Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

1

В коридоре раздались шаги миссис Крумм, и кого-то впустили в дом; послышались голоса, и ручка двери гостиной повернулась.

— А он что же, не приехал? — услышали они через щель слова миссис Крумм, и тут же в дверях появился доктор Илайхью Баррак. Это был круглоголовый молодой человек с чисто выбритыми щеками и со слегка скошенным твердо очерченным ртом. В сочетании с коротким носом все это создавало общее выражение решительности; а то, что одну ногу ему заменял протез, вообще не бросалось в глаза. Он окинул взглядом оказавшихся перед ним четверых людей и тут же обратился к мистеру Хасу резким и властным тоном.

— Вы должны быть в постели, — заметил он.

— Тут у нас шла довольно важная дискуссия, — сказал мистер Хас с жестом, предваряющим представление гостей.

— Но так долго сидеть для вас утомительно, — не уступал доктор, укоряя своего пациента.

— Но это меньше давит на меня, чем невысказанные мысли.

— Мнения по этим вопросам могут сильно расходиться, — мрачно проворчал мистер Фар.

— Мы все еще далеко не уладили наших разногласий, — глядя в пространство, добавил сэр Элифаз.

— Я, во всяком случае, обозначил свою точку зрения, — сказал мистер Хас. — Полагаю, сэр Алфеус уже здесь…

— Его здесь нет, — скромно сказал доктор Баррак, — он телеграфировал, что задерживается и прибудет следующим поездом. Так что вы получаете отсрочку, мистер Хас.

— В таком случае я хотел бы продолжить разговор.

— Вам лучше было бы лечь в постель.

— Нет, я не смогу спокойно лежать.

И мистер Хас принялся представлять своих гостей доктору Барраку, который кивнул им всем по очереди, добавив:

— Рад познакомиться.

Взгляд его оставался суровым. Он не стал садиться, словно ожидая, что каждый из них изложит ему свои симптомы.

— Наша дискуссия зашла довольно далеко, — разъяснил сэр Элифаз, — исходным предметом нашего разговора было определение будущего развития Уолдингстентонской школы, которая, как мы полагаем, должна сделаться более практической и технической, чем прежде, и меньше уделять внимания истории и философии, чем это было при мистере Хасе… Не хотели бы вы сесть, доктор?

Доктор сел, продолжая смотреть на сэра Элифаза строгим умным взглядом.

— Ну, и мы уклонились от этой темы, — продолжал сэр Элифаз.

— Не так далеко, как вы могли бы себе вообразить, — сказал мистер Хас.

— Во всяком случае, мистер Хас развлекал нас речами о невзгодах жизни, о том, как нас всех пожирают паразиты и что этим мерзким проклятым миром правит Бог, либо жестокий, либо такой безразличный, что, по сути, не является Богом вовсе.

— Неплохое высказывание для тысяча девятьсот восемнадцатого года от Рождества Христова, — произнес мистер Дэд, сделав упор на словах «Рождества Христова».

— С тех пор как я покинул Уолдингстентон и переехал сюда, — сказал мистер Хас, — я почти ничего не делал, а только думал. Я не спал ночами, а днем мне нечем было заняться, и я размышлял над фундаментальными вопросами. Я был вынужден пересмотреть свою веру и более пристально, чем прежде, присмотреться к значению догматов, которых я придерживался, и к моментам, побуждавшим меня к действиям. Я был оторван от привычной веры в порядок вещей, который прежде казался разуму наиболее естественным. Но это всего лишь расширило брешь, уже давно существовавшую между мною и этими тремя джентльменами и очень ясно проявившуюся еще в те дни, когда успех оправдывал твердость моей руки, которой я управлял Уолдингстентоном. Но неожиданно и очень быстро на меня обрушились беды — одна за другой, без всякой причины и подготовки. Теперь я брошен во мрак сомнений и растерянности; мир кажется мне темным и жестоким, хотя раньше я верил, что в сердцевине его находится и пропитывает его Воля Бога Света. Я всегда, даже когда мою судьбу ничто не омрачало, отрицал, что Бог Справедливости управляет этим миром в общем и в частностях, раздавая нам день за днем награды и наказания. Эти джентльмены, наоборот, твердо в этом уверены. Они утверждают, что Бог правит миром непосредственно и явно и что успех — это мера его одобрения, а боль и страдания — кара за нечестивость. Как это все относится к образованию? Да полностью и относится. Вы не сможете решить ни одного практического вопроса, пока не разрешите спор, подобный этому. Прежде чем вы сможете подготовить учеников к предназначенной им роли в этом мире, вы должны задаться вопросом, каков этот мир, для которого вы готовите их. Трагедия это или комедия? В чем состоит природа драмы, в которой им придется играть?

Доктор Баррак подал знак, что эта фраза им отмечена и одобрена.

— Ясности ради, замечу, — продолжал мистер Хас, — что, если успех является оправданием жизни, значит, вы должны готовить их к успеху. И если они будут делать свою работу ради этого, то у них не возникнет потребность в понимании жизни. Таково мнение работающих у меня воспитателей. Таким было мнение большинства людей в мире — всегда. Повинуйтесь порядку вещей, каков он есть! Такой урок они хотели бы дать моим мальчикам. Молча соглашайтесь. Жизнь для них не приключение, не борьба, а простое послушание и получение удовольствия от наград… Вот, доктор Баррак, что в реальности означает техническое обучение, которое они хотят ввести в Уолдингстентоне… Но я всегда верил сам и всегда учил детей, что если Бог чего и требует от человека, так это высочайшего стремления к сотрудничеству и пониманию. Я учил их воображению — главным и первейшим образом; я творил знание, знание того, что есть человек, и что такое мир человека, и чем человек может стать, в чем состоит приключение всего человечества, — вот сущность моего обучения в целом. В Уолдингстентоне я учил философии; я учил всеобщей истории человечества. И если бы моей программе мешало обучение химии и физики, математики и языков, я бы выкинул их. И вы понимаете почему, доктор Баррак.

— Я четко понимаю вашу позицию, — откликнулся доктор Баррак.

— А теперь, когда мои небеса потемнели, когда глаза мои открылись на мерзость, бессмысленность и ужас в устройстве жизни, я все еще цепляюсь, цепляюсь еще сильнее, чем прежде, за дух справедливости внутри меня. И если нет ни Бога, ни милосердия, ни человеческой доброты в огромной структуре пространства и времени, если жизнь — это судорожная мука, чесотка на поверхности маленькой планеты, а звезды там, далеко в пустоте, не более чем пустые светящиеся сосуды, не значащие вовсе ничего, то тем ярче воссияет пламя Господа в моем сердце. И хотя Бог в моем сердце вовсе не сын никакого небесного отца, а мятежный Прометей, это не колеблет мою веру в то, что он — тот Властелин, ради которого я живу и умру. И я еще больше цепляюсь за тот огонь человеческой традиции, который мы зажгли над этой маленькой планетой, даже если он всего лишь проблеск духа в бессмысленности пустынной и мертвой Вселенной.

Доктор Баррак, казалось, собрался прервать его каким-то замечанием, но затем демонстративно отказался от вмешательства.

— Одиночество, ничтожество и жестокость, — продолжал мистер Хас, — на Небесах и в ткани всех вещей. Если суть дела такова, то мы должны это видеть. Любое дитя чувствует себя в безопасности на руках своей матери. Каждый ребенок чувствует себя так же в своем доме. Многие мужчины и женщины проживают счастливую жизнь и умирают с этой иллюзией безопасности. Но войны срывают покрывало иллюзий с глаз миллионов людей… Человечество взрослеет. Наконец мы можем понять, чем является жизнь и чем она не является. И вот так мы крутимся на поверхности шара из камня и никелевой стали, поверх которого растеклась пленка воды и имеется слой воздуха толщиной в несколько миль, словно налет на сливе. А вокруг этого шара простирается неизмеримая глубина пространства; все солнца, планеты и звезды — это всего лишь зернышки материи, разбросанные в пространстве, которое в остальном представляет собой абсолютную пустоту. Мы же являемся пленниками тонкого налета на одной из таких частиц; если мы станем пробивать тоннель в глубь земли, то вскоре нам станет слишком жарко, чтобы жить; если мы поднимемся в воздух на высоту пяти миль, мы замерзнем, кровь по сосудам кинется в наши легкие, и мы умрем от удушья, захлебнувшись собственной кровью…

Из слоев ила и гравия, которые составляют почву нашего мира, мы извлекли некоторые следы прошлого нашего народа и прошлой жизни на Земле. В наших обсерваториях и лабораториях мы собираем немногочисленные намеки на ее будущее. У нас есть какое-то представление о начале рассказа, но первые страницы мы не в силах прочесть. Мы установили, что жизнь зародилась как простое движение среди ила, ползанье по отмелям теплых и мелких морей в короткие дни и ночи быстро вращавшейся Земли. Далее мы следуем сквозь обширные эпохи распространения жизни в воде, а затем вторжения ее на сушу и в воздух. Растения тоже выползают на сушу и, поднимаясь стеблями вверх, тянутся к солнцу; немногие черви и ракообразные следуют за ними, появляются насекомые; и наконец приходят наши земноводные предки, дышащие при помощи плавников, используемых в качестве легких. С самого начала наземные животные были скроены на скорую руку. Наряду с рыбьим ухом они унаследовали и барабанную перепонку, развившуюся из жаберной щели. Следы чешуи и плавников можно проследить на костях и конечностях. В конце концов зеленая пена растительности вместе с путающимися в ее сети животными, превратившись в леса, окружает подножия холмов; трава распространяется по равнинам, и крупные звери вслед за ней выбираются на открытое место. Что это такое? Да не более чем зеленый мох, появившийся на старой черепице. Земля постепенно охлаждается и замедляет вращение; день удлиняется. За долгие века тепла и влажности бесполезное разнообразие жизни возрастает, а затем наступает пора охлаждения и отступления, пора ледниковых периодов, когда целые семейства и виды вымирают. Наконец приходит человек, истребитель, воин, принесший в мир огонь, сжигающий крепости, истощающий землю. На что он надеется в конечном счете? Дни растягиваются все длиннее и длиннее, а солнце растрачивает свою энергию. Наступит время, когда оно будет постоянно светиться на небе мрачным красным шаром, растеряв свои лучи, не поднимаясь и не заходя больше. И наконец придет день, когда Земля станет такой же мертвой и замерзшей, как Луна… Но дух в наших сердцах восклицает «Нет!», и есть ли вне нас, во всей этой холодной и пустой Вселенной, еще какой-нибудь голос, способный присоединиться к этому крику: «Нет!»?

2

— Ах, мистер Хас, мистер Хас, — промолвил сэр Элифаз.

Его взгляд блуждал по стенам, ища, на чем бы остановиться, и наконец задержался на украшавшей маленькую гостиную гравюре по стали, на которой была изображена королева Виктория, передающая. Библию опечаленному нынешнему монарху.

— Ваша болезнь накладывает отпечаток на ваши взгляды, — продолжил сэр Элифаз. — То, что вы говорите, столь же глубоко правильно, сколь и совершенно ошибочно. Таинственно развившись и живя, по вашему замечанию, в тонкой пленке воздуха и влаги на этой маленькой планете, как бы мы смогли существовать, как смогли бы продолжать свою жизнь, если бы не ежеминутная поддержка со стороны милосердия и мудрости Господней? Наша хрупкая жизнь — одно из величайших чудес Провидения. Ни воробей, — сказал сэр Элифаз и тут же расширил метафору, добавив громко и отчетливо: — И ни единый волос с моей головы не может упасть на землю без его ведома и согласия… Я очень занятой человек. И я не могу прочесть все, что мне следовало бы. Но когда вы поносили творения Божьи, я вспоминал о некоторых из Его чудес…

Сэр Элифаз поднял большой и указательный пальцы, расставленные таким образом, будто он держал в них какой-то изящный предмет.

— Например, человеческий глаз… — сказал он с чувством, от которого у него навернулись слезы. — Перекрестное опыление растений… Чудесные превращения высших насекомых… В высшей степени совершенные несущие крылья чешуйчатокрылых… Простое милосердие, которое умеряет холодный ветер для остриженного ягненка… Тайны теплой темноты эмбриологии… Порядок, ритм и послушание, с которыми оплодотворенные клетки яйца делятся, чтобы образовать совершенное тело живого существа — о, да, и человеческое тело тоже! — по Божьему подобию. Сначала одна клетка, потом две — процесс деления исключительно красив и называется, как я помню, кариокинезом; затем вместо двух появляются четыре, и каждая знает свое место, и каждая делится чудесным и определенным образом — восемь, шестнадцать, тридцать два… И каждая из этих тридцати двух клеток являет собой в точности тридцать вторую часть человеческого организма. Эти клетки как бы говорят: «Я сделаюсь волосами, я кровяными тельцами, а я клетками мозга — зеркалом Вселенной». И каждая направляется в назначенное для нее место… Можем ли мы создать что-либо подобное?! — воскликнул сэр Элифаз. — А возьмем, к примеру, воду, — продолжал он. — Я не очень сведущ в физической науке, но есть у воды определенные особенности, наполняющие меня изумлением и восторгом. Все другие жидкости сжимаются при затвердевании. С одним или двумя исключениями — полезными в искусстве. Вода же расширяется. Вода не является проводником тепла, а если бы она сжималась и делалась тяжелее, становясь льдом, она бы опускалась на дно полярных морей и оставалась бы там в замерзшем виде. Все больше ее тонуло бы, пока океан целиком не превратился бы в лед и жизнь не погибла бы. Но нет!.. А вспомним водяные пары, которые отклоняют и задерживают солнечную жару, сжигающую мир днем и сменяющуюся морозом по ночам. Милосердие следует за милосердием. И сам я, — произнес сэр Элифаз тоном глубокого удовлетворения, — на девяносто процентов состою из воды… И все мы тоже… А подумайте, насколько милостивым и смягченным характером обладает снег в зимнее время! Когда вода замерзает в воздухе, она не падает вниз кусками льда. Наверное, так могло бы произойти, и куда бы мы тогда делись? Но вода принадлежит к гексагональной системе, структуре благодатной. Снежинки кристаллизуются в наиболее деликатное и красивое кружево — замечательно выглядящее под микроскопом. Они нежно падают одна на другую. И так изо льда свивается теплая одежда наподобие шерсти, белой шерсти, потому что эта шерсть заполнена воздухом, — та теплая одежда, которая согревает и хранит побеги растений… Вы осуждаете Бога за то, что он насылает паразитов. Но разве они не насылаются для того, чтобы преподать нам глубокий моральный урок? Не ради паразитов, а для каждого из нас дает Бог этот урок. Они живут в полной зависимости, а с нею вместе быстро и наверняка приходит дегенерация. Это — социалисты природы. Они теряют свои конечности. Они теряют окраску, становятся бледными, несимпатичными, гнусными, ленивыми существами, порой даже микроскопическими. Не вынуждают ли они нас заниматься самопомощью и изгнанием их? Хотя даже и в паразитах есть своя польза! Я уже говорил, что, если не хватает паразитических бактерий, человек не может переваривать пищу. А лишайник представляет собой сожительство мха и водоросли — взаимных паразитов. Это явление называется симбиозом — жизнь вместе со взаимной выгодой. Может быть, каждый из тысяч этих Паразитов, которых вы считаете такими зловредными, живет по взаимному согласию с хозяином, — сэр Элифаз взвесил свои слова, — по взаимному соглашению со своим хозяином, который им еще и платит. И наконец, — с отдаленным громовым раскатом в голосе промолвил сэр Элифаз, — подумайте о постоянном прогрессе жизни на Земле, идущей через мириады форм к славному крещендо эволюции, вверх по ее лестнице, к человеку. Что за создание — человек! Образец творения, средоточие Вселенной, высшее порождение времени… И вы еще хотите, чтобы мы усомнились в руководящей руке!

Он замолк со значительным жестом.

Мистер Дэд издал звук, подобный отзвуку хора в церкви.

3

— Красота в мире — это не марка Божьей благосклонности, — возразил мистер Хас. — Не существует красоты, которая не была бы сбалансирована равным ей безобразием. Бородавочник и гиена, ленточный червь и фаллический стебель веселки — все это в равной степени Божьи творения. Из ваших слов не вытекает ничего, кроме холодного безразличия к нам со стороны системы, в которой мы живем. Прекрасное попадается нам, но не даруется. Боль, страдание, счастье — какая разница? И только в человеческом сердце пылает огонь справедливости.

Мистер Хас еще немного помолчал. Затем он начал говорить, обращаясь к сэру Элифазу:

— Вы говорили о чуде перекрестного опыления растений. Но знаете ли вы, что половина забавных и ухищренных приспособлений, свойственных растениям, уже не работает? Едва эти эволюционные изменения были закончены, особая нужда, вызвавшая их к жизни, исчезла. И половина этих замысловатых цветов так же бесплодны сейчас, как руины Пальмиры. Они стали самоопыляться или опыляться ветром. А трансформация высших насекомых, напоминающая нам об осах и оводах, о малярии и яблочных червях в надлежащий сезон, способна привести человека в изумление, но никак не вызвать у него приступ благодарности. И если уж есть план в этом странном и запутанном действе, то наверняка это план неуместного и негуманного дарования. Крылья чешуйчатокрылых также растратили свои блестящие сокровища за миллионы лет. Если они предназначались для людей, то почему красивейшие виды их летают по ночам в тропических лесах?.. А ваш гимн по поводу странных свойств воды, которые делают жизнь возможной? Да, они делают ее возможной. Но разве заставишь воду делать что-нибудь другое?

Вы говорили о чудесах эмбрионального роста в яйце. Должен признаться, в этом процессе есть удивительная точность; но какое отношение это имеет к моим сомнениям? Они могут разве что направиться в другое русло — будто Бог правит миром, руководствуясь не столько любовью, сколько иронией. Эти клетки действительно чудесно делятся, и хромоплазма соскальзывает по их веретенообразным формам. Но они делятся так, как будто ими руководит не Божественная рука, а неумолимая логика, безжалостная последовательность математического процесса. Они делятся, располагаются и поворачиваются относительно друг друга тем или другим образом, чтобы создать идиота, сформировать калеку от рождения. Так нагромождаются миллионы «чудес» — и шатающийся пьяница появляется на пороге пивной.

Вы говорите о крещендо эволюции, о первых зачатках жизни, о том, как эта схема разворачивается, пока не достигает кульминации в нас — в нас, здесь, при этих обстоятельствах: в вас, в мистере Дэде, в мистере Фаре и во мне, ожидающем ножа хирурга… Смогу ли я усмотреть здесь подобное крещендо? На самом деле я вижу перемены, и перемены без всякого плана и без всякой сути. Возьмем, к примеру, миграции птиц через Средиземное море и трагическую абсурдность того, что с ними случается. Долгие века назад здесь тянулись непрерывные языки суши, соединявшие Африку с Европой. Тогда сформировался инстинкт; птицы летали вдоль этих земель с жаркого юга в северное лето вить гнезда и выводить птенцов. Медленно, век за веком, моря переползали через эти перешейки. Теперь соединительные тракты прерваны, но все тот же слепой и безжалостный инстинкт продолжает гнать птиц над непрерывно расширяющимся морем, в котором уже погибли мириады их собратьев. А теперь подумайте о напрасном стремлении к каким-то давно уже забытым целям, которое ведет леммингов к назначенной им судьбе. И посмотрите на человека, ваш венец эволюции; учтите его стремление к равновесию, индивидуализм его женщины, экстравагантную диспропорцию его желаний. Честно и откровенно прочтите Каменную летопись — и где в ней вы обнаружите ваше крещендо? Были великие века чудесных древовидных папоротников и замечательных лесных болот, но все эти славные растения погибли. Они не продолжились; они достигли расцвета и вымерли; другие виды растений заменили их. А теперь подумайте о чудесной фауне мезозойских времен, о веке Левиафана; териодонты, звероящеры, прыгающие динозавры, мозазавры и подобные им чудовища глубин, птеродактили с перепончатыми крыльями, плезиозавры и ихтиозавры. Подумайте о чудесах мезозойских морей; тысячи различных аммонитов, богатство рыбной жизни. Через весь этот мир жизни пронеслась смерть, словно влажные пальцы ребенка стерли рисунок с грифельной доски. После них не осталось наследников; они сползались в огромном разнообразии и запутанности и погибали. Рассвет эоцена был унылым рассветом над голой планетой. Крещендо, если вам так угодно, имело место, но после него было диминуэндо, а затем пьяниссимо. А после снова из укромных точек начинал бить, постепенно иссякая, источник жизни. Мир, в котором мы живем сейчас, — бедный спектакль по сравнению с обилием и великолепием раннего третичного периода, когда бегемот имел тысячу форм, динотерий, титанотерий, хелладотерий, саблезубый тигр, сотни видов слонов и подобных им существ продирались сквозь джунгли, которые стали теперь нашим нынешним снисходительным миром. Так где это крещендо теперь? Крещендо! Долгие века наши предки прятались под листьями и карабкались на деревья, чтобы не оказаться на пути этого крещендо. В качестве мотива для крещендо их песни не слишком годились. А сейчас этот мир на короткий момент оказался нашим, и мы развиваемся в своем направлении. К какому добру? К какому концу? Скажите мне, вы, считающий, что мир хорош, скажите мне, каков его конец? Как сможем мы избежать, по крайней мере, общей судьбы под темнеющим небом замерзающего мира?

Он помолчал несколько секунд, утомленный долгой речью.

— Нет успокоения, — сказал он, — в цветах или звездах, нет поддержки в прошлом и нет уверенной надежды в будущем. И нет ничего, кроме Бога веры и храбрости в сердцах людей… А Он не дает знака силы, не дает залога победы… Он не дает знака…

И тут сэр Элифаз выдохнул слово:

— Бессмертие!

— Позвольте мне сказать несколько слов о бессмертии, — продолжил сэр Элифаз с нетерпением, — поскольку, как я полагаю, мы совсем забыли о нем. Существует разница между нами и вами, мистер Хас; мы можем сидеть здесь, удовлетворенные своими частными ролями, уверенно зная, что когда-нибудь все оборванные связи и несуразицы, которые запутывают нас в этой жизни, будут раскрыты и распределены по своим совершенным кругам, в то время как вы, для которого земная жизнь есть нечто полное и окончательное, и должны были оказаться возмутителем спокойствия, ваша роль — проповедовать доктрину, лежащую между вызовом и отчаяньем… Если бы смертью на самом деле оканчивалось все! Ах! Тогда бы вы на самом деле могли предъявить этот аргумент. Несчастий человеческих так много. Зачем бы я стал отрицать их?

Патентовладелец и главный хозяин Теманитовых Блоков сделал паузу.

— Да, — произнес он, нахмурившись. — В этом-то состоит реальный вопрос. Будучи слепым к этому, вы слепы ко всему вообще.

— Я не знаю, с вами ли я в вопросе о бессмертии, сэр Элифаз, — предупредил доктор Баррак, коротко кашлянув.

— С моей стороны я всецело вместе с вами, — сказал мистер Дэд. — Если не существует вечной жизни — ну что толку быть умеренным, скромным и осторожным в пятьдесят пять лет?

Сэр Элифаз решил теперь оставить всю апологетику по отношению к устройству природы.

— Наш мир — место испытаний, место стимулов и укрепления сил, — сказал он. — Respice finem. За этим кроются все ключи к разгадке.

— Но если вы действительно считаете этот мир местом формирования души, — ответил мистер Хас, — что вы делаете, предлагая передать Уолдингстентон в руки Фара?

— Во всяком случае, — едко произнес Фар, — мы не хотим советов, даваемых от отчаяния, и почернения юных душ в Уолдингстентоне. Нам нужно, чтобы мальчики учились и действовали предприимчиво в первую очередь в скромной экономической сфере, а уж только потом в высших областях.

— Если со смертью оканчивается все, то зачем пытаться, — сказал мистер Дэд, все еще не оставляя этого вопроса. — Если бы я думал так!.. Мне следовало бы уйти… — добавил он с убеждением. — И всем остальным тоже.

Он тяжко вздохнул, засунул руки в карманы и глубже уселся в своем кресле — возмущенный деловой человек, которого пригласили ради разговора о пустяках.

На момент над маленьким обществом нависла напряженная тишина. Все явственно представили себе демонстративный спектакль, который готов был дать мистер Дэд в окружении вина, женщин, фрачных костюмов, — не сдерживаясь, отпустив все тормоза в еде, питье, веселье, пуститься в разгул, потому что завтра он должен умереть…

— Бессмертный… — пробормотал мистер Хас. — Я не ожидал, что бессмертие станет предметом нашей дискуссии. А вы бессмертны, Фар? — вдруг спросил он.

— Надеюсь, что так, — сказал мистер Фар. — Хотя я этого и недостоин.

— Совершенно верно, — согласился мистер Хас, — и таков выход для нас с вами. Вы и я, мистер Дэд на своем заводе и сэр Элифаз в своей строительной конторе высоко летаем. Все это устроено для нас… Но почему трагическое величие жизни должно быть скрыто от моих мальчиков? Я не понимаю, — продолжил мистер Хас, — почему вы так заботливы к техническим наукам и так враждебны к преподаванию истории человечества?

— Потому что это не настоящая история, — сказал сэр Элифаз, у которого волосы взвились, как у человека, наэлектризованного новыми идеями. — Потому что это пучок распущенных концов, которые на самом деле никуда не ведут. Это просто начала, уходящие в невидимое. Я признаю, что в этом мире ничто не рационализировано, ничего толком не выяснено. Я признаю все, что вы говорите. Но причина? Причина?! Все дело в том, что эта жизнь — всего лишь первая страница великой книги, которую мы должны прочесть. Мы сидим здесь, мистер Хас, словно люда в зале ожидания… Вся эта жизнь как ожидание у порога, в каком-то захламленном месте, перед тем как тебя допустят в более широкую реальность, новую сферу, где все эти жестокости, вся эта путаница, вообще все будет объяснено, оправдано и расставлено по местам.

Он сделал паузу и, заметив, что мистер Хас собирается говорить, произнес несколько громче:

— Но я не могу говорить об этом, не ссылаясь на одну книгу, — признал он. — На меня она произвела глубокое впечатление, и более того, леди Берроуз также испытала огромное воздействие этого творения двух исключительно ученых людей, доктора Конана Дойла и сэра Оливера Лоджа. Потеряв в начале жизни свою младшую сестру Раймонду, леди Берроуз следует за возникшим у нее в то время интересом к проблемам бессмертия. Для нее эта книга явилась огромной поддержкой. Суть дела заключается в том, на чем настаивает сэр Оливер в этой чудесной книге: «Раймонда продолжает существование в ином мире, как доказано с помощью теории атомистической химии». Это уже не вопрос веры, а вопрос науки. В разделявшем нас препятствии проделана брешь. Мы находимся в контакте. Сообщения проникают насквозь… Научная очевидность… — Сэр Элифаз прокашлялся. — Мы уже имеем свидетельские показания и отчеты из жизни, в которую мы все перейдем. Вспомните, что это не праздная болтовня, не трюки Следжеса и ему подобных; эти записи опубликованы большим английским ученым, а большой французский философ — ах, как он мыслит! — профессор Бергсон консультировал их публикацию. Слава науки и слава философии объединились, чтобы убедить нас. Наконец-то мы идем в этот предстоящий мир тропой фактов. Мы уже многое знаем о нем. Знаем мы, например, что те, кто переселяются на тот, высший план, по-прежнему обладают телами. Для меня это звучит успокаивающе. Без этого мы бы почувствовали себя какими-то незащищенными. Но, как говорится в сообщениях, там внутренние органы устроены иначе. Естественно. Как и следовало ожидать. Пищеварительный тракт, как я заключаю, практически не существует. Нет необходимости. А поскольку наружный объем остается все тем же, то используется, предполагаю, для каких-то других целей. Для каких-нибудь астральных запасов… У них не бывает кровотечений. Интересный факт. У сестры леди Берроуз теперь практически нет крови. А ее зубы — она потеряла их несколько при жизни и очень страдала от зубной боли, — ее зубы оказались все заменены. Теперь они употребляются только для артикулированной речи.

«— Раймонда снова везде», — произнес доктор.

— Вы читали эту книгу! — воскликнул сэр Элифаз.

Доктор хмыкнул, выразив этим возгласом одновременно и согласие и неодобрение, свойственное рьяному приверженцу науки.

— Мы знаем теперь подробности перехода, — сказал сэр Элифаз. — Нам известны некоторые детали. Мы знаем, к примеру, что людям, которые были разорваны на куски, необходимо некоторое время, чтобы телесно восстановиться. Существует взаимосвязь между здешним, портящимся телом и спиритуальным телом, которое заменяет его. Там есть некто вроде духовного доктора, он очень хорошо помогает в таких случаях. Сожженные тела также представляют некоторую трудность… Разница полов все еще различается, но все грубости, связанные с полом, устранены. В этом лучшем мире страсти угасают. Все страсти. Даже привычка курить и тяга к алкогольным напиткам пропадает. Правда, не сразу. Новоусопшие иногда спрашивают сигару. Им дают сигару, сигару высшего, духовного плана, и они больше никогда не вспоминают о курении. Там не рождаются дети. Там нет ничего подобного. Это очень важно понять. Место рождения находится здесь; здесь жизнь начинается. Эта грубая маленькая планета является рассадником жизни. Когда она сослужит свою задачу и заселит те высшие планы, она, возможно, на самом деле замерзнет, как вы говорили. Всего лишь пустая оболочка. Ничего не значащий ящик для рассады, отслуживший свою службу. Таковы мысли, прекрасные, успокаивающие мысли, одобренные нашими высочайшими научными и философскими умами… Считают, что та жизнь существует в каком-то ином измерении пространства, и мир тот разделен на-планы — метафорические планы, разумеется, в которых люди могут перемещаться туда и обратно, жить в своего рода домах, окруженные своего рода прекрасными вещами, созданными, можно сказать, из запахов тех вещей, которые мы имеем здесь. Это забавно, но вовсе не иррационально. Наша любимая собачка также будет там с нами. Также в сублимированном виде. Мысль об этом утешает леди Берроуз… У нас была собачка по кличке Фидо, маленькое, миниатюрное создание — почти человеческое существо…

Эти блаженные большую часть времени проводят в беседах. Иные их занятия мне просто трудно проследить. Раймонда присутствовала на неком приеме, устроенном на высочайшем плане. Для нее это было особой привилегией. Возможно, знаком для сэра Оливера. Он столкнулся с истиной богооткровенной веры, так сказать, персонально. Это был замечательный момент. Сэр Оливер опускает наиболее торжественные подробности. Леди Берроуз намеревается написать ему. Ее очень интересуют детали. Но не стану распространяться, — сказал сэр Элифаз, — я не стану долее распространяться.

— И вы верите во всю эту чепуху? — спросил доктор тоном глубочайшего отвращения.

Сэр Элифаз замахал на него руками.

— Настолько же, насколько бедные земные впечатления могут передать во плоти спиритуальные явления, — уклонился он от прямого ответа.

Он взглянул на своих коллег с откровенно вызывающим видом. Мистер Фар и мистер Дэд выглядели несколько пристыженно, а у последнего глаза явно покраснели.

Мистер Дэд прокашлялся.

— Я уверен, что во всем этом определенно что-то есть, — сказал он хриплым голосом, стараясь хоть как-то поддержать коллегу.

— Но если я, к примеру, родился на свет с заячьей губой, — сказал доктор, — то будет ли она в том мире исправлена? Будут ли также сублимированы врожденные идиоты? И что станет с собакой, заболевшей бешенством?

— На все эти вопросы, — безмятежно произнес сэр Элифаз, — ответ один: мы не знаем этого. А что еще мы могли бы ответить?

4

Мистер Хас, казалось, совершенно погрузился в медитацию. Его бледное, осунувшееся лицо и согбенная поза резко контрастировали с колким выражением интеллектуальной правоты и поднимающимся гневом доктора Илайхью Баррака.

— Нет, сэр Элифаз, — сказал мистер Хас и вздохнул. — Нет, — повторил он. — Что за убогий фантом мира вызывают в воображении эти люди! Что за насмешку над потерями и любовью человеческой! Те же матери и возлюбленные, которые скорбят о своих умерших, не поверят этим дурацким историям. Возрождение! Это же высшая степень оскорбления. Это заставляет меня представить себе не что иное, как тело моего дорогого сына, изломанное и раздавленное, и какое-то существо, наполовину глупца, а наполовину обманщика, сидящее над ним, не дающее мне к нему приблизиться и болтающее дешевую ерунду о каких-то высших планах бытия и об астральных телах…

И в конце концов, сэр Элифаз, вы поучаете меня, что жизнь, несмотря на всю ее грубость, боль и ужас, не настолько плоха, насколько может быть, — если то, о чем вы говорите, принять за правду. Однако нет нужды в просеивании фактов, чтобы убедиться, что это неправда. Никакой человек в здравом уме не поверит в эти выдумки даже на десять минут. В это просто невозможно поверить.

Доктор Илайхью Баррак зааплодировал. Сэр Элифаз изобразил абсолютную сдержанность.

— Они противоречат структуре всего, что нам известно, — продолжал мистер Хас. — Они гораздо менее убедительны, чем самые дикие бредни. Через боль, через желание, через мускульное усилие, через ощущение капель дождя или солнечного света на лице, через чувство справедливости и подобные ощущения и эмоции люди воспринимают явления, происходящие перед ними. Но то, о чем говорите вы, определенно не является реальностью. Здесь нет ничего от чувства реальности. Я не стану даже спорить об этом. Это навязывается страдающему миру в качестве утешения, но даже для людей, ошеломленных горем и поэтому некритически настроенных, такое утешение непригодно. Вас и леди Берроуз может радовать мысль, что однажды вы вдвоем, внешне омоложенные и с реставрированными зубами, снова встретитесь с сублимированной копией вашего верного Фидо. Но я-то, слава Богу, не обманываю себя и твердо знаю, что никогда не встречусь со своим сыном. Он покинул меня навсегда…

На некоторое время душевные и физические страдания настолько подавили мистера Хаса, что он не мог говорить; однако о намерении продолжать так отчетливо свидетельствовали выражение его увлажнившегося лица и сжатые пальцы рук, что никто не нарушил молчания, пока он не заговорил снова.

— Теперь позвольте мне откровенно высказаться по поводу бессмертия. Поскольку из всех нас я ближе всего стою здесь к этой возможности. Бессмертие — это вовсе не увертка, как вам кажется, от нашего странного мира, такого безнадежного, ужасного, необъяснимого и временами в высшей степени одинокого. Бог во Вселенной может быть, или же его может не быть… Бог, если он есть, может быть до ужаса молчалив… Но если Бог есть, он последователен. Если Бог есть наверху и в системе вещей, тогда не только вы и я и мой погибший сын, а и раздавленная лягушка, и разоренный муравейник имеют значение. На этом настаивает тот Бог, что находится в моем сердце. Здесь должен заключаться ответ, касающийся не только смерти моего сына, но и умирающего пингвина, поджариваемого заживо ради получения масла стоимостью в фартинг. Здесь должен находиться ответ для тех людей, что отправляются на кораблях творить такие вещи. Здесь должно содержаться оправдание для всей мерзости и гнусности вши и червя-трематоды. Я не дам вам соскользнуть на ту сторону, сотрясая астральные планы той жизни и сублимированные атомы, пока здесь, в этом мире, есть матери-алкоголички или люди, погибающие от холеры. Я не буду слушать о Боге, который является всего лишь средством выбраться наружу. Какая бы глупость или зверство ни творились здесь, вам придется приноравливать к этому идею Бога. Иначе не будет никакого универсального Бога, а только холодное, пустое, жестокое равнодушие… Я не смог бы жить в мире с таким Богом, если бы мне пришлось… Я рассказываю вам о черных и мрачных реальностях, и что вы мне отвечаете? Что все нормально, поскольку после смерти мы из них выберемся. Но если я из-под ножа хирурга отправлюсь прочь из этого горячего и усталого мира, а затем проснусь в новом мире любезных бесед и искусственных цветов и обнаружу, что меня вновь собирает по частям астральный доктор в ваших потусторонних планах, и волосы мои будут восстановлены, а бреши и дупла между зубами заполнены, — я почувствую себя как дезертир из Собственного рода, словно заразный больной, выползший из больничного изолятора в гостиную… Что ж — моя инфекция останется со мной. Я не смогу говорить ни о чем другом, кроме трагедии, из которой я появился и которая все так же остается — ибо продолжается — трагедией.

И все же я верю в бессмертие!

Доктор Баррак, который до тех пор наблюдал за мистером Хасом с явным одобрением, вздрогнул, издал возглас удивления и протеста и остановил на нем осуждающий взгляд. Однако пока предпочел не вмешиваться.

— Но это не я сам бессмертен, а тот Бог, что внутри меня. Все персональное бессмертие, о котором вы рассуждаете, это насмешка над нашей личностью. Что есть в нас личного, что может выжить? Что делает нас именно нами самими? Не решают ли все здесь какие-то жалкие мелочи, ничтожные отличия, легкие дефекты? За что цепляется персональная любовь? Только за эти мелочи… О! Как нежно и горько любил я своего сына, и что же мое сердце стремится вспомнить сейчас в первую очередь? Его достоинства? Нет! Его амбиции? Его достижения?.. Нет! Ничего из этих качеств… Только странную красноту, выступавшую у него среди веснушек, резковатый высокий тембр его голоса… какую-то абсурдную надежду в его болтовне… звук его шагов, маленький сбой в их ритме. Именно этих вещей нам не хватало. Именно от этих вещей сжималось сердце… Но все эти приметы сами по себе смертны, это всего лишь дефекты, которые будут убраны на высшем плане бытия, как вы говорили. Вы вернули бы его мне сглаженным, отполированным и подправленным. Но что тогда останется от персональных отличий? Что это оставит от любви?

Если бы у моего сына были сглажены все эти дефекты, тогда бы он сделался, как все другие сыновья. Если бы все пожилые люди были отутюжены, они сделались бы наподобие молодых людей. Нет ничего персонального ни в надежде, ни в чести, ни в справедливости и правде… Мой сын ушел. Он ушел навсегда. Боль тоже однажды может уйти… Не я и не вы продолжим жить. Вечно будет жить Человек, Человек Универсальный, и он продолжит жизнь, трагический бунт в том же самом мире, и ни в каком ином…

Мистер Хас склонился в своем кресле.

— Негасимое пламя горит в сердцах людей. Благодаря этому пламени я живу. Благодаря нему я познаю Бога моего Спасения. Его воля есть Истина; Его воля есть Служба. Он побуждает меня к борьбе, без всякой поддержки, не обещая наград. Он отбирает, не возмещая. Он растрачивает, не компенсируя. Он страдает — хотя и к вящему своему триумфу, — и мы обязаны страдать и находить нашу надежду на торжество в Нем. Он не позволит мне закрыть глаза в скорби, несостоятельности и замешательстве. И пусть Вселенная мучает и казнит меня, я буду веровать в Него. И если Он также должен умереть — я все равно не брошу свое дело; я должен служить Ему…

Он умолк, и некоторое время никто не промолвил ни слова, так глубоко поразила их напряженность его чувств.