Ночь в Кэмп Дэвиде

ГЛАВА 3. СПИСОК

По неписаному закону, представители прессы, аккредитованные при Белом доме, имели свои постоянные места. Металлические дощечки на спинках кресел первого ряда свидетельствовали о приоритете крупнейших органов печати и радио: Ассошиэйтед пресс, Радиовещательная компания Колумбия, Национальная радиовещательная компания, Американская радиовещательная корпорация, «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Вашингтон стар», «Балтимора сан», чикагские, лос-анжелесские газеты и десятки других, включая такие крупные журнальные издательства, как Скрипс-Говард, Ньюхауз, Каулз, Херст, Найт, Гэннет и Копли. Корреспонденты иностранных газет собирались обособленными кружками, в которые лишь иногда прорывался какой-нибудь местный репортёр, прикреплённый к тому или иному посольству и желавший усовершенствовать своё французское или итальянское произношение.

В заднем ряду сидели человек десять японских бизнесменов. Все они были в очках в чёрной роговой оправе и все как один расточали вокруг ослепительные улыбки. В Штаты они приехали в составе торговой делегации, а на пресс-конференцию явились по личному приглашению президента.

В десять тридцать утра пресс-конференцию должны были транслировать по телевидению, поэтому за пять минут до начала все корреспонденты и гости уже сидели на местах. Вдоль первого прохода расхаживал служащий галереи представителей печати Конгресса. В поднятой руке он держал белый картон с цифрой 412 — общим числом присутствующих в зале. Это необычно высокое число уже само по себе свидетельствовало о предстоящей сенсации. Со времени последней пресс-конференции президента прошло три недели, и скандальная атмосфера, связанная с делом вице-президента Патрика О’Мэлли, накалилась до предела. В зале нависло злорадное ожидание.

Один из операторов телестудии встал в последний раз позади президентского подиума с гербом Соединённых Штатов, чтобы его коллеги смогли проверить настройку экспонометров и фокусировку телекамер. Наверху, в застеклённых будках, радиокомментаторы бросали беспокойные взгляды на секундную стрелку часов и лихорадочно импровизировали в свои микрофоны. По обеим сторонам сцены появились два агента секретной службы. В зале воцарилась тишина. Часы громко пробили десять тридцать. При первом их ударе из левого угла сцены вышел президент Холленбах и быстро проследовал к президентскому подиуму. Президент шагал упруго и стремительно. Двум его пресс-секретарям — негру и белому — приходилось почти бежать, чтобы поспеть за ним. На президенте был безукоризненно отутюженный коричневый однобортный костюм. Галстук был тонкой ручной работы, в тон костюму. Волосы цвета гравия были аккуратно подстрижены. Президент поднялся в подиум, и мгновенно послышался дружный скрип кресел — все присутствовавшие одновременно поднялись. Холленбах сморщил худощавое лицо в признательной улыбке в ответ на этот традиционный салют.

Он извлёк из папки отпечатанный на машинке лист и заговорил в обращённые к нему многочисленные микрофоны:

— Благодарю вас, леди и джентльмены! Прошу всех сесть. Сейчас я прочитаю заявление. Записывать ничего не нужно, при выходе из зала вам будут розданы копии. Хочу вас заранее предупредить, что это заявление — окончательное. Я отнюдь не желаю пресекать вашу ревностную охоту за новостями, но после того как заявление будет зачитано, ни на какие вопросы на эту тему я отвечать не буду. Итак, заявление.

«Вчера вечером у меня состоялась беседа с вице-президентом Патриком О’Мэлли. Во время этой беседы вице-президент вручил мне письмо, в котором заявляет, что он ни при каких обстоятельствах не может допустить повторного выдвижения его кандидатуры в вице-президенты страны на предстоящем съезде демократической партии в Детройте. Поскольку это письмо носит личный характер, я не имею возможности раскрыть вам его полного содержания. В своём письме мистер О’Мэлли признаёт, что его поведение при строительстве спортивной арены стадиона Кеннеди не отвечает моральному кодексу должностных лиц, объявленному правительством вскоре после моего вступления на пост президента. Этот кодекс был в своё время опубликован.

Во время вчерашней беседы вице-президент О’Мэлли изложил мне свою точку зрения устно. Хотя мне и жаль, что известные обстоятельства непоправимо скомпрометировали вице-президента, я, тем не менее, считаю, что мистер О’Мэлли поступил правильно, выбрав единственно открытый перед ним путь чести. Я приветствую его решение отказаться от личной карьеры во имя страны и партии. Вместе с тем излишне говорить, что я решительно не одобряю всей этой истории со спортивной ареной.

Как президент страны и как кандидат на этот пост на ближайших выборах, я принимаю заявление вице-президента. И хотя решающее слово здесь принадлежит съезду демократической партии, я в своё время представлю делегатам съезда рекомендации касательно того, чью кандидатуру я считаю наиболее пригодной для занятия поста вице-президента США».

Человек десять репортёров стремительно вскочили с мест. Соблюдая традиции, Холленбах кивнул корреспонденту Ассошиэйтед пресс — представителю старейшего органа прессы, аккредитованному при Белом доме и занимавшему почётное место в первом ряду.

— Мистер президент, не было ли письмо вице-президента подсказано предварительным разговором с вами?

Холленбах так вцепился в перила подиума, что в передних рядах было видно, как побелели у него костяшки пальцев.

— Отдавая должное вашей старательности, — сказал он, — я всё же попрошу придерживаться официального заявления. Я уже предупреждал: на подобные вопросы я отвечать не буду.

Холленбах отвернулся и кивнул Крейгу Спенсу, который приподнялся с места уже при последних словах президента, готовясь задать свой вопрос:

— При всём уважении к наложенному вами ограничению, сэр, мы хотели бы знать, когда именно вы собираетесь объявить кандидатуру человека, которого вы желали бы видеть своим помощником?

Холленбах любезно кивнул:

— Я поставлю делегатов съезда в известность самое позднее в конце июня, то есть за два месяца до съезда. Но имейте в виду, Крейг, последнее слово остаётся за съездом. Я могу лишь рекомендовать.

В зале раздался дружный смех. Холленбах едва улыбнулся в ответ, но в его искристых зелёных глазах мелькнул злой огонёк. Согнутым пальцем он подал знак корреспонденту в заднем ряду зала.

— Скажите, мистер президент, имеется у вас список кандидатов, которые отвечают вашим требованиям?

— Да, имеется.

— Не могли бы вы сказать нам, сэр, сколько человек в списке?

— Семь.

— Только семь?

— Это количество может, безусловно, измениться. К счастью, господь наделил вашу партию (я хотел бы иметь возможность сказать то же самое и о республиканцах) таким количеством талантов, что кандидатов хоть отбавляй!

Сидевший справа от Крейга представитель прессы прошептал:

— Марк раскрылся, как боксёр на ринге. Завтра же все республиканские газеты напечатают отчёт о сегодняшней конференции под заголовком «Белоснежка и семь гномов»!

Крейг лучезарно улыбнулся:

— Этого не случится, если мне удастся напечатать свой материал первым. Я украду у вас этот восхитительный заголовок.

Следующие пятнадцать минут корреспонденты старались выведать у Холленбаха как можно больше, но президент решительно пресекал все их попытки. Нет, имён он не назовёт.

У себя в кабинете, в старом здании Сената, Джим Маквейг выключил портативный телевизор и задумчиво уставился на экран, наблюдая, как конференц-зал госдепартамента превращается в светящуюся точку. Итак, десяток возможных, по словам Джо Донована, кандидатур, сократился теперь до семи. И один из этих семи — он. Только так ли это? Да, он уверен, что так, и значит шансы его теперь один к шести. Судя по тому, что говорил ему Марк в ночь с субботы на воскресенье, Карпера и Никольсона в этом списке нет. Это устраняет весьма серьёзных соперников. Кто же всё-таки шестеро других? Он снял с книжной полки справочник конгресса и стал просматривать списки сенаторов, членов кабинета министров, затем список губернаторов. Шесть кандидатов? Ему удалось найти только трёх, которые, по его мнению, могли бы найти контакт с такой сложной личностью, как президент Холленбах. Он ощутил жар, похожий на предвестник лихорадки. Господи, как мучительно это неведение! Он подошёл к окну и стал смотреть вниз на уличное движение по Конститьюшн-авеню.

Рита оказалась права. Клоп тщеславия кусал его во всю мочь, и от него было невозможно отделаться.

Рита! Как нужна она ему сегодня вечером! Мысленно он упрекнул Марту за то, что она позвонила ему утром и сказала, что они с Чинки не смогут вернуться домой до субботы. Мама подхватила грипп, сказала Марта, и она не будет чувствовать себя спокойно, если оставят её в таком состоянии. У женщин её возраста простуда так легко переходит в пневмонию, добавила Марта, и он согласился с этим, а про себя подумал: чёрт бы её побрал, надо же было простудиться именно теперь. Это делало его беззащитным и уязвимым. Марта могла защитить его от искушения уже одним своим присутствием. Он разозлился.

Не раздумывая, Маквейг потянулся к своему личному телефону, не связанному с коммутаторной станцией Капитолия, и набрал номер национального комитета демократической партии.

— Попросите, пожалуйста, миссис Красицкую.

Она ответила своим обычным грудным голосом, и он словно ощутил прикосновение атласа к коже.

— Приёмная мистера Донована.

— Рита, это я. Что ты думаешь делать сегодня вечером?

Наступило молчание. Слышно было только звяканье тонких золотых браслетов у неё на запястье.

— Я зайду к тебе после работы. Принесу с собой чего-нибудь перекусить.

В ответ она заговорила очень тихо, и он догадался, что Рита повернулась спиной к кому-то в приёмной.

— Ведь мы же решили, что с этим всё покончено!

Было слышно, как она тяжело и прерывисто дышит.

— Ведь рана ещё совсем свежая, Джим, она не затянулась.

— Это всего лишь царапина, детка, — утешил он. — Мы быстро её залечим. Я знаю хорошее средство.

— Джим, прошу тебя. Ты хочешь, чтобы мне потом опять было больно?

— Ты мне нужна, Рита!

— Это что, необходимость или желание?

— А какая разница?

— Очень большая. — Она продолжала говорить шёпотом. — Не будь жестоким, Джим!

— Но я вовсе не жесток. Я добрый, ведь ты сама мне в этом призналась.

— Милый, я так хочу тебя видеть!

— Значит, решено, в половине седьмого?

— Нет, давай лучше в семь. Денёк тут у нас выдался сегодня — ой-ой.

— Есть. Коктейли будут поданы ровно в семь. До скорой встречи!

— До вечера, милый!

Повесив трубку, он почувствовал, что не испытывает привычного напряжённого ожидания, которое всегда возникало в нём в предвкушении встречи. Наоборот, он ощущал какую-то подавленность. Она сказала, что ей больно! Он вдруг подумал, что в воскресенье нисколько не щадил её. Он просто сбежал по ступенькам, почти не думая о том, что оставляет позади, и всю обратную дорогу в Маклин мысли его были сосредоточены только на вице-президентстве, на своей собственной персоне и на том, как хорошо, что между ним и Ритой всё кончено. А теперь он снова вернётся в Джорджтаун и вонзит нож в женщину, которая согласилась расстаться без слова упрёка.

Резко задребезжал звонок — в Сенате начиналось очередное заседание. Маквейг заглянул в настольный календарь, чтобы узнать, какой вопрос будет сегодня обсуждаться. Оказалось — законопроект об ассигнованиях на строительство государственных зданий в некоторых штатах. Ему надо было находиться на своём месте в сенатской комиссии. Он нажал кнопку звонка и стал дожидаться появления своего секретаря, Роджера Карлсона.

Карлсон, громадного роста молодой человек с волосами цвета спелой пшеницы, бывший нападающий баскетбольной команды университета штата Айова, вошёл в кабинет, держа в руках толстую папку.

— Большая часть этой белиберды касается строительства в Дэйвенпорте, — сказал он, — но тут вы найдёте материалы по остальным проектам.

Карлсон передал сенатору папку и остался стоять перед ним, упираясь своими большими ладонями в край письменного стола. Карлсон явился без пиджака, в одной рубашке, галстук под расстёгнутым воротом сбился набок. Три года жизни в Вашингтоне сделали своё — Карлсон разжирел.

— Держу пари, вы тоже в этом списке, Джим! Правильно? — Он посмотрел на Маквейга, стараясь прочитать в его взгляде подтверждение. Карлсон был без ума от политических интриг, и если его не информировали о каком-нибудь событии, считал это личным оскорблением.

— Как вы до этого додумались, Флип? — Сенатору нравился его секретарь, его всегда забавлял жар, с которым тот играл в игру, называемую политикой. Иногда Джиму приходила в голову забавная мысль: если бы они с Карлсоном поменялись ролями, толку было бы больше. Сенатор давно подозревал, что та же мысль приходила в голову и Карлсону.

— Методом исключения, Джим. Может, хотите пари?

— Нет, уж лучше не надо. Доказать всё равно ничего нельзя. Когда Марк объявит о своём выборе, мы всё равно не узнаем, кто были остальные шестеро.

— Как хотите. А то могу поставить своп десять долларов против ваших тридцати.

— Чтобы я поставил тридцать монет против самого себя? Нет, увольте, Флип, у меня есть заботы поважнее. А теперь убирайте-ка со стола свои окорока и дайте мне пройти. Я иду на заседание.

Карлсон открыл перед ним дверь и, уже стоя на пороге, спросил:

— Признайтесь, Джим, вас ведь тоже немного покусывает?

— Угадали, немного покусывает, но, к сожалению, не так сильно, как вас.

Он спустился вниз, сел в вагончик метро, соединяющего здание сената с Капитолием. Войдя в здание Капитолия, он направился к лифту с надписью «Только для сенаторов», поднялся до этажа, где происходило заседание, и уселся в заднем ряду демократической фракции за столом красного дерева. Неподалёку лидеры обеих партий пререкались но поводу какого-то неясного процедурного пункта. Они стояли друг против друга с выражением вежливой непреклонности и говорили такими слабыми голосами, словно проспорили относительно этого пункта всю ночь, но, впрочем, готовы продолжать спор сколько угодно, пока не рассеется туман неясности. Джим поднёс ко рту руку и украдкой зевнул. Парламентская рутина давно уже надоела ему до смерти. Наверное, он так никогда и не привыкнет к ней. Из-за незнания парламентского устава он уже умудрился проиграть несколько стычек, после чего стал приводить с собой Флипа Карлсона и сажать его рядом на тот случай, если парламентская путаница станет угрожать его редким законодательным дерзаниям. Карлсон знал парламентский устав назубок, как мальчишки знают всех игроков сборной по хоккею.

К Маквейгу подошёл служащий сената, одетый в чёрные брюки и белую рубашку, и почтительно зашептал ему на ухо. В вестибюле его желал видеть старший корреспондент Юнайтед пресс интернейшнл, аккредитованный при Белом доме. Обрадовавшись тому, что он хоть на время избавится от гнусавого спора лидеров относительно правильного толкования устава, Маквейг вышел в комнату президента, где висел огромный золочёный канделябр и поблёкшие стены были расписаны в стиле рококо. Корреспондента Юнайтед пресс интернейшнл интересовало, кого Маквейг считает наиболее подходящим кандидатом на пост вице-президента, что он думает по поводу отставки О’Мэлли, имеет ли он основания полагать, что его имя тоже находится в списке президента, догадывается ли, на кого падёт окончательный выбор Холленбаха. Маквейг отвечал ему бойко, но осторожно, умело обходя острые углы и стараясь отвечать вполне искренне, не говоря по существу ничего. Давать интервью — было своего рода искусством, и Джима радовало, что это искусство ему по плечу. Корреспондент, малорослый и худосочный человечек, быстро записывал ответы сенатора полустенографией, изредка отрываясь от блокнота и взглядывая на Маквейга. Затем, поблагодарив его и пожав на прощание руку, он с такой прытью помчался к лифту для представителей прессы, словно за ним гнались демоны.

Интервью Маквейга послужило как бы сигналом. По мере того как среди представителей прессы назревала реакция на заявление президента Холленбаха — величайшую политическую сенсацию года, — был опрошен каждый сенатор, попавший в поле зрения репортёров. Сенаторы наслаждались этой азартной политической игрой. И общественные работы на благо нации оказались забыты. Этот яростный натиск представителей прессы на сенаторов объяснялся ещё и тем, что корреспонденты не могли разыскать вице-президента О’Мэлли, скрывшегося неизвестно куда. Маквейгу столько раз пришлось отвечать на одни и те же вопросы, что он успел отработать свои ответы и даже ввёртывал неплохие остроты.

В полдень Маквейга вызвал из зала заседания Крейг Спенс. Они встретились в малом вестибюле у центрального входа. По бокам находились глубокие ниши, первоначально предназначавшиеся для статуй. Теперь в них стояли кожаные кресла, и сенаторы могли принимать там посетителей. Корреспондент стоял, засунув руки в карманы. Спенс нравился сенатору, с ним он всегда чувствовал себя непринуждённо. Обычно само собой разумелось, что разговор их не предназначается для печати, кроме тех случаев, когда журналист просил разрешения опубликовать тот или иной материал.

— Здравствуйте, Джим! У меня есть сведения, что во время вчерашней беседы Марк вытряхнул душу из О’Мэлли. Вы ничего не слыхали?

— Нет, не слыхал. Но я бы нисколько не удивился. Мне известно, что Холленбах чертовски зол на Пата, я бы даже сказал — чересчур. Пат, конечно, здорово себя скомпрометировал, но ведь, в конце концов, он не ограбил казначейство и не раздел никого на улице!

— Вы хотите сказать, что президент злится больше, чем на то есть причины? — Спенс прислонился к стенке и настороженно посмотрел на сенатора.

Маквейг вспомнил Аспенлодж, мерцающий огонь в камине и красные пятна на лице Холленбаха, когда он обрушился на О ’Молли.

— Да, мне кажется, это так. Только почему — не знаю.

— Забавно! — сказал Спенс. — Такой же слушок дошёл до меня сегодня из другого источника. Интересно, какая муха его укусила?

— Мне тоже хотелось бы это знать. Тем более что это не в характере Марка. Обычно он идеально владеет собой.

— Кстати, Джим. Если вспомнить о «белоснежке и семи гномах…» У вас есть основания надеяться, что вы тоже в списке?

Маквейг задумался. Вводить Крейга в заблуждение ему не хотелось, но рассказывать ему о свидании с президентом было опасно.

— Про список мне ничего неизвестно, Крейг. Вот Флип Карлсон уверен, что я в нём есть, но это всего лишь его фантазия. Говорит, что додумался до этого методом исключения. Так лучше считать, что ничего определённого мне не известно.

— Вы должны быть в этом списке, за это говорит сама логика!

— Скажите, Крейг, только на этот раз не как друг, а как посторонний человек, понимающий в этом толк. Считаете вы меня подходящим кандидатом? Только прошу вас ответить честно.

Крейг удивился:

— Так значит вы относитесь к этому серьёзно? Что ж, Джим, вы просите честного ответа, и я постараюсь ответить честно. Думаю, что для этого у вас есть все данные. Вы человек неглупый, честный, стараетесь поступать правильно. Но только, как бы это, чёрт побери, вам сказать! В общем, вы плохо справляетесь с домашними заданиями, Джим. В вас ещё очень много от мотылька.

— Мотылька?

Крейг пожал плечами:

— Я не имею в виду женщин. Равнодушны вы к ним или нет, это меня не касается. — Он подмигнул. — Об этом я ничего не знаю. Я говорю о вашем поведении в целом. Вы очень легкомысленно ко всему относитесь.

Маквейг улыбнулся, но улыбка получилась невесёлая:

— Вы все прямо как сговорились. Двое других друзей сказали мне недавно то же самое.

— Но не забывайте о ваших данных, дорогой. — Спенс игриво ткнул сенатора кулаком в плечо. — Лично я с удовольствием поглядел бы, как вы приметесь за работу!

С минуту оба помолчали, смущённые этим неожиданным углублением в характер Маквейга. Старые друзья обычно принимают друг друга такими, как есть, — Маквейг пожалел, что заставил Крейга преступить границу.

— Позвольте мне задать вам ещё один вопрос, Джим. Допустим, Марк на этот раз действительно вышел; из себя. А не приходилось ли вам слышать, что такое с ним бывало и раньше?

— Нет… не приходилось. А почему вы спрашиваете?

— Да просто так. Непохоже на Марка, чтобы он терял над собой власть.

Сквозь вертящиеся двери вестибюля проскочил рассыльный и почтительно остановился невдалеке, ожидая, когда сенатор закончит разговор. Крейг показал на него глазами, пожал Маквейгу руку и ушёл.

— Вас вызывает Белый дом, сэр, — сказал служащий. — Кабина номер пять в гардеробе.

Сняв трубку, Маквейг услышал голос Роз Эллен, личного секретаря президента. Роз говорила с мягким акцентом уроженки Алабамы, в котором отсутствовал звук «р».

— Сенатог’ Маквейг, пг’езндент пг’осит вас зайти к нему в четыг’е тг’идцать. Если это, конечно, не повг’едит вашему г’асписанию, сэ’г.

— Непременно зайду, Роз Эллен, если бы даже и повредило. Вы сказали — в четыре тридцать?

— Да. Пг’езидент ещё пг’осил вас поставить автомобиль у задних вог’от и пг’ойти к нему чег’ез г’озовый сад. Мы сегодня немного не в себе, сенатог’, — добавила она, хихикнув.

Что это? За пять дней два вызова подряд, больше, чем ему приходилось говорить с президентом за весь прошлый год. Не переставая размышлять об этом, он вернулся к себе в кабинет, подиктовал с полчаса стенографистке, потом вышел на Конститьюшен-авеню, нанял такси и поехал в Белый дом.

У задних ворот Белого дома, выходящих на Ист Экзе-кьютив-авеню, его пропустил агент охраны, и он направился по извилистой асфальтированной дорожке к заднему подъезду дома. Снег давно уже растаял, ярко светило послеполуденное солнце, заливая лужайку перед подъездом золотистым светом. В воздухе ещё не пахло весной, но вода в фонтане уже рассыпалась бесчисленными пузырьками, и влажно блестели широкие листья магнолий. От этой картины веяло пасторальным покоем, шум транспорта, доносившийся из-за железной ограды, почти не был слышен. У входа в розовый сад дежурил агент секретной службы. Это был Лютер Смит. Завидев сенатора, он улыбнулся ему как старому знакомому, обнажив ослепительные зубы, выделявшиеся на его тёмном лице.

— Он вас уже ожидает. — Смит кивнул головой на кабинет Холленбаха под аркой.

Марк Холленбах вышел ему навстречу. Они обменялись рукопожатием, и Джим невольно поморщился; пожатие руки президента оказалось железным. Потом они прошли в овальный кабинет, и президент усадил Маквейга в кресло с короткой спинкой, стоявшее перед его столом. Зелёные глаза Холленбаха излучали свет, сухощавое лицо дышало энтузиазмом. Опять загорелся новым проектом, подумал Маквейг. И где только он черпает свою неослабевающую энергию? Было уже половина пятого, и человек в его возрасте, казалось, должен бы испытывать усталость после напряжённого рабочего дня.

— Итак, Джим, я уже решил, кого мне рекомендовать в вице-президенты! — Холленбах крепко сжал концы пальцев обеих рук вместе, сложив из них треугольник.

Маквейг выжидающе молчал.

— Сегодня на пресс-конференции я заявил, что рассматриваю семь кандидатур. И я сказал им правду, но чем больше я задумываюсь над этим вопросом, тем больше мои мысли обращаются к вам.

Маквейга вдруг пронизала дрожь, как будто сквозь него пропустили электрический ток. Потрясение было настолько сильным, что он долго не мог вымолвить ни слова. Холленбах улыбнулся, видя его реакцию, потом встал и остался стоять у стола, доложив руки на спинку вращающегося кожаного кресла.

— Прежде всего вы человек с политическим чутьём, Джим, но дело не только в этом. У меня есть несколько генеральных планов, которые я намерен провести в жизнь во время второго срока. Поэтому мне совершенно необходим партнёр с вашей молодостью, энергией, ну и, конечно, умом. У вас есть все эти три качества, Джим, и, кроме того, вы обладаете ещё одним большим достоинством. Вы не связали себя накрепко ни с какой определённой идеологией, не имеете предубеждений, не завязли в трясине философии. Короче говоря, у вас свободный, ничем не ограниченный ум — именно то, что мне так будет нужно во время второго срока.

Свободный ум? Джим еле понимал, что говорил ему президент, слова текли с такой быстротой. А вот Рита считает, что его ум непривычен к работе, да и Крейг Спенс, по-видимому, тоже с нею согласен. Итак, у него свободный ум? Это его порадовало.

— Пока ещё рано объявлять о вас открыто. — Президент говорил торопливо, увлечённый собственными планами. — Сегодня утром я сказал корреспондентам, что это успеется и в июне. За это время обстановка может, конечно, перемениться, но пока я считаю, что вы — единственно подходящий человек. А теперь слушайте, как, по-моему, следует действовать.

Джим почувствовал, что голова у него идёт кругом. Президент стоял на фоне большого окна, освещаемый закатом, который смягчал очертания кустарника и расстилался по лужайке оранжевой дымкой. Маквейг смотрел на президента не отрываясь, как загипнотизированный.

— Сегодня вечером я хочу осторожно намекнуть Доновану, что считаю вас подходящей кандидатурой, — пусть в комитете партии привыкнут к этой мысли. Потом мы выберем вас на первичных выборах. В штате Нью-Хэмшпир об этом, конечно, не может быть и речи. Мы постараемся провести вашу кандидатуру в Висконсине и Индиане, а возможно, и в Орегоне. Когда распространится слух, что я поддерживаю вашу кандидатуру, комитет национальной демократической партии нажмёт на все педали. Ну а если меня спросят об этом на пресс-конференции, то я ничем себя не выдам, просто отвечу, что у нас — свободная страна и независимая партия. Таким образом, всё произойдёт как бы само собой, и когда в ноябре мы победили на выборах, то вы просто займёте этот пост.

Возбуждение постепенно прошло, и Джим стал внимательно прислушиваться. Ах ты, старая лиса, думал он. Выходит, если я провалюсь на первичных выборах, это будет целиком моя вина, а если выиграю — целиком твоя заслуга, и, значит, я буду обязан тебе на весь срок правления! Какое же отвратительное ремесло — эта политика!

— Итак, всё устроится самым наилучшим образом. — Холленбах уселся за стол и внимательно посмотрел на Маквейга. — Когда в конце июня я объявлю о своём выборе, все скажут, что мне просто ничего другого не оставалось делать. Скажут, что вы это заслужили.

— Ну а как мне вести себя? До июня никому нельзя будет говорить, что вы решили рекомендовать меня?

— Ни в коем случае. Надо, чтобы этот спектакль был целиком ваш — демонстрацией вашей силы в партии!

Моей силы? Джим мысленно рассмеялся. Нечего сказать — его спектакль!

— Слушайте меня, Джим! Мне не даёт покоя новая идея. И я хочу, чтобы вы внимательно меня выслушали! — Джим посмотрел на президента и увидел, что глаза Марка впились в него. Новая идея, по-видимому, сжигала Марка, лицо его пылало. — Вы не смогли бы опять приехать ко мне в Кэмп Дэвид в субботу вечером? Скажем, около девяти?

— Конечно, мистер президент, — ответил Маквейг и подумал, что он скажет Марте и Чинки, которые приезжают домой как раз в субботу.

— Значит, решено! Я скажу Лютеру Смиту, чтобы он заехал за вами домой в начале восьмого. Там, подальше от всего этого, мы всё спокойно обсудим. — И Холленбах обвёл рукой овальный кабинет, как бы указывая на тысячи досадных неприятностей, связанных с его должностью.

Президент вышел из-за стола, мягко взял сенатора за локоть, увлекая его через дверь в розовый сад.

— Я рад, что мы сможем обделать это дельце без излишних проволочек, Джим! Я немедленно позвоню Доновану и узнаю, что мы можем сделать для вас в Висконсине.

Это было как сон наяву. Маквейг шёл по лужайке, не чувствуя под собой ног. Он уже прошёл половину асфальтовой дорожки, когда вспомнил, что его так и не спросили, согласен ли он занять этот пост. Ему просто приказали занять его. При этой мысли он мгновенно ощетинился. Но тут же досада снова уступила место ликованию. Он перешёл Ист Экзекъютив-авеню и направился в сторону министерства финансов. Наступил вечер, на улицах появились оранжевые круги фонарей, кругом нетерпеливо сновали автомобили. Он подумал, не подняться ли ему по Пенсильвания-авеню к Капитолию, но потом передумал и зашёл в бар Виллард-отеля.

С первым глотком крепкого мартини он вспомнил о Рите. Именно мартини договорились они пить у неё в семь часов. Господи, но её мог же он ехать к ней теперь, когда до вице-президентства рукой подать! Риск был слишком велик. Да и Марку он не мог рассказать об этом! Хорошо бы он выглядел!

Одним глотком он осушил бокал мартини и заказал новую порцию. Так же лихорадочно он проглотил и второй бокал, и стал рыться в карманах в поисках монеты.

К тому времени, когда он добрался до телефонной будки, он уже чувствовал горячее участие к простофилям-мужчинам. Будь она проклята, вся эта женская чувствительность!

Когда Рита сияла трубку, голос у неё был подавленный.

— Это опять Джим, — сказал он, — всё тот же обманщик. Знаешь, нашу сегодняшнюю встречу всё-таки придётся отменить. Мне страшно не хочется этого делать, но произошло нечто очень важное.

— Я уже знаю. — Тон был ледяной. — Мистеру Доновану только что звонили из Белого дома.

— Я знал, что ты поймёшь, Рита. Что ж, значит, говорить нам больше не о чем.

— Вот как! Ну а я считаю, что есть!

Теперь она говорила с такой яростью, что каждое слово отдавалось у него в мозгу, как удары молота.

— Нет, ты не просто обманщик! Ты молокосос, себялюбивый выродок, у которого столько же характера, сколько у мокрой курицы! Будь я на месте твоей жены, я бы вышвырнула тебя из дому. — Её так и распирало от злости, она с трудом перевела дыхание. — Вот что я тебе скажу, любовничек! Если ты хоть раз ещё мне позвонишь — под любым предлогом, — то я вызову полицию и корреспондента Ассошиэйтед пресс одновременно!

Она швырнула трубку на рычаг. Джим глупо уставился на аппарат. Голос её продолжал звенеть в ушах, отдаваясь в скуле, как зубная боль.

Он не помнил, как нашёл такси и добрался до дома. В эту ночь он по-настоящему напился, впервые за два последних года. Последней его мыслью перед тем, как он заснул пьяным сном, была мысль о Кобо-холле и о блестящей вступительной речи, которую он произнесёт в ноябре перед избирателями, и о том, что Рита Красицкая, Марк Холленбах и шесть неизвестных гномов могут убираться ко всем чертям!