Глава 6

Роберт Ленц был человеком из другого мира. Он походил на состоятельного туриста в длительном отпуску. Полковник носил мокасины, светло-бежевые льняные брюки, хлопковую рубашку в клетку и белую панаму. На его загорелом лице играла спокойная, дружелюбная улыбка. Его семейный электромобиль — серый пятидверный хэтчбек — сверкал, словно новенький, после мойки. Я уставился на него, словно на какое-то чудо-юдо, и не нашел подходящих слов. Пока он заверял своей электронной подписью сопроводительный документы, объясняясь с угрюмым Омаром, я окидывал растерянным взглядом суету людей и машины около станции «Уилсон Драйв». Кожей я чувствовал отчужденность от этого шумного, беспорядочного мира. Мне было тут неуютно.

— Ну привет, Димитрис, — произнес наконец Роберт, оборачиваясь ко мне с приветливой улыбкой.

Я проводил недоверчивым взглядом широкую спину Омара, удаляющуюся в сторону микроавтобуса с гербом «Вознесения». Мышцы ног невольно дернулись, порывая двинуться за ним. Мое место там — в этом автомобиле. Не могу же я остаться здесь один — без своего отряда, без присмотра куратора, без четкой программы действий. Мои пальцы в очередной раз невольно почесали запястье, на котором виднелись следы от «пип-боя». Ощущение пустоты было такое тревожное, будто мне ампутировали руку.

— Здравствуйте, сэр! Меня теперь зовут Алекс, сэр, — произнес я, недоверчиво вглядываясь в смутно знакомые черты лица. — Алекс Сандерс.

Я неловко опустил глаза на руку, протянутую Робертом, и, после колебаний, пожал ее, хоть такой способ здороваться со взрослыми людьми и не был предусмотрен правилами. Если мой ответ и удивил Роберта, то он не подал виду.

— Ты еще больше возмужал, Димитрис, — признал Ленц, восхищенно глядя на меня снизу вверх. — Какой у тебя рост, где-то под сто девяносто?

— Ровно сто девяносто, сэр.

— Мы ведь договорились, что ты будешь называть меня «Роберт», помнишь?

— Э-э-э… да, — неловко кивнул я.

От мысли, что мне нужно будет называть старшего человека, ответственного за мое воспитание, иначе, чем «сэр», мне сделалась неловко. Я не был уверен, что смогу называть его просто по имени. Но так же сложно мне будет и ослушаться его. Роберт внимательно следил за моим растерянным поведением. Затем улыбнулся, по-отечески хлопнул меня по плечу и сказал:

— Садись-ка в машину. Я хочу отвезти тебя кое-куда.

Я покорно кивнул, обошел автомобиль, открыл дверцу, сел на переднее сиденье и сразу пристегнув ремень безопасности. Я ожидал, что сейчас последуют расспросы и, признаться, совсем не был к ним готов. Но надо отдать Роберту должное — он тонко прочувствовал мое внутреннее состояние, будто и впрямь знал меня не первый год. Усевшись на водительское сиденье и приставив палец к сенсору, включив зажигание, он совсем не приставал ко мне с настойчивыми расспросами. Спросил лишь:

— Ты голоден?

— Нет, спасибо.

Время обеда еще не подошло, а мой желудок функционирует по строгому графику.

— Держи. Это твое.

Он протянул мне футляр с моим старым коммуникатором. Неуверенно приняв его, я некоторое время повертел футляр в руках, но так и не решился открыть и примерить сетчаточник себе на глаз. Не став меня понукать, Роберт тронулся.

Под легкий джаз, доносящийся из радиоприемника, я глядел на тысячи машин, ползущих по автомагистралям и эстакадам под сенью сиднейских небоскребов, пестрящих голографической рекламой. Жизнь здесь кипела ключом. Заглядывая в лица водителей и пассажиров машин, ползущих рядом в тянучке, я видел, что практически все они оживленно разговаривали с видимыми или невидимыми собеседниками, временами отрывая одну, а то и обе руки от руля, чтобы выписать им несколько пируэтов, управляя некими мультимедийными программами. Купаясь в обилии информации, льющейся на них сразу из десятков источников, они, кажется, не могли и заподозрить, что где-то совсем недалеко есть место под названием «Вознесение», где люди вообще понятия не имеют, что происходит за стенами их негостеприимного дома.

Когда прошло минут десять, Роберт наконец прервал молчание словами:

— Я был на стадионе, когда ты выступал.

Я перевел на него недоверчивый взгляд.

— Ты не видел меня — народу было слишком много, — пояснил он, улыбаясь. — А после окончания соревнований мне не удалось к тебе пробиться. У вас там с этим… кх… все строго.

Я понял, о чем он говорит. Сопровождающий меня физрук увез меня из олимпийского городка, едва мне вручили бронзовую медаль, не позволив пообщаться ни с кем из организаторов и тем более журналистов. Куда там было Ленцу добраться до меня! И хорошо, что ему это не удалось. В присутствии воспитателя я все равно смог бы ответить на его приветствие лишь дежурной фразой, прописанной в правилах.

— Я не знал, что вы там были, — ответил я сдержанно-вежливо. — А то бы постарался выступить получше, чтобы вам не приходилось за меня краснеть.

— А, по-моему, ты здорово навешал тому парню в бою за третье место. Никогда не думал, что у семнадцатилетнего парня может быть такой мощный хук. Господи, да бедняга, должно быть, очнулся в больнице!

— Нет-нет, с ним все в порядке. Спасибо, сэ… Роберт.

— Твой отец гордился бы тобой, если бы видел это.

Я закусил губу, не решаясь задать вопрос, и повисло тяжкое молчание. Но Роберт предугадал мой вопрос и ответил на него сам:

— Я все тебе расскажу. Позже. Хорошо?

— Да, конечно, — кивнул я.

Где-то полчаса спустя Роберт свернул с улицы в сторону одного из множества небоскребов. Система управления на въезде в подземный паркинг автоматически вывела на дисплей бортового компьютера схему, подсветив зеленым светом свободное место и проложив нам к нему маршрут. Едва шлагбаум поднялся, мы погрузились в катакомбы многоэтажной парковки. Лишь на седьмом подземном этаже мы наконец добрались до указанного компьютером свободного парковочного места. Втиснуться меж двух стоящих рядом машин Роберт доверил парк-тронику — компьютер мог рассчитать точность лучше и надежнее, чем самый опытный водитель.

— Идем, — предложил он, заглушив мотор.

Не спрашивая, куда мы приехали (интернат научил меня воздерживаться от лишних вопросов), я пошел за Ленцом. Скоростной лифт доставил нас в шумный людный холл какого-то торгово-офисного центра, где от обилия прохожих и рекламы у меня зарябило в глазах и я едва не натолкнулся на робота-уборщика. Еще один скоростной лифт, куда мы втиснулись вместе с двумя десятками ужасно занятых людей, поднял нас на несколько десятков этажей выше. Когда раздвижная дверь наконец открылась, чтобы выпустить нас, я увидел белые стены, уютные диванчики из кожезаменителя для посетителей и вывеску какого-то медицинского учреждения. Нас встретила голограмма в виде сексапильной медсестры, объявившая, что приветствует нас в клинике эстетической медицины доктора Гривза.

— Роберт Ленц. Я по записи.

После секундного замешательства, во время которого компьютер просканировал посетителя, голограмма расплылась в улыбке.

— Приветствуем вас, мистер Ленц. Доктор уже ожидает.

Поманив меня за собой, Роберт последовал к автомату, выдающему бахилы, и провел по коридору к кабинету врача. Следуя за ним, я не подал виду, что немного начинаю нервничать. Зачем Ленц притащил меня в больницу?! За последние полтора года представители медицинских профессий научили меня остерегаться с их стороны какого-нибудь подвоха вроде маски с усыпляющим газом на лице и непрошенного появления в моем теле посторонних предметов.

— Здравствуйте! — нас с улыбкой приветствовал плечистый чернокожий средних лет в медицинском халате — таком же белоснежном, как его зубы, резко контрастировавшие с эбонитовой кожей. — О, вот и наш пациент! Что, парень, неужели тебе правда не понравился нанокомм? Мой сын от него в восторге! Скажи правду, это папаша заставляет тебя избавиться от этой модной штуковины!

— Э-э-э… — неловко протянул я.

— Доктор, просто избавьте молодого человека от всех посторонних предметов внутри его организма, — молвил Роберт, подмигнув мне. — Можете называть меня старпером и консерватором, но на нас сегодня и так сыпется информация со всех сторон. Не хватало еще только галлюцинаций перед глазами и посторонних голосов в голове. Так и с ума сойти недолго. Это не говоря уже о том, что через эти штуковины какой-нибудь ловкий хакер может следить за всей нашей жизнью в режиме реального времени

— Что ж, тут с вами сложно не согласиться, — дипломатично кивнул доктор. — В нашем с вами возрасте начинаешь понимать, чего стоит немного приватности и тишины. Что ж, тогда давайте в кресло, молодой человек. Раз папаша настаивает, выймем из вас всю дорогостоящую начинку и оставим в первозданном виде. Это не больно.

— Э-э-э… я не уверен, что… — я умоляюще глянул на Роберта, вспомнив тысячу и одно правило интерната, строго-настрого запрещающих любые манипуляции с нашими «личными средствами связи».

— Только не надо споров, Дима, — с деланной строгостью ответил Ленц. — Это мое твердое решение.

Полчаса спустя мы покинули клинику доктора Гривза тем же путем, что зашли, и вновь спустились на двух лифтах в подземный паркинг. Я временами щурился и дергал головой, не веря, что внутри меня больше нет штуковин, которые стали в интернате неотъемлемой частью моей жизни.

— Не беспокойся, — произнес Роберт, садясь в автомобиль. — Нанокоммуникатор полностью удален. В твоем организме не осталось ничего, что могло бы позволить кому-либо за тобой следить. Можешь быть также спокоен и за мою машину. Специфика моей работы такова, что я вынужден тщательно следить за безопасностью. Никаких подслушивающих устройств здесь нет и быть не может.

— Мне казалось, что вы работаете в армейской службе обеспечения или чем-то подобном.

— Да, мой отдел формально относится к Войскам обеспечение ОМСС, — кивнул он, едва заметно усмехнувшись. — Тебе стоит привыкнуть к тому, что в нашем мире вещи часто называются именами, которые не соответствуют их сути. Войны не называют «войнами», армии — «армиями», разведку — «разведкой». Моя работа — явление того же порядка. Слово «обеспечение» необязательно означает закупку и раздачу солдатских портянок.

— Так вы — типа разведчик?

— Может быть, когда-нибудь я расскажу тебе о своей работе подробнее, — уклончиво ответил он. — Я уверен, что у тебя сейчас есть более насущные вопросы. Итак, наконец, можешь задать их, ни от кого не таясь.

— Я боюсь, что нарушил какие-то правила, — несчастным голосом произнес я.

— К черту эти дурацкие правила! — отмахнулся Роберт. — Забудь о них, пока ты со мной. Ты снова в нормальном мире, сынок. Ясно?!

«Ну да. На полтора месяца. А потом я вернусь туда, куда ты меня запроторил», — подумал я, напряженно глядя на лицо своего новоиспеченного опекуна.

Тот тяжело вздохнул и посмотрел на меня виновато.

— Знаю, ты наверняка винишь меня в том, что попал туда, Димитрис. Я сам себя в этом виню. Времени было слишком мало и я, наверное, не дал тебе достаточно информации, перед тем как отправить в «Вознесение». Я не стану врать тебе. Может быть, ты возненавидишь меня за это, но я сознательно не стал посвящать тебя в самые неприятные подробности. Я понимал, что другого выхода нет. Но в то же время я не был уверен, что ты сможешь сознательно сделать этот нелегкий выбор. Я очень боялся, что ты сбежишь назад в Европу, пропадешь там, и тогда я не смогу сделать то, что пообещал Володе. А принуждать тебя я не чувствовал себя вправе. И поэтому я прибегнул, скажем так, к полуправде. Это было нелегко, клянусь тебе. Я очень хотел бы, чтобы твои родители могли сделать этот выбор вместо меня. Но их не было — и я сделал его сам.

Глядя в лицо Роберта, я чувствовал, как во мне борются противоречивые чувства. Воспитанная в интернате затравленность и покорность велели мне выслушивать все молча, не выказывая эмоций, которые потом будут использованы против меня. Постепенно просыпающееся гнев и обида заставляли зубы сжиматься и подсовывали на язык сочные матерные слова и проклятия, которые во всей красе объяснили бы Роберту, как я ценю его заботу и его самоотверженную ложь во спасение. И, наконец, слабый голосок рассудка совсем глубоко в душе подсказывал, что, может быть, в словах папиного друга есть какая-то частичка истины, разглядеть которую мне мешают накопившиеся страсти.

— Папа, — произнес я после долгого молчания. — Это заявление от него. Оно настоящее?

— Хотел бы я быть уверенным в этом на сто процентов, — печально вздохнул Роберт. — К сожалению, я знаю об этом немногим больше судебного эксперта, который так и не смог дать на этот вопрос внятный ответ.

— Как оно попало к вам?

— От одного друга, неравнодушного к твоей судьбе и судьбе твоего отца, — Роберт кивнул на футлярчик с моим коммом, который я так и не распечатал. — Ее зовут Клаудия Ризителли.

— Клаудия?! — я не мог поверить своим ушам.

— Она оставила тебе несколько сообщений, но я так и не смог передать их тебе. Теперь ты сможешь их прослушать. Там все сказано.

— Она видела моего папу?

— Нет, — покачал головой Роберт. — Ей удалось получить заявление нелегально, через нескольких посредников, надежность которых весьма сомнительна. Она не видела его, Дима. Мне очень жаль.

— Но он жив?!

— Я верю, что это так.

— А мама?!

— Она пока еще не вышла на связь.

— «Пока еще»?! Прошло больше года! О Боже, что могло помешать ей выйти на связь хоть раз за все это время?! — едва сдерживая слезы, с болью произнес я.

— Я не знаю, Дима. Мне очень жаль, но ни один из моих источников не дал о ней точной информации. Я смог получить показания людей, которые утверждали, что лично видели ее оставшуюся в полевом госпитале в Генераторном во время наступления югославской армии в 76-ом. Больше ничего.

— Что сейчас там происходит? На фронте?

— Ситуация в Европе очень изменилась по сравнению с той, что ты помнишь, — уклончиво ответил на это Роберт. — У тебя будет время, чтобы ознакомиться с ней подробно.

— Кто сейчас в Генераторном?

— Та территория причислена на сегодняшний день к «серой зоне», Дима, — покачал головой Роберт. — Озоногенератор и водоочистной комплекс разрушены. Постоянного населения, по официальным данным, нет. Спутники показывают, что там передвигаются какие-то люди, но идентифицировать их сложно.

— И все-таки кто сейчас там? Наши? Или Ильин?

— Понимаешь, Дима, сейчас все стало очень сложно с «наши» и «не наши»…

— Ах, да, — мрачно кивнул я. — Альянс — теперь враг Содружества. Нам это объясняли.

— Все сложно, Дима, — повторил Ленц, печально кивнув. — Знаешь что? Надень-ка наконец свой сетчаточник. На твоих аккаунтах накопились десятки сообщений, которые тебе стоит прослушать, от множества людей. Да и Дженни твоей наверняка не терпится с тобой пообщаться.

— Дженни, — повторил я это имя неуверенно. Я успел практически позабыть о ее существовании. — Как она? Она связывалась с вами?

— Чаще, чем кто-либо, — кивнул Роберт. — Замечательная девушка. И очень рассудительная для своего возраста. У других семнадцатилетних барышень один ветер в голове, но Дженет не произвела на меня впечатление легкомысленной мечтательницы.

— Так она все еще помнит обо мне?

— Не сомневайся. Конечно, поначалу она очень расстроилась, что с тобой нет связи. Чуть ли не каждый день пересылала мне сообщения для тебя и допытывалась, удалось ли их передать. Через какое-то время начала сомневаться, не позабыл ли ты о ней, не избегаешь ли общения. Не могла поверить, что за столько времени тебе ни разу не разрешили сеанс связи. Но я смог убедить ее, что порядки в интернате на самом деле строгие.

— Эх, она даже не представляет себе, — вздохнув, покачал головой я.

— А затем твой товарищ передал ей от тебя сообщение.

— Что?! Энди Коул?! — недоверчиво переспросил я.

— Да, он самый. Первым делом он связался со мной, затем с ней, — кивнул Роберт. — Именно с его слов я понял, насколько суровые там на самом деле условия и как тяжко тебе приходится. Вначале попробовал воздействовать на интернат через администрацию — но это затея оказалась безнадежной. Боюсь даже, что своими жалобами я нечаянно выдал, что получил из стен интерната некоторую информацию, и они могли связать это с твоим товарищем…

— Все это время я был убежден, что Энди предал меня, — произнес я с изумлением и недоверием в голосе. — Они сказали мне, что он рассказал все своему куратору.

— Должно быть, они хотели, чтобы ты думал так. Если верить моему опыту и знанию людей, то я бы сказал, что твой товарищ испытывал к тебе искренние теплые чувства и вряд ли мог донести на тебя. Он, кстати, тоже запрашивал с тобой связь и оставил пару сообщений.

Я продолжал недоверчиво качать головой, напрасно силясь упорядочить образовавшуюся в голове кашу. Всего лишь несколько часов за стенами интерната обрушили на меня такой поток информации, какого я не получал за все прошедшие четыреста сорок восемь дней.

— После того, как мои попытки повлиять на твою судьбу через официальные каналы не увенчались успехом, я обратился к своему адвокату, чтобы тот инициировал процесс об установлении над тобой опеки. Бюрократическая процедура затянулась, тем более что юристы «Вознесения» включились в процесс и поначалу выступали с возражениями. Но, благодаря Клаудии, предоставившей те материалы из Европы, и не без помощи некоторых моих знакомых в муниципалитете, благодаря которым служба по делам несовершеннолетних заняла мою сторону и убедила директора интерната не быть столь категоричным, судья в конце концов вынес нужное решение.

Слушая рассказ Роберта, я уже во второй раз почувствовал стыд. Первый раз совесть уколола меня из-за Энди, о котором я думал плохо весь этот год, тогда как на самом деле он оказался моим искренним и преданным товарищем. Теперь я ощущал вину из-за Роберта. Ведь я был убежден, что папин друг рад был отделаться от меня, заперев в стенах интерната, и не проявляет ни малейшего интереса к моей судьбе. А он тем временем не жалел времени и денег, чтобы помочь мне. Жизнь в интернате научила меня видеть в окружающих людях лишь худшие черты. Но, может быть, не все люди в мире были похожи на Кито и Петье?

Впрочем, почти полтора года в интернате изменили меня слишком сильно, чтобы глоток свободы мог мгновенно вернуть все обратно. Я вовсе не растаял в мгновение ока и не превратился в того Димитриса Войцеховского, каким был ранее. Помочь мне, должно быть, могло только время.

— Что ж, — нарушил молчание мой опекун, видя, что я не спешу отвечать. — Подземный паркинг — не самое лучшее место, чтобы провести каникулы. Поехали отсюда, что ли?

— Вы, должно быть, опаздываете на службу, — предположил я, встрепенувшись и пристегнув ремень.

— Насчет этого не беспокойся. Я на сегодняшний день оформил отпуск.

— Извините, что я причинил вам столько неудобств.

— Да брось ты, Дима, — отмахнувшись от моей политкорректной фразы, сказал Роберт. — Мы с тобой не чужие люди. По крайней мере, я так считаю. Очень надеюсь, что настанет день, когда и ты сможешь сказать то же самое. Но я не требую этого от тебя сейчас. Всему свое время.

Путь до дома, в котором жили Ленцы, сквозь городские пробки, занял не менее полутора часов. Поборов нерешительности, я все-таки надел свой старый сетчаточник. С непривычки я с трудом освоился с системой управления, отличающейся от интернатовского нанокоммуникатора, но полузабытые навыки быстро вернулся. Я не сразу смог поверить, сколько непрочитанных и непросмотренных сообщений накопилось на моих аккаунтах. Будучи заточенным в интернате, я был убежден, что мало кого может заинтересовать моя судьба. Оказывается, интересовались мною многие. Но некоторые сообщения представляли собой особенный интерес.

Клаудия Ризителли пыталась связаться со мной мне не раз. Благо, что еще в школе я успел добавить свою репетиторшу в список контактов, иначе я бы не смог сейчас подтвердить ее запрос и ей было бы сложно до меня достучаться.

Первое ее видеосообщение от 26 апреля 2077 года было кратким. Клаудия находилась в каком-то плохо освещенном помещении, так что черты ее бледного лица, обрамленного густыми черными волосами, едва проглядывались сквозь темноту. Но даже этого хватало, чтобы разглядеть в ее чертах измождение и тревогу. Звук ее голоса то и дело перекрывал какой-то шум.

«Привет, Дима. Не знаю, когда ты сможешь прослушать это сообщения. Я знаю от Володиного друга, что ты сейчас находишься в безопасности, в какой-то закрытой австралийской школе. Очень жаль, что с тобой там нельзя связаться. Надеюсь, тебе там хорошо. Я сейчас…» — она вдруг прервалась и встревоженно глянула куда-то в сторону, когда раздался особенно громкий шум. — «… возле Инсбрука, в Тироле. Здесь разбили большой лагерь беженцев для тех, кто смог эвакуироваться с оккупированной территории. И еще сюда отступили войска Альянса. Из моей палатки слышно артиллерию. Власти говорят, что наступление Ильина удалось остановить, что он не доберется сюда, но люди напуганы и не хотят этому верить. Мне очень жаль, но твоей мамы здесь нет. Говорят, что она осталась в Генераторном помогать раненым. Она — очень храбрая женщина, я ею восхищаюсь, хоть и знаю, что она меня не любит. Я… э-э-э… не знаю, что тебе сказать. Все произошло так неожиданно, так быстро. Пленение твоего отца, война… А ведь еще совсем недавно мы с тобой просто учили английский, и все казалось таким… простым и ясным… Прости. Я несу какую-то ерунду. Просто знай, что я очень переживаю за тебя, за Володю… и за твою маму, конечно. Я надеюсь, что у тебя там все хорошо, и что ты сможешь скоро прослушать это сообщение. Если тебе что-нибудь когда-нибудь понадобится, любая помощь… помни, что есть я, и ты всегда можешь обратиться ко мне. Как к другу. Хорошо?» Где-то за стенами палаты вновь раздался хлопок, качество связи начало ухудшаться. — «Прощай, Димитрис».

Второе сообщение было датировано 3 июля. На этот раз качество передачи было хорошим. Клаудия находилась в комнате, откуда сквозь полузадернутые жалюзи проникал яркий солнечный свет. По сравнению с предыдущим видео Клаудия сильно загорела, но не выглядела отдохнувшей, как после отпуска — скорее наоборот, сухая обветренная кожа вместе с темными кругами под глазами от недосыпания делали ее старше своих лет и очень усталой. Она была в простой черной майке, без макияжа, волосы утратили свой блеск и были небрежно собраны в хвост. Даже зубы не были так белы, как прежде. Бросалось в глаза, что она перестала следить за собой так, как прежде.

«Привет, Димитрис. Роберт сказал мне, что связи с тобой все еще нет, и неизвестно, как скоро она появится. Надеюсь, ты счастлив в том месте, где ты находишься. Я прочитала, что там строгие порядки, но, зная тебя, уверена, ты справишься. Все это время я не оставляла тебе новых сообщений, потому что у меня не было для тебя действительно важных новостей. Я уверена, для тебя сейчас важнее всего знать, где твои родители и все ли с ними в порядке. Поэтому, не зная ничего о них, я… ничего тебе не писала. Теперь кое-какая информация появилась. И, хоть этого и ничтожно мало, я считаю своим долгом рассказать тебе все, что знаю. Последние три месяца я провела в бесконечных разъездах. Видишь, на что я стала похожа?» — она усмехнулась и иронично повертела меж пальцев сухие волосы. — «Я не буду рассказывать тебе в подробностях, чем я занималась. Но я хочу, чтобы ты знал, что когда в начале июня мне выпал шанс попасть в Бендеры — я отправилась в это путешествие, несмотря на его опасность, только для одной цели. Я хотела встретиться с Володей, с твоим папой. Или хотя бы узнать, как он. Это оказалось нелегко, Димитрис. ЮНР — это тоталитарная милитаристская антиутопия, реинкарнация России 60-ых. Я знала, что за каждым моим шагом следят, что они сомневаются в заявленной цели моей поездки. И очень много раз я опасалась, что я вот-вот составлю Володе компанию за решеткой. К счастью для меня, здешнее «государство» насквозь прогнило изнутри. Здесь царят нищета и коррупция. Как бы люди не были запуганы и забиты, немного валюты живо развязывает им язык. Именно таким способом я смогла выйти на сотрудника местной пенитенциарной службы. По его словам, семеро «шпионов Альянса», арестованных в январе, не были расстреляны вместе с путчистами — их оставили, чтобы допросить и, возможно, в будущем обменять на агентов КГБ, схваченных на территории Альянса. Я, конечно, не могу верить этому на сто процентов, но все-таки эта новость вызвала у меня чувство, будто гора упала с плеч. Мне, конечно, страшно представить себе, в каких условиях сейчас находится Володя и что ему приходится переносить, но он жив — и это главное. Мой источник не хотел говорить мне, где конкретно находятся арестованные иностранцы, но обещание дополнительного вознаграждения пересилило его осторожность и он назвал мне адрес изолятора КГБ, в котором, по его словам, держат всех «шпионов». Пробраться туда на свидание с твоим отцом было совершенно нереально, Дима, ровно как и получить от него сообщение. Если бы я попробовала — я бы сейчас с тобой не говорила. Самое большее, что мне удалось сделать, истратив практически все свои средства — это передать взятку одному из тюремщиков за то, что он передаст твоему отцу краткую записку и попробует, по мере своих сил, улучшить условия его содержания. Я не могу даже быть уверена, что посредник передал взятку по назначению, не говоря уже о том, что я не могу знать, исполнил ли он свое обещание. Я написала в записке, что ты в порядке и где ты находишься. Очень надеюсь, что Володя получил ее. Весть о том, что его сын в порядке, должна придать ему сил. Большего мы для него сейчас не можем сделать. Я верю, что эта проклятая война скоро закончится и твой папа наконец сможет вернуться домой. Мне очень жаль, но нет никаких вестей от твоей матери, Дима. Надеюсь, что новость о твоем отце, какой бы не была тяжкой его участь, порадует тебя. Он любит тебя больше всего на свете, Дима. Думает о тебе каждую минуту. Не сомневайся…».

По сухому лицу Клаудии прокатилась слеза, и я почувствовал, что на моей щеке появилось бы ее зеркальное изображение, если бы я не закусил себе губу. Я быстро перемотал сообщение до конца и переключил на следующее.

Третье видеосообщение было записано аж 28 декабря 2077 года. За прошедшие полгода Клаудия несколько изменилась. У нее был спокойный и умиротворенный вид, почти такой же, как раньше. Разве что блеск в глазах несколько погас, и улыбка была не столь жизнерадостной — скорее в ней проглядывалось нечто страдальческое. Антураж несколько изменился по сравнению с предыдущим сообщением, и я подумал, что Клаудия, после эвакуации из Олтеницы, должно быть, сменила немало мест жительства.

«Привет еще раз, Дима. Надеюсь, ты помнишь меня еще? Друг твоего папы сказал, что ты не получил еще и предыдущих моих сообщений. А вот я твое получила. Знаю, ты адресовал его не мне, но я так сильно умоляла все мне рассказать, что в конце концов добилась своего. Твои новости, конечно, расстроили меня. Я не подозревала, что в хваленом «Вознесении» могут быть заведены порядки, немногим отличающиеся от концлагеря. Мне искренне жаль, что тебе приходится переносить такое. Радуюсь только, что это не навсегда, а перенесенные страдания помогут тебе, в конце концов, достичь своей мечты. Мы не властны над своей судьбой, но властны над духом, так что в жизни во всем необходимо искать позитив, черпать его внутри себя. Если тебе вдруг интересно, то у меня все хорошо. Я уже три месяца, как получила вид на жительство в Турине, на своей исторической родине. Я занимаюсь переводами как фрилансер, не выходя из дома, ну а в свободное время пытаюсь достичь гармонии с собой и окружающим миром. Знаю, в семнадцать все это кажется сущей ерундой, но позже, может быть, ты и сам задумаешь над этими вещами. К тому времени, как ты прослушаешь это сообщение, ты, наверное, будешь уже знать о том документе, на котором стоит подпись Володи. Не знаю, рассказывал ли тебе Роберт, но это я, по его просьбе, раздобыла документ. Я говорю это вовсе не для того, чтобы заслужить твою благодарность. Просто считаю, что тебе важно знать обстоятельства, как он получен. Я не виделась с Володей. К сожалению. И даже не была в Бендерах. Это и летом было слишком опасно, а сейчас ситуация еще сильнее ухудшилась. Я лишь воспользовалась своими связями, которые я установила во время той поездки, и деньгами. Деньги не мои, я бы не смогла скопить такой суммы. Их выделил Роберт. Нужные люди взяли взятку и выдали нам документ, подписанный по форме, которую мы же им выслали, без каких-либо изменений. Проверить его подлинность невозможно. Володя мог действительно подписать его с такой же вероятностью, с какой они могли подделать его лишь для того, чтобы получить свое вознаграждение. Я лишь надеюсь, что он поможет Роберту хотя бы ненадолго вытащить тебя из твоего интерната. Мне очень неуютно от мысли, что кто-то столь сильно ограничивает твою свободу против твоей воли. Когда ты наконец покинешь интернат, если ты захочешь со мной поговорить, или если тебе понадобится моя помощь — знай, что я буду ждать твоего звонка. И вот еще что. Я хотела бы попросить тебя, как бы тяжко тебе там не приходилось, не возвращаться в Европу. Правда, Димитрис, не приезжай сюда. С середины ноября боевые действия между Альянсом и ЮНР не ведутся. Но это вовсе не конец всех проблем, поверь. Я не могу рассказывать многих вещей в сообщении, которое будет передано за океан, ты ведь понимаешь. Скажу лишь, что твоего дома, каким ты его помнишь, больше нет. Войска Альянса под командованием генерала Думитреску после затяжных боев выбили из тех мест югославов. Олтеница немного пострадала, но жизненно важные системы все еще функционируют. Я могла бы вернуться туда, но не хочу. Я говорила со своими друзьями, которые там остались — они собираются уезжать. Это не то место, каким я его помню. Содружество наций прекратило всяческое сотрудничество с Альянсом. Практически все предприятия закрылись, в магазинах дефицит товаров, работы нет, денег нет. Из ста тысяч населения осталась от силы половина. Что до Генераторного, то там дела еще хуже. Оно практически полностью разрушено и фактически превратилось в часть нежилой территории. Не приезжай туда, чтобы искать твою мать. Ее там нет, Дима. Оттуда ничего не стоит добраться до Олтеницы и выйти на связь с внешним миром. Если бы Катерина была там — она сделала бы это. Мне больно говорить тебе такое, но я не хочу, чтобы ты рисковал своей жизнью ради погони за призраками…».

Больше, чем сообщениям от Клаудии, меня удивило лишь одно послание. Оно было датировано 1-ым ноября 2077 года и не отличалось безупречным качеством. Отправил его Боря Коваль. На экране я увидел знакомое лицо школьного друга, и первым делом поразился, как оно похудело. Борины щеки и второй подбородок, с которыми не могли справиться физруки и диетологи, исчезли, словно их и не было. Вид у него из-за этого стал несколько болезненным. Я не мог толком разглядеть, где находится Боря, но вокруг был шум, ходили и разговаривали какие-то люди, и кажется, даже завывал ветер.

«Привет, Дима!» — прокричал он, перекрывая весь этот шум. — «Как жалко, что ты сейчас не онлайн! У нас ходят слухи, что тебя увезли куда-то в Содружество. Надеюсь, что так и есть и что ты там круто оттягиваешься со своей девчонкой. Хотел бы я сейчас быть там с тобой! А у нас тут не так уж весело. Ты, наверное, не знаешь, что мой папа… погиб. Он никогда не был солдатом, но он решил, что должен воевать, и в первый же день югославы его убили. Мне сказали, он вел себя очень храбро и совсем не мучился… Давай не будем об этом, а то я сейчас начну рыдать. Тебе, наверное, не так уж интересно смотреть на мои сопли. Я постоянно вспоминаю тебя и пытаюсь не расклеиваться, быть таким же сильным, каким всегда был ты. Мне не всегда удается, но… Что?! Да, да! Я помню, что у меня 5 минут! Я уже заканчиваю! Извини, у нас тут очень много насобиралась желающих с кем-то поговорить. Расскажу тебе все вкратце. Ты же знаешь, папа меня заранее вывез в Олтеницу. А когда пошли слухи, что югославы вот-вот придут и наши военные неожиданно начали отступать — я упросил каких-то солдат взять меня с собой. Я не хотел оставаться в городе, захваченном югами. Хотел воевать с ними, отомстить за папу. Но солдаты отказались взять меня в свой отряд. Сказали, что я для них слишком молодой и… толстый. Высадили на ближайшем перекрестке и уехали. Я прибился к небольшой группе беженцев, которые двигались на запад пешком. Шли прямо по нежилой территории. Это было довольно страшно, Дима. Пустоши совсем не такие, как нам показалось тогда, во время экскурсии в Храм Скорби. Я часто вспоминал рассказы, как мой папа с твоим бродили тут двадцать лет назад, и мне казалось, будто я перенесся обратно в темные времена. Эх, я бы столько тебе мог рассказать!.. Да, да, заканчиваю! Минуту еще! В общем, мы дошли до небольшого поселения, которое приняло нас как родных. Называется — Наш Замок. Это просто название такое, на самом деле оно под землей. У нас там нет озоногенератора и всего такого, приходится прятаться от солнца. И воды чистой мало. Но люди там хорошие и заботятся обо мне. Я работаю, как все взрослые люди, помогаю ухаживать за домашним скотом. Хорошо, что папа меня кое-чему научил. Жаль, что я был таким глупым и часто не хотел его слушать. Взрослые говорят, что мне здесь нечего делать, что нужно ехать на запад, в одну из «зеленых зон». Но я не хочу снова идти на пустоши. Решил пока поселиться здесь. У нас там нет Интернета, но время от времени мы ездим к соседям — у них есть мощная спутниковая антенна. И вот я упросил взять меня с собой, и решил позвонить тебе. В общем, я отключаюсь. Если когда-то будешь в округе, приезжай ко мне в Наш Замок. Буду очень рад тебя видеть…».

Весть о гибели Игоря Андреевича Коваля оглушила меня словно обухом по голове. Перед глазами сразу же всплыло пухлое лицо нашего доброго и косноязычного учителя ОБЖ — такого непосредственно честного, добродушного и безобидного, даже когда он пытался злиться или перебирал лишнего. Хорошо помню, как он впервые заявился к нам домой по приглашению мамы: слегка смущенный, с двумя огромными арбузами под мышками в самый разгар зимы. Солдат из него и впрямь не мог получиться.

Что потянуло его на войну? Призыв? Или чувство долга? Наверное, последнее. Вспомнив слова Игоря Андреевича, которые он говорил в пылу во время застолья с генералом Думитреску у нас дома, я пришел к выводу, что он, скорее всего, пошел защищать Генераторное добровольно. Им двигало то же самое чувство, которое заставило моего отца согласиться на самоубийственное задание в Бендерах. Что это за чувство такое, если из-за него наши отцы оставили своих сыновей одних в этом жестоком мире?!

Я не мог представить себе Борю — добродушного стеснительного толстячка Борю Коваля, который в школе ходил за мной хвостиком — несчастным, одиноким, бредущим пешком по пустошам в неизвестном направлении. Господи, что же эта проклятая война сделала со всеми нами?!

К тому времени, как автомобиль пробрался сквозь пробки и вырулил на смутно знакомый паркинг кондоминиума, в котором жил Роберт, я закончил с сообщениями от Клаудии и Бори и перешел к длинному списку посланий от Дженет.

Похоже, Роберт не преувеличивал, говоря, что она не забывала обо мне. Джен записывала мне видеосообщения все время моего отсутствия — вначале с большей частотой, затем с меньшей, но все же не реже, чем раз в две недели.

Открыв первое сообщение, я почувствовал удивление и смятение от вида привлекательной рыжеволосой австралийки с серьезным слегка веснушчатым лицом и четким произношением телеведущей. Я поймал себя на мысли, что представлял ее совсем иначе, если вообще представлял хоть как-то. Эта симпатичная девушка вовсе не казалась мне кем-то родным и знакомым.

Год разлуки без общения, без переписки и даже без фотографии, по которой можно сохранить в памяти лицо человека — слишком большой срок для юношеской влюбленности. Конечно, вначале я тосковал о Дженни, и даже довольно часто. Но с каждым следующим месяцем в интернате ее образ стирался из моей памяти и отходил в прошлое вместе со всем, что касалась Димитриса Войцеховского и не имело отношения к его новой личности — Алексу Сандерсу. В какой-то момент, сам того не заметив, я оставил мечты о долгожданной встрече с Дженни. И, в итоге, оказался к ней не готов.

«Дима, привет!» На первом сообщении вечером 15-го апреля 2077-го года Джен выглядела расстроенной и несчастной. Она сидела на кровати в смутно знакомых мне очертаниях своей комнаты в Перте, сложив ноги по-турецки. На ней была домашняя белая футболочка с изображением мультяшных героев, однако на лицо был нанесен ненавязчивый макияж — Дженни, вопреки моим заверениям, что я не сторонник косметики, никогда не позволяла себе выходить со мной на связь, не накрасившись. «Друг твоего папы, номер которого ты мне дал, уже сказал мне, что отвез тебя в интернат. Как жаль, что я пропустила от тебя звонок! Прости! Я была в школе, на математике, мы как раз были в виртуалке, а когда я вышла из нее и увидела от тебя пропущенный — ты уже не отвечал. Ох, Дима! Когда же мы с тобой теперь сможем увидеться?! Очень надеюсь, что порядки в этом твоем «Вознесении» не такие строгие, как ты боялся, и нам с тобой разрешат связываться почаще. Скажи им, что тебя ждет любимая девушка! Что они, не понимают, что ли? Все ведь люди…».

«Эх, если бы ты только знала, Джен», — подумал я, помрачнев от мысли, как ответил бы Петье или Кито, если бы я сказал им то, что она советует. Я промотал длинное сообщение ближе к концу.

«… уже этим летом тебя отпустят и мы сможем поехать в «Юнайтед». Здорово было бы, правда?!» — продолжала делиться со мной мечтами Дженни. — «Я уже созванивалась со своими девчонками с прошлогодней смены. Кэтрин, Мэг и Оливия обещали, что в этом году будут. Твои ребята, думаю, тоже поедут. Вот было бы весело!..».

Я прокрутил вниз длинный ряд сообщений и включил другое сообщение, датированное 10-ым сентября 2077-го. На этот раз Джен была в какой-то незнакомой мне комнатушке. Лежала, одетая в белую маечку, забравшись с ногами на кровать, а за ее спиной были слышны отголоски музыки и оживленная девичья болтовня. «Общежитие», — догадался я. Должно быть, она уже в Сиднее, поступила в университет. Об этом, наверное, говорилось в более ранних сообщениях.

С первого взгляда я едва узнал Джен. Она изменила прическу — сделала себе прямые волосы и покрасила их в каштановый цвет. Щеки девушки выглядели слегка подрумяненными солнцем (хоть я и знал, что она не жалует загар из-за вредности ультрафиолета), и я готов был поклясться, что она провела смену в «Юнайтед». Главное же, что на лице ее стало намного меньше веснушек — кажется, готовясь к взрослой студенческой жизни, она-таки удалила их с помощью лазера, вопреки запретам родителей.

«Привет, Дима»— произнесла она громко и приветливо. Однако в голосе ее не чувствовалось, что она обращается именно ко мне — скорее это выглядело как актерская игра, рассчитанная на кого-то другого. «Прости за этот шум — девчонки собираются на вечеринку». С деланным недовольством она покосилась через плечо. «Парни со старших курсов пригласили нас на пати в честь вступления в студенческий клуб. Это здесь вроде как традиция. Девчонки, конечно, уговаривают меня пойти, мол, там будет весело, и все такое, но я сказала, что мне это не интересно. Я ведь уже рассказывала тебе, какая здесь напряженная учебная программа. Если не втянуться в этот ритм с первых же недель — потом придется нанимать репетитора, чтобы наверстать упущенное. Не самое подходящее время для вечеринок, не находишь? Тем более, эти парни со старших курсов так нагло к нам клеились. Один пялился мне на ноги, словно первый раз в жизни их увидел. Я им сказала, что у меня есть парень и что мне это не интересно. Но когда они узнали, что ты учишься в другом месте и мы с тобой давно не виделись — начали фыркать, мол, «это не считается». Я уже устала отшивать этих кобелей. Не хватало еще вечеринки, где они напьются и совсем распустятся. Если девчонкам такое нравится — что ж, милости прошу…».

Промотал вперед на минут десять. Суета в комнате к тому времени стихла. Дженни, видимо, погрустневшая и скучающая из-за того, что не пошла на вечеринку вместе с подругами, рассказывала мне что-то о своем доме.

«Мама говорит, что Макс заболел…».

Кто такой «Макс»?! Ах, верно, собака. Я совсем забыл, что у нее есть собака.

«Я очень забеспокоилась, ведь ему уже семнадцать. Ветеринар сказал, что…».

Я переключился, не будучи уверенным, что хочу слышать историю болезни Макса.

«Привет, Дима!»— поздоровалась со мной Джен в другом сообщении, от 20 ноября 2077-го, на котором она уже вернула свой естественный цвет волос, но сделала короткую модную стрижку. — «У меня сегодня занятия начинаются со второй пары, а соседки по комнате уже ушли, вот я и решила воспользоваться свободной минуткой, чтобы записать тебе очередное сообщение. Когда тебе наконец разрешат в твоем интернате выйти на связь — тебе придется потратить пару дней, чтобы их все переслушать. Если, конечно, тебе все это по-прежнему будет интересно. Я часто думаю, не забыл ли ты обо мне. Не нашел ли кого-то другого. Я узнавала, что у вас там все-таки есть женские группы и вы с ними часто пересекаетесь. Там, наверное, полно красивых девушек…».

Я перемотал вперед.

«… Лидия говорит, что этот факультатив не нужен тем, кто не собирается делать себе карьеру в офтальмологии. Но я все-таки записалась. Кто знает? Тем более, что глаза — это, как говорят, зеркало души. Один из самых важных человеческих органов. По-моему, глазной врач — это прекрасная профессия. Во всяком случае, это намного приятнее, чем гастроэнтерология или что-нибудь подобное…».

Кто такая Лидия?! Наверное, кто-то из ее новых подруг, соседок по комнате или однокурсниц.

Должно быть, мне стоило прослушать все с самого начала, ведь она старалась, тратила время, записывая для меня все эти сообщения. Ей, должно быть, стало бы обидно, знай она, как небрежно я к ним отнесся. Но их просмотр занял бы много часов.

Неужели мне правда предстоит с ней увидеться?! Эта мысль пока еще вызывала неуютное чувство тревоги, и больше ничего.

— Приехали, Дима, — вывел меня из задумчивости Роберт, позволив машине самой занять место на подземном паркинге своего дома. — Помнишь еще немного мой дом?

— М-м-м, — протянул я, переключив сетчаточник в фоновой режим и растерянно оглядев паркинг, ничем не отличающийся от любого другого.

— Ничего удивительного. Помню, в тот раз тебе не пришлось погостить здесь долго. На этот раз все будет по-другому, — пообещал Роберт. — Идем?

— Да, конечно, — кивнул я, невпопад спросив: — Дженет знает, что я уже здесь?

— Я сказал ей, что ты можешь выйти в ближайшие дни. Но когда именно — она не знает. Просила сразу же ей сообщить. Тебе, наверное, не терпится с ней увидеться?

— М-м-м, — снова неопределенно протянул я.

В свое время я немало фантазировал о нашем воссоединении в Сиднее. Однако реальность оказалась мало похожей на мечты. Наша с ней встреча уже не будет такой, как я ее представлял тогда. Какой она будет в реальности, я не мог даже себе представить.

— Думаю, не будет ничего страшного, если ты позволишь себе немного отдохнуть, — прочувствовав мое настроение, предположил Роберт. — Слишком много впечатлений за один день смогут кого хочешь выбить из колеи. Тебе стоит отдохнуть, освоиться здесь, прийти в себя — а тогда уж свяжешься с ней. Идем!

Совет Роберта оказался хорош. Семейство Ленцов приняло меня, как родного. Я опасался, что жена Роберта не будет в восторге от неожиданно появившегося подопечного своего мужа, которому предстоит на полтора месяца стать непрошенным гостем в их квартире. Однако, если Руби Ленц и испытывала какие-то подобные чувства, она их совершенно не выказала. Напротив, она встретила меня в коридоре, заключив в объятия и расцеловав, словно я был их любимым и желанным гостем, поинтересовалась, как мы добрались и объявила, что вот-вот закончит готовить обед в мою честь. Полосатый кот Ленцов, которого я помнил котенком, вальяжно вышел из комнаты и приветствовал меня громким мявом.

Выйдя из душа, я нашел в гостиной приготовленную для меня постель. Одна из тумбочек была освобождена от содержимого и открыта, видимо, специально для того, чтобы я мог сложить туда свои вещи. Около тумбочки виднелся объемистый пакет с одеждой.

— Я заказала кое-что для тебя по Интернету, ориентируясь на размеры, которые дал мне Роберт, — сообщила миссис Ленц, заходя в комнату следом за мной. — Но ты, кажется, оказался крупнее, чем мы думали. Примерь, пожалуйста, все ли тебе подходит!

От такой заботы мне сделалось неловко.

— Ну что вы, миссис Ленц, вам не стоило тратиться ради меня…

— Во-первых, называй меня, пожалуйста, Руби. Во-вторых — не заморачивайся насчет этих пустяков, — улыбаясь, сообщила мне хозяйка. — Нам с Робертом очень хочется, чтобы ты хотя бы на эти полтора месяца почувствовал себя как дома. Надеюсь, мы хотя бы таким искупим то, что отправили тебя в такое суровое и негостеприимное место.

— Ну что вы, я вовсе не жалуюсь…

— Конечно, ты не жалуешься, ведь ты вежлив и хорошо воспитан. Но это не значит, что ты не заслуживаешься немного отдыха и комфорта после того, как полтора года провел в самом настоящем концлагере. Да, Роберт рассказал мне! Держать молодых людей взаперти, в такой строгости, не позволяя даже связаться с родными — я считаю это совершенно не по-человечески!

Я смущенно опустил голову, не решаясь ни возразить ей, ни согласиться.

— Ладно, я оставлю тебя, дам тебе разложиться, — засуетилась Руби, выходя из комнаты. — Но поспеши, обед вот-вот будет готов!

К обеду я явился в приобретенных Ленцами новеньких черных шортах и белой майке с рисунком, изображающим двух мужчин в боксерской стойке и эмблемой боксерской ассоциации. Стол был накрыт бежевой кружевной скатертью. Длинное блюдо с исходящим паром жареным хеком, посыпанным травами и политым лимонным соком, тарелка с жареными мидиями, широкое блюдо с тушеным овощным рагу, две соусницы с ароматными белыми и красным соусами, блюдце со свежей зеленью и корзинка с фруктами смотрелись очень аппетитно.

— Присаживайся, — Роберт, удовлетворенно оглядывая содержимое стола, указал на мне на стул подле себя. — Держу пари, в интернате тебя не баловали такими лакомствами.

— Нас, в принципе, нормально кормили, — неловко ответил я, с сомнением оглядывая лакомства.

Более чем за год мой вышколенный интернатовскими правилами организм так привык к режиму и рациону питания, прописанным диетологами, что вид еды, поданной в неурочное время и не предусмотренной диетой, даже не вызывал слюновыделение. Мой желудок неспособен был поверить, что все это предназначено мне.

— Может быть, желаешь немного вина? Новозеландское, сухое, отлично подходит к рыбе, — предложил Роберт, достав из бара бутылку спиртного. — По случаю твоего возращения, думаю, ничего страшного, если ты выпьешь бокальчик.

— Нет-нет, благодарю, я не хочу, — смутился я.

— Он же не пьет, Роб, разве ты забыл? Вот, пожалуйста, как ты любишь, — Руби Ленц поставила возле меня стакан с холодным молоком. — Топленое коровье молоко. Натуральное! Я купила его в магазине органической еды.

— Молоко с рыбой? — с сомнением покачал головой Роберт. — Лучше уж оставь его на потом.

Это было очень трогательно, что Ленцы запомнили такой незначительный, казалось бы, факт, как моя любовь к топленому молоку. Я даже не думал, что они знали об этом. Жаль только, что эта моя привычка осталась такой же далекой частью моего прошлого, как и все остальные. В интернате я не мог попросить себе стаканчик топленого молока, когда мне этого хотелось. И со временем я почти забыл его вкус.

Обед прошел довольно-таки пресно, несмотря на все старания Ленцов мне угодить. Я рассыпался в благодарностях и улыбался хозяевам с натянутой вежливой улыбкой, которую усвоил в интернате, но на еду не налегал, а на вопросы отвечал односложно и неохотно, так что разговор не клеился. «Дайте мне время», — взглядом попросил я.

Вернувшись в гостиную комнату, где меня поселили, я какое-то время побродил из угла в угол, тщетно пытаясь свыкнуться с мыслью, что я теперь живу здесь, и что никто не следит за каждым моим шагом через камеру. Впрочем, моя нерешительность длилась недолго. Уже через несколько минут я сделал то, что собирался сделать с первой же минуты, как Ленц дал мне в руки коммуникатор, но до сих пор почему-то не решался — с головой окунулся в открывшийся мне информационный океан.

Роберт не преувеличивал, утверждая, что ситуация в Европе сильно изменилась.

Лишь сейчас, с большим опозданием, я жадно глотал информацию о событиях, которые происходили в Европе с начала этого года, за которыми большая часть людей, интересующихся миром за пределами своих домов, следили в режиме реального времени.

Из лекции преподавателя политологии профессора Лоуренса я знал, как в январе-феврале в Европе начался новый виток кризиса, однако я и не подозревал, как далеко он мог уйти за эти полгода.

Как я смог заключить из просмотра пары десятков видеосюжетов и прочтения сотни архивных новостей, 12 апреля 2078 года окончилась длительная и острая политическая борьба, которая точилась в Новой Итальянской Республике, сопровождаемая многочисленными скандалами, взаимными обвинениями в фальсификациях, мирными и не очень демонстрациями, столкновениями, пострадавшими, круглыми столами, громкими заявлениями и неимоверной шумихой в прессе. Все это не переросло в войну лишь из-за того, что в Средиземном море находилось авианосное соединение Атлантического флота Объединенных Миротворческих Сил Содружества. Противостояние увенчалось оглашением результатов референдума, согласно которым более 80 % жителей НИР, принявших в нем участие, проголосовали за выход из Центральноевропейского Альянса. Остатки власти ЦЕА в Турине были повалены в течение нескольких суток. Большая часть представителей старой власти покинули свои посты добровольно. Многие рьяные сторонники ЦЕА были вынуждены бежать, чтобы не стать жертвами преследований, в их числе и Бруна Бут.

Далее последовала цепная реакция. 17 апреля с перевесом 73 % идея выхода из ЦЕА перевесила в Ганновере. До конца апреля еще восемь «зеленых зон» на территории Европы покинули знамена Альянса. Воинские части прямого подчинения ЦЕА, находящиеся на территории НИР и других вышедших из Альянса общин, были расформированы и сложили оружие. Триумфальное шествие демократии и воссоединение взбунтовавшейся Европы с Содружеством было центральной темой всех СМИ.

Однако, как и следовало ожидать, чем ближе к центру Европы, тем прочнее были позиции сторонников Альянса. В Тироле, который за последние месяцы стал опорным пунктом армии Альянса, результаты референдума ожидаемо показали 59 % желающих остаться в Альянсе против 41 % проголосовавших против. Как оказалось позже, референдум проходил при серьезных нарушениях и жестком давлении со стороны силовиков и был не репрезентативным. Во многих же других общинах на территории Центральной Европы, в том числе в Олтенице, референдум вообще не был проведен. На конгрессе, созванном в Инсбруке, исполняющим обязанности президента Альянса был назначен боевой генерал Станислав Вацек, зарекомендовавший себя в боевых действиях против ЮНР. Новое правительство возглавила Бруна Бут, в его состав вошли представители радикальных кругов. Начальником штаба вооруженных сил стал генерал Троян Думитреску. Тирольский конгресс мировые СМИ назвали «военным путчем». По сообщениям журналистов, все акции протеста против путча были жестко подавлены. Как и следовало ожидать, Вацек и Бут взяли курс на еще более агрессивную политику и назвали произошедшее «ударом в спину со стороны Патриджа». По словам Вацека, «наши солдаты готовы дать достойный отпор ренегатам «Смарт Тек», если те осмелятся прийти, чтобы отобрать у нас самое дорогое».

Тем временем не менее эпохальные события происходили и в ЮНР. Еще в середине апреля в информационном пространстве поползли слухи о смерти Ильина, и этот факт был подтвержден 28 апреля. Однако ни один эксперт не предполагал, как скоро просуществовавшая два десятка лет «республика» прекратит свое существования, едва отойдет в мир иной ее основатель. Уже 30 апреля, после краткой и жестокой кулуарной борьбы, которая сопровождалась несколькими арестами и убийствами, на трибуну в Бендерах взошел некий россиянин, назвавшийся «представителем временного правительства» и объявил о долгожданном воссоединении с братьями. Дружеская делегация Евразийского Союза из Новосибирска была в этот момент уже в пути, ровно как и элитные воинские подразделения Народно-освободительной армии Китая.

Временное правительство, контролируемое китайцами, не смогло удержать в своих руках и трети контролируемой Ильиным территории. Часть территории все еще контролировали последователи Ильина, не пожелавшие подчиниться Новосибирску, называющиеся себя «Истинными славянами». Часть территорий, главным образом захваченных во время Бургасской операции в 2075-ом, вышли из чьего-либо подчинения, вернув себе нейтральный статус. Некоторые из них немедленно обратились за помощью к Содружеству наций. Наконец, часть территорий, граничащая с ЦЕА, были взяты под контроль Альянсом.

Думитреску, едва почуяв признаки краха ЮНР, отдал приказ о начале наступления по всей линии фронта. Наступление развивалось крайне успешно, так как большая часть войск ЮНР сдавались, дезертировали или хаотично отступали, тогда как «Истинные славяне», ведущие войну на два фронта — против Альянса и против «временного правительства», подконтрольного Союзу — не были достаточно сильны, чтобы сдержать наступление. Неизвестно, как далеко Думитреску смог бы пройти в своем броске, если бы не события на западе.

6-го мая 2078-го началась операция, названная «Марш демократии». Ранним утром Объединенные миротворческие силы Содружества применили высокоточное оружие — крылатые ракеты, управляемые авиабомбы и орбитальную артиллерию — против ключевых объектов военной инфраструктуры ЦЕА, расположенных за пределами населенных пунктов. Несмотря на крайне избирательный характер удара, его мощь была колоссальной — кадры, попавшие в Интернет, поражали воображение.

В тот же день стартовала сухопутная операция с участием 30 тысяч наемных бойцов ЧВК. В «Смарт Тек» рассчитывали на ее быстрый успех, учитывая подавляющее технологическое превосходство и высокую выучку персонала ЧВК. Однако их расчеты не оправдались из-за сопротивления Альянса, оказавшегося неожиданно отчаянным. Как сообщали СМИ Содружества, Вацек приказал создавать линии обороны непосредственно в населенных пунктах, без эвакуации населения, прикрываясь мирными жителями, чтобы избежать новых авиационных и артиллерийских ударов ОМСС. Завязались кровопролитные уличные бои в Инсбруке и других прежде «зеленых» зонах, в которых гибло множество гражданского населения. Генералу Думитреску было приказано остановить наступление на восточном фронте. Закаленные в боях с ЮНР войска были отозваны на запад, чтобы противостоять наемным войскам консорциума.

Вооруженное противостояние Альянса со «Смарт Тек» продлилось лишь до начала июня. Операция, задуманная как блицкриг, начала перерастать в полномасштабную войну, а это означало для консорциума колоссальные расходы, несоизмеримое с ценой активов, оставшихся под контролем ЦЕА. В свою очередь, Альянс был истощен войной и переживал глубокий кризис. Уже 3-го июня в Сент-Этьене был подписан меморандум, по которому ЦЕА отказывался от своих планов по национализации и возвращал большую часть активов собственникам, а «Смарт Тек» обещал обязать нанятые консорциумом компании прекратить силовую операцию.

К началу июля карта Центральной Европы оказалась практически полностью перекроена. ЮНР перестала существовать, оставив по себе память лишь в виде экстремистов «Истинных славян», которые контролировали несколько «зеленых зон», а от ЦЕА остался лишь огрызок, еще немалый, но он больше не имел серьезного влияния на региональную политику. Выиграли от противостояния лишь сверхдержавы: Союз приобрел новые территории на востоке, а Содружество — на западе.

Большая часть бывших членов Альянса, проголосовавших за выход из ЦЕА, сразу же объявили о своем желании вступить в Содружество наций. Уже в конце года первыми планировали принять НИР и Ганновер, остальные могли рассчитывать на членство в следующем году.

Что касается Бургаса и других территорий, отколовшихся от ЮНР, то эксперты предполагали, что находящиеся там общины не будут приняты в Содружество, чтобы не допустить появления сухопутной границы с Союзом. Рассматривался проект по объявлению этих территорий нейтральной, свободной экономической зоной. Руководство консорциума «Смарт Тек» уже подтвердило разработку планов по строительству в этой зоне нескольких индустриальных парков и о планах привлечь оставшиеся в Европе силы ЧВК для обеспечения правопорядка и охраны на этих территориях. Источники в дипломатическом ведомстве Содружества намекали, что, возможно, статус этих территорий, как и раздел сфер влияния в Европе в целом, может в ближайшее время стать предметом серьезных переговоров с Союзом.

Во всем обилии свалившейся на меня информации я не смог найти ответ лишь на один вопрос, который, в сущности, и интересовал меня больше всего — где мои родные и что с ними.

Изучая информацию в Интернете, я пришел к однозначному выводу, что район Олтеницы сейчас находится под контролем Альянса (или, вернее — того, что от него осталось). Если бы мама находилась в Генераторном, она смогла бы найти способ связаться со мной. Проблемы со связью там были, но не настолько критические, чтобы стать непреодолимым препятствием при большом желании передать сообщение — ведь даже Боря Коваль, живущий едва ли не в пещере, как-то ухитрился передать мне весточку. Значит, скорее всего, мамы там не было. Возможно, во время оккупации ее, как и многих, угнали работать на контролируемые ЮНР территории, где она сейчас и остается. Это был лучший вариант по сравнению с другими причинами, по которым она могла не выходить на связь, и я молился, чтобы так и было. Этот вариант не означал, что она в безопасности, но он давал шанс на то, что она жива.

Что до отца, то я мог лишь догадываться, как сложится его судьба после бескровной смены власти в Бендерах. Эмиссары Евразийского Союза, которые теперь там заправляют, не инициировали пока еще никаких кардинальных перемен и не спешили раскручивать гайки, закрученные Ильиным. Большая часть людей Ильина пока еще оставалась на своих местах, налаженная система продолжала исправно работать при новых хозяевах. Вряд ли стоило ожидать массовой амнистии политзаключенных. А просто так люди из тюрьмы не выходят — выйти оттуда куда сложнее, чем попасть за решетку. Его наверняка выпустили бы, если бы из этого можно было извлечь какую-то выгоду. Но дать что-нибудь в обмен на его освобождение мог лишь ЦЕА. А у Союза фактически не было предмета для переговоров с Инсбруком. Остатки Альянса не имели границы с подконтрольной Союзу частью бывшей ЮНР — их разделяли территории, занятые «Истинным славянам» или объявившие себя нейтральными. К тому же, Альянс ослаб и погряз во внутренних проблемах. Я подозревал, что продажные функционеры Альянса уже давно забыли о Владимире Войцеховском и принесенных им жертвах во имя их интересов.

— Все изучаешь новости? — полюбопытствовал Ленц, заходя в гостиную. — Уже ужинать скоро.

Я смущенно поднял на него глаза. Я и не заметил, как быстро пролетело время.

— Столько всего произошло, пока я был там! — поразился я, не в силах оторваться.

— Да. Эти полгода выдались богатыми на события, — кивнул Роберт, присаживаясь рядом.

— Что вы думаете о моих родителях? — прямо спросил я, потушив сетчаточник. — Где они во всем этом хаосе? Какие у них шансы? Можно ли сделать что-нибудь для них?!

Прежде чем ответить, Роберт тяжко вздохнул.

— Мне очень жаль, Димитрис, но я мало что могу добавить к тому, что сказал тебе при встрече. Я не знаю, где Катя. То, что она так долго не выходит на связь — очень тревожно. Но мы не должны терять надежду.

— Одной надежды недостаточно, — покачал головой я. — Мне стоило бы отправиться в Европу искать ее. Начать с Генераторного!

— Даже если бы ты смог добраться туда, отказавшись от той жизни, которой хотели для тебя твои родители и ради которой ты страдал уже почти полтора года, даже если бы ты смог избежать всех опасностей — я не уверен, что ты нашел бы там ответы.

— Но я не могу просто так оставить все это! Я не могу прожить всю жизнь, не зная точно, жива моя мать или нет! — в сердцах воскликнул я.

— Почти все люди из поколения твоих родителей прожили такую жизнь.

— А как насчет отца? Ведь он жив! Я даже знаю, где он!

— Да, Володя, скорее всего, все еще в тюрьме. Но это знание мало чем может нам помочь. После развала ЮНР там все стало очень сложно. В Бендерах сейчас при власти китайцы и их сателлиты-россияне. Они медленно, но методично начинают наводить там порядок. А китайцы знают, что такое «порядок». Раньше там, несмотря на тоталитарный террор, процветала коррупция, и деньги позволяли открыть некоторые двери. Теперь и это постепенно сходит на нет. Люди, через которых мы купили Володино заявление, уже не выходят на связь. Поверь, я пытался, по мере своих сил, достучаться туда.

— Проклятые мерзавцы из Альянса использовали папу и теперь он отбывает наказание за их преступления и интриги, — горестно молвил я. — Попытку переворота в ЮНР одобрило все руководство, начиная от и Пирелли и Бут, а козла отпущения сделали из папы. Проклятье! Он даже не понимал, во что ввязывается. Я говорил с ним перед отъездом. Он описывал это как мирные переговоры, просто по неофициальным каналам. Папа хотел мира — и больше ничего!

— Я знаю это, Димитрис, — кивнул Роберт. — Володя — один из немногих людей, которых я знаю, в чьей честности и чистоте намерений я никогда не сомневался. Он стал жертвой обстоятельств.

— Скорее — его сделали жертвой, — поправил я. — Нам в интернате все рассказали. Как это было на самом деле. Дòма, в Генераторном, нам пудрили мозги сказками об «Альянсе, который призван всех нас защитить», а на самом деле все это было просто авантюрой, на которой кто-то обогатился и обрел власть. Никакой опасности войны не было, пока не появился этот гребаный Альянс!

— Ты правда так считаешь? — полюбопытствовал Роберт.

— Нам все рассказали! — кивнул я, вспомнив лекции нашего преподавателя политологии профессора Лоуренса и многочисленные прочитанные на эту тему статьи.

— Хм, — задумчиво протянул Ленц. — Ну, это хорошо. Просто я припомнил, каким был твой настрой при нашей предыдущей встрече. Я ожидал, что воспитателям будет сложно переубедить тебя.

— Я же не упрямый осел. Я сопротивлялся лишь тем требованиям, которые противоречат моим твердым убеждениям. Отказаться от моих родителей, например. Что касается многих вещей, которые я узнал в интернате относительно истории и политики — они показались мне логичными и убедительными.

— Переубедить твоего отца было намного сложнее, — припомнил Роберт. — Наша с ним позиция по некоторым вопросам не совпадала, особенно после того, как появилась идея создания Альянса. У нас часто случались, как бы это сказать, «дружеские споры».

— Ты пытался отговорить его от этой затеи? — понимающе спросил я и вздохнул. — Как жаль, что тебе этого не удалось! Может быть, тогда бы он сейчас был с нами.

— Я приводил Володе много аргументов, но он не желал слушать меня. Помню, он говорил так: «Ты находишься в десяти тысячах милях отсюда, Роберт, и никогда тут не бывал. А я прожил энное количество непростых лет в сотне километров от границы с ЮНР. Ты не убедишь меня, что знаешь правду лучше».

Я задумчиво покачал головой. Да, это было похоже на папу. Я помню, как идея создания Альянса захватила его разум. Он искренне верил в то, что это к лучшему. И я тоже так считал. Или, по крайней мере, думал, что считал. Послушный ребенок, чаще всего, идет на поводу у родителей, перенимает их убеждения и считает их слова непреложной истиной. Об этом нам рассказывали на уроках психологии.

В моей памяти всплыли воспоминания из жизни в Генераторном, когда я был еще подростком. Помню, как папа однажды в сердцах высказывал маме о том, что «они просто не понимают» и еще кое-какие нелестные слова о своих бывших друзьях из Содружества наций. Быть может, это было как раз после очередной папиной беседы с Робертом.

— Вы ссорились из-за этого с папой? — поинтересовался я.

— Нет-нет, я бы не назвал это ссорами, — заверил меня полковник. — Мы не позволяли различиям во взглядах повлиять на наши дружеские отношения. Володя — дипломат по натуре, очень рассудительный человек. Некоторые люди не способны общаться ни с кем, кроме своих единомышленников. Твой отец не из таких.

— Как тебе удавалось общаться с папой после создания Альянса? — полюбопытствовал я. — В смысле, ты ведь военный. Начальство тебе не запрещало?

— Вовсе нет. Мы ведь не были в состоянии войны с Альянсом. Наше руководство не одобряло их политику, но это не означает разрыва всех контактов, тем более личных. Твой папа пользовался глубоким уважением и у меня, и у других людей, которые знали его, здесь, в Содружестве, и мы не намерены были прекращать с ним общение.

— О чем было это общение?

— Что? — не поняв, улыбнулся Роберт.

— Я хочу сказать, что ты ведь не просто общался с папой о футболе или кинофильмах, да?

— Ну, мы говорили о многих вещах, всех и не упомнишь, — уклончиво ответил полковник. — Конечно, чаще о делах насущных, чем на философские темы. Мне было важно знать, что Володя знает или думает по некоторым вопросам. А ему было интересно мое мнение. Понимаешь, мы с твоим папой не относимся к любителям праздной болтовни. Служебные дела всегда занимали большую часть наших мыслей. Но это не помеха взаимному уважению и доверию.

— Роберт, почему все-таки ты взялся за то, чтобы помочь мне? Зачем принял на себя столько хлопот?

— Я ведь уже говорил тебе.

— Да. Но я все-таки не до конца это понимаю, — признался я. — Ты не был с моим папой так уж близок, верно? Я не хочу сказать, что не верю, будто ты уважаешь и ценишь его. Но все-таки у вас были скорее деловые контакты, нежели дружеские, как я понимаю. Ты можешь испытывать симпатию к человеку, с которым ты работаешь, иметь с ним общие интересы. Но взять под опеку его сына, потратить столько сил и энергии на обустройство его судьбы — это выглядит как нечто чрезмерное для таких отношений.

— Ты так считаешь? — слегка улыбнулся Роберт.

— Пожалуйста, не принимай все это за неблагодарность! Я просто пытаюсь понять, что движет тобой.

— Ты рассуждаешь абсолютно логично, Димитрис, — окинув меня дружелюбным взглядом, сказал полковник. — Приятно видеть, как позитивно повлияло на тебя твое образование, несмотря на, скажем так, некоторые неприятные моменты.

Я вежливо кивнул, терпеливо дожидаясь ответа на свой вопрос. Несмотря на мою неподдельную благодарность Роберту за временное освобождение из стен «Вознесения» (в которые, правда, он же меня и запроторил) я не был готов довериться ему.

Родители пытались воспитать из меня честного и доброго человека. Я провел прекрасное детство среди людей, которым мог доверять. Да, я слышал немало лжи, и не всегда мог отличить ее от правды. Но все же рядом всегда были те, чье слово я не ставил под сомнение. Мама и папа.

Но таких людей больше не будет в моей жизни. С того момента, как я покинул дом, я сам ответственен за свою жизнь. Вокруг всегда будет множество людей, и у каждого найдутся для меня слова. Но каждый будет произносить их с какой-то целью, и редко когда целью будет мое благо.

Поэтому приходится оставить доверчивость и прямоту в прошлом. Надо учиться мыслить критично, самому строить свою картину мира. Мы живем среди бесчисленных слоев откровенной лжи, мистификаций, полуправд и недомолвок, среди которых непросто выискать зернышко истины. Велик соблазн даже не пытаться. Но поддавшись ему, ты превратишься в жвачное животное перед телевизором — это один из немногих вопросов, в которых я солидарен с Джеромом Лайонеллом.

В интернате меня учили другому: подчинению, послушанию, благоговению перед непререкаемыми авторитетами. Мне и самому хотелось иметь перед глазами ясную картину мира. Может быть, кто-то комфортно чувствовал себя в королевстве кривых зеркал и легко отличал оттенки серого, а мне хотелось видеть черное и белое. Из меня, наверное, вышел в большей степени боксер, нежели интеллектуал. Но я должен найти в себе силы возвыситься над этим.

— Дима, это твое дело, но вряд ли тебе стоит искать какой-то подвох в моих действиях, — наконец ответил Роберт. — Твой отец оказал мне множество услуг. Да, в основном они касались службы, но все же это были услуги, за которые с меня полагалось что-то в ответ. И в качестве такой ответной услуги я дал Володе слово, что устрою твою судьбу здесь, в Австралии. Я не пытаюсь корчить из себя старомодного британского джентльмена, но я офицер, и у меня есть понятия о чести. Если я дал слово, то я его держу.

— Мне это понятно, Роберт, — кивнул я.

— Это не все, Дима, — покачал головой Ленц. — После того, как я познакомился с тобой — это стало для меня чем-то личным. Дело уже не только в том, что я пообещал что-то твоему отцу. Я чувствую себя ответственным за твою судьбу. Почему? Да просто потому, что так подсказало мне сердце! Или ты считаешь такой подход недостаточно расчетливым?

— Нет, Роберт, я вовсе не… — смутился я.

— Я немец по национальности, Дима, но это не значит, что я всегда холоден и расчетлив. Я живой человек, не лишенный эмоций. У меня самого есть сын. Я знаю, что именно так устроен мир: молодые люди должны иметь рядом старших, которые помогают им стать на ноги. Ты показался мне хорошим парнем, Дима. Я был в состоянии помочь тебе. И я посчитал возможным это сделать.

— Понимаю, — я смущенно опустил глаза. — Прости, если я обидел тебя своими словами.

— Тебе не за что извиняться. Я понимаю, что нельзя завоевать доверие просто сказав «Ты можешь мне доверять». Время расставит все на свои места.

Я с благодарностью кивнул Роберту, все еще не до конца разобравшись в себе и не понимая, верю ли я ему или нет. Пожалуй, внести ясность действительно способно лишь время. Роберт мне не родственник и не друг. Он имел какие-то совместные интересы с моим отцом, но друзьями они не были. Взявшись помочь мне, он всего лишь отдавал старый долг. Правда ли, что в процессе он проникся ко мне личной симпатией? Может быть, и да. В словах Роберта я не чувствовал лжи, но он казался мне умным человеком, который хорошо себя контролирует, а значит, его неискренность может не лежать на поверхности.

Должно быть, «Вознесение» развило во мне паранойю.

— Дима, я вижу, что тебя многое гложет. Ты можешь задать мне любой вопрос, я тебе отвечу, и это останется между нами, — молвил полковник, твердо глядя мне в глаза.

— Что же, по-вашему, на самом деле произошло в Европе? — выпалил я.

Роберт вздохнул и откинулся на спинку кресла, задумчиво наморщив лоб. Кажется, вопрос оказался не таким простым, как он ожидал.

— Об этом можно написать учебник или краткое эссе, но если автор будет пытаться сохранять нейтральность — в этом произведении будет так много знаков вопросов, слов «если», «или» и «может быть» — что чтиво получится неинтересным. Реальные причины и следствия имеют мало общего с тем, что пишут в газетах. Наш мир — это огромная паутина интересов, в которой очень много пауков дергают за ниточки, стараясь притянуть к себе муху пожирней…

— Ты говоришь много слов, но не отвечаешь на вопрос, — грустно усмехнулся я.

— Правда? — Роберт задумчиво припомнил свои собственные слова и обезоруживающе улыбнулся. — Прости. Профессиональная привычка. От нее сложно избавиться.

— Я считал военных людьми прямыми и искренними.

— Военные бывают разными, Дима. Этого всего лишь стереотип. Так сложилось, что я, как и твой папа, немного владею дипломатическим искусством. Надеюсь, ты когда-нибудь тоже научишься этому.

— Не уверен, что это для меня.

— Что ж, ты спросил о Европе? Дима, хоть я и служу Содружеству, я не верю во все пропагандистские штампы. Телевидение преподносит вещи так, как их будет удобно воспринимать обывателям, упрощая многие детали и умалчивая о некоторых подробностях. И, конечно же, существуют точки зрения. Объективной правды нет, она всегда субъективна.

— Как это — правды нет? — в искреннем недоумении наморщился я.

— Что один считает правильным, то другой считает неправильным… — развел руками Роберт.

— Ты говоришь о суждениях, — не согласился я. — Но ведь существуют факты.

— Кто знает о них, Дима? Кто может отличить их от вымысла?

— Это уже другой вопрос, — упрямо не стал соглашаться я. — Но ведь факты существуют. Тот, кто передает их достоверно — тот говорит правду. А тот, кто искажает их — лжет.

— Многие тинейджеры рассуждают о мире именно так, — с ноткой снисхождения улыбнулся Ленц.

— Не представляю себе, как можно рассуждать о нем иначе.

— С возрастом ты начинаешь понимать это необыкновенно ясно.

«Ты так и не ответил мне на вопрос, Роберт». — напомнил я. — «Но я и не настаиваю».

— Я чувствую себя уставшим, — признался я.

— Что ж, — улыбнулся Роберт. — Давай тогда закончим этот тягостный разговор. Во всяком случае, прервем его на время. Тебе предстоит провести полтора месяца на воле. Сидней — лучший город в мире. Тебя ждет твоя девушка. На твоем финансовом счете хватает средств. Все радости и развлечения открыты перед тобой, а опекун у тебя не строгий. Не теряй времени даром!

Я кивнул, хоть внутренне и не чувствовал готовности отправляться во все тяжкие, да не очень-то и знал, какие они — эти «тяжкие», а рядом не было Джерома, который мог бы мне это подсказать. Однако адаптация к вольной жизни прошла быстрее, чем я ожидал. Мир не собирался ждать, пока я привыкну к нему, и принял меня в своих объятия без спросу.

Уже первым вечером состоялся первый разговор с Джен. Проверяя свой аккаунт в социальной сети, я совсем забыл изменить настройки видимости, так что девушка, к разговору с которой я еще не чувствовал себя готовым, увидела меня в сети и тут же направила вызов. Скрепя сердце, пришлось ответить.

Первый наш разговор получился скомканный, чего и стоило ожидать. Мы пока еще были людьми из разных миров. Дженет после года в университете очень изменилась: вытянулась еще на несколько сантиметров, стала еще серьезнее и увереннее в себе, прическа и макияж сделались аккуратнее и строже, а осанка — прямее. В толпе ее вполне можно было бы принять за взрослую женщину, а не за семнадцатилетнюю студентку. Ласкательное имя «Дженни», которым я ее про себя называл, не шло к этому образу. Я заметил, что она, как и я, в глубине души чувствует неловкость от разговора с человеком, о котором так много вспоминала, но не видела и слышала больше года. Однако скрывать смущение у нее получалось лучше, чем у меня: с помощью заранее заготовленных фраз и вопросов. Отвечать на все эти вопросы я оказался не готов. «Расскажу тебе при встрече», — была моя самая частая отповедь.

К моему удивлению, о предстоящей встрече Джен уже успела позаботиться, причем не без помощи Роберта Ленца, который мне об этом и словом не обмолвился. Вместе со своими однокурсниками она собиралась провести пару дней в каком-то ландшафтном парке — «с палатками, мясом на огне, гитарой и всем таким прочим». Как оказалось, она уже обсуждала это с Робертом и заручилась его согласием отпустить меня прямо с завтрашнего дня. Улыбнувшись, я сказал, что это отличная идея и заверил Джен, что мне не терпится встретиться с ней. Хотя мысленно я все еще не представлял себе несколько дней, проведенные в общении с Джен, с которой мне с трудом удается поддерживать разговор по видеосвязи, а тем более с какими-то ее однокурсниками — ровесниками из другого мира, резидентами Сиднея, которым не приходится проходить чистилище специнтерната, чтобы завоевать свое место под солнцем.

Решив, что я не вправе затягивать с исполнением обещаний, данных своим товарищам, которым сейчас приходится несравненно хуже, чем мне, этим же вечером я создал фейковый аккаунт и разослал с него с десяток сообщений без подписи, содержание которых добросовестно старался запомнить во время «тайных разговоров» в стенах интерната. По крайней мере, очень надеялся, что я не перепутал, кто кому приходится дядей, братом и кузеном, кто «передает привет Эмме и ребятам», кто просит прощения за «тот разговор с отчимом», а кто «хорошо питается и его совсем не беспокоит гастрит».

В каждом сообщении я делал приписку, в которой умолял адресата не раскрывать факт получения этой информации администрации интерната, так как это может принести много неприятностей всем, кто в этом сообщении упомянут. Впрочем, в глубине души я даже не надеялся, что все родные и близкие вознесенцев, которым я сейчас разослал письма, окажутся настолько рассудительными, чтобы не позвонить в интернат с просьбами, скандалами или угрозами, появление которых Кито и Петье с легкостью свяжут с моим отъездом. Скорее всего, по возвращению в «родные пенаты» меня будет ждать не один день карцера. Если, конечно, я вообще туда вернусь. Об этом мне пока еще не хотелось думать.

Первой ночью мне сложно было заснуть в гостиной Ленцов. Организм не мог свыкнуться с немыслимым фактом, что я нахожусь не на своей кровати с твердым ортопедическим матрасом, а вокруг не доносится сопение четырех соседей по комнате. Кроме того, в моем распоряжении был коммуникатор с неограниченным доступом к всемирной паутине. А почуяв вкус неограниченного доступа к информации, не так легко от него отказаться. Глаза я смог сомкнуть далеко за полночь.

Следующее утро я начал с занятия в фитнесс-клубе на верхнем этаже кондоминиума — том самом, где я однажды занимался в свой первый и последний до сих пор свободный день в Сиднее. Было непривычно видеть вокруг себя, вместо однокашников, пузатых мужиков, обливающихся потом от неспешной ходьбы на беговой дорожке, бабушек преклонных лет, осторожно растягивающих дряблые мышцы на софтболе и домохозяек, пытавшихся избавить от целлюлита с помощью велотренажера. Несмотря на то, что в современном мире люди привыкли обращать мало внимания на случайных прохожих и попутчиков, мое появление в фитнесс-клубе не прошло незамеченным: я ловил на себе немало взглядов: завистливых — мужских; заинтересованных — женских.

Я, пожалуй, действительно был в хорошей форме, которой не мог похвастаться никто из присутствующих, но все же этот неприкрытый интерес застал меня врасплох. Я не знал, как реагировать на взгляд худенькой шатенки с румяными щеками, шагающей по одной из беговых дорожек женщины, далеко за тридцать, которая рассматривала меня, словно статую. Встретив мой взгляд, она не только не стала отворачиваться, но и улыбнулась краешком губ, причем в улыбке этой чувствовались нотки женского кокетства. Смутившись, я тут же отвернулся. Предположение, что я могу вызывать у этой совсем взрослой женщины, да и у какой-то другой, мысли сексуального характера, не желало укладываться в моем промытом мозгу. В голове невольно начали всплывать проповеди пастора Ричардса и наставления мисс Танди, преподающей в «Вознесении» уроки полового воспитания, которые вернее было бы назвать «курсами асексуальности».

В конце тренировки, после проведенного получаса возле груши, ко мне подошла улыбающаяся коротко стриженная блондинка на несколько лет старше меня в красной маечке фитнесс-тренера, которая сказала, что с удовольствием наблюдала за моей техникой, в которой сразу виден профессиональный спортсмен. Я в ответ пробормотал что-то вежливо-скромное и опустил глаза, так как во взгляде девушки (на ее бейджике было написано «Ульрика») мне почудилось то же самое, что и во взгляде той женщины на беговой дорожке, да и поддерживать разговор со случайными людьми я разучился — на языке все вертелись слова "Извините, сэр/мэм, но мне нельзя общаться с посторонними без разрешения воспитателя".

Впрочем, уже через секунду я устыдился своего поведения, которое больше шло двенадцатилетнему мальчику, чем парню ростом метр девяносто. Я поднял взгляд, и, встретившись с серыми глазами Ульрики под черными ресницами, убедился, что мое предположение верно (либо же спермотоксикоз, который больше не сдерживается специальными добавками к воде, просто заставляет меня видеть намеки на секс в каждом женском взгляде или слове).

Ульрика сказала, что она фанатка бокса и поинтересовалась, где могла меня видеть. Я ответил, что выступал на юношеской олимпиаде. Разговор продлилось не более трех минут, как она уже успела выведать у меня, что я учусь в «Вознесении», живу в этом самом доме, где провожу летние каникулы у друга своей семьи, и собираюсь часто бывать в их клубе. Я готов был поклясться, что если бы я поинтересовался, когда у нее заканчивается смена и предложил ей продолжить этот разговор где-нибудь за чашечкой кофе — она бы согласилась. Но подходящие слова не приходили на язык. Кроме того, как это будет выглядеть по отношении к Дженни, которая так долго ждала моего возвращения?

— Что ж, еще увидимся, — брякнул я, неловко улыбаясь, чтобы кое-как закончить разговор.

Время, оставшееся до обеда, когда была намечена встреча с Дженни и ее друзьями, я провел, отправившись в торговый центр, соседствующий с домом Ленца. Миссис Ленц была очень добра, прикупив мне немного одежды, но среди купленных ею шмоток не было ничего годящегося для первой встречи со своей девушкой. На моем финансовом счете все еще находились родительские сбережения, так что кое-какие покупки я мог себе позволить. Роберт вчера сказал мне, что они все это время пролежали там «мертвым грузом», но теперь когда он оформил надо мной опекунство, он сможет оформить депозит в надежном банке, чтобы за время второго года обучения на них «капали» проценты.

Бродить по улицам и магазинам сам по себе, не оглядываясь ни на кого, было очень непривычно. Я старался избавиться от своего строевого шага и косился на прохожих, думая, не пялятся ли они на меня как на неотесанную деревенщину — но все спешили по своим делам и никому не было до меня дела. Я ежеминутно ожидал проверки со стороны сиднейских полицейских, однако ни один мне не встретился, а дроны, медленно парящие над улицами, вели пассивное сканирование.

В торговом центре было не протолкнуться, хотя на дворе был вроде как рабочий день. Публика была в основном хорошо одета и выглядела состоятельно. Спокойными взорами, в которых легкая заинтересованность граничила со скукой, люди окидывали сверкающие витрины модных бутиков, неспешно прохаживаясь по бескрайним просторам шоппинг-мола под аккомпанемент легкой музыки. Продавщицы в магазинах встречали посетителей с дежурными вежливыми улыбками, хотя у некоторых они, пожалуй, были не столь уж «дежурными» по отношению к слегка стеснительному высокому молодому человеку спортивного сложения, который желал немного приодеться (или это я снова думаю членом вместо головы?).

Навязчивое внимание продавщиц в бутиках, которые норовили подсунуть мне какие-то неадекватно выглядящие экстравагантные модные шмотки, стоящие баснословные, по меркам Генераторного, деньги, быстро смутило меня и я перешел в большой стоковый магазин, который работал в режиме самообслуживания. Всего лишь за полчаса я обзавелся там тремя футболками, двумя рубашками, шортами, бриджами, легкими летними брюками, мокасинами и сандалиями. Вся приобретенная одежда была неброской, однотонной, с ненавязчивыми эмблемами, серых цветов, к которым я невольно тяготел после четырехсот с чем-то дней хождения исключительно в них. Другие посетители шоппинг-мола были одеты намного более ярко, кое-кто даже кричаще, но я не чувствовал готовности присоединиться к этой пестрой компании.

Задержавшись на пятнадцать минут в одном из десятка заведений быстрого питания, которые соседствовали с бутиками, нагруженный пакетами, я вернулся в квартиру Ленцов к полудню, чтобы подготовиться к предстоящей поездке.

Встреча была назначена в одной из кафешек на площади Возрождения, куда я решил отправиться пешком от соседней станции метро, воспользовавшись случаем, чтобы порассматривать Сидней.

В новой части Гигаполиса преобладали современные небоскребы, не оставляя ни малейших шансов на сохранение архитектурных традиций. Открыв рот, я смотрел на самое величественное и знаменитое из них, полностью покрытое тонированным стеклом, называемое из-за своей необычной формы просто «Призма». Эта невообразимая конструкция, введенная в эксплуатацию год назад, достигала в высоту 970 метров. Это не было рекордом высоты для Сиднея, однако «Призма» была рекордсменом по суммарной площади помещений и по количеству находящихся там людей. Более 70-ти тысяч людей работали каждый день на 308 этажах этого исполина. Самый большой голографический экран мира демонстрировал знаменитый логотип консорциума «Смарт Тек», а иногда рекламные ролики, напоминая Гигаполису, кто владеет этим миром.

Улицы и бульвару, несмотря на то, что некоторые были весьма широки, находились в тени «Призмы» и подобных ей исполинов. Не удивительно, что многие парки и зоны отдыха размещались на высотных террасах и крышах зданий, куда еще мог дотянуться солнечный свет. Гигантские здания переплетались между собой широкими переходами. На высоте десятков этажей проходили линии метрополитена и располагались транспортные хабы, с помощью которых прохожие могли добраться до мест назначения, не спускаясь на землю. Недалек, похоже, тот день, когда хождение по земле в этом городе станет уделом немногих.

Лишь посреди площади Возрождения царство стекла и пластика разбавил памятник в виде 25-метровой серой каменной статуи человека в защитном костюме и противогазе, несущего в руках безвольно повисшую девочку. Надпись на постаменте гласила «посвящается героям спасательных отрядов операции «Ковчег», погибших при эвакуации людей с нежилых территорий в 2056–2061 годах». У памятника были возложены многочисленные венки и букеты цветов, горел вечный огонь и стоял почетный караул. По периметру площади находились исполинские экраны, транслирующие киноролики, прославляющие героев, а иногда рекламу.

Остановившись перед величественной статуей, я подумал, что памятник майору Стойкову (а может быть, моему отцу) в Генераторном рядом с этим исполином смотрелся бы безобразным карликом. У меня в руках был букет из пяти прекрасных белых роз, но он предназначался не героям-спасателям — пусть они на этот раз меня извинят.

От площади в разные стороны шли шесть улиц, на углу одной из которых и располагалось кафе, где была назначена встреча. Компанию юношей и девушек студенческого возраста я заприметил еще издали, ожидая зеленого света светофора на другой стороне улицы. Они сидели на летней площадке, отделенной от тротуара декоративным деревянным заборчиком, висящими горшками с живыми цветами и полупрозрачной стеночкой из охлаждающих водяных капелек. На столике перед ними исходили паром чашки с кофе и чаем. У ножек стульев стояли рюкзаки.

Я сразу узнал Дженет, которая сидела лицом ко мне с чашкой чая в руке и внимательно слушала речь сидящей рядом девушки. Ее взгляд был сфокусирован на столе и лицах собеседников, так что мой силуэт, пусть и находился в поле зрения, не сразу привлек внимание девушки. Однако в какой-то миг она все же прищурилась и присмотрелась к силуэту повнимательнее. Я улыбнулся и махнул ей рукой.

Это был важный момент — как она встретит меня. Я предполагал, что Дженет, со свойственной ей сдержанностью, не станет делать из нашей встречи представления и будет дожидаться меня за столиком. Но на этот раз я ошибся. Отодвинув стульчик и коротко сказав что-то однокурсникам, девушка выпорхнула из кафе в тот самый момент, когда на светофоре загорелась зеленая лампочка. На ней было белое кружевное платье до колен из тонкой воздушной ткани, которая мягко шелестела на ветру. Волосы Джен были ее естественного насыщенного рыжего цвета — сколотые сзади заколкой, длинные прямые локоны ярко блестели на солнце. Смотрелась она, конечно, очень эффектно.

Отчасти поддавшись внезапному порыву, а отчасти просто следуя логичному сценарию этой встречи, я бросился ей навстречу. Обхватив девушку руками за талию, спрятанную под тонкой тканью, я легко поднял ее над землей и крепко прижал к груди. Руки девушки обвили мою шею, я вдохнул аромат ее волос — и в этот момент окончательно утратил самообладание. Еще минуту назад я не знал, как вести себя с ней и не стала ли она мне чужой — а тут пришлось закусить губу, чтобы не пустить слезу. Я завертел ее на месте, словно танцор свою партнершу. Платье развевалось на ветру. Судя по взглядам некоторых прохожих, которые даже оторвались от своих девайсов, наша встреча смотрелась со стороны очень трогательно и романтично.

Не убирая рук с моей шеи, Джен наконец оторвалась от груди и посмотрела мне в глаза. Ее ресницы слегка блестели влагой от слез, и это окончательно развеяло все сомнения в ее искренности. Я хотел сказать что-то. Но раньше, чем подходящие слова пришли на ум, наши губы сблизились и осторожно прикоснулись друг к другу.

Это был наш второй первый поцелуй. Первый был три года назад в лагере «Юнайтед». Но это было слишком давно и казалось фрагментом прошлой жизни. У Дженет было очень свежее дыхание. В нем чувствовался лишь легкий аромат чайных листьев. Здесь, посреди улицы, под взглядами прохожих и ее однокурсников, она не решилась целоваться с языком, поэтому мы лишь слегка прикасались друг к другу губами — но даже это было так волнующе после четырехсот пятидесяти дней в интернате, что меня пробирало до костей.

— Я так ждала тебя, — произнесла девушка несколько секунд спустя, отстранившись от моих губ.

— А уж я как ждал, — ответил я, аккуратно поставив ее на землю.

— Спасибо, — приняв из моих рук букет, который я все это время держал в руке за ее спиной, она с наслаждением понюхала розы. — Они прекрасны.

— До сих пор не могу поверить, что наконец вижу тебя. Жаль, что мы не вдвоем!

— Ничего, у нас еще будет время. Я уверена, ребята понравятся тебе. Идем, я познакомлю вас.

Мы приблизились к собравшейся компании из четырех человек — двух парней и двух девушек. Не могу сказать, что эта четверка с первого взгляда мне приглянулась. Они напоминали мне тех по-дурацки одетых людей, которых я видел в шоппинг-моле. Пестрая внешность сокурсников Джен совершенно не отвечала моему представлению о студентах респектабельного мединститута. Впрочем, может быть, я просто слишком привык к виду коротко стриженных юношей и девушек в идеально отглаженной униформе.

Я сразу обратил внимание, что один из парней сидит на электрической инвалидной коляске. Джен представила его как Тима. Это был полный круглолицый парень с неопрятной прической и клочковатым пухом на щеках. Голубые глаза колючим и критичным взглядом интеллектуала смотрели на мир из-под белесых бровей. Его ладонь была дряблой и слабой, с толстыми, как сардельки, пальцами, и я, кажется, нечаянно сжал ее слишком сильно.

— Эй-эй, полегче, — насупившись, произнес Тим неприязненно, одергивая руку.

В его взгляде я почувствовал что-то злобное и сразу распознал в нем типаж человека, стесняющегося своей немощности и ненавидящего за нее всех здоровых и привлекательных людей. Своим высокомерно-презрительным отношением он всячески будет пытаться продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство перед «тупым боксером», роль которого отведена мне. Какое-то шестое чувство подсказало мне, что Тим, помимо всего прочего, еще и влюблен в мою Дженет, и от этого его неприязнь становится еще глубже. Что ж, я не из тех, кто станет соревноваться с обделенным судьбой инвалидом. Он не был похож на человека, способного заинтересовать Джен, так что пусть делает, что считает нужным.

— Извини, я не хотел, — беззлобно ответил я.

Со второй парочкой, Китом и Лолой, при знакомстве обошлось без эксцессов, если не считать непонятого никем момента, когда я по привычке представился «Алексом» и тут же исправился, сказав, что я Димитрис. Китом звали долговязого парня моих лет, одетого как неформал, с длинными темно-русыми патлами и такого же цвета косматой бородкой. Рядом с ним сидела невысокая остролицая девчонка, чьи коротко стриженные волосы невероятного розового цвета, торчащие словно от удара электрошоком, хорошо гармонировали с пирсингом в носу и как бы намекали, что и она принадлежит к какому-то неформальному движению. Около стула парня стоял чехол с гитарой, и я понадеялся, что, в отличие от большинства подобных персонажей, которые носятся с гитарами, Кит умеет на ней играть.

Наконец, в компании была еще высокая девушка с отстраненным взглядом светло-голубых глаз — худая, как щепка, с очень длинными волосами, едва ли не до пояса, с венком из полевых цветов, и несколькими пар бус на шее, которая постоянно перебирала меж пальцев деревянные четки. На зеленом рюкзаке этой девушки виднелось множество флажков и эмблем, пропагандирующих пацифизм, веганство и движение за защиту окружающей среды, что как бы все объясняло. Джен представила ее как Ширен. Со мной Ширен поздоровалась вежливым поклоном.

«Да уж. Ну и компанию подобрала себе Джен. Злобный калека, парочка эмо и чудаковатая защитница природы. Неужели все эти чокнутые учатся на врачей? Если так, то дай мне Бог не попадать в австралийские больницы», — подумал я про себя, продолжая мило улыбаться.

— Ну что, все готовы? — с преувеличенной радостью провозгласила Дженни, очевидно, привыкшая в этой компании брать все в свои руки.

Я заметил, что у Джен был довольно увесистый походный рюкзак, очевидно, с палаткой. Не спрашивая, я взял его и повесил на одну шлейку за левое плечо, рядом с собственным рюкзаком, в котором тоже была палатка, одолженная мне Робертом. Можно было и согласовать это заранее, чтобы не тащить каждому по палатке, но вчера было как-то не до этого. Вдобавок к рюкзакам Тим всучил мне еще и увесистый чемодан, в котором, судя по звуку, находились бутылки с алкоголем и лед.

В суете сборов я так и не сподобился посмотреть в Интернете, где находится тот самый ландшафтный парк, о котором говорила Джен, тем более что и название его я запамятовал. Я ожидал, что отправиться туда придется на автобусе или поезде. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что наш путь лежит всего лишь к небоскребу на одной из прилегающей к площади улиц, вход в который венчала вывеска «Рекреационный комплекс «Зеленый горизонт».

— Этот парк — он что, крытый? — спросил я с удивлением.

— А ты что думал? — прыснул Тим, посмотрев на меня как на сельского дебила. — Никогда не видел крытых парков? А, ну да. Ты ведь… кхе-кхе.

Раньше, чем я успел сказать что-то по поводу «кхе-кхе», Джен спешно перевела разговор на тему, все ли у нас есть для пикника, и оказалось, что заходить в супермаркет вроде бы нет нужды, однако Тим напомнил, что мне следует скинуть тридцать восемь фунтов «за билеты, хавку и все прочее». Я едва сдержался, чтобы не поинтересоваться, откуда взялась такая чудовищная сумма (сегодня в супермаркете я пообедал за один фунт и десять пенсов, и посчитал, что это дорого), но, поскольку рядом была Джен, сдержался и перекинул указанную сумму со своего финансового счета.

Узнав, что весь наш поход заключается в посещении какого-то искусственного парка в центре города, я поначалу преисполнился скепсиса и даже начал улыбаться, поглядывая на рюкзаки и одежду ребят, собравшихся словно в настоящий поход — однако скепсис поубавился, когда я узнал «Зеленый горизонт» поближе.

Как оказалось, городской зеленый туризм был популярным и активно развивающимся направлением туристической индустрией в Содружестве наций, в которое вкладывались сотни миллионов фунтов в год. Трехсотметровый небоскреб в самом центре Сиднея представлял собой не что иное, как огромный «вертикальный парк», общая площадь которого превышала триста пятьдесят гектаров. Здесь можно было встретить более тысячи видов живых растений, триста видов животных и птиц, сотню искусственных прудов, два десятка водопадов, скалы и пещеры.

Каждый из пятидесяти этажей комплекса имел высокие интерактивные потолки, стилизованные под небо. Здесь даже дул ветер, создаваемый мощными вентиляторами, а с потолка мог пойти дождь. Лестницы между этажами были выполнены в виде скальных пещер. Место окон занимали зеркальные стены, создающие ощущение бескрайнего простора. Все это, конечно, был обман, но такой достоверный, что при желании о нем можно было забыть.

Воспользовавшись студенческой скидкой, ребята всего лишь за сто пятьдесят фунтов вместо обычных четырехсот пятидесяти арендовали на двое суток скромный участок парка площадью сто квадратных метров, от которого было рукой подать до озера.

Перед тем как отправиться на природу, нам вместе с толпой таких же зеленых туристов пришлось выслушать пятнадцатиминутный видеоролик о правилах безопасности и санитарии, а также пройти через металлодетектор и отдать сумки на сканирование — лишь тогда работник парка наконец открыл перед нами двери.

Шагая вместе с группой туристов по грунтовой тропинке, опоясанной со всех сторон травой, среди которой стрекотали кузнечики, я диву давался, как им удается заставить все эти растения и животных жить внутри огромного куба из стекла и бетона. Перед моими глазами то и дело проносились агботы величиной с птицу — жужжа, как стрекозы, они занимались поливом, разбрасывали удобрения, постригали газон, кормили животных и собирали мусор, оставленный туристами. «Сколько тысяч этих штук нужно, чтобы обслуживать это место?» — подумал я.

Передвигаясь медленно, главным образом из-за Тима, едущего на коляске, нам понадобилось потратить пятнадцать минут и пройти три развилки, прежде чем мы, ориентируясь по навигатору, наконец нашли «свою» поляну.

Впрочем, я никуда особо и не спешил. Джен шла рядом со мной, держа под руку, и мы с ней отстали от остальных, погрузившись в беседу, в которой пытались наверстать все упущенное за долгие годы. Я бы, пожалуй, предпочел, чтобы путь до поляны занял пару часов (и чтобы не было Тима, который постоянно оглядывался на нас, окликал, и, казалось, пытался разобрать в нашем шепоте слова и выражения). Но тропинка очень скоро привела нас к цели.

— Красота! — мечтательно заявил Кит, остановившись перед поляной.

— Так, ребята, давайте, как договорились, — вдруг засуетилась Ширен.

— Ах, да, — Джен улыбнулась мне. — Мы договорились, что эти двое суток не будем пользоваться коммами — разве что раз в день, чтобы связаться с родными. Это такая традиция зеленых туристов. Не сидеть же нам, вперившись в мультимедийку.

— Что ж, хорошо, — нехотя ответил я, снимая свой сетчаточник.

Я провел без связи и Интернета почти полтора года, и больше всего мне сейчас хотелось послать их куда подальше с их традициями зеленых туристов, но я сумел сдержаться, чтобы не накалять обстановку.

Вопреки моим ожиданиям, пикник в компании однокурсников Джен оказался не таким уж провальным и заунывным мероприятиям. Хлопоты, связанные с установкой палаток и рубкой дров, позволили мне присмотреться к ребятам и убедиться, что они, в сущности, не так плохи. Ширен по достоинству оценила мое умение рубить дрова, приобретенные за долгие годы топки печи в Генераторном, да и мое имя показалось ей «прикольным». Кит и Лола принесли с собой колонку и врубил очень даже приличный плейлист, в котором было даже немало песен моей любимой группы «Salvation». Небольшая непонятка возникла, конечно же, с Тимом, во время установки палаток, когда из определенных его недовольных намеков я понял, что он собирается спать в одной палатке со мной.

— Нет, дружище, это вряд ли. Мы будем с Джен, — улыбнулся я.

— М-м-м, Димитрис, но дело в том, что мы не рассчитывали… — Джен, к моему удивлению, сильно смутилась. — Понимаешь, Кит и Лола будут вместе, а Тим ведь не может ночевать с Ширен…

— Вот тут-то и пригодится моя «лишняя» палатка, — не растерялся я. — Мы с тобой заночуем в ней, а ты свою отдай Тиму — вот ребус и решен.

Я чувствовал, что за смущением Джен стоит нечто большее, чем просто опасение неудобств для Тима и Ширен. Скорее всего, она не была уверена, что мы с ней готовы к тому, чтобы ночевать под одной крышей. Однако девушка так и не решилась сказать это вслух и без особого сопротивления покорилась моему легкому напору. Моя палатка была выставлена на небольшом возвышении в стороне от остальных трех, засвидетельствовав мою маленькую победу и повергнув Тима в мрачное бурчащее настроение.

Часа полтора мы провели на пляже у озера, купаясь и перебрасываясь водяным мячом. Мне было немного жаль Тима, который сидел на своем кресле на берегу, подставив искусственному солнцу белесый торс с большой, как у женщины, грудью, потягивал пиво из принесенного с собой морозильника (это уже третье для него, кажется) и ожидал, когда кто-то из игроков из жалости бросит ему мяч — совсем легко, чтобы он уж точно смог поймать.

Однако намного больше внимания я уделял Джен, улыбающейся, раскрасневшейся и радостно прыгающей за мячом. Ее нежная белая кожа с веснушками была покрыта капельками. У нее были стройный ножки и плоский животик, а белый купальник приоткрывал взору небольшие подтянутые груди. Глядя на них, я вспоминал груди Рины Кейдж, единственные виденные мною за все это время, да и то лишь несколько секунд — большие, округлые, светло-шоколадные с крупными коричневыми сосками. Я пытался припомнить, как выглядят груди Джен (ведь несколько раз она показывала мне их во время наших виртуальных свиданий), но в памяти появлялись лишь сиськи Рины. Жизнь в интернате здòрово притупляет воображение.

Несколько раз во время купания я оказывался рядом с Джен, приобнимал ее, раз или два взял на руки. Я чувствовал, как ее тело покрывается мурашками от моих касаний. «Нам так много надо обсудить», — сказала она мне во время одной из передышек во время игры. Я не решился сказать ей, что мне не особо хочется что-то обсуждать. Мне хотелось прямо сейчас поднять ее на руки и унести в свою палатку, где мы с ней будем вдвоем, вдали от посторонних глаз, и там провести следующие двое суток, причем отнюдь не в разговорах.

«Неужели она не чувствует то же, что и я?» — недоумевал я. Похоже, что нет. У девушек все устроено иначе, у них на первом месте стоит романтика, разговоры о любви и прочая чепуха, а слово о сексе, сказанное не в нужный момент или неправильным тоном, может смутить их или возмутить. Среди них мало таких экземпляров, как Рина. Пора мне вспомнить джентльменские манеры и перестать пялиться на нее, как голодный дикарь — а не то все испорчу.

Взяв себя в руки, я заставил себя окунуться в атмосферу общего веселья, практически не натянутого (если не считать Тима, да и тот после четвертой банки пива начал улыбаться), старательно делая вид, что после 448 дней за стенами интерната, где было полно спорта и огромный бассейн, мне больше всего хочется искупаться и поиграть в мяч.

С приближением вечера (здешнее искусственное освещение повторяло естественную перемену дня и ночи) мы перебрались к палаткам и разожгли костер. Кит достал из походной морозилки бутылку сухого вина, но я отказался и присоединился к Ширен, которая пила лишь сок. Под треск костра, над которым жарилась на вертеле сочная саранча, Кит наконец начал бренчать на гитаре — и, к моему облегчению, весьма сносно.

— Итак, — Тим смачно отрыгнул после шестой или седьмой банки пива.

Красные щеки и осоловевшие глаза ясно говорили о том, что парень достаточно пьян.

— Ты, значит, типа в интернате учишься? Сиротка?

Не могу сказать, что мне так уж сильно хотелось обсуждать эту тему, да еще с ним. Но рано или поздно это должно было произойти, так что я принял этот поворот разговора стоически.

— Да, я учусь в «Вознесении». Но я не сирота.

— Я слышал, туда берут только сирот или дикарей, которых отловили на пустошах.

— Для меня сделали исключение, — ответил я.

Почувствовав, что все смотрят на меня и, видимо, желают услышать обо мне больше, я неохотно объяснил:

— Я жил вместе со своей семьей в Генераторном, в Центральной Европе. Планировал поступить в вуз в Сиднее, когда окончу школу. Но потом началась война, и мне пришлось уехать раньше.

— Ах, этот ваш «Альянс», — осклабился Тим. — Вы же там ненавидите нас и мечтаете быть независимыми. Так какого лешего было сюда переться?..

— Ты не прав, Тим! — довольно резко осадила его Дженет. — Люди в Европе не хотели никакого Альянса, их просто обманули. Ты же видел, что произошло в Турине и в других местах!

— А что твои родители? — спросил Кит сочувственно. — Они остались там?

— Да, — ответил я коротко.

Можно и так сказать.

— Сочувствую тебе, дружище.

— Спасибо.

— Что ж, все понятно, — хихикнул Тим. — Когда независимость, к которой вы так стремились, обернулась разрухой и войной, ты бросил своих предков и отправился в тепленькое местечко…

— Тим! — гневно воскликнула Джен, заметив на моем лице признаки закипания.

— … только вот оказалось, что тебя здесь никто не ждет, и вместо обещанного вуза ты загремел в «Вознесение». Печалька, так сказать! Ничего не поделаешь, парень. В этой жизни ничего не дается просто так…

— Тебе-то откуда знать? — спросил я с обманчивым спокойствием, радуясь, что жизнь в интернате научила меня завидной сдержанности.

— Мне откуда?! — Тим, сверкнув глазами, похлопал по поручням своей коляски. — Знаешь что — я согласен поменяться с тобой местами. Давай-ка, усаживай свой накачанный зад в это мягкое кресло и наслаждайся здесь статусом резидента Содружества до конца своих дней. Хочешь?! Получишь полное медицинское страхование, на которое будет отчисляться половина твоих доходов. Только вот на дорогостоящие операции по лечению позвоночника оно не распространяется. Если не заработаешь себе три миллиона фунтов, чтобы волшебники из «Омикрон медикал» сделали тебе экзоскелет, или вдвое больше за новую спину — будешь куковать в этом кресле всю свою замечательную жизнь.

— Тим, — тихо произнесла Ширен. — Димитрис не виноват, что ты не можешь оплатить операцию. И у него нет миллионов фунтов, как и у тебя. Так что не надо к нему задираться.

— Эй, да кто тут задирается?! И не надо меня жалеть! — еще сильнее вспылил инвалид. — Мне не нужна ничья жалость и тем более милостыня. Мой котелок варит неплохо, и я скоплю нужную сумму лет за пять без чьей-либо помощи!..

— Никто не сомневается в этом, Тим, — заверила Лола. — И хватит тебе пить.

— Я сам знаю, когда мне хватит! — огрызнулся парень, открывая и запрокидывая еще одну банку.

— Ты хочешь кому-то что-то этим доказать? — поинтересовалась Джен, глядя, как струйка пива стекает по его неопрятной бородке на футболку и джинсы. — Какой ты взрослый и крутой?

— Ой, только не надо здесь гребаного психоанализа, Джен! — рассмеялся Тим. — Ты совсем меня не знаешь, ясно?! Совсем… ик… не знаешь!

— Я узнаю тебя в эту самую минуту благодаря твоему поведению, Тим.

— Что ж, извини, если я тебе не нравлюсь, детка.

— Ты нравишься мне больше трезвым.

— Чепуха! Если бы я заявился сюда с арфой, декламировал стихи о любви и раздавал пончики голодающим детям — это бы ничего… ик… не изменило. Чтобы я не делал, я все равно бы не дотянул до твоего, так сказать… ик… стандарта. Хе-хе!

При слове «стандарт» Тим покосился на меня.

— Лидеру группы поддержки нужен капитан футбольной команды с широченными плечами и лицом киногероя, а не бородатый коротышка со встроенным электромобилем. Такой, как я, испортил бы шикарную картинку. Я это понимаю, детка…

— Ты городишь какую-то чушь, Тим. И не называй меня «деткой», пожалуйста. Здесь, в конце концов, мой парень, — спокойно, но твердо одернула его Дженет.

Я мысленно вздохнув, поняв, что мне, должно быть, придется сейчас вмешаться в эту ссору.

— Ой, извините, замолкаю! Вижу, что у боксера уже сжимаются кулачки! — засмеялся противным голосом Тим. — Скажи, Алекс, а тот парень, который нокаутировал тебя на олимпиаде, тоже был в инвалидной коляске?!

— Его зовут Димитрис!

— Ничего страшного, Джен, — я невинно улыбнулся, твердо решив не поддаваться ни на какие провокации. — Меня совершенно не беспокоит то, что говорит Тим.

— Ой, да ты что, правда?! — Тим печально усмехнулся. — Похоже, я начинаю терять форму. Бесконечный запас подколок, которые могут вывести из себя кого угодно — это же мое единственное достояние. Если, конечно, не считать IQ под двести.

— Он уменьшается с каждой следующей банкой, приятель, — усмехнулся Кит. — Сейчас замер где-то на уровне шимпанзе. Предлагаю не доставать следующую банку, чтобы не дойти до беспозвоночных.

— А я и так беспозвоночный! — захихикал Тим, покрутившись в кресле. — Вот видите?! Я и над собой могу прикалываться, не только над Алексом. Так что без обид! Скажи, Алекс, а кем ты собираешься стать, когда выберешься из этого своего интерната? Будешь колотить людей всю свою жизнь?

— Возможно, — кивнул я, не желая подбрасывать новое основание для насмешек.

Пьяный Тим, пытавшийся задирать меня, оставался центральной темой вечера еще с полчаса, пока общими усилиями компании наклюкавшегося парня наконец не удалось отправить спать. Без него сразу стало намного спокойнее… Чтобы снять неприятный осадок и разрядить обстановку, Кит еще немного побренчал на гитаре и завел разговор на отвлеченную тему — о музыке.

— Прости, — шепнула мне на ухо Джен. — Если бы я знала, что он такое устроит, не стала бы его брать с собой.

— Ничего страшного, — улыбнулся я, взяв девушку за руку и крепко ее сжав. — Ничто не способно испортить мне встречу с тобой.

Я заглянул ей в глаза и увидел в них легкое волнение в предвкушении чего-то, чем этот вечер должен был закончиться. Мы с ней сидели рядом, глядя на костер. Я приобнимал девушку за талию, чувствуя нежную кожу под тонкой тканью ее футболки. Волосы были слегка растрепаны после купания и макияжа на ней сейчас не было, но от этого она становилась, по-моему, даже более прекрасной.

Около часу ночи Лола начала засыпать на плече у Кита, и мы пришли к общему выводу, что пора отправляться спать. По пути в палатку Дженет продолжала оживленно рассказывать мне какую-то историю о своей университетской жизни, стараясь развеять этой будничной болтовней смущавшее ее ощущение уединения и близости, которое появилось, когда мы остались без общества ее друзей.

Едва полог палатки за нами задернулся, как я прервал ее речь, притянув девушку к себе и сомкнув уста поцелуем. Я ощутил, как она напряглась от этого и, не ответив на касания моих губ, отстранилась.

— Что-то не так, милая? — прошептал я нежно, вновь пытаясь заключить ее в объятия.

— Нет, все в порядке. Димитрис, подожди!

В ее голосе появились нотки, которые вызвали у меня ощущение дежа-вю. Два года назад почти тем же тоном меня останавливала Мей Юнг, когда мы остались с ней вдвоем в моей квартире и я был полон решимости избавиться от девственности. Этот тон означал, что прекрасная головка девушки, с которой ты вознамерился провести ночь, полнится высокими одухотворенными мыслями и переживаниями, а значит, придется попридержать своего жеребца в штанах.

— Что тебя беспокоит? — подавив вздох, поинтересовался я, присаживаясь на матрас.

— Не знаю, — ответила она, включив фонарик на батарейках, который сразу же развеял интимный полумрак, царящий в палатке. — Мне кажется, нам так о многом следует поговорить. Столько времени прошло! Без единой встречи, без единой весточки от тебя. Дима, мне очень хотелось бы верить, что Роберт говорит правду, но неужели за все это время у тебя действительно не было ни единой возможности связаться со мной? Передать несколько слов через своего кореша — это действительно самое большее, что ты мог себе позволить?

— Это действительно так, Джен! Ты не представляешь себе, сколько усилий мне стоило сделать хотя бы это! — возмущенно отозвался я на этот несправедливый упрек. — Ты что, не веришь мне?!

— Я верю тебе, Дима, просто… — она замялась и закусила губу. — … просто я хочу, чтобы ты понял, как я себя чувствовала все это время, постоянно думая о тебе, но не видя, не слыша. Иногда мне казалось, что ты даже не живой человек, а так — сон, фантазия. Иногда мне казалось, что нашу с тобой любовь я придумала…

— Но я живой, — улыбнулся я. — Вот же я, здесь, Дженни. Ты ничего не придумала. Я очень люблю тебя, и я очень по тебе скучал…

— Ты так легко произносишь это слово, — задумчиво глядя на меня, констатировала Джен. — Не задумываясь о его смысле. В университете я заметила, что многие парни произносят слово «любовь» словно заклинание, которое раздвигает девушке ноги. И на многих дурочек это действует.

— Дженни… — смутился я, поймав себя на мысли, что она, может быть, отчасти права.

— Но я не дурочка, Дима. Я прождала тебя все эти месяцы и записывала часы видеосообщений вовсе не потому, что в Австралии больше нет других парней. Я делала это, будучи уверенной, что между нами существует что-то большее. Какая-то тонкая связь на уровне душ и сердец, которая… но вот сейчас я смотрю на твое лицо и вижу на нем лишь скепсис и усталость.

— Ничего подобного!

— Ты сам не замечаешь это, Димитрис, но ты думаешь сейчас: «бла-бла-бла, опять она завела песню о своей любви». Тебе хочется опустить эту бесполезную болтовню и перейти сразу к делу?

Под ее обвиняющим взглядом, который словно сканировал меня насквозь, я почувствовал себя в какой-то момент жалким существом, неспособным вознестись над своими пошлыми мыслями и животными инстинктами. Но чувство вины долго не желало задерживаться в душе. Вместо него почему-то начала появляться злость.

— К чему ты клонишь, Джен? — устало спросил я. — Говори прямо. Ты больше не хочешь быть со мной?

— Вовсе нет! Просто… полтора года разлуки нельзя просто так вычеркнуть из жизни. Ты хочешь, чтобы я вела себя так, будто мы с тобой только вчера расстались. И я старалась, честно! Но… все эти дни не прошли бесследно — ни для тебя, ни для меня. Мы стали другими людьми. И нам теперь, в какой-то степени, нужно по новому узнать друг друга…

— Это мы сейчас и делаем, по-моему, — я приобняв девушку и попытался развеять ее тревогу беззаботной улыбкой. — Заново узнаем друг друга. Безо всякой видеосвязи, только ты и я. Так, как мы и мечтали все эти годы! Помнишь нашу последнюю встречу у лагерного костра в «Юнайтед»?

— Конечно, помню, — она смущенно опустила глаза. — Просто… мне нужно время, чтобы привыкнуть к тебе снова. Я не могу просто так сразу лечь с тобой в постель.

— Что ж, — с трудом сдержав негодование, я нервно откинулся на матрас. — Ну хорошо, давай тогда поговорим, о чем ты хочешь.

Я запоздало понял, что словесный оборот выбран неудачно. Должно быть, совсем разучился общаться с девушками. Ведь в извращенной женской вселенной вещи не принято называть своими именами.

— Вот опять, — как и следовало ожидать, грустно улыбнулась она, поднявшись и подойдя к стенке палатки, повернувшись ко мне спиной. — «О чем ты хочешь». А чего хочешь ты, Дима? Только одного?

— Чего ты хочешь от меня, Дженни? — тут уж я не сумел удержать в себе раздражение, и мой тон оказался резче, чем мне хотелось. — Оправданий? Извинений?

— Ничего я не хочу… — удивленная моей вспышкой, молвила она, оборачиваясь ко мне.

— Я не буду оправдываться и извиняться. Я устал от этого. Устал подвергаться унижениям и наказаниям за свое собственное естество. Устал стесняться и бояться того, что я человек, а не робот. Интернат сделал меня циничным? Может быть. Он научил меня ценить простые вещи, которые кажутся вам здесь чем-то естественным и неотъемлемым, о которых вы здесь даже не задумываетесь. Ты не представляешь себе, что это такое: когда ты не можешь пойти куда захочешь, съесть или выпить что захочешь, спать когда захочешь, поговорить с кем захочешь и о чем захочешь, получить нужную тебе информацию или поделиться ею. Когда ты сам себе не принадлежишь и ни на что не имеешь права!

— Дима… — изумленно выдохнула она.

— Знаешь что, Джен? — я вновь подошел к ней и обнял за плечи. — Я покаюсь тебе в своих грехах. В этой ужасной тюрьме, вспоминая о тебе, я не представлял себе пения соловьев и журчания ручьев. Я представлял себе твое лицо, твои глаза, твою улыбку. Твою нежную кожу с милыми веснушками, твои стройные ноги, твои упругие груди под моими ладонями. Я представлял себе, как наши губы сливаются в поцелуе, как мы нежимся друг у друга в объятиях… и как занимаемся любовью. Ты обижаешься, что я не хочу ни о чем говорить? Да нет, хочу. Просто есть язык более красноречивый, чем язык слов. Можно говорить, что хочешь, но все эти слова и сообщения — холодные и пустые. Лишь дыхание, которое ты чувствуешь, лишь тело, к которому ты прикасаешься — теплые и настоящие!

Захваченная моей внезапной пламенной речью, не в силах ответить хоть слово, девушка, открыв рот от удивления, маленькими шажками отступала, пока я не прижал ее к брезентовой стенке палатки

— О, Дима… — на лице Дженни было написано и удивление, и робость, и даже испуг — но были там и страсть, и желание. Она явно не находила в себе сил противостоять мне.

— Можешь винить меня в том, что я порочный, пошлый, примитивный, озабоченный, какой угодно. Или просто прими мою примитивную любовь такой, какая она есть, — прошептал я, мягко толкнув Дженни на матрас и сбросив с себя рубашку.

— Дима, пожалуйста, подожди! — она с просительным выражением лица протянула вперед руку. — Прежде чем мы…э-э-э… я должна тебе кое-что сказать.

— Уверен, это может подождать, — заверил я, сбросив с себя бриджи и присаживаясь рядом с ней.

— Дима, я… — выдохнув, она наконец произнесла то, что никак не решалась. — … уже не девственница.

Щеки девушки покрыл румянец от стыда. В ответ на мой недоуменный взгляд она начала скороговоркой объясняться:

— Понимаешь, мы с тобой так долго не виделись, я даже не была уверена, что ты помнишь обо мне, а вокруг была вся эта университетская жизнь, как ты и говорил, я поначалу старалась держаться в стороне от всего этого, но однажды так получилось, что… это все была просто ошибка!

Она смотрела на меня умоляюще, с замиранием сердца ожидая моей реакции. В отблесках света фонарика, отражающегося от стенок палатки, разрумянившаяся и взволнованная, она была так сексуальна, что я с трудом понимал, о чем она вообще говорит.

— Я понимаю, что ты сейчас, наверное, чувствуешь, Дима, правда, но пожалуйста…

Дженни явно опасалась, что ее признание повергнет меня в шок и ярость. Как же она ошибалась! Стыдно сказать, но даже если бы она сейчас призналась, что за этот год ее перетрахала половина общежития, вряд ли это изменило бы для меня что-нибудь в этот миг. Она была передо мной, я хотел ее, и ничего больше сейчас не имело значения.

Я вспомнил тот случай, когда Рина показала мне сиськи, а затем случай с Мей, и даже хотел рассказать о них, чтобы успокоить девушку, мол, никто из нас не святой, но, подумав, решил приберечь это для другого случая.

— Ты с ним все еще встречаешься? — спросил я.

— Нет, вовсе нет! Я же говорю — это была просто ошибка!

— Тогда забудь об этом, — придвигаясь к ней ближе, легкомысленно сказал я.

— Тебя это совсем не беспокоит? — отодвигаясь от меня по матрасу, с удивлением и обидой переспросила Джен. — Тебе что, вообще все равно?!

— Обиды и надутые губки — это прерогатива девчонок. Мужчина может лишь уйти, хлопнув дверью, или остаться. Я остаюсь, — произнес я твердолобо, склоняясь над девушкой.

Осторожным, но резким движением, чтобы Джен не успела воспротивиться, я стянул с нее футболку, и передо мной предстала белоснежная кожа ее груди с нежными розовыми сосками. По ее коже пробегали легкие мурашки.

— Я представляла себе это совсем не так, — стеснительно прикрыв свои груди рукой и отодвинувшись от меня по матрасу еще дальше, прошептала Джен с ноткой разочарования. — Наш первый раз должен был быть совсем другим!

«У тебя ведь он уже не первый», — подумал я, однако у меня хватило ума этого не говорить. Вместо этого я расстегнул пуговицу на ее шортиках и сильным движением стянул их с девушки вместе с трусиками. Джен сразу же робко сомкнула колени и взволнованно закусила губу.

— Выключи свет. Я так стесняюсь, — прошептала она.

— Нет, я хочу видеть тебя. Слишком долго я тебя не видел.

Должно быть, наша с Джен первая внебрачная ночь выдалась и впрямь совсем не такой, как девушка рисовала ее в своих нежных эротических фантазиях. Наша с ней сексуальная температура явно не совпадала. Девушка до последнего момента не была уверена, что мы поступаем правильно, и вела себя подобно загнанной в угол жертве, над которой взявший ее в плен варвар собирается учинить грубое насилие. Я же после полуторагодичного воздержания был слишком возбужден и нетерпелив для долгих предварительных ласк и обхаживаний.

После того как она вяло ответила на мой поцелуй и не позволила прикоснуться к грудям, все еще закрывая их руками, мне нечего не оставалось, как схватить ее за бедра и перевернуть, развернув к себе задом. Ее белоснежные ягодицы, мягкие и нежные как шелк, так аппетитно заблестели в полумраке, что я не мог больше ни о чем думать и ничего ждать. Мое нетерпение было так велико, что я неохотно исполнил даже просьбу девушки, произнесенную несчастным голосом, надеть презерватив. В такой позе я ее и взял, с трудом сдерживая стоны и едва справляясь с головокружением от неописуемо прекрасного чувства, что мой член наконец оказался в том самом теплом месте, где ему и полагалось находиться согласно человеческой анатомии. Я чувствовал себя в этот момент совершенно другим существом — не тем синтетиком, что провел все эти дни в интернате, а настоящим, живым. Кровь совсем иначе пульсировала в венах, я совсем по другому дышал и чувствовал свои мышцы, я словно освободился в этот самый момент от всей той дряни, которую вкачивали в мою кровь и в мой разум в «Вознесении».

Вряд ли то, что сейчас происходило в палатке, заслуживало называться «занятием любовью». Честнее будет сказать, что я просто трахал Джен, не заботясь, приносит ли ей это удовольствие. Одной своей рукой я держал ее за талию, другой — за рыжие волосы, развивающиеся по спине, и двигался, двигался, двигался под мелодичные шлепки моих бедер о ее ягодицы. Просьбы девушки быть потише, чтобы никто не услышал, я проигнорировал, и вскоре они прекратились, сменившись вздохами. Все закончилось довольно быстро. Об этом меня возвестил мой собственный вскрик и незабываемое ощущение, будто из меня выходит добрый литр того, что старательно сдерживала во мне администрация интерната, пастор Ричардс и мисс Танди.

После этого довольно долго в палатке стояла тишина. Джен так и осталась лежать на животе, не двигаясь, словно измученная жертва изнасилования, а я лежал рядом, охваченный смешанными чувствами смущения и вины, которые нахлынули на меня сразу же, как только мозг освободился от давящего на него семени. Я теперь был готов к какому угодно разговору, но, похоже, что момент для него был уже упущен.

— Может быть, ты хочешь чаю? — чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание, спросил я наконец несколько минут спустя, вспомнив, что взял с собой из дому целый термос.

— Это единственный вопрос, который пришел тебе в голову? — ответила Джен тихо, поворачиваясь ко мне.

Ее лицо было таким покрасневшим, что казалось, будто она плакала. Я надеялся, что это было не так. Хотя, должен признаться, я мог этого и не заметить.

— Я был ужасен. Честно. Извини меня, — искренне признался я, попытавшись обнять девушку, но она, конечно же, отстранилась, одарив меня уничтожающим взглядом.

— Ты получил, что хотел. Я тебе еще нужна?

— Не говорит так, Джен. Я ведь…

— Только не говори, что любишь меня. Пожалуйста. Не опошляй это слово.

— Прости меня, Дженни. После всего, что я пережил, я заслуживаю хоть каплю снисхождения.

— Тебе недостаточно того снисхождения, которое ты получил?

— Ну брось, милая. Я так по тебе скучал…

— Я заметила, по чему ты скучал. Будь сейчас на моем месте резиновая женщина или какая-нибудь сморщенная старуха, ты бы, должно быть, не ощутил разницы.

Вздохнув, я перевернулся на другой бок. Все это, конечно, не должно было произойти именно так. Быть может, мое нетерпение испортило момент, который имел для Дженет большое значение. Но разве я виноват в том, что я всего лишь человек? Я ведь правда скучал по ней и хочу быть с ней вместе. Хочу говорить с ней, проводить вместе время, и все такое. Просто так уж сложилось, что большего всего в этот момент мне хотелось секса. Что здесь ненормального? Для чего нужны все эти проклятые ломания, реверансы и надуманные обиды? Неужели все женщины такие?!

— Что, запас извинений исчерпался? — спросила она у моей спины.

— Я извинился достаточно, хотя особо было не за что, — пробормотал я едва слышно.

— Все правильно, Дима. Молодец. Сделал свое дело, гордо перевернулся на другой бок и вот-вот захрапишь. Можешь собой гордиться! В интернате из тебя сделали настоящего мужика!

«А из тебя в университете сделали настоящую бабу: сварливую и истеричную», — подумал я, но, по своей интернатовской привычке, не стал облекать мысли в форму слов.

— Наверное, Тим был прав насчет тебя, — отголоски слов Джен еще долетали до меня сквозь плавно опускающуюся завесу сна. — Я нарисовала себе принца на белом коне, а ты всего лишь…

Я проснулся посреди ночи, когда в палатке было уже совсем темно и слегка прохладно. Понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, где я и с кем. «Блин, неужели я и впрямь уснул, пока Джен изливала мне свои претензии? Я действительно ужасен», — была моя первая мысль. По-видимому, дал о себе знать интернатовский режим. Мне удавалось бороться со сном, пока меня подогревала жажда близости с Джен, но после этого организм просто отключился.

Где-то рядом со мной раздавалось мирное сопение девушки. Что ж, по крайней мере, она решила все-таки заночевать в моей палатке, а не уйти к Ширен. Это вовсе не значит, что она на меня не гневается — может быть, Джен просто не хотела выносить сор из избы. Во всяком случае, ее обида была не столь велика, чтобы она не могла выносить мое присутствие.

Около десяти минут я лежал с закрытыми глазами, пытаясь снова заснуть, но, на удивление, сон не шел. Вскоре мне пришлось с этим смириться. Стараясь двигаться тихо, чтобы не разбудить Джен, я выбрался из-под одеяла, натянул джинсы и вышел из палатки. Дисплей над головой имитировал чистое звездное небо и луну, а из темноты доносилось пение цикад. Нигде вокруг не было видно ни огонька — все «зеленые туристы» давно спали.

Натянув шлепанцы, я в одиночестве прошелся к искусственному озеру, где мы купались. Здесь я какое-то время простоял на берегу, швыряя камешки в темную гладь воды, скептически глядя на искусственное изображение звездного неба над головой и размышляя обо всем на свете: начиная от наших отношений с Джен и заканчивая картиной своей жизни в целом.

Затем сзади послышались шаги. Поначалу я понадеялся, что это Дженни, но быстро сообразил, что шаги не женские.

— Тоже не спится? — послышался за спиной голос Кита.

— Да, — лаконично ответил я.

Став рядом со мной, парень молча начал подбирать камешки и швырять в воду, подобно мне, чтобы они успевали несколько раз удариться о водную гладь, прежде чем пойти ко дну.

— У нас с Лолой тоже часто бывает, — через какое-то время произнес парень.

Неужели у меня на лице все так красноречиво написано? А я думал, что опыт «Вознесения» научил меня непроницаемости.

— Пустяки, — ответил я, не захотев обсуждать интимную жизнь с малознакомым человеком.

— И то правда, — не стал допытываться парень. — Оно всегда быстро попускает.

В этот момент по ровной глади искусственного озера начали барабанить капельки воды. Одна из них упала мне прямо на макушку. Я встревожился.

— Давай, надо спрятаться, — сказал я деловито.

Осмотревшись, я приметил раскидистую крону дерева в паре десятков метров от нас, нависающую прямо над озером, и устремился к нему трусцой.

— Она, вообще-то, безопасная, — спокойно подставив лицо под капли дождя, сказал Кит.

Но, увидев, что я не сбавляю хода, парень всё же неохотно последовал за мной.

Некоторое время мы стояли молча, слушая, как капли барабанят о листья.

— Там, откуда я родом, принято прятаться от дождей, — через некоторое время прервал молчание я. — Врачи говорят, что в дождевой воде всё ещё слишком много вулканической серы и радионуклидов.

— Здесь вода фильтруется.

— Надо же! — хмыкнул я, недоверчиво покачав головой. — У нас отфильтрованная вода ценилась на вес золота. Я привык к этому с детства. Душ мы принимали строго по графику, не дольше пяти минут за раз. А питьевую воду раздавали по талонам. Только самые обеспеченные могли покупать бутылированную воду в супермаркете… после того, как он у нас открылся.

Задумчиво проведя рукой по широким крепким ветвям и сочным зеленым листьям покрывающей нас кроны дерева, я добавил:

— Так удивительно. У нас, хоть и есть озоновый купол, деревья на улице не желают приживаться. Никакие удобрения не помогают. Игорь Андреевич, наш школьный учитель, папа моего друга, потратил десять лет на то, чтобы высадить на нашей главной улице живые сосны. Когда они пережили первую зиму — мы праздновали всем народом.

«Покойный Игорь Андреевич», — пронеслось у меня в голове.

— Сколько у вас там озоногенераторов?

— Один.

«Был», — не стал я добавлять.

— М-да, — только и смог ответить Кит. — Тебе, наверное, дико на все это смотреть.

— Здесь, в Сиднее, на каждом шагу встречаешь напоминание, что человечество приближается к XXII веку. Кажется, что нет ничего невозможно. Но там… Боже, насколько же там все иначе. Ты, наверное, даже не можешь себе представить!

— Ты прав, приятель.

— Где-то люди умирают от жажды, а где-то очищенную воду льют с потолка, чтобы разбалованным туристам казалось, будто идет дождик, — недовольно отозвался я.

— Мир — странная штука, — с пониманием отозвался парень.

Я поймал себя на мысли, что излишне разговорился, а Кит был в принципе немногословным собеседником, поэтому некоторое время мы просто промолчали, слушая, как дождь бьет по листьям.

— Знаешь что, Димитрис? — наконец прервал молчание Кит, удивив меня тем, что запомнил мое настоящее имя. — Как бы там ни было, нам посчастливилось быть сегодня здесь, а не там. И пока мы здесь рассуждаем о проблемах человечества, наши девушки лежат в постели сами и думают о том, какие мы козлы. С каждой минутой я все больше убеждаюсь, что они, возможно, правы.

Прошло некоторое время, прежде чем я, задумчиво кивнув, улыбнулся.

— Пойдем.

Вернувшись в палатку и забравшись под одеяло, я ощутил совсем рядом с собой тепло женского тела. Кажется, Дженет спала голой. Прижавшись к спящей девушке, я обнял ее рукой, положил подбородок ей на плечо и шепнул на ухо:

— Прости меня, Джен.

Во сне она заворочалась и прижалась ко мне плотнее. От близости ее тела к моему на меня вновь начало накатывать желание. Я в отчаянии подумал, что если я сейчас разбужу её лишь для того, чтобы сделать это снова, то на этом наши с ней отношения будут окончены, но ничего не мог с собой поделать. Мои губы мягко касались её шеи и мочек ушей, а рука нежно поглаживала бедро, пока девушка, издав вздох, наконец не повернулась ко мне. Я ощутил её дыхание на своем лице, и услышал шёпот:

— Я хочу, чтобы ты был со мной нежным.

На этот раз всё так и было. В кромешной темноте мы прижимались друг к дружке и долго, не спеша целовались. Казалось, что тьма и сон отняли у Дженет почти всю её стеснительность, и с каждой минутой она становилась всё более раскованной. Её губы охотно раскрывались навстречу моим и впускали мой язык ей в рот. Она не была против, чтобы мои руки, а затем и губы, нежно ласкали её везде — по спине, по груди, по бедрам и даже меж них. Её частые вздохи говорили о том, как девушка возбуждена. Когда я делал ей приятно, как когда-то делал Мей, она даже крепко сжала бедра, а её рука начала взъерошивать волосы на моей голове. На этот раз я вошёл в нее лишь тогда, когда она была полностью готова. Я двигался медленно, обратив лицо к ней, её соски соприкасались с моими, и временами мы сливались в поцелуе. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем я наконец достиг оргазма, но ещё долго после этого не выходил из неё, продолжая поглаживания и поцелуи. Мы заснули, обнявшись, так и не сказав этой ночью больше ни слова.

А утром Дженни была снова моей Дженни, милой и приветливой, и не вспоминала о нашей ссоре. Судя по её веселому приподнятому настроению, которое она направила на то, чтобы развлечь друзей и подтрунивать над мучающимся с похмелья Тимом, наша с ней первая ночь все же не показалась ей такой уж провальной и разочаровывающей.

— Ну что, как прошел пикник? — спросил меня Роберт за ужином, когда вечером следующего дня я наконец вернулся домой, с трудом расставшись с Дженни после обещания встретиться завтра же утром.

Мы с ним сидели у широкого панорамного окна его квартиры. На руках у Роберта, одетого в домашнюю футболку, шорты и тапки, мурлыкал его кот, а в ладони поблескивал золотистым цветом бокал с коньяком. Я держал в руке запотевший прохладный стакан с топленым молоком.

— Не знаю, как я смогу после этого вернуться в «Вознесение», — признался я, покачав головой. — Я туда не вернусь, Роберт, не уговаривай меня. Сбегу оттуда хоть в «желтую» зону, хоть в «серую», но не позволю им еще раз сделать из меня то, чем я был, пока вы меня оттуда не забрали. Ты поможешь мне это устроить?

— Дима, я понимаю твои чувства, но пожалуйста, не пори горячку. У тебя впереди полтора месяца каникул. Наслаждайся ими, а я в это время подумаю над тем, как можно сделать твой второй год не таким невыносимым, как первый.

— Ты ничего не сможешь сделать, Роберт. Ты не знаешь этих людей, — покачал головой я, вспомнив ненавистные рожи Петье, Кито и остальных.

— А ты, пока еще, не знаешь меня, — усмехнулся он в ответ. — Я попрошу тебя только об одном. Расскажи мне обо всем, что с тобой там делали. Если ты к этому уже готов.

Я рассказал ему все — даже больше, чем Джен. Рассказал о конфискованных личных вещах, о придуманном компьютером новом имени и запрете использовать старое, о запрете связываться с внешним миром, о принудительном вживлении нанокоммуникатора и слежении через него, о тысяче существующих запретов, искажающих человеческую природу, о допросах с детектором лжи, о всепроникающей пропаганде, о принудительных проповедях сумасшедшего пастора и обязательных исповедях, о жестокой и несправедливой системе наказаний, в том числе и физических, о «домовом», о карцере, о навеянных снах, об унизительной «производственной практике», и о том, как Петье шантажировал меня, заставляя отказаться от родителей, о постоянных оскорблениях и нападках со стороны Кито, о запугивании учеников и поощрении доносительства, о принудительном кормлении витаминами и подмешивании каких-то веществ в воду, и даже о таинственном «острове», куда, по слухам исчезают ученики, не сумевшие закончить обучение.

Разговорившись, я все никак не мог остановиться, и под конец рассказа сам разрывался от переполняющего меня гнева. Ленц слушал меня, с каждой минутой все сильнее хмурясь.

— Это не нормально, — резюмировал он. — Я никогда не думал, что все может зайти так далеко.

— Ты думаешь, за пределами интерната никто не подозревает, что там творится?

Роберт тяжело вздохнул и покачал головой.

— Сложный вопрос, Дима. Вместе с выпускниками информация так или иначе просачивается наружу. Она давно бы широко распространилась в СМИ, если бы ее не сдерживали искусственно.

— Но кто способен на такое? — удивился я. — Тут ведь свобода слова. Любой журналист или блоггер может писать и говорить о чем хочет. Разве кто-то может им запретить?

— Наше информационное пространство не так хаотично, как тебе кажется, Димитрис. Его научились контролировать еще до войны. А за двадцать два года непрекращающегося чрезвычайного положения это искусство было отшлифовано до мелочей. Доступ к ведущим информационным площадкам ненавязчиво, но тщательно контролируется государством.

— Но ведь цензура предназначена для борьбы с экстремизмом и преступностью. С какой стати спецслужбам вдруг блокировать информацию о бесчинствах, происходящих в одном из учебных заведений?

— Никто не решился бы творить подобного, не заручившись поддержкой на высоком уровне. Учитывая размах сети «Вознесение» и те лица, которые можно увидеть на их приветственной страничке, боюсь, что за этим стоят большие люди.

— Ты хочешь сказать, что власти могли санкционировать подобное? Но ведь в Содружестве же уважают права человека, и все такое!..

Роберт тяжело вздохнул и оценивающе посмотрел на меня, словно гадая, готов ли я к тому, что он сейчас собирается мне поведать.

— Ситуация намного сложнее, чем пытаются преподнести тебе в интернате, Димитрис. Об этом не принято говорить, но реальность сильно отличается от написанного на бумаге.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я недоверчиво.

Государственное устройство и политика Содружества наций занимали так много места в обучающей программе «Вознесения», что ответы на любые вопросы в этой сфере отскакивали у меня от зубов. Но что, если воспитатели интерната преподносили нам этот предмет однобоко и предвзято? Будучи изолированным от любого инакомыслия, поддаваясь ежедневной всесторонней идеологической обработке, я сам не заметил, как практически потерял способность к критическому мышлению и начал принимать все сказанное на веру. Но сейчас, сделав глоток свободы, я вдруг увидел все в совершенно ином свете.

— Я хотел бы углубляться в политику. Тем более, что мне, в силу моей профессии и должности, это как-то не пристало, — уклончиво ответил Роберт.

— Все, что ты скажешь, останется между нами, — пообещал я, проницательно глядя в глаза Роберту. — Я хочу понять, Роберт. И мне неоткуда узнать правду, кроме как от тебя.

Вздохнув и почесав кота за ухом, полковник спросил:

— На уроках тебе наверняка рассказывали, что представляет собой Содружество с юридической точки зрения и пытались убедить в том, что все эти юридические конструкции действуют в реальной жизни. Скажи, как, по-твоему, у нас все устроено?

— В Содружество наций входит на сегодняшний день семьдесят восемь членов, — с готовностью начал бубнить я. — Правовые основы его деятельности заложены в Канберрском уставе, подписанном в 2060-ом году. Основными постоянно действующими органами являются Парламент Содружества, куда входят 620 депутатов всех наций-членов, и Правительство Содружества, состоящее из двадцати двух министров-координаторов, координирующих деятельность наций-членов в различных сферах. Верховным органом является Совет Содружества, состоящий из глав всех наций-членов — он собирается не реже одного раза в год для принятия важнейших стратегических решений. На временной основе, до окончания переходного периода, введена должность Протектора Содружества, которую занимает сэр Уоллес Патридж. Полномочия Протектора истекают в 2081-ом году, после чего вся полнота власти будет передана органам, определенным Уставом Содружества.

— Получается, в 81-ом сэр Уоллес отойдет от дел? — хитро усмехнулся Роберт.

— Изначально срок полномочий Протектора составлял десять лет и должен был истечь в 2066-ом году, однако затем Совет Содружества принял решение продлить его до 2076-го года. В 76-ом, несмотря на возражения самого сэра Уоллеса, единогласным решением Совета их продлили еще на пять лет. Совет посчитал, что необходимость в должности Протектора не отпала. Слишком много новых вызовов предстало перед Содружеством: агрессивное расширение Евразийского союза, назревающая война в Центральной Европе, хаотичные беспорядки на Ближнем Востоке и в Центральной Америке, наплыв нелегальных эмигрантов в Австралии и Новой Зеландии. Проводить резкую децентрализацию власти в такой кризисный период было сочтено неразумным.

— М-да. С этим выводом сложно не согласиться — достаточно зайти на любой новостной сайт или посмотреть вечерний выпуск новостей на одном из телеканалов. Мир отнюдь не стал спокойным местом. И сомневаюсь, что станет. По крайней мере, не через три года.

— Ты хочешь сказать, что сэр Уоллес останется на должности Протектора и после 81-го? — подозрительно сощурился я.

— Кто знает, Димитрис. Сэр Уоллес говорит, что устал нести эту ношу. И я верю ему. Я не слышал, чтобы кто-то отдавался своей работе так самоотверженно, как он. Но за двадцать два года вся система Содружества подстроилась под него, а он привык держать ее под личным контролем. Сочтет ли он разумным отдать власть в руки других людей, не таких опытных, сильных и дальновидных — знает лишь он сам. Я могу лишь сказать, что в свои шестьдесят семь он выглядит не старше пятидесяти, и, по-моему, отнюдь не готов к пенсии.

— Но ведь сэр Уоллес на самом деле не всем управляет. Совет Содружества, например, главнее, чем он. Он не может отменить решение Совета…

— Власть Уоллеса Патриджа исходит не столько от его полномочий, сколько от личного авторитета и широкой поддержки. Чрезвычайные полномочия нужны лидеру тогда, когда он непопулярен и пытается удержать власть в шаткой политической обстановке. Когда же почва у него под ногами твердая — он может править мягко. Ты говоришь — «Протектор не может отменить решение Совета». Но неужели ты думаешь, что Совет примет какое-нибудь решение, не согласованное предварительно с сэром Уоллесом? Там сидят лояльные ему люди. Как и в Парламенте. Как и в Правительстве. До 90 % избирателей в Содружестве одобряют его действия. Он герой в глазах миллионов. Спаситель человечества. Его личность, вопреки его собственной воле, стала предметом культа…

— Но ведь сэр Уоллес на самом деле герой! Он так многое сделал…

— Так и есть, Димитрис, — кивнул Роберт уважительно. — Величайший человек нашего времени. Колосс. Титан. Так ведь пишет Надин Холт в своей «Человек или мессия»? Или Франсуа Ламарк в не менее известном романе-биографии «Прометей»?

— Я читал оба, — смущенно ответил я. — А также трехтомник Джереми Ли: «Ковчег Патриджа, вместивший нас всех».

— О, эту я не осилил, — усмехнулся Роберт. — Как по мне, Ли пишет затянуто и скучновато.

— Он был у нас в списке обязательной литературы.

— Кто бы сомневался.

— Вы хотите сказать, что заслуги сэра Уоллеса преувеличены?.. — мои глаза поползли на лоб.

— Боже упаси. Такого сказать никто не вправе. Я лишь помогаю тебе понять, как устроено общество на самом деле, а не на бумаге, и кто имеет в нем реальную власть.

— Получается, что всем управляет сэр Уоллес?

— Я бы так не сказал, — вновь загадочно улыбнулся Роберт, отхлебнув из бокала янтарный напиток.

— Но ведь вы только что описывали, сколько власти он имеет.

— Уоллес Патридж — это всего лишь один человек. С двумя глазами, двумя ушами и одним ртом. Не следует преувеличивать роль личности в истории. Его власть велика, но она зиждется на двух столпах, которые придают ей прочности. Знаешь, на каких?

— Поддержка общества. И… поддержка в Парламенте и Правительстве?

— Смотри на вещи шире, Димитрис. Кто обеспечивает ему эту поддержку?

— М-м-м… — в моей памяти всплыла километровая «Призма», накрывающая своей темной тенью целые кварталы Сиднея. — Консорциум?

— Верно, — кивнул Ленц удовлетворенно. — Олигархические кланы, произрастающие из всесильного консорциума «Смарт Тек» — это и есть первый столп. Консорциум контролирует все ключевые отрасли экономики, а также масс-медиа. Лишь он способен обеспечить Патриджу 90 %-ый рейтинг. Естественно, что Протектор вынужден считаться с интересами акул бизнеса при принятии важных политических решений.

— Что-то я не замечал этого в его действиях, — с сомнением покачал головой я. — Нам рассказывали, что политика Правительства в сфере защиты прав потребителей и рыночного надзора принесла консорциуму многомиллиардные убытки. А экология?! Высокие экологические стандарты в «зеленых зонах» Содружества разве не являются головной болью для промышленников?

— Все это — часть игры, Димитрис. Театральные постановки для СМИ, чтобы никто не сказал, будто олигархи помыкают властями. Комариные укусы, сделанные консорциуму, выставляются напоказ и преподносятся как бескомпромиссная борьба с произволом со стороны крупного бизнеса. При этом совершенно замалчивается тот факт, что консорциум «Смарт Тек» являет собой крупнейший в истории человечества картель, не выдерживающий никаких антимонопольных стандартов. Консорциум подобен гидре, Димитрис. Власти могут показательно укоротить одну из ее голов, или даже несколько, сорвав аплодисменты толпы, а другие головы, оставаясь в тени, в это самое время будут щедро пожирать свое. На них работают лучшие в мире лоббисты, юристы, финансисты, аналитики. У них есть свои собственные карманные СМИ и всевозможные общественные организации. Они просчитывают свою партию на десятки ходов вперед. Каждый принятый Парламентом закон имеет лазейки, незаметные на взгляд простого смертного, которые позволяют членам консорциума защитить свои интересы.

— Нам ничего не рассказывали об этом в интернате, — недоверчиво нахмурился я.

— Ты имеешь в виду интернат «Вознесения», которое финансируется самим консорциумом? — философски пожал плечами Роберт, погладив кота.

И впрямь. Это ведь так очевидно. А ведь, если подумать, я неоднократно слышал подобные вещи о консорциуме и раньше, в том числе и от отца. Как я мог напрочь об этом забыть? Что ж, похоже, что если бесконечно вдалбливать человеку в голову одно и тоже и при этом умалчивать о другом — рано или поздно это возымеет свой эффект.

— Ты говорил о двух столпах? — напомнил я.

— Второй — это аппарат госбезопасности. За двадцать два года непрекращающегося чрезвычайного положения он разросся и пустил корни во все слои общественной жизни. История показывает, что так всегда происходит при авторитарном правлении — каким бы прекрасным человеком не был сам правитель. Силовики набрали в Содружестве большой вес. В Темные времена и первые годы после них это было неизбежно и необходимо, с этим никто не спорил. Но в начале 70-ых начало звучать все больше голосов — поначалу робких, а затем и громких — выражающих сомнения в целесообразности раздутого силового аппарата, съедающего львиную долю бюджета, и заявляющие о необходимости либерализации в обществе, за два десятка лет оправившемся от потрясения Апокалипсиса. Сторонники этой идеи быстро набирали популярность и даже сумели получить представительство в Парламенте. Но Протектор не поддержал их. Он сумел обратить внимание общественности на имеющиеся угрозы и оправдать необходимость существования аппарата госбезопасности. Он позволил силовикам сохранить свой вес, заручившись их преданностью и поддержкой.

— Сэр Уоллес, по-моему, никогда не был сторонником силовых методов решения проблем. Его кумиром был Махатма Ганди! — возмутился я.

— Возможно. Но он сторонник серьезного отношения к вопросам безопасности и обороны. Военно-промышленный комплекс и правоохранительная система всегда находились в числе его приоритетов. Об этом говорит простая статистика. Посмотри в любом источнике, сколько денег тратится на эти цели — и ты поймешь, о чем я.

— Итак, за Протектором стоят олигархи и силовики, — кивнул я неуверенно. — Что это значит?

— Это значит, что могущественные и влиятельные люди, которые определяют политику Содружества, выступают за укрепление обороны и безопасности.

— Какое отношение все это имеет к «Вознесению»?

— А ты подумай сам. Нарастает противостояние с Евразийским союзом. Китайцы наращивают свои мускулы и ведут против нас мощную информационную войну. А внутри самого Содружества, тем временем, все острее становятся вопросы неконтролируемой миграции и дефицита жизненного пространства. Разделение на «зеленые» и «желтые» зоны с невероятным контрастом в уровне жизни порождает социальную нестабильность, экстремизм и даже террористическую угрозу. Напрашивается вывод, что в таких условиях Содружество должно быть сильным — не только физически, но и идеологически. Этому посвящено несколько долгосрочных проектов. Например, программа «Спарта». Я подозреваю, что «Вознесение» — это тоже один из таких проектов.

— Но ведь ученики «Вознесения» в большинстве своем, получают совершенно мирные профессии!

— А ты знаешь статистику? — полюбопытствовал Роберт.

— Нет, — растерянно отозвался я.

— Я тоже. Это закрытая для общественности информация. Однако некоторые косвенные данные позволяют предположить, что все вознесенцы получают те специальности и профессии, которые прямо или косвенно имеют значение для обороны и безопасности. Это вовсе необязательно силовые структуры, но все-таки это стратегически важные сферы экономики и общественной жизни.

— Мой бывший староста стал IT-шником! — фыркнул я. — Он будет разрабатывать видеоигры!

— IT-специалисты затребованы во многих сферах. Он, возможно, и планирует посвятить свою карьеру видеоиграм, однако у тех, кто оплатит его грант, могут быть на парня другие планы.

— И все-таки я не совсем понимаю, зачем делать все это с нами.

— Суровые условия призваны воспитать из бесхозных сирот, которые потенциально могли стать люмпенами, образцовых граждан новой генерации. Эти граждане не будут связаны семейными узами и не будут иметь в обществе глубоких корней— их теснейшими социальными связями будут связь между собой и с государством, воспитавшим их. Хорошее образование и сильная мотивация позволит этим юношам и девушкам быстро занять достойное место в важнейших сферах человеческого бытия. А полученная ими мощная идеологическая подготовка и воспитанный в интернате патриотизм гарантируют, что они посеют там соответствующие зерна, которые в будущем дадут необходимые государству всходы. Как-то так, должно быть, все это виделось авторам идеи.

— А зачем нужна вся эта христианская тягомотина? — вспомнив тошнотворные проповеди пастора Ричардса, поморщился я. — Все это пуританство? По-моему, в современном обществе нравы очень свободны, и…

— Даже слишком свободны, как многие считают, Димитрис, — хмыкнул Роберт. — Содружество наций полностью переняло от старого Западного мира всю его толерантность, достигшую своего апогея и расцвета в 40-ых и 50-ых годах XXI века. Однополые браки, многоженство, все виды сексуальных связей между взрослыми людьми, алкоголь, табак, легкие наркотики, азартные игры, проституция, любые формы политических, философских и религиозных воззрений или их отсутствие, все формы медицинских операций, включая смену пола, аборты, эвтаназию, клонирование, любые виды развлечений в виртуальной реальности — все это у нас легально. Как и до войны, мы привыкли противопоставлять нашу свободу совести ханжеству и дискриминации, которые лежат в основе других цивилизаций: мусульманской, славянской, китайской. Но очень скоро власти начали задумываться над тем, что в нашем ультралиберальном обществе не хватает клея, который бы держал его вместе. Понимаешь ли, Димитрис: когда в головах народа место царей и богов занимает собственный шкурный интерес, то слово «самопожертвование» теряет для них свой возвышенный ореол и становится в один ряд со словом «идиотизм». Никто особо не рвется защищать собственной грудью общество, построенное на вседозволенности и гедонизме. В лучшем случае люди надеются, что это сделают кто-то другой. А в худшем они вовсе не ценят это общество или даже надеются, тайно или явно, что оно падет, уступив место чему-то другому с более четкими моральными ориентирами. В этом мы сильно проигрываем китайцам. Эта цивилизация и прежде отличалась менее выраженной индивидуальностью, чем другие, а целые поколения пропаганды превратили их в подобие гигантского улья или муравейника. Они одержимы идеями служения государству, партии, идее. Самоотверженность для них — это образ жизни. А мы выглядим в их глазах как воплощение зла, настоящие Содом и Гоморра. Они готовы пожертвовать последний кусок хлеба и жизни своих детей, чтобы бороться с нарисованным партийными функционерами злом. А готовы ли мы к тому же?

— Разве свобода сама по себе не является той идеей, которую можно самоотверженно защищать?

— Возможно, так это выглядит в глазах юноши. Но практика показывает, что тяга людей к порядку бывает сильнее, чем тяга к свободе, особенно в кризисные времена. Так или иначе, наверху, как мне кажется, было принято решение, что нашему Вавилону не помешает небольшая инъекция благочестия. Не говоря уже о том, что проблема перенаселения «зеленых зон» тоже сама собой не решится. Вот вам и начали прививать христианские добродетели.

Сжав губы от негодования, я покачал головой.

— До чего же противно от мысли, что меня рассматривают всего лишь как материал, из которого можно слепить, что им захочется. А они этого даже не стесняются, Роберт. Однажды Петье прямо так меня и назвал — «материал». Мы для них — вообще не люди. Любые наши чувства и эмоции, которые им мешают, они пытаются устранить, словно глюки у компьютера.

Вздохнув, я проницательно глянул на Роберта и прямо спросил:

— Значит, все то, что с нами там делают — это одобрено властями?

— Никто не знает точно, Дима, сколько в вашем образовательном процессе системности, а сколько произвола. Замыслы власть имущих реализуют на местах десятки тысяч людей, и не все они наделены моральными качествами сэра Уоллеса. Они могут допускать серьезные перегибы. Я попытаюсь это разузнать, что к чему. И мы еще обязательно вернемся к этой беседе позже.

«Он пытается оттянуть время, надеясь, что я откажусь от мысли о побеге», — подумал я. Но если Роберт действительно испытывал такие надежды, то я сомневался, что им суждено сбыться. Каждый день, да что там — каждый час, проведенный вне стен интерната, все сильнее пробуждал меня от морального летаргического сна, в котором я провел все эти 448 дней, и я все с большим ужасом думал о перспективе возврата туда. Вновь обретя все те маленькие и большие радости, с отсутствием которых я практически смирился, я вовсе не готов был снова променять их на серые реалии «Вознесения».

Перспектива возвращения в разрушенную войной Европу или поселения в неблагополучной «желтой зоне», о которой здесь все отзывались как о неблагополучном преступном гетто, конечно, пугали меня — но не так сильно, как попадание назад в лапы к Кито и Петье. Где бы я не оказался, я, по крайней мере, буду свободным человеком.

— Ты упомянул о проблеме миграции, — внезапно вспомнил я.

— Да?

— В январе этого года я с несколькими товарищами схлопотал серьезное наказание за довольно-таки невинный разговор. Он состоялся после того, как мы услыхали за стеной полицейские сирены и увидели столб дыма от покрышек, а над нами пролетело несколько эскадрилий полицейских конвертопланов. Один из моих товарищей сказал, что полиция подавляет беспорядки, устроенные иммигрантами. Наш куратор — жуткий тип, который никогда никому ничего не прощал. Но этот случай вызвал у него слишком агрессивную реакцию даже по его меркам. Он кричал о каких-то «террористах» и грозился сдать моих товарищей в полицию. Мне это показалось очень странным. Что здесь происходит, Роберт?

— Хм, — отпив глоток коньяка, Роберт взмахнул рукой и спроецировал перед нами воздушный дисплей, изображающий подробную карту города.

Еще один взмах рукой — и разные части карты загорелись зелеными, желтыми, серыми и коричневыми цветами. Границы между секторами были отмечены жирными черными линиями.

— Это Сидней, — всматриваясь в карту, констатировал я.

— Да, — кивнул Роберт. — Сиднейская агломерация. Эта картинка ярко иллюстрирует, почему наш город называют Анклавом. Точнее, так называют его часть — ту, что ярко горит приятным для глаза зеленым цветом, Димитрис. Мы с тобой находимся вот здесь — видишь красную точку?

Зеленый сектор занимал около половины всей карты на побережье океана. Красная точка, показывающая местоположение квартиры Ленцов, располагалась невдалеке от центра зеленого участка.

Серая полоса опоясывала зеленую с запада, севера и востока, отделяя ее от желтых участков. На востоке серая зона была в несколько раз шире, чем с запада и севера, и по ту сторону находилось крупное коричневое пятно, окруженное со всех сторон желтыми.

— Коричневым цветом отмечен индустриальный парк Коринфус? — спросил я.

— Да. Тебе о нем рассказывали?

— Конечно! Это масштабный промышленный комплекс, строительство которого началось в 60-ых и продолжается до сих пор. Здесь работает почти треть жителей Сиднея.

Я многое читал о Коринфусе. Помимо производственных комплексов, там расположены аннигиляционные и термоядерные энергоцентрали. Они вырабатывают колоссальное количество электричества, которого какую-нибудь сотню лет назад было бы достаточно для снабжения всего Земного шара, а сейчас едва хватает для удовлетворения ненасытных потребностей нашего города — монстра. Расстояние до города — тридцать два километра. Для того чтобы огромное количество людей могло добираться на работу в Коринфус, его соединяют с городом три автомагистрали общей шириной в двенадцать полос в каждую сторону, а также несколько линий метро.

— В народе Коринфус называют Кузницей, — кивнул Ленц. — А что значит серый цвет, ты знаешь?

— Это буферная зона. Тут расположена периферия, обеспечивающая функционирование Гигаполиса.

Роберт не знал, что я полностью прочел книгу «Гигаполис» Джейкоба Лока, а некоторые места чуть ли не заучил наизусть, так как в интернате полагается быть готовыми к тому, чтобы пересказать содержание прочитанной книги.

Буферная зона, писал Лок, является важной частью городской экосистемы. Здесь отходы человеческой цивилизации методично перерабатываются в потребительские товары, которые вскоре вновь превратятся в отходы. Сложные водоочистные комплексы пропускают сквозь себя миллионы кубометров помоев и соленой морской воды, вырабатывая драгоценнейшую в мире живительную жидкость. Целые поля озоногенераторов, в герметичных камерах которых круглосуточно гремит гром, передают драгоценный газ в накопители, не позволяя иссякнуть невидимому потоку частиц, устремленному прямо в небеса. Эти частицы создают защитный купол на замену тому, что когда-то опоясывал всю планету, не позволяя просочиться сквозь себя убийственному ультрафиолету.

Тут можно встретить склады, водоочистные сооружения, центры переработки вторсырья, ремонтные депо, отстойники для железнодорожных составов, кладбища подержанных автомобилей, крематории, в общем — те объекты человеческой цивилизации, о которых члены общества в своей повседневной жизни рады не вспоминать. Нечасто задумываешься, какое количество систем задействовано для того, чтобы ты мог беспрепятственно справлять свои бытовые нужды.

— Да. Это буферная зона, или, как говорят в народе, Пустырь. Хотя назвать эти места настоящей «нежилой территорией» нельзя, по официальной классификации Пустырь относится к экологически небезопасной зоне. Проживать здесь не разрешается, находится длительное время — строго не рекомендуется. Жителям благополучных районов столицы и в голову не придет здесь ошиваться. Они из года в год видят Пустырь сквозь окна троллейбусов или электричек, несущих их в Кузницу и обратно, каждый рабочий день, но желания побродить здесь не испытывают совершенно. А вот жителям «желтых зон» он знаком не понаслышке. Многие из них работают там. Счастливчики, у которых вообще есть работа.

— Им следует быть за это благодарными, — фыркнул я. — Учитывая, что на эту землю их вообще никто не приглашал.

С того дня, как я побывал в международном аэропорту Сент-Этьена, проникнутый сочувствием к ютящимся там беженцам и возмущением против произвола, который творила охрана, я в корне пересмотрел свои взгляды на эту проблему, чему способствовала добрая сотня прослушанных лекций и дюжина прочитанных книг.

— О, я смотрю, тебе не чужда проблема миграции, — усмехнулся Роберт.

— Да, нам многое об этом рассказывали.

— Хм. Интересно было бы послушать.

— Кое-кто называет «желтые зоны» «неблагополучными районами Сиднея», однако это в корне неверно. Эти территории не подчиняются муниципалитету Сиднея. Жирная линия на вашей карте обозначает границу муниципалитета.

— Да, верно. Ее называет Социальной линией, — печально улыбнулся Роберт. — Все, что находится за ней, не заботит городские власти.

— Там есть свои власти, которые занимаются этими территориями и пытаются, по мере своих сил, улучшить быт населения. Однако им сложно справиться с тамошними проблемами из-за масштабов, которые приобрела нелегальная миграция.

Об этом я прочитал еще больше.

Еще с Темных времен без каких-либо разрешений и безо всякой системы там селились миллионы иммигрантов. На каждого иммигранта, оформившего статус резидента Содружества, приходилось два нелегала. Даже те, кто имеет статус резидента, находятся тут, чаще всего, без оснований. Они отказались от рекомендованных властями мест поселения в других регионах Содружества, и, хоть никто не предлагал им вида на жительство или работу в Сиднее, эти люди не оставляют надежды просочиться сюда рано или поздно или хотя бы прокормить себя за счет близлежащего города.

Когда неконтролируемые миграционные потоки со всего мира достигли таких величин, что их принятие грозило бы основным устоям общества, муниципалитет Сиднея вынужден был ужесточить миграционную политику. Единственный выход, который остался у властей: квотирование. На сегодняшний день не более двадцати тысяч человек в год, прошедших соответствующий отбор, могут получить вид на жительство в черте города. Чтобы избежать распространения попрошаек и бомжей, были также введены строгие ограничения на въезд в «зеленую зону». Лица, не являющиеся резидентами Сиднея, могут пробыть здесь без визы не более семи суток в год. Нарушителей арестовывают, вносят в «черный список» муниципальных властей и выдворяют из города. А за повторное нарушение светит более серьезное наказание.

— Если тебе известна ситуация в «желтых зонах», то почему ты удивляешься появлению дыма от горящих покрышек в нашем небе? — удивился Роберт. — Сиднейская полиция обеспечена работой на много лет вперед.

— Я не понимаю, как эти люди имеют наглость устраивать беспорядки и выдвигать какие-то требования к властям города, жителями которого они не являются? С чего они взяли, что сиднейцы должны их обеспечивать и кормить? Пусть бы обращались к своим местным властям!

— Так называемые «местные власти» окружающих город префектур оказались неспособны обеспечить иммигрантов не только работой, но даже элементарными условиями для жизни. Не более трети тамошнего населения удалось трудоустроить в Коринфусе или в буферной зоне. «Желтые зоны» постепенно превратились в гетто, в которых процветают нищета и преступность, люди жарятся под открытыми солнечными лучами, голодают, давятся грязной водой и умирают от болезней. В общем, добротная почва для возникновения беспорядков.

— Но ведь они сами приехали сюда и развели тут эту грязь!

— С одной стороны, это так, — кивнул Роберт. — Но с их стороны все это выглядит иначе. Они приехали на материк надежды, а оказались брошены в пустыне. А прямо за забором в нескольких милях от них другие люди живут в том самом раю, в который они стремились. Стоит ли удивляться, что местные начали винить муниципальные власти Сиднея в крахе своих надежд?

— М-да, как-то так, — задумчиво кивнул я. — Значит, в январе происходило?..

— По большому счету, ничего из ряда вон выходящего, Димитрис. Беспорядки в «желтых зонах» — это рутина, с которой мы имеем дело едва ли не каждый месяц. Январские погромы запомнились лишь небывалыми прежде масштабами. Огромная толпа демонстрантов попробовала силой прорваться через полицейский кордон на границе Социальной линии. Полиции пришлось задействовать дополнительные силы, чтобы оттеснить толпу. Много полицейских получили серьезные травмы во время столкновений. Разъяренное полицейское начальство отдало приказ выслать ударные отряды в фавелы, чтобы найти и арестовать зачинщиков беспорядков. Но идея оказалась не самой удачной. На «своей территории» протестанты оказали полиции открытое вооруженное сопротивление. В ход пошли даже гранатометы. Два полицейских конвертоплана было сбито. Настоящая война. Должно быть, ты стал свидетелем одного из самых горячих эпизодов той злосчастной полицейской операции.

— Вот почему администрация интерната так остро отреагировала на наши слова…

— Да, это сейчас очень болезненная тема. Рост насилия со стороны «желтых зон» начинает все серьезнее беспокоить обывателей. Еще десять лет назад иммигранты применяли дубинки, брусчатку и бутылки с зажигательной смесью, но по крайней мере не стреляли. В начале 70-ых уже никто не удивлялся сообщениям о правоохранителях, получивших огнестрельные ранения в стычках с вооруженными людьми из фавел. А в 75-ом в сиднейском метро впервые взорвалась бомба, убив тридцать два ни в чем не повинных человека. С тех пор последовали еще несколько терактов…

— Что же они за скоты! — возмутился я. — Как же так можно?!

— Думаю, у них нашелся бы для тебя ответ. У каждого человека своя правда. Помнишь, что ты сам говорил мне после того, как побывал в аэропорту Сент-Этьена?

— Я тогда еще многого не понимал, — ответил я, и вдруг поймал себя на мысли, что только что добрых пятнадцать минут пересказывал Роберту пропагандистские штампы об иммигрантах, которыми меня накачали в «Вознесении», подобно тому, как ранее пересказывал ему штампы об Альянсе.

Выдохнув, я взялся за голову и сокрушенно покачал ею из стороны в сторону.

— Роберт, что ты хочешь мне сказать? А где тогда правда?

— Я же говорил — она у каждого своя. Ты — будущий резидент Сиднея, Димитрис. Точку зрения, которую ты мне здесь высказал, разделяют очень многие наши сограждане. И в ней, безусловно, есть большая доля истины, — дипломатично закруглил тему Роберт.

Ему больше не требовалось ничего добавлять — шарниры моего мозга, натужно лязгнув, уже зашевелились, и дальше я мог додумать сам. А печальная правда состояла в том, что под воздействием пропаганды я совершенно забыл, кто я такой и откуда. Я даже не подумал, что на месте одного из нелегалов в «желтой зоне», которых меня научили ненавидеть, могла оказаться моя мать или кто-то из друзей. Но они бы не стали взрывать бомбу в метро, даже Джером. За пределами Сиднея и других зеленых анклавов проживают десятки миллионов людей. Лишь немногие из них активно выступают за права иммигрантов. И лишь единичные психопаты готовы взорвать бомбу в толпе гражданских людей. Так что вряд ли можно судить их всех под одну гребенку.

Пятнадцать лет родители пытались вырастить меня думающим человеком. И понадобилось всего лишь четыреста сорок восемь дней, чтобы превратить меня в узколобого кретина, у которого вообще нет своего мнения. Не стоит недооценивать силу информационного оружия.

— Ты молодец, что интересуешься всем этим, Дима, — видя задумчивое выражение на моем лице, произнес Роберт. — Володя тоже был таким — всегда пытался сам во всем разобраться, сформировать свое мнение. Я бы удивился, если бы ты был другим.

— Спасибо, Роберт, — ответил я вяло.

Однако я не чувствовал себя молодцом.

Лежа в кровати перед сном, я бороздил темные закоулки всемирной паутины в поисках альтернативных версий тех событий и явлений, представление о которых мне втельмяшили в голову в «Вознесении» — и находил их в великом множестве, особенно после того, как начал пользоваться одним из менее раскрученных браузеров и отключил режим безопасного поиска информации. Неофициальные источники информации слабо помогали в поисках правды — вместо нее они преподносили десятки версий событий, часто противоречащих друг другу. И все же они заставляли задумываться, анализировать, ставить информацию из официальных источников под сомнение — делать все то, от чего нас так старательно пытались отучить в интернате.

«Мы в центре Хаба всегда очень громко смеялись, когда кто-то начинал говорить об Острове» — писал анонимный пользователь на молодежном блог-портале rainbow.au. — «Но это был неискренний смех. За ним скрывался страх. Ведь все мы понимали, в душе, что Остров существует. Я помню одного мальчика из центра. Не могу называть настоящего его имени. Пусть будет, скажем, Луи. Луи был совсем бешеный. Как с ним не возились воспитатели, он даже двух слов не мог связать. Кусался, шипел на всех, ел как животное. Думаю, каждый, кто был в центрах Хаба, может вспомнить парочку таких. Всем было понятно, что никто никогда не усыновит Луи и не примет в школу. Но наша воспитательница очень долго колебалась, прежде чем поставить ему «НВЦ». Много раз совещалась с заведующей. Никогда не забуду ее взгляд, когда она смотрела на Луи, перед тем как принять решение. Она знала, на что его обрекает…».

Читая этот текст, который с каждой следующей строкой становился все мрачнее и был иллюстрирован спутниковыми фотографиями сомнительного качества, демонстрирующими непонятные железобетонные бараки на каком-то скалистом берегу, омываемом океаном, я сжимал зубы, чтобы унять дрожь. Перед глазами появлялось лицо Пу с его испуганными бегающими глазами, и от этого становилось совсем дурно.

«Мы являемся свидетелями еще одной прекрасно разыгранной партии», — рассказывал о своей версии войны в Европе одиозный политолог Марко Дуков, колонки которого давно перестали печатать «уважаемые» издания. — «Склоняю голову перед гроссмейстером сэром Уоллесом. Победа достигнута по всем фронтам: рейтинги провластных сил снова поднялись; обыватели дрожат за свою безопасность, так что силовикам не стоит беспокоиться о сокращении финансирования или тем более их влияния; «Смарт Тек», как всегда, остался в прибыли; и, самое главное, устранен опасный противник, грозивший нарушить монополию Содружества на демократию, или, того хуже, напомнить миру о том, как эта самая демократия должна выглядеть на самом деле. Не перестаю удивляться искусности наших шоуменов, которые сумели создать негативный имидж свободным европейским общинам, добровольно объединившимся против угрожающего им атавизма нацистской России во главе со спятившим диктатором. По всем канонам жанра Альянс выглядел как силы добра, так что очернить его в глазах десятков миллионов обывателей — это задача для настоящих иллюзионистов. Браво! Что меня удивляет, так это пассивность нашей тощей прослойки интеллектуалов, которых вряд ли могли обмануть все эти манипуляции. Я, конечно, понимаю, что «свобода слова» достигла у нас такого «расцвета», при котором мыслящие люди начинают всерьез опасаться за свою жизнь. Но неужели вы не осознаете, что дальше будет только хуже? Выдуманные враги, такие как Альянс, служат поводом для еще большего закручивания гаек?..».

Интересно, что сказал бы этому Дукову профессор Лоуренс, который так ясно и авторитетно описал нам причины войны в Европе? Интересно, а что бы профессор Лоуренс сказал по этому поводу моему отцу? Мне бы очень хотелось услышать папин ответ.

«Лично меня больше всего поражает то…»— делилась с читателями независимого экономического портала free-economics.com некая Марта Коулсон. — «…насколько сильно корпорации сумели изменить экономическое сознание людей, воспользовавшись постапокалиптическим хаосом и своим информационным владычеством. В мировоззрении довоенных людей за несколько поколений прочно укоренилось понимание того, что монополизм — это зло. Но у послевоенного поколения это сознание исчезло напрочь! Мы готовы плясать под веселую дебильную музычку рекламных роликов и искренне верить, что компании вроде «Нью харвест», «Женераль энерджи», «Нагано констракшн» и «Омикрон медикал» любят нас и желают нам добра. Да очнитесь же, наконец! Почитайте историю мировой экономики, в конце-то-концов! Неужели вы не понимаете, что когда всего десяток транснациональных корпораций обеспечивают девяносто процентов нашего валового продукта, да еще и открыто объединяются в консорциум — это НЕНОРМАЛЬНО? Во все времена это явление порицалось и называлось — КАРТЕЛЬ! Государство боролось с ним, так как понимало, насколько оно пагубно влияет на рынок: на цены, на качество товаров, на здоровье потребителей… И что теперь?!»

Гневные обвинения Марты Коулсон до моего сердца пока еще не очень доходили. Я не понимал, что такого плохого в консорциуме «Смарт Тек», который кормит, одевает, обеспечивает жильем, лечит и образовывает весь наш исстрадавшийся мир. Впрочем, может быть, я действительно не очень хорошо разбираюсь в экономике?

«Дожились», — с печальной ноты начинал свой эмоциональный пост под заголовком «Вот он — культ!» престарелый политик из мало кому известной Либеральной партии Австралии Курт Геллер. — «Дожились-таки до дня, когда люди вполне серьезно называют главу государства не иначе как «сэр Уоллес», с благоговением и пиететом. А ведь я предупреждал! Еще десять лет назад я начал бить в набат и пытаться донести до людей, что надо делать что-то с появляющимся вокруг нашей власти сакральным ореолом — а не то получим такой культ личности, какой не снился ни Сталину, и Мао Цзе Дуну, ни Путину и всем его преемникам. Теперь наблюдаем все это воочию. Никто не успел заметить, как по молчаливому общественному договору критика Патриджа стала табу. Если заговорить сейчас в приличном обществе о том, что пресловутый план «Ковчег» был придуман вовсе не им, а его помощниками, и был, на самом деле, полон дыр и недочетов, из-за которых погибли тысячи людей — люди начинают гневно сверкать глазами в сторону бессовестного святотатца. Если усомниться в том, нужна ли непонятная должность Протектора в государстве, претендующем на идеалы западной демократии, и нормально ли, что ее уже два десятка лет занимает один и тот же человек — тут же вызовешь на себя шквал критики, если не обвинения в государственной измене. Неужели никто не видит ничего странного в том, что книги вроде «Великий Уоллес Патридж. Человек или мессия», написанные посредственными писателями в лучших традициях подхалимажа и презрения к фактам, входят в обязательную школьную программу, а произведение Тони Рота «Восхождение Патриджа», на которое ученый потратил десять лет жизни и ради которого перелопатил тонны исторических документов, не взялось печатать ни одно австралийское издательство? Поразительно, что люди искренне ужасаются «кровавой коммунистической тирании» в Китае, где они никогда не были, но не замечают того же самого, творящегося прямо у них под носом…».

Вспоминая строки прочитанного в интернате творения Н. Холт «Великий Уоллес Патридж. Человек или мессия», которое едва не довело меня до слез, я гневно хмурился, читая бессовестную ложь этого Геллера. Лишь в глубине души отчаянно скребли кошки, подсказывая, что, может быть, Санта Клауса таки не существует.

«Я прекрасно понимаю, что ничего не изменится от еще одного заурядного материала на тему, относительно которой у каждого уже сложилось свое мнение», — так начиналась статья «Суман и Аванти» некоего Дугласа Пэйтона, волонтера общественной организации «Вместе», размещенная на не слишком популярном сиднейском городском портале. — «И я прекрасно знаю, какие последуют комментарии. И все-таки я опишу здесь историю молодой индийской семьи: Сумана и Аванти Пракашей.

Суман родился в обычной бедной крестьянской семье. Ему было семь лет, когда разразилась индо-пакистанская война. Пока пакистанские ракеты падали на индийские военные базы и города, его семья просто осталась жить в своей деревне, занимаясь все тем же примитивным земледелием, что и его предки сотни лет назад. Однако последствия войны быстро дали о себе знать. Урожаи становились все беднее. Его отец, проводивший дни напролет в поле под открытым небом, ничего не зная о радиации и кислотных дождях, умер через два года. Мать вместе с Суманом и пятью его братьями и сестрами вынуждена была собрать скромные пожитки и отправиться на юг. После долгих скитаний Пракаши поселились в одном из лагерей беженцев, над которыми развевались флаги ООН — одном из тех печально известных мест, где при каждой раздаче продовольствия десятки людей гибли и получали увечья в давке и мордобое. Из всех детей только Суман и его старшая сестра, которые были достаточно взрослыми, чтобы воровать, смогли пережить жизнь в лагере. Суман никогда не рассказывал, что случилось с младшими детьми.

Он показывал мне свои фотографии, датированные где-то 51-ым (ему тогда было тринадцать). Я в жизни своей не видел настолько худых людей. Мне больно было смотреть на это. А вот Суман вспоминает о тяготах своего детства спокойно, как о совершенно обыденных вещах. Он ужасно гордится тем, что, никогда не учившись в школе и почти не владея письмом, в 15 лет сумел устроиться на стройку. За копейки, которые ему там платили за месяц работы, вы вряд ли сможете один раз пообедать в приличном месте. Но ему их хватало, чтобы худо-бедно прокормить себя, сестру и мать. Впрочем, мать скоро умерла. И все же он не унывал.

Когда наступила дата, которую мы привыкли называть Апокалипсисом, и начались времена, которые мы зовем Темными — для восемнадцатилетнего Сумана Пракаша поначалу почти ничего не изменилось. Как и раньше, он скитался по запустевшим индийским городам и селам в поисках куска хлеба. Из-за холода выживать стало сложнее. Одним утром, после особенно холодной зимы, он не смог добудиться сестры — она замерзла во сне со спокойной, счастливой улыбкой на лице. Оставшись один, он бродяжничал и мародерствовал, пока в конце концов не осел в одной крошечной деревеньке на побережье, немногочисленные жители которой кормились дарами морями, не слишком заботясь о радионуклидах.

Там он встретил скромную работящую девушку по имени Аванти. Они поженились. Через год у них родилась дочь — к сожалению, мертвой. Еще через год родился сын — однако несчастный больной ребенок, вышедший из ее чрева после тяжелейших родов, едва не стоивших молодой матери жизни, не смог прожить и года. Аванти, похоронив двоих малолетних детей, постарела лет на десять и долгое время вообще не разговаривала, даже с мужем. Местные старухи пророчили, что она вряд ли сможет родить еще. Но Суман остался с женой. И через четыре года у них родилась девочка, которую назвали Аша (что значит — «надежда»). У девочки был врожденный порок сердца, сильный рахит, она была очень слабой — но, молитвами ее родителей, жила. Они растили дочь в тех скромных условиях, в которых жили, и благодарили богов за то, что имели. Но вот в 70-ом году до них доползли слухи о сказочной возможности поселиться на земле обетованной, лежащей по ту сторону океана. Раскинувшиеся на индийском побережье захудалые деревушки, во многих из которых отродясь не было Интернета, одну за другой объезжал катер, с которого человек громко вещал в мегафон объявление о наборе людей для работы по контракту в Содружестве.

Суману довелось лично пообщаться с человеком с этого катера, который назвался «представителем одного из крупнейших работодателей Австралии» (так и представился, без названий). Хоть наш герой и не получил никакого образования, он был не так глуп, как вы могли подумать. Он не раз слышал, что в «зеленые зоны» не принимают иммигрантов, и что люди, отправившиеся без приглашения на ту сторону океана, не получают ничего, кроме новых бед. Но рекрутер, у которого был хорошо подвешен язык, разубедил его. «Пусть идиоты говорят, что это невозможно», — хитро усмехнулся он. — «А я предлагаю реальный шанс! Компании позарез нужны толковые рабочие из Индии! Местные совсем зажрались и дерут втридорога! Говорю тебе, все по-честному. Подписываешь контракт на пять лет, получаешь зарплату и место в общаге для тебя и твоей семейки! Под озоновым куполом, с чистенькой водичкой и всеми делами!..».

Сумана, никогда не имевшего ни нормальной работы, ни приличных условий жизни, не могло оставить равнодушным такое предложение. А когда соблазнитель упомянул об австралийских врачах, которые смогут с легкостью помочь его больной дочери, сердце отца и вовсе дрогнуло. По словам рекрутера, для того, чтобы получить работу, необходимо было отправиться в порт, находящийся в сотне миль от их деревни, пройти там процедуру отбора и за свой счет оплатить билет на теплоход до Брисбена. Сумма, которую озвучил этот человек, была неподъемной для бедной семьи Пракашей. К счастью (а может, и к сожалению, но это выяснилось уже позже) не одни Пракаши соблазнились идеей трудоустройства в Содружестве наций. Отношения между людьми в той деревеньке были на удивление доверительными. И поэтому другая семья, которая каким-то чудом сохранила некоторые сбережения в виде драгоценностей, согласилась одолжить Пракашам средства на билет. Долг те должны были вернуть после того, как найдут работу.

И вот на старом пикапе сельского старосты несколько отчаявшихся семей со своими скромными пожитками проделали долгий путь по побитым и опасным дорогам до порта. Немалую часть своих сбережений бедолагам довелось отдать членам вооруженной группировки, контролирующей въезд в порт (в ответ на предъявленные листовки, выданные крестьянам рекрутером, по которым их якобы должны были бесплатно пустить в порт, боевики лишь рассмеялись). В доках их ждала не самая радужная картина. Огромный грязный палаточный городок, переполненный людьми, напомнил Суману лагерь беженцев ООН, в котором он провел детство. Не вызывал доверия и старый побитый ржавчиной теплоход под флагом неизвестной никому страны, пришвартованный у причала. Разительный контраст с этим ржавым корытом составлял огромный голографический биллборд, показывающий радостный рекламный ролик в духе: «Как прекрасно нам с семьей живется в Содружестве!» Они провели в этом лагере четверо суток, пока какие-то люди не провели им нечто отдаленно похожее на собеседование вкупе с врачебным осмотром. Эта странная процедура заняла минут десять, большую часть из которых сотрудники «рекрутингового агентства», не проявляя интереса к людям, рассматривали и оценивали драгоценности, которые им предлагали за билет. Еще двое суток они ждали, пока их погрузят на борт.

Условия на теплоходе были не подходящими даже для свиней. Трюм был битком набит людьми, которые спали прямо на полу. Еду и пресную воду было достать очень сложно, отощавшие люди отдавали за нее последние рубашки, дрались, ругались, бунтовали. Семнадцать невыносимо долгих суток злополучное старое корыто раскачивалось на волнах, опасно кренилось и трещало, готовое в любой момент пойти ко дну. И наконец прибыло… в залив Джакарта. Они бросили якорь в двенадцати морских милях от берега — там, где когда-то располагались густонаселенные районы индонезийской столицы, погребенной ныне под толщей морской воды. Ближе их не подпустила береговая охрана, беспилотники которой угрожающе облетали облепленное голодными мигрантами судно. Ничего не объясняя, изголодавшихся и измученных мигрантов начали садить на весельные лодки и везти на берег — но не в «зеленую зону» Новой Джакарты, а в неблагоустроенный пригород, печально известную «желтую зону», выросшую рядом с городом из лагерей беженцев. Тех немногих, у кого еще были силы возмущаться, вооруженные матросы быстро усмирили.

Стоит ли говорить, что ни в какой Брисбен их везти изначально не собирались? История умалчивает, на кого работали «рекрутеры». Но, по странному стечению обстоятельств, в пригороде Джакарты как раз активно строился промышленный центр. Единственной работой, которую можно было найти в округе, была эта самая стройка. И платили здесь рабочим сущие копейки. Ни о каких общежитиях, тем более в «зеленой зоне», не было и речи. Прорабы лишь смеялись и посылали куда подальше индийцев, пенявших на нанявшее их «рекрутинговое агентство». «Хотите — работайте, не хотите — валите», — говорили они.

Не буду утомлять вас подробностями всех тягот и лишений, которые пришлось пережить обманутым людям в этой клоаке, куда они были выброшены на произвол судьбы. Скажу лишь, что за два года, которые Суман и Аванти вместе гнули спину на этой стройке, им удалось заработать лишь столько, сколько хватило, дабы не протянуть ноги. Их дочь Аша практически не росла, не ходила и не говорила. В один «прекрасный» день Суману на стройке упал на руку бетонный блок. Такое там случалось повсеместно, так как правила техники безопасности не соблюдались: рабочие вкалывали по восемнадцать часов в сутки, не имея даже элементарных средств защиты и не проходя никаких инструктажей. У Сумана были раздроблены все кости в правой руке. Милосердный прораб разрешил уколоть едва находящемуся в сознании рабочему обезболивающее и велел убираться со стройки, так как однорукие рабочие тут не нужны. Так же там поступали и с теми, кто погибал на стройке — просто сбрасывали трупы в яму и зарывали экскаватором. Едва добравшись до дома, Суман грохнулся без сознания. Много дней провалялся в горячке, но каким-то чудом все же оклемался. Аванти прекрасно понимала, что теперь муж не сможет прокормить свою семью. И к ней пришла шальная, упрямая мысль: они любой ценой должны попасть в Австралию, как изначально планировали.

Контрабандисты на черном рынке продавали «места» в трюмах грузовых судов, идущих в Сидней, по баснословным ценам. Был только один способ получить такие деньги. И Аванти использовала его: продала свою почку местным черным хирургам. Ровно за столько, сколько требовалось, чтобы оплатить места на корабле для всей семьи. Не успев еще отойти от операции, изможденная и едва держащаяся на ногах, вместе с одноруким мужем и больной дочерью, Аванти ступила на очередное ржавое корыто, заполненное людьми. Пракаши уже не верили, что эта посудина довезет их к лучшей жизни — в их сердцах теплилась разве что отчаянная надежда.

Вот уже три года, как они нелегально живут в графстве Вуллондили в пригороде нашего замечательного города, более известном как «Новый Бомбей», подрабатывая на подпольной швейной фабрике. Их дочь все еще жива, хотя ей требуется серьезное лечение, которое они оплатить не в состоянии. Кроме меня, случайно познакомившегося с Суманом в нашем Центре милосердия, история Пракашей никого не заинтересовала. Если бы вы увидели их на улице, то начали бы брезгливо морщить носы или даже позвонили бы в 911, надеясь, что этих «грязных бомжей» вышвырнут из вашего чистенького района…».

Как и предрекал автор, его статья вызвала на себя шквал гневных, презрительных, едких и ироничных комментариев. Кто-то вообще выражал сомнения в подлинности его историй и заявлял, что «знаем мы этих Суманов». Кто-то призывал автор не путать нечистых на руку дельцов, обманывающих доверчивых нелегалов, с властями Содружества и руководством корпораций. А я долго еще сидел, ошарашенно представляя себе все те злоключения, через которые прошли эти несчастные люди, о которых я этим вечером отзывался с такой неприязнью и презрением.

Поток информации из Всемирной сети совершенно меня потряс и мигом разрушил царящий в мыслях искусственный порядок, насаженный в «Вознесении».

Кто из этих людей говорит правду, кто ошибается, кто врет? Разобраться в этом нелегко, а порой и невозможно. И все же драгоценные зерна истины могут быть спрятаны где-то среди этого хаоса с такой же вероятностью, с какой могут лежать на поверхности в вечернем выпуске новостей одного из популярных общенациональных телеканалов. Странно лишь то, как легко я об этом забыл. Как мало времени понадобилось таким, как Кито и Петье, чтобы насадить мне свою точку зрения на мир! Да так ловко, что я начал принимать ее за свою собственную!

Если бы не спасительные полуторамесячные каникулы и если бы не общение с Робертом Ленцом, чьей мудростью я начинаю все больше восхищаться по мере того, как узнаю полковника поближе — я сам не заметил бы, как моим сознанием управляют, словно марионеткой.

«Никогда больше», — скрежеща зубами от злости, обратился я к себе. — «Никогда больше я не позволю никому собою помыкать. Никогда больше я не приму чужие слова на веру. Никакого, мать вашу, Алекса Сандерса, вы из меня не сделаете. Ну уж нет!»

Засыпая, я представлял себе, как дикая фантазия Шона Голдстейна и Ши Хона, за которую ребята поплатились шестидесяти днями в карцере, воплощается в жизнь. Разгневанные люди в простой грязной одежде с натруженными мозолистыми руками, сжимающими биты и огрызки металлических труб, неодолимым потоком врываются в чистенькие коридоры интерната. Полулицый скрывается в клубке тел, в котором полдюжины разъяренных людей бьют его, царапают и разрывают в клочья униформу. Кито и Петье, визжа, как боровы, пытаются спастись от народного гнева, но их в конце концов ловят, подвешивают к потолку головой вниз, и…

Кажется, этим вечером я заснул с улыбкой на устах. Но вряд ли она была доброй.

Загрузка...