НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 33

Всеволод Ревич Правда фантастики

Советскую фантастику всегда отличали дух обновления, пафос глашатая революционных преобразований в обществе, пафос перестройки, если хотите; ведь сегодняшнее слово употреблялось и раньше в том же значении.

В России не было своих Жюль Вернов и своих Уэллсов. Так уж случилось. Но это не значит, что нашей фантастике пришлось начинать с нуля, она опиралась и опирается на всю могучую русскую литературу — и классическую, и советскую; гуманизм, демократизм, служение высшим нравственным идеалам присущи ей в той же степени, что и другим родам литературных войск, конечно, если принимать в расчет только лучшие их образцы.

Семидесятилетний путь советской фантастики не был гладким. Часто ей приходилось прокладывать этот путь через завалы перестраховки, засеки догматизма, схватываться с нелепыми, но весьма агрессивными «теориями». Жанр был для нашей литературы непривычным, неустоявшимся, и споры о том, какой должна быть фантастика, вроде бы естественны. Но фантастика все время норовила выскользнуть из ограниченного загончика, который многим казался наиболее для нее подходящим.

Подчиняясь своим «биологическим» особенностям, фантастика укрупняет, гиперболизирует действительность, а потому ее правда зачастую выглядит более резкой, более угловатой, чем в «обыкновенной» литературе, что порой вызывает непонимание, неудовольствие, а временами и прямые гонения. В результате целый ряд выдающихся произведений попал в «полковники» — это звание язвительные польские коллеги образовали от слова «полка». Возрождение многих книг основательно обогатило советскую фантастику. Понятно, с полки сняты разные сочинения, и подход к каждому из них должен быть отдельным. Но каждое несет в себе частичку правды, совокупность которых создает многоцветную картину эпохи.

Для того чтобы раскрыть оксюморон, вынесенный в название этой статьи, вовсе не обязательно обращаться только к временно отсутствовавшим произведениям; можно даже совсем обойтись без них, у советской фантастики и без того достаточно честных, правдивых книг. Но многие примеры, приведенные ниже, еще не стали хрестоматийными, а несчастливая судьба привлекает к ним особое внимание.

Вопреки распространенному мнению, фантастика — это не нечто оторванное от действительности, далекое от жизни. Напротив, она всегда находится в гуще событий, она всегда выходит на передний край идеологической борьбы, она всегда боец или по меньшей мере должна быть бойцом. А хороший боец должен быть идейным, честным, нетрусливым, великодушным…

Чтобы сразу с головой погрузиться в тему, начнем с произведения в недавнем прошлом самого одиозного, самого спорного, к тому же одного из самых первых по времени создания — романа Евгения Замятина «Мы».

Роман «Мы» продиктован страхом. Страхом за человечество, за его судьбу, за его живую душу.

Единое Государство, изображенное в романе, — это человечий термитник, его члены лишены даже собственного имени, они лишь «нумера», которые в одно и то же время, в предписанном порядке ходят на работу, спят, принимают пищу, поют гимны и гуляют шеренгами по четыре… Живут они в стеклянных комнатушках — клетках, просматривающихся насквозь в любой час суток. Инакомыслие и вообще любое отклонение от регламента жестоко карается. В Едином Государстве растоптаны всякие понятия о человеческом достоинстве, и само растаптывание возведено в добродетель, гражданам вдолбили, что существующие порядки «идеальной несвободы» и есть для них наивысшее благо, что именно в такой организации ликвидированы все пороки, соблазны, искривления прежних, «анархических» структур.

Герой романа, нумер Д-503, свято верит в официальные догмы, но смутно ощущает неестественность, ирреальность существования личности в его обществе, недаром он, как математик, все время задумывается над тайной числа i — корня из минус единицы, чего-то такого, чего не может и не должно быть, но тем не менее оно есть и нагло высовывается в различных математических выкладках. Эта величина может служить символом — в жизни современного человечества немало иррационального, бессмысленного, однако процветающего и даже агрессивного.

Конечно, панорама вышагивающих нумеров — гротеск, преувеличение. Но такое ли оно сильное, это преувеличение? Щедрый на выдумки XX век не раз преподносил нам схожие сюрпризы. Признаки замятинского Города есть везде, где подавляется личность, порабощаются умы, торжествует интеллектуальный и физический террор, а люди низводятся до состояния скота, которого пытаются обучить отзываться на звон колокольчика. Разве мы не видели, хотя бы на кинопленке, охваченных пароксизмами восторга обывателей на улицах и целые нации, преисполненные обожания к своему, как он там именуется у Замятина, ах, да — Благодетелю? Разве не было множества освенцимов, где инакомыслящие перевоспитывались посредством крематориев? Разве мы не знаем, что творили с собственным народом «красные» кхмеры, для которых отдельная личность и вправду стала пустой арифметической величиной. «Арифметически-безграмотную жалость знали только древние; нам она смешна», — философствует герой Замятина за полвека до Пол Пота и Пиночета.

Но было бы лицемерием указывать пальцами только на другие страны. Больно об этом говорить, но ведь были и у нас концлагеря, массовые репрессии и другие преступления, порожденные тем, что впоследствии стали называть культом личности.

И разве все это действительно не страшно? Разве подобные «издержки» не заслуживают самого страстного, самого звенящего обличительства? Разве литература не должна поднимать людей на борьбу против обездушенности, против оболванивания, против оскопления?

Но какое отношение имеют преступления сталинизма к подлинному социализму, к той высокой и святой мечте о совершенном, гуманном обществе, мечте, которая собрала под свои знамена миллионы людей? В усилиях по осуществлению этой мечты, тем более в нашем нынешнем стремлении очистить социалистическое движение от всего, что искажает его смысл и цель, талантливый русский, но умерший на чужбине писатель Евгений Замятин — наш прямой союзник.

У романа и его автора сложилась совсем не простая судьба. От кого скрывать: в течение шести с лишним десятилетий роман «Мы» был, пожалуй, чуть ли не главным козырем в руках антисоветчиков. Смотрите, кричали они, вот он, коммунистический рай в натуре, вот он, коллективистский идеал в законченном виде!

А как реагировали мы на эти крики? Мы защищались, но, как мне кажется, не лучшим образом. Да, подтверждали мы, «Мы» — действительно антикоммунистический роман, только коммунизм изображен в нем в карикатурном, искаженном обличье…

Роман «Мы» был написан в 1920 году, но у нас никогда не публиковался. Появившиеся за рубежом переводы вызвали бурное негодование. В выражениях не стеснялись: и роман Замятина приравнивался к контрреволюционной вылазке. Ярлык, прикрепленный к книге в те годы, без изменений, почти что слово в слово воспроизводился до последнего времени.

Что же такое случилось сегодня? Почему мы печатаем этот роман? Он что, перестал быть антикоммунистическим? Как это ни парадоксально, он никогда им не был.

Задумаемся, не слишком ли легко мы согласились, будто в романе изображен пусть в искаженном виде, но именно социалистический строй? В самом тексте ни слова о социализме нет, а изображенный у Замятина режим — это, по сути, диктатура фашистского толка, как ее ни называй, дело ведь не в названии. Кровавый полпотовский режим прикрывался социалистическими лозунгами, но было хоть что-нибудь подлинно социалистическое в обезумевших палачах? И было ли хоть что-нибудь социалистическое в бериевских концлагерях? Кощунственно даже в мыслях соединять такие полюсы. Не мы ли первые должны отречься от той усовершенствованной казармы, которая изображена в романе, не нам ли надлежит возглавить борьбу против нее? Разве Октябрьская революция совершалась не для того, чтобы дать человеку самые широкие, самые демократические права, какие только могут существовать?

Почему же раньше истинной направленности романа не замечали? Впрочем, почему не замечали? Замечали, но не могли или не решались сделать напрашивающиеся выводы. Так, первым критиком еще даже нигде не опубликованного романа был А.Воронский. Он первым и назвал «Мы» злым памфлетом на настоящее и будущее. Но он же утверждал, опровергая собственные обвинения: «Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному, рихтеровскому социализму». Так в чем же дело? Разве о таком обществе не стоит создавать памфлетов? Судьба самого Воронского, павшего жертвой беззакония, пожалуй, с чрезмерной убедительностью доказала правоту опасений Замятина.

Нет уж, давайте отберем роман Замятина из рук наших врагов. Для этого достаточно признать, что «Мы» — вовсе не клевета ни на социализм, ни тем более на коммунистический идеал. То, что изображено в романе, — это правда, высшая правда, которая доступна только подлинно художественной фантастике, но это вовсе не социализм. А если эта правда в большой степени задевает и нас, то ведь историю, к сожалению, не переделаешь. Пусть же замятинская сатира помогает бороться с недоброй памятью сталинских преступлений и тем более с их последствиями и последышами.

Роман «Мы» кончается пессимистически. Готовящееся восстание разгромлено, его участники казнены под пытками. А дабы предупредить заговоры, всем гражданам Единого Государства предписано подвергнуться несложной мозговой операции, которая окончательно превращает их в тягловый скот с бессмысленно вытаращенными глазами.

И все же та симпатия, с которой изображена в романе горсточка бунтовщиков, во многом снимает пессимизм концовки. Особенно удался писателю образ темноглазой женщины, нумера J-330. Отважная до дерзости, женственная, сумевшая пробудить тоску даже в таком, казалось бы, бесповоротно засушенном продукте Системы, как математик Д-503, эта женщина — настоящий человек идеи, подлинная революционерка, прекрасно знающая, на что она идет, и выстоявшая, не сказавши ни слова, до самого конца. Тирания всегда будет рождать своих антиподов. Гибель Системы заложена в ней самой, всем мозговую операцию не сделаешь.

А есть еще, оказывается, и люди, которые не подчинились Единому Государству и живут среди дикой природы. Они обросли шерстью, но сохранили горячее сердце. Значит, надежда на возрождение человечества не утрачена. Между прочим, очень похожее на замятинское противостояние, с той же отдаленной, но уверенной надеждой, изобразил Р.Брэдбери в не менее знаменитом романе — «451° по Фаренгейту». Там тоже у лесных костров обитают истинные носители человеческой культуры, а в стенах насквозь автоматизированного города ведется ее тотальное искоренение.

И в том и в другом романе авторы показали, как для порабощения человеческого духа используются новейшие достижения науки, тем самым лишний раз доказывая, что наука сама по себе не спасение, не панацея вопреки утверждениям технократов. Если она лишена нравственной основы, ее достижения будут использоваться во зло. Вспомните жуткие телевизионные стены у Брэдбери. Власти телеэкрана над людьми Замятин не предугадал, но и он сумел разглядеть вдали немало. Это и постройка Интеграла — гигантской, очень современной по конструкции ракеты, — посредством которого правители Единого Государства намереваются осчастливить своими, с позволения сказать, идеалами обитателей иных миров. Это и вездесущее радио. И подслушивающие уличные разговоры устройства. И синтетическая пища, причем как раз из нефти. Сюжетным ходом, как будто взятым из сегодняшней научной фантастики, выглядит и уже упомянутая операция на мозге, лишающая человека фантазии, хотя, понятно, в ней есть и аллегорический смысл.

Пусть наши противники говорят, что хотят, но нам, бесспорно, стоит гордиться тем, что именно наш писатель стал родоначальником жанра антиутопий-предупреждений, сложившегося к настоящему времени в огромную библиотеку. Будем считать, что роман «Мы» долгое время был как бы в плену и наконец вернулся на родину, ибо сказано: лучше поздно, чем никогда. Впрочем, почему поздно? В сущности, сражение за завтрашний день человечества только начинается на новом витке. Оно будет трудным, это сражение, пришлось проститься с многими иллюзиями, пришлось преодолеть груз немалых ошибок и накладок. Но каким бы трудным к нему ни оказался путь, должен же он быть у человечества, этот завтрашний день, солнечный, свободный от войн и угнетений. В дорогу мы должны взять все, что поможет нам приблизить будущее и избежать или хотя бы не повторять ошибок.

Сейчас советскую фантастику невозможно представить без вклада, который внес в нее Михаил Булгаков. Его произведения долгое время не упоминались и не учитывались в официальных курсах и историях, но они были, они существовали, они воздействовали даже на тех, кто их отталкивал, и теперь уже стало окончательно ясным, насколько богаче и многоцветнее сделала его проза и драматургия всю советскую литературу и фантастику в частности.

Мы не будем здесь касаться главного труда Булгакова — романа «Мастер и Маргарита». Обращение к нему в контексте статьи о фантастике с неизбежностью ввергло бы нас в пространные рассуждения о границах жанра. Роман действительно выходит за традиционные рамки, причем не только фантастические. Большой художник сам создает для себя законы и только им подчиняется.

К использованию приемов фантастики Булгаков прибегал часто, ему принадлежат удачные попытки перенести их на сцену, что, вообще говоря, величайшая редкость, не только в советской, но и в мировой драматургии. Кроме Чапека некого и вспомнить. Остроумнейшим политическим шаржем на продажных антинародных правителей и одновременно едкой издевкой над театральными нравами был его «Багровый остров» (1927 г.). О смертельной опасности новейших средств истребления предупреждает никогда ранее не видевшая света пьеса «Адам и Ева».

Оружие массового, уничтожения в те годы было достаточно абстрактной гипотезой, хотя кое-что фантасты могли представить себе и тогда. Уже взорвались две–три атомные бомбы. В повести В.Никольского «Через тысячу лет» (1927 г.), например, есть предсказание, что первый ядерный взрыв на Земле произойдет в 1945 году! Химические войны происходили почаще — в книгах, разумеется. Но похоже, их авторы не видели особой разницы между войнами прошлого и войнами будущего, просто еще один вид оружия. А если в романах и происходили всемирные катастрофы, то они были или результатом действия природных сил, или результатом ужасного изобретения ученого-маньяка. В «Адаме и Еве» Булгаков изобразил как безумие именно войну. Он не побоялся вынести на сцену, или во всяком случае сделать фоном, полностью вымершие города, миллионы трупов… Такие картины, очевидно, должны воодушевлять изобретателей бинарного оружия.

Хотите вы того или не хотите, но в пьесе Булгакова пробивается совершенно современная мысль о том, что человечество может спастись и выжить только в том случае, если оно будет помнить о том, что существуют общечеловеческие ценности, которые выше любых преходящих классовых, партийных, национальных интересов. Он прямо говорит, что в такой войне победители погибнут вместе с побежденными. В наши дни именно эта мысль стала основой нового политического мышления, на торжество которого только и остается надеяться. В те годы, когда писалась «Адам и Ева», все рассматривалось с точки зрения гипертрофированного классового подхода, потому стоит ли удивляться, что сильно обогнавшая свое время пьеса Булгакова так и не добралась до подмостков Ленинградского Красного театра, имевшего смелость заказать ее повсюду запрещенному драматургу.

«Адам и Ева» начинается вполне мирной сценой с несколько странными, а значит, вполне булгаковскими персонажами. В обыденных и даже пошлых заботах ленинградской квартирки ничто не предвещает конца света. И тем не менее он наступает. Миг — и все кончено.

После нападения только жалкая кучка людей остается в живых благодаря фантастическому аппарату академика Ефросимова и, судя по названию, именно она должна дать начало новому человечеству.

Шестеро в лесу — современный вариант робинзонады. Несколько человек на всей Земле — такие ситуации в фантастике уже встречались. Можно вспомнить повесть Э.Синклера «И воцарились на тысячу лет» (1924 г.). Был подобный роман и в русской дореволюционной фантастике — «Под кометой» С.Бельского. С удивительным единодушием авторы этих «катастроф» проводят в жизнь тезис о неисправимости людей. Вокруг погибла цивилизация, но это не произвело на оставшихся шокового впечатления. Казалось бы, чего делить, но нет, даже среди шести человек кипят страсти: они организуют партии, выступают друг против друга, грозят оружием. Лишь в порыве отчаянной женской находчивости Ева спасает Ефросимова от выстрела фанатично настроенного Дарагана. За всеми тянется хвост из прошлого, они кляузничают, пьют, пытаются устранить соперников (женщина-то всего одна) честными и нечестными путями. Они не в силах осознать величия происходящего, не в состоянии взять на себя ответственность, к которой их обязывает судьба.

Все это еще одна модель нашего противоречивого мира, такие модели очень любит создавать фантастика. Но гуманист Булгаков не может довести свой мир до полной гибели. Оказалось, что выжила не только одна Ева, оказалось, что есть еще на Земле люди, происходит всеобщее примирение, и даже твердокаменный Дараган мягчеет и отказывается от своего страстного намерения уничтожить недобитых буржуев.

В первом варианте пьесы все происшедшее представало как сон, как видение, никакой уничтожительной войны на самом деле не было, все живы-здоровы. Но даже увидев этот вариант, зритель все равно вышел бы из театра с убеждением, что с Адамом Ева счастлива не будет, что ей нужен другой Адам, добрый и мирный, который понимает, что все бомбы по возможности подлежат уничтожению, который убежден, что не надо никого травить или расстреливать. Но в те времена единственно верным считался совсем иной лозунг: «Если враг не сдается — его уничтожают». Не разделявший такой категоричности сам попадал во враги. А вот Булгаков этот лозунг не поддерживает, он лишает примкнувшего к Дарагану Адама любви Евы. Она, считавшая себя единственной женщиной на Земле, отдает свое сердце пацифисту Ефросимову.

Мечты Булгакова и сегодня покажутся многим наивными и преждевременными. И сегодня доброта, мягкость, сострадание, милосердие еще не правят миром. Что уж говорить о начале 30-х!

В примечаниях к первой публикации пьесы обращено внимание на связь ее с романом «Мастер и Маргарита». Действительно, некоторыми чертами Ева напоминает Маргариту, Ефросимов — Мастера, Пончик-Непоседа — Ивана Бездомного… Но здесь, конечно, еще нет полнокровных романных образов, а потому и нет богатейшего нравственного содержания романа. Персонажи пьесы кажутся на первый взгляд довольно одномерными, функциональными, но Булгаков — это Булгаков, и можно подозревать, что, если эта пьеса когда-нибудь станет спектаклем, талантливый режиссер, талантливые исполнители сумеют вытянуть из диалогов замечательного драматурга непроглядываемую с поверхности глубину.

В комедии «Иван Васильевич» драматург пустил в ход традиционную для фантастики машину времени. Комедия тоже не была поставлена на сцене при жизни автора, она всем известна благодаря кинофильму «Иван Васильевич меняет профессию». Веселая лента Л.Гайдая несколько упростила идеи булгаковской пьесы, перевела их в разряд чистого комикования. Комикование, обыгрывание неожиданных ситуаций в пьесе и вправду есть. Положение писателя к середине 30-х годов было достаточно тяжелым, работать ему не давали, пьесы его не шли, и несколько неожиданное появление комедии, когда ему было явно не до смеха, объясняется, видимо, тем, что Булгаков заставил себя создать привлекательную репертуарную вещь, что в принципе ему удалось, хотя и не спасло положения. Но все-таки Булгаков не был способен создавать пустячки. За смешной чехардой прячутся вовсе не такие уж забавные подтексты. Домоуправ Бунша — тиран местного значения, он допекает подданных ему жильцов всевозможными параграфами и инструкциями, кляузничает, добровольно шпионит за молодым изобретателем. У Ю.Яковлева Бунша только смешон, а он ведь еще и страшен.

Для того чтобы из этого маленького тиранчика образовался стопроцентный деспот, нужна соответствующая среда. И вот она создана волею драматурга. Иван Васильевич Бунша оказывается на троне царя Ивана Васильевича. Есть где развернуться его мелкой мстительной душонке. И хотя придворные видят, что царь их дурак, а его подручный Милославский — ворюга, самозванцам удается довольно долго продержаться у кормила власти. Страх и начальниколюбие во все времена заставляли видеть или, вернее, не видеть очевидное. И напротив, грозный Иван Грозный, перенесясь в нашу эпоху, сникает, теряется и ни в чем не может проявить диктаторские наклонности. Нет страха — нет царя. Если цензоры тех лет именно эту мысль сочли в комедии крамольной, то, надо признать, они были проницательны.

Однако в рамках рассматриваемой темы для нас наиболее интересны две повести Булгакова — «Роковые яйца» и «Собачье сердце», в которых есть все необходимые признаки научно-фантастического жанра.

В основу их положены вполне оригинальные научные гипотезы. Как-то не вспоминается в мировой фантастике тех лет произведение, в котором бы с такой уверенностью трактовалась вполне современная идея о влиянии излучений на ускоренный рост клеток. Что же касается операции, превратившей беспородную псину в человекоподобное существо, — это, конечно, чистейший вымысел. Но выписана она со всем приличествующим фантастике экстракласса правдоподобием неправдоподобного, если воспользоваться выражением А.Толстого, Булгаков, как известно, был врачом по образованию, откуда и идет уверенность в использовании медицинских нюансов.

Но конечно, главное для Булгакова не гипотезы сами по себе. Его повести наглядно демонстрируют нелепость распространенного представления о фантастике как о разновидности научной популяризации, специализированной на рекламе научных предположений и патентов. Фантастика — это отрасль художественной литературы с собственными социальными и идейно-художественными задачами. Нет спора, научно-техническая посылка играет в ней важную роль, свежесть, оригинальность выдумки заставляют нас восторгаться силой авторского воображения.

Порой фантастам действительно удается предсказать грядущие достижения науки и техники, как это случилось с толстовским гиперболоидом, идея которого оказалась реализованной в квантовых генераторах, и кто знает, может быть, недалеко время, когда будет открыто нечто подобное красному лучу зоолога Персикова, персонажа «Роковых яиц». Но, отдавая должное изобретателям фантастических аппаратов, отметим, что их (аппаратов) роль в произведении все же вспомогательна. Не ради самого гиперболоида создавался «Гиперболоид», не ради красного луча писались «Роковые яйца». Экзотические гипотезы и причудливые приборы были нужны авторам только как фундамент для постройки здания главной, центральной идеи произведения, той идеи, ради которой книги были задуманы и написаны. Никакой другой фантастика быть не может или, точнее, быть не должна.

Итак, приглядимся поближе к повестям. «Роковые яйца» были дважды опубликованы в 1925 году, но ни разу не переиздавались до 1988 года, так что для сегодняшнего читателя их как бы и не было.

Сатирические произведения бывают разными по тональности. Так, И.Ильф и Е.Петров использовали фантастику, например, в повести «Светлая личность» (1928 г.). Доморощенный изобретатель сотворил мыло, которое сделано скромного совслужащего Филюрина невидимым, после чего в провинциальном городе Пищеславе произошло множество поучительных и забавных событий. Писатели весело расправлялись с «подопытными» объектами, они и вправду высмеивали их.

Булгаков тоже обладал умением вызывать заразительный смех, но события, которые он изобразил в повести «Роковые яйца», не располагают к веселью, а если между строк там и припрятался смех, то смех этот достаточно горек. За что же столь сурово писатель наказал своих героев? Вроде бы все так старались, чтобы было хорошо. Ученый Персиков случайно открыл «лучи жизни» и принялся изучать их с сугубо академическими целями. Он никому не собирался причинять зла. Газетчики, блюдя интересы читателей, оттесняли плечами друг друга. А ловкий организатор Александр Семенович Рокк тот и подавно стремился принести обществу наибольшую пользу и как можно быстрее восстановить куриное поголовье, погибшее в результате невиданного мора. За кадром остались, правда, типичные отечественные разгильдяи, которые перепутали ящики с куриными и со змеиными яйцами. Но вряд ли даже они заслуживали смертной казни. И вот такой ужасающий финал, изображенный писателем, может быть, даже с чрезмерным натурализмом! Рокк исчез, профессора растерзала разъяренная толпа, а змеи погубили совершенно невинных людей, в том числе жену Рокка Маню и двух отважных милиционеров, которые первыми вступили в борьбу с чудовищными гадами. Им-то за что такая кара? Но как известно, благими намерениями устлана дорога в ад, и именно невинные первыми гибнут из-за чьего-то равнодушия, ошибок, преступной халатности.

Научные открытия, вырвавшиеся из-под контроля, могут быть очень опасными. Для нас, живущих в кон­це XX века, это утверждение стало, пожалуй, банальностью. А вот тогда, в 1925 году, оно было менее очевидным, и нужна была недюжинная прозорливость писателя, чтобы с такой силой почувствовать опасность и призвать к максимальной осторожности при общении с неизведанными силами природы. Несмотря на то, что автор придал своему Персикову ряд черт традиционной профессорской чудаковатости, он не собирается его реабилитировать, ученый тоже виноват. Преступление совершилось из-за его высокомерия, его равнодушия, его самовлюбленности.

А Рокк? Рокк — недалекий авантюрист, который хватается за любое дело, ничего как следует не проверив, не испытав. Добиться сиюминутного успеха любой ценой! Предприимчивость, конечно, вещь неплохая, если не граничит с безответственностью.

Выстроенная сатириком модель, к несчастью, оказалась весьма жизнеспособной. Были у нас такие аграрии, которые тоже обещали неслыханные приросты чуть ли не за один полевой сезон. И не безответственные ли рокки затеяли неуместные эксперименты на четвертом реакторе Чернобыльской АЭС, столь дорого обошедшиеся нашему народу? А те, кто с безграничной легкостью проектировал поворот рек якобы тоже во имя всеобщего блага, разве они не подвели бы всю страну к неслыханной по масштабам беде?

Но было бы несправедливо ограничивать сатиру Булгакова только нашими, отечественными рамками. А СПИД, по одной из версий вырвавшийся из стен бактериологических лабораторий? Чем, собственно, отличается история появления и распространения этой страшной болезни от мрачной фантастической антиутопии? И мы еще не знаем, какие подарочки может преподнести людям так называемая генная инженерия, тоже вроде бы призванная облагодетельствовать человечество. Уже давно люди убедились, что любое открытие, любое достижение научно-технического прогресса может быть использовано против них самих. Это одна из центральных идей мировой фантастики, можно даже сказать, что во многом она и возникла как литература тревоги. Запах опасности фантасты почуяли намного раньше, чем всем остальным стали очевидны размеры бедствия, обрушившегося на человечество в XX веке. Главная его причина в том, что научно-технический прогресс обогнал прогресс нравственный…

Повесть «Собачье сердце» была написана в том же 1925 году, но у нас не обнародовалась до 1987 года.

А вот зарубежные публикации были; их издатели и комментаторы не упустили возможности лишний раз уколоть нашу страну. Мы же самим отказом опубликовать «Собачье сердце» как бы подтверждали: да, это произведение антисоветское, враждебное. Однако у Булгакова не было вражды к стране, к революции, к социализму. Была вражда к его извращениям, но разве такая вражда не помогает строить новое общество последовательным революционерам? Иначе пришлось бы стать на точку зрения преследователя Булгакова заведующего театральной секцией Главреперткома в конце 20-х годов В.Блюма, который был убежден, что сатира при социализме принципиально недопустима, так как в любом случае порочит новый строй. Именно Блюма «приложил» драматург в образе чинодрала Саввы Лукича в пьесе «Багровый остров».

В «Собачьем сердце» писатель решает иную, нежели в «Роковых яйцах», сатирическую задачу. Революция родила миллионы героев и энтузиастов, но она всколыхнула и обывательское болото. «Советский» мещанин стал заметной опасностью для молодой республики. Он быстро освоил новую терминологию, понял и приспособил для собственных целей лозунги и требования дня, а при возможности положил в карман и партийный билет. На борьбу с обывательщиной были устремлены лучшие писательские силы — Маяковский, Зощенко, Ильф и Петров…

Появившийся в результате пересадки человеческого гипофиза в собачий мозг Полиграф Полиграфович Шариков, как он пожелал именоваться, сконцентрировал в себе все самое гнусное, самое пошлое, что только можно вообразить в облике мещанина, демагогически приладившегося к новой жизненной стилистике. Он настолько отвратителен, что даже бездомный, бродячий пес с его уличными манерами кажется куда симпатичнее того существа, в которое он превратился под ножом хирурга. У Шарика есть хотя бы зачатки представлений о чести, чувстве благодарности, например; у Шарикова, несмотря на человеческую внешность, ничего человеческого нет — он насквозь циничен и как-то по-особому мерзок, нет для него большей радости, чем напакостить, обмануть, написать донос даже на собственного создателя… От собачьей основы он взял не лучшие ее свойства, а лишь звериные инстинкты — например, непреодолимую страсть к изничтожению кошек. Под людской внешностью кроется самая настоящая собака в худшем, ругательном смысле этого слова. С таким страшно и в людном месте столкнуться, а вообразим себе положение несчастных, оказавшихся во власти шариковых…

Анализ в «Собачьем сердце» произведен не только художественный, но — если хотите — и классовый. Именно такие люмпены, деклассированные элементы, лишенные прочных, вековых корней, которым ничто в окружающей жизни не дорого, не свято, именно они с патологической злобой уничтожали себе подобных и взрывали дивные строения на московских набережных и в глухих деревушках.

Кто может сомневаться в том, что вслед за кошками, которых столь сладострастно и вполне официально душит Шариков, последует расправа и с другими разновидностями млекопитающих. Вот уже и гнусный донос на своего создателя и кормильца состряпан. Затем и револьвер в лапе, простите, в руке, появился…

Герои повести искупают свой грех: прохвоста им удалось вернуть в более для него естественное хвостатое состояние. Но как бы ни было удовлетворено наше чувство справедливости таким финалом, оснований для ликования нет: в масштабах страны шариковы и швондеры оказались сильнее талантливых Преображенских и решительных борменталей. Последствия их кровавого шабаша, в котором они вместе с миллионами невиновных стали кидать в адские печи и друг друга, мы ощущаем до сих пор.

Замысел писателя не был бы завершен, если бы рядом с Шариковым не маячил его создатель и антипод — профессор Преображенский. Для усиления контраста автор всячески напирает на барственные, вальяжные черты в профессорском облике. И тем не менее симпатии автора на его стороне. Можно думать, что именно это обстоятельство возмутило бы тогдашних булгаковских критиков — как же это так, симпатизировать надутому индюку, вызывающе заявляющему, что не любит пролетариат. А любит ли пролетариат сам автор?!

Скажем, однако, два слова в защиту профессора. При всем своем сибаритстве Филипп Филиппович, между прочим, неутомимый труженик, врач, который безотказно лечит больных и очень хорошо лечит. Ведь он выдающийся хирург, а таким людям мы склонны прощать многое. Только лечи, дорогой!

Однако остался открытым вопрос: а для чего профессор проделал операцию над Шариком? Исключительно для удовлетворения научного тщеславия. Нравственные вопросы его не занимали. Его не интересовало, что может чувствовать ублюдочное существо, которое возникнет в результате операции. Конечно, столь сногсшибательных результатов он не ожидал. Однако всякие опыты над человеческим мозгом — крайне деликатная область, можно и нехотя ввергнуть подопытных в неслыханные страдания. Так что жестокое наказание, которому подверг своего создателя сей уникальный гибрид, отчасти заслужено ученым. И это при всем том, что операцию, проведенную на бедолаге Шарике, мог совершить только гениальный хирург, да и научные результаты ее чрезвычайно ценны. Однако они не могут быть получены любой ценой — еще и такая мысль сквозит в подтексте «Собачьего сердца». Конечно, эта мысль попутная, главным для автора были обличительные, а не научные проблемы, но опять-таки как ко всякой оригинальной фантастической ситуации, к этой тоже нетрудно подыскать параллели в жизни, иногда поразительно схожие.

Казалось бы, перед нами абсолютная выдумка — нельзя же в самом-то деле смешать собачье и человечье естество. Но вот в газетах мелькает сообщение о том, что некоторые ученые на Западе хотят слить яйцеклетки обезьяны и человека. И как в случае с героем рассказа, инициаторов этой затеи больше всего, видимо, привлекает сенсационность, а этические императивы вряд ли принимаются во внимание. Но что за существо может родиться от красавца-мужчины и симпатичной шимпанзихи? Можно ли с уверенностью утверждать, что оно будет лишено даже проблесков разума? А если все-таки они появятся, эти проблески? И не усилят ли они звериных, агрессивных наклонностей, как это и произошло с креатурой Преображенского?.. Поистине, возвращение науке незапятнанной нравственности становится одним из главных условий прогрессивного развития человечества, а может быть, и его существования вообще. Слишком могучие и вправду фантастические возможности оказываются в ее руках. Сейчас вопросами научной этики и ответственности ученых обеспокоена и сама наука, но литература формирует общественное мнение, а оно может оказаться поэффективнее любого конгресса.

Повести Булгакова по богатству мыслей, идей, ассоциаций, конечно, резко отличаются от обиходной научной фантастики, хотя в принципе те же вопросы морального и аморального в науке, те же раздумья о границах допустимого в эксперименте над человеком мы можем найти, скажем, в романах А.Беляева «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», но по литературной части они не в силах соревноваться с булгаковскими повестями. Ведь, кроме всего прочего, в отличие от беляевских абстракций, «Роковые яйца» и «Собачье сердце» запечатлели свое время, дали реалистическую и весьма выразительную картину жизни 20-х годов; они — зеркало своего времени, литературный памятник эпохи.

И тут мы вернемся к мысли: только такой, философски глубокой, ассоциативной, высокохудожественной фантастика и должна быть, какие бы проблемы в ней ни разрабатывались — научные, этические, политические… Почему же все время раздавались призывы ограничить ее художественную силу, зажать в узкие рамки изобретательства и рационализаторства? Кому это выгодно? Очень сложный вопрос, подходить к нему следует со многих сторон. Истоки его находятся все в тех же 20-х годах.

Навязывание фантастике упрощенных функций велось в те годы более открыто, чем сейчас, более навязчиво — простите за тавтологию. В 1929 году в журнале «Всемирный следопыт» можно было прочесть, например, такую информацию о результатах литературного конкурса: «Хотя эта (научно-фантастическая. — В.Р.) категория дала много рассказов, но из них очень мало с новыми проблемами, сколько-нибудь обоснованными научно, и с оригинальной их трактовкой. Особенно жаль, что совсем мало поступило рассказов по главному вопросу, выдвинутому требованиями конкурса, именно — химизации… Авторы… более заботились о приключениях своих героев, забывая главную цель таких произведений — попутно с действием, увлекательной фабулой ознакомить читателя с какой-нибудь отраслью знания, новейшими научными открытиями… Весьма удачной по идее и содержанию следует признать «Золотые россыпи» — эту бодрую обоснованную повесть о химизации полевого участка личной энергией крестьянского юноши…»

Видно, что успеха затеянная акция не принесла. Да и мыслимо ли себе представить, чтобы А.Толстой, М.Булгаков, А.Грин принялись бы сочинять рассказы о химизации? А ведь уже и в то время произведения Ж.Верна, Г.Уэллса, Ласвица, Жулавского, А.Толстого позволяли прийти к выводу, что главная цель фантастики совсем в другом.

Но пресса и критика продолжали выражать крайнее недовольство: «Вы не найдете здесь (в журналах. — В.Р.) ни одного научно-фантастического романа, где ставились бы актуальные проблемы планового народного хозяйства этой или будущих пятилеток, где делалась бы серьезная попытка какого-то синтетического предвиде­ния в области техники и социалистической экономики…»

Спору нет, популяризаторская фантастика существует. Как правило, она обращена к детям, и фантастическая запевка используется в ней, для того чтобы придать занимательность сведениям, например, о прошлом животного и растительного мира Земли в «Плутонии» В.Обручева или о взаимоотношениях в среде насекомых в «Приключениях Карика и Вали» Я.Ларри. Свою задачу эти книги выполняли мастерски и заслуженно пережили свое время, потому что постоянно подрастает любознательный народец, очень интересующийся тем, как вблизи выглядит мамонт и что собой представляет удивительное существо под названием муравьиный лев.

Других идейно-художественных задач эти книги не выполняли, и к чести их создателей надо сказать, ни за что иное они себя не пытались выдавать. Хороших книг подобного рода в советской фантастике немного, хотя именно они имеют преимущественное право носить титул «научная фантастика» без всяких оговорок. Сей­час этот термин употребляется в более широком диапазоне (взять хотя бы название данного сборника) и обозначает он, пожалуй, лишь одно: отгораживает произведения, в которых мы имеем дело с миром реальным, данным нам, как говорится, в ощущение, от произведений, где задействованы призраки, русалки и прочие потусторонние граждане, хотя границы между фантастикой научной и фантастикой сказочной нынче тоже стали весьма зыбкими; попробуйте их провести, предположим, в гуслярском цикле К.Булычева.

Спор о научности и художественности научной фантастики — не просто литературный спор, это не только академический разговор о чистоте жанра. Это спор о приоритетах в жизни, о различном понимании того, какие ценности мы хотим вложить в души нашей молодежи. Будут ли это зацикленные изобретатели, которые рано или поздно превращаются в «чайников» — социально вредную породу, высмеянную Стругацкими в «Сказке о тройке», или это будут широко образованные, духовно щедрые натуры, открытые всем ветрам эпохи, не чуждые всем ее искусствам, жадные до всех проявлений жизни. Такой человек никогда не разрушит старинную церковь, даже если очень нужно прорыть канал.

К сожалению, в действительности (речь, конечно, не только о фантастике) нередко побеждали сухие вагнеровские прагматики. Ценился более всего специалист, которому вкладывались в голову профессиональные и политические знания, а культуре, одухотворенности, чувству красоты, любви к природе и прочим «буржуазным штучкам» обучать людей не только не считалось необходимым, подобные устремления иногда даже преследовались и высмеивались. Из воспитанных подобным образом «интеллигентов» первого поколения выросли учителя следующих выпусков советских специалистов, а потом и ученики их учеников. Воспитатели не могли передать своим слушателям того, чего сами не знали и не чувствовали. Их уровню, их интеллекту как раз и импонировала примитивная «научная» фантастика о химизации тогда или компьютеризации сегодня. Другой фантастики они попросту не понимали, а потому и встречали ее в штыки.

Конечно, была мощная противоборствующая тенденция, собственно, о борьбе этих двух напал мы и ведем разговор. И одной из главных составляющих этой противоборствующей была сама литература.

Наша фантастика в лучших своих образцах — это литература новых горизонтов, больших социальных обобщений и страстных обличений всего того, что улеглось на дороге в будущее. Именно эта ее линия началась с «Аэлиты» А.Толстого, «Месс-Менд» М.Шагинян, «Треста Д.Е.» И.Эренбурга, «Мы» Е.Замятина, «Роковых яиц» и «Собачьего сердца» М.Булгакова…

В 20-х годах было много романтики и много трагедий, здесь соседствовали комсомольцы-энтузиасты и укутанные в дорогие меха нэпманы, подобные профессору Преображенскому… Отразить это время, донести его правду, его полифонию можно только совместными усилиями всех литературных направлений. Как мы видели на примерах Замятина и Булгакова, достаточно широкий, достаточно демократический подход к литературе долгое время не пользовался у нас снисходительностью. По соображениям, далеким от литературных, в «обоймы» не попадали пусть и не столь уж многие, но по-своему замечательные писатели и книги.

В истории интересующего нас жанра чрезмерно последовательное утверждение убеждения, будто может существовать некая абсолютно «правильная», абсолютно «научная» фантастика, привело к тому, что долгое время критику практически не устраивало ни одно публикуемое произведение. В полезности, даже необходимости фантастики, особенно для молодежи, вроде бы никто не сомневался, но как только дело доходило до конкретики, начинался жестокий разнос. В первую очередь били талантливое, выходящее за рамки ординарности. Били не только сатиру, не только Замятина и Булгакова, подобной участи не избежал ни Толстой, ни Катаев, ни Грин, ни Беляев. Заодно доставалось Жюль Верну, Уэллсу, Майн Риду и др. Звучало это примерно в следующей тональности: «Ясна была во всей этой литературе и социологическая установка… Империалистических тенденций своих авторы не скрывали и разлагали ядом человеконенавистнической пропаганды миллионы своих юных читателей… У этих романов грех в том, что они возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя… и отвлекают его от действительности то в межпланетные пространства, то в недра земные, то в пучины морей…» (Революция и культура. — 1930. — № 1).

Тенденция эта — «долбать» самые лучшие, самые острые книги — оказалась весьма устойчивой. Она дожила до наших дней, но очень хотелось бы надеяться, что она не переживет их.

В наше время едва ли кто осмелится впрямую требовать от фантастики включиться в пропаганду химизации. Но на практике огромная часть фантастики низводится до уровня убогого толкователя общеизвестных истин, а иногда и несусветной чепухи. Она перестала быть даже популяризаторской, создатели этого оригинального «жанра» вряд ли и обладают необходимой эрудицией, не говоря уже о литературных способностях. Они не только не соблюдают художественных законов, но, похоже, не подозревают об их существовании. Данная печатная продукция паразитирует на здоровом корне талантливой фантастики, по заслугам заработавшей у читателя неслыханную популярность, такую, что одной рубрики «НФ» достаточно для того, чтобы книга разошлась в мгновение ока. А многим авторам и издателям ничего больше и не надо. Был бы спрос — предложения будут в изобилии. Это одна из причин живучести серой, никчемной, нехудожественной фантастики. Ее очень легко создавать. А вот фантастику, какую пишет Булгаков, поди-ка сочини!

Но есть и другие, более глубокие причины на первый взгляд парадоксального стремления спихнуть фантастику с художественных высот в болото пустословия.

Смелая и талантливая фантастика пугает иных администраторов — литературных и издательских. Уже упомянутый Савва Лукич из «Багрового острова» — убийственный портрет именно такого чиновника от культуры, который присвоил себе право единолично решать судьбу произведений искусства. Он-то всегда лучше автора знает, что «правильно», что «выдержано» и каким должен быть финал. Жаль, что Савва Лукич не остался в далеких 20-х годах.

Разумеется, не только с фантастикой и не только с литературой расправлялись лукичи. Их стараниями была отсечена значительная часть богатейшего советского послереволюционного искусства, открывшего новые пути художественного освоения действительности. Человечество с благодарностью отправилось по этим путям, а у себя на родине они оказались перекрытыми. А музыка? А Шостакович? А уже в недавние дни многие кинофильмы, авторская песня, Окуджава, Высоцкий? Можно было бы поговорить и о том, к каким настроениям среди молодежи привели эти бессмысленные запреты, но вернемся к нашей теме.

Что же именно больше всего не устраивало лукичей в фантастике? Некая аура независимости, свободомыслия, которой она ухитрялась окружать себя. Но ведь истинная фантастика, построенная на полете воображения, и не может быть иной. Фантастика потому и фантастика, что она не впрямую отражает действительность, она ее как бы творит, она создает собственные модели. В этих моделях жизненные пропорции всегда бывают нарушенными опять-таки на то она и фантастика. Из-за этого иные углы начинают выпирать, становятся рельефнее, заметнее, острее. Мимо них нельзя проскочить, не обратив внимания или даже не уколовшись. А уколовшись, читатель начинает озираться и думать — с чем же таким он столкнулся? С точки зрения пугливой достоверности появление гигантских анаконд в окрестностях Можайска или скоропалительное превращение дворняги в человека — категорическая чушь, но с какой силой работают, эти фантастические приемы, чтобы разоблачить авантюризм рокков или собачье нутро демагогов и приспособленцев. Мало того что модель нарушает привычные соотношения, ее условность может быть еще и многозначной, она допускает различные интерпретации, к тому же изменяющиеся во времени. Известно, что свифтовские лилипуты пародировали английские политические партии того времени. Но какое дело современному читателю до грызни между тори и вигами в конце XVII столетия, а гениальные образы Свифта продолжают жить и бороться. Например, знаменитая лилипутская война между сторонниками разбивать яйца с острого конца и их противниками-тупоконечниками служит прекрасным символом многих политических баталий, и не только политических, понятно.

Можно думать, что именно эта многозначность и пугает. Мало ли какие ассоциации, или, как нынче говорят, аллюзии, придут юному читателю в голову. Как бы чего не вышло. Нет уж, лучше иметь дело с литературой, которая займется воспеванием химизации и, следовательно, не будет вызывать у читателя никаких мыслей. Ведь просто запретить фантастику было невозможно, к ней тянулось молодое поколение. Вот ему и начали подсовывать со знанием дела суррогаты, выдавая их за главную задачу жанра. Потому и процветает серая фантастика, что она все еще расценивается как совсем не опасная, если, конечно, не считать эстетического вреда, наносимого ею читательскому вкусу, а также потерь бумаги и времени на ее чтение.

Разумеется, лукичи не всегда действовали с помощью прямых запретов. Они умели поддерживать определенную общественную атмосферу, в которой непременно находилось достаточное число доброхотов. Некоторые из них, несомненно, искренне считали, что выполняют важную идеологическую миссию, другие старались изо всех сил по конъюнктурным соображениям. Давно уже осуждена разухабистая, так называемая рапповская, критика, и действительно, приходишь в ужас, читая эти судебные приговоры. С классовыми врагами говорили более уважительно, приходилось соблюдать хотя бы дипломатический этикет. И все-таки мотивы поведения хулителей 20-х годов можно понять скорее, нежели их послевоенных последователей.

Стоит ли специально оговариваться, что все эти «пугающие» свойства фантастики на самом деле ее непреходящее преимущество, ее основная ценность; для расковывания воображения она и создается и читается, все остальное лишь досадное растранжиривание времени. Стоит ли добавлять, что, несмотря ни на что, советская фантастика выстояла и победила, и ее победами можно заставить не один стеллаж. Но тут не требуется чрезмерно бравурный тон. Мы не знаем, скольких талантливых произведений мы не досчитались, почему, например, отошел от фантастики Алексей Толстой и многие другие крупные писатели. И нормально ли, что некоторые произведения возвращаются к нам только сегодня, после стольких лет небытия? Разумеется, фантастика — это не автономный район, тысячами нитей она связана со своей эпохой, со всей культурой, со всей литературой. Вне исторического контекста понять ее эволюцию нельзя. И то, что сегодня мы имеем возможность пересмотреть и дополнить историю советской фантастики, объясняется, конечно, прежде всего общей демократизацией нашей жизни, возвращением к естественной и достойной широте взглядов, к терпимости выслушивать различные точки зрения без немедленного объявления их происками мирового империализма. Хотя, понятно, отсылать непонравившихся по указанному адресу проще и результативней. Но скольких же потенциальных сторонников мы оттолкнули от себя, от нашей страны, от нашей идеологии неуклюжими маневрами!

Переместимся из 20-х годов в 30-е. Фантастика 30-х годов несла на себе отпечаток сурового предвоенного десятилетия. Она стала суше, рациональнее, прямолинейнее; в далекое будущее она начала вглядываться с робостью. Были, конечно, факторы, которые поддерживали интерес к ней, — героическая эпопея Арктики, например, или все более вырисовывающаяся угроза войны. Но другие причины мешали ее развитию, и нельзя сказать, что помехи были неэффективными.

Об этом можно судить даже по характерным частностям, например, из фантастики 30-х годов исчезла те­ма атомной энергии, что называется напрочь. А в 20-х годах она встречалась чуть ли не в каждой второй книжке, и надо сказать, что писатели, в общем, правильно предугадывали опасность этого адского пламени. А теперь, когда в затылок учащенно дышал ядерный век, — молчание. Даже в книгах о будущей войне — ни полсловечка. Не будем говорить о таких романах, как «На Востоке» П.Павленко или «Первый удар» Н.Шпанова, авторы которых пытались заглянуть в ближайший, завтрашний день. Но даже в «Пылающем острове» А.Казанцева, где автор вывел на авансцену самое сверхсовременное оружие, какое только смог придумать, — упоминаний об атоме тоже не было.

Почему так происходило? Может быть, писатели позабыли про такой физический феномен или перестали считать его важным? Нет. Не вдруг и не случайно фантастика 30-х годов во главе с ее лидером А.Беляевым уверовала в то, что у нее нет и быть не может собственного мнения и достоинства, что она всего лишь скромненькая служка у амвона великой Науки. А раз так, то авторитет науки, мнение ученого становились для нее верховным судьей, и она была обязана, стоя по стойке «смирно», выслушивать замечания, скажем так, не всегда мудрые.

Понятно, подобные укоры в адрес фантастики — а ее «анализировали» все кому не лень, очевидно, это считалось хорошим тоном — были побочным результатом тогдашних научных представлений. А иные представления, догматические особенно, утверждались весьма категорично. Бывший президент Академии наук СССР академик А.П.Александров удивляется в своих воспоминаниях: «В 1936 году на сессии Академии наук наш институт критиковали за то, что в нем ведутся «не имеющие практической перспективы» работы по ядерной физике. Сейчас даже трудно представить, что это происходило всего лишь за 2–3 года до открытия деления урана и обнаружения при этом вылета нейтронов из ядра, когда всем физикам стало ясно, что возникла перспектива использования ядерной энергии».

На отношении некоторых «авторитетов» в 30–40-х годах к субатомной физике, квантовой механике, теории относительности, генетике нам сейчас останавливаться недосуг, мы же ведем речь о литературной истории. И если об этом стоит вспомнить, то только для того, чтобы еще раз уяснить: на таких критериях фантастика строиться вообще не может, ведь утверждение о примате научности продолжает внедряться до сих пор, как бы узаконивая тот серый техницизм, о котором уже шла речь.

Нет, писатель-фантаст вовсе не должен отвечать перед читателем за точность научных формул, он даже может позволить себе не следовать законам природы. Все дело только в одном — зачем он их нарушает (если нарушает), зачем он фантазирует, какую цель, какую идею вкладывает в свои фантазии, какими мыслями руководствуется. Вот за благородство и гуманность этих мыслей он отвечает сполна — и перед читателями, и перед критикой, и перед собственной совестью. А говорить о научности фантастики следует лишь в высшем смысле этого слова, как об отражении научности мировоззрения, но в этом отношении писатель-фантаст вряд ли принципиально отличается от собратьев по другим родам войск.

В 30-х годах этого не понимали решительно. Скорее, не желали понимать. Вот, например, «Фельетон физика» Я.Дорфмана (Звезда. — 1932. — № 5), весьма характерный для тех времен по своей чванливой безапелляционности. Диспозиция, с которой автор идет на приступ, проста донельзя: «Наилучшие научно-фантастичес­кие произведения являются предвидениями, рано или поздно осуществляются на деле». Хотя нам ясно, что этакая критическая методология — грубое вульгаризаторство, но попробуем встать на его точку зрения. Как же мы будем судить, что осуществилось, а что нет? Не подождать ли с оценкой произведений до поры до времени? Нет, автор берется выносить приговоры незамедлительно; якобы с научных позиций он, например, разносит в пух и прах самое идею космических полетов, даже скромных — на Луну. «А зачем, собственно говоря, нам нужна эта Луна, какая цель преследуется полетом на Луну?» — грозно вопрошает Дорфман. Это при живом-то Циолковском! Между прочим, даже в песнях того времени звучало:

Можно быть комсомольцем ретивым

И мечтать полететь на Луну…

Но песни песнями, а кому-то очень нужно было приземлить, а то и вовсе уничтожить комсомольскую мечту. Вряд ли автор фельетона выражал только свои личные чаяния. Его бы попросту не напечатали. Дискуссионные мысли тогда не очень поощрялись. Считалось, что верной может быть только одна точка зрения.

С тем же ученым видом Дорфман агрессивно «доказал», что разложение атомов не может служить источником энергии. Действительность опровергла ученого-педанта даже в мелочах, в деталях. Так, в романе Я.Зеликовича «Следующий мир» упоминаются генераторы атомной энергии с рубиновыми объективами, за что Дорфман особенно долго издевался над сочинителем. Очень бы хотелось, чтобы физик-фельетонист дожил до появления первых лазеров именно с рубиновыми «объективами». По-своему замечателен, даже уникален заключительный абзац Дорфмана: «…научно-фантастическая литература по широте своих тем и многообразию вопросов требует от автора гигантской эрудиции, колоссальных знаний, поразительной способности ориентироваться в сложнейших научных и практических проблемах. Такого автора нет и, пожалуй, быть не может… Значит, он может быть заменен коллективом писателей, ученых, техников, экономистов-политиков и т.д. Значит, научно-фантастическая литература может быть результатом действительно коллективного творчества».

Трудно сказать, верил ли сам автор в возможность подобного бригадного метода или говорил это для красного словца, но созданию творческого настроения у писателей-одиночек, чуть было не сказал индивидуалистов, вроде А.Беляева, подобные высказывания, разумеется, не способствовали. Атмосфера была такова, что тот же Беляев вынужден был согласиться на публикацию своего «Человека-амфибии» с послесловием одного бестактного профессора, который тут же «опровергал» фантаста.

Остались в памяти лишь те книги, авторы которых сумели хоть в какой-то степени противостоять подобным взглядам. К чести нашей фантастики надо сказать, что такие книги не переставали выходить, хотя были годы, когда их было меньше, чем хотелось бы.

Во второй половине 30-х годов на первый план выдвигается оборонная фантастика: с восточных и западных границ страны потянуло порохом. Появились легковесные создания вроде повести Н.Шпанова «Первый удар», или «Истребителя-2Z» С.Беляева, или кинофильма «Если завтра война…» Заглянем для примера в первое из названных произведений.

Книга-предсказание Николая Шпанова «Первый удар» вышла в свет в 1939 году. Она имела подзаголовок: «Повесть о будущей войне». Враг в ней был назван правильно и прямо. На этом, пожалуй, прогностические способности автора исчерпываются.

Герои Шпанова — авиаторы крупного соединения СБД (скоростные бомбардировщики дальнего действия). Тема — внезапное нападение гитлеровской Германии на нашу страну и незамедлительный отпор, который дают фашистам Советские Вооруженные Силы, конкретно военно-воздушные. Происходит это следующим образом. Агрессоры нагло рассчитывали проникнуть в глубь нашей территории на 45–70 километров, но были остановлены истребительными частями советского охранения на глубине от 2 до 4 километров. Лаконичные во­енные сводки сообщают: «В 16 час 57 мин 18 августа передовые посты ВНОС обнаружили приближение противника… В 17 час 01 мин начался воздушный бой… В 17 час 30 мин последний неприятельский самолет первой волны покинул пределы Союза…» Немедленно поднимается орудие возмездия — сводная эскадра, несколько сот бомбардировщиков. Они делают вид, что летят к Берлину, но главная их задача — ликвидировать военно-промышленный комплекс вокруг Нюрнберга. Противовоздушные силы Германии оказываются не в состоянии помешать их полету. Основное сражение над территорией Германии приводит к тому, что люфтваффе лишилось 350 боевых машин. Наши — четырнадцати.

Не то чтобы совсем уж беспрепятственно, но и без серьезных осложнений эскадра добирается до цели и «с поразительной точностью» уничтожает подземные и наземные заводы, электростанции, склады отравляющих веществ и горючего, взрывает плотину… Рейд советских самолетов имел еще одно очень важное последствие: «Вода еще журчала на улицах Нюрнберга, пламя бушевало в кварталах военных заводов, когда подпольные организации Народного фронта взяли на себя руководство восстанием». Наземные части Красной Армии «отбросили первый натиск германских частей и форсируют линию укреплений уже на территории противника». Словом, через 12 часов после начала войны у Германии нет другого выхода кроме капитуляции.

Правда, под конец автор, видимо, спохватился, уж больно просто все у него получилось. И вложил одному из героев слова о том, что война только начинается, упоминается также всеобщая мобилизация, хотя в обрисованной им ситуации не совсем даже ясно: а зачем она?

В художественном отношении повесть Шпанова — абсолютный нуль, но как знамение времени эта книга — характерный документ. Пожалуй, больше нигде бодряческие настроения не были доведены до такого абсурда. Прочитанная под верным углом зрения, повесть могла бы многим раскрыть глаза на несостоятельность шапкозакидательских доктрин. Беда в том, что тогда трудно было выбрать верный угол зрения. Если бы автору в 1939 году сказали, что его книга психологически разоружает советский народ перед лицом смертельной опасности, он был бы неподдельно возмущен. А человеку, высказавшему подобное мнение, в те годы могло и не поздоровиться.

Конечно, заранее представить себе то, что произошло в первые месяцы Великой Отечественной войны, было очень трудно. А впрочем! Вот отрывок из дневника московского девятиклассника Льва Федотова, написанный 5 июня 1941 года: …я думаю, что война начнется или во второй половине этого месяца… или в начале июля, но не позже, ибо германцы будут стремиться окончить войну до морозов… До зимы они нас не победят, а наша зима их полностью доконает, как это было в 1812 году с Бонапартом… Победа победой, но вот то, что мы сможем потерять в первую половину войны много территории, это возможно… Как это ни тяжело, но вполне возможно, что мы оставим немцам… такие центры, как Житомир, Винница, Витебск, Псков, Гомель… Что касается столиц наших республик, то Минск мы, очевидно, сдадим, Киев немцы тоже могут захватить, но с непомерно большими трудностями… То, что Ленинграда немцам не видать, это я уверен твердо, если это случится, то это будет не раньше, чем падет его последний защитник…» Сегодня пророческие строчки юноши выглядят куда большей фантастикой, чем стряпня профессионального литератора.

Но не будем требовать слишком многого. Чтобы так предвидеть, надо было обладать особой проницательностью. Впрочем, если ты назвался фантастом… Нет, будем честны, вряд ли хоть один автор решился бы живописать сдачу русских, белорусских, украинских городов, ужас разбитых переправ, трагедию народного ополчения под Москвой и величественную эпопею Брестской крепости… А если бы и решился, шансов увидеть свет у его сочинения не было. Такого рода претензии предъявлять Шпанову мы не будем даже сегодня. Но кое в чем можем и предъявить.

Взявшись за тему будущей войны с фашизмом, автор был обязан осознать и постараться довести до читателя ее нешуточную, невероятную трудность. А это в 1939 году уже можно было понимать. Это понимал, например, М.Кольцов в своих «Испанских дневниках», Э.Генри в книге «Гитлер против СССР», без зазнайства готовился к войне герой пьесы К.Симонова «Парень из нашего города». Впрочем, мы сейчас ведем речь о фантастике. Что ж, у фантаста Шпанова был в резерве по крайней мере один достойный выход: не сочинять свою вредную околесицу. Но мы не должны забывать, что опять-таки кого-то очень устраивала подобная писанина. Ведь «Первый удар» был напечатан в самом массовом издании тех лет — «Роман-газете».

Разумеется, позорной книжкой Шпанова оборонная тема в фантастике 30-х годов не исчерпывалась и не могла исчерпаться.

Казалось бы, что содержание романов Юрия Долгушина «Генератор чудес» (или «ГЧ») и Александра Казанцева «Пылающий остров» несравненно дальше от реальной действительности, чем «Первый удар», действие которого протекает в реальных границах, над реальными городами, названы реально существующие военные части… А вот поди ж ты! Парадоксальная вещь фантастика — порой, чем дальше она отходит от действительности, тем ближе приближается к ней, Построенные на выдумке названные книги гораздо вернее, чем лживая повесть Шпанова, донесли до нас атмосферу предвоенных лет, приближение большой беды.

«Генератор чудес» был напечатан в 1939–1940 годах в журнале «Техника — молодежи» и отдельным изданием выйти до войны не успел, хотя, как свидетельствует сам автор, роман вызвал отклик в читательских сердцах: писатель получил массу писем, организовывались читательские конференции.

Готовя роман к переизданию через полтора десятка лет, автор неизбежно должен был почувствовать на себе «проклятие» фантастики, повествующей о недалеком будущем (которая не имеет ничего общего с фантастикой «ближнего прицела», о ней речь впереди). Жизнь проэкзаменовала автора: оказались ли верными его прогнозы и предположения. И что же? Отгремела великая война, но ведь не употреблялись в ней чудесные генераторы, способные усыпить целое войско, никто и по сей день не лечит болезни сверхкороткими волнами, по крайней мере так, как это описано в романе. По «методологии», предполагаемой Я.Дорфманом, такое произведение следовало бы бросить в корзину. А мы все-таки подождем его бросать… Долгушин рассказал в предисловии, как ему рекомендовали перенести действие в сегодняшний день или даже в будущее, изменить биографии героев, словом, написать новое произведение. И хотя «ГЧ» подвергся серьезной редактуре, принципиально он не изменился и именно благодаря этому остался значительным явлением советской фантастики конца 30-х годов.

В романе передана предгрозовая атмосфера. Схвачены многие черточки тех лет. Например, повальное увлечение радиолюбительством. Немало энтузиастов, подобных Николаю Тунгусову, просиживали ночи над самодельными коротковолновыми установками, ловя голоса далеких континентов и отчаянно завидуя таким известным радистам, как Э.Кренкель. Характерна фигура наркома — одного из представителей ленинской гвар­дии. Впечатляющи успехи советской науки — медицины и биологии, свободных от прессинга лысенковщины. В масштабной фигуре профессора Ригана автор, как он сам пишет, пытался соединить черты нескольких известных ему ученых, но к его списку можно было бы присоединить таких энциклопедистов, как Вернадский, Н. Вавилов, Четвериков, Серебровский, Юдин, и многих других. И даже то, что роман совсем умолчал о многих реальных трудностях тех лет, — тоже черта времени, и Ю.Долгушин правильно сделал, что не стал его «исправлять» задним числом.

Но как быть с теми научными идеями, которые высказывает автор главным образом устами Ригана? Круг этих идей весьма широк и касается не только прикладных применений ультракоротковолнового генератора, затронуты общие проблемы развития человеческого организма, новые методы лечения болезней, возможность победы над старостью… Можно ли утверждать, что фантаст заблуждался, ведь в действительности наука и впрямь не пошла (пока по крайней мере) по пути Ригана. Нет, как раз Долгушин стоял на правильном пути, еще раз повторим, что фантаст, литератор не обязан быть точным в своих частных прогнозах. Зато его гипотезы привлекали свежестью и смелостью, они были направлены на свержение доктринеров и консерваторов, они учили молодежь без боязни ставить цели, достижение которых кем-то признано невозможным. Да, нет такого генератора и волн мозга, может быть, тоже нет (а может быть, и есть), но описаны эксперименты на ГЧ так убедительно, что очень хочется, чтобы это было правдой. Да, нельзя оживить через несколько часов после смерти утопленную девушку, но страницы воскрешения Анны выполнены прекрасно, и это действительно фантастика, действительно мечта, и автор имеет на такую благородную выдумку полное право.

«ГЧ», пожалуй, редкий случай подлинно научной фантастики в том смысле, что действие книги происходит в среде ученых и большая часть разговоров впрямую идет о науке. Но по-иному, видимо, и вообще нельзя создавать художественные произведения о науке, об ученых. Произведения неизбежно должны включать в себя больший или меньший элемент фантастики. Вот почему. Предположим, автор задался целью написать реалистический роман об ученых наших дней. Нельзя же совсем не говорить о предмете их занятий. Но ведь у каждой научной теории, гипотезы, открытия всегда есть конкретные авторы. Не может же писатель взять идеи у реально существующих людей и вложить их в головы своих героев, совсем, можно сказать, посторонних граждан, нельзя же, к примеру, приписать открытие лазерного излучения не Басову и Прохорову. Но нельзя и требовать от литератора точного следования жизненным фактам, это уже будет документальная, а не художественная проза. Тут-то фантастика и предлагает выход.

Первоначальный замысел «Пылающего острова» был изложен в киносценарии «Аренида», представленном на конкурс в 1939 году. Тогда у А.Казанцева был соавтор И.Шапиро. Роман начал свой путь к читателю с газеты «Пионерская правда», успел выйти отдельным изданием еще до войны, затем неоднократно переиздавался.

По жанру перед нами традиционный роман-катастрофа, но гипотеза придумана оригинально, а картины задыхающейся земли, воздух которой сгорает в топке гигантского пожара, изображены с такой выразительностью, что и впрямь становится жутко. Катастрофа эта — не стихийное бедствие. И хотя конкретной причиной пожара на острове Аренида были действия внезапно прозревшего доктора, который вдруг понял, что его поиски универсального и дешевого топлива приведут к созданию еще одного вида оружия массового уничтожения, на самом деле причины пожара более глубокие — виновником его следует считать милитаристские и империалистические круги, или, говоря современным языком, военно-промышленный комплекс, и впрямь натворивший немало бед в нашем столетии. Такого термина тогда не было, но черты этого злокачественного образования писатель увидел и передал, а фигура главы международного военного концерна Фредерика Вельта может считаться одной из удач советской фантастики.

Конечно, ничего подобного пожару на Арениде быть не может, и пятый окисел азота не существует, так что и здесь совсем не то предсказание, которое может осуществиться, и этот автор далеко отошел от строгих предписаний, но зато его пожар — символ грозных сил, которые современная наука в состоянии, сама того не желая, выпустить из ящика Пандоры. А нападение Вельта на Советский Союз, занятый спасением человечества, тоже нельзя не рассматривать в весьма современном контексте.

Литературные и идейные достоинства романа очень высоко оценены И.Ефремовым: «Несколько поколений читателей знают и любят эту книгу».

Но для неоднократных переизданий романа автор выбрал методику, диаметрально противоположную долгушинской. От издания к изданию Казанцев начал перерабатывать, дополнять и осовременивать свой текст. Появились упоминания об атомной энергии, о радиоактивности. Появились места, где говорится о минувшей войне, о реалиях сегодняшнего дня. Но при этом автор неизбежно должен был впасть в неразрешимые противоречия: роман лишился временной определенности. Если его действие происходит уже после строительства БАМа (есть такая ссылка в новом издании), то значит точка отсчета переместилась лет на сорок вперед. Но ведь весь основной сюжетный каркас не изменился, и то, что выглядело естественным для конца 30-х годов, сегодня стало неестественным, а чаще нелепым. Люди, герои романа, остались в прошлом, они, как говорится, типичные представители довоенных лет.

В романе была описана будущая для конца 30-х годов война. И в этом главный интерес книги — так ее представляли люди тех лет. Но после Великой Отечественной войны, а тем более в наши дни так ее представлять уже, увы, невозможно. Чудовищный сухопутный броненосец мог производить впечатление в те годы, сегодня он смешон. Магнат Вельт действует в духе военных доктрин того времени, насылая на Советский Союз армады бомбардировщиков; сегодня его духовные сродственники угрожают ракетно-ядерной атакой. Странное впечатление производит также почти полное отсутствие на мировой арене в момент острейшего глобального кризиса Соединенных Штатов Америки, но это опять-таки понятно в условиях 30-х годов, когда главную опасность справедливо усматривали в Германии и Японии.

Подобных противоречий — масса, и если бы сам автор захотел свести все концы с концами, то ему пришлось бы полностью переписать книгу, но это не был бы хорошо нам знакомый «Пылающий остров». Уже не раз приходилось повторять мысль, что произведение фантастики, казалось бы, обращенное в весьма далекое будущее, теснейшим образом связано со своим временем. Различные издания «Пылающего острова» доказывают это наглядно…

Во время Великой Отечественной войны фантастики не было. Нетрудно догадаться — почему. Победа над фашистскими агрессорами одержана благодаря мужеству и самоотверженности нашего народа. В руках советских солдат была добротная боевая техника, но не было никакого «сверхсекретного» чудо-оружия, которое сделало бы победу легкой и бескровной, хотя не составляет никакого труда придумать его, особенно после окончания войны. Оказывается, есть исторические реалии, применительно к которым фантастика остается не только бессильной, но и бестактной. Действительность была настолько величественной и трагедийной, что отвергала всякое приукрашивание.

Чуть ли не единственным исключением в литературе военных лет оказался роман все того же Шпанова «Тайна профессора Бураго», который выходил отдельными выпусками, в то время неоконченными. В полном виде роман был напечатан в 1958 году под названием «Война невидимок».

Главы романа, относящиеся к предвоенной жизни, были написаны еще до войны, они близки по настроению хотя бы к «ГЧ» — сделано крупное оборонное открытие, вокруг которого увиваются немецкие агенты. В то время литературные шпионы любили напяливать на себя обличье дворников, хотя много ли военных секретов может пройти через руки представителей этой уважаемой профессии? А заканчивая произведение после войны, автор столкнулся с уже упомянутыми противоречиями. Война окончилась, но окрашивающие составы, делающие рубку подлодки невидимой, в ней не употреблялись. Кроме того, появился непредусмотренный автором радар, лучи которого сделали бессмысленным подобное изобретение, даже если бы оно было возможным. Автор и его герои были вынуждены в конце романа объявить свои разработки бесперспективными и ненужными, роман, таким образом, потерял фантастический характер и превратился в обыкновенное военно-приключенческое повествование.

Насколько я могу вспомнить детские впечатления, «Тайна профессора Бураго» пользовалась среди школьников военного времени отчаянной популярностью скорее всего потому, что подобной литературы почти и даже не почти, а совсем не было.

Сейчас, когда создана большая библиотека произведений о подвигах советских разведчиков во вражеском тылу, «Война невидимок» поражает неприкрытой беспомощностью и несерьезностью. Похоже, что взрослые дяди ведут не смертельную игру противоборствующих разведок, а играют в пряталки: один из участников закрывает глаза ладошкой и начинает громко считать, чтобы дать возможность остальным укрыться за ближай­шим деревом…

Послевоенное десятилетие прошло под знаком так называемой фантастики «ближнего прицела», прямой наследницы критики 30-х годов, отвергавшей, как мы помним, и космические полеты, и овладение сокровенны­ми тайнами природы, и загляд в далекое будущее. Трубадуры этого «учения» добровольно надели на себя шоры и всех остальных заставляли сделать то же самое. С.Иванов в статье, которую можно назвать программной (Октябрь. — 1950. — № 1), писал: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что изменится даже климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?»

«В самом деле, посмотрим, например, к каким колоссальным изменениям буквально во всех отраслях нашей жизни приведет осуществление одной из конкретных задач — годовой выплавки шестидесяти миллионов тонн стали, — и перед нами во всей своей широте развертывается картина комплексного развития страны…»

Это, так сказать, принципиальное стратегическое нацеливание фантастики. А вот и некоторые из конкретных оценок: «Его (С.Беляева. — В.Р.) роман «Приключения Сэмюэля Пингля», проникнутый духом низкопоклонства перед заграницей, был отвергнут советской общественностью…», «Порочными надо назвать и рассказы ленинградского писателя Л.Успенского, который звал советских писателей учиться у Запада…», «Сопостав­ляя человека и природу, Брагин все свои симпатии отдает «умным» букашкам и таракашкам, всячески принижая человека… На основе этого порочного вывода делаются столь же неверные и другие: о необходимости для человека с благоговением относиться к природе, к ее «чудесам», а не бороться с природой, не подчинять ее человеку, не ставить ее на службу человеку»…

И штемпелюющий вывод: «Их «произведения» народу не нужны».

Слышите знакомые интонации: малейшее обвинение — и тут же политический ярлык! И все от имени народа.

Сегодня можно только поражаться, с каким энтузиазмом и пафосом утверждалась подобная галиматья, на первый взгляд трудно объяснимая даже с позиций того времени. В самом-то деле, чего уж такого страшного в стремлении, скажем, помечтать о полете на Луну или о прекрасном мире будущего за пределами текущей пятилетки? Но ходить по означенным газонам категорически воспрещалось, хотя речь шла вовсе не о социальных аспектах мечтаний и уж тем более не о сатире, всего лишь о научно-технических поползновениях. Тем не менее обыкновенный звездолет был бы проклят как исчадье ада. За всеми этими нападками стоял страх мещан в политике и литературе перед раскрепощением воображения, перед самостоятельностью и независимостью мышления, хотя совершенно очевидно, что именно эти качества надо воспитывать у строителей нового общества в самую первую очередь. Но вдохновителей подобных кампаний чересчур самостоятельные строители как раз и не устраивали.

Еще более удивительно, с какой готовностью довольно большая группа писателей (не все, впрочем) взяла эти установки на вооружение и принялась сочинять рассказ за рассказом, рекордные по своей пустоте и блеклости. Тут уж не надо было не только воображать, но даже думать: представил себе наскоро, скажем, прибор для обнаружения металлических предметов под землей, и садись писать фантастику.

И уж совсем необъясним тот факт, что трижды осмеянная и отвергнутая фантастика «ближнего прицела» дожила до наших дней. Если не в теории, то на практике некоторые писатели не смогли, а скорее, не захотели выходить за очень удобные для них рамки. И никакая критика не смогла остановить множества изданий и, главным образом, переизданий.

Взять хотя бы книги Владимира Немцова. Они многочисленны и потому не будем их даже перечислять. Вот типичная для него повесть «Альтаир». О чем она? Если говорить о фантастической стороне, то в ней одни молодые люди конструируют портативный радиопередатчик, а другие молодые люди — портативный телепередатчик. Этот последний по ошибке попал не на тот грузовик и был увезен в неизвестном направлении. Периодически он включается и передает простирающиеся перед объективом пейзажи. Изобретатели гоняются за ним чуть ли не по всей европейской части СССР, в чем и состоит приключенческий сюжет повествования. И все. Ни жизненных конфликтов, ни человеческих характеров, каждый из героев — сплошное собрание приятств, как выражались в старину. Никакая это не фантастика, а обыкновенная производственная повесть, но без признаков тех достоинств, которые должны быть присущи художественной прозе. Нет в «Альтаире» и реальных примет времени. Но все же повесть несет на себе отпечаток эпохи — она наводит румянец на трудные послевоенные годы, создавая впечатление, что никаких трудностей не существовало совсем.

Вне всякого сомнения, не стоило вспоминать об этом старом и ничем не примечательном сочинении, если бы «Альтаир» (и не только он) не был бы в очередной раз переиздан в 1987 году массовым тиражом. Видимо, издательство пришло к выводу, что ничего лучшего, ничего более свежего дать молодому читателю в разгар перестройки не может.

Ветер развевал над миром пепел жертв Хиросимы, уже давала ток первая атомная электростанция, уже Главный Конструктор передал на завод чертежи первого искусственного спутника Земли, уже будущий Первый Космонавт приобщился к авиации, а апологеты приземленности все еще хватали писателей и читателей за фалды и предписывали ограничиваться гидропоникой.

Время требовало иного пафоса, и чуткие художники ощущали эти требования. В 1954 году в Колонном зале Дома союзов на II Всесоюзном съезде писателей выступил известный советский кинорежиссер Александр Довженко. Вот что он, в частности, сказал: «Как известно из высказываний крупнейших ученых, человечество в ближайшие сорок лет, то есть до двухтысячного года, обследует твердь Солнечной системы… При жизни доброй половины нас, а может быть 90 процентов, эта задача будет решена. Что ж как не кино перенесет нас зримо в иные миры, на другие планеты? Что расширит наш духовный мир, наше познание до размеров поистине фантастических? Кинематография. Какие просторы раскрываются для творчества перед современным писателем кино! Сколько открытий ждет его в этой изумительной деятельности».

«Мы, — вспоминал Ираклий Андроников, — слушавшие его выступление, не знали тогда, что Довженко сам работает над этой темой, что он захвачен и увлечен ею. А теперь уже видно, что он заглядывал вперед, и сегодня его фильм «В глубинах космоса» касался бы тех вопросов, которые особенно влекут нас с тех пор, как в космическое пространство были запущены первые советские спутники нашей планеты. Жаль, что Довженко не дожил до этих великих дней, о которых веками мечтали лучшие умы человечества».

Сохранились режиссерские наброски неосуществленного сценария Довженко. Фильм должен был рассказать о полете советских космонавтов на Марс. С присущей ему страстностью Довженко делится тем, что его волновало: «Если допустить самое увлекательное, что наши герои фиксируют все свое окружение и люди на Земле все это видят, — какой создается простор для мыслей! Какими жалкими и уродливыми знаками отсталости покажутся тогда еще раз колониальная политика земных империалистов, все возможные виды и запахи разных национализмов, войн, блокад! Как раздвинется человеческий мир, все вырастет на тысячу голов, все сознание подымется на сверкающую высоту!..»

Такова была обстановка, в которой появился роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды».

«Туманность Андромеды» наглядно осязаемо изображала, каких звездных высот может достичь человечество, сбросившее с себя всякое угнетение, освободившееся от бессмысленной и самоубийственной гонки вооружений.

Достоинства «Туманности Андромеды» столь очевидны, что, казалось бы, они должны были заставить примолкнуть критиков, которые видели призвание в том, чтобы «тащить и не пущать» фантастику. Однако инер­ция мышления была велика и энтузиасты-волонтеры снова нашлись. Логика их мышления сегодня труднопостижима: зачем было «вцепляться» в роман о коммунизме? И тем не менее… Трибуну любезно предоставила «Промышленно-экономическая газета». Гонителями и на этот раз выступили научные работники, не очень компетентные в литературных и философских материях, но убежденные в своем праве поучать. Не исключено, что они слишком близко к сердцу приняли призывы некоторых литераторов, уполномочивающих ученых занять командные высоты в научной фантастике. Времена, однако, начали меняться, и пожалуй, самозванцы впервые получили по рукам.

Началось все с «реплики читателя» размером с большую статью, принадлежащей экономисту А.Антонову, под названием «Писатель И.Ефремов в Академии стохастики». Экономист не нашел в романе ничего хорошего. Особенно его раздражали придуманные Ефремовым научно-фантастические термины и всякие неправдоподобные, с его точки зрения, детали — таблетки от усталости, сверхзвуковые скорости, спиральные города, цветовые симфонии… Более крупных идей, вроде Великого Кольца, он попросту не заметил.

Через некоторое время (дело происходило летом 1959 года) в «Литературной газете» появился ответ А.Антонову, в котором справедливо было замечено, что автору реплики наиболее фантастическими кажутся те реалии, которые уже осуществлены или почти осуществлены современными наукой и техникой, не то что через тысячелетия. «И… если бы фантазия в романе Ефремова ограничилась только этими нехитрыми мечтами, то он уподобился бы тем писателям, которые смеют фантазировать лишь на три года вперед и которым верхом дерзости кажется мечта об уже осуществленном подводном телевидении». И далее: «Дело ведь, в конечном итоге, совсем не в том, что одному из читателей не понравился роман И.Ефремова, — тысячам других он, наоборот, понравился. И дело даже не только в самом романе. А в том, что в этой пространной реплике-статье как бы собраны воедино все те неверные требования, с которыми у нас долгое время подходили, да и сейчас порой подходят, к научной фантастике. Смысл их сводится, в общем, к одному: мечтайте, товарищи, «поближе». Не перехватывайте. Фантазируйте в пределах, уже завоеванных наукой, решайте проблемы, уже поставленные народным хозяйством. Фантазируйте, так сказать, трезво. И по возможности попроще.

Против этой регламентации, против этих вульгарных ограничений творческой фантазии следует решительно бороться…»

Однако «Промышленно-экономическая газета» решила защитить честь мундира. Были собраны мощные силы в лице четырех авторов со званиями, которые подписали новую статью, подкрепленную подборкой читательских писем. Разговор велся на более высоких нотах. Теперь Ефремову были предъявлены идейные обвинения. Он обвинялся в проповеди индивидуализма и идеализма, непонимании законов научного коммунизма, забвении истории родной страны и многих других смертных грехах. Материал этот пестрел фразами типа: «Наши дети школьного возраста получат после прочтения ее неверное представление об эпохе будущего», или «Утверждение реальности антимира… — это идеализм», или «Ефремов пишет о звездоплавателях, ни полслова не говоря о хозяевах жизни, о тех, кто обеспечивает всеми материальными благами любителей сильных ощущений, носящихся по Вселенной», или «…в других местах есть смутные, глухие упоминания о рабочих, загнанных (вот даже как! — В.Р.) в подземные глубины, в шахты…»

Словом, материал содержал такое обилие несправедливостей и передержек, что вызвал гневную отповедь академика В.Амбарцумяна «Критический туман вокруг «Туманности Андромеды». Письмо астрофизика было напечатано в «Литературной газете» вместе с большим редакционным послесловием и положило конец «странной кампании» «Промышленно-экономической газеты».

«Разве, — спрашивал В.Амбарцумян, — товарищи В.Воеводин, А.Зворыкин, Л.Майстров, Б.Ржонсницкий располагают более точными сведениями о том, как конкретно будет устроена жизнь людей спустя несколько тысяч лет? Если же они недовольны слишком «неосторожным» взлетом фантазии Ефремова, то мы, читатели, скажем таким критикам: не мешайте писателям создавать фантастические романы и повести о будущем человечестве. Ведь это то будущее, основы которого мы строим, и нам хочется хоть одним глазом взглянуть на него…

Урок был крепким, и надо сказать, что с тех пор «Туманность Андромеды» больше никто преследовать не пытался. «Туманность Андромеды» стала звездным часом Ефремова. Написанное после нее толстое «Лезвие бритвы», несмотря на ряд любопытных пассажей, не идет с ней ни в какое сравнение. Роман отчаянно разношерстен и не скомпонован, но вопреки этому, а может быть, и благодаря широко читается.

Но у Ефремова есть еще и «Час Быка», который без всяких объяснений не попал в его собрание сочинений, хотя он был напечатан в конце 60-х годов в журнале и вышел массовым тиражом. Написанный через десять лет после «Туманности…», «Час Быка» резко контрастирует с нею по настроению. Золотое сияние сменилось тревожными сумерками. Может быть, неслучайно. Писатель чутко улавливал общественные настроения. В атмосфере духовного подъема, воцарившегося в стране после XX съезда партии, создавалась «Туманность Андромеды», в обстановке обозначившейся стагнации — «Час Быка».

Что же испугало в этом романе те силы, которые фактически изъяли «Час Быка» из литературного обращения, даже из библиографических сведений. Может быть, то, что общественный строй на выдуманной планете Торманс автор назвал «муравьиным социализмом»? Обращалось внимание на слова, а не на суть дела.

«Час Быка» — продолжение замятинской линии, и снова приходится задаваться тем же вопросом: о каком социализме речь? Если о реакционном, стадном, казарменном, то его критика не только дозволена, она необходима как раз во имя торжества подлинного, светлого, гуманного социализма. А недостатки ведь не исчезнут от того, что о них будет запрещено говорить во всеуслышание. И опять-таки, что уж мы так стремимся все принимать на свой счет: картины тормансианского общества имеют куда более сходных черт, например, с Китаем времен «культурной революции». Но и сказать, что перед нами китайский портрет, тоже неправильно. Повторим еще раз, фантастика не фотографирует действительность, она создает модели — в одном случае позитивные, в другом — предупреждающие о грозящих опасностях, но в конечном счете и то и другое направлено на утверждение идеалов человечности и социального прогресса.

При заметном родстве «Часа Быка» с романом Замятина нельзя, конечно, не сказать, что мировоззрение Ефремова вовсе не схоже с мировоззрением Замятина. Час Быка по древневосточной терминологии — это предрассветный час, после него должно взойти Солнце. Для замордованных, затерроризированных, опустившихся жителей далекой планеты такой надеждой на рассвет стала Земля, с которой и прилетел звездолет «Темное пламя», внесший сумятицу в застойное болото Торманса, Земля, ушедшая в своем развитии еще дальше, чем, казалось бы, совершенно совершенный мир, в котором живут герои «Туманности Андромеды». Если бы и в художественном отношении «Час Быка» приближался к «Мы», то его значение неизменно возросло бы, но разрыв тут, к сожалению, велик.

О бюрократизме сейчас говорят много, и достается ему в нашей прессе здорово. Однако все же трудно вспомнить произведение, в котором это страшное социальное зло бичевалось бы с такой хлесткостью, как в «Сказке о тройке» Аркадия и Бориса Стругацких. От нее можно перекинуть мост разве что к «Бане» Маяковского с ее незабвенным главначпупсом Победоносиковым. Впрочем, в том же ряду вспоминается еще и «Теркин на том свете» А.Твардовского. Кстати, «Сказка о тройке» такое же «продолжение» романа «Понедельник начинается в субботу» (по общим героям и месту действия — сказочному, но обладающему всеми признаками реального города Китежграду), как и «Теркин на том свете» — продолжение большого «Василия Теркина».

Лавр Федотович Вунюков, председатель заглавной тройки у Стругацких, из той же зоологической разновидности, что и главначпупс, но это уже деятель новой формации. Он еще более фундаментален, чем Победоносиков, он умеет произносить всевозможные умные, точнее заумные, вещи и, пожалуй, еще более непробиваем. Перекликаются с Маяковским и забавные сокращения бюрократических заведений. Так, заседательская тройка (в составе пяти человек) носит наименование ТПРУНЯ — тройка по распределению и учету необъяснимых явлений.

Когда мы начинаем знакомиться с методами обращения упомянутой тройки с «представителями», которые имели несчастье попасть в сферу ее влияния, то в первый момент возникает легкое ощущение жжения: надо-де знать меру и в сатире и не ударяться в подобные фантасмагории. А на второй странице вдруг понимаешь, что ты и сам испытываешь подобные чувства гнева, возмущения, а порой и бессилия, когда читаешь иные газетные корреспонденции или сидишь у телевизора, а уж тем более когда сталкиваешься с хамством и крючкотворством лицом к лицу. Что ж мы не знаем множества, к сожалению, действительно множества, примеров, когда на годы, а то и на десятилетия задерживались, тормозились, ложились под сукно предложения, реформы, открытия, которые с очевидностью сулили большие, иногда огромные выгоды для нашего хозяйства, страны, народа? И только тем, что судьбу их решали тупоумные вунюковы, можно объяснить нескончаемую волокиту.

Вунюковы, хлебовводовы, фарфуркисы и им подобные говорили исключительно от имени народа (и должно быть, были убеждены, что так оно и есть), но действовали только в собственных интересах. Лишь недостаток места мешает привести здесь конкретные примеры, но их с легкостью припомнит любой. А уж какой урон мы от них понесли, никакому фантасту и не снилось! Право же, хочется воскликнуть вслед за Гоголем: «Эх, тройка, тройка, и кто же тебя выдумал!»

В жизни тройка может прикидываться комиссией, комитетом, подкомитетом, бюро секции и т.д., это, понятно, несущественно. Впрочем, идейное содержание «Тройки» богаче одного лишь обличения бюрократизма, есть в ней еще, например, и очень сильная антимещанская струя, связанная с образом клопа Говоруна. А насколько жизнен образ упомянутого горе-изобретателя Эдельвейса!..

Словом, «Сказка о тройке» — произведение настолько злободневное, что, кажется, она написана сейчас, сегодня, как оперативный отклик на последние события и решения. А между тем она была написана двадцать лет назад… и тогда же опубликована.

Тот вариант «Сказки…», с которым имеют возможность познакомиться нынешние читатели, несколько отличается от варианта 1968 года. Повесть стала композиционно проще, она, если можно так сказать, приблизилась к знаменитым трем единствам — действо по большей части происходит в одной комнате. Отпало затянутое и не имеющее отношения к главному стержню начало. Теперь героям не приходится покидать Китежград и подниматься на почти космическом и своенравном, как живое существо, лифте на 76-й этаж, где расположился еще один город — Тьмускорпионь.

В этих сюжетных и территориальных нагромождениях было немало веселых находок, но, наверно, они и вправду отвлекали от тесного контакта с ТПРУНЯ (Тпруней?). Конечно, только авторы компетентны отбирать, выбрасывать и оценивать собственные творения, но в этой требовательной саморедактуре за бортом оказались некоторые эпизоды, которых, честно говоря, мне жаль, особенно заколдованного холма, к которому не подойти, не подъехать, сколько ни старайся, сколько ни жги бензина, он остается все в том же отдалении. Ах, сколько найдется случаев в нашей жизни, к которым применимо это сказочное видение, и как неплохо было бы их оперативно расколдовать.

Есть, конечно, и сюжетные приобретения. В старом тексте расправа с крючкотворами производилась буквально с помощью deos ex machina, появились нежданно-негаданно всемогущие маги-руководители и пинками вышвырнули тпруневскую компанию. Возможно, в те годы авторы полагали, что с вунюковыми и выбегаллами можно покончить только таким, административно-командным методом. Возникает, правда, вопрос: почему бы эту плодотворную акцию не провести немного раньше или вообще не допускать Лавра Федотовича до руководящих постов? Новый финал повести куда более убедителен и, разумеется, более современен. Молодые ребята уже ни на кого не полагаются в борьбе с бюрократической тлей. Они придумывают остроумный ход, основанный на тонком знании бюрократической психологии и взрывающий тройку изнутри, причем ее собственными руками.

Есть и некоторые другие, в том числе стилистические, изменения, осовременивающие «Сказку…», но все-таки это частности, а в главном два авторских варианта друг от друга не отличаются. «Сказка о тройке» была актуальна двадцать лет назад и, к великому сожалению, остается актуальной и нынче. Будущие исследователи увидят в ней литературный памятник и, может быть, смогут подыскать ее сатирическим ходам неожиданное применение, но пока она работает по своему прямому назначению, помогая нам бороться с самым, может быть, опасным врагом перестройки.

Со «Сказкой о тройке» случилось редкостное даже по тем временам событие: из-за ее публикации был закрыт целый альманах «Ангара», настолько было разгневано тогдашнее начальство. Конечно, его действия напоминали поступки персидского царя, который приказал высечь плетьми море, но это сейчас хорошо иронизировать. А тогда входили в силу тяжелые для нашей общественной жизни годы, которые впоследствии назовут периодом застоя, и воспринимались подобные случаи тяжело.

Касаясь только одной области искусства — кинематографа, припоминаешь, что именно в эти годы легли на полку талантливые фильмы К.Муратовой, А.Германа, М.Осепьяна, Г.Полоки… Административное рвение простиралось так далеко, что иногда даже трудно понять, что, собственно, вызывало неудовольствие, из-за чего, например, несколько лет не выходил в прокат «Андрей Рублев» А.Тарковского.

Но в отношении «Сказки о тройке» подобных недоумений, пожалуй, возникнуть не может. Она била не в бровь, а в глаз, и единственно, чему следует удивляться, так это тому, что нашлись мужественные люди, которые осмелились ее напечатать. Ведь «Сказка о тройке» — честная повесть, с решительностью хирургического скальпеля и с поразительной, прямо-таки сегодняшней прозорливостью вскрывающая опасные для развития нашего общества нарывы. Пожалуй, именно «Сказка о тройке» не прошла авторам даром. На долгие годы за Стругацкими закрепилась репутация неблагонадежности. О «Сказке…» почти не писали, ее вроде бы и не существовало, но и другие их произведения подвергались несправедливой критике. Это мнение всячески раздувалось и поддерживалось, и его не могли поколебать даже успехи Стругацких на международной арене, где в них видели именно советских авторов. Так, их роман «Полдень. XXII век» (по моим представлениям, не самое удачное их произведение) был переведен в Соединенных Штатах и произвел сильное впечатление. Критик журнала «Квест» Н.Перонн, между прочим, отнюдь не благодушно настроенный к советской литературе, выдал авторам такой неслыханный комплимент: «Полдень. XXII век» является таким научно-фантастическим произведением, какое мог написать Толстой, настолько живы в нем персонажи, такое благородство и такая высокая мораль пронизывает весь роман — качества, редкие для произведений научной фантастики и порой даже для многих других жанров…» Все это так захватило американского критика, что он даже решил не считаться с тем, что ведь в «Полдне»-то изображен «тот самый» коммунизм.

Между прочим, авторские идеалы всегда выражались в произведениях Стругацких совершенно открыто, в том числе и в сатирической «Сказке о тройке», прежде всего в образах тех молодых людей, энтузиастов, у которых и начинается понедельник в субботу, настолько они привязаны и преданы любимому делу. Они весело, не впадая в долгое уныние, борются с бюрократами, и в этом залог того, что бастион будет разрушен. Но никакие соображения не принимались в расчет, если дело касалось неугодных авторов.

Особенно рьяно поддерживали упомянутую репутацию Стругацких некоторые из их менее способных коллег по фантастическому цеху. Она их очень устраивала, так как больше всего на свете они боялись открытого литературного соревнования. Не без эффективности было пущено в ход испытанное еще с 20-х годов средство — политические ярлыки.

Но все же времена уже были не булгаковские — замолчать Стругацких не удалось, подорвать читательскую любовь к ним тоже, хотя наскоки продолжались до самого последнего времени. Надо ли пояснять, что речь идет не о деловой, пусть даже резкой критике, а именно о разносах с политическими оргвыводами. В отличие от Булгакова авторам удалось дожить до того дня, когда гонимая некогда повесть была напечатана в «Смене» — молодежном журнале с полуторамиллионным тиражом (тираж «Ангары», между прочим, был всего 3000 экз.). Может быть, мы когда-нибудь увидим и собрание сочинений наших самых талантливых фантастов? Вслед за Соединенными Штатами, где вышел двенадцатитомник их сочинений. Догоним, так сказать, Америку!

Будем надеяться также, что возвращение в строй забытых и пропущенных книг послужит стимулом для современных писателей. Пусть начнется новая страница в истории советской фантастики, пусть увидит свет множество прекрасных книг, в которых четким штрихом будет запечатлена правда нашего уходящего века, века, словно специально придуманного для этого жанра» И пусть их никто не запрещает, не преследует, не замалчивает, а если уж кто критикует, то исключительно по заслугам и справедливости.

Фантастика ратует за вселенский смысл человеческого бытия, за то, чтобы каждый осознал себя звеном в цепи поколений, сыном Земли и Галактики, от которого прямо зависит, каким этот мир будет завтра и сохранится ли он вообще.