Ночь на площади искусств

Время смеяться

Часы на городской ратуше тоже показывали без четверти четыре. Площадь недоумевала, площадь смеялась, площадь тревожилась. Испуганного хранителя городских часов привели едва ли не за шиворот к угрюмому полковнику. Хранитель ответил, что за тридцать лет его службы ничего подобного не случалось. Накануне он осматривал часы: почистил и смазал механизм. Все было в порядке. Старый часовщик готов был поклясться на чем угодно. Но знал он твердо, что плохи дела в городе, если время смеется над всеми.

— Ерунда, — отвечал полковник, — Время всегда смеялось над людьми и вообще над всей земной жизнью. Самый большой насмешник — время. Время всегда обманывает, даже если городские часы показывают верно! Однако поговорим по существу: что было после того, как вы закончили осмотр и подготовку часов?

— Я закрыл башню на ключ и опечатал, как обычно. Часы шли нормально до тех пор, пока на площади не появился петух Мануэль. Часы тут же сбавили ход, а вскоре и вовсе остановились. Я поднялся по лестнице — замок цел и пломбы не нарушены. Однако дверь заперта изнутри.

— Срочно поднимитесь на башню и займитесь часами!

— Боюсь. Тридцать лет не боялся, а теперь боюсь.

— Дадим в помощь трех полицейских.

— Вы забыли, что закон нашего города запрещает полицейским подниматься на башню, — поморщился часовщик. И напомнил историю вековой давности.

Полицейский, охранявший часы в ночное время, занимался там блудом. Одна из его любовниц — совсем юная — оказалась в тягости и боялась появиться с животом дома. Полицейский прятал ее в башне, носил еду и прочее. Часы громко били прямо над головой бедняжки, и она преждевременно скинула крошечного уродца, которого замуровала в стене. Вскоре об этом узнал весь город, и муниципалитет издал указ, запрещающий отныне полицейским подниматься на башню.

Теперь уже полковник поморщился: закон дурацкий — но ведь никто его не отменял? Свои услуги предложил любознательный Келлер, попросив позволения сопровождать часовщика. Выбора не было. Приняв для смелости по стопочке, часовщик и Келлер стали подниматься по лестнице. Полковник и несколько полицейских ожидали во дворе ратуши. Многотысячная толпа следила за часами с площади.

Прошла минута, другая — и вдруг с башни раздался раздирающий душу крик. Наверху что-то загрохотало, и вся металлическая лестница заходила ходуном. По ней катился любознательный гость в обнимку с часовщиком. Оказавшись на земле, они некоторое время не могли оторваться друг от друга. Оба «разведчика» дрожали.

— Никогда не страдал галлюцинациями, — заикаясь, объяснял часовщик, — Но я видел в часах гаденыша. Он кувыркался в механизме.

— Какого гаденыша? Фамилия? — спросил полковник.

— Не знаю… Чертенок какой-то… Вроде Йошки нашего…

— И я видел мелькнувшую тень и слышал хохоток, как вчера на воздушном шаре, — подтвердил Келлер.

Часовщик бросил ключи под ноги полковнику и пошел прочь.

— Вы с ума сошли, — грозно сказал полковник, — Последнего черта трубочист Ганс видел более двухсот лет назад, когда в городе казнили невинных булочников.

— Значит, опять появились, — издалека отвечал осторожный часовщик.

— Господин полковник! Позвольте проявить отвагу! — отошел от своего конвоира Карлик.

— Ты уже отважничал, за что и арестован.

— Господин полковник, вы не пожалеете. Я ведь ничего не боюсь: ни темноты, ни высоты, ни боли. И нечистую силу гонял не раз так, что ей не до хихиканья было. И главное, жизнь моя убогая никому не дорога. И если я пропаду, вам за это ничего не будет. Нет у меня ни страховки, как у петуха Мануэля, ни родственников. Где закопают — там и хорошо.

— Чем же тебя вооружить?

— Пистолет вы мне все равно не дадите. Да я и стрелять не умею. Насыпьте мне какой-нибудь крупы в карман — рису, пшена, а лучше всего гороху. И пожалуйте вашу фуражку, господин полковник. Всякая нечисть боится полиции.

За крупой послали полицейского в ближайшую харчевню, а фуражку полковник свою не отдал — приказал сделать это сержанту Вилли.

— Господин полковник, — сказал Карлик, насыпая в карманы горох, — у меня условие: если я запущу часы, вы освобождаете из-под стражи моего друга Пауля Генделя Второго с пеликаном.

Полковник согласно кивнул. Карлик заторопился по лестнице, неожиданно остановился, подмигнул и крикнул сержанту:

— Вилли! Помни про мороженое, которое ты задолжал!

Чердаки, башни, мансарды Карлик знал хорошо и даже особенно любил. С детских лет у него не было постоянного жилья, он и выбирал себе какое-нибудь заброшенное убежище — и непременно приподнятое над землей как можно выше. Карлик перебирался из города в город, и карманы его отвисали от связок ключей и хитрых отмычек — так что без ночлега он не оставался. Но ему нужны были именно башня или чердак. И обязательно с окном, чтобы можно было видеть маленьких суетящихся людишек, похожих сверху на разноцветных жучков. На верхотуре он не только мог чувствовать себя равным всем — он был над всеми. Сверху он мог смеяться даже над судьбой и природой, сотворившей его смешным и убогим.

Теперь же без всякого страха, напевая куплеты Тореадора, поднимался Карлик по крутой лестнице. На площадке он осмотрелся: дверь в башню была приоткрыта, внутри тускло горела одинокая лампочка, освещая механизм часов — огромные шестерни, колеса, цепи. Какие-то тени блуждали по стенам башни. Карлик показал им в вытянутой руке фуражку:

— Эй, кто тут? Ты, куманек? Помнишь, как ты у меня все зубочистки погрыз?

Послышалось хихиканье.

— Ах так? — ударил в ладоши Карлик и, запустив фуражку вниз по лестнице, скинул с себя ветхую засаленную рубашку. Поджег ее и, выждав время, затоптал. Тысячу раз пропотевшая рубаха дала невыносимо едкий и смрадный дым. Карлик с дымящей тряпкой забегал по кругу, окуривая все потайные уголки, одновременно швыряя в них пригоршни гороха и обильно плюясь. Хихиканье стихло.

— Ну что, куманек? Ты еще здесь?

Никто не отзывался. Карлик занялся часами. Потянул одну шестерню, другую — они не сдвинулись, будто затянутые гайками. Посередине массивным одиноким ключом висел маятник. Карлик налег на него своим массивным плечом — тот чуть пошатнулся. Но для того чтобы налечь со всей силы, малышу недоставало роста — маятник висел слишком высоко.

— Ну, ты меня еще плохо знаешь, — погрозил Карлик маятнику кулаком. Он подпрыгнул, ухватился руками за стержень, а ногой оттолкнулся от стены. Маятник пришел в движение, медленно и со скрипом заворочались шестерни. Но вскоре пришлось спрыгнуть — одеревенели руки. Карлик обежал чердак в поисках веревки и вдруг, подпрыгнув от радости, дико завизжал: он вспомнил, что штаны его держатся на тонком, но крепком кожаном ремне. Соорудив из ремня петлю, Карлик в несколько прыжков затянул ремень на маятнике. Карлик рукояткой подвинул часовую стрелку к отметке без четырех четыре. Внизу раздались радостные крики, аплодисменты — это придало сил. Продев руку в петлю ремня, Карлик начал ногами отталкиваться от стенки — он болтался вместе с маятником. Часы пошли. Нужно было продержаться четыре минуты.

— Че-ты-ре ми-ну-ты! Че-ты-ре! — в такт маятнику рычал Карлик. — Я говорил, что поупрямее тебя буду!

Карлик понимал, что как только минутная стрелка доползет к вершине циферблата, пробьют часы, начнется карнавал, и тогда уже никому не будет дела, идут дальше часы или нет. Карлик считал секунды, задыхаясь и сбиваясь. Он раскачивался, как матрос на канате в бурю. В плече появилась резкая боль, которая пронзила все тело. Казалось, что это небольшое тельце перепиливают пополам, что руку вырывают, как дерево из земли — с корнем. Теряя сознание, Карлик раскрыл перекошенный рот, чтобы в диком вопле проклясть маятник, свою затею и весь белый свет — но тут над головой его поплыл величественный, мощный, густой часовой бой. Тут же на площади троекратно прокричал петух Мануэль, площадь наполнилась возгласами, визгом и трубными звуками, взвились ввысь разноцветные ракеты. Карлик ничего этого не видел и не слышал. Собрав последние силы, он вырвал руку из петли и рухнул на дубовый пол.

Над его головой мерно раскачивался чугунный маятник. Туда-сюда, туда-сюда — вот уже третье столетие.

— Карнавал начался, — заметил Ткаллер, глядя на свои вновь ожившие часы.

— Мне не оправдаться, — Ризенкампф нервно расхаживал по кабинету, — Остановка часов! Безвестное отсутствие! Карьера рухнула.

— Нашли, майор, о чем жалеть, — усмехнулся захмелевший Матвей, — Подадите в отставку и заживете вольной птицей.

— Птица тоже не вольна.

— А вот объясните, майор, из каких побуждений люди вообще идут в полицию? — подключился Ткаллер.

— А вы распустите полицию — и весь мир наш погрузится во тьму! Вы первый будете ратовать за возрождение нашей службы…

— Даже свадьбы частенько заканчиваются вызовом полиции, — заметил Свадебный.

— Особенно в России… — добавил Матвей и при этом вздохнул.

— А не кажется ли вам, что полиция сродни музыке? — вдруг спросил майор.

Ткаллер поднял брови.

— Да-да, не удивляйтесь, — продолжал майор, — В музыке ритм и гармония приводят все в определенный порядок — вот так и полиция. Дирижер в оркестре знает, что если хоть один инструмент собьется с такта, он собьет другой, третий, и вскоре все развалится из-за полнейшего хаоса. Полиция — тот же дирижер, дирижер порядка и даже более — дирижер жизни человеческой.

— Господа, оставьте ваши нелепые споры, — вмешалась Клара, — Пора поговорить о главном. Через два часа нужно будет огласить результат.

И она объяснила Маршам, в каком затруднительном положении оказался теперь Ткаллер, а утром окажутся и все устроители фестиваля, как только объявят о победе Траурного марша. Ведь психология человека такова, что он боится не только смерти, но и любого напоминания о ней.

Траурный воспротивился: в конце концов, марши были вычислены компьютером. Все честно, все справедливо. И никто, в конце концов, не напрашивался… Свадебный протестовал еще более решительно:

— Если снимаете моего напарника, то снимайте и меня!

Траурный с чувством пожал ему руку: «Благодарю. Не ожидал…»

— Господи! — не выдержал Ткаллер и закрыл лицо руками, — До чего стыдно! До чего неловко и гадко! Зачем ложь? Зачем притворство? Пусть будет все по совести…

— Тебя воспитали женщины, и потому ты рассуждаешь, как российский интеллигент, который из-за своих бестолковых рассуждений был смят их бессмысленной и беспощадной революцией.

— Чего ты от меня хочешь? — разводил руками Ткаллер. — Да, я потомок русских.

— Я знаю, чего хочу, — твердо заявила Клара, — Я спасаю тебя, Алекс, и наше дело. Иначе будущее зала — крах!

В это время площадь вновь взорвалась рукоплесканиями и возгласами. Клара попыталась открыть плотные портьеры, но это ей не удалась. Она подошла к другому окну, но и оно было зашторено намертво. Тогда Клара взяла со стола нож, резанула портьеру на полметра и раздвинула руками материю.

— Услышь эту веселящуюся толпу! Смотри, как им приятно обманываться! Они собрались на карнавал! Зачем им твоя правда?

— Что вы наделали! — Ризенкампф торопливо погасил свет, — Немедленно нужно заколоть прореху булавками, иначе через пять минут здесь будет полиция.

Майор подошел к портьере, глянул в окно и не смог оторваться. Клара оттеснила его и позвала Александра. Все, кто увидел площадь, были совершенно очарованы этим зрелищем.