Ночь в Кэмп Дэвиде

ГЛАВА 2. ДЖОРДЖТАУН

Приспущенные венецианские шторы пропускали в комнату только узкие полосы света. Джим лежал, распластавшись на животе и обхватив руками подушку. Пошатываясь, он вылез из постели, подошёл к окну и поднял шторы. День угасал, солнце клонилось к западу. Господи, неужели он проспал весь день? Наверное, уже не меньше четырёх. На позолоченном туалетном кресле Марты бесформенной грудой лежали его серые брюки и фланелевая рубашка. И тут он вдруг вспомнил. Он снова повалился на кровать и уставился в потолок.

Возможность стать вице-президентом! Неужели Марк говорил это всерьёз? Во всяком случае, выглядело это именно так, хотя Марк и дал ясно понять, что Маквейг только один из многих.

Но ведь Холленбах при нём расправился со всеми возможными кандидатами, во всех обнаружил недостатки, а ему, Джиму Маквейгу, поставил в вину только одно — лень. Неужели он и правда ленив? Да в общем-то, нет. Просто в жизни много чего другого, помимо работы и политики, которые Холленбаха поглощали целиком, как узника в камере, оставленного с одной-единственной книгой. Просто в тридцать восемь лет вкус к жизни у него нисколько не притупился.

Как же это сказал Марк? «Итак, мы перебрали всех… всех, кроме одного.» Кажется, он говорил это серьёзно? Ответа на этот вопрос Джим найти не мог. Голова была словно набита ватой. Он зевнул и потянулся.

Горячий душ приоткрыл отравленные поры, а когда Маквейг под конец пустил холодную воду, всё тело закололо ледяными иголочками, и ему стало так хорошо, что он принялся насвистывать. Потом насухо растёрся полотенцем, снова надел те же серые брюки, натянул чистую синюю рубашку джерси, сунул ноги в комнатные туфли и спустился вниз.

Когда он уселся за стол, пища показалась ему пресной и невкусной. Маквейг отставил её почти нетронутой, досадливо подумав, что половина пятого дня — сумасшедший час для завтрака. Он переключился на чёрный кофе и долго сидел, потягивая его, за низеньким столиком в гостиной. При этом он лениво листал газеты, задерживаясь только на политических статьях, а остальное лишь бегло просматривая. Скоро у его ног выросла беспорядочная куча листов.

Он чувствовал, что лицо его слегка припухло — всегдашний признак, что хорошая жизнь становится для него чересчур хороша, — и он потёр щёки тыльной стороной ладони. Он знал, что вес его колеблется около ста девяноста фунтов — слишком много для мужчины, рост которого не достигает шести футов. Но живот был по-прежнему впалый и плоский, никакого брюшка, характерного для мужчин среднего возраста. Голубые глаза под густыми чёрными бровями всё ещё нравились женщинам, так, по крайней мере, говорили ему некоторые из них. Чёрные волосы были всё так же густы. Хотя в жилах его текла шотландская кровь, все говорили ему, что внешность у него скорее галльская, и он задумался над тем, чьи гены перемешались в нём, где и при каких обстоятельствах. Надеюсь, кое-кто при этом испытал удовольствие, подумал он, и эта мысль развеселила его. Жизнь не так уж плоха, если тебе повсюду сопутствует удача и если не сидеть всё время дома. Что тебе действительно необходимо, Маквейг, подумал он, так это побольше свежего воздуха и поменьше спиртного с друзьями на вечеринках.

Как ни старался он прогнать от себя мысль, что может стать вице-президентом, мысль эта возвращалась к нему снова и снова. Для того, чтобы стать вице-президентом, наружность у него была, как говорила его дочь Чинки, вполне «мужественная». Но разве мало в нём мальчишеского? А ведь там, где дело касалось секретных атомных кодов, ракет и счётно-вычислительных устройств, люди уже больше не доверяют мальчишкам! Серьёзно ли говорил вчера Холленбах? Если да, то Джо Доновану должно быть об этом что-нибудь известно. Джо Донован, председатель демократической партии, мог до умопомрачения разыгрывать свою излюбленную роль циника от политики, но то, что делалось в стране, бывало ему известно гораздо раньше, чем большинству остальных. Небольшой разговор с Джо мог бы прояснить многое.

Маквейг подошёл к телефону в прихожей и разыскал в книжке частных вашингтонских телефонов незарегистрированный номер Донована. Джо Донован говорил густым, насмешливым голосом, нарочито небрежно. В молодости Джо учился в Пенне, но от души ненавидел манерность этого учебного заведения, и теперь единственное, что у него с тех времён осталось, была разве что неприязнь к спиртным напиткам. Джо постоянно играл в ярого ирландского политического деятеля, что-нибудь наподобие О’Мэлли, который, между прочим, сам этой роли никогда не играл.

— Привет, приятель, — начал разговор Донован, и Маквейг мгновенно представил его бесцветные, почти прикрывающие глаза ресницы, его глаза, которые никогда не теряли выражения настороженной подозрительности, и приподнятые в заученной усмешке уголки губ. — Тебе что, опять кого-нибудь надо устроить?

— Да нет, Джо, ничего особо важного у меня к тебе нет, просто захотелось поболтать.

— Ладно, Джимми, хватит, давай-ка лучше начистоту. Если у тебя что-нибудь на уме, выкладывай лучше сразу. И не бойся шокировать меня, краснею я редко!

— Тут кое-кто среди наших поговаривал о детройтском съезде. Ты ведь знаешь, до него осталось всего пять месяцев!

— Пять месяцев и семь дней, — поправил Донован, и Джим невольно усмехнулся: поправка прозвучала, как эхо его собственных слов, сказанных вчера президенту Холленбаху, — с разницей в один день.

— Правильно, — сказал он вслух. — Так ты ничего не слышал о новом вице-президенте?

— У нас есть вице-президент! — проревел Донован. — Ты что, никогда не слыхал имя Патрика О’Мэлли?

— Да, но ходят слухи, что О’Мэлли уже недолго царствовать…

— Запомни, Джимми, это сказал ты. Я этого не говорил.

— Не будь ребёнком, Джо! Ты что, думаешь после этого дела с Жилинским Холленбах оставит О’Мэлли в бюллетене?

— Как председатель национальной демократической партии — я молчу, но как Джо Донован я думаю, что с О’Мэлли всё покончено. Ну, что, удовлетворил я твоё любопытство?

— Только отчасти. Ведь если О’Мэлли вышел из игры, то кого-то должны взять вместо него!

— Так ты спрашиваешь, кто будет вместо О’Мэлли, если он выйдет из игры? Запомни, я сказал «если»! Что ж, мне называли много имён. Называли Карпера, Никольсона, двоих губернаторов и нескольких сенаторов. То есть обычные предположения.

— А сам президент пока никого не предлагал, Джо?

— Такой вопрос ещё не поднимался. Кстати, на днях он спрашивал и о тебе, Джимми. Спрашивал, что я думаю о твоём характере. Характере!! Нашёл кого об этом спрашивать!

— Ну и что ты ему на это ответил? — Маквейг спросил как мог безразличнее, но почувствовал, как сильно забилось у него сердце.

— Не твоё дело. Своих бесед с президентом я никому не пересказываю. — Донован снова умолк. — Вообще-то, я могу сказать, что я о тебе думаю, Джимми. Ты не волнуйся, — если предложат твою кандидатуру, то с моей стороны возражений не будет. Парень ты красивый, волосы у тебя густые, чёрные, умеешь ухаживать за женщинами…

— Спасибо, — ответил сенатор. — Очень тебе признателен.

— Ну и, кроме того, у тебя ещё имеется масса превосходных качеств — цельность, искренность и всё такое прочее…

— Спасибо, Джо. Я тебе очень благодарен. Я просто начал тут раздумывать над всей этой ситуацией и.

— А ты разве что-нибудь слышал? — На этот раз Донован сам попытался позондировать почву.

— Да нет, ничего особенного, — осторожно сказал Маквейг. — Просто из одного источника мне сообщили, что Холленбах, возможно, имеет в виду и меня, ну а я, естественно, заинтересовался.

— Понятно. — В голосе Донована прозвучала нотка сочувствия. — Если что-нибудь услышу, я тебе позвоню. Мне кажется, что Холленбах обрушится на О’Мэлли со дня на день. Я его, конечно, не виню, но, господи, только бы он не заставил заниматься этой грязной работой меня! Стадионы стадионами, а Пат мне нравится. Впрочем, если хочешь знать, на сей раз Марк, по-моему, займётся этим делом сам. Ему просто не терпится поскорее за это взяться.

— Что ты этим хочешь сказать?

— У Марка на О’Мэлли порядочный зуб. Он считает, что ирландец подвёл всю партию, оставив отпечатки пальцев на обоях Белого дома. Так что, повторяю, винить Марка я не могу. Нельзя сказать, чтобы Пат особенно помог нам с этим своим стадионом.

Маквейгу вспомнилась вспышка ярости у президента вчера ночью, когда он говорил об О’Мэлли.

— А ты знаешь, ведь Марк считает, что О’Мэлли намеренно провалил свою защиту, сделал это специально для того, чтобы скомпрометировать партию и президента.

— Намеренно? Ну нет, я этого не думаю. Но он зол на О’Мэлли как сукин сын. Не хотел бы я держать пари за избрание Пата вице-президентом! Никаких надежд у меня на это нет.

— Спасибо за откровенный разговор, Джо! Кстати, мне понравилось, как президент отчитал тебя вчера на обеде!

— Это насчёт того, чтобы я не совал носа в дела управления?

— Да. Послушай, Джо, а вот мне бы хотелось иметь на своей стороне стоящего, трезвого человека. Я бы действовал по-другому, я всегда прислушивался бы к его советам.

Донован рассмеялся:

— Превосходно, Джимми, когда-нибудь мы с тобой будем делать дела. Пока.

Руки в карманах, устремив взгляд на стоптанные шлёпанцы, Маквейг снова прошёл в гостиную. Итак, всё правильно, президент имел его в виду, и у него был шанс, хоть маленький, но шанс быть выдвинутым кандидатом в вице-президенты от демократической партии в августе в Кобо-холле. Какая же клоунада эта политика!

Шесть лет назад он был просто легкомысленным членом законодательной комиссии штата Айова, унаследовавшим от отца страховое агентство. Контора давала ему хороший заработок и не требовала, чтобы он надрывался, клиенты доверяли Джиму так же, как привыкли доверять Маквейгу-отцу. Гражданские его обязанности тоже не были особенно тяжёлыми. А потом подоспел пересмотр закона о налогах в штате, молодой Джим Маквейг был избран председателем подкомиссии по реформам. Он проработал тогда в этой подкомиссии пять месяцев, неожиданно для себя увлёкся и работал с таким жаром, словно ему за это платили, и, о чудо из чудес, новый закон о налогах пришёлся по вкусу почти всем: фермерам, учителям, бизнесменам и чуть ли не малым детям. И когда заправилы демократической партии штата Айова попросили его выставить свою кандидатуру в Сенат, он легко согласился, не придав этому серьёзного значения. При этом он подумал, что избирательная кампания будет всё же каким-то развлечением, и, пусть даже он провалится на выборах, его страховому агентству это, несомненно, пойдёт на пользу. Он принял участие в кампании, беззаботный как жаворонок. Забеспокоился он только в конце последней недели, когда стало известно, что новичок Маквейг оказывается серьёзным соперником для избирающегося уже вторично кандидата от республиканской партии. И вдруг он потопил этого республиканца. Так он сделался сенатором. И вот теперь у него есть хоть небольшой, но шанс стать вице-президентом. Надо сообщить об этом Марте.

В прихожей зазвонил телефон, и ему пришлось слезть с дивана, обитого материей цвета увядающей розы. Отшвырнув ногой газеты, он подошёл к телефону.

— Я держала сама с собой пари, Джим, и проиграла, — раздался в трубке низкий, сочный голос. — Я думала, что после обеда в Гридироне ты сразу мне позвонишь.

— Рита?? — В голосе сенатора прозвучало раздражение. Он думал, что у неё больше такта и чуткости и она не станет звонить ему домой.

— Не расстраивай своё пуританское сердце, Джим, — утешила его Рита, угадав его настроение. — Я ведь тоже читаю газеты. И знаю, что миссис Маквейг с дочерью на неделю уехали в Айову.

— Да, но…

— Так ты приедешь? — Голос в трубке был такой же бархатный, но тон изменился, стал более напряжённым.

— Ради бога, перестань ты говорить этим будуарным тоном, словно по радио о погоде объявляешь.

— Ну так как, Джим?

— Что — как? — В голосе его появилось недовольство, но на этот раз оно было направлено против самого себя.

— Я спрашиваю: ты приедешь? От Маклина до Джорджтауна всего двадцать минут езды даже при воскресном движении.

— Послушай, Рита! Я совершенно разбит. Мне так и не удалось лечь до самого утра, и меня теперь тошнит.

— А ты выпей, дорогой.

— Я уже выпил.

— В таком случае выпей ещё. Когда ты выпьешь, ты всегда бываешь лучше. — Теперь она говорила нормальным голосом, сухим и безразличным, как у библиотекарши. По непостижимым причинам это всегда возбуждало Маквейга.

Маквейг нерешительно молчал. Судный день, день, когда он должен будет окончательно порвать с Ритой, мог наступить и завтра! Ведь не обязательно это должно случиться сегодня вечером! Это не поздно будет сделать и завтра, или во вторник, или…

— Хорошо, — глухо сказал он. — Я скоро приеду.

Он стал собираться и провозился ещё минут десять, почистил зубы, прошёлся по подбородку электрической бритвой и два раза сбегал на кухню, чтобы хлебнуть там чистого, неразбавленного виски. Потом нерешительно постоял у телефона, думая, не позвонить ли ему Марте в Десмон, но мысль о том, что с Мартой или Чинки ему придётся говорить именно теперь, была нестерпима. Вместо этого он стал придумывать, что потом соврать Марте, если она позвонит домой в его отсутствие. Ладно, после он что-нибудь сообразит, какое-нибудь собрание или официальное совещание. В Вашингтоне всегда о чём-нибудь совещаются, даже по воскресеньям.

Очутившись в своём «форде», он включил отопление и нажал педаль акселератора. Он уже миновал Чейн-бридж и мчался мимо дубов и клёнов, окаймлявших Кэнел-роуд, когда вдруг ему пришла в голову мысль, что теперь на любовное свидание едет уже не младший сенатор от штата Айова, а возможный кандидат в вице-президенты Соединённых Штатов. Ехать к Рите в то самое время, когда, возможно, обсуждается его кандидатура? Боже милостивый! Да ему просто необходимо показаться психиатру! Но он уже опять почувствовал знакомое напряжение мускулов, и в нём пело старое неуёмное желание.

В комнате было темно. Стоял запах духов, густой, как запах перезрелых фруктов. Рядом лежала Рита, прижавшись к нему холёным, ленивым телом. Её голова покоилась на голом плече Маквейга, волосы слегка щекотали ему подбородок.

— Ты проспал несколько минут, — сказала она шёпотом. — И даже стал храпеть. Ужас.

— Угу. — Он снова прикрыл глаза, наслаждаясь ощущением удовлетворённого желания. Сколько же это продолжается у него с Ритой? Ведь уже три года прошло с тех пор как он познакомился с ней во время выборной кампании. И всё это время страсть их ничуть не ослабевает. Рита работала секретаршей у Джо Донована, и когда Донован, руководивший выборной кампанией Марка Холленбаха, сделался председателем демократической партии, Рита Красицкая последовала за ним в здание на Кэй-стрит. Ухаживать за Ритой Джим начал давно, но флирт у них носил случайный характер и происходил главным образом по телефону либо же когда Маквейг приходил на приём к Доновану. Потом они пообедали несколько раз в ресторане у Поля Янга и в Ле Бистро и, наконец, прошлой осенью Джим провёл свою первую ночь в этой квартире. Но неожиданно для самого сенатора простая интрижка приобрела вдруг силу лихорадочной страсти.

Рита была крупная, здоровая женщина, с широкими бёдрами и тяжёлой грудью. Кожа её была смуглого, оливкового цвета. Чёрные глаза необыкновенно шли к волосам, точно пара эбонитовых серёг. Мать Риты была итальянка, а отец — поляк, и детство её прошло в Буффало, в отвратительном польском районе этого города, куда впоследствии она старалась ездить как можно реже. На мужчин Рита действовала возбуждающе. Даже склонённое над пишущей машинкой тело её неотразимо притягивало, давая пищу воображению. Поэтому посещавшие Донована политические деятели никогда не протестовали, если председатель заставлял их ждать, и прозвали его приёмную «сексуальным отделом Донована». Однако отношение самой Риты к своему телу и к вожделениям, которые оно вызывало, было настолько простосердечным, что исключало всякие шутки. Рита Красицкая была убеждена, что мужчина и женщина созданы для того, чтобы жить друг с другом, и что любовь — закон природы. Поскольку она была католичкой и притом весьма верующей, Маквейг часто задумывался, в каких грехах исповедуется она священникам в соборе святого Мэтью, где она, как правило, не пропускала ни одной мессы. Как-то в момент близости он спросил её об этом.

— В постели я не исповедуюсь! — последовал короткий ответ. Больше он, разумеется, никогда об этом не спрашивал.

Маквейг так и не мог понять, почему Рита больше не вышла замуж после смерти молодого мужа, о котором она никогда ему не рассказывала. Замуж она, конечно, ещё выйдет, думал он, а, впрочем, ей ведь уже тридцать один, и она, кажется, вовсе и не ищет другого, узаконенного партнёра. Любит ли она его? Этого Маквейг не знал. И потом, разве не все женщины всегда немного влюблены в кого-нибудь? В Рите его привлекала чувственность, её ненасытное желание околдовывало его и поглощало целиком. С Мартой у него не было ничего похожего на ту всепоглощающую страсть, которую он познавал с Ритой, — чувство такое полное, что они потом подолгу лежали опустошённые и безмолвные. Почему так? И справедливо ли это по отношению к Марте? В глубине души Джим подозревал, что к Марте он подходит с подсознательным требованием того, какою должна быть жена и мать и что она должна или не должна делать. С Ритой всё было иначе. Но Джим старательно прогонял от себя это сравнение, как и всегда, когда чувствовал, что мысли его касаются чего-то более глубокого, чем поверхностный самоанализ.

Они оделись, и потом Маквейг сидел в крошечной кухне за розовым, крытым пластиком столом, дожидаясь пока Рита приготовит кофе. Она надела ярко-красную блузку, которая резко контрастировала с пышной серой юбкой, скрадывавшей её статную фигуру. Смуглые ноги были голы. Ногти на ногах, обутых в египетские верёвочные сандалии, были покрыты густо-красным лаком, в тон блузке. Эти красивые ногти напомнили Джиму об их первой ночи. Он тогда ласкал пальцы её ног и лениво заметил, что красное на фоне смуглой кожи — возбуждающая комбинация цветов. С тех пор эта ласка превратилась у них в ритуал.

Он знал, что расскажет ей всё. Пересказать беседу с президентом любой другой женщине в Вашингтоне было бы непростительной глупостью. С одинаковым успехом можно было объявить об этом на пресс-конференции, ибо через двадцать четыре часа об этом знал бы весь город. Другое дело с Ритой, для неё политика прежде всего — профессия. Ей было известно всё, о чём знал Джо Донован, а иногда и больше. Она была начинена политическими сенсациями, большей частью которых делилась с Джимом, и её рассказы о последних событиях помогали ему наполнять кладовую памяти массой сведений; как у белки, набивающей с осени своё дупло орехами, его запас был всегда полон — всё, необходимое политическому деятелю, чтобы быть готовым к любому неизвестному будущему. Но он знал, что Рита умеет держать язык за зубами и никогда никому не рассказывает, о чём разговаривал с ней Джим в тиши её квартиры. Напоминать об этом молчаливом соглашении у них было не принято. Даже простое упоминание о необходимости соблюдать тайну было бы упрёком их кодексу. Словом, оба занимались политикой.

— Вчера после обеда Марк пригласил меня в Кэмп Дэвид, — сказал он. — Обстановка у него там была весьма странная, но дело не в этом.

Она рассмеялась низким горловым смехом:

— Ты говоришь о погашенном свете и о заколдованных горах в предрассветный час?

Он пристально посмотрел на неё:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что тоже бывала там среди ночи?

— Нет, Джим. Мы с президентом разговариваем только по телефону, когда он звонит Джо.

Так значит… Джим был неприятно удивлён. Значит, в Вашингтоне давно уже поговаривают о странностях президента, а он никогда ни от кого не слышал о его привычке сидеть в темноте в своём горном убежище.

— У меня ведь свои источники информации! — Длинные ресницы Риты задорно взлетели. Она явно его поддразнивала.

— Конечно, дорогая, я убеждён, лучших и не бывает. Но и у меня неплохие, и, тем не менее, я до сих пор ничего об этом не знал.

— Может это потому, что среди твоих знакомых нет агентов секретной службы? Насколько я понимаю, у него это не так, как бывало у Линдона Джонсона. Линдон выключал свет из экономии. Марк же гасит его потому, что ему нравится размышлять в темноте или что-то в этом роде. Впрочем, расскажи-ка лучше об этом сам. Сведения из первоисточника всегда самые надёжные. Так ты говоришь, от всего этого попахивало мистикой?

— Да нет, не совсем так… Как бы тебе объяснить… — Он задумчиво нахмурил брови. — Просто он выключил в комнате электричество, а свет от луны был совсем слабый. За окном лежал белый снег. То, что я, было, принял за ствол дерева, оказалось часовым. Но камин в комнате горел вполне бодро. Да нет, какого чёрта, если бы это не был президент, то я, пожалуй, и внимания бы не обратил. И всё-таки это было странно.

— Ну а я, например, считаю, что это просто великолепно! Подумать только, Марк Холленбах, наш мистер Совершенство! Как приятно сознавать, что у него тоже бывают странности, как и у всех нас, простых смертных! Но что там всё-таки произошло?

— Не хочу раздувать это в общегосударственное дело, но только Марк говорил там не совсем обычные вещи. — И он пересказал ей содержание разговора с президентом, стараясь припомнить всё по возможности точнее.

— Итак, значит Джим Маквейг тоже в списке? — В голосе её прозвучало такое недоверие, что он удивлённо поднял голову.

— Неужели это так удивительно?

— Удивительно? — С минуту она смотрела на него долгим, изучающим взглядом. Опять у неё вид статистика, чёрт бы её побрал, подумал он раздражённо, как у неё успело перемениться настроение за пять минут.

— Да нет, если знать, как работает голова у Холленбаха, то неудивительно. — Она снова ласково на него посмотрела, как будто обдала волною нежности. — Джим Маквейг — возможный кандидат в вице-президенты? Да, привыкнуть к такой мысли нелегко. Джим, радость моя, да ты ведь так же подходишь для этой кандидатуры, как, скажем, я! Ты очаровательный увалень, у тебя изумительная ямочка на упрямом шотландском подбородке. Ты очень милый и добрый — прямо-таки ангел небесный, если только такое представление об ангелах отвечает запросам фермеров штата Айова, выращивающих пшеницу. Но едва ли ты пользуешься и половиной мозгов, которыми наградил тебя господь. И потом, милый, ты же лентяй.

— Спасибо, дорогая! — Сенатор поднял брови, притворяясь обиженным. — Тебе бы только быть председательницей клуба «Долой Маквейга»!

— Ну, хорошо, скажи мне сам: разве ты не лентяй?

— Наверное, да. — Он задумчиво потёр переносицу. — По крайней мере, вчера ночью Марк сказал мне то же самое.

— Ну и как ты воспринял разговор? Серьёзно?

— Нет. Пожалуй, что нет. И всё-таки, как сказал один джентльмен, — чем дальше в лес, тем больше дров!

Рита наклонилась через стол и ласково сжала обеими руками лицо сенатора, как сделала бы мать, ласково укоряющая непослушного ребёнка:

— Джим, если ты не хочешь говорить серьёзно, то позволь это сделать мне. Я много думала о тебе, Джим, — ведь я наблюдаю за тобой уже много месяцев подряд. По-моему, ты очень хороший сенатор, но только, прошу тебя, милый, не давай волю тщеславию, не позволяй себя кусать этому клопу вице-президентства. О, я знаю, ты был бы очаровательным, великолепным кандидатом, но пойми, дорогой, если с президентом что-нибудь случится, вице-президент может в одну минуту стать президентом! Неужели ты действительно считаешь себя подходящим для этого человеком? Ну, скажи мне, задумываешься ли ты всерьёз над внешней политикой, над тем, что мы должны делать в Европе, в Азии, в Африке? Способен ли ты расшевелить экономику страны, утихомирить расовую борьбу, быть благоразумным и непреклонным в вопросах применения атомной бомбы? Ну как, достаточно в тебе мудрости для всех этих дел и может быть ещё более сложных?

Она отпала от его лица руки и смотрела теперь ему в глаза, смотрела с пытливой настойчивостью, но совсем не зло. Он был так удивлён, что не знал, как ответить.

— Тебе не следует надеяться, Джим. Во-первых, Марк тебя не выберет, уж в этом ты можешь мне поверить! Во-вторых, если бы он тебя даже и выбрал, то сам-то ты для этого не создан, не из того ты материала! Ты добр, ты очень хорош в постели, и тебя приятно иметь в любом доме, но только не в Белом. Ты не привык работать над жизнью, Джим! Ты привык играть в неё!

Голос её звучал по-прежнему ласково, и поэтому слова, которые она говорила, кололи как иголки, укутанные в нежный мех. И всё же Джим не на шутку разозлился. Анализ его личности в устах Риты — это было что-то новое!

— Тебе, по-видимому, нравится делать из меня дурака.

Она обошла вокруг столика, снова стиснула в ладонях его лицо и поцеловала с такой жадной силой, что он почувствовал острые края её зубов. Потом резко его оттолкнула:

— Эх, Джим, ты совсем ничего не понимаешь в женщинах! И, может быть, отчасти в этом и заключается твоя прелесть. Ведь как только ты рассказал мне твою беседу с Марком, я сразу же подумала о нас с тобой! Пойми, если тебе придётся баллотироваться в вице-президенты, между нами всё кончено!

— Кончено? — В этот вопрос он постарался вложить всё удивление, на какое был способен, но тут же понял, что вопрос его прозвучал фальшиво.

— Конечно. И ты сам прекрасно это понимаешь. Если Марк выберет тебя, то куда бы ты ни пошёл, за тобою всюду хвостом потащатся репортёры! И если они пронюхают, что ты оставляешь свой «форд» в трёх кварталах от моего дома, то никому из нас пользы это не принесёт! Джим, это будет концом всему!

— Рита! — В голосе его прозвучала мольба. Он поднялся из-за стола и попытался её обнять, но она крепко схватила его за руки и удержала на расстоянии.

— Впрочем, всё равно, это ведь только вопрос времени, дорогой! Ты и сам собирался со всем этим покончить в недалёком будущем. Я это чувствовала. Завтра, на будущей неделе, в следующем месяце… Какая, собственно, разница?

Она выпустила его руки и выбежала из комнаты, глухо хлопая сандалиями. Из-за раскрытой двери Джим услышал сдавленные звуки и понял, что она плачет.

Ему вдруг стало необыкновенно одиноко и тоскливо, как в детстве, когда мальчишкой приходилось возвращаться в школу из летнего лагеря. Он поднял глаза, обвёл взглядом до смешного крохотную кухоньку и вдруг остро почувствовал, что ему тут не место. В углублении стены он увидел высокую деревянную солонку и перечницу — точно такие же были и у Марты. Какой же ты всё-таки мерзавец, Маквейг, мысленно сказал он себе. И в этот момент он действительно так думал.

Когда она вернулась на кухню, он увидел, что она привела в порядок лицо: подкрасила губы и ресницы. Сидя за розовым столом, он сосредоточенно потирал рукой переносицу и думал о тёмном коттедже в Кэмп Дэвиде, о пляшущих языках пламени в камине, о президенте, громящем в пух и прах злополучного Пата.

— Какие-нибудь неприятности? — спросила Рита.

— Да как тебе сказать… Меня это не касается, но… Просто я вспоминаю, как говорил и вёл себя президент. Я ведь тебе не рассказывал, что ещё раньше, в Гридироне, он сострил насчёт того, что необходимо ввести закон о всеобщем подслушивании телефонных переговоров, чтобы ФБР имело возможность подключаться к любому телефону. Тогда я думал, он шутит. Но позже, в Кэмп Дэвиде, он сказал, что говорил об этом всерьёз, и ты знаешь, я ему поверил. Нет, ты только представь, как это будет выглядеть, если ФБР будет подслушивать все разговоры!

— Особенно наши! — легкомысленно вставила она.

И он понял, что до неё так и не дошло, какими серьёзными последствиями может быть чревато это странное предложение.

— И потом, знала бы ты, как он обрушился вчера на О’Мэлли! Он даже обвинил Пата, что тот намеренно пытался опозорить его и всё правительство! Это уж совсем бессмысленно. Господи, Пат пытался только спасти свою шкуру, да и это у него получилось не бог весть как умно. Но Марк вбил себе в голову, что Пат пытался скомпрометировать лично его, Холленбаха.

Она расхохоталась и покачала головой:

— Я уже говорила тебе, дорогой, всем нам иногда что-нибудь мерещится. Значит, наш мистер Совершенство тоже не исключение. Никогда не забуду, как однажды он взвился как ракета из-за совершеннейшего пустяка, так мне, по крайней мере, показалось.

— Так Марк однажды набросился и на тебя?

— Да нет, не на меня. Со мною он только флиртует иногда по телефону, но слышать всякие милые пустячки от президента, конечно, весьма лестно.

— Кто же это вывел его из себя?

— Месяца два назад, в январе, кажется, президент позвонил и попросил соединить его с Джо. И никаких любезностей я на этот раз от него не услышала. Я сказала ему, что он, по-видимому, забыл — Джо сейчас объезжает западные штаты. О да, правильно, говорит он и тут же спрашивает, не известно ли мне чего-либо о назначении Дэвиджа. Тогда как раз рассматривался вопрос о назначении его заместителем министра финансов.

— Это чикагский банкир?

— Да, он самый. Этот Дэвидж был давнишним приятелем Джо, и Джо попросил президента сделать ему личное одолжение и предоставить Дэвиджу этот пост. Марк дал понять, что такая идея ему по душе и что он подумает. И вот в тот день он вдруг без всяких своих обычных любезностей заявляет мне, что о Дэвидже не может быть и речи, что Дэвидж пытается его погубить, что ему только и надо как проникнуть в министерство, чтобы оттуда удобнее было шпионить за ним, за президентом.

— Это Дэвидж-то?

— Вот именно. Он накинулся на этого Дэвиджа так, что остановить его было невозможно. Его как будто прорвало. Это надо было слышать, — прямо извержение действующего вулкана. Он обвинял Дэвиджа в произнесении какой-то предательской речи об управлении страной, и будто бы эта речь явилась саморазоблачением этого злонамеренного человека, да, примерно так он и сказал, и будто бы Дэвидж хотел выжить его с поста президента. Ну а когда неделю спустя Джо возвратился из своей поездки, он рассказал, что президент позвонил и объявил, что Дэвидж ему решительно не подходит. И вот тогда и предложили, чтобы сенат рассмотрел кандидатуру Лавалье, и вы выбрали его. Но эта вспышка по поводу речи Дэвиджа заинтриговала меня. Я позвонила в Чикаго, связалась с секретаршей Дэвиджа и попросила её прислать мне все его выступления примерно за год. Прочитала их все очень внимательно, ни строчки не пропустила, и нашла в них одну-единственную фразу, которая содержала критику на администрацию. Да и критика-то была весьма слабая, какая-то фразочка, которую сразу и не заметишь. Он сказал всего-навсего, что правительству Холленбаха следует пересмотреть политику в отношении механики увеличения акционерных прибылей. Всего-то, дай бог памяти, слов, наверное, пятнадцать.

— А Доновану ты об этом сказала?

— Нет. Я никогда не пересказываю того, что мне говорят, разве только меня не начнёт уговаривать какой-нибудь красавец с густыми чёрными волосами и прелестным подбородком! Но вот что мне тогда показалось странным. Уж больно эта вспышка была непохожа на Холленбаха. Он тогда, наверное, просто переработался. А может, этот Дэвидж сыграл с ним когда-то грязную шутку и мы ничего не знаем? Но как бы там ни было, ясно одно: при всех разглагольствованиях о самосовершенствовании нашему президенту не чуждо всё человеческое! И, если хочешь знать, он мне теперь даже больше стал нравиться, когда я узнала, что он, как и все мы, тоже может иногда сорваться. Тебе этого не кажется?

Она откинула занавески и выглянула в окно. Там, в крохотном, размером с носовой платок, дворике виднелся квадрат грязного снега. Уже вечерело, и Джим видел, как стекают капли дождя с веток сикаморы. Как и в большинстве резиденций Джорджтауна, заборы тут скрывали за собой по нескольку квадратных футов частных владений и, словно тюремные стены, огораживали крошечные дворики. Джим вдруг почувствовал, что всё это нестерпимо давит на него. Рита опустила занавески.

— Мерзкий вечер, — сказала она. — Не знаю, как ты, а я страшно рада, что сегодня мне никуда не придётся идти.

Джим неловко потянулся. Ему не терпелось поскорее уехать, снова вернуться к знакомой обстановке своего дома в Маклине, снова почувствовать себя простым сенатором от штата Айова. Од подумал о Марте и о Чинки и снова испытал угрызение совести.

— Мне пора, Рита! — Он поднялся и взглянул на часы.

— Уже десять минут десятого. Завтра в десять у нас будет заседание комитета, и мне надо ещё просмотреть кипу докладов.

Она понимающе улыбнулась, и от этого он почувствовал себя ещё более неловко.

— Ладно, Джим, — сказала она. — Я всё понимаю.

Конечно, она всё понимает, думал он. Ей хорошо знакомы в нём эта виноватая напряжённость и лихорадочное нетерпение, и то, как он старается не думать о ней, даже когда смотрит, как тяжело поднимается и опускается её грудь. Он шагнул вперёд, крепко обнял её и поцеловал в губы. Тело её сразу сделалось безвольным, и груди прижались к его груди как две тёплые подушки. Но мускулы его рук продолжали оставаться напряжёнными, и знакомого ослабления не последовало. Когда он отпустил её, она потянулась к заднему карману его брюк, достала носовой платок и старательно стёрла с его губ следы помады.

— Ну вот, теперь наш честолюбивый сенатор снова безупречен и чист!

Уже в дверях она взяла его за руки и тихо сказала:

— Послушай, Джим, я знаю, что за вредное насекомое кусает тебя теперь. Ты сейчас твердишь себе, что наши отношения пора кончать. Но если Марк обойдёт тебя, то ты всё-таки помни, что номер моего телефона 9-88-77. Сел на горку — и катись вниз! Запомнишь?

— Да я, в общем-то, не уверен, что между нами всё кончено, дорогая, — бодро сказал он.

— Ты знаешь, что кончено… — Голос её прервался. — Только давай без сожалений! Ведь так лучше, Джим?

— Да, Рита, так будет лучше.

Он открыл дверь и вышел на боковое крыльцо, служившее отдельным входом в её квартиру на первом этаже.

Перед тем как спуститься, он по привычке посмотрел в обе стороны улицы. Не заметив ничего подозрительного, он сбежал по четырём кирпичным ступенькам и быстро зашагал к Висконсин-авеню, к платной стоянке, где оставил свой «форд».

Маквейг мчался домой на продельной скорости, шины автомобиля шуршали по кашице талого снега, разбрызгивая воду по краям мостовой. Он думал о президенте, о его неожиданной вспышке гнева против О’Мэлли и о том, как он точно так же набросился на Дэвиджа, человека, вряд ли способного кого-нибудь разозлить. Обе сцены были одинаково бессмысленны. А эта бредовая идея о подслушивании всех разговоров! Что происходит с Марком?

Дома он вспомнил, что хотел позвонить Марте. Ему пришла в голову мысль, что всего два часа назад он лежал с Ритой в постели, — времени прошло до непристойности мало. Но ведь не он звонил Рите, принялся он себя успокаивать, она сама ему позвонила. Это несколько утешило его. Он снял трубку и попросил телефонистку соединить его с Десмоном, с домом Свенсонов. Нет, спасибо, сам набирать номер их телефона он не хочет, он предпочитает, чтобы его соединили.

Марта подошла к телефону, и он услышал, как радостно она ахнула, когда оператор сказал, что вызывает Вашингтон.

— Не волнуйся, Марта, у меня всё в порядке. Просто захотелось тебе позвонить — у меня есть одна небольшая новость.

— Ох, Джим! — Марта была единственной женщиной, у которой этот возглас получался непритворным и от чистого сердца. — Что за новость?

— А ты можешь мне поклясться, что будешь молчать? Никому ни слова. Даже Чинки. И особенно твоей матери. Это придётся держать в строгом секрете, возможно очень долго…

— Конечно, клянусь, говори же скорей! — нетерпеливо перебила она. Джим представил, как она от нетерпения выгнула дугой брови. Любопытство преображало её лицо, и оно становилось совсем детским. Он представил себе её маленький, типично шведский носик и мягкие пряди волос, которые выбивались из короткой причёски и лезли ей на уши и шею.

— А ты побожись! — Это была их старая игра ещё со времён его ухаживания.

— Клянусь жизнью, что никогда, никому… Ну, Джим, говори же скорей!

— Ладно уж, слушай меня внимательно, — весело сказал он. — Вчера после обеда в Гридироне Марк вызвал меня в Кэмп Дэвид и сказал, что подумывает, не выдвинуть ли мою кандидатуру в вице-президенты!

— Куда? — Восторг её был так непритворен, что она даже взвизгнула.

— В вице-президенты, — гордо повторил он. — Или, точнее, в кандидаты на этот пост от демократической партии. Правда, он рассматривает примерно с десяток и других кандидатур.

— Ох, Джим, ты просто представить себе не можешь, как я тобой горжусь! Я уверена, что в этом списке ты непременно идёшь первым!

Он невольно сравнил такое быстрое признание его шансов с критической оценкой Риты — мнением профессионала — и почувствовал себя немного подавленным. Восторг Марты был не чем иным, как знаком слепой супружеской преданности.

— Ну нет, шансов у меня, я думаю, немного, — сказал он и вздохнул. — Но предположение твоё очень мило.

— А я знаю, что ты пройдёшь, Джим! У меня такое предчувствие, милый! Вице-президент из тебя получится великолепный. У тебя для этого все данные.

Маквейг усмехнулся. Марта говорит ему, что он самый подходящий для этого человек, а Рита — что у него неподходящие мозги. Возможно, обе они по-своему правы.

— Попроси-ка к телефону Чинки. Только ничего ей пока не говори.

— Джейн! — крикнула она нараспев. — С тобой хочет говорить твой папочка.

Послышалось хлопанье по паркету больших, не по ноге, комнатных туфель, и к телефону подлетела его дочка, ещё более запыхавшаяся, чем мать:

— Привет, первый! Ты почему всегда звонишь, когда меня нет поблизости?

Услышав её голос, он невольно улыбнулся и представил себе её карие глаза и здоровый румянец во всю щёку. Он вспомнил, как прозвал её Чинки, когда она была маленьким увальнем, толстушкой с умоляющими глазами и дрожащим подбородком. Неизвестно почему, у неё долго не получался звук «п», который она всегда заменяла на «ч», и когда ей хотелось пить, она жалобно протягивала крохотную ладошку и просила: «Чить хочу, чить». Теперь она ходила, широко расставляя ноги, как манекенщицы в модных журналах, и конский хвост причёски доходил ей до самой попки. Волосы у неё были перевязаны широкими резиновыми лентами.

— Я так по тебе соскучился, Чинки, — сказал он. — Если бы у меня была орхидея, то сегодня вечером я бы поставил её перед твоим портретом!

— Ты всегда шутишь, пап! — радостно засопела она. — И отчего это только я так тебя люблю! Наверное от слабоумия.

— Ты ещё не раздумала возвратиться во вторник? Хоть коэффициент умственного развития у тебя сто двадцать, но пропускать школу по целым неделям — это уж слишком!

— Сто двадцать четыре, противный ты гангстер! — взвизгнула Чинки. — Ой, пап, ты ещё не слышал Порки Джонса на долгоиграющих?

— Ещё не имел такого удовольствия, вернее такого наказания. А кто он такой?

— Кто такой Порки Джонс? Да на каких задворках цивилизации ты скрываешься? Наверное прячешься с какой-нибудь скво? — Джим съёжился, словно получил пощёчину. — Да ведь Порки — это же ударник, глупый, он просто чудо! Ма разрешила мне купить альбом. Весь целиком. Вот подожди, скоро послушаешь.

— О’кэй, Чинки. Значит во вторник вечером, так, что ли?

— Правильно, пап. Мы прилетим на самолёте. Пока.

Джиму стало так хорошо, что он нехотя положил трубку, — отпускать возникший перед ним образ Чинки ему не хотелось. Потом он вспомнил о проекте доклада, который дожидался его наверху в кабинете. Чёрт с ним, подумал он. Можно будет приготовить его и завтра. Он переоделся в пижаму, откинул шторы и увидел, что на улице падает лёгкий, пушистый снег. Танцующие снежинки освещались на мгновение светом из его окна и снова пропадали где-то внизу. Сенатор заснул сразу же, как только очутился в неубранной постели, и последней его мыслью было то, что у президента Холленбаха имеется список и что его имя тоже стоит в этом списке.

В среду, за полчаса до начала пресс-конференции президента Холленбаха, под высокими сводами конференц-зала госдепартамента стали собираться корреспонденты. У входа они предъявляли охране удостоверения с наклеенными на них цветными фотографиями и с треском захлопывали бумажники, разбившись на небольшие группы, оживлённо болтали в застеклённом холле, а затем растекались вдоль проходов.