Несчастный скиталец

Иной журнал Эмилии дю Леруа

Начинаю здесь новый журнал мой, предваряясь мечтанием, что спустя время перебелю написанное здесь черновое письмо. Оттого и в почерке будет торопливость, каковой в журнале быть не должно, ибо сей есть впоследствии реликвия фамильная. – Ах, несчастная Эмилия, вопрошу себя, на что ты решаешься? Разве не будет в случае неудачи не токмо семейное имя твое, но и самая репутация девическая навек загублены? Но я в отчаянии! А с отчаянья возможны слабым девицам в том числе и подвиги, какие и могучим мужам не под силу.

Последняя трапеза в доме отеческом… С какой невыразимою нежностию взирала я на суровые, закопченные стены, кои лелеяли юность мою! Увы, несчастный прародитель мой! – очнувшись завтра поутру ото сна, откроешь ты, что Эмилия твоя бежала… бежала навстречу ужасной НЕИЗВЕСТНОСТИ!

Писано в ночь, в скверной корчме при дороге в столичный град.

Уют домашний и семейственный покой сменились тотчас бытом самым неприглядным – довольно лишь того сказать, что подсвешники тут нечищены, свещи сальны, зело вонючи и коптят безпощадно, и ежели желаешь избегнуть той участи, что лицо твое почернеет, якобы у арапки, надобно поминутно снимать с оных нагар снемцами чрезвычайно липкими от безпрерывного многолетняго употребления. Посуда здешняя кривобока, мебели хромают, а пещь стонет гласом нечеловеческим. Одно только мне утешительно: что я с Миловзором любезным моим. Ведь для меня отныне единственное отечество и единый дом родной – у него на груди, и сие пребудет тако до самой кончины моей.

В возрасте куда нежнейшем, нежели нынешний, доводилось уж мне вкушать от ядовитых сладостей столичных, но многое из тогдашнего я уже не помню и потому для памяти набрасываю на сих жалких листках мои более зрелые впечатления. Увы, они могли бы быть подробнее, еслиб не постоянная забота о приведшем нас сюда деле. Мы даже не смогли надлежащим образом совершить променад по модным лавкам (а принимая во внимание количество их и дальнюю протяженность, лутше следовало бы сказать «вояж»). За нехваткою времени ограничились двумя, причем один шляпный, а после заглянули еще в книжную торговлю, где мне смертельно понравились разкрашенные гравюры в папке, представляющие собою как бы роман в отдельных к нему картинах. Однако ж сам роман отсутствует – его, сообразно событиям, запечатленным на гравюрах, должен создать зритель их единственно в воображении своем. Называется сей роман «Похищение локона» и, судя по немногому увиденному, весьма увлекателен и пикантен. Владелец книжной торговли, пренеприятнейший тип, и с прищуром, изволил один лишь первой лист показать – тот, где преискуснейше нарисована спящая девица неземной красоты, а из кустов ею любуется пригожий кавалер. «Остальное вы сможете увидеть во всех подробностях, когда выразите определенное желание приобресть». – И все тут! Я едва не расплакалась, но толку от этого было бы немного.

Миловзор же истратил немного денег ради дешовой книжки «Истиннаго Кавалера изящныя и воинственныя тако-ж песни. Их энергический дух вселит отвагу и бодрость в любого». Я предостерегла Миловзора моего, дабы он не обольщался нащет Гастона (ибо сразу поняла, об чем забота!): что любому придаст отваги и сил, то у брата моего вызовет разлитие чорной желчи или, похуже того, прежестокий насморк.

Вот, для памяти, одна из песен.

Нужно, однако ж, заметить, что шляпки иногда встречаются пресимпатичныя. И вот каковое любопытное наблюдение: что продается в лавках, того решительно не носят, а носят нечто противуположное тому, и таким образом отличается истинная столичная dame de mode от модницы провинциальной, коя простодушно торопится накупить нарядов, а после служит на столичных выездах для насмешки «посвященных». Сие презанимательно!

Впрочем, для постижения сией науки не было у нас ни средств, ни времени, и довольно скоро сменили мы модные и книжные лавки на развалы старьевщика. Мое слабое перо безсильно передать все те виды и запахи, что открылись там пред нами. Да и место ли подобным описаниям в журнале девическом (вместилищу грез)? Довольно и того, что я сама принуждена была обстоятельствами созерцать, обонять и отчасти осязать развернувшиеся пред нами неприглядныя картины!

Кули с грязным тряпьем, отчасти снятым с убиенных или с умерших от естественных причин, отчасти же проданным ради жестокой нужды, валялись повсюду в тесном, плохо освещенном доме. Где-то во тьме кромешной, за жесткой от налипшей грязи занавескою, чадила кухня и там же неблагозвучно верещал ребенок. Какая участь ожидает сие нещастливейшее дитя? Кем возрастет оно, будучи с младенческих лет своих окружено столь отвратительными сценами? Однако продолжаю.

Ничуть не смущаясь увиденным, мой Миловзор, слегка дыша в рукав, дабы не подвергаться опасности быть удушену от миазмов, поворошил сапогом один куль, другой, а после призвал владельца и молвил:

– Подбери-ка ты нам, любезный, одежду, обыкновенную для лекарей презреннаго панагаанова племени, да чтоб впору и отнюдь не дырявая.

Тут из-за занавески пронзительный женский голос закричал:

– Слупи с них по двойной! Вишь, что удумали!

И невидимая нам дама в сердцах двинула кастрюлею, а младенец внезапно затих. (Уж не бросила ли она его в кастрюлю? – тотчас невольно подумалось мне. Ибо место здесь таковое, что возможно предположить решительно любое злодейство).

Старьевщик что-то забормотал, закопошился, после закряхтел и сказал нам так:

– Пожалуйте на свет, господа хорошие.

Мы с облегчением покинули жилье с кислыми его запахами и оказались опять на улице, хоть тоже и грязной, но ощутимо менее ароматной. Следом вышел и старьевщик с неким тюком, и уж тут-то я хорошенько все разглядела. Старьевщик был весьма сер, складчат лицом и уныл, как вечность на пороге ада. Из тюка, когда он развернул его на ступенях лавки своей, во все стороны панически побежали клопоканы. Миловзор, оскалив губу с усами, придавил двоих сапогом, прочие же спаслись бегством или затаились.

Попеременно вздевая на шпагу то одно, то другое, Миловзор осмотрел вещи, кои были в точности в согласии с обычаями известнаго народа, т. е. мешковатыя и возможно более безобразящия натуру. Старьевщик стоял рядом, глядел не моргая на товар свой и только время от времени громко сморкался. Затем скушным голосом пробормотал он и цену. Миловзор, желая поскорее покончить с делом, не стал и торговаться, а вместо того забрал тряпье в охапку, бросил старьевщику две серебряные монеты – какие из кармана первыми вынулись – и пошел прочь. Я поспешила за ним, не желая мешкать в ужасном месте. Старьевщик крикнул что-то нам вслед натужным голосом, а после и жена его (та, что, предположительно, сварила ребенка), выскочив, очень бранилась, но мы не замедляли шага и не оборачивались.

Наш план был таков: снять комнаты на несколько дней возможно более близко от жилья брата моего Гастона, а в окнах выставить объявление, что здесь-де обитает лекарь от зубной боли, такоже от головной, колик желудощных и разлития жолтой, красной и чорной желчи. Зная нрав брата моего, я не усумнялась, что один или два из перечисленных недугов не преминет вонзить в нежное тельце его свои алчущие когти. Что до слуги гастонова, Мартоса, – то это самое ленивое создание, когда-либо находившееся в услужении у благороднаго кавалера, и потому только естественно ожидать, что, будучи послан за врачом, обратится он к первому попавшемуся, а не станет разыскивать по всему городу наилутшего.

Мы осуществили наше намерение касательно комнат без всяких хлопот. Владелица помещений, дама в жеваном чепце с какими-то увядшими лентами, подмигивала при сдаче комнат столь скабрезно, что я ощутила прилив крови к лицу и едва не лишилась чувств. Воистину, столица есть средоточие порока, и токмо обладатель рыбьей крови, наподобие Гастона, способен не опалиться здесь развратом, карточными играми и иными недостойными страстями. Самый воздух здесь, кажется, заражен!

Оказавшись в комнатах наших, мы первым делом развернули одежду панагаанову. Одна из прорех на ней своим появлением, несомненно, была обязана кинжалу! О том же вопияло и темно-коричневое пятно! Невольно задумаешься о странных превратностях жизни. Еслиб одежда обладала разумной речью и могла говорить – о, сколь много она могла бы поразсказать любопытствующему! Увы, сие в силу естественных причин невозможно.

Остаток дня я приводила в порядок тряпье, снятое с нещастных… Кем были они, безвинно павшие от жестокаго кинжала? Быть может, менялами, чья жизнь – нажива на нуждах чужестранцев? Или лекарями-зубодерами, чье благополучие возведено на слезах и боли страждущих? Как бы то ни было, я чистила и усердно чинила их платье, а Миловзор расхаживал при этом по комнатам и громко читал купленную утром книгу.

«Соломенное сердце»! Вот оказия – что за нелепейшее название! Да разве и все с нами приключающееся не есть вздор, и притом предурацкий? Кухня отчаянно коптит, блюда здешние гнусны, говяжьего рулета по-анжольтеррасски пристойно приготовить не умеют, так что один лишь Миловзор может употреблять изделия туземной стряпухи без ущерба для себя. Что касается до меня, то на третий день употребления чужеродной моему желудку стряпни у меня начались колики и разнообразные ощущения по всему кишечнику, каковое недомогание пыталась я скрыть. Однако брат мой, прознав обо всем, подал мне свои желудощные капли с видом вполне сочувственным.

Верю ли я в успех предприятия нашего? Ах, в такие вечера, наподобие сегодняшнего, нимало не надеюсь я на благополучный исход… Но – молчи, Эмилия! Ни слова более, не то слезы мои смешаются с туземными чернилами, а они и без того чрезвычайно жидки. Лутше думать мне о чем-нибудь забавном… Каковое, к примеру, лицо сделалось у Гастона, когда опознал он в лекаре Гольдштифе с помощницею сестру свою и жениха ея, т. е. Миловзора и меня? Удивление? О, нет! Хорошо зная упорный нрав мой, унаследованный мною от деда нашего, ничуть не был Гастон поражен внезапным появлением моим в столице. Может быть, радость – при виде лица родственнаго и отчасти (смею надеяться!) любимаго? Увы, и сие предположение следует отвергнуть как ошибочное. Выражение глубочайшей тоски тотчас проникло во всю физиогномию брата моего, едва лишь он понял, что я не допущу безславной погибели его, и вынужден он будет покинуть смятую постель свою и выступить в поход – вдогонку за похитительницею чести нашей. Винить ли мне его за это? Сетовать ли на то, что родился Гастон мущиною, а я – женщиною, когда следовало бы, скорее, наоборот? Но еслиб была я мущиною – то не видать мне счастия с Миловзором моим, а оно-то дороже для меня всего на свете!

Бегство брата моего напоминало переселение неких кочевых племен на зимние пастбища купно со скотами, наложницами, шатрами, онаграми и идолищами погаными. Таковое великое число прихватил он с собой узлов, пакетов, баулов, свертков, кофров, нессесеров, ридикюлей, а в довершение нелепиц – вздорную, поминутно мочащуюся от избытка впечатлений собачонку, кою именует он «Милушкою» и к коей привязан с жаром, приличествующим, скорее, старой деве, нежели молодому кавалеру. Сия собачка несколько раз принималась брехать в самыя неподходящия минуты (например, на патрульных, случившихся поблизости как раз в самое решительное мгновение бегства брата моего, т. е. когда он лез из окна!). Затем, пользуясь общей сумятицей, сия Милушка сжевала веер тети Лавинии из штрауховых перьев – веер сей довершал машкерад, в каковой обрядился при бегстве Гастон, некую даму заместо кавалера из себя наружно представляя. Нужно ли говорить, что при проезде нашем чрез ворота городские скверную собачонку начало жестоко тошнить перьями, так что она едва не издохла, а брат мой сделался при этом белее мела и грозил лишиться чувств! Впрочем, сия суета и переживания сильно насмешили стражу (о, безсердечныя! а кабы псица и впрямь издохла?!), так что нас пропустили без даже досмотра.

Едва лишь мы оказались на дороге, вдали от городских стен, как Гастон попросил ослабить ему корсет и остановить ради сего экипаж. Собачку вывели из кареты, причем она отчего-то хромала, кашляла и глядела прежалостно, а Гастон, на то взирая, едва не плакал.

Коротко говоря, сия есть достойная подруга жизни брата моего. Едва лишь она избавилась от последствий озорства своего, т. е. от веера, мы продолжили наш путь, намереваясь для начала удалиться елико возможно от столицы и преследователей, буде таковыя случатся, а затем, передохнув, начать наши поиски.