Небесный подкидыш, или Исповедь трусоватого храбреца

3. ТРУСОВАТЫЙ ХРАБРЕЦ

Жили мы с Юриком Птенчиковым по одной лестнице, но до поры до времени никакой дружбы у нас не намечалось — как, впрочем, и вражды. Был он мальчишка как мальчишка. Правда, добрый, необидчивый. Ребята с нашего двора любили его и, любя, Парголовским иностранцем звали. Как известно, в Парголове когда-то много ингерманландцев (в просторечии — чухонцев) обитало. А у Юрика с речью не все благополучно обстояло: он иногда как-то странно, непонятно выражался, слова коверкал. Вроде бы на иностранный манер. Все думали, что это он нарочно выпендривается, чтобы из общей массы выделиться. Но так как шкет он был невредный, то это ему охотно прощали.

Когда пришло время, родители определили меня в школу. В ту же школу и в тот же 1-«а» пошел и Юрик. Так мы стали первоклассниками-одноклассниками. И до выпускных экзаменов вместе учились. А дружба наша началась с третьего класса. Об этом подробно рассказать надо. В нашем дворе стояло невзрачное одноэтажное строение, там продавцы из продмага пустую тару хранили. Впрочем, хранили — не то слово. Дверь в то тарохранилище они почти никогда не запирали. Ребята с нашего двора часто проникали туда, играли в прятки между штабелями ящиков. И вот в одно декабрьское воскресное утро иду я по двору (мать меня в аптеку за аллохолом послала) — и вижу: дверь в склад приоткрыта, и оттуда дым идет и светится там что-то неровным светом. И в этот момент выбегает оттуда Борька, восьмилетний шкет с нашего двора, и вопит бестолково: «Пожар! Пожар! Юрка сгорит!» Потом другой мальчишка выскакивает — Семка из 26-й квартиры — и тоже кричит что-то насчет пожара. Оказывается, они вдвоем там кантовались, какой-то дот возводили из ящиков, потом холодно им стало, а у Семки-дурака спички имелись, и он «маленький-маленький костерчик из досочек разжег», а огонь вдруг на ящики перекинулся. Ребята эти своими силами хотели пожар ликвидировать, а в то время Юрик через двор шагал. Он дым увидал, каким-то образом догадался, в чем тут дело, и поспешил на помощь, и как-то так получилось, что едва он в склад вбежал, как на него эти шпанята (конечно, не по злой воле) штабель ящиков обрушили. Впрочем, все это позже выяснилось. А в ту минуту, после того как эти двое из склада выбежали, оттуда донесся болезненный вопль Юрика. Он выкрикивал какие-то непонятные слова.

Во дворе в этот момент, кроме меня, этих двух перепуганных мальчишек и девчонки Зойки из 27-й квартиры, никого больше не было. И я понял, что именно я должен поспешить на помощь Юрке. Но мне стало страшно. Несколько драгоценных секунд я мысленно уговаривал сам себя — и все не мог решиться. И тут Зойка проскандировала своим писклявым голоском: «Фимка-бояка, Фимка-трусишка!» После этого я кинулся в складское помещение. Я распихал горящие ящики, нашел лежащего под ними Юрика — и выволок его на чистый воздух. К тому времени во дворе показались взрослые, а вскоре и пожарные подоспели.

Юрик — бедняга месяц в больнице на Большом проспекте отлежал и вышел оттуда с чуть заметной хромотой — это из-за того, что сухожилие на левой ноге было огнем повреждено. Из-за этой микрохромоты его, когда призывной возраст настал, на военную службу не взяли. А у меня на всю мою жизнь осталось чувство вины: если бы я не потратил нескольких секунд на трусость, то ожог был бы поменьше и никакой хромоты у Юрки не получилось бы.

Как видите, при пожаре том никакая героическая кончина мне не угрожала. У меня только пальто на правом плече обгорело, да на левой ладони волдырь от ожога вскочил — вот и все. Но тетя Клава сделала из этого какой-то подвиг, всем стала твердить о моей якобы отваге, а главное — навсегда внушила Юрке, что я его от верной гибели уберег. И с той поры он стал считать меня своим спасителем и покровителем. А когда его из больницы выписали, он первым делом попросил классную нашу наставницу Нину Васильевну, чтобы она посадила его за парту рядом со мной. Нина Васильевна просьбу эту охотно выполнила, отсадила от меня Кольку Пекарева, а на его место Юрик сел. Я против этой рокировки не возражал. Дело в том, что Колька тот в струнном кружке обучался и часто о музыке толковал, а мне это было не по нутру (почему — после узнаете). Ну а Нина Васильевна так охотно согласилась на эту перестановку потому, что я по родному языку хорошо шел и мог Юрику пособить. Юрик многие предметы блистательно осваивал, педагоги прямо-таки дивились его способностям, но из-за неладов с русским языком на круглого отличника он не тянул. Он и в диктовках ошибки делал, и в устной речи иногда какую-то околесицу нес, и в сочинениях на вольную тему не раз выдавал фразочки вроде такой: «Докторша-глазунья навязала пострадальцу повязку на все оба глаза». Я, как мог, старался помочь ему овладеть правильной речью, да и читал он очень много — и все-таки туго шло у него это дело.

А дружба наша крепла. Теперь Юрик дома у нас стал бывать. Родителям моим он очень по душе пришелся. Он и тете Рите понравился, но ее огорчало, что он смеется мало. Она решила ему уроки смеха давать, да ничего из этого не вышло. В нем с годами серьезность нарастала, грусть какая-то.