Ничего неизменного. Тарвуд-2

Глава 2

Эшива позвонила сама. В охотничье время, когда элементарная вежливость требовала не беспокоить других мертвяков звонками, а сосредоточиться на собственном ужине. Правда, сегодня они не охотились, обошлись живыми из Стада – утренних приключений хватило, чтоб не искать их еще и вечером – поэтому на звонок Заноза ответил сразу. И Эшива, едва услышав его голос в трубке, тут же взволнованно заговорила:

– У меня тут какой-то мертвый мальчик. Он очень переживает. Но я совсем не могу его понять. Его английский еще хуже, чем у тебя, мне даже кажется, что это вообще не английский. Уилл, по-моему, за ним гнались венаторы. Какие-то четверо придурков на машине. Они упали в каньон и умерли. Точно умерли, я проверила, но я не знаю, венаторы они или нет.

Ну, а кто больше-то? Кто продолжит погоню за парнем, убегающим от автомобиля со скоростью миль тридцать в час, если не быстрее? Понятно, что нельзя списывать со счетов в усмерть обдолбаных утырков, которых в этом тийре столько, что найти кровь без дури – проблема в любое время суток, но Заноза был уверен, что за парнишкой гнались венаторы. Потому что это всегда так. Ты тратишь кучу сил и времени, чтобы найти и убить семерых охотников, а кто-то убивает четверых совершенно случайно. У вселенной нелепые представления о справедливости.

Ладно, хотя бы с трупами проблем не будет. Четверо живых свалились в каньон и разбились насмерть. Ничего необычного. Ничего, что следовало бы скрывать. Эшива умеет обставлять дела так, что не придерешься.

– Я понял, – сказал он. – Парень вменяемый, или как?

– Ну-у, – протянула Эшива, неуверенно, – он уже никуда не бежит, но поскольку я не понимаю, о чем он рассказывает, я не знаю, все ли у него хорошо с головой.

– Эшива… – Заноза сосчитал до трех, – если не ты, то кто?

Вообще-то, он любил делать ей комплименты, и, Аллах свидетель, все они были искренними, от чистого сердца. Но порой Эшива как будто забывала о том, что она – старый и мудрый вампир, и начинала вести себя как блондинка с пляжа.

– И правда, – медом пролилось в трубке, – я и забыла. Ты знаешь, мой сладкий, с головой у него все совсем не так, как у тебя. Не скажу, что лучше, – Заноза как наяву увидел эту улыбку: «мой-господин-всегда-прав-а-я-всегда-могу-плюнуть-ему-в-чай», – просто он не сумасшедший.

– Ок. Тогда постарайся объяснить ему, что надо немного подождать.

– Ты приедешь?

– Да, конечно.

– Вы охотитесь?

– Нет.

– Хасан такой скучный! – кажется, Эшива пренебрежительно скривила губы. – Поохотимся, когда разберемся с мальчиком?

– Да. Обязательно.

– Будет весело. Приезжай, я жду.

На ужины с кем-нибудь из своего Стада Хасан всегда ездил, как на свидания.

– Это же дамы, – объяснил он однажды, еще в Рейвентире. – Я не могу щелкать пальцами и приказывать им: «быстро сюда!»

– И это говорит турок? – Заноза пришел в восторг. – Нет, правда! Ты точно турок?

Хасан щелкнул пальцами и приказал:

– Брысь отсюда!

Ну да. Турок. Никаких сомнений. Типично турецкий, тоталитарный, теократический и безапелляционный способ отвечать на неудобные вопросы и разрешать неудобные ситуации. Но отношение к женщинам – европейское, будто пришедшее из романов – Занозу, помнится, восхитило. С тех пор он не раз убедился, что так по-джентльменски Хасан относится отнюдь не к каждой леди, а про женщин, которые под определение «леди» не подпадали, и говорить не приходилось. И все же, все же – на встречи с дамами из Стада Хасан ездил, как на свидания. Потому что, «это же дамы».

Сам Заноза, не будучи турком и будучи до мозга костей джентльменом, не утруждал себя тем, чтобы специально назначать встречи, куда-то ехать, тратить время. Его Стадо, большая часть его Стада, тусовалась в одном и том же месте. Приезжай, смотри, кто тут есть, выбирай и ешь. Отчасти даже напоминает охоту. Только охотиться не нужно – все и так твои.

Эшива не права, Хасан не скучный. Не так уж редко они выходили на охоту – давали повод для очередной волны сплетен – и Занозе не надоедало смотреть на то, как Турок выбирает себе цель, как цель становится добычей. Это всегда была игра, такая, в которую Заноза не научился бы выигрывать, даже если б очень захотел. Для того чтоб так играть, так охотиться, нужно было прожить живым хотя бы до тридцати, как Хасан. Нужно было встретить ту, единственную, женщину, без которой немыслимо жить, покорить ее сердце, любить ее, как возлюбленную, как жену, как мать твоих сыновей. Взрослым нужно было стать.

Заноза и не пытался никогда. Ни повзрослеть, ни охотиться, как Хасан. Но смотреть на его охоту мог до бесконечности.

Сегодня, однако, Хасан ужинал, как джентльмен, и Заноза не мог рассказать ему о звонке Эшивы – последнее дело отвлекать друга во время свидания. Он позвонил Арни, велел передать Турку, что уехал в табор. Арни глумливым голосом пожелал удачи. Как будто встреча с Эшивой могла сложиться неудачно, или как будто у Занозы вообще хоть что-то могло сложиться неудачно.

Любопытство заставляло гнать машину быстрее чем обычно, и в трейлерный поселок, расположившийся в чистом поле, он влетел на десять минут раньше срока, который сам же себе и положил.

Стоящие по кругу фургоны были сцеплены между собой цепями. Вагенбург, без дураков, ни въехать, ни выехать. Но его автомобиль опознали издалека – и темнота не помешала – одну из цепей сняли загодя. Посигналили фонарем, мол, сюда давай.

Эшива никогда не выходила его встречать. Не по чину. Она неизменно соблюдала правило: вампир – господин, люди – слуги. И вела себя как госпожа. И в лучших отелях мировых столиц, и в любом из своих коттеджиков, разбросанных по всему тийру, и в таборе. Любое свое убежище превращала в резиденцию, в крайнем случае – в летний дворец. Ей докладывали о визитах. Провожали визитеров в гостиную, где полагалось ждать, пока Эшива решала, в настроении ли она принимать гостей. И лишь потом, в зависимости от настроения, она могла выйти в гостиную, а могла передать, что ночь не приемная.

На цыган эти ее манеры производили необъяснимо сильное впечатление. Не только на Слуг, не только на ее табор, а вообще на всех. Заноза никогда не разделял романтического представления о цыганах, как о народе гордом и вольнолюбивом – любой, у кого есть поместье мало-мальски приличных размеров, и кому приходилось гонять таборы со своей земли, знает, что цыгане горды от лени, а вольнолюбивы – от гордости. Но что Заноза точно знал, так это то, что к женщинам они относятся так же, как турки. Если не хуже. И даже с поправкой на то, что Эшива – вампир, и наделена тем самым, пресловутым «магнетизмом», о котором говорил Мартин, это все равно не объясняло почтения, с которым относились к ней в любом из таборов любого государства. Что-то там было еще. Фокусы ли ее, или что-то реальное, что-то не в крови, но в происхождении. В конце концов, гадать она училась не после смерти, и молиться так, что молитва срабатывала – тоже. Да и насчет фокусов, Заноза сильно сомневался, что все они объясняются дайнами.

В своем таборе Эшива занимала сразу четыре трейлера. Спальня, ванная, гостиная и гардероб. Поставленные квадратом, трейлеры создавали еще и внутренний дворик с фонтаном, цветущими кустами и канарейками в золоченых клетках. Дворик был настоящим. Фонтан и кусты – фокусами. А насчет канарейки ясности не было. Эшива, в ответ на вопросы, лишь улыбалась и говорила, что в женщине должны быть загадка.

Заноза не понимал, почему загадкой в женщине непременно должна быть не способная заткнуться птичка размером с абрикос, и бешено-желтого цвета, но, скорее всего, это непонимание было обязательным условием женской загадочности. А за исключением канарейки, Эшива была совершенно нормальной. И с чувством юмора. Что немаловажно для дамы, возраст которой так далеко перевалил за сотню, что его стало приличным и спрашивать, и называть.

А найденный мальчик Эшиву сильно взволновал. Она даже ждать себя не заставила: стоило войти в трейлер-гостиную, как она явилась туда через другую дверь. Подлетела, торопливо поцеловала, и тут же начала рассказывать, как поехала прогуляться в горы, нет, не на охоту, а просто захотелось прокатиться, а там этот мальчик. Бежит по краю дороги, у самого ограждения, да так быстро, что сразу ясно – свой. Даже лунным взглядом смотреть не надо. А за ним машина. Летят, как черти. То обгонят его, то отстанут. Примериваются. Поймали бы давно, если б не боялись за ограждение вылететь. Там высоко, верная смерть, если грохнешься.

– Они в него стреляли! Один раз чуть не скинули с дороги. Ему надо было бы прыгать, – Эшива недоуменно развела руками, – я не знаю, почему он не спрыгнул.

– А я не знаю, почему ты вмешалась.

За его прекрасной индианкой не водилось особого милосердия. Если честно, то вообще никакого не водилось. Спасать постороннего вампира от венаторов она стала бы, только если б захотела им перекусить. На венаторов в этом случае было бы удобно списать его исчезновение.

– Но я же поехала прогуляться! – внимательно взглянув на него, и не найдя понимания, Эшива изобразила на лице терпение: – я спросила Луну, чем бы мне заняться перед ужином, и она сказала: возьми машину и поезжай в горы. Я и поехала. На той красненькой машинке, ну, ты знаешь?

«Ягуар», который он подарил ей в прошлом году, стал «красненькой машинкой», сменив в этом качестве «Крайслер», который, когда-то перехватил этот титул у «Кадиллака». Нужно было или смириться с тем, что Эшива не различает марки автомобилей, или перестать дарить ей машины красного цвета. Заноза все еще не решил, что предпочтительней.

Водить она тоже не умела. Но в таборе хватало лихих парней, умеющих управляться с дорогими тачками. С чужими дорогими тачками. Эшиву им можно было доверять с легким сердцем – и покатают с ветерком, и копам не попадутся. А попадутся – так смоются. И дальше уж дело Занозы отмазать их и машину.

– Значит, мальчика ты встретила не случайно?

– Об этом я тебе и говорю! Луна зря не скажет, правда ведь?

Не вопрос. Хотя порой, по результатам общения с Эшивой, Луна казалась Занозе дамой весьма разговорчивой.

– Пойдем, – Эшива взяла его под руку, – он в патио. Уже поел, но все еще беспокоится. Мне кажется, он не понимает, почему канарейка поет ночью, канарейки ведь дневные птички.

– То есть, ты считаешь, что фонтан и розовые кусты посреди пустыря его не напрягают?

– Я не знаю, дорогой, – она пожала плечами и совершенно неотразимо хлопнула ресницами, – я могу судить только по тебе, а тебя, со всей определенностью, напрягает именно канарейка.

Розами тут пахло одуряюще. Как всегда. Цветы менялись – Эшива любила разнообразие, кроме роз ей нравились азалии, бегонии, левкои, апельсины; иногда, под настроение, шиповник или акация – соответственно, менялись и запахи. Но всегда они были очень сильными. Аромат цветов обнимал как теплая, глубокая вода, и хотелось дышать просто для того, чтобы дышать, а не чтобы курить или разговаривать.

У живых так и голова разболеться может. А мертвым – в самый раз.

Мальчик, сидевший на бортике фонтана, дышал, хоть и не разговаривал, и не курил. Правда, не факт, что дышал он для того, чтобы насладиться запахом роз. Многие вампиры старательно притворялись живыми, и они всегда помнили о том, что живые дышат, моргают и много двигаются. Мальчик мог быть из таких.

Он взглянул на Занозу, и тот ощутил усталость. Тяжелую, холодную, на грани полного равнодушия. Все, что не было равнодушием, было горем, глубоким и беспросветным. Эшива это назвала волнением? Хотя, наверное, когда они встретились, парень был более эмоционален. Убегать под пулями от четверых охотников, потом увидеть, как их машина ни с того, ни с сего падает в пропасть, а потом еще и Эшиву встретить – это для любых нервов серьезное испытание.

– Там был камнепад, – сообщила Эшива интимно, – от камней они увернулись, а от пропасти нет.

Значит, еще и камнепад? Рассосавшийся сразу после того, как машина снесла ограждение и свалилась с обрыва. И чего бы, спрашивается, парнишке после всего этого волноваться?

– Привет, – сказал Заноза парню. – Расскажешь, откуда ты?

Он улыбнулся, и почти сразу получил улыбку в ответ. Усталость и горе – две основные эмоции, но теперь к ним прибавился интерес. Хорошо. Реакция быстрая, с восприятием все в порядке, и даже дайны пока можно не использовать.

– Привет, – сказал парень на очень, очень плохом английском, – извините, я не говорю по-английски.

Акцент у него был… знакомый. Немецкий? Нет.

– Ты говоришь по-немецки? – спросил Заноза на всякий случай.

При звуках немецкого языка взгляд мальчика стал еще чуть живее.

– Я понимаю, – сказал он. – Говорю очень плохо, а понимаю хорошо.

– Ну, зашибись, – Заноза переставил поближе к фонтану один из плетеных стульчиков Эшивы и уселся. С собеседником, которому не желаешь зла, лучше быть на одном уровне. – Значит, немецкий ты понимаешь, но не говоришь, английский почти не понимаешь, и не говоришь вообще никак, а родной твой язык какой? На нем-то ты и понимать, и говорить должен уметь.

– Вряд ли ты знаешь нидерландский.

– По счастливому совпадению, – Заноза достал сигареты, оглянулся на Эшиву. Та махнула рукой, кури, мол, что с тобой делать?

– Что, правда, знаешь? Откуда?

Как много теряют англоязычные! Никогда им не понять этой радости: вдали от цивилизации, на диком пустыре в таборе диких цыган встретить мертвого панка, который говорит на одном с тобой языке. Для англоговорящих нет ничего естественней. Ладно, за исключением того, что панки им привычней живые.

– Он голландец, – сказал Заноза Эшиве.

Выговор у парня был северный, не фламандский и не бельгийский. И теперь уже можно было удивляться, как умудрился спутать акценты. Немецкий ведь только кажется похожим.

– Как Хольгер, что ли? – Эшива присела на крыльцо, подперла подбородок ладонью и взглянула на мальчика с какой-то неизбывной женской жалостью, – там так холодно. Так ужасно холодно! Конечно же, они все сюда поехали.

– Хольгер? – вскинулся голландец. Его усталость и горе мгновенно сменились надеждой, отчаянной, яркой, как фотовспышка, – ты знаешь господина Хольгера? Она знает господина Хольгера? – он вперился взглядом в Занозу. – Она знает где он?

Очень трудно оказалось удержаться от ругательств. Нельзя при дамах. Нельзя. Но порой соблюдать это правило почти невозможно. Господин Хольгер, значит?

Нет, поверить тоже было невозможно.

Почти.

Все сходилось, складывалось, как картинка из паззлов. Молодой вампир чувствовал себя как выброшенный из машины щенок. Он готов был бежать за этой машиной, пока сердце не остановится, ведь там же хозяин, там тот, в ком заключен весь мир. Только машину-то хрен догонишь. Парень говорил на нидерландском, знал Хольгера, услышав его имя повел себя так, как будто увидел, как машина возвращается. Да. Все сходилось. Кроме одного: зачем, ну вот зачем герру Хольгеру, выбрасывать своего най? Хочешь избавиться – уничтожь. Будь милосердным. А выкидывать в безлюдных горах, в чужой стране, где он даже заговорить ни с кем не сможет, не сможет прокормиться – необъяснимая жестокость. Бессмысленная.

И он, этот мальчик, даже не знал, что может спрыгнуть с обрыва, чтобы сбежать от венаторов. Что ничего с ним не случится от падения с высоты в несколько десятков футов. Хотя, может, конечно, он так испугался, что даже не думал, как спастись. Просто бежал и все. У молодых вампиров человеческие инстинкты путаются с мертвецкими, поэтому молодняк и гибнет без присмотра, столкнувшись с любой опасностью.

– Тебя как звать-то? – с этого, наверное, надо было начинать, но Заноза верный большинству своих английских привычек, предпочитал не спрашивать имя собеседника, и не называть свое, если только к этому не вынудят обстоятельства, – давай не будем спешить, разберемся во всем по порядку.

Он обернулся к Эшиве:

– Ты сколько человек ему отдала?

– Двух женщин. Кровь у него старая, одной было бы мало. Он «поцеловал» одну и чуть до смерти не заел. Пришлось отгонять. У второй взял уже немножко. И добавки не попросил. Ну, или, попросил, а я не поняла. Может, ему двоих и достаточно?

Эшиве хватало на ужин одного человека. Хасану тоже. Отсюда и «свидания». Занозе, чтобы восполнить потраченные на пробуждение силы, нужно было «поцеловать» минимум троих. Старая кровь диктовала свои правила. У этого парнишки кровь тоже была старой, хоть и не настолько, чтобы съедать по три живых каждый вечер. Двое? Да, возможно.

– Я Тидеман… – парень запнулся, потом добавил: – Зиттинг. Тидеман Зиттинг.

– Ок. Я Заноза. А имя этой леди – Эшива. Тидеман, тебе хватило двух женщин?

Если бы мертвые краснели, Тидеман залился бы краской по самые уши. При других обстоятельствах это позабавило бы, но сейчас Заноза, ощутивший те же смущение и недоумение, понял, что начинает злиться. Не на мальчика – храни Аллах злиться на ни в чем не повинных детей – на его ратуна, кем бы он ни был, Хольгером или любым другим голландцем. Какого ж хрена он, сволочь, не научил своего най чувствовать себя вампиром, а не человеческим детенышем?

– Хватило тебе крови из двух женщин? – может, так будет понятнее? – Сколько ты обычно съедаешь по вечерам?

– Сколько приведут. Иногда одного человека, иногда десятерых, бывает по-разному. Господин Хольгер может нам дарить сколько угодно людей. Он очень могущественный.

Значит, все-таки, Хольгер. И значит, Тидеман не знает, сколько крови ему нужно, чтобы утолить голод. Даже этого не знает. Похоже, по мнению Хольгера, най достаточно научить «целовать». А остальное приложится. Или – не понадобится. Если оставлять их в безлюдных горах на добычу венаторам.

Использовать дайны не хотелось. Заноза надеялся обойтись улыбкой, интонациями и терпением, но тема была болезненной. Очень. Он помнил себя, помнил, как сам сбежал от ратуна, и как невыносимо, до потери инстинкта самосохранения, ему хотелось вернуться.

Но он-то знал, что так будет. Поэтому бежал в море. Обставил побег таким образом, чтоб когда совсем накроет, оказаться на борту парохода. И все равно это не спасло. Нет, он не украл шлюпку, и в море не прыгнул, и не зачаровал команду, чтобы вернуть пароход обратно. Он – спятил. Сошел с ума. Еще и на дурь подсел.

В корабельном лазарете нашлось достаточно морфия, чтобы обеспечить себя зараженной кровью на две недели пути, а десять человек, поднявшихся на борт здоровыми, сошли в Хайронтире наркоманами с выраженной анемией.

Старая кровь диктует свои правила. А морфий… он и правда снимал боль. И отнимал память. Действовал так хорошо, что первого своего года в Новом Свете Заноза вообще не помнил. Совсем. Осознал себя лишь под следующее Рождество. Для второго рождения это было не так уж плохо – праздничная суета, много веселых людей на холодных улицах, много алкоголя в крови. Но никогда, ни в жизни, ни в посмертии ничего не забывавший, Заноза до сих пор чувствовал себя… неуверенно, возвращаясь мыслями к тому, пропавшему году. Что он делал? Как существовал? Скольких убил?

Когда он пришел в себя, у него была хорошая квартира в хорошем районе, счет в банке, гардероб, достойный счета, и сильнейшая морфиновая зависимость. Но – никаких знакомств, никакого Стада, никакой переписки – даже счетов – как будто весь этот год он платил за все исключительно наличными.

И никто из местных вампиров не знал о нем.

Заноза решил, что пусть оно так и будет, и подался на юг. От невыносимой тяги вернуться к ратуну он исцелился, невыносимая тяга к морфию не казалась неразрешимой проблемой, а все остальное он предпочел бы начать заново. Раз уж обстоятельства сложились так, что остального, в сущности, и не было.

Тидеману, однако, было бы лучше обойтись без наркотиков. Если такое вообще возможно. Многое зависит от того, как долго он просуществовал рядом с ратуном. Чем меньше срок, тем легче проходит зависимость.

– Давно ты получил афат?

– В феврале, – взгляд парня затуманился, – я портреты рисовал, и холодно было. У меня все мерзло, поэтому получалось так себе. Я куда лучше могу, но там никто даже не понимает, что портреты плохие. Было бы похоже.

Заноза не стал спрашивать, где это «там». На планете миллионы улиц и скверов, где художники пишут хреновые портреты. Несколько сотен из этих миллионов достались Нидерландам, и какая разница, в каком из городов Тидеман зарабатывал уличным рисованием?

– Они там гуляли, господин Хольгер с госпожой Виолет. А уже темно было, свет только от фонарей, и мне бы уходить, а я за день почти ничего… ну, холодно, никому не хочется даже четверть часа сидеть, позировать. А родители за учебу платят, а больше ни за что. Жилье, жрачка, шмотки – все сам. Нет, шмотки мать, конечно, покупала, но что она покупает, носить же нельзя. Короче, я уже почти… уже сворачивался. И тут их увидел. Они будто появились. Не было – пустой бульвар – и вдруг есть. Господин Хольгер, он… – Тидеман замолк, в поисках слов, чтобы описать своего ратуна. Свое самое первое впечатление. Неверное впечатление. Потому что ни черта он уже не помнил о том, каким Хольгер показался ему впервые. Воспоминания исказились афатом, кровавой связью с ратуном, любовью, преданностью и тоской. – Не могу объяснить, – Тидеман помотал головой. – Я его увидел и… я не знаю. Но я подумал, что он – богач. И с такой красивой женщиной! Госпожа Виолет была как Венера, та, кисти Ботичелли. Она как будто пришла в наш февраль, а господин Хольгер, чтоб она не замерзла, одел ее в меха. И я… я ему сказал, что его спутница прекрасна, как Венера, и что я бы все отдал, чтобы ее нарисовать. Она так улыбнулась, знаешь… – Тидеман грустно взглянул на Занозу, – если ты слышал про Клеопатру, так вот она так улыбалась, когда очередному парню предлагала выбрать секс и смерть, или валить на все четыре стороны. Улыбнулась, и спросила: «действительно, отдал бы все?» Ну, я и сказал «да». К тому же, мне деньги были нужны. И поехал с ними. Я неделю ее портрет писал. Умирал. Они меня «целовали» каждый вечер, я почти сразу понял, что умру, хотел сбежать, пока еще силы были, но не получилось. Придурок, – выдохнул Тидеман со злостью, – хотел сбежать от него! Может быть, он меня теперь за это наказывает? Чтоб я понял, как без него плохо? А потом возьмет обратно?

Заноза не знал, что ему ответить. Был слишком зол, чтобы найти подходящие слова и убить надежду быстро и безболезненно. Так что он лишь головой покачал. Снова развернулся к умирающей от любопытства Эшиве и коротко пересказал ей всю историю.

– Не знаю только, в феврале какого года это было. Спрошу.

– Уилл… – Эшива сейчас почему-то так себя почувствовала, будто ему было пять лет, и он спросил, откуда берутся дети, – мой сладкий, ты разве не понял? Он говорит про этот февраль. Нынешнего года.

Но… сейчас был июнь. Получается, Тидеману меньше полугода? Да за такой срок он Хольгеру даже надоесть не успел бы. Ему что, дали афат только, чтобы выкинуть?

– Три месяца, – сказал Заноза, – или четыре. Так он вообще ребенок? Совсем? Не только по годам до смерти?

– По годам до смерти он старше тебя. Года на три, – иногда эта индианка совершенно не к месту говорила что-нибудь, похожее на правду. – Но все равно он младенец. Что будем делать? У него старая кровь… – нежный голос стал выжидающим. Искать, ловить и иссушать вампиров со старой кровью – это было хобби Эшивы, как хобби Занозы было искать и покупать редкие выпуски комиксов.

– Нет. Нельзя.

– Как скажешь, – грустно согласилась она. – Но ты же отдашь мне его ратуна?

– Да.

– И эту Венеру-Виолет?

– А ее – Хасану.

– Как скажешь, дорогой. Спроси, как он оказался в горах. Или, нет, спроси, где убежище Хольгера! Спроси и то, и другое!

– Эшива, он не скажет, где убежище его ратуна. Даже полугодовалый вампир знает, что нельзя…

– Это полугодовалый вампир-младенец – невинное дитя, он вообще ничего не знает. Вдруг получится? Уговори его, ты же умеешь!

Тидеман переводил взгляд с Эшивы на него и обратно. Пытался понять, о чем они говорят. Слово «ратун» он, конечно, знал. Так же, как слово «афат». И разобрал имя Виолет.

Для понимания явно недостаточно.

– Тидеман, расскажи, как ты попал в горы? – Заноза снова заговорил на нидерландском, – чем больше ты вспомнишь, тем лучше.

Он сам на месте Тидемана давно бы уже уперся. С фига ли два каких-то незнакомых мертвяка задают столько вопросов? Впрочем, он сам на месте Тидемана никогда бы не оказался, потому что по-английски говорят везде, во всем мире, и невозможно попасть в ситуацию, когда тебя никто не понимает, или когда тебя понимает только кто-то очень странный и подозрительный.

Хотя, конечно… не казался он парню ни странным, ни подозрительным. Тот проникся сразу, поймался на обаяние, так же, как ловились все. И готов был рассказывать что угодно. Отвечать на любые вопросы.

Если б еще он перестал надеяться, что они с Эшивой помогут ему вернуться к Хольгеру.

А толку от готовности отвечать было немного. Тидеман не знал ни географии тийра, ни географии, собственно, города. У него, как у любого вампира, было чутье на солнце – он всегда знал, где восток, но не мог вспомнить, не мог сориентироваться, в какую сторону они ехали из аэропорта. Понятия не имел, в каком районе остановились. И даже не мог рассказать или нарисовать, что видел за окнами дома, потому что его и остальных поселили в подвале. Комфортабельные подвалы – обычное дело для мертвяков. В Февральской Луне вон, тоже, хозяйские спальни расположены глубоко под землей. Так оно спокойнее.

– Там в клетках полно живых, – парень честно пытался вспомнить хоть какие-нибудь подробности, которые могли бы помочь, – дома их не держали вместе с нами, в одном помещении. А тут, наверное, места меньше. И еще, это были здешние живые, их уже здесь наловили. Они говорили на английском.

– Бродяги?

– Не знаю, – Тидеман озадачился, – у вас богатая страна, может здесь и бродяги ухоженные. Я не знаю, правда. Они все молодые, некоторые вообще дети. Твои ровесники. Такие бывают бродягами? У них же должны быть родители или опекуны.

Заноза поблагодарил Аллаха за то, что Эшива не понимает ни слова из разговора.

– Господин Хольгер, вообще-то, любит хорошую еду, – добавил Тидеман. – Дома все, кого мы съедали, были в розыске, у всех были семьи. Никаких бродяг.

В чем-то он был чересчур человечным, а в чем-то – даже больше вампиром, чем нужно. Не по своей вине. Если ратун учит най относиться к людям, как к еде, они именно этому и научатся. Да и с чего бы мертвым ценить чужую жизнь? Но надо быть очень могущественным или очень смелым… или очень тупым, чтобы регулярно заедать людей насмерть.

В подвале Тидеман просидел четыре ночи. Все верно, Хольгер прибыл в Алаатир пять суток назад. Заноза об этом знал: мистер Алаа сам позвонил ему, чтобы сказать, что художник прилетел. И что стоит, пока не поздно, отклонить приглашение на открытие его выставки.

«Вы любите живопись, Уильям, но этот талант заслуживает вашего внимания не из-за своих картин. Лучше найдите его, чтобы познакомиться в неофициальной обстановке».

Знал ведь. А где искать – не знал. Хольгер нанес визит тийрмастеру – не мог не сделать этого, вежливость обязательна для всех – но мистер Алаа его не принял. Хольгер не получил ни убежища, чтобы дневать во время визита, ни охотничьей зоны, ни гарантий безопасности со стороны тийра. И все равно остался в городе.

Интересно, все-таки, он могущественный или тупой?

– А потом я не помню, – сказал Тидеман. – Заснул утром в своей постели, а проснулся вечером – в спальном мешке посреди леса. Услышал машины, вышел на шоссе. Застопил одного – не удержался, и съел. Я очень… был очень голоден. Надо было в его машине дальше ехать, а я пешком пошел. И меня догнали те. Начали стрелять. Они труп нашли? – он вопросительно взглянул на Занозу, на Эшиву, – ту машину с трупом. Я ее на дороге оставил. Или просто так погнались? У вас же тут все с оружием, и все могут стрелять в иностранцев, если иностранцы без документов. Мексиканцев убивают, продают на органы. Да нет, откуда им было знать, что я иностранец и без документов? Конечно, нашли труп. Отморозки.

– Все, не могу больше, – Заноза поднял руки, – достаточно. Надо покурить, подумать, решить, что с тобой дальше делать. Оставаться в таборе тебе нельзя, это Стадо Эшивы. Моя нора пока что под наблюдением венаторов…

Эшива услышала свое имя, услышала про венаторов и мягко напомнила:

– Я все еще тут, и все еще не знаю голландского.

– Решаю, куда его девать, – объяснил Заноза. Достал сигареты и закурил, уже не спрашивая разрешения.

– Оставь тут.

– Чтобы он случайно съелся?

– Ах, – сказала она с неподражаемой патетикой, – ты думаешь обо мне так дурно, что я готова обидеться.

– Зато я хорошо думаю о твоей предприимчивости. Парня нельзя оставлять без присмотра, он не умеет останавливаться во время «поцелуя». Да и вообще ничего не умеет.

– Пусть пока останется здесь, – Эшива поднялась с крылечка, – ты обещал, что мы поохотимся. Мальчик подождет пару часов. Объясни ему только, что тут никого нельзя «целовать», тем более, до смерти. А потом решишь, что с ним делать. Ты же очень умный, – она одним плавным движением оказалась рядом, – ты такой умный, Уилл, что можешь вообще ни о чем не думать. Поедем! Я знаю тут рядом место, где можно потанцевать.