Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

1

Пока сэр Алфеус громко ворчал, что абсолютно ничего не готово, мистер Хас с помощью доктора Баррака поднялся наверх и разделся.

Долгая дискуссия цепко завладела его сознанием. Многое в его мыслях так и осталось неопределенным. Ему хотелось рассказать еще о нескольких обстоятельствах, но все эти процедуры, предшествующие вивисекции, казались ему неуместными и докучными ритуалами, мешающими чему-то намного более важному.

Кровать, инструменты, приготовления к анестезии были для него не более чем новыми поводами для спора. Когда мистер Хас уже лежал на кровати, а доктор Баррак держал в руках раструб, который должен был накрывать рот и нос пациента при использовании хлороформа, он попытался заметить ему, что сама идея оперативной хирургии чужда научному фатализму этого джентльмена. Однако сэр Алфеус прервал его.

— Дышите глубже, — скомандовал доктор Баррак… — Дышите глубже…

Вся огромная фабрика аргументов, выстроенная в его мозгу, качнулась вместе с ним через бездну ужаса и умственной пустоты. Что последовало за этим, спал он или продолжал думать, сказать невозможно; мы можем лишь представить эти идеи как кристаллиновые пузыри, размером равные всем вещам, заполнявшим его сознание. Им овладело характерное сомнение, выполнит ли хлороформ свою задачу, и тогда последовал странный звон, похожий на звук лопнувшей скрипичной струны:

— Поннг…

А он, казалось, вовсе не потерял чувствительность! Он не был бесчувственен, но вещи вокруг изменились. Доктор Илайхью все еще присутствовал, но каким-то образом сэр Элифаз, мистер Дэд и мистер Фар, которых он оставил внизу, вернулись к нему и сидели рядом на земле — вернее, на золе; все они печально сидели на куче золы под небом, которое сияло ярким светом. Сэр Алфеус, медсестра, спальня — исчезли. Казалось, что все это только приснилось ему.

Но вокруг была реальность, устойчивая реальность, это рубище и эти дымящиеся кучи золы за городскими воротами. Это была сцена нескончаемого эксперимента и бессмертного спора. Он был Иовом, тем самым Иовом, который сидел здесь тысячи лет назад, а этот худой хищный старик в огромном тюрбане — не кто иной, как Елифаз Феманитянин, человек пониже ростом, выглядывавший из-под капюшона шерстяного плаща, был его друг Вилдад Савхеянин; энергичное грубое лицо человека, одетого в нечистую холстину, выдавало Софара Наамитянина; а этот молодой человек с лицом, жестким, как кулак, сидящий с видом ложной скромности и нахально судящий их всех, был Елиуй, сын Варахаилов, Вузитянин из племени Рамова…

Странно было бы даже вообразить, что эти люди были врачами, школьными наставниками или производителями оружия, причудливо завуалировавшими свою бессмертную сущность под преходящими одеждами эпохи. Веками они сидели здесь и спорили, и еще века им предстояло сидеть. Неподалеку от них ожидали ослы, верблюды и рабы трех эмиров, а два эфиопских раба Елифаза направлялись к сидящим, таща два таза чистой серой золы. (Поскольку Елифаз из гигиенических соображений не пользовался обычной золой для посыпания своей головы.) А там, вдали, испещренные зелеными пятнами пальм и пронзенные между пилонами сверкающим рукавом реки, виднелись низкие коричневые стены из высушенного на солнце кирпича, дома с плоскими крышами и витые башенки храмов древнего города Уц, где впервые начался этот великий спор. На восток, на запад, на север и на юг простирались широкие равнины мира, усыпанные маленькими финиковыми деревьями, а над ними возвышался неизмеримый купол небес, украшенный солнцами и звездами и залитый светом.

Этот свет засиял, когда говорил Елиуй, и это был не только свет, но и голос, ясный и внятный, и вся душа Иова преклонилась и замерла…

— Кто этот, который вслепую советует словами, лишенными знания?

С огромным усилием Иов поднял глаза к зениту.

Это было так, словно здесь воссиял тот, кто был всем, кто охватывал все силы и царства, но было еще что-то вроде теневой завесы перед его лицом. И это было так, будто темная фигура, окруженная нимбом из разноцветных контуров, наклонилась надо всем миром и рассматривала его со злорадным любопытством, и это было так, словно эта темная фигура представляла собой не более чем прозрачную вуаль перед бесконечно длящимся излучением. Находилась ли эта вуаль перед светом или гнездилась где-то в самом сердце света и распространилась, оттуда наружу и оказалась перед лицом света, распространилась, и отступила, и снова распространилась в бесконечной диастоле и систоле? Это было так, словно говоривший голос принадлежал Господу, но то и дело казалось, что в его тембре слышался отзвук слов Сатаны. Когда голос обращался к Иову, его друзья слушали и смотрели на него, и глаза Елиуя сияли, как гранаты, а глаза Елифаза как изумруды, а глаза Вилдада были черными, как у ящерицы на стене, а у Софара не было глаз, и он смотрел только темными впадинами, укрытыми под нахмуренными бровями. Когда Бог говорил, они все, и Иов вместе с ними, становились все меньше и меньше и сжимались, пока не становились наименьшими из различимых предметов, пока вся эта сцена не становилась игрушечной; они делались нереальными, как упавший бумажный обесцвеченный кружочек конфетти, плывущий среди неизмеримого величия.

— Кто этот, который вслепую советует словами, лишенными знания?

Но в этом сне, который снился мистеру Хасу в то время, как он находился под наркозом, Бог говорил не словами, а светом; в его уши не проникали звуки, но мысли бежали сквозь его мозг, как быстрые ручейки, собирались в лужицы и создавали пульсирующий рисунок ряби, где переплетался один узор с другим…

Мысли, которые, как казалось, Бог высказывал через его мозг, могли быть переведены в слова только определенным образом и с большими потерями, поскольку это были мысли о предметах, находящихся вне и выше этого мира, а наши слова все созданы из имен вещей и названий чувств нашего мира. Противоречащие друг другу понятия стали совместимыми, а непонятные вещи сделались простыми, поскольку он погрузился в сон. Наркоз как бы освободил его идеи от их привязанности к словам и фразам и от их тяготения к чувственной реальности. Но это была та же самая линия мыслей, которой он следовал через звезды и пространства, и та же, которой он придерживался, споря в душной маленькой комнате «Морского вида».

Что-то стояло за тем способом, которым идеи пробегали сквозь мозг мистера Хаса. Сначала ему казалось, что он не по своей воле, а как бы механически отвечает на сомнение в голосе, заполнявшем весь мир. Он произнес:

— Тогда дай мне знание.

На что ответ последовал голосом Сатаны и в издевательском тоне. Поскольку Сатана сделался более близким и определенным для Иова, как темное лицо, потрепанное временем, но оживленное, высылавшее к границам пространства один за другим сияющие цветные круги, подобно тому, как пловец гонит волны к берегу.

— Но что у тебя найдется в качестве сосуда, чтобы держать в нем свое знание, если мы тебе его дадим?

— Именем Господа, который в моем сердце, — сказал Иов, — я требую знания и силы.

— А кто ты такой? Педагог, дающий плохо подготовленные уроки истории в душных классах и мечтающий учить своих юных джентльменов играть в чехарду среди звезд.

— Я Человек, — ответил Иов.

— Хас.

Однако эта странная сила, позволяющая человеку сбросить с себя черты личности и полностью расстаться со своей тождественностью, как это бывает во сне, овладела мистером Хасом. Он отвечал с абсолютной уверенностью:

— Я человек. Там, внизу, я был Хасом, но здесь я Человек. Я — это каждый человек, который когда-либо посмотрел вверх, в сторону света Господнего. Я — это каждый, кто думает, работает или проявляет добрую волю ради человечества. Я — это все исследователи и предводители и учителя, которые когда-либо были у людей.

Спор выдохся. Он выдержал свою точку зрения, как такие позиции обычно удерживаются во сне. Дискуссия сползла к другой теме из тех, что беспокоили его.

— Ты хотел бы измерить глубины знания; ты хотел бы узнать масштаб высот пространства… Ни тому, ни другому нет предела.

— Тогда я буду измерять их вечно. Я одолею тебя.

— Но ты никогда не уничтожишь меня.

— Я пробью себе путь к Богу сквозь тебя.

— И никогда не достигнешь его.

Казалось, что теперь заговорил другой голос. На какой-то момент завеса Сатаны была отодвинута в сторону. Мысли, которые выражались сейчас, пробегали, как добела раскаленный, расплавленный металл, сквозь разум Иова, но говорил ли он эти вещи Богу, или Бог говорил их ему, не проявлялось никоим образом.

— Так жизнь идет всегда. И не может идти никаким другим образом. Никаким другим способом здесь не может существовать такое бытие, как жизнь. Но как мог бы ты бороться, если бы знал, что победа предрешена? Зачем бороться, если конец заранее известен? Как ты мог бы подняться, если бы не было бездн, в которые ты мог упасть? Темнота и зло вокруг тебя дают тебе гарантию реальности…

Столетиями голос Иова звучит жалобой и еще века будет звучать. Сквозь века пламя его веры пылает и колеблется и угрожает вырваться наружу. Но оправдан ли Иов в своих жалобах?

На самом ли деле Иов в своих жалобах прав? Его мысли окрашены в цвет несчастья. Он увидел весь мир отражающим страдания его тела. Он сосредоточился на болезни, жестокости и смерти. Но существует ли зло, жестокость или страдание, которое было бы вне возможностей человеческого контроля? Если бы это было так, он на самом деле мог бы жаловаться, что Господь насмеялся над ним… Разве закаты безобразны и угнетающи? Разве мерзки горы, а дальние холмы отталкивающи? Разве есть какие-нибудь изъяны в звездном небе? Если жизни животных и людей темны и неприглядны, то строение их тел несравненно приятнее. Ты усмехнулся, потому что из красоты клеток и тканей получается идиот. Почему, о Человек, из них складывается идиот? Разве у тебя нет воли, разве ты не понимаешь, что это ты допустил существование таких вещей? Темнота и неприглядность, зло и жестокость — это не более чем вызов к тебе со стороны мира. В тебе заключена сила, способная разобраться с этими вопросами…

Сквозь клубящиеся в его мозгу облака эта фраза пробилась лучами солнечного света:

— Сила урегулировать эти проблемы. Сила управлять…

Ты слишком сосредоточился на боли. Боль — это преходящая неприятность; она оканчивается и забывается. Вне памяти и страха боль — ничто, противоречие, на которое надо обратить внимание, предупреждение, которое следует учесть. Без боли во что превратилась бы жизнь? Боль властвует только нал малодушными людьми. Настоящий человек обладает силой, чтобы управлять ею. В силах Человека — управлять всеми вещами…

Это было так, словно спящий пациент спорил об этих идеях сам с собой, словно он сам был Вселенной, а Иов, Сатана и Бог спорили друг с другом внутри него. Мысли в его голове бежали все быстрее и вдруг сделались яркими и сверкающими, как воды становятся светлыми, когда они выбегают из пещеры на дневной свет. С позеленевшим лицом он бормотал и шевелился в своем великом споре, в то время как деловитый специалист занимался своими скальпелями, а доктор Баррак шепотом делал указания внимательной сестре.

— Еще один вдох, — сказал доктор Баррак.

— Облако снова накатилось на мою душу… Я прошел сквозь великую тьму. Я прошел через глубокие воды.

— И твоя жизнь никогда не смеялась? А свежесть летнего утра никогда не проливалась радостью сквозь все твое существо? Разве тебе ничего не известно об объятиях возлюбленных, щека к щеке или губы к губам? Разве ты никогда не выплывал в залитое солнцем море или не кричал на склоне горы? И разве нет радости в рукоплесканиях? Твой сын, твой сын, ты сказал, умер с честью. Разве в этой чести нет доли радости? Чист и прям был твой сын и прекрасен в своей жизни. И неужели тебе не за что поблагодарить Бога? Разве ты никогда не играл со счастливыми детьми? Разве ни один мальчик не отвечал на твои уроки — отдавая больше, чем ты давал ему? Отважишься ли ты отрицать радость от собственного аппетита: первый кусок горячего ростбифа в морозный день и глубокий глоток доброго эля? Разве ты не знаешь радости от хорошо сделанной работы или сладкого сна после тяжкого труда? Или тебе неизвестна радость фермера над вспаханным полем, когда оно выстреливает к небу зелеными остриями всходов? Когда огромные корабли рассекают волны, а в небе гудят аэропланы, не исполняется ли человек снова надеждой? Можешь ли ты наблюдать ритмическое движение машин и по-прежнему испытывать отчаяние? Твоя болезнь окрасила весь мир; небольшой период неудач спрятал свет от твоих глаз.

Это было так, словно спящий пробирался сквозь опушку огромного леса и выходил к открытому месту, но пробивал он свой путь не через деревья и кустарник, а сквозь полосы, сети и переплетения слепящего многоцветного света к ясной перспективе за ними. Он словно вырос до гигантских размеров, так что под ногами у него была теперь не земля, а тот кристаллиновый пол, в прозрачных глубинах которого двигались звезды. И хотя он приближался к открытому месту, он никак не мог его достигнуть; радужная сеть, которая, казалось, становилась тоньше, снова утолщалась; он продолжал бороться, и те темные сомнения, от которых он почти избавился, снова окутали его душу. И тут он осознал, что он спит и этот сон теперь быстро подходит к завершению.

— О, Боже! — вскричал он. — Ответь мне! Поскольку Сатана извел меня своими насмешками. Ответь мне прежде, чем я потеряю из виду твой лик, имею ли я право бороться? Имею ли я право явиться с моей маленькой Земли сюда, превыше звезд?

— Имеешь, если отважишься.

— Могу ли я завоевывать и покорять? Обещай мне!

— Ты можешь вечно завоевывать и находить новые миры для завоевания.

— Могу — но должен ли?

Это было так, словно поток расплавленных мыслей внезапно прекратился. Словно все вдруг остановилось.

— Ответь мне! — возопил он.

Сияющие мысли медленно двинулись снова.

— Пока выдержит твое мужество, ты будешь завоевывать… Если ты имеешь мужество, хотя ночь будет темной, хотя теперешняя битва будет кровавой и жестокой и закончится странным и недобрым образом, однако победа будет за тобой — как, ты поймешь — когда придет победа. Только имей мужество. От мужества в твоем сердце зависит все. Этим мужеством движутся по своим путям звезды, день за днем. Одно лишь мужество жизни держит небо над землей… Если это мужество подведет, если этот священный огонь погаснет, исчезнет все, все вещи — добро и зло, время и пространство.

— И ничего не останется?

— Ничего.

— Ничего, — повторил он, и это слово растянулось, словно темная и все темнеющая маска на лицах всех вещей.

А затем, словно для того, чтобы подчеркнуть значение этого слова, вся Вселенная, как ему показалось, стала как бы сворачиваться внутрь себя, все быстрее и быстрее, пока не уменьшилась с невероятной скоростью. Он тщетно пытался противиться этому коллапсу, прилагая чудовищные усилия. Белый свет Бога и кружащиеся цвета мироздания, межзвездные пространства — казалось, их сгребали вместе невидимые пальцы. Все они двигались к одной точке, как вода в клепсидре стремится к ее воронке. Вся Вселенная сжалась, превратилась в маленькую вещь, уменьшилась до размера монетки, пятнышка, кончика булавки, в единственную интенсивно черную математическую точку и — исчезла. Он слышал свой собственный голос, кричащий в пустоте, как ничтожная частица, уносимая ветром:

— Но выдержит ли мое мужество?

Этот вопрос остался без ответа. Не только предметы пространства, но и аспекты времени свернулись вместе в ничто. Последний момент его сна двинулся навстречу первому, сминая все промежуточные моменты и превращая их в один. Мистеру Хасу показалось, что он все еще находится в миге потери чувствительности. Тот самый звук лопающейся струны все еще стоял в его ушах:

— Поннг…

Это была часть того самого звука, который раздался накануне его видения…

Он ощутил новую боль внутри; не прежнюю, тупую и тянущую, а острую и сильную. У него вырвался дрожащий вздох.

— Быстрее, — раздался голос, — он приходит в себя!

— Он не проснется еще несколько часов, — ответил другой голос.

— Его рот и глаза!

Он поднял свои веки, словно налитые свинцом. И обнаружил, что смотрит в интеллигентное, но несимпатичное лицо сэра Алфеуса Менго. Он попытался понять ситуацию, но забыл, как он в нее попал, и, закрыв глаза, снова сознательно и добровольно погрузился в нечувствительность…