный рогоз и выдирая его с корнем.

Упал он прямо в воду, во весь рост растянувшись вдоль узкого русла крохотной, мелкой речушки, и с размаху зарылся лицом в илистое дно. Закашлявшись, он поднял голову, сделал вдох, а затем, уже не сдерживаясь, принялся жадно пить, чувствуя, что взбаламученная вода полна скользких частичек ила и песка. Но сейчас было не до подобных мелочей.

Отяжелев от воды, Дмитрий выбрался на осыпающийся берег и сел на изломанные жесткие стебли рогоза, сжавшись в комок и обхватив руками голые колени. Хотя ночной воздух был теплым, почти горячим, зубы выбивали неровную дробь. Дрожь рождалась в самой глубине отупевшего, ошарашенного существа, и казалось, ее ничем не унять.

Вода потихоньку возвращала его к жизни. Болью в шее напомнило о своем существовании тело. Чуть пониже затылка Дмитрий нащупал пальцами округлый желвак размером с двухрублевую монету. Под пальцем желвак начал саднить и пульсировать. Но и это принесло радость — значит, он не бесплотный дух, он жив! Потом вдруг загорелись ступни. Не переставая трястись и стучать зубами, Дмитрий сел по-турецки и ладонью поочередно их ощупал: подошвы были густо утыканы какими-то мелкими колючками. Он оставил в покое желвак на шее и принялся по одной извлекать их. Но как ни сосредоточивался Дмитрий на этой хирургической операции, мысли помимо воли пытались склеить из обрывков нечто целое. Дневная жара… Укус в шею… Душная звездная ночь… Речушка с заросшими берегами… И лоб медсестры со сведенными к переносице узкими, тщательно выщипанными бровями, вводившей ему в вену снотворное… Он непроизвольно провел языком по верхним зубам — левый резец отсутствовал. И правильно: еще в армейские времена выбит в драке с “дедами”. Но… Но его же должны были вставить!

Ход мыслей был прерван новым ощущением — теперь нестерпимо жгло спину. Дмитрий нерешительно потянулся левой рукой за правое плечо и зашипел сквозь зубы: конечно же, пока валялся на солнцепёке, спину поджарило нещадно.

“Что ж это получается? Зуба так и нет, а спина подпалена… Вот тебе и повалялся спящим, пока стоматологи благовидность пациенту возвращают… Где я? Что происходит? Под наркозом мне все это снится, что ли? И эта ночь; и здоровенные звезды, пялящиеся с небес; и желвак на шее; и брюхо, полное мутной воды; и ноги, исколотые колючками? Когда же меня разбудят? А вдруг я уже умер? — скользнула испуганная мысль. — Загнулся ото всех этих снадобий и лежу себе в морге, как положено покойнику, а это загробная жизнь?! Праведник Дмитрий попал в рай… Или в ад? Стоп! Попробуем рассуждать здраво…”

Он снова коснулся пальцами желвака. Самый что ни на есть настоящий. И звезды… Он поднял лицо к безоблачному ночному небу. Семь звезд, безмолвно мерцая, образовывали знакомый ковш. Большая Медведица… А вот и Малая с Полярной звездой на кончике хвоста.

Да и рогоз — тоже настоящий, с детства знакомый: неподалеку от детдома был затянутый ряской пруд, а по берегам рос рогоз. Из него еще свистелки делали.

Какая это, к чертовой матери, галлюцинация! И, разумеется, он не умер.

Так что же все это такое? Специальный подарок от стоматологической клиники — юбилейному, скажем, посетителю вводят снотворное, раздевают догола, тихой сапой увозят в спокойное безлюдное место и там оставляют? Или там свили гнездо какие-нибудь чеченские бандиты, занимающиеся похищением людей? Усыпили для безопасной транспортировки в свою Чечню, раздели, чтобы не сбежал, но ненароком по дороге потеряли: к примеру, выпал из машины на ухабе?

Предположения одно нелепее другого, и все не стоят выеденного яйца. Не станет клиника разыгрывать пациентов, да и врачи, похищающие людей, — сюжетец из бульварного романа или дешевого телетриллера.

Так где же он? И как, черт дери, тут оказался? На питерские окрестности не похоже. Душно. Ветра нет — теплый сухой воздух не шевельнется. Жара африканская. Может, впрямь Африка?

Он здесь уже несколько часов. Черт его знает, сколько именно. Но не меньше восьми: когда очнулся первый раз, было пекло, и солнце стояло высоко — шибало прямо в темя, а сейчас — ночь. И все это время он валялся пластом, причем ни одна собака не подошла к лежащему без сознания на земле голому человеку. Или нет! Собака как раз подошла. Но — собака ли? Точнее, зверь, похожий на небольшую собаку. Могла быть и лисица. Темно ведь, хоть глаз выколи, удивительно, как он вообще тень заметил. Да и тявкала зверюга не по-собачьи.

К переливистому журчанию речушки прибавился новый, быстро приближающийся звук — равномерный глуховатый перестук. Дмитрий напряженно вслушивался, стараясь сообразить, что это. Но догадался слишком поздно. Одним махом перепрыгнув речушку, он проломился сквозь заросли, когда лошади и след простыл — частая дробь копыт, затихая, доносилась уже издалека.

Что же делать?

Как ни прятался он за сумбурный мысленный поток, изощряясь в догадках и призывая здравый смысл (но какой уж тут здравый смысл!), в душе занозой засело ощущение чего-то непоправимого и страшного. Оно сквозило во всем: в сухом жарком ночном воздухе; в речушке, которую можно перемахнуть в один прыжок; в так и не увиденной лошади. И кузнечным прессом давила полная чужеродность этому месту. Впрочем, Дмитрий сам не мог понять, на чем основывалось это чувство и что подразумевается под “чужеродностью”.

Опустившись на колено, он потрогал землю, потом сгреб ее в горсти. Между пальцами быстро протек песок, оставив на ладони несколько мелких угловатых камешков. Дмитрий поднялся и огляделся. Светлее ночь не стала, но глаза успели привыкнуть к темноте, и он увидел больше, чем раньше. Равнина. Почва светлая (да, он еще с первого пробуждения помнил: желто-серый песок) с разбросанными там и сям темными кляксами. Заинтересовавшись, Дмитрий направился было к ближайшей, но на первых же шагах ступил во что-то мягкое и липкое — плотный запах конского навоза сразу объяснил, в чем дело. Он брезгливо попытался отереть ногу о землю, но в итоге лишь добавил к навозу песок. Дмитрий вернулся к речушке, сел на берегу и принялся отмывать ногу. При этом он нащупал три прилепившихся к коже комочка — этакие крохотные веретенца. Зерна овса. А поскольку дикие лошади овса не сеют, значит, мимо проскакала недавно верховая. Всадник.

Почему-то Дмитрий совсем не обрадовался открытию. Он сидел и до боли в кулаке, до впившихся в кожу ногтей сжимал три овсяных зернышка.

* * *

— Эй, есть тут кто-нибудь? — спросил он сиплым голосом.

Чернота прямоугольного провала в стене ответила молчанием.

Исколотые ноги болели: босиком Дмитрию не приходилось ходить давненько. В какой-то ложбине он упал и в кровь разодрал оба колена, а правое вдобавок расшиб. Стоя на пороге странного дома, он никак не мог решиться шагнуть внутрь.

— Эй, — окликнул он еще раз.

Опять тишина.

Странный дом, странный поселок — очень маленький и очень тихий. С десяток невысоких домишек под полусферами крыш, с маленькими двустворчатыми незапертыми дверьми — на резных створках не было даже намека на замковые петли.

Дмитрий стоял уже перед третьим таким домом, тщетно пытаясь кого-нибудь дозваться. Брошенная деревня?

Может быть… Но одно ясно окончательно: ни единой живой души здесь нет. Дмитрий наклонился и шагнул внутрь. Здесь оказалось еще темнее, чем снаружи. Он попытался сориентироваться ощупью — пусто. Совершенно пусто. И пахнет пылью. Застарелой. Дом заброшен давным-давно. Он пошарил ладонью возле двери в поисках включателя. Шероховатая стена, никаких следов электропроводки. Ну, нет так нет. Может, это сарай какой-нибудь неэлектрифицированный.

Так и не нащупав ничего, кроме голых стен, он добрел до угла комнатушки и тут тяжело опустился на пол. Хватит, дальше он с места не двинется. Хотелось пить, и Дмитрий пожалел, что так безрассудно — другого слова и не подобрать — ушел от речушки.

Он откинулся затылком на шершавую штукатурку стены и облизал сухие губы. Полцарства за глоток воды! Хотя бы из грязной лужи, полной пиявок и головастиков.

Сколько же он отмахал пехом? И куда? Неизвестно.

“Может, это все-таки галлюцинация? — безнадежно понадеялся Дмитрий. — Вроде белой горячки…”

Он лег на бок и, подтянув ноги к груди, принял позу зародыша. И вдруг сипло заорал в темноту:

— Эй, вы!., стоматологи, мать вашу!.. Да разбудите же меня! Разбудите наконец!

— Чок… чок… чок…

Загадочные звуки падали равномерно, словно капли воды из плохо закрытого крана. Дмитрий пошевелился и застонал. Затекшие от неудобной позы мышцы заныли.

— Чок… чок… чок… — надоедливо и занудно.

Он приоткрыл веки. Перед глазами все плыло. Дмитрий поморгал, чтобы сфокусировать зрение, и тут разглядел единственный предмет, находившийся в центре квадратной комнатки, в углу которой, скорчившись, лежал.

Камень — прямоугольная плита, поставленная на ребро, а верхний край стесан с двух сторон, словно колун, поставленный на обух. На плиту падал яркий дневной свет, врывающийся в дверь прозрачным клином с танцующими в воздухе пылинками. Снизу доверху камень был испещрен непонятным, но в то же время смутно знакомым узором.

Его ночное пристанище вряд ли служило когда-нибудь и кому-нибудь жильем. Пол был покрыт толстым слоем серой пыли, на котором отчетливо виднелись следы его босых ног с редкими крапинками засохшей крови. Кладка стен скрыта под слоем размазанной поверх глины. Штукатуры-халявщики поработали недобросовестно: стена неровная, бугристая — сляпали и, как есть, оставили. Невысокий свод, образованный выпуклой крышей, тоже грубо обмазан глиной изнутри.

Лежа на земляном полу, Дмитрий хорошо видел, что лежит за полуоткрытой дверью: однообразная желто-серая равнина с редкими серо-зелеными пятнами высокого кустарника. И высокое голубое небо. Чистое. Ни облачка.

— Чок… чок… чок… — долбил где-то неподалеку упорный, неутомимый, но очень медлительный дятел.

Дмитрий сел. Мышцы постанывали. Пальцы на ногах были сбиты в кровь. Он коснулся ссадин и поморщился. Только не хватало получить заражение крови! Воду бы найти снова, ноги обмыть. Но сначала надо бы взглянуть, кто там чокает. Дмитрий встал, но тут же, зашипев от боли, снова сел и выматерился сквозь зубы: похоже, ступни нашпигованы колючками.

Так и оказалось. Он вытащил штук двадцать, а одну внимательно рассмотрел. Подлость какая… Крохотная треугольная деревянистая подушечка. Все углы оканчиваются тоненькими остриями, из середины перпендикулярно торчит еще один заостренный клинышек, а с обратной стороны выпуклость. Гнусная штука — обязательно, хоть одним острием, да вопьется. Ясно, что босиком в этих местах бродить не рекомендуется, если только подошвы не обросли сантиметровой кожей. Избавившись от колючек, он поднялся, охнув от боли в правом колене. Там багровел внушительный синяк — удар о какую-то каменюгу при падении пришелся прямо на коленную чашечку.

Чоканье снаружи не прекращалось, но Дмитрий чувствовал себя не достаточно уверенно, чтобы сразу выйти на разведку, и для начала решил изучить торчащий посередине камень. Узоры на камне показались знакомыми неспроста. Да и не узоры это были вовсе, а надписи. Читать по-арабски Дмитрий не умел, но общие очертания не оставляли сомнений — надписи сделаны витиеватыми арабскими буквами. Знакомые, хотя и непонятные буковки неопровержимо доказывали, что происходящее вовсе не плод воображения одурманенного наркозом мозга. Его действительно усыпили и куда-то увезли. Почему бы и нет? Один шанс на тысячу — может, на десять или сто тысяч, — но это возможно. Вопрос только зачем. И куда? И что все это вместе может значить: нежилой домишко, камень посередине… с надписями… Холодный, серый… От порога к расписанному камню тянулась короткая дорожка, выложенная тесно пригнанными друг к другу плоскими камнями. Без надписей. Ночью этой дорожки он не заметил.

Ладно! Хватит тянуть время — пора выбираться отсюда и идти искать людей. Кто-то же должен был высечь эти арабские надписи… Что, если все-таки Чечня? Они же мусульмане, по-арабски пишут… Усыпили в клинике и увезли… Бред! Зачем тогда раздевать и бросать тут?

Может, какой-нибудь закрытый эксперимент? Тоже, в общем-то, смахивает на забубенный боевичок: происки секретных служб обрушились на голову ничего не подозревающего обывателя. Однако в жизни хоть единожды, но может произойти и то, на чем пасется не один борзописец: усыпили, увезли к черту на рога, а теперь засекли время и ожидают, когда же он станет изворачиваться. Проверка на выживаемость. А его, Дмитрия, выбрали совершенно случайно… Или — не случайно?

Дмитрий вздрогнул от неожиданности — чокающие звуки оборвались приглушенным металлическим лязгом. Подкравшись на цыпочках, он выглянул из-за раскрытой двери. До самого горизонта грязным подносом расстилалась равнина. Поодаль торчал из земли куст — узловатые кривые ветви, обсыпанные крохотными плоскими листочками; не листья, а чешуя. И тень, как от решета, хотя высотой куст добрых три метра. И оттуда, из негустой этой тени, смотрел — казалось, прямо на Дмитрия — ящер.

Здоровенное — метра полтора длиной — чудище поводило крупной, полузмеиной-полукрокодильей головой, высовывая глянцевитый, раздвоенный на конце, черный язык. Вот оно, показав полосатую спину, низко опустило голову, опять лизнуло языком воздух, а затем неторопливо развернулось и, волоча по песку тяжелый хвост, вихляя, потопало прочь.

Дмитрий стоял с отвисшей челюстью. В памяти сами собой ожили школьные времена: вдохновенно изрезанные парты, черная классная доска, учебник биологии, цветная иллюстрация… Варан! Тогда уж точно не Чечня. Вараны, если память не изменяет, водятся только в Средней Азии. Да еще эти драконы Комодо[1]. Только вот не чокают они нигде.

И в этот миг громкий человеческий голос совсем рядом затянул нараспев какую-то тарабарщину, щедро сдобренную заунывным подвыванием. И снова инстинкт сработал быстрее сознания: Дмитрий отшатнулся за спасительную глиняную стену. Гулко заколотилось сердце. И тут ему стало противно: сколько же можно прятаться? Хотя, конечно, и осторожность тоже не помешает.

Он покинул свое убежище и, хромая, пошел на звук, стараясь не наступать на камешки и щедро рассыпанные под ногами колючки. Вскоре обладатель голоса обнаружился. Прямо на песке был расстелен коричневый платок, на котором, спиной к Дмитрию, застыла коленопреклоненная человеческая фигура. За нею виднелись невысокая куча песка вперемешку с глиной и неровные края ямы. Секрет чокающих звуков оказался прост: человек копал яму. Когда он прервал свой труд, звук прекратился. Дмитрий некоторое время рассматривал не подозревающего об его присутствии незнакомца: одет в длинную грубую рубаху навыпуск, из-под нее торчат истертые кожаные подошвы. Голова обмотана грязно-серой чалмой и мерно раскачивается в такт заунывному вою. Внезапно землекоп смолк и, упершись руками в песок, коснулся лбом земли — худая спина встопорщила грубую ткань. Распрямившись, он воздел обе руки, а затем отер ладонями лицо. Мусульманин.

Рядом с молящимся, прячась в тени одного из необычных домиков, стоял узкогорлый кувшин.

Дмитрий непроизвольно облизнулся: и ежу понятно — вода. Возле кувшина торчали заячьи уши узелка. Питье и пища — как раз то, что сейчас более всего необходимо.

Тем временем неизвестный поднялся на ноги, скатал свой коричневый платок и перепоясал им рубаху.

— Эй! — окликнул Дмитрий, высунув голову из-за стены.

Тот испуганно обернулся, показав темную, продубленную солнцем физиономию с удивленно раскрытым ртом. Лицо у копателя ямы к тому же было морщинистым, как печеное яблоко, с куцей, остроконечной, наполовину седой бородкой и усами.

— Э-э… — промямлил он, выпучившись и пятясь.

— Салям алейкум, — хрипло произнес Дмитрий единственные пришедшие на память восточные слова.

Продолжая пятиться, мусульманин забавно вращал ошалелыми глазами. В другой бы раз Дмитрий от души повеселился, но сейчас ему было не до смеха. Он поманил рукой перепуганного мужичка.

— Подойдите, пожалуйста, — Дмитрий постарался придать голосу самые миролюбивые интонации. — Я не сделаю вам ничего плохого.

Но землекоп дернулся, словно его ударило током, и, споткнувшись, сел на песок. Но и так продолжал, ерзая, отползать, окончательно потеряв от страха голову. Дмитрий диву дался: что же это в нем такого страшного?

— Не бойтесь, — все так же мягко проговорил он и выступил из-за угла, за которым прятался. Стремясь успокоить незнакомца, он добился прямо противоположного результата: взвыв дурным голосом, тот, словно ошпаренный кот, подскочил на месте, перевернулся в воздухе, встав на четвереньки, а потом, будто заправский спринтер с низкого старта, опрометью кинулся бежать.

“Хорошенькая встреча, — озадаченно подумал Дмитрий, — ненормальный какой-то. Он что, голых мужиков никогда не видел?”

Кувшин и узелок чокнутый мусульманин оставил, и Дмитрий со всей скоростью, которую позволяло ушибленное колено, припустил к вожделенным трофеям. Узкое глиняное горлышко в бисеринках водяных капель приятно обожгло ладонь холодком. Он припал к чистой и холодной — аж зубы ломило — воде и не мог остановиться, пока сосуд не опустел примерно наполовину. Потом, плеснув в горсть, он ополоснул лицо и почувствовал себя почти человеком. Было соблазнительно опустошить весь кувшин, но Дмитрий подавил желание снова присосаться к горлышку. Вода еще пригодится — ссадины, скажем, промыть.

Больная нога не позволяла присесть на корточки, и он с кряхтеньем опустился на песок, поставил кувшин рядом и принялся развязывать узелок — мародерствовать так мародерствовать. Содержимое не обмануло надежд: гроздь желтого винограда, половина дыни и две круглые лепешки с поджаристыми боками. В одну из них Дмитрий незамедлительно впился зубами — она оказалась совсем свежей, даже не успела остыть. Потом пришла очередь винограда — прозрачные крупные ягоды он глотал прямо с косточками. Дыня оказалась уже очищенной. Мысленно поблагодарив бежавшего владельца снеди за такую заботу, Дмитрий разломил половинку надвое и вгрызся в мякоть — сладкий сок побежал по подбородку и закапал на грудь. С четвертинкой он справился в считанные секунды, отбросил кожуру и тут вспомнил, что имеется еще одна лепешка. Ее он съел вприкуску с остатками дыни.

* * *

Тощий Хайдар чуть не сбил кузнеца Омара с ног, чем очень удивил последнего.

— Что случилось, сосед? — спросил он, поднимая обессилевшего Хайдара из дорожной пыли.

Тот хватал ртом воздух, как пойманная рыба, и невразумительно хрипел, словно за ним гналась свора одичавших псов. На щеке краснели запорошенные песком свежие царапины. Омар в недоумении сдвинул густые брови, которыми очень гордился, и легонько потряс Хайдара:

— Говори!

Сосед продолжал хрипеть и дико сверкать глазами.

— Э-э, так дело не пойдет, — протянул кузнец и крикнул: — Насрулла! Сынок, принеси воды!

Он подхватил Хайдара под мышки и усадил у стены кузни. Сын, двенадцатилетний подросток, принес воды. Сосед жадно выпил пиалу, затем вторую.

— А за огнем кто следить будет? — строго спросил кузнец у сына, с любопытством уставившегося на странное зрелище. — Марш к мехам! — И обратился к Хайдару: — Сосед, а сосед, что с тобой?

Взгляд Хайдара принял более осмысленное выражение, но говорить он по-прежнему не мог, лишь дробно стучал зубами и цеплялся пальцами за кожаный фартук кузнеца. Омар даже растерялся: разумеется, Хайдар слыл трусом, но страх страху рознь, а сейчас тот совсем ополоумел. У соседа и так несчастье: старшую дочь прибрал Аллах. Утром не пошел на поле, как все, отправился на кладбище готовить для дочери могилу. Конечно, у него горе, но от горя не верещат, как схваченный совой заяц.

— Дэв… — с хрипом выдавил из себя Хайдар.

— Что? — встрепенулся кузнец.

— Дэв… — повторил Хайдар, округлив глаза. Кузнец недоуменно поднял брови.

— Красный… Огромный… Глаза горят… Зеленым… — хрипел Хайдар. — Чуть не убил…

Кузнец насторожился.

— На кладбище?

Сосед отчаянно закивал головой. Кузнец коснулся мозолистым пальцем ссадин на Хайдаровой щеке.

— Кто тебя так, сосед? Дэв?

Хайдар бежал, не разбирая дороги, и не раз падал, даже чалму потерял, но сейчас от страха в голове его все смешалось — и правда, и неправда.

— Он… — и тощий Хайдар изо всех сил зажмурился, переживая то, чего не происходило. — Чуть не убил…

Омар снова задумался. Сам он был, как и положено кузнецу, массивен, тяжел и широк в плечах, и словам кузнеца в ауле знали цену. Дэв… По правде сказать, кузнец не то чтобы совсем не верил в чудеса, но то время, когда он был мальчишкой и, замирая то от страха, то от восторга, слушал сказки о дэвах и пери[2], давно минуло. Он еще раз внимательно взглянул на соседа. Уже приходит в себя, но напуган, очень сильно напуган. И впрямь увидел что-то. Или кого-то.

— Насрулла! — крикнул он. — Гаси огонь, сынок. И беги к матери. Сегодня работать не будем.

Он вошел в кузницу, снял передник и надел рубаху. Повязав ее платком, кузнец обошел горн с раскаленными углями, взял стоящее в углу копье и с этим собственноручно сработанным оружием вышел на улицу.

— Поднимайся, сосед, — сказал он Хайдару. — Кликнем мужчин. Прогоним дэва. — Омар положил копье на плечо. — Или убьем.

* * *

После завтрака Дмитрий стал смотреть на свое положение менее мрачно: полный желудок имеет свойство приободрять и сытый человек куда спокойнее голодного. Он по-прежнему терялся в догадках, что же произошло, но лишь теперь осознал, что задача явно не по зубам: он не разберется что к чему, пока точно не выяснит, где находится. Итак… Дыня и лепешки на галлюцинацию не похожи — как и тот камень с надписями. Нормальные дыня и лепешки. Очень вкусные. И виноград тоже. Особенно не похожи на галлюцинацию исколовшие ноги колючки. Да и ушибленное колено — вот оно лучше бы пригрезилось… Он видел варана. Он видел человека, который, неизвестно чего испугавшись, убежал. Так что, похоже, все это реальность, как говорится, данная в ощущениях. Значит, теперь следует подняться и топать вслед за беглецом в чалме: скорее всего, тот помчался домой, а там — прямиком в милицию, сообщить о голом придурке, шатающемся по пустыне.

Милиция (или полиция) — это хорошо. Это здорово. С ними обязательно надо побеседовать. Правда, затруднительно будет объяснить, почему человек нагишом шатается по окрестностям и как он сюда попал. Ну что же, в жизни бывают и неприятные моменты. А кувшин надо вернуть хозяину и извиниться за съеденную дыню… Вот только появляться перед всем честным народом в таком непотребном виде не стоит.

Подбадривая себя этими рассуждениями, Дмитрий поднял с земли кусок холстины, служивший тарой для бывших лепешек, и, бормоча под нос: “Гюльчатай, ну прикрой личико…” — прикинул, удастся ли приспособить тряпицу в качестве набедренной повязки. Увы, хватало лишь на этакий мичуринский фиговый листок. Ладно, голь на выдумку хитра. Осторожно, стараясь не разодрать ткань надвое, Дмитрий надорвал ее до половины. Теперь можно было соорудить импровизированный короткий передник. Помнится, в каком-то фильме о пиночетовских ужасах один из персонажей утверждал: оказавшись голым, цивилизованный человек разом теряет уверенность в себе. Потому-то пленников в тамошних лагерях да застенках первым делом раздевали. Очень точно. Дмитрий поднялся и опоясал чресла творением собственных рук, подумав при этом, что предпочел бы обмотать лоскутьями сбитые ноги, начихав на все приличия. Экономно поливая водой из кувшина, он умылся — липкий дынный сок подсох и неприятно стянул кожу. Теперь он был готов к странствиям и с кувшином в руке захромал в сторону, куда удрал давешний мужичок.

Ковыляя мимо выкопанной им ямы, Дмитрий заглянул: она оказалась неглубокой, на полметра, прямоугольной формы. На дне лежал странный шанцевый инструмент — что-то вроде мотыги с наконечником размером чуть меньше совковой лопаты. Разглядывая острое широкое лезвие, Дмитрий подумал, что и мотыгу тоже неплохо вернуть хозяину с извинениями. Он наклонился, чтобы подцепить длинную рукоять, и тут его настигло озарение. Дмитрий через плечо оглянулся на домишки с глухими, без окон, стенами, с округлыми желтоватыми куполами. Как же он не догадался сразу… Кладбище! Мусульманское кладбище. Домишки — склепы, или мазары, Аллах весть как их там еще. Та плита, изрезанная арабскими письменами, — надгробие. А мужик, что сбежал, выходит, здешний могильщик.

Опираясь на мотыгу, как на посох, Дмитрий пошел было дальше, но вскоре опять остановился — теперь уже на краю обрыва. Спуск был не настолько крут, чтобы требовалось искать обходную дорогу, но Дмитрий не торопился.

Внизу расстилалась та же желто-серая скатерть песка, но упиралась она в радующие глаз покрытые темно-зеленой листвой заросли — роща? сады? Дмитрий прикинул на глаз расстояние: больше полукилометра. Между деревьями виднелись то ли заборы, то ли стены. И там, на границе зеленого и желтого, происходило какое-то движение. Он присмотрелся: к кладбищу шли люди. Толпа. Не очень большая, а сколько именно — на таком расстоянии не разглядишь. Дмитрий испытал одновременно облегчение (вот и пришел конец недоразумению!) и некоторое недоумение: люди направлялись сюда пешком, тогда как логика подсказывала ожидать мчащегося на всех газах милицейского фургона, набитого бравыми ребятами, и следующего за ним медицинского транспорта с не менее бравыми ребятами со смирительной рубашкой наперевес (как известно, эксгибиционизм у почитателей Аллаха не приветствуется). Впрочем, на колесах они или на своих двоих — не суть важно.

Дмитрий стал спускаться по откосу, по лодыжки утопая в горячем песке. Судя по солнцу, до полудня оставалось еще около часа — успей песок прокалиться в здешнем пекле, и ему пришлось бы попрыгать, а ноющее колено к активным телодвижениям не располагало. На ровном месте идти стало легче. Он внимательно смотрел под ноги, но через каждые несколько шагов все равно приходилось делать остановку, чтобы заняться неприятным, но необходимым делом: вытаскивать из подошв очередную пару колючек.

Дмитрий шел, вспугивая мелких ящериц, которые быстро удирали. А вот здоровенный песочного цвета кузнечик заставил вздрогнуть его: громко треща ярко-розовыми крыльями, насекомое вылетело прямо из-под ног и село чуть впереди. Дмитрий разглядел его на земле и махнул мотыгой, чтобы спугнуть. Кузнечик высоко подпрыгнул и вновь раскрыл розовые крылышки. Пробурчав ему вслед нелестное пожелание, Дмитрий зашагал дальше.

Огибая высокий куст с чешуйчатыми листьями в радуясь, что так много прошел без остановок, он наткнулся на производителя своего главного врага: из песчаной кочки торчало с пяток голых, сухих веток, а под ними в изобилии лежали знакомые шипастые треугольнички. На самих ветках этой гадости тоже хватало.

— Сволочь, — сказал Дмитрий сушеному кустику: он успел-таки вступить в “опасную зону” и подцепить новую порцию колючек. — Паскуда никчемная…

И тут, наклонившись, он обнаружил, что потерял передник — вероятно, плохо завязал концы на пояснице, узел ослаб, и самопальное одеяние свалилось.

Дмитрий пустился в обратный путь по собственным следам, озираясь в поисках светлой холстины. Светлых пятен вокруг хватало: белые камни, торчащие из песка, белые осколки костей — один раз ему даже попался полузасыпанный песком череп, судя по всему, лошадиный. Наружу торчали передние зубы и большая, пустая глазница, в которой возился чернотелый жук с остроконечным брюшком.

На потерянный передник Дмитрий чуть не наступил. И на большую змею, свернувшуюся на нем. Змея громко зашипела, предупреждая, и тем спасла его. Дмитрий отпрянул назад, перехватывая в руках мотыгу. Кувшин он выронил.

Змея улеглась на ткань, скрыв ее кольцами; толстое тело с цепочкой темных ромбов вдоль хребта напряглось, треугольная голова приподнялась, готовая к броску. Дмитрий застыл с мотыгой наизготовку, разглядывая ползучего захватчика. Узор на змеиной спине напоминал гадючий, но что это была за гадина, он не имел представления. Зато поза была проста и понятна: еще шаг, и я тебя цапну. Да и форма головы у змеи, словно из пособия для начинающего герпетолога: “треугольная голова, детка, — значит, змея ядовитая”…

— Ползи ты отсюда на хрен, — посоветовал Дмитрий, очень медленно поднимая мотыгу повыше. — Живой останешься… — Отступить он не мог. Змея была очень близко, она чувствовала человека и не успокаивалась. Если он дернется, она тут же атакует. — Вредная змеюка, глупая змеюка… — продолжал он бормотать, больше успокаивая себя, нежели обращаясь к напряженной змее, — у тебя даже мозгов не хватает испугаться и уползти, как делает каждое порядочное животное при виде человека. Дура. Ах… — Он резко выдохнул, ударяя мотыгой. Широкое лезвие с шелестом рассекло воздух. Колено стрельнуло болью, и Дмитрий упал на здоровую ногу, поднял мотыгу и на всякий случай ударил еще.

Части разрубленной змеи, исступленно извиваясь, исполняли предсмертный танец, забрызгивая кровью мотыгу и песок. Дмитрий обалдело взирал на дело своих рук. Порция крови досталась и ему, забрызгав грудь и живот.

— Ду-ура-ак… — простонал он, вытаскивая мотыгу из песчаного плена и отбрасывая ею еще живые змеиные обрубки. — Дурак…

Он разрубил не только ядовитую гостью, но и самодельный передник. Давая выход злости, Дмитрий обрушил мотыгу на голову мертвой змеи — та хрустнула под ударом, снова стрельнув красными каплями.

Кувшин смирно лежал на боку — целехонький, но возле горлышка темнело пятно мокрого песка. Дмитрий схватил посудину и потряс возле уха. Звонко булькнуло — вода вытекла не вся. Он отхлебнул и еще раз помянул недобрым словцом змею.

* * *

Толпа, которую углядел с обрыва Дмитрий, состояла из одних мужчин. Они были уже настолько близко, что ему даже показалось, будто он узнал давешнего кладбищенского знакомца. Причем шли все не с голыми руками — каждый нес палку. Дмитрия палки насторожили, но не настолько, чтобы последовать примеру могильщика: он вполне представлял себе, чего тот мог наплести, когда примчался к дому.

Дмитрия тоже заметили — он приветственно помахал мотыгой и кувшином и заторопился навстречу. Однако на его жесты никто не ответил. Толпа в молчании рассыпалась, охватывая Дмитрия полукругом.

— Да не убегу я, не убегу, — буркнул он, наблюдая за их маневрами.

Внезапно вырвавшийся вперед низкорослый, почти квадратный мужик с кривыми ногами воинственно завизжал пронзительным фальцетом и поднял палку, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся такой же мотыгой, какую Дмитрий вытащил из незаконченной могилы. Вслед за ним заорали и заулюлюкали остальные. Среди нападавших и впрямь был недавний знакомец — вместо позорно брошенной мотыги теперь он держал вилы. Воображение Дмитрия тут же услужливо нарисовало неприглядную картинку: острые зубья вил, с хрустом раздирая кожу и мясо, пропарывают ему живот.

А хлеба-соли что-то не видать…

— Стоять! — во всю мочь легких заревел Дмитрий, вздымая окровавленную мотыгу.

Дурацкая ситуация: ему нужна помощь, а не драка.

Хотя он был на две головы выше любого из аборигенов, однако шансы выбраться из переделки без больших потерь представлялись мизерными. Рвать монеты на потеху девочкам — это одно, а драться с полутора десятком человек — другое. Да и не собирался он с ними воевать. Воинственно настроенную толпу необходимо было остановить, пока не поздно.

И он остановил. Что было тому причиной — воздетая над головой заляпанная змеиной кровью мотыга или исторгнутый им рев, — Дмитрий не задумывался. Главное — дело сделано. Аборигены замедлили шаг, а затем и вовсе остановились метрах в двадцати. Видя, что бежать Дмитрий не собирается, они заосторожничали — похоже, боялись, невзирая на явный численный перевес.

Ждать, пока к ним вернется былой боевой задор, Дмитрий не собирался: главное сейчас воспользоваться заминкой и переиграть ситуацию на себя. Он бросил мотыгу себе под ноги так, чтобы подхватить ее снова было секундным делом, и поднял пустые руки вверх.

— Салям алейкум! — крикнул он, будучи уверен, что это приветствие должен понять любой житель Востока. — Я русский! Раша! Ищу помощи. Мэйдэй! — У него мелькнула мысль, что орать: “Мэйдэй!” — идея неудачная, и он поправился: — Хэлп ми! — Еще он был уверен, что парочку английских словечек знает даже горилла из африканского заповедника. В довесок к словам Дмитрий широко улыбнулся.

Его выкрики сделали свое. Господа мусульмане о чем-то заспорили, а Дмитрий получил возможность рассмотреть их. Компания была на редкость живописная: линялые разноцветные халаты, белые, заляпанные желтой глиной, штаны; кто в чалме, кто в нелепых шапчонках из непонятной сивой материи. Рожи смуглые, озадаченные и испуганные. Кроме одного. Крепкий, круглоголовый и широкоплечий — еще шире, чем тот, кривоногий, — мужик поглядывал в его сторону без робости. И держал он не мотыгу, не вилы, а… Копье? — озадаченно подумал Дмитрий. На то похоже. Широкоплечий перехватил его взгляд. Дмитрий улыбнулся так, что чуть губы не треснули. Широкоплечий смотрел на него с мрачноватым интересом, постукивая по песку древком этого то ли копья, то ли неизвестного восточного сельскохозяйственного орудия. Его взгляд не сулил ничего хорошего. Мужик шагнул вперед.

Толпа снова заулюлюкала и завизжала, размахивая мотыгами, и вновь стала надвигаться. Но уже не столь быстро, как раньше. Его прогоняли. Больше всех бесновался недавний знакомец. Молчал только широкоплечий с копьем — он мерно вышагивал впереди, не сводя с Дмитрия пристального взгляда.

Дмитрий растерялся. Ему нужна милиция, черт возьми, телефон…

— Эй! — заорал он. И тут в памяти всплыло еще одно восточное словечко. — Я не шайтан, мать вашу! Я русский! Русский!

Упоминание шайтана подействовало не лучшим образом. В ход пошли камни. Дмитрий медленно отступал, уворачиваясь от летящих в него снарядов. Хорошо еще, дистанция между ним и толпой сохранялась приличная, да и не булыжная мостовая под ногами, арсенал оружия пролетариата — камешков немного, да и те невелики. Он оступился, упал, и тут же один из таких маленьких, да острых ударил по плечу — не слабо. Дмитрий вскочил — и схлопотал по голове, из глаз брызнули искры.

— Кончайте! — орал он. — Идиоты!

Широкоплечий с копьем воткнул свое оружие в землю, наклонился к земле и вывернул из песка каменный обломок. “Вот скотина, — с тоской и злостью подумал Дмитрий, — откопал-таки кирпич на мою башку”. А мужик снял пояс, сложил пополам, поместил в середину камень и стал раскручивать над головой импровизированную пращу.

Дмитрий ощутил в груди неприятный холодок. Такого разворота событий он не ожидал.

Плохи дела: если широкоплечий не промахнется, то просто-напросто раскроит ему камнем череп. Остается только атаковать самому. Если они его боятся, то должны обратиться в бегство, даже несмотря на численный перевес. А если побежит он, то далеко на хромой ноге все равно не убежать.

Он правильно угадал момент, когда широкоплечий выпустит камень из пращи, шагнул в сторону, пропуская снаряд мимо, а затем бросился вперед, забыв про больную ногу, колючки и летящие навстречу камни.

Они действительно кинулись врассыпную, остался лишь коренастый со своим копьем. Он выставил оружие вперед и даже попытался ткнуть им, но Дмитрий отбил заточенное жало предплечьем и с размаху влепил храбрецу оплеуху. Не без удовольствия. Тот рухнул как подкошенный.

Дмитрий не чувствовал себя победителем: проблем теперь станет не в пример больше. Он наклонился над поверженным копьеносцем, чтобы проверить, не убил ли сгоряча мужичка. Тот был без сознания, но дышал.

— Черт тебя дери, — сказал Дмитрий с сердцем. — Аллахов придурок. Ну зачем?

Он посмотрел вслед удирающему незадачливому отряду. Господа мусульмане побросали свое “оружие” и неслись так, что только пятки сверкали. Дмитрий вздохнул: он все меньше и меньше понимал, что произошло и продолжало происходить. Вот, например… Он подобрал копье и внимательно осмотрел: самое настоящее боевое оружие, что-то вроде протазана[3] — толстое древко длиной около метра восьмидесяти, листовидный наконечник сантиметров сорока в длину. Наконечник хорошо, со знанием дела заточен — можно не только колоть, но и рубить. Но почему — копье? Он же не в дебрях Амазонии, куда цивилизация проникает лишь в виде очередной бесследно исчезнувшей экспедиции, послужившей главным блюдом на сабантуе местных каннибалов. Почему праща и камень? Самого хилого дробовика не нашлось? В Азии-то? Может, все-таки Африка? Египет, например… Захудалый египетский кишлак, почти не изменившийся со времен фараонов… Да нет, чушь! Но тогда что?

Коренастый очухиваться не торопился. “Похоже, я все-таки переборщил”, — подумал Дмитрий мимолетом. Он смотрел на селение, купающееся в тени деревьев, решая, стоит ли туда идти. Там еда, вода и должна быть связь… Потом снова перевел взгляд на копье, которое продолжал сжимать в руке. Оно ему не нравилось. Будило то нелепое иррациональное чувство, которое он уже испытал ночью. Леденящее ощущение какой-то необратимости и неправильности происходящего с ним. И оно подсказывало, что в селение идти ни в коем случае нельзя.

Логика протестовала. Он может похлопать коренастого по щекам, привести в чувство или попросту взвалить на спину и отнести туда — к людям, к пище, к воде и к своему благополучному возвращению домой из неожиданного и непонятного путешествия. Он продемонстрирует мирные намерения, и все станет на свои места…

Но осуществить все эти благие намерения мешало копье — оно было как чудовищное наваждение. Он боялся этого копья с полированным древком и заточенным наконечником — так же, как некоторые инстинктивно боятся пауков. Без видимой причины, но — до судорог. Он положил копье на землю, рядом с лежащим, надеясь, что, стоит выпустить оружие из рук, — и беспросветное чувство безысходности отпустит.

Он напрасно надеялся. Не отпустило. Наоборот, захватило еще больше.

Почти не помня себя, Дмитрий раздел коренастого, стащив с него штаны и рубаху. Натянул на себя. Шириной порты оказались вполне приемлемы, но едва прикрывали колени. Штаны поддерживались на пояснице грубой веревкой, ни одной пуговицы обнаружить не удалось. Он разорвал рубаху надвое, одну из половин разделил еще на две части и обмотал получившимися лоскутами ноги. Остаток набросил на плечи, чтобы хоть как-то прикрыть от солнца.

“Что ты делаешь? Это же безумие!” — шептал он себе. И не слушал себя.

Закончив приготовления, Дмитрий последний раз кинул взгляд на селение. Он вернулся туда, где бросил мотыгу и кувшин, подобрал их и зашагал через пустыню, забирая от селения вправо. Там тоже виднелась полоса зелени, но она не была похожа на заселенное людьми место.

Копье он оставил. Ни за что на свете он не прикоснулся бы к нему еще раз.

* * *

Зеленая полоса оказалась прибрежными зарослями камыша и рогоза возле настоящей реки с плавным током мутной и желтой воды.

Дмитрий забрался в самую глубину зарослей. Сплетенные корни пружинили под ногами, как старый матрас. Тряпки быстро намокли, он снял их и забросил на плечо. В хлюпающей под ногами воде ссадины защипало. Он продирался сквозь высокий тростник, проваливаясь то по щиколотку, то по колено, пока мутная река не преградила ему дороги. Тогда он повернул и пошел вдоль берега вниз по течению, расчищая путь мотыгой.

Он пробирался сквозь заросли часа три. И неожиданно наткнулся на здоровенного котяру. Сначала Дмитрий его услышал, но не понял, кто это может быть: просто кто-то утробно и коротко взвыл впереди. Звуков в зарослях и без того было предостаточно: невидимые здешние обитатели гукали, щелкали, свистели и орали вразнобой самыми что ни на есть гнусными голосами. Поэтому он и не обратил внимания на предупреждающий вой камышового кота.

Зверь сжался в комок и скалил зубы, прижимая уши к круглой, лобастой голове. Угрожал.

— Да пошел ты! — рыкнул Дмитрий в ответ на грозное ворчание. — Кошак…

Тот грязно-желтой молнией исчез в камышах.

Дмитрий осмотрелся. Похоже, берег здесь поднимался: несмотря на близость речной воды, было относительно сухо. Там, где только что скалил клыки кот, на умятых коленчатых стеблях лежала рыбина в кольчуге крупной желтоватой чешуи: зверь только-только собрался пообедать, но ему помешал непрошеный гость.

Хотя стоило Дмитрию сесть, как под ним захлюпало, здесь все равно было суше — присядь он в каком-нибудь другом месте, сразу бы очутился в воде по самую шею. Он пристроил под бок мотыгу с кувшином и поднял рыбу. Та оказалась еще живой и слабо дернула огрызком хвоста. Приличный сазанчик. Он задумчиво покачал нечаянную добычу на ладони, а затем нащупал мотыгу, перевернул ее наточенным краем вверх и ухватился за скользкую рыбью спину. Тремя движениями он взрезал сазану брюхо, отсек голову и выпотрошил. Скользкие кишки и голову выбросил в реку, потом содрал кожу и принялся обгладывать с костей сырое мясо. Насытившись, он взял кувшин и потряс. Каким-то чудом там еще оставалось немного воды. Дмитрий вылил ее в рот.

Он забросил рыбий костяк в заросли, встал и спустился к реке. Набрал кувшин, вернулся и снова сел, укрепив кувшин рядом. Пусть постоит — муть осядет и можно будет пить.

Тряпки на плече подсохли. Он смочил их принесенной водой, лег навзничь на хрустящую подстилку и положил мокрую ткань на разгоряченное лицо. Стало прохладно и темно.

Из головы не выходило копье — в памяти сами собой всплывали подробности: след былой щербины на широком наконечнике, узор древесины на темном древке…

Сейчас Дмитрий испытывал примерно то же, что и четыре года назад, когда нашел Велемира мертвым в его квартире: странная пустота в голове и щемящее чувство в груди — жизнь продолжается, но это уже совершенно иная жизнь, и назад дороги нет.

И вообще, хватит гадать, как и куда он попал! С этой мыслью он и провалился в глубокий, словно обморок, сон.

Когда он проснулся и пошевелился, тростник громко затрещал, а высохшая тряпка упала с лица.

Вновь наступила ночь. Серп месяца стал еще уже — близилось новолуние, с достойной робота бесстрастностью отметил он.

Кувшин и мотыгу Дмитрий оставил в зарослях, взяв с собой лишь тряпки, которые крепко обвязал вокруг запястий. Речная вода в реке хранила тепло дня. Он нырнул и плыл под водой — пока хватило дыхания, пока от удушья перед глазами не поплыли разноцветные пятна. Вынырнул метрах в двадцати от берега и слабо удивился, что уплыл так недалеко. Отдыхая, он лег на спину, позволяя течению реки нести себя все равно куда.

В темноте река потеряла дневную желтизну и слилась с ночью. Он плыл среди звезд — мерцающих в небе и мерцающих в черной воде. Движения Дмитрий не чувствовал — казалось, он застыл в некой неподвижной точке пространства. Черные — чернее, чем ночь, — берега, зажавшие реку с двух сторон, только усиливали ощущение неподвижности: они словно застыли. Если бы там росли редкие деревья, то можно было бы увидеть, как они проплывают мимо и остаются позади, но неровная линия берега была пустынна. Для Дмитрия берега существовали только как часть ночной тьмы, в которой отсутствовали звезды. И время, казалось, тоже застыло на месте.

С легким плеском он перевернулся на грудь и поплыл неспешным брассом. Он смотрел на узкий месяц, висевший в небе, словно кривая ухмылка Чеширского Кота, и его губы тоже сложились в усмешку.

* * *

Правую ногу неожиданно свело судорогой: он слишком долго пробыл в воде. Какой бы теплой она ни казалась, все равно он замерз. Тело среагировало на боль в сведенной мышце раньше, чем он сообразил, что произошло. Запоздалое сожаление, что при нем нет булавки, родилось в мозгу, когда до берега оставалось метров пять.

Дмитрий выбрался на узкую полоску между водой и крутым глинистым откосом берега и стал разминать сведенную икру. Приведя себя в норму, он встал и огляделся. Прибрежные заросли исчезли, а когда — он не заметил. Лезть в воду снова пока не стоило, и он решил идти берегом.

На узкой полоске мокрой глины ему приходилось прилагать усилия, чтобы устоять на ногах, а подняться по откосу не вышло: сухая глина крошилась и осыпалась, зацепиться было не за что. Преодолев едва треть подъема, он съехал вниз, к воде, подняв облако пыли.

Какое-то время он пробирался берегом, поминутно оскальзываясь и падая в воду в туче брызг. А потом увидел изломанный корень, торчащий из склона, словно чудовищное щупальце огромного осьминога. Корень полз вниз и вновь уходил в откос. Чтобы добраться до него, нужно было преодолеть примерно половину высоты.

С третьей попытки Дмитрию удалось достичь кривой петли корня и вцепиться в нее скользкими от налипшей глины пальцами. Если корень не выдержит, ему придется продолжать путь вплавь. Но корень выдержал, хотя предательски потрескивал все время, пока Дмитрий взбирался по откосу.

Оказавшись наверху, он обвел взглядом окрестности. Глаза привыкли к темноте, и в слабом свете тонкого месяца и звезд он разглядел в отдалении лохматую темную массу, в которой угадал лес. Дмитрий сел, обмотал ступни тряпками и пошел туда.

Вскоре до слуха донесся шелест листвы — с реки тянуло легким ветерком. Под ногами стелились трава и старая листва, временами хрустели сухие ветки. Деревья росли редко, и все как на подбор были с мощными узловатыми стволами и корнями, выпирающими из почвы. Нижний ярус леса занимал раскидистый кустарник.

Место показалось Дмитрию безлюдным. Он решил не забираться глубоко в чащу и, выбрав куст погуще и побольше, забрался в него, лег и свернулся клубком.

Глава вторая. ЗАТЕРЯННЫЙ В ПРОШЛОМ

Кряжистый пришел в себя и зашевелился. Дмитрий с облегчением вздохнул — ну вот, теперь он сможет уладить недоразумение. Мужик закрыл лицо ладонями, медленно сел и помотал головой. Потом стащил с макушки чалму и вытер ею лицо.

— Здорово ты меня приложил, — сказал он на удивление знакомым голосом.

Дмитрий обалдело опустился на песок. Велимир утерся и положил чалму на колено.

— Погоди, — ничего не понимая, сказал Дмитрий. — Ты, же умер. Четыре года назад. Я нашел тебя…

— Умер, — согласился Велимир, улыбаясь.

— Хочешь сказать, что и я тоже?

— Нет, — возразил Велимир все с той же улыбкой. — Ты жив. Но все равно что умер.

— Не понимаю. Как это?

Велимир огляделся.

— Ага, вот оно. — Он потянулся и подобрал с песка копье с широким листовидным наконечником. — Видишь? Так.

И с неожиданной легкостью сломал толстое древко, которое оглушительно треснуло — почему-то над самым ухом…

* * *

Его разбудил громкий треск возле самой головы. Дмитрий стремительно вскочил на ноги и лишь потом сообразил, что подниматься как раз не следовало бы. Наоборот, надо было затаиться под прикрытием кустарника.

Мальчишка лет пяти-шести в ярко-алой длинной рубахе, зеленых шароварах и белой шапчонке на бритой голове смотрел на него, широко раскрыв рот и выпучив карие миндалины глаз. В следующее мгновение из раскрытого рта мальчишки вылетел пронзительный визг и он умчался со всех ног, истошно вереща на бегу.

Дмитрий выбрался из кустарника и подошел к валявшемуся на земле предмету, который бросил бежавший пацан. Это оказался медный таз — по красной меди шел чеканный узор: переплетенные стебли, листья и цветы. Потом он заметил оструганную палочку сантиметров двадцати в длину, к середине которой был привязан длинный синий шнурок, шедший от валяющегося тут же мотка. Рядом лежал мешочек.

Дмитрий поднял его и заглянул внутрь — какое-то зерно. Он сложил палочку, моток и мешочек в таз и сел рядом, вперив взгляд в узор на коре дерева, росшего на самом краю полянки. Потом поднялся, взял таз и решительно захромал вслед убежавшему мальчишке.

* * *

— Дэв! В саду дэв! Помогите! — Улугбек[4] бежал и падал, поднимался и снова бежал. Он не оборачивался — боялся, что если вновь увидит чудовище с дико горящими глазами тигра, то ноги откажутся служить.

Пронзительные крики царевича переполошили всех — на отчаянные призывы о помощи со всех сторон спешили садовники, — нукеры[5], слуги и рабы. Улугбек споткнулся и во весь рост растянулся на садовой дорожке. Когда мальчик поднял серое от страха и пыли лицо, вокруг него собралась целая толпа. И тогда царевич с облегчением расплакался.

— Дэв! — крикнул он, кривя плачущий рот, и показал дрожащим пальцем: — Там…

Его подхватили на руки; он, торопясь и глотая слова, рассказывал, что тайком пошел в глухой уголок сада, чтобы наловить птиц, а там в кустах оказался дэв. Громадный, как гора, и страшный, как Иблис.

* * *

Дмитрий услышал людей раньше, чем увидел. Он не стал прятаться, а вышел на прогалину и остановился, протягивая на вытянутых руках брошенный мальчишкой тазик.

Их было пятеро — этаких оживших музейных манекенов, приземистых, смуглых человечков, вооруженных копьями, в доспехах и шлемах. И у каждого на боку длинный, слегка изогнутый тесак.

Он смотрел, как они приближаются, борясь с желанием развернуться и кинуться прочь — туда, где несет свои желтые воды река. Броситься в нее прямо с откоса. И плыть, плыть…

Заметив его, они остановились и коротко посовещались. Потом распались в короткую цепь и стали приближаться, держа наготове копья.

Он медленно поворачивался, чтобы не упускать их из виду.

Воины вышли из-под деревьев и уставили на него копья. Напротив Дмитрия стоял широкоплечий молодчик с раскосыми монгольскими глазами и вислыми редкими усами. Его копье было украшено красным бунчуком, а из-под круглого шлема выползала на плечо косица. Молодчик щерил гнилые зубы и грозил ему толстым, смуглым пальцем. Потом он прокричал что-то гортанным голосом.

— Салям алейкум, — проговорил Дмитрий. — Салям алейкум…

* * *

— Улугбек, ты останешься со мной, — велела Биби-ханым[6] внуку.

Мальчишка обиженно надул губы, но перечить не стал. Уселся возле ее ног и подпер щеку ладошкой. Биби-ханым не поверила его рассказу. Дэв. Выдумает тоже! Сколько она лет прожила, а сколько он! Начитался сказок. От книг за уши не оторвать. Дай волю, дни и ночи напролет за книгой просиживать будет.

Она сделала знак рабыне-персиянке. Рыжеволосая и синеглазая рабыня поднесла най к губам и заиграла. Биби-ханым умиротворенно прикрыла веки. Искусная свирелыцица. Мастерица. Сквозь смеженные ресницы Биби-ханым взглянула на Улугбека. Тоже заслушался. Вот-вот, пусть посидит и послушает. Траль ная оборвалась фальшивым писком. А на смену свирели раздался отчаянный и многоголосый визг рабынь.

— Бабушка… — вскрикнул Улугбек.

Биби-ханым расширившимися глазами смотрела на появившееся около беседки чудовище. Человекоподобная тварь была трех аршин росту и вся покрыта потрескавшейся охряного цвета коростой и кровью. Услышав визг рабынь, чудище повернулось, и Биби-ханым увидела остекленевшие круглые глаза, горящие адским зеленым пламенем.

Рабыни завизжали еще громче и забились в дальний угол беседки. Лишь персиянка бросила най и подползла к Биби-ханым, прошептав: “Я здесь, моя госпожа”.

Чудовище отвернулось и, как завороженное, уставилось на фонтан, в струях которого беззаботно прыгали деревянные, расписанные красным и золотом шары. Оно сделало нерешительный шаг в сторону фонтана и вдруг вновь остановилось, на этот раз привлеченное расписанными в яркие краски стенами дворца.

На дорожке появились двое нукеров охраны. Один размахнулся и метнул копье. Чудовище словно очнулось от спячки и ловко увернулось. Рабыни вновь зашлись заполошными криками: копье с треском впилось в столб беседки.

Тварь, прихрамывая, быстро двинулась навстречу нукерам. Извернулась, уходя от удара меча, и влепила хлесткую оплеуху метнувшему копье нукеру. Тот завертелся волчком, рухнул и застыл. Второй напал на чудовище, гоня его копьем. Тварь отступала, уходя от удара, а затем изловчилась, перехватила копье и выдернула из рук — нукер не удержал равновесия, его по инерции кинуло на тварь, а та наградила воина стремительным, встречным тычком широкой ладони в лоб. От удара нукер покатился кубарем. Перевернувшись два раза, он остался лежать.

Чудовище отбросило копье в сторону и медленно пошло к беседке.

Биби-ханым замерла. Деваться было некуда: кругом живая изгородь, а единственный путь к бегству перекрывает ужасная тварь.

— Бабушка! — дико завизжал Улугбек.

Он вскочил на ноги, выхватил из ножен на поясе кинжал и с сиплым визгом кинулся на дэва.

Крик застрял в горле у Биби-ханым. Она беспомощным жестом подняла руку ко рту.

* * *

Дмитрий не помнил, как сюда попал. Он вообще ничего не помнил — с того момента, как… Он даже не мог вспомнить, с какого именно момента. В памяти всплывали какие-то перекошенные рожи. И еще — чувство беспросветного тоскливого отчаяния, которое гнало его куда-то, а куда — он тоже не знал.

К нему приближался исходящий сиплым визгом маленький комок. “Ребенок. И очень испуган”, — мелькнуло в сумеречном сознании.

Дмитрий легко ушел от кинжала. Малыш потерял равновесие и стал падать, но Дмитрий не дал — подхватил. Тот отчаянно забился и вдруг обмяк, выронив кинжал. Дмитрий узнал пацана — тот самый, что убежал от него, бросив свой тазик.

— Не бойся, — сказал ему Дмитрий. — Я тебе ничего плохого не сделаю.

Держа мальчишку на весу, он посмотрел по сторонам: какой дурак отпустил пацаненка без присмотра? И увидел старуху в красном широком платье, сидящую на возвышении в просторной беседке — руки по локоть в толстых браслетах, на шее тяжелое ожерелье. Старуха взирала на него с ужасом. Возле ее ног сжалась молодая рыжеволосая женщина в синем платье — под цвет васильковых, тоже наполненных страхом глаз.

“Цыганка, что ли?” — удивленно подумал он.

— Бабка твоя? — спросил он мальчишку. И, не дожидаясь ответа, которого все равно бы не понял, пошел к старухе, протягивая ей пацана.

* * *

Стрелы, направленные ему в спину, готовы были сорваться с тетив, но не сорвались.

Пелена спала с глаз Биби-ханым. Чудовище? Разве кровожадное чудовище остановится перед тем, чтобы разорвать ребенка на куски?

Человек — громадного роста, весь перемазанный в крови и грязи — протягивал ей Улугбека. Глаза внука остановились от страха, но и глаза этого невероятного великана были полны детского испуга, словно он боялся мальчика ничуть не меньше. На грязных, измазанных глиной щеках две дорожки: слезы текут двумя ручейками.

Биби-ханым проворно поднялась.

— Остановитесь! — крикнула она. — Оставьте его! Это человек!

Старая царица поспешила навстречу великану. Тот остановился, опустил Улугбека и подтолкнул его, направляя к бабке. Мальчик пошатнулся на неверных от пережитого ногах и сел на дорожку. Великан устало сел рядом с ним.

Биби-ханым подошла ко внуку и опустилась на корточки рядом.

— Молодец, — сказала она с одобрением. — Дэва не испугался. Обязательно скажу дедушке, какой ты храбрый.

Улугбек хотел ответить, но вместо этого икнул. Биби-ханым потрепала его по щеке.

— Поднимайся. Пойдем к твоему дэву, посмотрим на него.

Она поднялась и оделила хмурым взглядом нукеров.

— Храбрецы, — насмешливо бросила Биби-ханым и указала на Улугбека. — Ладно, он еще мал и несмышлен. А вы-то? Это же дивана. Юродивый. Кто первым обидел несчастного? Из-за кого он лишился и того малого ума, что дал ему Аллах? Отвечайте!

* * *

Он действительно балансировал на грани того, чтобы сойти с ума. Смутные подозрения, плавающие в самой глубине сознания, оказались реальностью. Это открытие буквально раздавило.

Он горстью сгреб с дорожки песок и пересыпал его с ладони на ладонь, глядя, как течет розоватая струйка, и пытаясь осознать, реален этот песок или нет. Он слушал тихий шорох сыплющихся песчинок и морщил лоб, размышляя, настоящий ли этот шорох.

Он помнил, что когда-то давным-давно пошел в стоматологическую поликлинику, чтобы вставить зуб, потерянный тоже давным-давно… Но эти воспоминания казались ему сейчас зыбкими и неточными, словно все это доподлинно происходило, но не с ним, а с кем-то другим, очень на него похожим…

Весь его мир сузился до одного вопроса: что происходит? Что это за страна? Что за мир?

И было еще одно “что” — не вопрошающее, а утвердительное: что он никогда в жизни не узнает, что же с ним произошло в поликлиническом кресле.

Промежуток времени, начиная от встречи с пятью нукерами и кончая тем моментом, когда он подхватил на руки падающего ребенка, вообще выпал из памяти. Он не помнил, что сломя голову бежал по саду, а его пытались остановить и схватить. Его пытались и убить, но он не помнил и этого.

Будь он в твердом сознании, ему бы, наверное, не удался стремительный и сокрушительный вояж по садовым аллеям. Но он почти сошел с ума.

И это его спасло. Юродивых обижать нельзя. Ибо обидеть убогого — значит прогневать Аллаха… А еще его спасло то, что он никого не убил нечаянным ударом.

За его спиной рядили и гадали: кто такой и откуда взялся?

А он сидел и пересыпал с ладони на ладонь песок, словно важней этого занятия ничего на свете не существовало. Он больше не чувствовал опасности.

Его похлопала по плечу старуха. Не та, в краевом широком платье, которой он отдал ребенка, а другая. Она словами и знаками предлагала идти за ней. Слов он не понял, знаки же разгадал. Послушно поднялся и зашагал, дотрагиваясь до всего, что попадалось по дороге: потрогал красный бутон цветка, понюхал; сорвал лист с куста, растер его в пальцах. Мохнатая и полосатая оса долго кружилась над ним, а потом села на грязную руку. Он не согнал. Она переползла по руке на плечо и, не ужалив, улетела. Он с напряженным лицом следил за насекомым, а когда оса сорвалась с плеча, резко остановился, провожая ее взглядом.

За ним и старухой в отдалении следовали любопытные. Но из осторожности не приближались.

Аллея привела к горбатому мостику, перекинутому через неширокий канал с прозрачной водой. Увидев воду, Дмитрий обогнал старуху и прыгнул — высохшая глина, в которой он измазался, взбираясь по откосу речного берега, стянула обожженную солнцем кожу, и он уже не мог терпеть зуда, к которому прибавилась саднящая боль от порезов, полученных во время нескольких схваток.

Канал оказался глубиной по колено. Не обращая внимания на удивленное восклицание старухи и оханье зевак, он стал смывать с себя грязь и кровь. Вода в канале была проточной, и вниз по течению поплыли мутные клубы. Вымывшись, он долго и жадно пил, зачерпывая воду обеими ладонями. И вдруг увидел собственное отражение: поперек грудb шел длинный, неглубокий порез. Откуда это?

Когда он вылез из канала, старуха стояла, что-то бормоча. Он терпеливо ждал, когда она пойдет дальше. Стоял и щурился на солнце.

Наконец там, куда она привела, ему дали хлеба и мяса. Он сел прямо на землю и набил рот: вторые сутки он почти ничего не ел. Старуха торопливо ушла. Его обступили, уже не стесняясь, и следили, как он пожирает мясо с хлебом, обсуждая каждое его движение. Неожиданно толпа раздалась. На него упала тень. Он оторвался от еды и поднял голову.

Они снова стояли перед ним: старуха в красном широком платье и маленький мальчик, который его испугался. Бабка смотрела на него, поджав губы, а карие мальчишеские глаза светились восторженным любопытством. Мальчик больше не боялся.

Дмитрий растерянно улыбнулся мальчишке. Тот в ответ засмеялся, дернул бабку за рукав и быстро заговорил.

Дмитрий взглянул на кусок темного мяса и хлеба, которые держал в руках, и вцепился в них зубами.

Глава третья. ТАМЕРЛАН

Много пленных мастеров согнал в Самарканд эмир Тимур, и они трудились денно и нощно, украшая его столицу. Сначала столицей был Кеш, но в конце концов Тимур предпочел, чтобы под его властной рукой расцвел Самарканд. Он выстроил цитадель и обнес город крепостными стенами, разбил вокруг стен сады, тянувшиеся на множество фарсахов[7]. Многолюден стал Самарканд и многоязык. Не всем хватало места под крышами, и люди жили прямо под деревьями.

Но столица редко видела эмира. Его воинственный дух не знал покоя: разгромив одного противника, он уже думал о другом. Походы следовали один за другим. А однажды Тимур дал зарок семь лет не входить в Самарканд — и сдержал слово. Но даже когда пришел к концу срок обета, Тимур не баловал Самарканд присутствием. Эмир не любил прятаться за городскими стенами и предпочитал жить в загородных дворцах, которых тоже понастроил во множестве среди садов.

Кроме войны Тимур считал достойными мужчины три занятия: охоту, пиры и игру в шахматы. К последней он благоволил настолько, что его четвертый сын при рождении был наречен Шахрухом[8].

Тимур мог провести за шахматами целый день, играя с сеидами[9] и учеными людьми, что состояли у него на содержании. Однажды мала показалась Тимуру обычная доска из шестидесяти четырех клеток, и он придумал свои шахматы — большие, с доской из ста сорока четырех клеток, с дополнительными фигурами — верблюдом, жирафом, лазутчиком и барабанщиком-трубачом. Придворный шахматист Тимура Алаэддин ат-Табризи, более известный под псевдонимом Али Шатранджи[10], которого, явившись ему во сне, обучил искусству игры сам Аллах, был сильнейшим из мастеров. Играл он и на обычной шахматной доске, и на большой Тимуровой, и на нескольких сразу. И никогда не проигрывал.

Эмир содержал пышный двор, при котором было много образованных людей — цвет мысли своего времени, ученые и писатели, художники, зодчие и музыканты. Его империя должна была служить образцом всему мусульманскому миру. Кто-то приходил к нему сам, ища лучшей доли, кого-то он привозил из похода, захватив в плен. Если человек представлял для Тимура какую-то ценность, то судьба его была решена. Неважно, что сам Тимур не умел читать и писать. Зато он умел воевать и править. Прочесть и написать за него могут и другие. Тимур был неграмотным, но не был невежественным, и его вопросы, когда он участвовал в диспутах с богословами и учеными, частенько ставили их в тупик.

Он был умен, хитер и двуличен, и в то же время простодушен и прям, как лезвие собственного меча. Он убивал сотнями тысяч и терпеть не мог, когда при нем говорили об убийстве и кровопролитии. Он ненавидел ложь и лесть, но мог, не моргнув, выслушать вопиющую дерзость, если она шла от чистого сердца и произнесший эти слова верил в свою правоту. Тимур любил правду, какой бы она ни была.

Он создал империю и следил за нею, как рачительный хозяин. Как бы далек и длителен ни был его очередной поход, возвращаясь, он строго спрашивал с тех, кому в свое отсутствие доверил управление государством. Он был въедлив и проверял каждую мелочь, вплоть до гвоздей, пошедших на строительство новой мечети. Не потому, что не доверял людям, которые были преданы ему душой и телом, а потому, что иначе не мог. Он не был скуп, просто империя являлась детищем его жизни, единственным достоянием, которое он хотел передать внукам. Не сыновьям, а внукам. Ибо было ему пророчество, что семьдесят поколений его потомков будут царствовать после него. Он создавал империю для них, а не для себя.

* * *

Тимур охотился и пировал два дня подряд — краткая передышка перед грядущим походом в Индию, где много золота и его нужно взять. Два дня пиров — сущая безделица. Он мог пировать неделями, если была к тому охота, и притом сохранять трезвую голову. Он охотился, пировал и менял резиденции — не мог долго сидеть на месте, словно постоянно находился в походе, не прекращающемся ни на миг.

С коня Тимур соскочил сам. Нелегко это сделать, когда правая нога, ужаленная в молодости сеистанской стрелой, с той поры так и застыла полусогнутой. И правая рука тоже не гнулась в локте. За годы он настолько свыкся со своим увечьем, что не замечал его. И горе было тому, кто с дури сунулся бы помочь ему сойти с седла.

Он захромал по садовой аллее, делая широкую отмашку правой рукой. Скособоченная долговязая фигура подпрыгивала на каждом шагу, лишь голову Тимур держал гордо и прямо, выпятив рыжую с проседью бороду.

Свита потянулась следом. Тимур был выше всех минимум на голову — за глаза его звали не только Хромым, но и Длинным.

— Дедушка! — зазвенел высокий мальчишеский голосок.

По аллее вприпрыжку несся Улугбек, прислуга едва поспевала за ним. Мальчик с ходу наскочил на Тимура и зарылся лицом в кафтан, вдохнув приятный запах лошадиного пота и степного ветра.

— Славная была охота, дедушка? — звонко спросил Улугбек и, не дожидаясь ответа, зачастил: — А у нас сегодня такое приключилось… Я убежал в сад и увидел там его. Я подумал, что он дэв, и страшно испугался. А бабушка сказала, что он не дэв, а юродивый. Он просто в сад забрался. Он такой громадный, с красной кожей и очень сильный. Прямо как ты. И глаза у него зеленые, как у тебя. Я на него с кинжалом напал. Я бабушку защищал, а он ничего мне не сделал. Правда, я храбрый? Он такой сильный: махнет рукой — и нукер вверх тормашками летит. Они его обидели и испугали. А он странный и смешной… Я никогда таких, как он, не видел… Бабушка хочет, чтобы он ушел, а я — чтобы остался… У меня будет самый настоящий дэв. Я его так и назову: Дэв. Ни у кого нет своего дэва, а у меня будет. Пусть он останется, дедушка, а? Почему бабушка сначала сказала, что он юродивый, а теперь молчит и сердится, когда я о нем спрашиваю?

Рыжие брови Тимура сошлись у переносья. О ком ему рассказывает Улугбек?

— Погоди, Улугбек, — остановил Тимур поток слов, льющихся из мальчика. — Пойдем. Расскажи все с самого начала. Спокойно расскажи. Я пока ничего не понял из того, что ты мне тут наговорил. Ведь ты же царевич, а трещишь, как базарная торговка.

— Хорошо, дедушка, — Улугбек сразу посерьезнел и приосанился. — Не сердись. Я больше не буду трещать.

— И хорошо. Пойдем.

* * *

Дмитрий сидел у стены небольшой пристройки, прячась в тени стены от жары и солнца.

Мир рухнул. Навеки. Он не грезил и не спал, и все, что происходило вокруг, — происходило наяву: люди в одежде, которой место в музеях; и допотопные телеги на двух больших колесах с толстыми спицами; и земляные печи, из чьих разверстых пастей тянулся дымок и крепкий дух свежеиспеченного хлеба; и большие котлы, поставленные на огонь прямо под открытым небом, в которых булькало мясо только что зарезанных баранов. Он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, и уткнулся горящим лбом в сложенные на коленях руки. Его никто не тревожил, не пытался догнать или прогнать. Он не знал, почему вдруг его оставили в покое, но не очень-то верил, что спокойствие будет долгим.

Состояние аффекта прошло. Навалилась слабость. И апатия.

Прижавшись к стене, Дмитрий просидел несколько часов, не чувствуя времени, ни разу не подняв головы. Ему было совершенно безразлично, что и как с ним дальше будет. Он тихо шептал самому себе:

— Как же так, а? Черт …Как же так?

Он не видел того, что происходит вокруг, но слышал: шаги, топот копыт, скрип колес, тупые удары мясницкого топора по туше, бормотание незнакомой речи, выкрики, взрывы смеха, визгливую ругань.

Но вот чей-то голос прозвучал совсем рядом. Он поднял лицо и узнал бабку, которая привела его на кухню. Ей снова было что-то надо. Старуха, присев перед ним, манила рукой. Он снова пошел за ней, но вдруг, увидев четверку воинов, остановился: предыдущая встреча с оружными людьми не оставила по себе приятных воспоминаний, а дальше в памяти зиял провал. Однако воины лишь пристроились позади, как почетный эскорт. Дмитрий не оглядывался, но слышал их дыхание, металлическое бряцанье и скрип кожи.

Бабка семенила впереди. Дмитрий смотрел, как под желтым платьем поршнями ходят острые старушечьи лопатки. Мешковатое платье было выткано по подолу синим узором, на седых волосах чернел платок, шитый белыми нитями. Из-под платья выглядывали красные шаровары. Остроносые красные туфли не имели каблуков и задников, и Дмитрий видел мелькающие темные пятки.

После восьмого или десятого поворота аллея вывела к квадратному бассейну, возле которого был разбит шатер: матерчатая крыша поддерживалась десятком ярко расписанных в лазурь и золото столбов. Старуха оглянулась, вновь поманила его и заторопилась, а перед входом в шатер упала на колени, ткнулась лбом в землю и отползла в сторону. Из-за плеча оглянулась на Дмитрия и похлопала ладонью рядом с собой: встань, мол, сюда. Он шагнул вперед и занял указанное место. Старуха шустро отползла на карачках назад, и он потерял ее из виду.

В павильоне собралось человек двадцать. Все мужчины. Сидели полукругом. От ярких одежд и украшений рябило в глазах. Чалмы, колпаки, бороды, бородки… Взгляд Дмитрия выхватил из ряда сидящих смуглую физиономию с крючковатым носом, изуродованную ползущим по щеке длинным шрамом. А вот мальчишка лет четырнадцати в блестящем алом халате и такой же чалме… Парча — так и просится словцо на язык…

В глубине сидел на возвышении рыжебородый старик в белой рубахе и красных переливающихся широких штанах, заправленных в красные же сапоги. На макушке его высился смешной белый колпак, похожий на клоунский: даже красная горошина имелась на острие. Морщинистое, смуглое лицо с полными и хорошо очерченными чертами крупного рта под нависающими рыжими усами. Борода клином, тоже рыжая, с сильной проседью. Брови густые, кустистые, и опять же рыжие. В ушах большие серьги, по-видимому, золотые. Он сидел, перекосившись на левую сторону, опираясь локтем на небольшую подушку. Правую ногу он вытянул вперед, а правая рука свесилась вдоль тела. А рядом стоял старый знакомец Дмитрия — мальчишка, которого он напугал нынче утром в саду. На какой-то миг старик удивленно приоткрыл рот и расширил раскосые глаза, и Дмитрий увидел, что они отливают бутылочной зеленью. Потом рыжебородый снова закаменел лицом.

Дмитрию старик кого-то неуловимо напоминал. Кого-то знакомого. Память у него была неплохая и подсказывала, что именно это плоскоскулое лицо с бородой клинышком он знает, причем довольно хорошо, а не просто видел когда-то мельком. Но что-то мешало вспомнить, где и при каких обстоятельствах он мог видеть эту физиономию. В одуряющем мареве, что плыло у него в мозгу, сконденсировалась одинокая трезвая мысль: если он, черт возьми, действительно в прошлом, то каким образом…

И вдруг старик поднял правую руку и положил на плечо мальчишки. Нелепый жест: он не согнул руку в локте, как сделал бы любой нормальный человек, а поднял, словно негнущуюся кривую палку. Так вот в чем дело! Нога старика тоже не может согнуться в колене — потому-то он так и сидит.

Вдруг Дмитрий понял, что мешает ему узнать этого рыжебородого — как раз цвет бороды. И сразу же узнал. Сколько раз он видел бюст этого старца у себя на письменном столе! Последние несколько лет — каждый день. Гипсовый бюстик, окрашенный под бронзу.

Словно наяву перед его глазами появилась большая полосатая ящерица с высунутым из пасти черным, раздвоенным на конце языком. Средняя Азия…

— Тамерлан?! — удивленно и громко произнес Дмитрий. — Тимур?!

И захохотал. А потом глаза его закатились, и он рухнул, потеряв сознание.

* * *

Юродивый возвышался над землей, как осадная башня. Бычья грудь с выпирающими мышцами, мощные длинные ноги и руки, чьих мускулов не обхватит человеческая рука. И пустая, светлая зелень глаз, словно обращенных внутрь. А потом он пал ниц, раскинув громадные руки. Упал, выкрикнув имя. Его имя.

Тимур пошевелился и снял руку с плеча внука.

— Что с ним?

Нукер-охранник наклонился над распростершимся громадным телом.

— Лишился чувств.

— Понятно, — сказал Тимур тихо и добавил громко, для всех: — Понятно?

Одной легендой больше, одной меньше. Что выдумают говорливые языки сеидов? Пришло чудище, напугало всех, а увидев его, эмира, рухнуло без чувств. Хорошо.

“Бабушка сердится…” Слова внука, но Тимур понимает, что кроется за сердитыми отповедями старой жены. Откуда он взялся, этот “дэв”? Откуда пришел в Чинаровый Сад? Будь он пленником, приведенным из похода, — разве он мог бы оказаться никому не известным? Нет. Молва о подобном творении Аллаха летела бы быстрей стрелы. И, конечно, достигла бы ушей Тимура. Десять воинов разметал великан, сломал пару рук и тройку челюстей. А мог бы убить — силу-то видно в человеке сразу. Малого же ребенка не тронул. Юродивый…

— Дедушка, а почему он обрадовался, когда тебя увидел? — спросил удивленный Улугбек. — Даже засмеялся от радости.

Тимур улыбнулся внуку.

— Устами юродивых говорит Аллах, — сказал он. — А ты помнишь, как меня величают?

— Помню, — гордо ответил Улугбек. — Ты — Щит Ислама.

— Вот поэтому он и обрадовался, — назидательно сказал Тимур.

А сам смотрел на могучие плечи великана.

— Откуда его привели сюда? — спросил он нукера.

— С кухонь.

— Отнесите его назад, — велел Тимур.

Он поднялся. Еще раз взглянул. И добавил:

— Следите, чтобы не ушел никуда из сада.

Четверо воинов подхватили Дмитрия и унесли.

* * *

В темной, стоячей воде бассейна собственный силуэт казался ему вырезанным из черной бумаги. Дмитрий поболтал ногами в воде. Отражение заколебалось и распалось на несколько пятен.

— Тамерлан… — произнес он тихо. — Вот те раз…

В ночном саду громко звенели цикады. Листья кустарника, росшего вблизи бассейна, были обильно усыпаны бледно-зелеными светящимися капельками светляков.

В том, что он узнал Тамерлана, не было ничего удивительного: хромоногий и рыжий среднеазиатский полководец занимал в жизни Дмитрия особенное место. Так уж получилось…

В детдоме у него был ровесник по имени Тимур — рыжий и толстый пацан. Толстый даже на детдомовских харчах. До пятого класса у него было прозвище Жаботинский, коротко — Жаба. А потом… Потом он неудачно спрыгнул с ветки дерева и подвернул ногу. Захромал, естественно. И, как на грех, на следующий день после его неудачного прыжка был урок истории, на котором историчка стала рассказывать о Хромом Тимуре. Как они ржали! Чем, кстати, довели Людмилу Николаевну (да, так ее звали) до белого каления. Зато Жаба после этого урока стал Тамерланом…

Это был первый случай, когда судьба столкнула Дмитрия с Тамерланом. А второй…

Техникум. Кабинет, в котором проходили уроки обществоведения, диалектического материализма и истории. Большие черно-белые фотографии в тонких алюминиевых рамочках — реконструкции по черепу. Неандертальский мальчик. Иван Грозный. Князь еще какой-то древнерусский — то ли Ярослав, то ли Владимир Красно Солнышко. А четвертый от угла — Тамерлан. И прямо перед его столом. А за четыре года техникума Дмитрий успел изучить Тамерланов бюст до мельчайших подробностей. Честно говоря, эти фотографии реконструированных знаменитостей нужны были в классе как собаке пятая нога, но долговязый и очкастый преподаватель истории был, похоже, слегка помешан на Герасимове[11] и его реконструкциях. И вылепил Герасимов Тамерлана, надо сказать, так, словно живого видел.

И, наконец, Велимир… Покойный испытывал к Железному Хромцу такое уважение, что на его письменном столе уменьшенная копия бюста Тамерлана (опять же реконструкция Герасимова) играла роль пресса. Ну да, конечно: Тамерлан был страстным любителем шахмат и, по отзывам современников, весьма сильным игроком, так что гроссмейстер Салтыков не мог не испытывать к его персоне уважения. Однажды Дмитрий зашел в Дом Книги и увидел там неприметный том в коленкоровой обложке с единственным словом, написанным желтыми буквами, стилизованными под арабский шрифт. Тамерлан. Рука сама потянулась к кошельку. Он купил книгу и преподнес Велимиру. Старик остался доволен.

Дмитрий усмехнулся. Да, неудивительно, что он узнал Железного Хромца. К тому же в средние века в Азии был только один-единственный хромой, сухорукий и рыжеволосый воитель… Если только память не подводит. Средние века… А какой именно век? Он напряг память. После смерти Велимира бюст и книга перешли к нему, Дмитрий ее прочитал, но цели вызубрить наизусть перед собой он не ставил. Так, кое-что вспоминается… Тринадцатый век… Или четырнадцатый?

“Черт его знает! О чем я думаю?!”

Дмитрий поразился собственному спокойствию. Сидит себе и мирно размышляет, в каком веке жил рыжебородый хромец по имени Тимур, славный тем, что обожал резать головы и складывать из них башни. В назидание и устрашение. Да и хрен с ним, с Тамерланом-головорезом. Страшно, что Дмитрий откуда-то знает: это конечная остановка невообразимого и фантастического перемещения. Билет в один конец. Обратный можно будет купить лишь через несколько веков, когда построят кассу. Он застрял здесь без надежды на возвращение. Может, конечно, где-то в глубине мозга и прячется память о том, как произошел “перелет” в прошлое… Но сейчас Дмитрий не в силах ничего изменить. Следовательно, остается лишь один вопрос: что будет делать в прошлом дипломированный инженер-радиоэлектронщик? Осчастливит Хромого Тимура чудом — наладит телеграфное сообщение между эмиром и его гаремом?

Дмитрий невольно улыбнулся. Тоже мне, янки при дворе короля Артура… А если серьезно? Что ему тут делать, в совершенно чужом мире? “Странно, — вдруг подумал он, — такое ощущение, что вся моя жизнь, с самого рождения, была просто подготовкой к этому моменту. К провалу в прошлое. Абсурд, но ничего другого просто не лезет в голову”.

Глава четвертая. РЕШЕНИЕ

Я — человек, добившийся всего, чего хотел. В этом, наверное, в первую очередь помогла озлобленность на мир, принявший меня так негостеприимно: мать, которой я никогда не видел, оставила меня в роддоме.

Я — детдомовский мальчишка: без отца, без матери, без ласки и любви. Сколько я себя помню, меня окружали такие же обездоленные изгои без причины. И воспитатели, выполнявшие рутинную работу. Возможно, когда они ее выбирали, юношеский идеализм и сострадание были им не чужды. Но время уходит, а с ним уходит и юношеский пыл. Может, и существуют те, кто умудряется сохранить в себе человечность до самой смерти. Может быть… Но на мою долю их не досталось. Имя и фамилию мне дали в роддоме, а отчество пришлось выбирать самому.

Спустя годы я начал подумывать, что, может быть, не так уж прав в оценках собственного детства и людей, которые меня окружали. Дети должны быть жизнерадостными, а я таким не был: осознал в четыре года, что я брошенный матерью ребенок, и стал таким, каков есть до сей поры — “вещью в себе”. Я был трудным ребенком — вряд ли кто-нибудь из воспитателей мог похвастать, что он нашел ко мне подход. И настоящих друзей в детдоме у меня не было. Возможно, я просто одиночка по характеру; или — был взрослее сверстников, чьи игры и разговоры меня никогда не интересовали…

Я достаточно рано понял, что если не подавлю в себе злости, то кончу плохо. Поэтому моя “трудность” ограничивалась педагогическими проблемами: замкнутость, отчуждение от сверстников. Все душеспасительные и воспитательные беседы со мной заканчивались одним: я смотрел на воспитателя, который в очередной раз пробовал раскусить крепкий орешек, читая в моем спокойном взгляде: “Ну и зачем вы мне говорите всю эту ерунду?” Но учился я неплохо, любил читать, и в конце концов меня оставили в покое, потому что были и другие, куда более “трудные”.

Достаточно рано я обнаружил, что судьба благодарна, если на ней не висят бесполезным грузом, а пришпоривают, задавая нужное направление. И, надо сказать, боков ее я не жалел. Не знаю уж, кого за это благодарить, — планиду или безвестных родителей, — но кое-что, кроме потрясающе белесой внешности, я получил прямо от рождения.

Я очень силен физически. Почти неправдоподобно. Не знаю даже, с кем сравнивать… С Ильей Муромцем — вроде бы чересчур (хотя называли меня и так). С Иваном Поддубным? Я читал, что он мог рвать цепи. Не пробовал, но вот разорвать надвое или скатать в трубочку пятирублевую монету — это без особой натуги.

Однажды я чуть не убил человека. Другие детдомовцы достаточно рано сообразили, что лучше всего меня не трогать. А вот наш запойный физрук, который пришел на место прежнего добродушного старика, ушедшего на пенсию… Представления не имею, как он умудрялся удерживаться на должности преподавателя физкультуры. Вероятно, другой кандидатуры не нашлось. Он считал, что для такого отребья и бестолочи, как мы, нет лучше воспитательного средства, чем хорошая оплеуха. Бывший боксер в среднем весе, он хорошо умел их давать. Однажды тихий задохлик по имени Леша лег после такой оплеухи в нокаут. И я не выдержал. Физрук — даже не хочу вспоминать его имени — ударил и меня. Только мне его удар был не столь чувствителен. Сначала я хотел ответить кулаком, но в последний момент передумал, схватил его за ворот и мотню, поднял над головой и бросил на пол спортзала.

От колонии для несовершеннолетних меня спасла завуч Елизавета Васильевна — предпенсионного возраста тетка с замашками “товарища старшины” из анекдотов. Я очень любил читать, а она вела литературу. До этого случая я даже не подозревал, что был, оказывается, ее любимцем. Мне кажется, что никакие свидетельства одноклассников не спасли бы меня от незаслуженной отсидки. Но, может, я ошибаюсь: трудно ведь поверить, что четырнадцатилетний подросток взял да и грохнул об пол, как мешок с тряпьем, взрослого мужчину. Правда, в четырнадцать мой рост уже перевалил за метр восемьдесят.

В больнице физрук лежал долго, а по возвращении с работы вылетел незамедлительно. Я стал живой легендой местного значения. Самые лютые недруги стали вдруг лучшими друзьями. Но история эта послужила уроком: я осознал, что могу убить человека, просто ударив.

После восьмого класса я поступил в радиотехникум, а по окончании меня сразу же забрали в армию. Я знал, что мне светят десант или флот: росту во мне уже было метр девяносто восемь. И не ошибся — стал морпехом.

Обычно десантники окружены неким романтическим ореолом — бой-парни, которым море по колено. Мол, десантник в одиночку способен такого наворотить… Я бы так не сказал. Солдат срочной службы, даже если он десантник — обычное пушечное мясо. Разве что подготовлен чуть лучше пехотинца. А уж мягкотелому обывателю, который делит время между работой, телевизором и сном, десантник-срочник действительно не по зубам. Настоящая же крутость — она начинается позже, когда наука квалифицированно убивать становится образом жизни.

На втором году службы мне стали закидывать удочки: как, мол, насчет того, чтобы остаться на сверхсрочную? Я их понимал: сирота, без роду без племени — в самый раз для государственного самурая. И рация на спине меня к земле не клонит даже после марш-броска. На армейских харчах рост дошел до двух метров десяти сантиметров, а вес — до ста тридцати килограммов. Единственной потерей за всю службу был выбитый в драке с “дедами” зуб.

“Нет, — ответил я. — Не хочу”.

Потому что хотел после армии закончить институт.

Демобилизовавшись, я вернулся в Питер, хотя меня там никто не ждал. И поступил в Политех. И встретил двух человек, которые сделали для меня больше, чем силы природы, принудившие родиться. Одним из них был Велимир.

Велимир Михайлович Салтыков — так его звали полностью. Гроссмейстер. Наречен в честь поэта Велимира Хлебникова. Человек, которого я могу называть своим другом. Странной для постороннего взгляда казалась, наверное, наша дружба: он был на пятьдесят пять лет старше, но я никогда не ощущал этой разницы в возрасте.

Начало было случайным, но затем мы еженедельно встречались целых семь лет. Это, впрочем, было несложно, мы ведь жили на одной площадке. Я обитал в однокомнатной квартире под номером тридцать шесть, а он — в однокомнатной тридцать седьмой, которую, как впоследствии выяснилось, завещал мне. После похорон меня известил об этом его друг-юрист, такой же старик, которому он передал все бумаги. Друзей у Велимира было много, и в день кремации — он распорядился кремировать тело и развеять прах над Невой — собралось столько народу, что в зале прощания яблоку негде было упасть. А вот родственников у него не осталось: его родные и родные его покойной жены погибли в блокадном Питере, а единственный сын разбился в семидесятых — он был летчиком-испытателем.

Я же на момент знакомства был двадцатилетним студентом-первокурсником. Меня пытались засунуть в общежитие, но я ведь был питерский сирота-детдомовец и потому мне удалось, собрав кучу бумажек и дойдя до Смольного, выжать из городской администрации однокомнатную квартиру в Купчине. И там же устроился дворником — папы-мамы нет, деньгами снабжать некому, а на одну стипендию не протянешь. Это уже потом стал халтурить по специальности.

Я наслаждался тем, что наконец один. Купил подержанную стиральную машину и кучу поваренных книг, сам стирал и готовил. И балдел от процесса. И строил себя — таким, каким хотел видеть.

С Велимиром сталкивался часто, но все общение до определенного момента — “здрасьте — до свидания”. Старичок был мне симпатичен. Знал от бабушек во дворе, что он одинок, но — без подробностей. А в один прекрасный апрельский вечер застал этого одинокого и безобидного старика в не очень хорошем обществе: два охломона лет пятнадцати, акселераты хреновы, изрыгая перегар, что паровоз дым, собирались устроить старику razdryzg. Ну прямо “Заводной апельсин” Берджеса — я как раз на днях его прочел, купив на лотке. У Велимира и парочка книг при себе была, держал под мышкой. Поймали они его прямо перед подъездом дома, а меня судьба принесла в самый что ни на есть нужный момент — эти ублюдки только собирались начать старика потрошить. Мое появление из подъезда — пошел в гастроном за кефиром — прошло мимо их пьяного сознания, а зря. Я не стал зачитывать им права, а просто взял обоих за шкирятники и с треском соударил лбами, после чего закинул в подбалконные кустики — в аккурат туда, где два тополя из одного корня росли развилочкой. Сползли они у меня каждый по своему дереву и затихли — хорошие такие оба, мирные: лежат и не двигаются. И даже не матерятся.

— Вы их не убили? — озабоченно поинтересовался Велимир.

— Нет, — говорю. — Я осторожно.

— Вы уверены?

— Пойду вызову “скорую”, — сказал я, намереваясь вернуться. — На всякий случай.

— Погодите, — остановил он меня. — Вам лучше не появляться на виду. Я сам вызову.

В этот момент подонки начали проявлять первые признаки жизни: сучить ручками-ножками и пытаться принять вертикальное положение.

— Сейчас оклемаются, — сказал я и предложил: — Пойдемте отсюда. Пусть считают, что их постигла кара небесная. Может, условный рефлекс выработается.

Мы вместе поднялись на третий этаж. И вдруг он сказал:

— Не зайдете ли ко мне выпить чаю или кофе, Илья Муромец? Не хочется оставаться неблагодарным.

Так и началась дружба. А первое, что я увидел среди спартанской обстановки его квартиры (книжные полки до потолка да узкая деревянная кровать у стены), — стоящий на почетном месте шахматный столик. Фигуры были из камня, ручной работы. Поначалу я подумал, что он просто страстный любитель шахмат.

“Разум не имеет возраста и к двенадцати годам уже формируется полностью, — как-то сказал он. — Давай перейдем на ты”.

Кому-то он мог показаться странным — веселый и бодрый старик, не обращавший внимания на возраст и сохранявший ясность мысли. “Впадать в маразм или нет — выбор делает человек. И, возможно, уже при рождении”, — тоже его слова.

Во время нашего первого совместного чаепития с сушками он предложил партию в шахматы. Я отказался, сославшись на неумение.

— А есть желание научиться?

— Не поздно ли?

— Если вы собираетесь в будущем отобрать шахматную корону у Каспарова, то поздновато. Но если…

— Вечер у меня свободный. Почему бы и не попробовать? — согласился я. Старик мне и раньше нравился, а всех планов у меня было — сходить за кефиром и завалиться в постель с книгой. И то и другое могло подождать.

Я и не подозревал, какую западню он мне приготовил, а потому с легкой душой сделал роковой шаг. И попался — он действительно научил меня играть.

Встречи наши стали регулярными: я появлялся по вечерам два-три раза в неделю: он меня не просто учил, а тренировал по какой-то собственной методике с полного нуля. Я-то ведь в шахматах был дуб дубом, а он словно стружку с болванки снимал. Я только года через три сообразил, что он, собственно, со мной сотворил, и мне стала смешна моя же первоначальная тупость.

— Ты доволен результатами своего эксперимента? — напрямую спросил я как-то.

— Я — да, а ты?

— Интересно, какой у меня уровень игры? — Мне действительно было интересно, потому что шахматами я занимался исключительно с Велимиром, ни с кем больше не играл и в шахматный клуб не бегал.

— Уже довольно серьезный, — сказал он, подумав. — А годика через три будет совсем серьезный, и будешь ты уже не просто человек, а игрок в бисер. Правда, хочу тебя огорчить: на шахматную корону тебе рассчитывать по-прежнему не стоит. Знаешь ли, во времена Моцарта было много композиторов, которые писали очень даже неплохую музыку, но Моцарт — они есть Моцарт. Это относится и ко мне, между прочим.

— Но ты же гроссмейстер?

— Гроссмейстер, — он усмехнулся. — Ты тоже можешь стать гроссмейстером в перспективе. Гроссмейстер — всего лишь сильный игрок с богатым опытом и багажом теории. Одни начинают раньше, другие позже. Ты думаешь, их мало, гроссмейстеров. Пруд пруди. — Он взял с полки тоненъкую брошюрку и кинул мне на колени. — Вот посмотри. Девяностый год, когда мы с тобой впервые занялись игрой. Полный список тех, кто получил звание международного гроссмейстера. Пятьсот с лишним человек.

Я раскрыл брошюрку — ротапринтное издание, выпущенное мизерным тиражом. Фамилия, имя, отчество, год рождения…

— Может, мне начать играть на соревнованиях? Получить разряд и все такое…

— Может быть, — задумчиво сказал он.

— Но ты не советуешь?

— Твоя спортивная карьера, вообще-то, не входила в мои планы.

— Ну и слава Богу. В мои — тем более.

— Ты удивительный человек, — сказал Велимир и добавил без иронии: — В двадцать три года быть столь трезвомыслящим аутсайдером… Ты есть rаrа bestia[12].

— Я от рождения аутсайдер. Даже отчество пришлось самому выбирать. Многие ли могут этим похвастать?

Больше мы к этой теме не возвращались. Карьера шахматиста меня и вправду не привлекала — для этого надо иметь хоть толику честолюбия и спортивного азарта, а для меня шахматы были замкнутым мирком, где я отдыхал и расслаблялся. За год до смерти Велимира я впервые одержал над ним победу. Помню чувство растерянности, которое охватило меня, а старик лучился довольством. “Ну-с, прими мои поздравления, — сказал он. — Я же говорил тебе — три года”.

Для старика на восьмом десятке Велимир болел удивительно мало. И умер легко, во сне.

Я уже два года как стал счастливым обладателем диплома инженера-радиотехника, а попутно освоил и компьютер: железо, софт, даже заморачивался с программированием. В тот момент фирма, в которой я работал, благополучно лопнула, и я оказался временно не у дел. Я решил с утра заглянуть к Велимиру на чай, тем более что так или иначе собирался забежать к нему, заменить конфликтующее железо на компьютере. На восьмидесятилетие я сделал старику такой подарок — зарплата и халтуры позволяли: собрал навороченный “пентюх” с модемом и, договорившись со знакомыми ребятами из компании-провайдера, устроил Велимиру халявный выход в сеть. Я позвонил, но никто не открыл. Ключ от его квартиры у меня был уже давно: он сам отдал мне дубликат, чтобы я мог без помех пользоваться его библиотекой. Я вошел в квартиру и нашел его. Был уже десятый час утра, а он всегда поднимался в шесть. Я увидел его неподвижно лежащим на кровати с безмятежно спокойным лицом и сразу понял, что Велимира больше нет.

Вторым был Игорь Столовенков. Мастер исторического фехтования и философ по призванию — гремучая смесь. Познакомились мы благодаря Велимиру: Игорь тоже был их тех, кого когда-то пестовал гроссмейстер Салтыков.

Как-то, примерно через месяц после разговора о моей шахматной карьере, у Велимира оказался гость — плотный крепыш, ростом под метр девяносто, с прозрачными серыми глазами на полнощеком лице. На вид ему было тридцать с небольшим. Они пили чай с вареньем и печеньем “Мария” и, судя по всему, болтали о каких-то пустяках. Увидев, что хозяин не один, я извинился и вознамерился было ретироваться, но старик не отпустил. Мне показалось, что гость вскоре должен откланяться, и тогда мы с Велимиром приступим к очередному уроку. Я ошибался.

Велимир налил мне чаю. Игорь спокойно и открыто рассматривал меня. Вдруг он засунул пальцы в нагрудный карман серой рубашки-сафари и вытащил что-то.

— Дима, — сказал он. — Окажите мне любезность…

Я увидел, что он протягивает медную монету — пятак старого образца. Я укоризненно взглянул на Велимира, но тот не смутился, и в его ответном взгляде я прочел: “Сделай то, о чем тебя просят”.

Получив назад две половинки монеты, Игорь положил их на ладонь и принялся задумчиво рассматривать.

— Хорошо… — наконец произнес он и улыбнулся. — Я оставлю их себе как сувенир.

Я понял, что это не конец, а лишь начало разговора, и ломал голову, куда на этот раз меня потянут. Велимир поглядывал добродушно, словно читал по лицу все мои сомнения.

— Зря я сомневался, — сказал Игорь, подливая себе чаю.

— Сомневался бы, так не пришел, — весело парировал Велимир. — Даже из уважения к моим сединам.

— Вы, как всегда, правы, мастер, — с улыбкой согласился Игорь.

— А можно узнать, что все это значит? — поинтересовался я.

Ответил мне Игорь:

— Это значит, Дима, что вы талантливы. И ваш основной талант в этом, — он похлопал себя по нагрудному карману.

— И что же дальше?

— Велимир, характеристика, которую ты дал ему, верна на все сто процентов, — сказал Игорь.

— Чту завет Козьмы Пруткова: “Зри в корень!”

— А дальше следует, что талант необходимо развивать и реализовывать, — ответил мне Игорь.

— Это каким же образом? Стать олимпийским чемпионом по борьбе? В цирк идти? “Русский богатырь и пара сотен гирь”? Публичным гладиаторским мордобоем заняться? Меня подобные перспективы как-то не прельщают, хотя предложения и были. Многие почему-то считают, что раз бывший морпех, то уже жить не может без того, чтобы кому-нибудь шею не свернуть. А с моими статями…

— Велимир рассказывал, — спокойно прервал Игорь.

— Значит, вы пришли с другим предложением?

— Я пришел на смотрины. Они состоялись. И теперь у меня действительно есть предложение.

— Какое же?

— Вы слыхали, Дима, такой термин — самореализация?

— Приходилось. Реализация заложенного в человеке есть его основная цель существования. Правда, те, кто машет этим лозунгом, сами частенько не вызывают доверия. Особенно в смысле психического здоровья.

— Ещё и начитан, — Игорь покосился на Велимира. — Времени зря не теряет.

— Редкий зверь… — откликнулся тот. Этот Игорь, кем бы он ни был, чем-то мне импонировал. Какой-то спокойной серьезностью.

— Так что же вы предлагаете? — снова спросил я. — Сознаюсь, вы меня несколько запутали, потому что я не знаю, кто вы.

— Специалист по историческому фехтованию: мечи, шпаги, сабли, копья, топоры и так далее. И предложение простое: не желаете ли вы, Дима, вместе со мной заняться этим делом?

— А зачем?

— Затем, что вы талантливы, а талант нуждается в реализации. Нельзя зарывать его. Помните притчу? Ваш талант, правда, имеет несколько атавистический характер. Лет пятьсот назад он был бы уместнее. Однако же — вот он.

— Драться на мечах и копьях? Но зачем? Я понимаю: есть люди со своеобразным бзиком — мнят себя рыцарями, кольчуги клепают, затем едут в леса и дубасят друг друга на лоне природы до потери пульса. Вы не из этих случайно?

— Нет, не из этих, — возразил он. — Вот слежу я за вами и вижу: движения экономны и расчетливы, несмотря на массивность тела. Это тоже признак таланта: вы не расхлябаны, а скупы и грациозны в движениях, как крупный хищник.

— Спасибо, конечно, на добром слове, но… — я покачал головой.

— А зачем вам шахматы? — быстро спросил он. — Вы же не собираетесь становиться гроссмейстером?

— Шахматы — это потрясающе. Меня не интересуют лавры и почести, которые гипотетически можно снискать, меня интересует сама игра. Все равно, какого уровня я достигну, — важен сам процесс.

— Игра с собственным телом — тоже потрясающая. Вот мы вместе наконец и создали точную формулировку моего предложения. Велимир предложил вам изощрить свой мозг, я же предлагаю изощрить тело. И совсем не обязательно делать это своей профессией.

— Однако… — протянул я. — Вы всех так уговариваете?

— А вы как думаете?

— Но почему именно я?

— Потому что, — ответил он, — недавно погиб мой ученик. К несчастью, он совмещал занятия у меня с работой каскадера. Смерть глупая и нелепая, что обидно вдвойне. А я потерял воспитанника. Лучшего. Вы мне подходите. Чем дольше мы беседуем, тем больше я убеждаюсь, что это так.

— Осталось дождаться моего согласия, — буркнул я.

— Последнее слово за вами, — согласился Игорь. — Но не торопитесь. Окажите мне еще одну любезность… Послезавтра у вас вечер свободен? Часов с шести?

— Да.

— Вот возьмите… — Игорь вытащил из кармана блокнот и черкнул адрес. — Я буду ждать.

Игорь попрощался и ушел. Я налил себе остывшего чаю и спросил:

— Зачем, Велимир?

Он усмехнулся и потер подбородок.

— Зачем? Тебе никто не говорил, что ты уникум?

— Ты всю дорогу твердишь.

— Твержу, — покладисто согласился он. — И вижу возмущение, которое появляется в твоих зеленых глазах. Но ты действительно уникум, причем обладаешь еще одним талантом — ты просто живешь. Ты — двухметровая белая глыба бытия, бесстрастно взирающая на мир. Не сходишь ли на кухню чайник вскипятить?

— Сей момент!

— А ведь он тебя заинтересовал, — сказал Велимир, когда я вернулся.

— Да. Цельный человек. Мне такие нравятся.

— Уверен, что тебе понравится и остальное. А на твой вопрос мне ответить трудно. Считай это интуитивным озарением. Когда я узнал от Игоря о несчастном случае на съемках, то сразу подумал о тебе. Ты понимаешь, в каком качестве… Учти, я впервые занимаюсь, так сказать, сводничеством. Не моя это сфера — поставлять будущих гладиаторов. А тут я усматриваю перст судьбы: нужное время, нужное место, нужные люди. Вот так, если мое путаное объяснение удовлетворит тебя.

— Я быв мистики пошел, пусть меня научат, — ехидно заметил я.

Велимир похлопал веками и захохотал. На том наш разговор и закончился.

В назначенное время я явился по оставленному Игорем адресу. Пришел, правда, исключительно из вежливости. Игорь ожидал в пустом спортивном зале. Я вошел и поздоровался — голос гулким эхом взлетел к потолку.

— Идите в раздевалку и переоденьтесь, — сказал он, словно мы уже договорились обо всем.

— Извините, но у меня нет с собой формы.

— Тогда просто разуйтесь.

Пожав плечами, я снял кроссовки и носки. Дощатый пол приятно холодил ступни.

— А почему так пусто? — поинтересовался я. Он улыбнулся:

— Ну, во-первых, вы законченный индивидуалист…

Я усмехнулся.

— А во-вторых, у меня мало учеников… Вернее, совсем нет. Я, конечно, веду занятия, но этого мало, чтобы считаться моим учеником.

Игорь наклонился, дотянувшись до пола, а когда распрямился, в руках его оказались две широкие кривые сабли.

Это было очень красиво — то, что он делал. Я затаил дыхание, поглощенный мерцанием металла и стремительностью движений. Он все убыстрял темп, пока лезвия вращающихся сабель не превратились в отливающие металлом сплошные круги. Вспарываемый лезвиями воздух гудел, как потревоженный шмель. Остановился Игорь так же внезапно, как начал.

— Что скажете?

— Танец. Красивый и смертоносный.

— Моей дочери десять лет, а сыну семь, — улыбнулся он, — и оба станут блестящими фехтовальщиками. Но мне нужен еще ученик-мужчина. Взрослый, но не старше двадцати пяти. И лучше, если до этого с фехтованием вообще, не сталкивался. Разные стили, разная хватка — не надо переучиваться. Но дело даже не в этом. Познакомив с вами, Велимир сделал мне неожиданный и потрясающий подарок. Мои дети станут чемпионами: они фехтуют с четырех лет; но вы, Дима, будете мастером из мастеров. Поверьте, я знаю, о чем говорю. И хотя есть люди, которые годами берут у меня уроки, приобретая и умение, и опыт, а вы никогда не держали в руке ни меча, ни сабли, ни шпаги, вы быстро опередите их. Потому что ваш талант, Дима, — совершеннейший атавизм. И дело не в физической силе. Родись вы лет пятьсот назад, о вас бы складывали легенды еще при жизни. Честное слово, мне бы не хотелось упустить такой шанс.

Я молчал, не зная, что сказать. Потом спросил:

— Игорь, вы серьезно?

— Мне сорок пять, Дима. И фехтованием я занимаюсь с десяти: сначала спортивным — рапира, эспадрон; затем историческим. Я его фанатик. Фанатик искусства, ненужного современному миру. А это уже не просто опыт: тут задействована интуиция. И она редко меня подводит. Вы для меня — как для старого учителя музыки ученик с абсолютным слухом, абсолютной музыкальной памятью и склонностью к композиции. У вас Божий дар, Дима.

Я опустился на пол и сел, скрестив ноги.

— Пусть так. Но, знаете, я, пожалуй, не готов к такому повороту событий.

Он усмехнулся.

— Теперь вы уйдете, подумаете, а потом вдруг решите — а почему бы не попробовать?

— А если нет?

— Нет так нет, — Игорь пожал плечами. — А если да, то зачем тянуть? Давайте попробуем сейчас — сразу все и решим.

— Что ж… Давайте. Я ничего не теряю.

— Начнем, — сказал он.

Мы начали. И продолжали восемь лет. Игорь действительно был фанатиком. В фехтовании сосредоточился смысл его жизни. Сабли, мечи, копья, ятаганы, шпаги и рапиры. Для Игоря фехтование являлось искусством, потерявшим свое основное предназначение — нести смерть, а потому ставшим в ряд с музыкой и балетом. Он был и исполнителем, и балетмейстером своих головокружительных номеров с отточенной сталью в руках.

Не знаю, был ли он прав, говоря, что я стану великим мастером клинка, но заразить своей страстъю Игорь меня сумел. Однажды мы провели в зале восемь часов подряд, проверяя, против какого вооружения может выстоять испанский набор: шпага и кинжал. Вооружение идальго досталось мне, а Игорь постоянно менял оружие. Мы перепробовали все — от египетского ятагана до двуручного меча. Но двуручный меч оказался для шпаги слишком крепок. Она сломалась.

* * *

Топот множества ног заставил Дмитрия обернуться: отряд из пяти солдат с горящими факелами проходил по аллее. Увидев его, воины стали переговариваться, а потом громко захохотали. Он провожал караул взглядом, пока отсветы пламени факелов не растаяли во тьме. На какие-то минуты Дмитрий отключился от собственных мыслей, а потом вдруг понял, что решение уже принял. Безумное, но единственно правильное.

Уйти некуда. Теперь понятно, почему люди здесь столь низкорослы — средневековье. Они все были тогда метр с кепкой: достаточно разок полюбоваться доспехами в Рыцарском зале Эрмитажа, чтобы получить представление, какого росточка были славные герои турниров. А это еще и Средняя Азия, население которой и в будущем-то не баскетбольных стандартов. Так что затеряться среди малорослого средневекового люда при всем желании не удастся. К тому же он почти альбинос — красных глаз только и не хватает. Вот это как раз к лучшему — будь у него красные радужки полного альбиноса, черт его знает, что бы пришло в голову здешнему народцу: могли и за сказочное чудовище счесть. Это во-первых.

Во-вторых. Куда идти? На Русь? Хрен редьки не слаще: тут Тамерлан, там князья друг дружку за бороды дерут. Патриотизм тут неуместен. И куда бы он ни пошел — везде будет большой белой вороной. Так что спокойная жизнь кончилась раз и навсегда.

Значит, остается адаптироваться здесь. Но как? Обучиться какому-нибудь ремеслу? Теоретически возможно. Но это же средневековье: сплошные войны, феодалы и чернь, дани и поборы. Словом, веселая жизнь.

Дмитрий всегда хотел одного — ни от кого не зависеть, и на исходе двадцатого столетия это стало возможным даже в его патологически тоталитарной стране. В меру, конечно: имей хорошо оплачиваемую профессию, собственный угол, личный транспорт, не лезь в игры, которые отдают сомнительным душком, — и будешь счастлив. А здесь кто-нибудь да обязательно сядет на шею и свесит ноги. Либо ты сидишь на ком-то, либо некто на тебе — третьего не дано.

“Родиться бы тебе лет пятьсот назад…” Дмитрий усмехнулся. Вот я и родился, Игорь. Надеюсь, ты не обманывался, возлагая на меня такие надежды…

Две вещи по-настоящему волновали Дмитрия: вмешательство в прошлое и неминуемая необходимость убивать. Он еще никого не убивал. Не довелось. А уж мечом или шпагой — тем более.

Правда, поединки “на поражение” они с Игорем проводили регулярно. Но там все заканчивалось обозначением “смертельного” удара. В основном же Игорь муштровал Дмитрия бесчисленными упражнениями. Бой с тенью. Или со многими тенями. Игорь утверждал, что китайцы совершенно правы: для овладения мастерством в искусстве поединка — будь то рукопашный бой или с применением подручных средств — вовсе не обязательно иметь реального противника; главное, чтобы тело знало, что делать. Движения ложатся в определенную схему, одинаковую и для китайца, и для индейца Огненной Земли.

Здесь же одним обозначением последнего удара бой не ограничится. Правила игры придется принять полностью, и значит, придется убивать, чтобы выжить. Главное, чтобы вышло в первый раз: необходимо снять рефлекс, заставляющий руку прервать движение клинка.

О том, что могут убить его, Дмитрий даже не думал: он и так, можно сказать, умер — для своего времени. Он лишь вспомнил недавний сон, в котором ему явился Велимир, и подумал, что глубины подсознания что-нибудь да подскажут человеку, если тот не в состоянии решить жизненно важных вопросов не сознательно. А уж какой облик примет интуиция — умершего ли друга, Божьей Матери или белого медведя — не суть важно.

Что же до вмешательства в прошлое… Тут уж одно из двух: либо надо плюнуть и не ломать головы над ненужными проблемами, либо отыскать веревку покрепче и повеситься на ближайшем суку, дабы ненароком не исказить будущего. Был, правда, еще третий вариант: забиться в совершеннейшую глухомань и отшельничать, ни во что не вмешиваясь. Питаться акридами и медом. Чушь! Рано или поздно все равно достанут. Это в лучшем случае, в худшем — он попросту рехнется от одиночества и мыслей о невозможности возвращения. А чего тогда, спрашивается, тянуть?

Дмитрий рассмеялся.

— Ну вот, Игорь, — проговорил он. — Теперь у меня самореализация пойдет полным ходом. И обо мне будут складывать легенды…

Он поднял глаза к ночному небу. Оно заметно посветлело — близился рассвет. У него оставалось еще немного времени, чтобы покопаться в памяти и кое-что вспомнить. Такая малость, а сколько от нее зависит…

* * *

С десяток воинов спали на траве вокруг тлеющего костра, разведенного прямо на зеленом газоне. Бодрствовал только один, он сидел и смотрел на низкие языки бледного пламени, облизывающего головни. Когда Дмитрий привидением вынырнул из утренних сумерек, воин настороженно вскинулся, но при виде юродивого отвернулся. Что и требовалось. Пирамида из составленных копий стояла чуть поодаль. Дмитрий быстро прошел туда, схватил одно и скрылся в кустах. Вслед раздался удивленный вскрик воина.

Он торопился к бассейну: там имелась лужайка, очень удобная для исполнения задуманного. Слыша позади топот бегущих ног, он улыбался: все как надо. Выбежав на середину лужайки, Дмитрий на мгновение остановился, перевел дух. И начал. Он наносил удары и отражал атаку воображаемого противника. Копье с шелестом рассекало воздух.

Потревоженные солдаты уже прибежали на лужайку и столпились на краю, но отобрать оружие никто не пытался.

Дмитрий нанес последний колющий удар, перебросил копье в левую руку и развернулся к солдатам.

— Эмир Темир[13] нукер! — хрипло рыкнул он и ударил себя кулаком правой руки в грудь. — Эмир Темир нукер!

Эти три слова он и выцарапывал из памяти до самого рассвета. Но все-таки вспомнил. Три слова, которые повернут его судьбу.

Простые воины мало интересовали Дмитрия. Не они будут решать его участь. Поэтому, проревев три “волшебных” слова, он продолжил представление.

А зрителей потихоньку прибывало.

Закончив очередной номер театрального действа, Дмитрий бил себя в грудь и потрясал воздух боевым кличем:

— Эмир Темир нукер!

Так продолжалось около часа.

Его расчет оправдался. Из толпы вышел кривоногий плотный человечек в синем с золотым галуном кафтане и желтой, с блестками, чалме; на поясе висел украшенный золотом и каменьями кривой меч. Вельможа.

Дмитрий остановил вращение копья, упер древко в землю и подождал, пока тот приблизится.

— Эмир Темир нукер! — рявкнул Дмитрий в бесстрастное узкоглазое лицо. И, конечно же, ударил себя в грудь.

Вельможа мигнул, поманил указательным пальцем, развернулся и пошел прочь. Дмитрий подхватил копье и зашагал следом. Покружив по саду, они вышли на прямоугольную площадку, засыпанную утрамбованным песком, — идеальное место для тренировочных боев. Дмитрий понял, что выиграл первое, пока еще бескровное сражение: у дальнего края стоял навес, в тени которого в окружении все той же вчерашней компании восседал Тамерлан. По периметру площадки стояли солдаты.

Вельможа в синем знаком велел ему выйти на середину. Дмитрий повиновался. Он вышел на самый центр, встал лицом к навесу, отсалютовал копьем Тамерлану и вновь издал свой боевой клич:

— Эмир Темир нукер! — и ударил себя кулаком по груди.

Тамерлан смотрел прямо на него, потом слегка наклонил голову и что-то сказал сидящим рядом придворным. Одни из них встал, отвесил Тамерлану поклон и прошелся вдоль воинов, выстроившихся по сторонам площадки, выкрикивая непонятный Дмитрию призыв. Впрочем, не надо большого ума, чтобы догадаться о его смысле.

Первым соперником Дмитрия стал широкоплечий, кряжистый воин в кожаной безрукавке, надетой поверх черной рубахи. Из-под округлого шлема сползала на плечо длинная косица. Его оружием был меч.

Рост и вес давали Дмитрию преимущество над низкорослым противником. Не говоря уже о силе и копье, которое было его оружием — меч короче копья. А это значило, что воин, вышедший помериться с ним силами, отнюдь не трус и наверняка из числа умельцев боя, ведь если сравнить Тамерланова воина со львом, то Дмитрий по сравнению с ним был по меньшей мере носорогом.

Солдат закружился вокруг Дмитрия. Стоя на одном месте, тот поворачивался и медленно вращал копьем в ожидании выпада. Он даже чуть согнул ноги в коленях, чтобы оказаться примерно на одном уровне с противником: сейчас кровопролития нельзя было допускать — вряд ли Тамерлан обрадуется, если его солдат искрошат в капусту. Воин сделал ложный выпад. Дмитрий разгадал его и не отреагировал, а вместо этого сам резко пошел в атаку. Солдат пригнулся, уходя от удара, и бросился вперед, метя в открывшийся бок. И покатился по земле — Дмитрий смел его с ног точным махом древка, а затем в один прыжок настиг упавшего воина и выбил из его руки меч. Солдат взвыл и схватился за ушибленную кисть. “Ничего, — подумал Дмитрий. — Заживет, братец. Обязательно заживет”.

Он подошел к отлетевшему мечу и поднял. Клинок широкий, массивный, саблевидной формы, чуть изогнутый; заточка односторонняя — оружие, предназначенное для ударов скорее рубящих, нежели колющих. Примерился — рукоять, конечно же, оказалась маловата. Дмитрий воткнул копье в песок и отошел, держа меч в трех пальцах. Вновь отсалютовал Тамерлану и повторил боевой клич. И стал ждать следующего противника.

Теперь против него выступили сразу двое воинов. Значит, с каждым разом противников будет больше. Тенденция опасная — опыта реальных поединков с несколькими противниками Дмитрий не имел и, следовательно, мог допустить ошибку, в результате которой или его ранят, или он кого-нибудь. Он развернулся лицом к навесу, под которым восседал Тамерлан, и демонстративно повернул меч заточенной кромкой лезвия вверх, показывая что будет биться тупой стороной.

В этот момент воины и бросились на него с разных сторон. Он ушел, противники прервали атаку и стали обходить. Схема проще пареной репы: один идет с минимальным опережением, и, пока Дмитрий отражает его атаку, второй обретает свободу действий. “И долго они собираются ходить кругом?” — подумал Дмитрий, держась вполоборота к воинам, чтобы не упускать из виду обоих. И тут солдаты вновь кинулись на него. Дмитрий качнулся, как маятник, вперед и назад, поочередно парируя оба удара. Бил в полную силу, без церемоний. Солдаты не удержали мечей, те отлетели далеко, а сила удара развернула обоих. Дмитрий снова качнулся, достав каждого из них клинком — плашмя по затылкам и уже сдерживая удар. Все было кончено — солдаты лежали без чувств на песке.

Дмитрий снова повернулся к навесу.

Тамерлан что-то громко произнес.

Дмитрий немного выждал, появятся ли еще добровольцы. Их не было.

Тогда он взял меч в обе руки и, неся перед грудью, направился к навесу. Придворные, окружавшие Хромца, зашевелились. Тот снова что-то сказал, с видимым интересом следя за приближающимся Дмитрием.

Дмитрий нутром почувствовал, что слишком близко подходить не нужно, и остановился метрах в четырех от воображаемой линии, проведенной между передними шестами, поддерживающими навес. Здесь он опустился на колено и приложил лезвие меча ко лбу: вспомнилась сцена, виденная в каком-то историческом фильме. Смотрел он только на Тамерлана. Затем положил меч перед собой, ударил себя кулаком, взревел в последний раз:

— Эмир Темир нукер! — и склонился, коснувшись лбом согнутого колена.

А когда распрямил спину, то увидел, что рыжие усы Железного Хромца раздвинула широкая улыбка.

* * *

— Довольно, — сказал Тимур.

Он понял все: странный человек показал ему тупую сторону меча — богатырская сила и мастерство бойца слиты в один гигантский сосуд. Тимур был стар, но зорок и приметлив. Беловолосый великан лишь ударил легонько воинов по шлемам, а те повалились замертво. Рубани он сплеча — и развалил бы каждого на две половинки, словно спелые арбузы. Даже латы бы не спасли.

— Ну и как он тебе, Идигу[14]? — спросил Тимур. Идигу Барлас почесал шрам на щеке.

— А ты сам не видишь, — проворчал он. — Дай ему кольчугу и меч по руке, он один будет стоить десяти искусных воинов. А то и пятнадцати… — Идигу Барлас причмокнул. — Только где ж такому коня под стать найти? Он же лошади хребет переломит…

Тимур усмехнулся.

— А зачем ему конь? — спросил он. — У него ноги гляди, какие длинные.

— Ах-ха-ха… — расхохотался Идигу Барлас, раскачиваясь всем телом. — Ноги длинные…

Тимур со снисходительной улыбкой взглянул на старого полководца. Радуется ну чисто дитя малое. Отменный воин, умный воевода, вернейший человек, но никогда не думает ни о том, что и почему произошло раньше, ни о том, что и как будет дальше. Потому-то и служит Тимуру, хотя они и равны; а потомки Идигу будут служить его, Тимура, потомкам.

Коленопреклоненный гигант смотрел на Тимура ясными зелеными глазами. Юродивый… Не юродивый он вовсе. Тогда кто?

— Пусть подойдет поближе, — велел Тимур. Шейх Hyp ад-Дин[15] поднялся с места, подошел к гиганту и знаками показал, что ему предлагают подойти ближе. Гигант поднялся, пошел вперед, остановился, где приказали, и вновь преклонил колено. С близкого расстояния Тимур заметил пятна белой кожи у гиганта под мышками. Кожа-то у него, оказывается, как белая овечья шерсть, а не красная — просто солнце сожгло.

— Кто ты? — спросил Тимур. — Откуда пришел ко мне?

— Эмир Темир нукер! — хрипло рявкнул гигант. Тимур с досадой закусил рыжий ус. Видать, только эти три слова он и знает.

— Хочешь быть моим воином? — спросил он снова, заранее зная, какой ответ получит.

— Эмир Темир нукер!

Громко вздохнул маленький Улугбек, сидящий рядом с братом, Халиль-Султаном. Тот постарше — четырнадцать лет минуло, а все равно смотрит на беловолосого чужака с раскрытым ртом. Тимур подозвал Улугбека — мальчик поспешно вскочил и подбежал.

— Видишь, — сказал Тимур внуку. — Он не хочет быть твоим дэвом. Он хочет быть моим нукером.

Улугбек кивнул.

— Да, дедушка.

И насупился. Тимур легонько потрепал его по щеке. А потом протянул правую, увечную руку к беловолосому гиганту и произнес всего лишь одно слово:

— Нукер.

Беловолосый “дэв” широко и довольно улыбнулся. И поклонился, прижав широкую ладонь к сердцу.

* * *

Тимур держал при себе и астрологов, и толкователей снов, и шейхов, и прочих мудрецов. Пусть толкуют — за то он их и осыпает милостями. Но только одному толкователю Тимур доверял целиком и полностью — самому себе. И одному гаданию — по Корану. Мудрецы и шейхи что угодно истолкуют как благое предзнаменование. Рады стараться. Но кто сможет дать истинное толкование событию, в котором только слепец не разглядит знака свыше? Тимур кивнул внуку:

— Прочти, Улугбек…

Пытливые черные глаза мальчонки пробежали по строчкам.

— Сура тридцать шестая: Ис. Стих четвертый, — нараспев прочел он. — “Это — Откровение Сильного, Милосердного…”

Взгляд Улугбека блестел, с полураскрытых губ был готов сорваться вопрос, и Тимур знал какой. Но старый эмир лишь ласково погладил внука по голове.

— А теперь беги к бабушке. Она ждет.

Сообразив, что дедушка все понял, Улугбек чуть надул губы, но перечить не стал, боясь рассердить.

— Хорошо, дедушка, — покладисто сказал он и легко поднялся.

— И вот что я тебе скажу, — Тимур с легкой завистью любовался порывистыми движениями внука. Эх, годы… — Ты смел не по годам. Из тебя вырастет настоящий богатырь.

Улугбек замер:

— Ты вправду так думаешь, дедушка?

Тимур изобразил на обветренном лице удивление:

— Я думаю? Я знаю. Разве не ты вел себя вчера, как подобает настоящему храбрецу? Я горжусь тобой.

Улугбек глубоко вздохнул, преисполняясь счастья от похвалы.

— А теперь беги, — ласково, но строго велел Тимур. — У дедушки еще есть важные дела.

Мальчик сорвался с места. Упорхнул, как птицы, которых внук и собирался ловить вчера поутру. Если бы…

Тимур пошевелился, пристраивая на подлокотной подушке искалеченную руку. “Это — Откровение Сильного, Милосердного…” Вот оно, подтверждение: неспроста появился в Чинаровом Саду непонятный человек-дэв. Воин-гигант. Откуда он пришел? Как? И в чем оно, Откровение? Благо или зло несет оно в себе?

Если благо… Не тронул ведь внука — волоска с брови не сронил… И стражников валить-то валил, но не убил же… И почему был безумен? И почему, узнав Тимура, рухнул без чувств? И как он мог узнать Тимура? И отчего ушло его безумие?

А если зло, то в чем оно, зло?

Неслышно вошел раб. Неслышно снял нагар с фитилей. Неслышно ушел.

Тимур ударил твердым пальцем по маленькому гонгу. Тот застонал высоко и протяжно. Раб тут же явился, словно вырос из ковра на полу.

— Принеси доску, — приказал Тимур. — И позови Аль-Шатранджи.

Раб исчез.

Тимур поскреб шею. Правильно, надо отвлечься. Чем сильнее противник, тем сильнее он заставляет задуматься над застывшими фигурами шахмат. Он, Тимур, сам, без толкователей, должен понять, в чем оно, Откровение. Только ли в мече и желании чужеземца стать не просто воином, а нукером эмира?