Нечестивый Консульт

Глава двадцатая Пепелище The Unholy Consult (начало)

Ранняя Осень, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат.

Шёпот небытия всякий раз обманывает время, сжимая в краткий миг забвение послеполуденного сна или же, напротив, бесконечно растягивая мгновения утренней дремоты. Маловеби очнулся от забытья, подобного смерти. Ему казалось, что прошло уже несколько страж…или несколько дней…или же вовсе промчались года. Хотя на самом деле едва минуло несколько мгновений.

Он по-прежнему висел, привязанный за волосы к воинскому поясу. И по-прежнему видел в мерцающем соггоманте отражение своей безумной тюрьмы — яйцевидные пятна Декапитантов у бедра…

Статуи?

Возвышающейся на фоне непроглядного мрака. Украшенной уложенной на древний манер бородой. Несущей на плечах голову, не имеющую шлема и обладающую заплетёнными на затылке волосами. Статуи, облачённой в белые одеяния…

Соляного столпа, что был Аспект-Императором.

Анасуримбором Келлхусом.

Пришло чувство…чувство вновь наступивших Лет Колыбели. Чувство неведомое людям со времён Ранней Древности — с горьких и мучительных времён Апокалипсиса.

Это чувство было единым для всех душ во всех уголках этого мира, будь то рисовые поля южного Зеума, равнины Инвиши, напоённые влагой и изрезанные оросительными каналами, или же вздымающиеся башни Аттремпа. Как пребывающие в одиночестве, так и толпящиеся тысячными скопищами, люди вдруг резко вздрогнули…а затем обратили взоры к северному горизонту. Женщины подхватывали на руки плачущих детей. Жрецы обрывали бормотания и трясущимися руками тянулись к своим идолам. У всех и каждого прерывалось дыхание, отнимался язык. И всякую душу охватывало это чувство…

Подобное чувству падения.

Нечто вроде ощущения, что Мир с чьим-то могучим вдохом оставила сама его сущность.

Никто, во всяком случае поначалу, не сопоставлял это чувство с рассказами о разразившемся в древности катаклизме. Некоторые даже удивлённо смеялись, поражаясь ощущению ужаса, не имеющего явного источника, кроме направления, с неистовой силой привлекавшего к себе все до единого взоры. И лишь когда раздались первые визгливые вопли рожениц, люди осознали сущность того, что позже назовут Предвестием и тотчас поняли, с чем имеют дело — во всяком случае, в тех странах, где Священные Саги почитались за Святые Писания. Для верующих Трёх Морей Предвестие являлось самой сущностью ужаса — тем, что матери и жёны чаще всего поминали в своих пылких молитвах, заклиная богов, чтобы Мир минула чаша сия.

И тогда плач и вой объяли великие цивилизации Юга — стенания верных, убедившихся в реальности катастрофы, и уныние неверующих, переживших сразу два сокрушительных удара. Семьи собирались на крышах домов, дабы явить свою скорбь. Буйные толпы громили храмы, как малые, так и великие — настолько отчаялись души, вдруг взалкавшие мольбы и покаяния. Сумнийская Хагерна, ранее уже поддавшаяся крушащему саму землю гневу Момаса, была подожжена и теперь пылала, воздвигаясь над вечно голодным городом погребальным костром. Безумие выплеснулось на улицы и переулки, наполнив города воплями, что всякое сердце уже и без того прокричало: Предвестие! Сейен милостивый, Предвестие явилось нам!

Великая Ордалия потерпела поражение!

Мало кто слышал вопли матерей, ибо каждая душа терзалась своей собственной скорбью, а те, кто всё же слышал — их повитухи — были слишком изумлены и чересчур омертвели сердцами, чтобы отслужить требы, подобающие ятверианским жрицам. Никакие молитвы не прозвучали над утробами рожениц, как не были расколоты и истолчены глиняные черепки с именами. Слова сочувствия, даже если и были произнесены, оказались неискренними и рассеянными, ибо именно повитухи, и только они оказались способными узнать это чувство, поскольку им ранее доводилось с ним сталкиваться — ещё не ставшее твёрдой уверенностью мучительное предположение, что дитя родится мёртвым. Предвестие из древних легенд было их собственным предвестием — предчувствием трагедии и необходимостью продолжать двигаться по направлению к ней…

Чувство, вызванное рождением мертвеца.

И они лили слёзы, зная, что каждое чрево ныне стало могилой, а им предначертано быть могильщиками.

Смерть Рождения.

Он воздвигался так высоко над ними, что требовалось встать на колени, дабы увидеть его!

Карапакс.

Он парил над запруженными людскими толпами террасами Забытья — угольно-чёрный саркофаг, поднимающий на просторах Шигогли шлейфы пыли, и закручивающий их громадными и пока лишь угадывающимися кольцами. Он парил, выглядя именно так, как выглядел во множестве ранее явившихся старому волшебнику Снов, и лишь одиннадцать хор, некогда закреплённых по линиям его стыков, ныне отсутствовали. Он был здесь! Наяву!

Мог-Фарау!

Обсидиановая глыба, висящая на фоне золотой громады. Небо застонало, скручиваясь над вершиной Воздетого Рога, облака, сбившись в стаи, устремились наружу и вверх — мрак, извергающий мрак. Резкие порывы ветра скребли скалы струями каменного крошева и песка. Первые чёрные завитки закружились по Шигогли.

Мимара, казалось, всем телом обернулась вокруг своего крика, в её взгляде застыло подлинное сумасшествие, лицо дрожало от напряжения, а рот вперемешку с плевками извергал из нутра наполненный гневом и неверием вой, словно бы она вознамерилась единым духом выплеснуть в мир месяцами копившееся внутри неё возмущение всеми унижениями, через которые ей довелось пройти — от забившегося в сандалию камушка, до извращённого безумия нелюдских королей. Ахкеймион и Эсменет волоком тащили её в направлении всеобщего бегства. Дитя пронзительно кричало на руках Благословенной Императрицы. Его живой, дышащий сын.

Люди сотнями, нет, тысячами бежали туда же, куда и они. Воины Ордалии протискивались промеж других воинов — застывших, словно погружённые в ямы с бетоном столбы. Лица их, наполненные одурелым замешательством, выдавали единственное владеющее ими желание — жажду бесцельного бегства. По всей чадящей чаше Голготтерата происходило одно и то же. И на оплетающих громаду Струпа стенах, и на покрытой грудами трупов земле мужи Трёх Морей словно бы надломившись где-то внутри, разделились на тех, кто был чересчур обуян ужасом, чтобы сойти с места, и тех, кого ужас обуял чересчур сильно, чтобы для них оставаться на месте оставалось возможным. Завеса пыли закрыла солнце, превратив золото в охру, а нимиль в воск. Воздетый Рог издавал гул столь низкий, что он отдавался в костях. Порывы ветра обрушивались на людей, забивая во рты волосы и швыряя в глаза песок. Кружащийся вихрь сминал лица, превращая их в кошмарные гримасы и заставляя тех, кто находился на возвышенностях, закрываться от бури поднятыми руками.

И он воздвигался над ними — чёрный как раз в той мере, что отражала воцарившийся внизу ужас.

Старый волшебник ковылял по трупам, рыдая и плюясь желчью. Многообразие напоённых безумием воплей пронзало воздух — воплей, в своей бесчисленности сливающихся в какой-то океанический прибой. Статные воины, толкаясь, огибали их или протискивались между ними. Его нога ныла от нестерпимой боли. Он прошёл мимо куарвешмена, выдирающего себе бороду из окровавленной челюсти. Он миновал ансерканского колумнария, сидящего на собственном шлеме и, хихикая в ладошку, считающего вслух. Он проходил мимо людей, лица которых были иссечены раздувшимися ранами, и мимо людей, в лицах которых не было ни кровинки. Он проходил мимо людей, задумчиво щурившихся, словно пытаясь прикинуть, какая завтра будет погода, и мимо людей…сокрушённых горечью поражения и осознанием конца — всеми теми вещами, которые никак не способны принести умиротворения.

Он помедлил — не столько для того, чтобы что-то понять, сколько для того, чтобы вспомнить.

Мать и дочь в тревоге повернулись к нему, но Ахкеймиону, тут же получившему чувствительный толчок сзади, уже не требовались чьи-то ещё увещевания и побуждения. Рухнув на четвереньки, он обнаружил, что взирает прямо в лицо нелюдя, холодное и идеальное, как фарфор, и слегка приподнятое так, словно мертвец вознамерился одарить его сонным и распутным поцелуем. И он чувствовал там, в небе, нависшее над всеми ними бремя — напор воплощённой обречённости, которой, тем не менее, не удавалось повергнуть его в отчаяние.

Теперь уже Мимаре пришлось увещевать его и, умоляя подняться, тянуть старого волшебника, вцепившись в протухшие шкуры его одежд. Он не столько видел её саму, сколько её руки — грязные, трясущиеся… и теребящие мешочек с сыплющимся оттуда каннибальским пеплом. Едва не поперхнувшись тем количеством кирри, что она запихнула ему в рот, старый волшебник, с трудом протиснув напоминающий вкусом землю наркотик меж сжатыми зубами, рефлекторно сглотнул…

Младенец пронзительно кричал.

Резко выдохнув, Ахкеймион, сдул со своих усов нильгиккасов пепел. Казалось, разряд молнии прошёл сквозь него, заставив тело забиться в судорогах. Он сумел приподняться, встав на колени, и увидел над охваченными паническим ужасом террасами идущую по воздуху ведьму-свайяли, оплетённую раскалёнными золотыми росчерками. Он поймал её взгляд, узрев, как принесённые ветром песчинки обращаются в дым, столкнувшись с её гностическими Оберегами, и осознал, что сейчас она была Сесватхой — сокрушённым и измождённым, всюду преследуемым и очень, очень старым.

Друз Ахкеймион не столько понял это, сколько, принадлежа к той же общности, ощутил.

— Ирджулила… — начал он свой Напев, — хиспи ки'лирис…

Голос его загремел над руинами, и он узрел своё отражение — отражение одичалого отшельника — в мёртвых очах квуйя. Собственные его глаза сияли голубыми искрами под косматыми бровями, а рот представлял собой сверкающую дыру в седой бороде. Отмахнувшись от помощи и поддержки женских рук, он повернулся спиной к Предвестию и, пройдя между зубцов укреплений Девятого Подступа, ступил прямо в воздух. Ветер колол глаза и стегал кожу. Взглянув поверх спешащих прочь бурлящих людских потоков и за пределы кружащихся завес чёрно-серой пыли, он узрел ужасающую кромку Орды, вновь устремившейся к Голготтерату…

И пришла мысль: «Да…я уже был здесь когда-то».

Его голос, казалось, сокрушил рёбра горизонту:

— Бегите! Спасайтесь, сыны человеческие!

И на мгновение все омрачённые ужасом и покрытые грязью лица обратились к нему, все глаза уставились на его образ — лик замотанного в шкуры волшебника. Его колдовской крик обрушился на них, как истинный Стержень Небес. Те, кто уже бежал — ускорились, а те, кому ранее бегство претило, влились в поток своих братьев. То, что до этого представляло собою нечто вроде эрозии, внезапно превратилось в могучий оползень. Людские потоки плотными массами устремились в бегство, изливаясь вовне и вниз, и схлёстываясь в настоящей битве за спуск по нисходящему каскаду укрепления. В единый миг брошенные щиты чешуёй покрыли всю зримую твердь.

— Второй Апокалипсис!

Оглянувшись, он посмотрел в изумлённые лица любимых женщин, увидев, как их красота дрогнула под громовым напором его сияющего голоса и под мрачным натиском бедствия, о котором он возвещал.

— Второй Апокалипсис грядёт!

И, казалось, с высот Забытья вниз ринулась сама земля, столь абсолютным был исход, столь повальным бегство.

По прежнему паря в воздухе, Ахкеймион придвинулся к Эсменет, которая тут же присоединилась к нему на участке призрачной тверди, и встала рядом, одной рукой обхватив его за талию, а другой удерживая у груди вопящего внука. Он же, повернувшись к Мимаре, усмехнулся, как, очутившись в преддверии краха, всегда усмехался Сесватха — улыбкой человека, осознавшего гибельную поступь рока, улыбкой души, обнажённой до неприкрытого факта любви.

Уставившись на него, она непонимающе всхлипнула. «Как? — не столько вопрошал её взгляд, сколько её боль. — Как же это могло случиться?»

Воздетый Рог воздвигался позади них, выцеживая стужу из пустого сердца неба — громада, само присутствие которой вызывало постоянное инстинктивное желание съёжиться. Великая Ордалия, вылившись из треснувшей чаши Голготтерата, хлынула на восток. Порывы ветра уже стали по-настоящему болезненными, и Эсменет уткнулась лицом в покрытое вонючими шкурами плечо старого волшебника.

Мимара, по каким-то, лишь ей одной ведомой причинам, испытывала мучительные терзания, взирая на отца своего ребёнка полными слёз глазами, явственно вопрошающими…Как? Сейен милостивый…

Почему?

Ахкеймион протянул ей руку.

— Пожалуйста, — попросил он сквозь нарастающий рёв.

Внутри нас есть знание, способы подтверждения которого чужды прямым и ярким лучам, свойственным речи. Колдовством не исчерпываются чудеса голоса: одним единственным словом, он сумел донести до неё то, чего ранее не смог достичь диспутами, для записи которых понадобились бы целые тома.

Апокалипсис был его неотъемлемым правом.

Ужас витал над ними — разящий свет, опаляющий души. Гневно смахнув слёзы, она вытащила мешочек с двумя своими хорами — обретённой ею во чреве Кил-Ауджаса, и взятой в Сауглише с мёртвого тела Косотера. Единым, слитным движением она подняла мешочек над головой и швырнула его в пустоту над террасами Забытья. Ничьи взгляды не следили за её сокровищем, пока оно падало в царящие внизу хаос и панику. В её глазах это было последним доказательством его вины.

Стараясь удержать равновесие, Анасуримбор Мимара ступила на край стены, а затем приняла его руку.

Аспект-Император был мёртв.

Никогда ещё Маловеби не ощущал внутри себя столь бездвижной и оцепенелой пустоты. Как это возможно — быть бестелесным и всё равно прекратить существовать?

Память возвращалась к нему, являя образы минувшего на внутренней стороне некой неопределённой полости. Айокли — Четырёхрогий Брат! — не просто был здесь, а обитал внутри Анасуримбора Келлхуса. Кромсающие сердце последствия, выворачивающий нутро ужас, беззвучные визги, предвестие убийственного будущего…

А затем вдруг появился маленький мальчик…Анасуримбор Кельмомас…он, крадучись, двигался вон там, пробираясь между шпионами-оборотнями, пригвождёнными к полу хорами…

Маловеби, побуждаемый необузданным страхом, решил, что мальчиком овладел Айокли. Один из Сотни предстал перед ними! Конечно же, мальчик и есть он!

Однако же, тот им не был.

— И этот тоже меня не видит! — хихикнул мальчик.

Пылающий гейзер, что был вместилищем Ухмыляющегося Бога, зашипел и плюнул искрами…

Четверо оставшихся Изувеченных зачарованно наблюдали за ним. Ауракс съёживался и пресмыкался.

Тёмное сияние опало с плеч бога-сифранга, оставив лишь Анасуримбора Келлхуса, который, моргая, будто обычный смертный, недоверчиво взирал на своего младшего сына.

— К-кел? Как ты зд…

Ближайший из шпионов оборотней схватил его за лодыжку ладонью с привязанной к ней хорой.

И Аспект-Императора не стало.

— Видите! — заклокотал и завизжал ребёнок с какой-то нелепой радостью. — Я же говорил вам! Говорил! Они не видят меня! Боги! Боги не видят меня!

Неспособный мыслить, Маловеби наблюдал в золотом отражении как Изувеченные ухватили канючащего Кельмомаса, сперва колдовством, а затем и во плоти — подобно рукам, на которых не доставало пятого пальца. Как ребёнок рыдал, визжал и пинался, поняв, что поменял одного тирана на четырёх. Когда дуниане затащили Кельмомаса в огромный чёрный саркофаг, Маловеби мельком увидел трепыхание маленьких ручек и ножек, услышал поросячий визг испытывающего телесные муки ребёнка, его жалобные крики и душераздирающий плач. А затем громадный лик Карапакса сомкнулся на древней печати…

— Маааамооочкаааа….

Он вспомнил! Не издав ни звука, Карапакс встал вертикально… Само основание Рога взревело.

Аспект-Император мёртв.

Никогда ещё Маловеби не ощущал внутри себя столь бездвижной и оцепенелой пустоты.