Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста

6.6. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай.

А что такое хиникс, почем этот хиникс в базарный день? И чем так страшен имеющий меру в руке своей, вестник экономического чуда, с подозрительной быстротой наследующий войнам и убийствам? Кажется, о дороговизне речь; но сколько динариев в месяц получал тогда простой инженер? Как раз тот случай, когда внести ясность мог бы подробный анализ состояния имперской экономики, вот куда заводит стремление к злободневности, если текст должен быть при этом еще и вечен. Впрочем, Иоанн не рассчитывал на вечность, бессмертие явилось для него неожиданностью, и, наверное, уже скоро превратилась в прельстительный иероглиф актуальная деталь, которую вычеркнул бы изощренный стилист, стремящийся к бессмертию.

6.8. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли, умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными.

Вот он откуда, конь блед! Но что же это получается, до чего живуче человечество: вроде бы и предыдущих зол хватило бы для поголовного истребления, ан нет - существуют еще люди! Наверное, очень трудно было тогда представить, сколь быстро можно при желании уничтожить все, что угодно, включая и зверей земных.

Нет, вероятно, тут хитрее, "здесь мудрость", ибо в противном случае слишком уж часто ад выбирается на поверхность, а ведь ад, ставший явным, ад, о котором известно, что он не более чем ад, по самой своей сущности обреченный на поражение, - да, пожалуй, сохранил бы привлекательность разве что для чертей. Сказать по совести, похоже, что не о последовательности какой-то идет речь (первая печать, вторая, седьмая), - да и какая, право же, может быть последовательность в вечности! Похоже, это все об одном и том же, только в разных системах символов, на разных языках, чтобы хоть что-то дошло до читающего и слушающих. Хотя нет, что-то - это для слушающих, читающий-то все знает, ибо на что иначе богословы.

6.11. И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число.

Нет, это уже просто издевательство какое-то: успокоиться, пока и остальные будут убиты! Это уже ни к какому христианскому гуманизму ни в какие ворота не лезет, это уже очевидная попытка утихомирить возмущенные массы, опиум для народа.

Чтоб подождали жаждущие отмщения, ибо идет день гнева, и придет день гнева, и каждый убийца должен встретить его во всеоружии своей мерзости, чтоб ни один не спасся от чудовищной, небесной, нечеловеческой справедливости, ничего общего не имеющей с гуманизмом и милосердием. Ведь нет милосердия в том, чтобы провоцировать честного, мирного бюргера на гнуснейшие из преступлений, особенно если бюргер по убожеству и не ведает, что творит: главное, чтоб успел сотворить по собственной своей свободной воле, ибо когда сотворит, он будет справедливо и несомненно проклят. Неведение принимается во внимание гуманностью, но не законом, и все убийцы, все их сообщники, все, кому в нормальных условиях, без божественного попустительства, может быть, и в голову бы не пришло. А те - чего возиться, дать им одежды белые, и хватит с них.

6.17. Ибо пришел великий день гнева Его; и кто может устоять?

Какие слова! Черт возьми, вот так вот не читал, не знал, а сколько народу занимается тем, что цитирует Иоанна ничтоже сумняшеся, ничего, зато теперь уже и я читал, всем можно говорить. Я знаю.

Едва ли было их тогда более нескольких тысяч, скорее менее, чем более, никак нельзя поверить, что все они гении, если только не признавать бытия Божиего, а признавать мы пока погодим. И вера ничего не объясняет, фанатичная вера, пламенно-огненная, слепая, глухая и бессловесная, ибо истинная вера не нуждается в словах, а еще менее нуждается она в хорошей литературе, строевой устав еще куда ни шло. Но, допустим, мы примем, что хорошая литература являет собой нечто довольно распространенное, нечто такое, что по силам чуть ли не каждому. Возникает еще более каверзный вопрос: откуда же берется литература бездарная? Так и подмывает выдвинуть ничего не объясняющее объяснение, ибо все понятно, если Он чудо явил, но самопроизвольно напрашивающиеся решения слишком легки и очевидны, чтобы быть истинными.

8.7. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

Вот и поди попробуй объяснить, откуда ему такие картинки на ум приходят, кажется, кары все восходят к ранним источникам, а они-то откуда могли знать, если пришельцы на Земле свои боеголовки не испытывали? Да тише вы там!

И опять жестокая божественная справедливость, воскресение и смерть, трава не имеет бессмертной души, не жаль поэтому праведному травы, выгорающей под пламенем небесным; в Нью-Иерусалиме вообще не растет, кажется, ни черта, кроме древа жизни, кое росло от века и, возможно, какую-то там завалящую душонку имеет тож, распростертые на могиле. А все-таки жалко: не грешила она, не вершила дел праведных, ибо не от Господа трава, не от Дьявола, а просто так. Просто живая.

9.1. Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны.

Красиво, до чего же красиво! Падающая звезда, облеченная властью, очарование демонизма, хотя куда там: она просто исполняла приказ, и чего они там так разорались? Витя, что ли, в экстаз впал?

Люцифер, падший ангел, падучая звезда, в эпилептическом припадке пригрезившийся низвергнутым ныне, хотя случилось это еще задолго до начала времен (сказано было отменно, так и тянет меня сегодня на ересь). "Мой старый друг, мой верный Дьявол", и не был ли кладезь также отворен изначально, если всегда была у так называемых глубин сатанинских возможность искушать и обольщать? Еще один аргумент в пользу того, чтобы не слишком тщиться изыскать какую-либо последовательность.

9.7. По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее, как лица человеческие.

И опять все перепутано, опять никак не представишь себе, на что, в самом деле, похожа эта саранча - или чем она похожа на саранчу. Но - лица, как лица человеческие, до чего же страшно! Да хватит вам шуметь! Не ясно, что ли: человек занят, библию читает, тут настрой должен быть надлежащий, возвышенный...

9.21. И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем.

До чего же странно они там на небесах мыслят! После всех этих радостей человек, оказывается, еще и раскаяться должен! И, между прочим, как они в таких условиях ухитрялись блуду предаваться? Впрочем, этот грех во все времена был одинаков. И сейчас.

Итак, раскаяние не относится к числу распространенных добродетелей, а раскаяния чистосердечного, если верить в справедливость, и вовсе не существует, не должно существовать, иначе всякий может рассчитывать, а кому он нужен, этот всякий, искупление еще куда ни шло, в ересь впадаю, как мне не надоест, ну да ладно, в нее в такую уже много раз впадали. Впрочем, учитывая особенности технологии, социологии и психологии, разумно предположить, что под убийством тут подразумевается всего лишь убийство праведника, а праведника прежде чем убить, еще найти надо. Слабоваты были предки по части преступлений, до многого даже и не додумались, попробуй приищи в аду надлежащее местечко для честного, беззаветно преданного своей партии штурмбаннфюрера, разве только он убивал, богохульствуя при сем.

10.4. И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говорящий мне: скрой, что говорили семь голосов, и не пиши сего.

Какое сборище разных существ, сил, чудищ и ангелов! Да еще слова, разглашению не подлежащие... Темно пишет, невнятно, но красиво. Надо читать, а то ведь стыдно даже...

Если даже и надлежало умолчать, какой смысл указывать на факт умолчания? И изменилось ли что-нибудь от того, что скрыл он, что говорили семь голосов? Строго говоря, следует ожидать, что нет; в противном случае велик риск, что некто, наделенный умом быстрым и блестящим, употребит его на греховное дело, чтобы, уловив несообразности, восстановить по когтю - льва, по зубу палеотерия, по тексту - Великую тайну. Если же невосстановима тайна, следует предположить, что и не было ее вовсе.

12.9. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним.

Есть все-таки нечто привлекательное в дуализме на слегка манихейский лад, не зря же дракон получается, как ни крути, довольно импозантен, может, потому, что он и называется драконом, он изначально не существует, а потому даже рога с диадемами не в состоянии его изуродовать. А все же: если отсутствие греха не означает само по себе наличие добродетели, то не следует ли предположить, что обратное тоже верно? То есть Майкл-архангел может быть на сей счет сколь угодно другого мнения, но пусть докажет! "Пять коней подарил мне мой друг Люцифер"...

13.14. И чудесами, которые дано было ему творить пред зверем, он обольщает живущих на земле, говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив.

Everything's allright, yes, everything's fine.

Есть пророк настоящий, а есть лжепророк, поди пойми, кто тут истинный, если все чудеса творят... Что? А, это ты, Бен, да-да, конечно, да, читаю, да, да, в самом деле? Ну, если на минуточку... Да-да, сейчас...

Есть простые и понятные правила, чтобы изобличить лжепророка, но лишь простого, шарлатанствующего, чудес не творящего и бесов не изгоняющего, а когда земля и море свидетельствуют против какого-то там божества, поневоле приходит в голову мысль, что это просто два бога меж собой лаются. И, несомненно, те, кто в таких условиях, оставаясь праведными, не принимали на чело имя зверя или число имени его, не могли не ощущать себя богоборцами - в большей мере, нежели смиренные бюргеры, горделиво подъемлющие правую руку, чтоб демонстрировать число человеческое. Ибо если греховно отрицать бога, то не менее греховно и отрицать дьявола - не сдуру, не спьяну, не по наущению, а всерьез, с обдуманным намерением. И кто, кроме заведомого мятежника, обдумает такое намерение? Кто узнает, где бог, где сатана, а где просто бред, грязь, зверство, лукавый морок непобедимый?

13.18. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя; ибо это число человеческое. Число его шесть сот шестьдесят шесть.

Да, да, понимаю, в самом деле, идем, Бен, да, идем, а, добрый вечер, добрый вечер, да, извините, извините, спасибо, Бен, да, да-да, ну и гадость же, да, ладно, сейчас, сейчас, сейчас выпью, а, и Маруся здесь, да, да-да.

I don't know how to love him.

Ну вот, и опять подвело Иоанна стремление к злободневности, ведь не стал бы он этой чепухой заниматься, если бы знал, что будут его читать как минимум пару тысяч лет, Нерон Кайзер, ну и что с того, и правильно делал кайзер, что христиан преследовал, любой бы римский гражданин на его месте, пусть сначала докажут, что они тоже годятся писать хорошую прозу, не так ли, Квинт? А ведь и в голову ему не приходило, что мудрость эту скоро позабудут, а когда откроют вновь, покажется она несерьезной и едва ли достойной такого чудища. И получается, что человек, которому дано писать, не имеет права размениваться на актуальности, так, что ли?

14.4. Это те, которые не осквернились с женами; ибо они девственники: это те, которые следуют за Агнцем, куда бы он ни пошел. Они искуплены из людей, как первенцы Богу и Агнцу.

Да, да, да, конечно, Маруся, правильно, я все понимаю, да, понимаю, понимаю, я всегда все понимаю, правильно, конечно, да, чего уж там, давай еще выпьем, да-да, правильно, правильно, ох, и шумно тут, не правда ли, Марусенька? Да, пьяные тут все, разнузданные, того гляди, приставать начнут, правильно, правильно, правильно, Маруся, пошли отсюда, что ли? Да, да, разумеется, жалко все-таки, что дочитать не успел.

Да, да-да, конечно, я слушаю, и за что мне такая судьба, никогда не желал стать епископом, повторю это не трижды, а семижды семьдесят раз, и отцом-исповедником тоже, слушаю, слушаю, понимаю, все понимаю, а ни черта я не понимаю, потому что если уж отпускать грех, так только грешнику, грех - он материя тонкая, не каждому доступная, праведность, может быть, как раз в том и состоит (допускаю, что на сей раз я впал уже в гностицизм), чтобы знать, в какой мере ты имеешь право на грех, Машенька, да-да, понимаю, хрен тебя разрази, понимаю, правильно, правильно, поистине отвратно видеть, как плотская извращенность сочетается с духовной неиспорченностью - или это правильнее назвать духовным убожеством?

16.9. И жег людей сильный зной; и они хулили Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились, чтобы воздать Ему славу.

Да, да-да, слушаю, нет, что ты, что ты, просто лежит книга, чисто механически перелистываю, а так я слушаю, да, разумеется, и думать, видимо, не мог он, что будут его читать в такой обстановке, те, что не вразумились - это и были настоящие грешники; принимавшие начертание - это всего лишь смиренные праведные ничтожества, а тут, право же, есть нечто от белотраурного великолепия падших ангелов, ибо кому нужен бог, ради которого приходится столь основательно вразумляться, да-да, ты права, да, по-моему, ты совершенно права, иди, дочь моя, и продолжай коснеть в своей непорочности, а мне не мешай, задали эти умники задачку из области нечеловеческой этики, и едва ли эту задачку способен решить нормальный порядочный человек, порядочный человек не может не восстать против бога - или против дьявола, а поди пойми, должен ли священнослужитель обращаться к врачу?

17.10. И семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть.

А все-таки здесь мудрость, ибо число-то - число человеческое, а не диавольское, и зверь - не сатана, а просто многорогое чудище, ибо ни одному ангелу не удалось бы пасть столь низко, человеку удается, смотри об этом у Джойса. Многое есть на земле, что злее сатаны и хуже греха, незачем на него, бедняжку, лишнее навешивать.

18.13. Корицы и фимиама и миры и ладана, и вина и елея, и муки и пшеницы, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих.

Да, да, да, конечно, правильно, маруся, правильно, конечно, жалко, да, очень жалко, а может, и ничего, может, поступишь еще, ты успокойся, да-да, понимаю, бен, он такой, для него нет ничего святого, правильно, конечно, давай еще выпьем, маруся, правильно, правильно, и музыку включим.

До чего же явственно прослеживается если не зависть - хотя тут и не без злорадной зависти, - так уж по крайней мере восхищение многоразличными ценностями и драгоценностями, коих ранние христиане лишены были по самой природе своей, они же понятия не имели, какова будет роскошь и пышность князей церкви. Есть и в роскоши свое обаяние, Квинт, есть и ужас в том, чтобы роскоши лишиться, ужас столь великий, столь очевидный, что едва ли могли современники без волнения слушать эти великолепные периоды. Но ритмика, черт возьми, какая ритмика, так и просится к Адриану Леверкюну!

Judas - must you betray me with a kiss?

да, да, да, маруся, все верно, все правильно, да, ты совершенно

права, да, да, да, правильно, правильно, правильно, все верно, ну

его, в самом деле, разумеется, а ты, знаешь, хорошенькая, да, да,

да, ну да, правильно, ну что ты, что ты, ты мне нравишься, что ты,

что ты, что ты, да, да, правильно, нет, что ты, все в порядке, да,

да, да, конечно, так надо, да, да, да, да, да, Да, это надо петь

или записывать в тиши кельи красивыми буквами на хорошем пергамене,

сообразуясь не столько даже с божественным откровением, сколько с

законами языка, данными смиренному скриптору изначально, ибо

малейшая ошибка может смутить и ввести в соблазн читателя, ежели

читающий всего лишь один из малых сих, знающих, что убеждения стоят

дороже жизни - предпочтительно чужой жизни. Нарушать этот закон

дозволено лишь тем, кто причастен к закону, лукавым комментаторам,

безбожным аббатам, - и лишь в том случае, когда известно, кто будет

читать. Может быть, особое мужество требовалось Джойсу, чтобы

поставить точку, когда малый сей ограничился бы многоточием, чтобы

пропустить запятую, когда отсутствие знака само по себе значимо;

издырявленный, простреленный пустотами текст сталкивается с моделью

текста, каким он должен быть, - и дает вспышку света, освещающую

страницу тому, на кого рассчитывал ересиарх.

19.7. Возрадуемся и возвеселимся, и воздадим Ему славу, ибо наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя.

да да да да да да правильно да да нравишься конечно да да да да да

19.13. Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: Слово Божие.

"Впереди - Исус Христос", - поистине, нет, не может и не должно быть веры без неверующих, ибо надо же кого-то карать, потому-то, любезный д-р Цейтблом, и вырождается теология в демонологию. "Сердце будет пламенем палимо вплоть до дня", - но не дальше, ибо дальше нет уже времени, нет ни грешников, ни религии, ни, очевидно, даже Бога.

20.7. Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей, и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань. Число их как песок морской.

дададададададададамарусядадададаконечнодададададададада

Надо полагать, Иоанн счел такой срок достаточным, чтобы сомнение в необходимости веры преждевременно не проникало куда не след. Ведь и через десять веков нужны будут твердость, нетерпимость и ненависть! А дальше можно пока и не планировать, кто знает, что будет после, едва ли кому-нибудь в те времена приходило в голову исследовать пугающую пустоту, неминуемо следующую за Страшным судом.

21.17. И стену его измерил во сто сорок четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела.

дададададададаконечноконечноконечноконечнодадададамарусямарусямарусенькадададададададаконечноконечнодададада

Шесть сот шестьдесят шесть - число человеческое, но мера человеческая действует и на небесах, вот и пойми попробуй, что же такое человек, хотя, ясное дело, не меньше доводов можно привести в пользу простого стремления к наглядности, нежели в поддержку пространных разглагольствований о величии души человека. Даже, вероятно, больше, это ведь индийские аскеты позволяли себе являть самостоятельные сущности, способные быть опасными для неба, а христианину приличествует быть покорным и убогим, не так ли, Машенька, христианин, если он, конечно, настоящий, едва ли рискнет измерять небеса не то что силою мысли или духа, но даже эталонным платино-иридиевым метром.

22.4. И узрят лицо Его, и имя Его будет на челах у них.

дадададададададаконечноконечноконечнодададададамарусямарусямарусенька, господи, до чего же пошло, примитивно и убого, и чего я стою, еслидададададададамарусяконечноконечноконечно

Они принимали на чело (может, и на длань, не знаю, но готов допустить) имя Его, вероятно, также и число имени Его, ибо число и слово не могли не быть тождественны при столь примитивной системе записи, аз есмь альфа и омега, начало и конец, "не решаясь обратиться к звуку, тростью на песке чертил число". Рабы, клейменые рабы, как и те, с именем зверя, который даже не сатана, даже не грех, а всего лишь осужденный убийца.

22.10. И сказал мне: не запечатывай слов пророчества книги сей; ибо время близко.

дададададададамарусямарусямарусямарусядадададаконечноконечноконечноконечнодададада, в самом деле, чего я стою, кажется, худо у меня стало со словарным запасом, нету почти, прямо Пенелопа Блум, которая тоже всем, всегда и во всех возможных случаях говорила "да"дадададададада

Великая, допустим, правда о великом призвании писателя, однако же эта трактовка до такой степени банальна, что едва ли стоит задумываться о такой правде. А вот если бы в силу каких-то вполне возможных причин этот текст в свое время не дошел бы до масс и оказался бы обнаружен лишь в наше время? Вероятно, единогласно было бы решено, что данный памятник не лишен литературных достоинств, однако никому бы и в голову не пришло воспринять всерьез слова пророчества книги сей: спокойно, трезво и со знанием дела прикинули бы возможные влияния, увязали бы с традицией и на сем успокоились бы. Ибо и пророчество может не устареть даже, но за невостребованием перестать быть пророчеством, "и, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова", - выдирающих цитату из контекста следует расстреливать без снисхождения, история - это кошмар.

22.18. И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей.

дададададада, ну, слава богу, кажется, все, дрыхнет Маруська, ударилась сегодня в разнузданный разврат, как я и предсказывал, ну и ладно, и правильно, в конце концов, чем я хуже Бена, а чем лучше, сделал правильные выводы из доступных мне фактов, ну и хорошо, и молодец, в новое, стало быть, качество перешел, странно, ничего такого новокачественного не чувствую, ну да ладно, буду считать, что чувствую, Бену уж точно скажу, что отныне в новом качестве пребываю, пусть знает, да. Да!

Что ж, пророку, знающему абсолютную истину, разумеется, противно и думать, что возможно внести коррективы в текст, эту истину, на его взгляд, исчерпывающе и адекватно отражающий, а потому также абсолютный. Но, с другой стороны, нельзя не признать, что тем самым он, строго говоря, запрещает все возможные комментарии, толкования и разъяснения своего текста, стало быть, богословие как таковое, а религия без теологии годится лишь для ничтожнейшего из рабов. Она совершенна и, как всякое совершенство, отвратительна, из богослова может получиться ересиарх, а из раба - разве что инквизитор, притом не обязательно великий. При желании, впрочем, обойти запрет можно запросто: неприкосновенно лишь то, что приписывается Богу или, на худой конец, Ангелам Его, эрго, комментатор должен всего лишь не прикидываться херувимом, а честно признать свое комментаторство и не претендовать на обладание абсолютной истиной, разумеется, Наденька, разумеется, Машенька, понимаю, все понимаю, etc, разумеется, нехорошо, просто безобразно с моей стороны, учитывая ваше, etc. Грешен, бестактен и, на мой взгляд, совершенно прав, хотя, ясное дело, тоже глупым делом занимаюсь, разврат это, вышивание по чужой канве, при котором полностью пропадает исконный смысл, впрочем, вышивальщику чуждый изначально, разумеется, разумеется, ваше здоровье, etc.

Да, конечно, хорошо сидим, просто замечательно, разумеется, в компании молодых очаровательных женщин, не говорить же им, какого я на самом деле о них мнения, не признаваться же себе, какого я на самом деле мнения о канве, потому что если честно подумать, канва-то важнее и интереснее всех многопестрых узоров, она-то и есть Великая книга, как Гомер и комментарии к Гомеру, Апион, в частности, но что же делать, если ближе мне не то и не другое, а нормальный эпикуреец типа Петрония, кстати, Машенька, о сексуальной патологии, можно сколь угодно искусно изготовлять золотые чаши, но драгоценны они в первую очередь постольку, поскольку золотые, а рельефы на них по мотивам мифов, не тобой придуманных, ибо на то он и миф, чтобы не иметь автора, автор - это почти всегда флибустьер, еретик, мятежник, нарушитель и осквернитель святынь, и не быть ему иным, покуда, разумеется, Толь, разумеется, да, понимаю, все понимаю, твое невнятное томление тоже понимаю, etc, всех понимаю, а надоело, господи, до чего же надоело!

Разумеется, Наденька, разумеется, что ты, что ты, мы тут не в обиде, мы никоим образом даже и не можем быть в обиде, да, метро уже закрыто, да, да, конечно, конечно, ну и замечательно, что есть у вас две раскладушки, вот и поставим их на кухне, разумеется, Машенька, разумеется, покуда существует столь мощная совокупность коллективных представлений, а, Толь, не правда ли, любопытные вещи могут быть выведены, как по-твоему? Разумеется, Катенька, разумеется, нет, это мы так, о работе, пустяки все это, etc.

X. ДЕТИ АББАТА

Вальпургия-дубль

У них есть государственное устройство, им достался счастливый удел

иметь короля, они пользуются языком, где обобщаются далекие понятия;

верят, подобно иудеям и грекам, в божественное начало поэзии и смутно

ощущают, что душа переживает бренное тело.

В общем, они представляют цивилизацию, как представляем ее и мы,

несмотря на многие наши заблуждения.

Х.Л.Борхес, "Сообщение Броуди"

А, в конце концов, почему бы и нет? Ну сказала Машенька, что, мол, звонили с утра и просили прибыть по адресу, ну не удосужилась спросить, кто именно звонит, так, может, и вовсе звонка не было, ведь Машенька - она у нас такая девочка, она ведь с утра-то пораньше, спросонья все на свете попутать может, особенно если накануне чего-то там у ней было, а было, вероятно, накануне всякое, кто их знает, этих непорочных дев, какие именно заковыристые загогулины между ними происходили, пока мы с теологом Джонни тщились успокоиться и забыться, не исключено, что после этих интересностей Машенька искреннейше была убеждена, что это адрес не мой, а какого-нибудь там борделя, то-то Толику разочарование, давно рвался, давно собирался, ну да уж ладно, как-нибудь, бог с ним, с Толиком, пятый этаж, без лифта, зато вот сейчас площадка будет, серыми плитками выложенная, а в центре красная, что?

Они стояли перед дверью, и почему-то обоим было ясно, что это не та дверь, защищающая вход в не ту квартиру; может быть, это был также и не тот дом, не тот город - хотя как бы это?

- Сашк, а ведь это не твоя дверь.

Удивил, а чего меня-то удивлять, дверь как дверь, странно, что он запомнил, а пришли мы по адресу, позвоним-посмотрим, не может же быть, чтоб за просто так пропала жилплощадь, да не моя, а знакомого геолога, странно, я бы должен испугаться, мой дом - моя, инстинкт собственника, не с похмелья же, вчера было отнюдь не излишне много, а поутру и вов.

Звонок.

Ладно, по крайней мере спросим адрес, странное, конечно, занятие звонить, имея в кармане ключ, если только это тот ключ, все-таки там кто-то есть, кто-то так это шевелится-копошается beyond the door, расспросим.

- Можете не разуваться, - сказал открывший. - Ах, да, Дима...

Был Дима собою невысок, вроде бы не то чтобы толст, не то чтобы тонок, однако как-то хиловат и с брюшком, уверенно подчеркиваемым сиренево-сивым спортивным костюмом. И на голове у него росло тоже не то чтобы много, но как-то уж слишком неопрятно - патлато-бородато при расплывающейся лысине.

Ну и типчик, ну и Дима, и как ему не стыдно в таком виде существовать, или он зеркал в доме не держит, хотя, конечно, можно бы, поднатужимшись, измыслить культуру, где он не только оказался бы близок к идеалу красоты, но и, чем черт не шутит, являл бы собою оный идеал, вот разве что почти наверняка это будет уже не Homo Sapiens, ну да уж ладно, с кем не бывает, это бы все ничего, а вот худо, что прихожая вся из себя какая-то даже не грязная, а - вот! да, точно, ветхая и затхлая, пыль бывает разная, эту уже пылесос не возьмет, и слава богу, дорогой Дима, что тапочек нету, если б они тут водились, были бы они сплошь загрибованные, что?

- Ну наконец-то! Сашк, двигай сюда!

И Сашка сразу же двинул, а Толик счел возможным последовать за ним (что еще Толику оставалось делать? Ну чужая квартира, ну непонятно чья и еще более непонятно, куда им-то подеваться, так внутри, может, хоть что-нибудь выяснится, чего в прихожей торчать). И впрямь, в комнате оказалось не в пример уютнее, тот богемный стоял там уют, какой только и может получиться, если в некогда благопристойной квартире длят примерно с неделю свою пышношумную оргию друзья-приятели, не объединенные ничем, кроме почти религиозной любви к алкогольным напиткам. То есть таким вот друзьям-приятелям комната показалась бы уютной, но не Толику же! И тем более не Сашке, да, где же он? Вроде бы спрятаться особо негде, мебель вся перепуганно сбилась в кучу возле балконной двери, лишь веско возвышалась прямо напротив Толика изумительных габаритов кровать с многоэтажными подушками и даже, пожалуй, перинами.

Вот тебе и "что", вот тебе, бабушка, ориентировочный рефлекс, как у хорошей собаки, рефлекс "ни хрена себе", а, собственно, почему? Проще верить в неприятные новости (верить в новости, оригинальный оборот), хотя, конечно, бывают совпадения и сновидения, лукавый обман, зыбкие тени, прикидывающиеся реальностью, дай бог, если хотя бы данной нам в ощущениях, лучше бы приятных, проверим, подойти, ближе, ближе, посмотреть.

Толик продвинулся глубже в комнату и увидел, что там, где, как ему представлялось, пространство было исчерпывающе заполнено монументальной кроватью, кое-что еще находилось, и занятное кое-что! Там, подле набитого книгами стеллажа под потолок, беспутно раскинувшись в широком старом кресле, лобзала длинную папиросу девица в нескромном белом одеянии, стыдливо прикрытом томом "Палеонтологии позвоночных". Одеяние более всего походило на лабораторный рваный халат, впрочем, с неожиданной тщательностью застегнутый на все сохранившиеся пуговицы. Да, подумал Толик, тут люди без предрассудков. А Сашка уже склонился над этим существом (да, она ведь, кажется, представилась, Софья ее зовут), внимательно глядя - нет, не на халат и не на то, что под халатом (а Толик, мучаясь от сознания собственной животности, поступил бы именно так). Нет, Сашка смотрел в книгу и вдруг заговорил, да какое там заговорил задекламировал.

- В старых книгах - я имею в виду книги, которые старше нас и которые, следовательно, заведомо держали в руках другие люди, - почему-то всегда почти до болезненности внимательно вглядываешься в подчеркнутые строки и карандашные надписи на полях, от времени нередко почти стершиеся и разбираемые лишь с трудом. Быть может, это неизъяснимая магия времени заставляет нас с неуместной, в сущности, сосредоточенностью раздумывать над ними. Не исключено, впрочем, что эти маргиналии, не нами и не для нас писанные, всего лишь делают этот экземпляр - нашей книгой, единственной в своем роде.

- Неминуемый и неизбежный интерес к Другому Читателю, к человеку иного времени и уже хотя бы поэтому отчасти иной культуры - интерес культур-палеонтолога, реставрирующего чуждый тип мышления, исходя из того, в сущности, шаткого основания, что маргиналии сочинялись и, следовательно, хоть отчасти дозволялись раньше - в то время. В общем, это вполне подобно тому интересу, с каким мы оба, полагаю, прочитали бы рецензию на премьеру "Медеи", если б только удосужился ее сочинить какой-нибудь афинский демо-критик: тут тоже основания не столь уж тверды, как, впрочем, и устои демократии.

Обмен явно импровизированными рассуждениями на потрясающе животрепещущую тему прошел до крайности слаженно, и это, казалось бы, должно было Толика насторожить; более того, уже тогда, в самом начале, Толик мог бы, если бы пораскинул мозгами, предсказать, чем все это кончится. Но, как ни удивительно, тогда все показалось ему вполне естественным, - или просто лень было раскидывать мозгами? Неожиданным образом возмутился другой.

- Медея? - вскинулся критичный Дима. - А что медея-то. Ну, если, понятно, тот, кто написал, он классик, то все-таки...

- Спасибо, - откликнулась Софья. - Ты избавил меня от труда формулировать мою мысль, друг Деметрий. Истинно говорят: Vox populi... Да, Толь, ты не стесняйся, подходи к столу, наливай и закусывай, если, конечно, найдешь чего.

Толик решил послушаться, но, подойдя к столу, был несколько напуган. То есть какое там "несколько"! Толик был здорово ошарашен, когда увидел, как со стула, казавшегося столь пустынным, что именно туда Толик и собирался поместить свой зад, начал, медленно разворачиваясь и сосредоточенно урча, подниматься некий предмет. Через несколько секунд предмет был идентифицирован Толиком как гуманоид, одетый в пиджак и серую рубашку, имевший пару верхних конечностей, а также, вероятно, пару нижних. Одна из конечностей протянулась к стоявшему на горизонтальной плоскости цилиндрическому прозрачному контейнеру и приблизила его к головному отделу с целью визуального обследования.

- Налейте! - сказал гуманоид человеческим голосом.

По-прежнему обалдевавший Толик с совершенно, видимо, идиотским выражением на роже наполнил стакан каким-то красным вином, которого он не знал, но которое было в изобилии и не внушало ему доверия. Гуманоид подверг содержимое контейнера оральной утилизации, после чего вернулся в исходное положение. Стул вновь казался незапятнанно чистым.

- Это... Это? - Толику удалось наконец задать вопрос.

- Это Гомеостат, - разъяснил Дима. - Он уже вторую неделю так.

- Надо же! И с чего бы?

- Не знаю, - сказала Софья. - Кажется, он приехал в институт поступать. Или, может, это его квартира - не все ли равно?

Толику почему-то казалось, что не все равно, более того, ему казалось, что Сашке должно быть еще менее все равно, но Сашка чего-то там так уж застрял в Софьином углу, то есть все понятно, Толик, может, и сам бы застрял, но у Толика-то прописка есть, постоянная притом, а Сашка что скажет своему геологу или кто он там, когда вернется тот из своего Магадана - или все-таки Могадишо? Дима уловил и правильно понял его недоумение.

- Да кто его знает, кто тут хозяин, разве только...

И Дима с похабством во взоре кивнул на дверь, которая как раз и должна была вести в комнату, где геолог оставил свои пожитки. Толику стало несколько спокойнее: нет хозяина, так и бог с ним, есть зато некто, хозяина замещающий. И, словно был Дима телекинетиком, дверь распахнулась.

- А тут, я вижу, не без новых людей!

Толик даже вздрогнул от неожиданности, хотя как раз и рассуждал о человеке из второй комнаты, который вроде хозяина.

- Дефлоринский, - представился вроде.

- Из французов? - услышал Толик внятный Сашкин шепот.

- Mais non, - отозвалась Софи. - По-моему, всего лишь из семинаристов. Может быть, даже филолог.*

- Ну что же, - продолжал Дефлоринский, - располагайтесь, будьте как дома.

- И тебе того же желаем, - сказал Дима-критик.

За Дефлоринским показалась некая девица - вполне ничего, решил Толик, немного на Катеньку похожа, на ту и другую. Ясно, чем они там занимались, чем еще может заниматься семинарист с такой фамилией. Подумал так Толик и решил, что, следовательно, получается он ничуть не лучше Димы, а Дима почему-то с самого начала был ему неприятен.

Ну вот и пришли, теперь уж точно и окончательно пришли, тоже мне, Л.Блум выискался, вообще-то в таких случаях нисходить положено, а то низвергаться или, того пуще, низверженным быть, а вокруг и впрямь демоны - бесы то бишь. Дефлоринский - это просто, это вполне в духе раннеханжеского христианства, как было бы здорово, если бы других грехов не существовало, впрочем. Тут, как ни странно, вполне уютно, даже и не ожидал, хоть, собственно, почему бы не ожидать, если все равно ничегошеньки не знаешь о месте, куда идешь, может, не пришли еще, иначе Толик-то как бы сюда проник, Толику здесь делать нечего, есть у него корова, чтоб молнии метать, и хватит с него, скорее бы, дойти-добраться-дождаться, все-таки должно же быть, не может не.

- Ну что, - спросил Сашка, - налить тебе?

Толик ожидал реакции Гомеостата, однако тот, должно быть, не вышел еще из стационарного состояния. А Дефлоринский свысока кивнул.

- А, кофе, - буркнул он. - Ну ничего, с утра в самый раз будет.

- Любопытно, - заметил Сашка, - что письменная речь, как ни странно, предоставляет бОльшую свободу, чем устная - или чем текст, сознательно стилизуемый под устную речь. Ведь человек пишущий, может быть, отчасти и из пещерного преклонения перед своими возможностями, с бОльшим уважением относится к языку, чем человек говорящий, изначально осведомленный о неизбежном якобы размывании семантики, обязательной будто бы расплываемости синтаксиса и прочих прелестях, уподобляющих язык манной каше - или чему-то еще, являющему малоприятное и, я бы сказал, дурно пахнущее зрелище для наклонного к риторике уха.

- Ух ты! - произнес Дима.

Ну вот, люди, как и книги, имеют свою судьбу, слово устное и слово писаное, то и другое демонстрирует - намеренно или неумышленно - свою ущербность, впрочем, в тексте ущербность запрограммирована, ну и что? Ощущение неограниченной власти над языком развращает, не правда ли?

- Но почему же "якобы"? - не заставила себя ждать Софья. - Просто говорящий ориентирован на некоторый, весьма небольшой набор разговорных контекстов. Набор этот столь невелик, а контексты столь тривиальны, что едва ли, откровенно говоря, ради них имеет смысл пускать в ход язык. Ведь ситуация, в которой нериторирующий индивидуум позволяет себе обходиться без бумажки и притом чувствовать себя свободно и раскованно, есть, как правило, ситуация сугубо бытовая.

- Если же ситуация, как в данном случае, задана не совсем жестко, это воспринимается всего лишь как повод для шуток более или менее дурного вкуса.

- В качестве таковых рекомендуется рассматривать также и все, сказанное выше, - резюмировала Софья.

И вновь диалог получился четкий, быстрый, словно отрепетированный, хотя ведь, кажется, они раньше и не виделись, и, самое удивительное, в диалог вписался даже Дима, хотя кто и откуда мог знать, что Дима своим народным гласом употребит именно потребное междометие?! Или, с испугом подумал Толик, эти говорители текстов способны любое хрюканье обратить себе во благо...

И куда меня занесло? Хотя почему, собственно, не занестись, если так все удачно складывается, конечно, надо бы это все повеликатнее изложить, с приличествующей случаю терминологией, так ведь не знаю, самое странное, что она тоже не знает, это несколько меняет мои представления о. Пауза, ибо боязно, да как тут не бояться, а как ни бойся, мы все-таки до сих друг друга понимаем, ну что ж.

- Ой, ребята, мне это сложно, - сказал Дима. - Дайте лучше сигарету.

- Да, и мне сложно, - произнесла осмелевшая - Настя? Настя. - А то, чего, может, телевизор включить?

- И впрямь, - согласился Дефлоринский. - Как раз "Утренняя почта".

Телевизор в комнате, конечно же, был, и Толик вспомнил вдруг, что ведь и у Сашки в комнате тоже был телевизор, даже и стоял в том же углу, даже и выключен был, настолько выключен, что Толик полагал его неисправным. А здесь телевизор заработал, и оказалось, что он даже цветной. Только вот программа была ни в коем случае не "Утренняя почта": такой программы на свете нет, не было и быть не может. Хотя, философически подумал Толик, откуда мне знать, какие программы бывают, а какие нет?

- Ой, Тит, гляди-ка: гладиаторы! - хохотнула Софья.

- ЗдОрово! - вскричал Деметрий. - Как раз Петраит и Гермерот.

- Бой этот был вычеканен у него на бокалах, - согласился Александр, - и все они претяжелые.

- Тише! - зашипел Дефлоринский.

Дефлоринский тоже был увлечен зрелищем более, нежели оно, по мнению Толика, заслуживало: плебейское, по мнению Толика, было зрелище. В таком духе он и высказался - шепотом.

- Плебей и плейбой. Потише, любезный Филон, - посоветовал А.Сестерций. - И постарайся, храня искони присущую тебе осторожность, пореже выражаться. Ибо если Август взвалил на себя обязанности народного трибуна, он тем самым и плебсу придал некоторый державный блеск.

- Трибуны - для народа, - подтвердила Софья. - В семье не без урода. Впрочем, какая нам разница?

В самом деле, не все ли равно, что смотреть, если уж показывают, хоть бы и аутодафе, великолепное притом, еретиков хоть жалко, а тут и ящик не простой, играет ящик-то, святая вода - штука грязная, так было, так будет всегда, а, впрочем, какая нам разница, вода - это только вода, да? Или он всегда такой был, может, стоило хоть раз включить, может, увидел бы что хорошее, по вере вашей, кесарю кесарево, каждый получает свое.

- О-о-ох! Ну что же ты?! - возопил Дима.

- Мазила!

- Фи, - сказала Софья, - разве ж это поединок? Это же какая-то поножовщина, это же просто безобразие. Хотя, конечно, чего еще ожидать от типов с этакими ножичками?

Из ее угла донесся громкий, довольно навязчивый металлический звон. Толик обернулся - и увидел, что справа от кресла, рассадив напополам давно не чищенную паркетину, торчит из пола длинный, узкий, синевато-блестящий обоюдоострый меч. Вдобавок Софьино одеяние теперь ни в коей мере не напоминало рваный халат столу, впрочем, оно напоминало еще меньше. Видимо, у Толика сохранились еще к тому времени какие-то остатки здравого смысла, потому что он подумал, что, мол, ни хрена себе, но на этом здравый смысл исчерпался, словно меч был не столько невозможным и неуместным, сколько просто холодным оружием, про которое еще неизвестно, что милиция скажет.

- Да, - согласился Сашка, - вещь серьезная. Только вот не пойму, что это за материал.

Софья ответила, и ответа Толик не то чтобы не расслышал, но и не то чтобы просто не понял, хотя, с другой стороны, какое Толику-то могло быть до этого дело? Никакого, Толику вообще было почти уже все равно, лишь бы доискаться, где они на этот раз ночевать будут. Положено ведь по месту прописки, подумал он.

- Ну и что же? - проворчал Дефлоринский. - Меч - он меч и есть, вот если бы автомат...

И на его истинно римском лице образовалось злобно-мечтательное выражение, словно бы прикидывал квирит, что бы это он сотворил с ойкуменой, будь у него в нужный момент такое оружие - по римским меркам почти абсолютное.

- Успокойся, почтенный, - посоветовала Софья, - или ты льстишь себя надеждой, что, как некий оружейных дел Пигмалион, окажешься способен вдохнуть искру смерти в кусок железа, существующий к тому же лишь в твоем воображении? Абсолютного оружия ведь не бывает.

Ответить, вот теперь ответить, то ли коряво у нее это вышло, то ли, напротив, уж чересчур гладко, бывает так, что не понять, дух смерти, а что еще можно сказать в защиту огнестрельного оружия, холодного, впрочем тоже, святая вода пахнет порохом, свинцом отливает вода, ладно, возразить, сколько я ее знаю, она этого ждет.

- Не бывает, однако это до такой степени банально, что, право же, так и подмывает чего поабсолютнее выдумать, даже и зная наперед, что результат окажется не столь убийственно-радужным, как ожидалось.

- Что поделать, с банальными заблуждениями можно бороться лишь при помощи банальных же истин. А это к тому же заложено столь глубоко, что лишь века свободы, сытости и безопасности дадут возможность осознать: погоня за абсолютом - заблуждение. Ересь, если угодно.

- Ересь? - плотоядно возмутился ересифоб Д. - А атрибуты Бога: вечность? бесконечность?

- Стремление к абсолюту есть следствие голода, - отрезала вечная Сонечка. Ну, или недостатка воображения.

Абсолют, Бог, истина в последней инстанции, а дальше - ничего, дальше пусто и страшно, как в Новом Иерусалиме, или как там, во тьме внешней, где скрежет зубовный и красивые подтянутые ангелы с огненными мечами - вот оно, абсолютное оружие! - деловито, спокойно, пусть и не без некоторой брезгливости запихивают в огонь тех, кто, с точки зрения абсолюта, этого заслуживает. И навеки.

- Впрочем, я ничего не имею против бесконечности. Но ведь ей так уютно в математике, что едва ли имеет смысл приспособачивать к этой чистой области какого-то там бога: от этого ни ей, ни ему лучше не будет. Хотя, конечно же, никто не мешает тебе пользоваться для своих целей также вечным и бесконечным богом, если это настоятельно необходимо.

- Налейте!

- Истинно! - промолвил о. настоятель. - Истинно говоришь, смрадный пес. Истинно, более того, монастырская душа! Налейте ему, а то ведь не отстанет.

Да, наливаться он, кажется, может до бесконечности, неужели он существует для иллюстрации абстрактных понятий, хотя чего уж там, с кем не бывает, скотина, енот и койот, прелат и аббат. Rocky Raccoon, енот-полоскун, да, тут, оказывается, стоит бутылка с томатным соком, и откуда бы, неужто самозародилась, ну и ладно, судьба, люди, как и книги.

- Современному исследователю уже трудно понять, почему на протяжении тысячелетий миллионы людей считали неизбежным следовать неким идеалам, для нас совершенно абстрактным, а часто попросту внутренне противоречивым, - заметил аббат-потаскун, отхлебнув ярко-красную жидкость прямо из горлышка. - Но, конечно же, сказанное справедливо лишь для нескольких планет - едва ли их больше двух десятков. И, вероятно, до сих пор бОльшая часть человеческого населения Галактики остается верной исконным принципам, которые некогда было модно выводить из глубинной сущности природы человека.

- Да, - согласилась Софья, - странная это штука - природа человека. Есть над чем призадуматься, есть что понаблюдать.

Да, наблюдать было чего, особенно по ящику, хотя еще несколько минут назад Толик сказал бы, что это незрелищное варварское зверство, которое и смотреть-то неинтересно, а вот сейчас на экране крупным планом умирал Гермерот, и было Толику не тошно и не страшно, а даже, может быть, занятно.

Вот тебе, бабушка, и современная технология, вот тебе и новые горизонты, новое искусство, новый взгляд на мир, а чего тут глядеть - он лежал на арене, высокий, неподвижный, светловолосый, с лицом, на античные образцы не похожим отнюдь, лежал, обхватив холодеющими руками замолчавший пулемет. Оператор дал еще крупнее: оператору, очевидно, понравилось, как сверкает металл на черном мундире.

- Какая гадость, - сказала Софья. - Переключили бы...

- В самом деле, - сказал Сашка, - все равно ведь аминь приходит передаче.

Дефлоринский не возражал и переключить, желательно досмотрев прежде про Петраита, как его там восхваляют, как, может, и свободу дают (если только они вообще не вольнонаемные, с кем не бывает). Но сколько Дефлоринский ни бился, обеспокоенному взору являлись то образцовые хозяйства с тысячами рабов, запуганных почти до усердия, то какие-то парады, а то и дядя в тоге, красноречиво разглагольствующий о пользе высочайше-отхожего указа.

Выходит, у них в самом деле по вере, от креста и короны, от костра и закона, до чего же убогая вера, да, пожалуй, так, рвутся пьяные бриги на карибские рифы, чтобы вдребезги мысли, словно яшма об лед, вот.

- Вот, - сказала Софья, - это уже терпимо.

И удалилась в кресло, размахивая клешами, яркими, словно знамя какого-то экстремистского движения.

- Ну зачем же так? - испугался Дима. - Указ ведь, августейший...

Вдалеке заболботала вода, хлопнула дверь, и на пороге явилась обиженная Наденька. Наденька имела что-то такое длинно произнести, из чего с большой степенью вероятия можно было вывести, что она в очередной раз обиделась на сожительниц своих, удивительная все же девушка!

- О, - сказал Дима, - Вера, Надежда... Где же любовь?

Странно, подумал Толик, неужто же Настю Верой зовут? Ну да ладно, Вера так Вера. Будем телевизор смотреть.

- Бред какой-то, - сказал Дефлоринский.

- Авангардизм, - буркнул Дима. - Что тут смотреть?

Толику были, в сущности, скорее даже симпатичны эти кривые, не без изящества плещущиеся по экрану под вполне соответствующую музыку, но почему-то стало ему несколько боязно, что вот все авангардизм ругают, а он вот нет, подумалось Толику, что и ему бы надо нечто в этом роде сформулировать, но, будучи человеком отчасти порядочным, желал он, чтоб хоть по форме было это если не красиво, если даже не благопристойно, то по меньшей мере заковыристо.

- Да, пожалуй, в плане модернизации формы уже много лет как некуда двигаться, - выдавил он наконец.

- Верно! - вскричал Сандер Мак-Маллиган. - После Джойса авангард был, в сущности, обречен. "Авангард умер!" - так сказал бы прогрессист-паралитик, если бы только волновали его проблемы более разрешимые, нежели установление четности добра и зла.

- О'Маллиган, - поправила Софья.

- Знаю, - ответил А.Скаллабакссон, - но ведь это уже не реплика.

- Ну, - смутился почему-то Дефлоринский, - прогресс - понятие относительное.

- Справедливо, - откликнулась Софья. - С нашей точки зрения нет большой разницы между, положим, тем или этим котилозавром, а вот с их точки зрения...

- Долой! - заорал прогрессивный котилозавр, выползая из-под стола.

Был он весь в камуфляжных пятнах, имел при себе автомат и котелок цвета хаки.

- Отставить, - посоветовала Софья Палеонтолог.

Котилозавр подчинился не без удовольствия: сменил автомат на тросточку и лихо нахлобучил котелок.

- Правильно, - сказала Софья. - Молодец. А теперь катись отсюдова!

- Да, Дим, и вина, пожалуй, купи, - сказал Дефлоринский.

В самом деле, сообразил Толик, котилозавр появился, Дима исчез, уж не залезал ли он под стол? Конечно, даже если и залезал, из этого никоим образом не следовали ни тождество Димы с сей рептилией, ни даже прогрессивность. Котилозавр протянул свою - да, в самом деле, не слишком уже прогрессивную длань, - и Сонька, порывшись в неимоверных своих карманах, позолотила ему ручку.

- Адье, - молвил Дима. - До скорого, дамы и господа!

И удалился, насвистывая нечто вполне кафешантанное.

- Сей куриоз, - сказала Софья, - доподлинно явил нам в зримых образах, сколь стремительно порою прогресс может претерпеваем быть.

Наденька выразила некоторое недоумение.

- Право же, ты меня удивляешь, - заявил Сашка. - Сама посуди: кто когда видел пьющего котилозавра? Ты видела?

- Кого? - обиделась Наденька.

- Котилозавра. Прогрессивного притом. Настолько прогрессивного, что он, может быть, уже не вполне котилозавр. Ну да ладно, это не главное, важно, чтоб вернулся с добычей. Боюсь, они добывают не больше, чем в состоянии съесть.

- Вернется, - откликнулась Софья, - куда он денется. Тварь-то примитивная, что ей сказали, то и выполнит. И, главное, нам мешать не будет, так что давайте кино досмотрим.

Выпад, явный и несомненный выпад, Дефлоринский почему-то молчит, странно, он же все-таки де, оскорбление, которое вы мне нанесли, смывается только кровью, был бы у него автомат, он бы нам показал империю с династиями, этот фрукт, деньги не пахнут, а цвета-то какие! Не ожидал, в самом деле не ожидал, что современное телевидение на это способно, если это телевизор, да, возможно, если по вере нашей, только что это за вера, раз не могу даже с уверенностью сказать, чего они имеют обозначать, эти кривые, красиво, и все тут, к чему идет искусство, если это искусство, что, пожалуй, сомнительно, утомленный рабочим днем эвримен жаждет чего попроще, чтоб, боже упаси, ни мозгой, ни чем они там могут шевелить не потребовалось, кишечником разве что, эвримен это и получит, а ведь в самом деле не искусство, если только, да, кажется...

- Да что тут досматривать? - не выдержал оскорбленный Дефлоринский. - Кривые и кривые...

Он осекся.

- Ну да, - согласилась Софья, - если непредвзято смотреть на вещи, то именно кривые, но ты же не станешь...

- Да-да, прямые, прямые, - предусмотрительно перебил Дефлоринский.

И замолк, потому что происходящее на экране его смущало. То есть, конечно же, если непредвзято смотреть на вещи, все было до того естественно, что едва ли даже не скучно. Однако Дефлоринский не любил смотреть непредвзято.

А Толика вполне устраивали перпендикуляры, которым вздумалось пересечься: пересекаются, ну и что? На экране ведь...

- Ну вот! Сошлись...

Казалось, будто Дефлоринский констатирует всю глубину падения нравов в нонешние времена. А передача этим не завершалась отнюдь, но дальше шло нечто едва описуемое, какие-то очень странные, но обаятельные световые эффекты, собственно, почему едва описуемое, неужели только из-за отсутствия формы у этих пятен? Форма форм, непреодолимая модальность мыслимого, это просто так уж видится нашим эвклидовским мозгам, что тут ересь, когда-либо достигнуть, сказал м-р Тейт, о, это другое дело, а ведь затеяно все не ереси ради - просто репортаж из области, где водятся драконы и закономерно летают синие птицы.

По экрану полоснуло ультрамарином.

- Ну вот, - сказала Софья, - кстати о птичках. А ты говоришь, смотреть не на что...

- Да как это называется-то? - не выдержала Вера, которая Настя.

Она способна была вынести многое, но не знать, как называется текущая телепередача, представлялось ей постыдным.

Софья уверенно, не без презрения, пожалуй, произнесла что-то, чего Толик не то чтобы не понял, но и не то чтобы просто не запомнил.

- Ну примитивно малость, ну и что? Это же учебная программа, для младшего возраста. Зато сделана мастерски!

- Любопытно, что эта примитивная программа возбудила такие страсти. В сущности, простому человеку, не обременному излишне математическими хитросложностями, должно быть вполне безразлично, как там себя ведут эти прямые. Если же математический аппарат у него в порядке, он, казалось бы, тем более должен всего лишь строго и холодно взирать на параллели со своих высот.

Тут ересь, а мало кому нравится ересь, никому, наверное, мятеж не может кончиться удачей, а когда летят авторитеты, бедному, ничтожному человеку, оставшемуся наедине с мирозданием, низвергнутому в обольстительно сверкающую преисподнюю небес, святая вода испарилася, ушла в небеса навсегда, не ждите от Господа милости, не ждите от Бога суда, вот это да.

Ну вот, подумал Толик, сейчас опять диалог будет, собственно, это даже почти и не диалог, они всегда, как выясняется, одного мнения и то ли рвутся именно это продемонстрировать, то ли попросту образованность показать хочут. Софья, как Толик не ожидал, ответила.

- И тем не менее лишь немногие подходят к этому без эмоций. Различие лишь в том, что одни склонны видеть тут ересь, посягательство на основы человеческого существования, другие же - мятеж, очистительный огонь и очищающую борьбу, то есть, в сущности, тоже ересь, но приятную их сердцу. Впрочем, из возможных предвзятостей следует, вероятно, предпочесть ту, которая минимально ограничивает нашу свободу.

- Параллелократия, или такое устройство общества, когда предполагается, что у каждой проблемы может быть по меньшей мере два решения.

- Нет, только не два: навязывание столь жесткой альтернативы как раз характерно для худших из тоталитарных режимов. Впрочем, я не уверена, что каждая проблема может иметь бесконечно много решений.

- А ну вас, - резюмировал Дефлоринский.

Софья только было собиралась ему ответить - вне сомнения, с использованием выражений более благозвучных, нежели благопристойных, - но ей помешал некий глас.

- Налейте!

- Черт! Как бы его выключить?

- Может, он подчиняется трем законам роботехники?

- Проверим. Эй, Гомик! Замолчи, если не хочешь причинить мне вред!

- Налейте!

- Друг мой, такое безобразие могло быть сконструировано лишь противозаконной преступной группировкой, о благе человечества, а тем паче о благе человека не помышлявшей ни в коей мере.

- А он хоть на чем - на полупроводниках?

- На фотоэлементах!

- На атомной энергии!

- Да вы что, не видите: на стуле он!

И Софья резким движением выдернула из-под Гомеостата стул.

- Ура! - заявил он, вытянув руки по швам.

Ибо, как ни странно, такая возможность у него была: как бы ни называлось то, что на Гомеостат напялили, было оно форменно. Более того, на Гомеостате каким-то образом получилась даже фуражка - странного цвета и непривычных пропорций, но, несомненно, это была фуражка.

- Не исключено, - предположила Софья, - что наш новообразовавшийся друг, исцелившись от недуга столь же низменного, сколь и пагубного, научится мыслить более широко.

Новообразование оглядело комнату, особое внимание уделив Софье: даже мундирный индивидуум не мог не счесть достойной внимания ее мини-юбку (очень короткую. Впрочем, бывают ли длинные мини-юбки, а, все равно, главное, ей идет, всегда шло). Сказать по правде, любопытно пронаблюдать, не проснутся ли в протрезвевшем гуманоиде инстинкты более животные.

Но Гомеостат остался Гомеостатом.

- Непорядок! - отметил он, широко осмыслив ситуацию.

Надо полагать, сейчас она взовьется и разъяснит исцеленному, что уж он-то, будучи стулосидящим гуманоидом без стула (можно ли примыслить что-нибудь более жалкое?), лучше бы молчал бы в тряпочку. Хотя нет, едва ли, уж слишком это забавно, чтобы так грубо прервать, а ну-ка, попробуем...

- Да, - задушевно произнес Сашка, - совершенно верно, много еще есть на свете непорядков. Ходят тут всякие...

- Непорядок!

- Прямые какие-то пересекаются, - жалобно пролепетала то ли Вера, то ли Настя.

- Непорядок!

- Континенты дрейфуют! - отважно поддержал разговор Толик.

- Непорядок!

И вот тут-то вступила Софья.

- Ну, что я говорила? А сейчас наш друг займется борьбой с разбеганием галактик.

- Зачем? - ошеломленно пробормотал Толик.

- Как зачем?! Ведь непорядок же?

- Непорядок!

А ведь и в самом деле, пожалуй, непорядок - с мундирной точки зрения, нет, так не должно быть, это все страшно, некрасиво, неразумно и противно природе человеческой, а ведь все мы человеки, особенно если со стула сдернуть и ткнуть мордой в мир. Это не та вселенная, которая им нужна.

А Гомеостат начал расти, он становился все обширнее и просторнее, и трудно было уже поверить, что не так давно он умещался под столом, где еще оставалось место для котилозавра-прогрессиста. Сказать ему, что ли? Впрочем, ей.

- Нет, такая Вселенная ни в коем случае не могла вылиться из настоящей арийской души. Вместо благообразного, то безоблачно голубого, то беспросветно черного небосвода, золотом осеняющего - державно и картинно - нетленные тени бессмертных героев, - какие-то, с позволения сказать, галактики, бессмысленно болтающиеся в предвечном взрыве. Это все уж слишком...

- Ну да, - продолжила Софья, - русско-жидовское какое-то мироздание.** Сам посуди, откуда в таком мире могут взяться нетленные тени? И куда им податься, если уж завелись?

Гомеостат выразил согласие громко и нечленораздельно, он все рос, в комнате от него оставались уже крохи, и Толик вдруг с ужасом осознал, что уже несколько минут имеет быть обтекаем Гомеостатом со всех сторон, - впрочем, без каких бы то ни было неприятных ощущений.

- Все, - вздохнула Софья, - еще один ушел от нас. Полагаю, Вселенная этого не заметит.

Ну да, если он и впрямь надумал заполнить своей упорядочивающей субстанцией все наличное пространство (и время заодно), то, надо думать, в конечном счете концентрация его окажется даже не ничтожной, а, как бы это выразиться, тут вопрос в скорости, чем скорее, тем лучше, не дай бог задержится, локально-девственное мироздание, пустота, по которой, чисты и спокойны, над сожженной землей проплывают герои в нержавеющей жести железных крестов.

- Сейчас он, должно быть, небесами занимается.

Сашка пробрался к балкону и выглянул наружу. Там колпаком стояло пустое уныло-державное небо, сквозь которое, впрочем, он уже чувствовал непокорные звезды (им надлежало стать неподвижными, но где уж, в самом деле, Гомеостату). И верно: что заколыхалось, что-то исчезло - и небо вновь стало похоже на простое, настоящее небо, родное, привычное, а прямо над головой, по ту сторону прозрачного купола, как всегда, висел Пятый стационарный - он был невидим, но ощущался вполне уверенно.

- Порядок, - доложил Сашка, вернувшись. - В космосе опять тот же бардак, что и был.

- Вот вы всё смеетесь, - закипятился Дефлоринский, - смеетесь всё, а ведь и в самом деле такая картина не может не действовать угнетающе на простого нормального человека.

- Ты в окошко погляди, нормальный человек, - посоветовал Сашка.

- А что окошко? Что окошко? Ну улица там, ну люди ходят, вон троллейбус прошел... Ну и что?!

- А ведь он прав, - сказала Софья. - Конечно же, огромный бездушный мир, которому не только нет дела до человека: это было бы несколько унизительно, однако вполне терпимо (право же, простому нормальному человеку унижаться не впервой, а унизиться перед Вселенной даже, пожалуй, почетно), - нет, этому миру безразлична даже наша способность его осмыслить, а эту способность мы, как ни странно, считаем присущей не столько нам, сколько мирозданию.

- Если мир не таков, каким мы хотели бы его видеть, - согласился Сашка, - то мы не можем его принять и понять, эрго, едва ли существует возможность стать в этакой Вселенной заметной величиной.

- А даже тишайшему из тихих интеллигентов хочется быть героем. Это ведь так созвучно самой глубинной сути природы человеческой - покорять, убивать, до рвоты обжираться на пирах и поганить женщин, твердо зная, что лишь об этом они и мечтали всю жизнь.

- Полегче, - сказал Сашка, - вдруг они и впрямь мечтали?

- Ну, это уже их дело. Даже если так, они, следовательно, оказываются существами не менее героическими. Правда, Настя?

Вера покраснела.

- Что я говорила? Сашк, как ты насчет героизма? А ты?

Толик смущенно молчал.

- Благодарю вас, - высокомерно поморщился Дефлоринский. - Я не сторонник группового секса.

Смущенный Толик решил - то есть даже не решил, это получилось как-то само, это даже не захотелось, это перло неостановимо, - желание показать, что на самом деле не смутился он, а просто сделал паузу, чтоб Дефлоринскому было куда встрять, зато сейчас... Нет, удержаться Толик не мог.

- А если коллективный? - спросил он, краснея от стыда.

Видимо, краснел он не зря, потому что уточнение последовало незамедлительно.

- Коллегиальный!

- А также кооперативный и корпоративный!

- Пустоболты!

- Да вы что? - удивилась Вера. - Он же импотент.

Толик подумал, что вот сейчас произойдет что-то страшное, однако ничего такого особенного не приключилось. Просто Дефлоринский ухватил обиженную Настеньку (впрочем, нет, если обиженная, то, стало быть, Наденька) и скрылся за дверью.

- Ладно уж, - примирительно сказала Софья, - с кем не бывает...

Сашка внимательно глядел на часы, а Толику, наконец, попавшему (как ему казалось) в ритм разговора, пришло на ум слегка возразить.

- А и в самом деле, - сказал он, - чего вы так на парня набросились? Мало того, что этот самый мир плохо совместим с человеком и человечностью, он ведь для нас не более доказуем, нежели любой другой.

Для нас с Толиком заведомо, пусть даже я и Браун-Гранта в подлиннике читал, она? Впрочем, тут проблем никаких нет, для нее тем более, а сказать можно, подыграю ей.

- Астрофизика как миф, космогония как теогония, - Сашка вновь посмотрел на часы. - Если это мифология - а для нас, допустим, так оно и есть, то чем она хуже любой другой?

- Она античеловечна. Да, между прочим, брюки у него на молнии?

Софья тоже вглядывалась в циферблат. У нее был какой-то массивный хромированный хронометр, более похожий на кастет.

- Откуда я знаю? Веру спроси. А удел человеческий таков: святой Христофор служил последовательно царю, дьяволу и богу. Богу он служил хорошо, тут все благополучно, однако история умалчивает о том, что он успел натворить, покуда служил дьяволу.

- Не знаю, - призналась Вера, густо покраснев.

- А если ничего такого и не успел, это просто вопрос везения; везение же, вообще говоря, не имеет ничего общего со святостью.

- Гм, - сказал Толик.

Потому что Дефлоринский оказался вовсе без брюк: он был горделиво облачен в тогу - с узкой полосой, разумеется, потому что куда уж ему... Толик так и подумал - куда, мол, ему, хотя сам ни в коей мере не был даже всадником, а всего лишь мужчиной и свободнорожденным, не более. Но и не менее.

- И когда он успел? - громко шепнула Софья.

И вновь не удержался Толик.

- Что ж, остается предположить, что в разных комнатах время течет с различной скоростью, - сказал он с поразившим его самого нахальством.

Ведь вроде бы даже было у него ощущение, что предполагать должен не он, словно и впрямь существовал у этого ненормального сборища в неимоверно жаркий день некий сценарий - может быть, даже и был записан где-нибудь аккуратным мелким шрифтом. А вот ведь не сдержался... Впрочем, реплика пропала втуне.

- А где Наденька?

- Да бог с нею! Продал, небось, специально на Родос ездил...

- Почему на Родос? - спросил Толик.

На Родосе он в самом деле знал только колосса, которому Наденька уж точно без надобности. Ведь продать девицу римский всадник мог в любом уголке своей могущественной, но миролюбивой империи. Вероятно, это он как раз и должен был говорить по сценарию, потому что Сашка среагировал мгновенно.

- А как же? Родос был оплотом демократии, центром наук, искусств и работорговли. Последняя была, вероятно, слишком важна для экономики ойкумены, чтобы рисковать, посягая на свободу граждан.

Софья, не отрывая задницы от кресла, вытянула руку, ухватила какой-то том из стоящих на полке, не раскрывая его, задекламировала:

- Купля-продажа людей противоречит небесной добродетели и человеческой нравственности, нарушает установления Неба и Земли, оскорбляет человеческое достоинство. Поэтому отныне рабы будут именоваться частнозависимыми. Девятый, между прочим, год. Новой, правда, эры...

- Мезозойной! - заявил с порога плезиозавр Дима.

Был он весь из себя очень пресмыкающийся и обнимал шеей целую охапку вина.

- Ура! - хором ответили три девицы.

Странно, подумал Толик, откуда три, если Наденьку он продал? Или не продал?

- Вера, Надежда, Любовь... мать вашу!

Матерь их София ознакомила Дефлоринского с некоторыми своими соображениями на этот счет. У Толика аж дух перехватило: давно уже он отвык от таких внушительных, полных достоинства византиеватых периодов. Да уж, попробовала бы Людочка что-нибудь подобное не сказать даже - об сказать и речи нет! - хоть просто услышать...

- Разумно. Впрочем, полагая, что неукоснительное исполнение Ваших рекомендаций едва ли не смутило бы слабый рассудок присутствующих здесь непорочных девиц, я просил бы Вас проявить некоторую терпимость и осторожность.

Это явно было записано в сценарии - именно записано, настолько, что не казалось произнесенным; даже и "Вас" Толик воспринял едва ли не зрительно.

- Ну, Сашк... Скажи мне, кто тут девица?

- Я, - гордо, но виновато ответила то ли Маша, то ли Катя.

Хотя нет, на самом деле, кажется, все-таки Надя - и как ее угораздило? Или в самом деле Дефлоринский... Впрочем, может, она и не Надя: Толик уже крепко запутался в девичьих индивидуальностях, которые еще распонять надо - если только есть они вообще. Софья, стало быть, не девица. Гм, этого следовало ожидать, но ее хоть ни с кем тут не перепутаешь.

- Конечно, я отнюдь не настаиваю на скорейшем осуществлении моего плана. Мне вообще представляется прискорбным недоразумением, когда теоретик, едва измыслив нечто, пусть даже не лишенное изящества, тут же начинает проталкивать свою мысль в реальность с упорством, изящества лишенным напрочь. Мысли, как марочные вина, должны созреть.

- Почему же? Теоретик может обладать - и нередко обладает умом быстрым и блестящим; когда мысль оформилась, все проблемы для него уже решены. Если угодно, время для него - пусть даже в этом и только в этом случае движется быстрее, чем для прочих смертных. Теоретик полагает, что созрел ускоренно, ему не терпится и неймется. Да, между прочим, как это римляне ухитрились растянуть опимианские запасы аж до времен Марциала?

Значит, реплика втуне не пропала, и явно Сашкина это была реплика. Толик до такой степени уже ощущал себя читателем, а не участником, что едва ли даже не с удовольствием убедился, что его подозрения хоть отчасти оправдались.

- Кого?

- Марк Валерий Марциал, - услужливо разъяснил Сашка, - это был такой римский император из династии Флавиев.

- Да-да, припоминаю, - ответил Дефлоринский.

- Не исключено, конечно же, что наш теоретик просто-напросто не может прийти в себя от первобытного, в сущности, удивления: надо же, он сам придумал! Способен! Это, знаешь ли, у нас тут принято по любому поводу выдвигать максимальное количество максимально рискованных гипотез, а ведь даже на Земле...

Теперь на ней было что-то уж такое, в такой строчке, с такими заклепками, что уж даже не "Супер-райфл", где уж "Супер-райфлу"... И как ей удается, с удивлением подумал Толик, Дефлоринский хоть в другую комнату уходил...

- Что поделать, нет у нас еще той раскованности, которая достигается лишь глубокой убежденностью в том, что все жизненно важные проблемы могут быть более интересными и менее интересными, - но ни в кой мере не могут затронуть нашего благополучия. В этом надо убеждаться долго.

А.Гершкович наполнил стакан томатным соком и выпил.

- Пить-то мы будем?

- У-у, нечистая сила! Мало нам было Гомеостата!

Не исключено, конечно, что он как раз Гомеостатов заместитель, ибо свято место пусто не бывает, кстати о нечистой силе, он же дракон, драконы, демоны, гоблины и прочее. Драконы, дольмены, кромлехи, только вот причем тут нечистая сила, святая водица испортилась, воняет она, господа, да, бросим тело лорда в Лох-Несс и забудем о нем, по вере, как мечталось.

- Драконов не бывает, - рассердился Дефлоринский.

- Я, как честная рептилия, - сказал Дима - то ли брахиозавр, то ли батрахозавр.

- Молчи уж, человек-амфибия! Сиди и по мере способностей предавайся медитации.

- А также левитации, медиации и брахиации? - уточнил Сашка.

- Не обижайте его, он же длинношее! - обиделась Наденька.

- Я динозавр, - продолжал настаивать двинозавр Дима.

- Иди в болото, - приказала Софья, - и чтоб я тебя больше не видела.

Бранхиозавр Дима головастиком скользнул к санузлу. За ним вслед обиженно пробрахиировала то ли Настя, то ли Надя - утешать, что ли? Неужто все-таки Дефлоринский...

- То есть не совсем, - задумчиво молвила Вера.

- Поскольку же и покуда мы имеем основания полагать, что результаты теоретизирования могут быть не только более или менее интересными (а именно с такой точки зрения их только и может рассматривать нормальный наблюдатель, живущий в нормальном обществе), но и более или менее опасными, - поскольку прогноз, увы, имеет неприятное свойство вырождаться в пророчество, - Сашка вернулся к прерванной беседе.

- Ну да, - согласилась Софья, - пророчество не может быть интересным или неинтересным: оно бывает только истинным или ложным.

- И, главное, в любом случае опасным. Поскольку никто умышленно не полагает себя лжепророком, вполне естественно, что лица, не соблюдающие пророчества книги сей, изничтожаются первоначально теоретически, впоследствии же, при возможности, и на практике.

- Болтуны, - буркнул Дефлоринский. - Любопытно, что с ними еще можно делать?

- Пророчества книги сей, - повторил Сашка и ухмыльнулся весьма флибустьерски. - А ведь пророчество по самой сути своей жанр скорее устный, фольклорный, если угодно, так что налицо досадное недоразумение.

- Несомненно. Общеизвестно, что сравнительно недавно некий пророк, не обладающий, впрочем, ни одним из достоинств, приличествующих мыслителю, недвусмысленно постулировал примат слова устного.

- Не знаю, кто там был этот ваш пророк, - заметил Дефлоринский, нежно оглаживая автомат, - но говорил он дело: человеку свойственно говорить, а не писать.

- Говорится, будто говорил, будто бы говорить, - уныло забубнил смиренный инок.

Неужели и этот дефлоринский ляп впишется в сценарий?! Ведь и ляп-то крохотный: ну выразился человек малость коряво, ну и что?

- Не замечала. Человеку необразованному и говорить свойственно грубо и неизящно, ибо лишь постепенным совершенствованием и неустанным подражанием высоким образцам могут быть развиты великие искусства, включая искусство красноречия.

Да, сценарий предусмотрел решительно все.

- Здравствуйте, - сказала Людочка. - Вот ты, оказывается, чем занят...

Разумеется, Толик испытал именно те чувства, какие должен испытывать человек, застигнутый супругою в обществе более чем подозрительном, однако же, как ни странно, чувства эти у него вышли как-то (да, пожалуй, лучше всего это обозначить matter-of-factly, решил Сашка), равно как и удивление, вполне законное удивление, потому что откуда бы Людочке, в самом деле, знать, по каким таким притонам он шляется. Явилась, подумал Толик, и ладно, в конце концов, и мне так спокойнее: знаю теперь, что не предается она пышношумным оргиям, а меня ищет. И ладно. Ладно ладно.

- Добрый день, - сказала Софья.

И, казалось бы, не мог Толик не заметить, что Людочка, хоть не было сказано решительно ничего, что могло бы смутить чистейшую из непорочных дев, ни с того ни с сего приобрела такой вид, словно ей странно, неуютно и, пожалуй, даже страшно. Она долго и глупо пялилась на Софью, а чего тут пялиться - сидит себе нечто в защитном, в сверкающих высоких сапогах и с мечом. Симпатичное, допустим, нечто, но Людочка-то не лесбиянка, это уж точно, подумал Толик.

- Ну да, ну да, - сказала Софья, - ну и что? Сашка, налей человеку.

- В самом деле, - оживился Дефлоринский, - рад приветствовать...

Людочка посмотрела на него так, что будь у Толика возможность (и желание) этот взгляд перехватить, он имел бы возможность (при желании) мучиться ревностью.

- Дорогой, - сказала Людочка, - как ты мог?!

В самом деле, ну и что? Который уж раз за день "ну и что?", способность человека удивляться приятным вещам поистине безгранична, впрочем, Людочке-то какой прок с этих приятных вещей, было бы что жизненно необходимое, о, тогда другое дело, стенка там шведская или где они модные, сапоги испанские, и хрен с ней, с Людочкой, сил моих нет второй день подряд на нее пялиться.

- Ничего, - сказала Софья, - все мы, в конце концов, люди, все мы, черт побери, человеки, и ничего тут такого смешного я не вижу.

- Резонно, - откликнулся некий прелат. - В конце концов, самое серьезное, что я только знаю, - это мифология. Персонажи мифа серьезны, прикованы к своему вечному времени и, следовательно, всегда делают лишь то, что должны, а могут сделать лишь то, что делают. И, знаете ли, поступок, неизбежность которого подразумевается сама собой, так понятен, что сам по себе не представляет интереса.

Ну да, интересен может быть только результат, поймает наш разведчик ихнего шпиона или не поймает, хотя опять же, если б не поймал, так кто об этом писать-то стал бы?

- А трикстеры? - несмело возразила гуманитарная Вера.

- О святая невинность! - восхитилась Софья. - Отрицание столь полное, в сущности, едва ли более занимательно, ибо отрицающий столь же неколебимо застыл в тех же предвечных рамках. Так что, Людочка, дорогая, будь серьезна, .........! - Софья весело фыркнула.

- Правильно, - согласился диметродон Дима, - чего это сегодня целый день всё хиханьки да хаханьки...

Диметродон был самый что ни на есть настоящий, с точки зрения Толика, диметродонистей просто и быть не бывает, - но Софья, очевидно, придерживалась иного мнения. Брезгливо ухватив Диму за край паруса, она ощупала перепонку, оглядела бедное создание и молвила:

- Черт знает что! Нет, поистине черт знает что...

- Да уж, - согласился Сашка. - А это тебе больше нравится?

Из коридора медленно, с искони присущей ему солидностью выбирался триметрозавр. И этот тоже был доподлинный, уж на метр, не меньше, был он доподлиннее Димы.

- В чем дело? - осведомился триметрозавр. - И чего этот ... на дороге торчит?

- Полегче, любезный, - сказал Сашка, - а вдруг это самка?

- Самец он, самец, - всхлипнула обиженная Наденька.

- Что ж, - вздохнула Софья, - самец так самец, с кем не бывает, не правда ли?

Сама она, впрочем, по-прежнему не слишком походила на самца: сидела себе в кресле тихонькая скромненькая девочка, а на плече у нее удобно устроилась переливчатая с блестками стрекоза - и дай бог, подумал Толик, чтоб эта стрекозища была меньше полуметра.

- Прелесть, - согласился Сашка. - Покормить бы ее надо, наверное.

- Да чего там, - лениво отмахнулась Софья, - сама найдет...

- Едва ли, - усомнился теперь уже почему-то четыреметрозавр - и когда он успел? - Орлы не ловят мух.

Нейлоново шурша неохватными своими крылами, стрекозища взвилась в воздух и приземлилась, цепко держа передними лапами что-то тоже насекомое и, пожалуй, тоже сверх вероятия здоровенное.

- И не жалко?

Стрекоза сделала вид, что не слышала. Впрочем, подумал Толик, хищник, какой с него спрос? Опять же, было бы здорово жальче, поймай она воробья, а такая, небось, и голубя может, городского обленившегося голубя особенно. Да, вдруг дошло до него, а эту тварь она откуда выудила?

- Правильно, - сказал Сашка, - это, во всяком случае, не муха: они тогда не водились. Впрочем, кто когда видел членистоногого орла?

- Дорогой, - прошептала Людочка, - о чем это они?

Супруг ее Дефлоринский не отвечал: тоже, небось, терялся в догадках. Ответила Софья.

- Неужели ты не понимаешь, злосчастная, что попала в дом алчного сводника?

Людочка Дефлоринская, похоже, и не расслышала: все выясняла отношения с мужем. Надо же, лениво и без особой обиды подумал Толик, и когда она успела? Или он успел - импотент-то?

- Смотрите, - заорал диметродон, - голубь!

- Пижон, - подтвердил Сашка.

- Милый, - сказала Верочка, - посмотри: правда ведь, хорошенький?

Толик, как ни странно, не удивился и этому. Наоборот, было у него ощущение, будто что-то такое даже слегка прояснилось: в самом деле, может, Верочка вовсе и не Верочка, а Людочка, которая на самом деле Верочка? А сам он, может быть, Дефлоринский? Быть не может, решил уязвленный Толик и мысль эту забыл.

- В самом деле голубь, - удивилась Софья. - Любопытно, что этой твари тут понадобилось?

- C'est le pigeon, Joseph, Бака Маллигана на него нету.

Дефлоринский стал снимать с шеи автомат. Раздеваться у Дефлоринского получалось плохо, автомат всё цеплялся ремнем то за одну, то за другую деталь его одежды (странно, подумал Толик, почему-то он уже не в тоге). Но Дефлоринский был упорен и преуспел.

- Ты чего это?

- Лови! - крикнул он.

И белоснежная птица не оплошала.

- Ну вот, теперь опасность угрожает нам с воздуха, - констатировал Сашка.

- Какая там опасность, - хмыкнула Софья. - Голуби, они такие птицы: им бы только бы шарить вокруг помоек и подбирать всяческое дерьмо.

- А чего? - заявил Дефлоринский. - В конце-то концов, сидите тут, болтаете, над людьми издеваетесь... Да-да, мы ведь, между прочим, тоже живые люди!

- Да, - согласился Сашка, - вы с ним живые.

И странные какие-то интонации послышались тут Толику: словно бы не то чтоб зазорно быть живым, но все же несколько этак подозрительно.

- Непосредственная витальность, - молвила Софья. - Не знаю, пустил ли кто из философов это словосочетание в оборот, но, право же, оно только этого и заслуживает. Разумеется, если повнимательней вглядеться в административный аппарат, то и аппарат копулятивный представляется если не альтернативой, то на худой конец благословенным прибежищем, но, дорогой мой, едва ли разумно ограничивать свой горизонт столь тесными рамками.

Да, удел человеческий именно таков, все мы люди, все мы бессмертные тени нетленных героев, красивые подтянутые ангелы, остервенело подвизающиеся на ниве чужой мысли, огненные мечи и железные кресты, человек не всеведущ и не застрахован от ошибок, эрго, щепки летят на могилу героя, и березовый крест вырастает порою там, где был бы уместен осиновый кол.

- Человеческое, слишком человеческое? - возмутился сверхчеловек Дефлоринский. - Да сами-то вы кто?

- Дорогой! - взмолилась Вестенька (нет, все-таки Нарочка). - Я ведь тоже человек! Ну, поговорил бы со мной, что ли!

Толик не отвечал, Толик был слишком сбит с панталыку, у Толика почему-то никак не получалось сообразить, кто есть кто и что с ними делать, раз уж они есть. Да если и есть, так это еще не значит, что какая-то там девка может чего-то там от него добиваться, в то время как законная его жена...

- Ты настолько витален, - продолжал Сашка какую-то длинную инвективу, начало которой Толик пропустил, - и настолько при этом непосредствен, что, право же, с трудом верится, что ты вообще существуешь.

- А я? - озабоченно спросил пеликозавр Дима. - У меня ведь и документы есть.

- Нашел чем удивить: документы даже и у меня есть. Ну и что?

- А у меня нет, - откликнулась Софья. - Ну и что?

- Что вы? - испуганно удивилась Люденька. - Как так "ну и что?" Ведь документы... Дорогой, что это за люди?

- О, не стоит беспокоиться, - успокоил ее спокойный Сашка. - Разумеется, разумеется, есть у него документы. Много разных.

Как же иначе, если не то что корове, не то что ослу, а даже и фельдфебелю понятно: носитель примитивной и/или тоталитаристской психологии (а, собственно, какая разница, если смотреть даже с точки зрения второй технократии, которая, как известно, звезды с неба не очень-то хватала?) не может не быть солидарен с бюрократией, какие бы конкретные формы она ни принимала, все мы, оказывается, боги, но он притом еще и верховный, имя зверя и число имени его, число человеческое, кстати о паралитиках, все мы боги, все мы человеки.

Софья длинно выругалась на каком-то английском диалекте, чем-то звякнула, чем-то брякнула и, подойдя к стеллажу, что-то там достала с верхней полки.

- Да, - сказала она, - у него там всё: и социальное происхождение, и вероисповедание, и даже расовая принадлежность. Белый, кажется, на данный момент. Впрочем, при необходимости он может стать и негром, это ведь несложно.

- Он всегда соответствовал и всегда будет соответствовать, если только не потребуется от него чего-нибудь вовсе уж немыслимого. Поприжать, к примеру, непосредственную витальность.

- Да, - гордо ответил Дефлоринский, - я белый. И я не вижу, чего мне стыдиться.

Белая раса, высшая раса, вон белый под потолком болтается с дерьмовым автоматом в клюве, перекрасить его, что ль? Впрочем, какая нам разница, он действительно может быть любого потребного цвета (непотребного тоже, тут все зависит от точки зрения), белокурый и белокрылый непосредственник, белодвуглавый орел, и серебряной пулей сразили героя, чтобы он никого не повесил на крест, бога, и бог с ним, боги не нуждаются в крыльях, и боги не имеют крыльев, а что сознание примитивное - так откуда же другому взяться? Терпеть, ждать и дожидаться, не правда ли, друг мой Филон, римских граждан, как правило, не распинают, только вот с императорами что-то не везет: если он, падла, благочестив и кроток, так уж заведомо, стервец, долго не протянет, власть имущие ненадежны, правильно они там на Мондриане устроились, ну да ничего, недолго уже. Ждать.

- И не в том дело, что белый, - зачем-то втолковывала Софья, - а в том, что ты таков, каким зарегистрирован, а иным быть не можешь по самой сути своей.

- Господи, что это она болтает! - смущенно возмутилась Толикова законная супруга Велюдочка.

- Да, кстати, - аббат Сашка скорчил енотскую физиономию, - кто же все-таки тут у вас импотент?

- Что?!

Люстеньки, может, и терялись в догадках, но из того, сколь усердно ластились они к Дефлоринскому, следовало, что, вероятнее всего, не он. Но не я же, в самом деле, с ужасом подумал Толик, схвачу вот эту дуру в охапку, оттащу в ту комнату, в конце концов, кто тут ейный законный муж? И вообще, что-то такое странное здесь происходит: народу набилось больше, чем может поместиться в двухкомнатной квартире, девок до черта, не иначе размножаются почкованием, да ко всему еще торчит укоризненно подле стола динорнис Дима. Нет, сложно это...

- Налейте! - попросил Толик.

- Пожалуйста, дорогой.

Ну вот, подумал Толик, убежала жена к этому типу, так ведь сколько других вокруг. И, кажется, некоторые из них убеждены, что я-то и есть ихний муж. Ладно, выпьем, и ну ее, изменщицу, в болото!

- Ква! - сказало какое-то вымершее позвоночное.

А вокруг шел какой-то забубенно-заумный разговор, что-то такое обсуждалось, вертелось, переливалось, Дима уже только крякал вполне демагогически, у Димы даже и документы где-то были, но о документах больше никто и не вспоминал. Нет, решил Толик, если уж тут все так набрались, надо и мне не отставать. А еще гудело где-то, чуть ли не над головой, всё громче гудело. И пусть, решил Толик, ну их всех, он лихо выглотнул стакан и обнял кого-то (кажется, за талию).

- Какого хрена? - поинтересовалась Софья. - Что-то шумновато стало. И воняет... Ох уж эти мне примитивные летательные аппараты!

В самом деле, чего ему надо, жужжит, тоже мне, бывший голубь, всё, конечно же, ясно, он символ, а символы - их хлебом не корми, дай только пообижаться, потому как всеобщие, почему мне не страшно? Сижу и жду, она тоже сидит и ждет, а чего ради?

- Вперед! - тихо скомандовала Софья.

Живое ископаемое (а почему бы и нет, вполне живое, раз летает) стремительно вознеслось куда-то чуть не в стратосферу, под самый потолок, где, шумя всеми своими моторами, болталось нечто крылатое и вооруженное. Рухнули на землю клочья мятого железа, и порядком помятая птица с крючковатым клювом, опустившись Дефлоринскому на плечо, внятно произнесла:

- Дур-р-р-рак!

Впрочем, этого Толик, скорее всего, уже и не видел, Толику было не до того: в самом деле, хорошо ведь сидим, решил он, и вина много, и Нашенька с Веденькой под боком, и, кажется, все малость поуспокоились, а что неизвестно, чья квартира, так теперь никто уже не вспоминает о праве собственности, если они все законные, это ведь будет групповой секс или как это называется, а вино-то, знаете, пожалуй, даже и вполне ничего, а?

Может быть, Толик был и прав, может быть, ему даже кто-то и ответил, даже и развеял малость некоторые его недоумения, может быть, все может быть, ну да ладно, с кем не бывает, скрылся Толик, смылся, и бог с ним, все равно торчал незаинтересованным наблюдателем, словно фаллос Приапа, терялся в догадках, покуда не поперла, наконец, непосредственная витальность, пёрла, пёрла, да и выперла всю честнУю компанию в соседнюю комнату, надо же, и впрямь всех выперло, раз уж начались труднообъяснимые приключения, это к ним совсем крохотный довесок, ну чего ты искришь, чего тебе надо? Тоже мне, громовержец выискался, Юпитер Копулятор и Юпитер Дефлоратор, электрических органов и то нету, а туда же, летел бы ты со своим орлом, да, вот именно, любопытно, что там будет происходить, в той-то комнате, при этаком скоплении народа, ну вот и всё, вот и порядок, вот уже только мы сидим. Да, только мы, вот и пришел, почему мне не страшно - а не страшно, и всё!

* Таким образом, можно считать несомненным, что Софья во времена теперь уже довольно давние получила по меньшей мере восьмилетнее образование.

** Софья не вполне права, употребляя в этом контексте термин, в сущности, искусствоведческий; так, например, Эрнст Барлах - русско-жидовский большевик.

XI. ТЕОРЕМА СУЩЕСТВОВАНИЯ

В чужом пиру похмелье

Ты вновь стоишь на лезвии судьбы.

Софокл, "Антигона"

Когда Толик проснулся, было уже светло; это, впрочем, для летнего утра только естественно. Было уже настолько светло и жарко, что, пожалуй, точнее будет сказать: Толик проснулся поздно. И был Толик один, хоть и был он абсолютно уверен, что совсем недавно на этих жеваных серовато-желтых простынях пребывал еще некто... м-м-м... ну, скажем так, женского полу. Вера, Надя, Дима... Тьфу, пропасть, подумал Толик, причем тут Дима?!

Комната была пуста и неуютна, и менее всего она походила на помещение, куда некто свалил свои пожитки - пусть даже и небогатый геолог. То есть как раз пожитков-то и не было - ничего не было, кроме старой древесно-стружечной кровати. Ну, валялись еще на полу брюки, которые Толик незамедлительно признал, а из-под брюк вытарчивали туфли. Черт, подумал Толик, и пол какой-то не такой... Не то чтоб грязен был пол, затоптан множеством немытых девичьих ног, хотя как раз это было бы только естественно, - так нет, вполне обычный несколько пыльный пол обычной нежилой комнаты. Продолжая брезгливо чертыхаться, Толик напялил брюки, рубашку и прочее, рассованное, как оказалось, куда попало, совершенно без разбора. Ох, и вид у меня, наверное, подумал Толик, снимая с радиатора невесть почему именно там аккуратно повязанный галстук. И какой идиот надумал? Вот ведь, представилось ему, выйду сейчас, а они сидят, все, сколько их там, умытые, небось, причесанные, будут глядеть на меня и нехорошо так ухмыляться. Сашка-то ладно, и Дефлоринский ладно, и Дима... а вот девицы. Господи, тут только дошло до Толика, и Людочка ведь там! Это же страшное дело, что она со мною сделает... Хотя сама хороша. Ладно, решил Толик, девицы - они и есть девицы, с девицами я нынче ночью разобрался, неплохо, кажется, разобрался, на то они и девицы, почему бы нет? Толик вообще был - в этом плане - высокого о себе мнения, и, пожалуй, именно потому дверь он распахнул мужественно и отважно.

Однако и во второй комнате никого не было, хотя - вот ведь воистину черт знает что! - доподлинно была Сашкина комната, и не видно было ни малейших следов вчерашнего бардака (ну, если угодно, пышношумной оргии). То есть выглядела комната точь-в-точь как накануне, когда они с Сашкой оттуда ушли. И никого. Нигде никого. Толик сел за столик, придвинул к себе стакан и бутылку красного вина: в самом деле, раз уж никто не видит, с утра бы не помешало.

Вино действительно оказалось кстати, настолько кстати, что Толик, выпив, смог задуматься: а откуда оно взялось, если это Сашкина комната, где оргий не случалось с основания Рима? Не было у Сашки этого портвейна (да, портвейн казахстанский марочный, уточнил Толик, повертев задумчиво бутылку в руках), совсем не в Сашкином духе, и стаканов граненых Толик тут прежде тоже не видал. Голова постепенно проходила, светлела голова, прояснялась, и Толик вновь, уже более осмысленным взором окинул помещение.

В самом деле, все было, как оно и бывало у Сашки: стол, секретер, на нем машинка, возле машинки стопка исписанных листов (наверное, давешнее, про Юпитера с копулятором и Софью Палеонтолог), диван, а на диване... Нет, наверное, не стоило с утра пить, потому что на диване тоже лежали машинописные листки, а поверх них, словно этакое пресс-папье, - да, шпага, которой вообще нечего делать в современной квартире, а у Сашки подавно, Сашка едва ли знает, за какой конец ее держать. Впрочем...

Поразмыслив, Толик взял шпагу за рукоять. Да, на вид самая настоящая, и даже непохоже, чтоб какая-нибудь спортивная: больно уж откровенно торчмя сверкало до игольной остроты заточенное острие. А она, оказывается, большая... Толик был знаком с этим видом оружия (как впрочем, с оружием вообще) более всего по кинофильмам, и казалось ему, что шпага должна быть тонка и изящна, чтоб ловчее было Жану Марэ или там Алену Делону; а этот экземпляр был, пожалуй, прямо увесист, и держать его Толику получалось неудобно. Нет, но откуда? И что за рукопись? То есть, само собой, машинопись, иного от Сашки ожидать просто неприлично, и, само собой, как раз Сашкина: вот и его "ф", более похожая на два нуля. Или, если угодно, на знак бесконечности.

Черт побери, подумал Толик, просыпаясь, и, согласимся, имел на то все основания. Во-первых, было неприлично рано, так рано, что свободному человеку, право же, стыдно пробуждаться ото сна в такой час, ежели только не понуждаем он к тому неотложными делами; в такую рань (эх, ни фига себе, подумал Толик, различив наконец стрелки часов) свободному человеку стыдно даже отходить ко сну. Во-вторых, хоть и чувствовал себя Толик, в общем, прилично, было все же у него ощущение, что выпил он накануне более, нежели необходимо (сколько необходимо тоже вопрос непростой, однако Толика он в тот момент не заинтересовал). Попросту говоря, не то чтобы похмельным он проснулся, но и не то чтобы пьяным, - а о трезвости Толиковой еще несколько часов вообще не стоило говорить. В-третьих же, наконец, рядом что-то было, и хоть Толик уверенно полагал себя прекрасным семьянином, ни на мгновение не пришло ему в голову отрицать, что это хоть и самка, но отнюдь не Людочка. Было не настолько светло, чтобы ее опознать, и оставалось полагаться на память. Вера, Надя, Дима? Бр-р-р-р, нет, подумал Толик, что угодно, только не это!

Господи, подумал Толик, что же это такое?! Еще и Диму мне шьют, не было у меня ничего с Димой и быть не могло, нужен он мне... Что разбудили рано поутру, так это у Сашки, понятно, художественный вымысел или там художественная правда, это бы уж ладно, а вот с чего он покинул свои абстрактные пространства и занялся фантазиями на тему - ну, скажем, на тему некоего Толика? Впрочем, поглядим, что дальше.

Как бы там ни было, Толик оказался в одной постели непонятно с кем, и будучи, как отмечено выше, прекрасным семьянином, ощутил некоторый дискомфорт. И вообще обстановка была какая-то потусторонняя: отовсюду нависали мрачные силуэты чего-то прямоугольного, а за окном с завидной регулярностью проносились машины, чертя фарами по потолку. И как только удалось забраться в такую кладовку, удивился Толик, малость сориентировавшись. Тут не то что один геолог, тут, пожалуй, семейство торговых работников не один год мебель собирало и, складывая, складировало. Нет, Толику тут решительно не нравилось, и он, нащупав на полу носки, туфли и прочее, поспешил одеться, стараясь действовать тихо и действуя в результате до смешного боязливо: у прекрасного семьянина, несмотря на некоторые, скажем так, грешки молодости, не было опыта в таких делах. Дверь не была заперта, и Толика это отчасти обрадовало: поворачивать ключ было бы опасно, вдруг да эта - Маруся? ну да, Маруся проснется, - но отчасти и смутило: это же надо же, это ведь пока он тут что-то такое неприличное вытворял, это всякий мог зайти и пронаблюдать... Хотя кому заходить? И кому какое дело? Да и вытворял ли он?

Черт, подумал Толик, это уже даже не художественная правда, это он, наверное, специально все наоборот пишет, а если специально, так откуда же он про Марусю знал? Или рассказывал когда-то, может, и похвастался, может, не помню, но ежели все наоборот... И по какому праву он из себя что-то этакое корчит самому, что ли, не случалось проснуться невесть где?

Впрочем, Толик с замиранием сердца убедился, что очень даже было кому заходить. Во второй комнате сидел Сашка, а рядом с ним... Кажется, Софья, была ведь вчера такая Софья, а то, может, и нет: Толик не смог бы точно сказать, на что похожа Софья, зато он точно знал, на кого похожа Сашкина девица, и ведь до чего похожа! Ну и ладно, решил Толик, ну и похожа, с кем не бывает. Повезло, конечно, Сашке: не в пример авантажней Толикова экземпляра.

- Salve, - приветствовал его Сашка.

Был Сашка какой-то весь из себя странный, чуть ли даже не слишком Сашка, хотя ведь похож! Вот пропасть, и этот похож, или это все снится? Хотя на вид нет, на вид был Сашка как Сашка.

- Да успокойся ты, - сказала которая похожа, - все в порядке. Ушла она.

- Кто?

И сразу же Толик понял, и стало ему еще более стыдно и неуютно.

- Да Юнона твоя, кто ж еще. Дефлоринская, Людочка, кажется, - Сашка презрительно хмыкнул. - А супруг остался.

- Ну да, - сказала похожая, - она гордая. Супруг же ее, как сообщали также и другие исследователи, импотент.

Вот тут стало Толику не то что неуютно - страшно ему стало и обидно, ведь это что же получается?! Нет, быть того не может! И Толик уже собирался сказать этой, которая похожа невесть на что, но очередная Сашкина реплика малость его успокоила.

Господи, ну что это он?! Ведь вроде бы и друзья, а такое сочиняет, неужели так приятно выставить своего друга этаким самцом без принципов, это ведь уже просто какой-то бред...

- Удивительно, не правда ли? При такой-то фамилии...

Да, вспомнил Толик, Л.Дефлоринская, кажется, что-то такое было вчера сказано, да, точно, все Людочка вокруг этого типа вилась-увивалась, и поделом ей, точно, он вчера еще думал, ревновать ему или не стоит, кажется, не ревновал, да, что-то вчера вообще такое уж странное было...

- В самом деле, - сказала которая, - не будем к ней слишком строги: сходство такое, что ведь могла и перепутать. Тем более документы у него в порядке.

Ох, подумал Толик, еще и сходство, ну и ладно, все равно ей такой уж скандал устрою...

- Да, - фыркнул Сашка, - кстати, о документах. Тут Дима пробегал, так он документы забыл. Погляди!

Толик механически взял со стола какое-то серовато-голубоватое удостовереньице, раскрыл его - Дима был на фото, кто ж еще, - и машинально прочитал вслух: "Б... Дементий". Ой, подумал Толик, ну и фамилия, сам, конечно, хорош, зачем произносить-то было, тем более при этой, которая... Отчества Толик не различил - то ли с перепугу, то ли потому, что было оно сплошь засижено печатями.

- Замечательно, не правда ли? - осведомилась которая. - Жаль, что так и не прояснилось, самец он или самка: фамилия-то несклоняемая.

- Ну, это неважно: раз документы в порядке, Б... может быть любого пола.

Нет, подумал Толик, это становится просто невыносимым, опять они сейчас заведут долгие рассуждения ни о чем, да еще с нецензурными словами.

И они бы непременно завели, но тут открылась дверь и в комнату вошел... Да, вспомнил Толик, точно, был вчера Дефлоринский, только вот чего это они все говорят, что на меня похож? И не похож вовсе, разве что с виду... Импотент, и ладно, стало быть, не было у них с Людочкой ничего такого, и хорошо, а только все равно ведь скандал ей устрою. Толику даже не пришло в голову, что устроить Людочке скандал может оказаться не так-то просто,

Нет, подумал Толик, это становится просто скучным! Уж и не упомнить, сколько раз проехались по несчастному Диме, и, кажется, лишь за то, что не родился он красавцем (если я его верно запомнил). И вообще, сколько можно пережевывать чужие интимные отношения? и почему-то вовсе уж он не задумался над тем, что, казалось бы, должно было поразить его именно своей загадочностью: Дефлоринский вышел из той самой комнаты, где провел некоторую часть ночи сам Толик и где не было ничего, кроме многочисленных и многоразличных мебелей, а также спящей особы явно женского пола. Впрочем, Толик был как раз в таком состоянии, что мог позволить реальности некоторые отступления от пошлого правдоподобия.

- Тут супруга твоя пробегала, - сказала та, которая, - привет передать просила. И чтоб, охальник этакий, заявила, и думать не мог домой возвращаться, свинья, мол, он, и больше ничего.

- Много же она тебе нарассказала, - удивился Сашка.

- Ну что же, - молвил Дефлоринский, - вот она как, значит... Ну, это еще ничего, это мы еще посмотрим, кто свинья, это я еще с ней переговорю, я ей еще...

- Там балкон, - предупредил Сашка.

Дефлоринский кивнул и распахнул дверь.

- И, знаешь, мой тебе совет: не забудь одеться. Ночи-то прохладные.

Дефлоринский пробормотал нечто невнятное, но высокомерное. Впрочем, он надел все же - не брюки и даже не штаны, а непривычного цвета мундирные панталоны. И какую-то странную куртку - джинсовую, что ли?

- Балкон там, русским языком тебе сказали! - возопил Толик.

Но Дефлоринский уже не понимал по-русски. Или, с благоговейным обалдением подумал Толик, настолько уж сильно он любит свою Людочку, то есть мою, то есть как же это, ладно, разберемся, может, и вообще... На этом многоточии Толик раздумья прекратил, потому что было ему страшно, было неудобно, стыдно ему было, скотиной он себя ощущал, негодяем, упырем, римским пролетарием, до крови дорвавшимся, - но не мог Толик не выйти на балкон и не посмотреть вниз. По тротуару маршировала вдаль голубая фигурка.

И как-то странно стало Толику: то ли смутило его пролетарскую душу, что Дефлоринский не разбился, не ушибся, а вовсе, кажется, падения с балкона не заметил, то ли даже и обидно, что не валяется на виду изуродованное тело, хотя ведь, если здраво рассуждать, какое у Дефлоринского может быть тело? И откуда? Этого, впрочем, Толик, не будучи приучен с утра пораньше рассуждать здраво, даже не подумал.

- Ну вот, - сказала эта, - вот и он искать пошел. Найдет, как по-твоему?

- А хрена, - ответил Сашка. - Где, спрашивается, Людочке быть в столь поздний час, кроме как по месту прописки? А прописка-то здесь!

Нет, пожалуй, все-таки это он не про меня, подумал Толик, пожалуй, это просто какой-то абстрактный толик, а вокруг вертится всякая такая абстрактно-абсурдная чепуха, этакая беззлобная, в сущности, перепутаница, в которой человеку ничего не стоит выйти из дому через балкон пятого этажа, притом даже и без штанов, да, а к чему мундир джинсового цвета? Ну да ладно, бог с ним.

Дела, подумал Толик, странные какие-то дела, значит, в самом деле что-то такое у них с Сашкой вчера странное получилось про адрес, но вчера-то как раз Сашкин адрес вышел, а Людочка... Толик вдруг с ужасом понял, что никак у него не получается вспомнить Людочкин адрес (и свой заодно, в конце концов, пусть только попробует, изменщица дефлоринская, я ж ее по судам затаскаю). Занятно, конечно, что затаскать он предполагал человека, которого не имел сейчас возможности хотя бы просто найти, - но что поделаешь, таковы уж поразительные особенности Толикова самосознания. И совсем было он за этими мыслями отвлекся от страшной проблемы, как вдруг нечаянно получилось у него сообразить, что ведь и Сашкиного адреса он тоже не помнит. То есть ни номера дома, ни номера квартиры, а про улицу он просто боялся и думать. И даже как он до Сашки добирался - даже и этого никак не мог вспомнить Толик: ну дома вокруг были, пятиэтажные, ну и что, остановка была... Точно, обрадовался Толик, тут же прямо из окна видно троллейбусы! Смутно надеясь, что это хоть что-нибудь прояснит и хоть чем-нибудь поможет, Толик вновь выглянул в окно. Остановки не было.

И проводов над улицей не было; тротуары были, проезжая часть была, пустая, разумеется, проезжая часть, так на то и раннее утро, - но ни малейшего намека не то, что в окрестностях существует какой бы то ни было общественный транспорт. Однако, подумал Толик, это что-то я совсем еще малость такой недопроспатый чего-то (замечательная в своем роде мысль, но Толик был воистину не в том состоянии, чтобы оценить ее великолепие). А еще менее был он способен хоть на минуту допустить существование мира без стандартно-штампованных пятиэтажек, без проводов над улицами и, страшно подумать, без троллейбусных остановок. Странный это был бы мир, странный и для Толика неуютный,

Что-то это уже малость переходит границы абстрактно-безобидной нелепицы и нескладухи, и бог с ним, с толиком, который, кажется, только на то и годен, чтоб торчать дурак дураком, - что-то уж больно круто он замахивается, ну некрасивые домишки, ну и что, жить-то надо, все бы ему убрать и на просторе тешиться рафинированной духовностью, тоже мне, интеллектуал хренов! и Толик, хоть иногда, бывало, стоя в ожидании автобуса, задумывался мечтательно о чем-то в этом духе, тем не менее отнюдь не был наклонен и, более того, не был способен принять эти мечтания хоть сколько-нибудь всерьез. Нет, решил Толик, рановато мне еще отсюда выбираться, и вообще хорошо бы где-нибудь пристроиться вздремнуть, вот только эта самка на кровати, как бы она не проснулась, хлопот ведь не оберешься... Толик отвернулся от окна.

И опять получилось с Толиком то, к чему он, здраво рассуждая, должен был за последнее время уже и привыкнуть: опять имел в комнате происходить некий разговор, опять оказался Толик совершенно не в состоянии уяснить, о чем именно говорили, и опять получилось у него, как давеча с Браун-Грантом: если непонятно, так лучше просто перевернуть страницу, вреда от этого не будет. Во всяком случае, таково было мнение Толика, однако он так никогда не узнал, да, впрочем, и не стремился узнать, какого мнения на сей счет придерживается сам Браун-Грант, Френсис Д.

Нет, ничего такого особенно заумного, ничего невнятно-непонятного на сей раз не говорилось, все такой уж совершенно обычный был разговор: ну встретились двое, ну, должно быть, давно не виделись, вот и беседуют, общих знакомых припоминают, все просто, все в порядке вещей. Правда, сугубо житейский этот разговор то и дело сворачивал куда-то,где Толик не смог бы его понять, даже если бы о Толиковых знакомых шла речь, ну да уж это ладно уж, к этому Толик отчасти даже и привык, пожалуй, и удивился бы, если б дело обстояло иначе. А, собственно, чего - разговор как разговор, кто-то что-то где-то кому-то, ну и ладно, Толик особенно и не вслушивался, почти помимо Толика шел разговор, ну и ладно, пожалуй, это его устраивало, потому что можно было пока хоть кофе попить, а что растворимый, так он никогда ничего не имел против растворимого кофе, другое дело, что не достать, особенно импортного, Людочка наш вообще не пьет, спасибо, папа у Людочки. Есть пока не хотелось, ну да Толик никогда и не имел привычки есть посреди ночи

Сдает Сашка, явно сдает, не только бессюжетно у него выходит, но и алогично притом, и уж до того эклектично, до того все подряд перемешано, что прямо диву даешься. Ну к чему все эти рассуждения о разговорах, что выше понимания толика (абстрактного толика, разумеется), а потом вдруг без какого бы то ни было перехода - ползучий бытовизм про кофе и папу Людочки (или она тоже абстрактная людочка?) Нет, чушь... (так он искреннейше полагал, забыв напрочь, что когда-то, не так даже и давно, прикупив поздно вечером бутылку "Саян", далеко за полночь длил пышношумное пиршество, и правильно, что забыл, ведь тогда он еще не был настоящим Толиком), и он почти блаженствовал, стрельнув у которой неимоверно длинную, какую-то металлически-синеватую сигарету, а разговор вокруг все шел, что-то там такое уже и на повышенных тонах, кажется, обсуждалось, что-то там им не понравилось, а Толику-то какое дело? Толику хотелось, раз уж не получилось выспаться как следует, спокойно посидеть, подумать и, может быть, даже вспомнить, что с ним имело произойти, точнее даже, пожалуй, ему хотелось разобраться, как бы это с Людочкой выкрутиться (из Людочки, то есть, не подумал Толик), - но Сашка вдруг встал, заторопил его, и оказалось, что которая уже давно собралась, давно уже стоит подле стола, широченные черные клеши, белая рубашка с неимоверно распахнутым воротом (о господи, подумал добродетельный Толик), через плечо огромная клеенчато-пластиковая сумища. Вставать Толику не хотелось, поэтому он что-то такое попытался произнести и даже, на взгляд Толика, не попытался, а именно четко и не без присущего ему красноречия сформулировал, но Толику не вняли.

- В самом деле, ну зачем в такую рань из дому выбираться?

- А что в такую рань дома делать? Притом утро замечательное...

- Хоть недалеко?

- Да нет, совсем рядом.

- И куда?

- Ты идешь или, может, тебе Людочку вызвать?

- Не вызвать, а разбудить!

Толик вздрогнул: Людочки только недоставало! Или, с приятной жутью в мыслях подумал он, это там в самом деле Людочка дрыхнет?

Кажется, все-таки не было у Сашки иной цели, кроме как поабсурдистее чего-нибудь сочинить, собственно, теперь можно не сомневаться, что на самом деле Людочка у него там и спала, на самом деле абстрактный толик оказался добродетельней некуда, что почему-то вызывает у Сашки блудливую ухмылку, в самом деле, почему?

- Ладно, - сказал Толик, - после Людочку. Пока пошли.

И они пошли, хотя Толик, как ни старался, не мог разобраться с окружившим его пространством. То есть пространство-то как раз было, возможно, вполне ничего, трехмерное, а вот координаты Толика в этом пространстве едва ли поддавались однозначному определению. Ведь никогда он такого не видывал, чтобы город, пусть даже в столь ранний утренний час, был до такой степени на себя непохож, что и в голову с трудом приходит задуматься об адресе, хотя, вот незадача какая, именно адрес Толику вдруг и вспомнился - Сашкин или свой, он по-прежнему не в состоянии был вычленить. Но улица была совсем уж на обычную московскую улицу непохожа, и вовсе никакого она не могла иметь отношения к давно покойному, сталинских времен погромщику, чье имя гордо носили сколько-то там погонных метров ночлежек. Как раз вовсе не видно было ночлежек, и Толик с ужасом понял, что Сашкино отделение, квартира то бишь, оказалась совершенно не по-людски расположена: не мог Толик вспомнить, чтобы спускались они с пятого этажа по лестнице, и подъезда знакомого словно никогда не существовало, и на двери не значилось, что побывали здесь Садист, Мусалини (странным образом Толик ни разу не предположил, что это мог быть вполне обычный Муса) и почему-то Бузгалттер.

Нет, не было нормальной улицы, даже и зеленых насаждений вроде бы не получалось, потому что когда всюду растут уж такие деревья, что за ними не видно ни домов, ни самой улицы - нет, это называется как-то иначе, это не насадили, оно само выросло. Впрочем, возможно, дело было всего-навсего в том, что уже много лет как Толик ни разу не позволил себе не то что выйти на улицу ранним утром, а хотя бы проснуться и выглянуть в окно? А иначе, кто знает, может быть, эти впечатления оказались бы для него менее устрашающими? Кто знает?

Они всё шли куда-то, и Толик едва поспевал, хотя ни Сашка, ни тем более которая (она двигалась впереди, и походка у нее была тоже какая-то странная) вовсе и не спешили, они-то как раз очень мило прогуливались, беседуя на сей раз о чем-то отвлеченном и не вызывающем особых эмоций. Так, по крайней мере, казалось Толику, потому что разговор шел, кажется, спокойно, не слышно было ни возмущения, ни даже особого волнения, а что непонятно, так к этому Толик давно уже притерпелся настолько, что и не обижался даже. Только вот куда это понадобилось так торопиться? Они шли, и темно-серые, словно бы мокрые тротуары странно то ли потрескивали, то ли посвистывали, а над ними какой-то чуть ли не металлической листвой громко шумели деревья (Толик даже взглянул вверх - нет, самые обычные листья), а еще откуда-то издалека доносилось уверенное, хозяйское гудение, совсем негромкое, но почему-то не вписывающееся в нормальный гул большого города, каким его помнил Толик.

Они всё шли, улица (если это была улица) давно уже кончилась, давно уже пересекли они очень ровную широкую площадь, даже спокойнее стало у Толика на душе, что вот площадь, вот даже и памятник кому-то стоит, даже и знакомый, кажется, кто-то, даже и видел его где-то Толик, была, кажется, в какой-то книге репродукция с дрянной стародавней фотографии, но, с другой стороны, подумал бдительный Толик, вот уж этого-то быть не может, конечно, мало ли кому ставят памятники, но не до такой же степени... Любопытно, что бдительность в Толике проснулась настолько быстро, что потом он уже так и не смог попристальнее заняться идентификацией, чем был, пожалуй, и доволен: ну стоит памятник, ну и пусть, какое, собственно, Толику дело, что там за тип в бронзе воплощен (по наивности своей он не то чтобы принял материал за бронзу, но решил, что иного и быть не бывает).

Ну вот, подумал Толик, наконец-то Сашка перестал так уж невесть зачем паясничать и начал писать о том, что знает и понимает. И слава богу, потому что, право же, пусть лучше его абстрактный толик сходствует с дураком в странной, но хоть вроде бы научно-фантастической обстановке, нежели в стандартной двухкомнатной квартире. Только вот с чего это Сашку вдруг потянуло поминать всяких там погромщиков, памятник, надо полагать, с той же темой связан, но зачем? Нет, решительно непонятно, зачем, сколько можно все об одном и том же. Толику уже четверть века как надоело.

А потом как-то незаметно и площадь кончилась, снова они нырнули под непонятные дерева, только попалась на глаза надпись, почему-то оранжевыми буквами, и Толику показалось, что "Шоссе Экклезиаста".

Странный вокруг Сашки получался город, и Толик, сделав над собой некоторое усилие, пришел к заключению, что как раз такой город был бы Сашке вполне по нраву, и уж тем более он по нраву этой, которую Толик хоть и мог уже однозначно отождествить, но почему-то не решался. Сашке это все было бы очень кстати, и Толик чуть было не позавидовал, потому что уж очень бы Сашке пошло сидеть где-нибудь в одном из этих невнятных домов, а то и просто на траве, внимательно вникая в "Технологию и культуру" Маккензи (Толику вспомнилось именно это название, из чего отнюдь не следует, что данный текст, в сущности, довольно слабый и заведомо вторичный, представляет особый интерес). Сашка, пожалуй, был тут более чем уместен, но Толик? И стало Толику себя жалко, и очень Толика обрадовало, когда ландшафт стал медленно, но ощутимо меняться в приятно-понятную сторону.