Новый Гулливер

ГЛАВА IX

Боковая стена утеса из темного песчаника вся была продырявлена отверстиями, словно гигантский садок для кроликов. По виду утесы здесь были естественные, но во внутреннем лабиринте подземных ходов и пещер, в который мы вошли, несомненно, было много искусственных сооружений. Местами покрытие подпирали сложенные из кирпича колонны, а стены, несомненно, были выглажены и выровнены каким-нибудь орудием. Я догадывался — так как Дрим ничего сообщить мне об этом не могла — что владыки острова одно время намеревались использовать эти естественные пещеры, но затем были напуганы каким-то нелепым суеверием. Не мог же я поверить в допотопное чудище, выползшее из моря и, как василиск, убивавшее одним взглядом? Как же бы это оно прожило пятьдесят лет в этих пещерах, ни разу не показавшись на свет Божий?..

Я поделился своим сомнением с Дрим, но она была непоколебима. Следы чудовища, когда оно уползло в пещеры, были видны отчетливо, а обратных следов никогда никто не видал.

— Но как же оно живет? Чем оно питается? — допытывался я.

— Наверное, в воде находит себе пищу.

— Но ведь ты же говоришь, что оно больше не возвращалось назад, в море.

— Нет. Но в одной из дальних пещер — это очень далеко, я туда никогда не заходила — есть большое озеро. Там и живет чудовище. Я тебя сведу к такому месту, откуда слышен шум воды, ниспадающей в озеро. Только иди за мною следом, а то ты заблудишься.

Она долго вела меня по извилистым подземным коридорам, наконец, остановилась, стала на колени и припала ухом к земле, и заставила меня сделать то же. Действительно, отсюда слышен был шум воды, бегущей внизу, но это еще не доказывало существования озера, ни, тем менее, чудовища, будто бы в нем обитавшего. Я сказал ей это, и она, видимо, осталась недовольна.

— Когда ты нашел меня в лесу, — начала она, — я была очень печальна, так как уже много дней ни с кем не разговаривала и знала, что меня ждет смерть и уйти от нее нельзя. Когда ты пришел, я развеселилась, потому что вдвоем легче, и еще потому, что ты храбрый, все надеешься и ничего не боишься. Но ты должен думать, как я, иначе я опять стану печальна. И потому ты должен верить в великого змея.

— Не будем говорить о нем. Покажи мне лучше, где ты спишь здесь.

Она повела меня по коридору, быстро суживавшемуся, так что я едва мог протиснуться в небольшую пещеру, примыкавшую к нему. В этой спальне ничего не было, кроме грубого ложа из сухого папоротника.

Дрим пояснила:

— Я потому и выбрала это местечко, что ход здесь такой узкий, а большой змей, живущий в озере, ведь огромный, толстый. Здесь ему не пролезть и не добраться до меня.

— А как же ты устраиваешься с едой?

— О, еды у меня достаточно, — слишком даже много. Каждую ночь кто-нибудь из наших приносит мне пищи и оставляет ее у входа в пещеру. Сюда они не заходят, потому что они не такие умные, как ты, и верят в змея. Я и сама ни за что бы не вошла в пещеры, если б не была уверена, что все равно мне скоро помирать.

— Но разве боги ваши это позволяют?

— Не знаю. Они тоже избегают близко подходить к пещерам. Я думаю, что они даже знают о том, что мне сюда носят пищу, и не хотят мешать этому. Ведь у них наказание только одно. А морить меня голодом — зачем им это, когда им стоит только указать на меня своей смертоносной палочкой, чтобы мгновенно выжечь мое сердце? Однако, ты напомнил мне, что я проголодалась после купанья. И ты тоже должен думать, как я, и быть голодным, когда я голодна, и мы будем есть вместе.

Она показала мне другую комнатку, поближе к входу, где она держала свой запас провизии, очень несложный. Здесь была горка тонких сладких сухарей и другая горка сушеных плодов, цветом и вкусом похожих на виноград, но только вчетверо крупнее.

— Они растут в лесу, — сказала Дрим. — Осенью, когда они созреют, только что сорванные с дерева, они очень вкусные. Не придется мне уж больше рвать их — это меня огорчает.

Она, кажется, до сих пор еще была обижена на меня за то, что я не верю в чудище, вышедшее из моря, но, в общем, болтала со мной довольно дружественно. Я понял теперь, что было ошибкой с моей стороны пытаться так грубо вырвать с корнем и сломать верования, в которых она была воспитана. Вообще, может быть, не следует подрывать чужую веру, если только эта вера не вредна. Я простой моряк и не привык к миссионерству; неудивительно, что оно у меня не вышло.

Подкрепившись пищей, девушка прилегла отдохнуть на свою постель из папоротника, а я снова взобрался на вершину холма, чтобы взглянуть на море. До самого вечера я не сводил с него глаз, прибегая подчас и к услугам морского бинокля, но никогда не замечал и признака паруса.

Должен сознаться, что планы мои теперь изменились, и всецело под влиянием Дрим, очаровавшей меня с первого взгляда. У меня прошла охота осматривать город рабочих и личными наблюдениями дополнять то, что могла мне рассказать о них моя подруга. Я решил соединить свою судьбу с ее судьбой, и, если возможно, спасти ее от гибели, грозившей ей. Как я это сделаю, я сам не знал. Я мог только выжидать и стараться не упустить случая.

Я нарвал себе папоротника и, нагруженный им, снова вернулся к пещеру. Дрим ждала меня. Все следы неудовольствия изгладились с ее прелестного лица. Чтобы не огорчат ее, я уже не заговаривал больше о купанье в море. Мы сидели и беседовали, пока не взошли звезды на небо. В первый раз с тех пор, как я попал на этот остров, я посмотрел на звезды. И не находил ни одной знакомой. И не мог понять, в какую же часть света я попал, и тот ли это мир, в котором я жил раньше. Впрочем, этот вопрос не очень волновал меня. Так приятно было сидеть и слушать рассказы Дрим о белке, которую она поймала в лесу и приручила. Голос ее был так изумительно нежен и ласков.

Скоро она опять улеглась на свое травяное ложе, а я набросал папоротника у входа в пещеру и устроился здесь на ночь. Я знал, что ей приносят пищу ночью, и хотел, если возможно, увидать ее друзей и поговорить с ними.

Но попытка не удалась. Не проспал я и часа, как меня разбудили шаги. Я выглянул из пещеры и увидал направляющегося в мою сторону мужчину с подносом на голове. Но на расстоянии ста шагов от пещеры он поставил поднос на землю и повернул обратно. Я окликнул его, говоря, что я друг и никакого зла ему не сделаю — хочу только поговорить с ним, но он, должно быть, не понял моих слов, а незнакомый голос напутал его, и он со всех ног бросился бежать.

Рано утром я выкупался в море, но по возвращении не сказал об этом Дрим. Рассказал ей только, как человек, приходивший ночью, убежал, услыхав мой голос.

— Нехорошо ты это сделал, — сказала Дрим. — Ведь ты же мне говорил, что теперь уже не хочешь идти в город и останешься со мною. А выходит, что меня тебе мало, что тебе еще нужно говорить с другими. Ну, хорошо. Тогда эту ночь я буду ждать у пещеры и сама приведу сюда человека, который приносит мне пищу. Есть один, который очень любит меня — должно быть, это он и приходит.

Я сказал ей, что передумал и не хочу уже больше видеть того человека. Дул свежий ветер, и мы весь день провели вместе в лесу. Снова и снова я разглядывал море в бинокль и опять безрезультатно. Я не мог понять, в каких неведомых водах находится этот остров. Весь день Дрим была задумчива и молчалива, но не от страха, так как она знала, что в такую погоду боги в лес не ходят. На другое утро я опять пошел купаться и, когда вернулся в пещеру, девушка сказала мне, что она видела, как я уплыл далеко.

— Почему ты мне не сказал, что ты это делаешь?

— Боялся огорчить тебя.

— Я не ребенок, и не надо обращаться со мной, как с ребенком. Если я захочу, я тоже буду думать о море так, как ты. Я осмелюсь на все, на что осмеливаешься ты.

Я сказал, что я не сомневаюсь в этом. Полдня шел дождь, и мы не выходили из пещеры, но время в разговорах проходило быстро. Дрим рассказывала мне, какую жизнь она вела и какими законами управляется ее народ.

Я уже говорил, что начинал ненавидеть этих четвероногих хозяев острова, которых невежественные рабочие принимают за богов. Я и теперь ненавижу их. Я презираю их за их бесполость, нервность, отсутствие мускулов. Презираю за то, что им чужды страсти и мил тепленький разврат. Презираю их эгоизм, хоть и дивлюсь их мудрости.

Но, если говорить по совести, их деспотизм — недобрый и корыстный, чисто эгоистический — создал такую прекрасную породу рабочих, какой не видано в нашей стране. Их лучше кормят здесь, лучше одевают, их жилища чище и удобнее. И сами они здоровее — болезни здесь почти неведомы — и счастливее. Я сознательно употребляю это слово. С ними поступают жестоко — на наш взгляд, это страшная жестокость, но эта жестокость чужда капризов и причуд, она вытекает из законов, таких же незыблемых, как и законы природы. Мать слабого, хилого ребенка, которая видит гибель своего дитяти, по крайней мере, знает, почему он гибнет, а у нас, когда молния убивает лучших и подающих наиболее надежд, мы не знаем, за что они гибнут. Здесь каждого человека тренируют для той работы, которая ему наиболее по вкусу-наклонности, и вкусы всегда принимаются во внимание, ибо, чем охотнее человек делает свое дело, тем оно лучше у него выходит. Отношение к женщинам чисто животное, и лишь в редких случаях женщинам позволяют жить долее сорока пяти лет. Но, с другой стороны, женщин не удручают тяжелой работой; женщин, которые готовятся стать матерями или недавно стали ими, окружают заботливым уходом, какого не знают наши фабричные работницы; и в выборе себе супруга ни одна женщина не руководствуется низменными соображениями финансового или общественного характера. Детей не мучают и не терзают проклятыми конкурсными экзаменами, которые у нас зовутся школьным образованием. Каждого ребенка учат немногому существенному, но зато уж основательно. Воспитание строго индивидуализировано и основано на разумном изучении природы данного ребенка. Если чтение, письмо и арифметика не нужны ему для той работы, которую ему потом придется делать, его ничему этому и не учат. Почти можно сказать, что детей балуют. Но с самых ранних лет внушают им веру в незыблемость и неумолимость законов, управляющих их расой.

На закате дня девушка опять загрустила. Неожиданно она встала и объявила, что хочет вернуться к своим, в город.

— Но, — возразил я, — ведь ты же знаешь — для тебя это равносильно смерти.

— Для женщины есть вещи, которые хуже смерти. Напрасно ты удерживаешь меня. Если ты не пустишь меня в город, все равно, завтра утром я пойду в лес, наемся ядовитых ягод и умру.

Я решил, если мне удастся выбраться отсюда, взять Дрим с собою и жениться на ней. Но теперь мне уже казалось, что на это нет надежды. Я не оправдываю себя и даже не знаю — при таких обстоятельствах, нуждаюсь ли я в оправдании. Но я сказал ей, чтоб она не искала смерти от волшебной палочки своих богов и не ходила в лес есть ядовитые ягоды, так как того, что для женщины хуже смерти, с нею не случилось.