Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста

Ну вот, теперь это хоть на что-то похоже, - по совести говоря, это похоже на Николая Шмидта, писавшего заказные письма бабушке в Мариуполь. Ишь как вскинулся! Понятное дело, ежели есть возможность с аргументами и документами в руках изображать оскорбленную невинность, и чего это я так на невинности зациклился? Но, увы, это очень мало напоминает пирата, да-да, разумеется, разумеется, это мы с ним вчера ходили в Политехнический музей, а там, черт тебя побери, не так просто подцепить коварную обольстительницу, эрго не вякай, не рыпайся, не нервируй мужа, он законный, он и так уже низко пал: тыкать супруге в рыло вещественные доказательства, это до чего же надо дойти, чтобы. Разумеется, вы правы, я понимаю, со стороны это должно выглядеть несколько bizarre, как говорят англичане, нахватавшись у французов всяких новомодных словечек с ударением на заду.

О, правильно, вы почти настоящий стратег, тактик, пират, проще сказать: вляпавшись в пренеприятную историю вполне можно, вместо того, чтоб возражать по существу, расхваливать Политехнический, дабы измотать противника и заставить его хоть в чем-то с тобой согласиться. Как это на профессиональном языке называется - лапшу, что ли, на уши вешать? "Мы ухо, мы ухо, мы долгое ухо друг друга". Что сделали эти олухи с таинством брака, стрелять за такое надо, хотя, скорее всего, это я тут в грех впадаю, даже в два, оба смертные ("Блуда и чревоугодия?" спросил Генри: все остальные он, видимо, давно забыл. "Нет, гнева и гордыни", она резвилась). Надо полагать, бедолага Толик просто не может смотреть на ситуацию непредвзято, примо, поскольку, к сожалению, не настолько он пират, чтоб жениться по голому расчету. А жаль, полезно бы ему быть рыцарем первоначального накопления: они смелые, коварные, жестокие, железные, у них нет ни принципов, ни угрызений совести, ни даже просто совести. Ну и, секундо, именно такие вот неполноценные рыцари, будучи засунуты в тупик, кончают плохо. Ибо принципы имеют. И совестью притом угрызаются, отчего никому не легче, да-да, разумеется, я согласен, с нашей стороны было, разумеется, достаточно легкомысленно, учитывая ваше, etc. Признав, что его жена дура и что не о таком безобразии он мечтал в непорочный период полового созревания, он неминуемо должен признать, что и сам он мало чего стоит, ибо каждый должен сам выбирать себе коров, карму и прочее, как не говорил Вишну. Или Шива, поди пойми, может, как раз я смотрю на вещи предвзято, вполне нормальная, может быть, дамочка, в меру красива, в меру умна, в меру фригидна, благородная сдержанность, экономия, умеренность и аккуратность - не так уж плохо, в конце концов. Оккам вот тоже, сущности экономил, и молодец, разумеется, все само собой разумеется, ну что вы, что вы, etc.

Бранил Платона и Декарта, зато читал Ролана Барта, какая же прелесть эти левые интеллектуалы парижского образца, телица заведомо не читала, Толика надо будет спросить. Платон-то ладно, платонический идеалист, диалектический педераст, от него не осталось ничего, кроме мудрости, но бранить Декарта - нет, месье, в сложившейся ситуации я просто вынужден пощекотать вам селезенку, потому что аналитическая геометрия... Не быть мне хипстером: предпочитаю Сартра Хайдеггеру, ибо последнего не читал, а также, ну да, разумеется, это ваше право, никто и не думает покушаться на ваши права, никому на свете они даром не нужны, а вот как насчет обязанностей супружеских и прочих, нет-нет, ни в коем случае, разумеется, за это я отвечаю, да-да, я лично, сброшена личина, приличия и отличия отсутствуют в наличии, а присутствуют звериные инстинкты, потому как и зверям присуще чувство собственности, не на самца, так на территорию, по которой территории самец ходит, прописан потому что. Это не таинство, это разврат и грязь, нечего было в такую грязь соваться, теперь вот заботься о нравственности мальчика двадцати шести лет. "Разврат освободил его, разврат дал ему права гражданства", - всё как в Риме, и юнец, погрязший во всяческом сладострастии, хоть по собственному признанию и достоин ссылки, а ведь сам собой в ссылку не поедет, разумеется, если вы считаете, что в Зоологическом музее к нам будут приставать, мы туда не пойдем, а пойдем в Палеонтологический, закрыт, ну и что?

Ах да, ничего, разумеется, что вы, что вы, но вы, по-моему, еще что-то хотели сказать, да-да, конечно, я слушаю, что вы, что вы, разумеется, ну вот, сейчас у нас будет цирк, коррида-клоунада с гладиаторами, слонами и тиграми, потому как я тоже не ангел, да говори же ты поскорее, сучка подколодная!

Разумеется, я очень благодарен вам за высокое мнение обо мне как самце, ишь ты - сморщилась, съежилась, скукожилась, зарделась, закраснелась и заалелась, а сама ведь спровоцировала, - но я, знаете ли, женатый человек, и на сем дискуссию, полагаю, замнем. Да-да, разумеется, я все понимаю, значиться, вы совершенно правы, елки-палки, все мы люди, все мы, стало быть, человеки, и тем не менее, чтоб тебя разорвало, противно, черт возьми, знаешь, Толь, вы уж тут без меня побеседуйте, а я пойду кофе приготовлю. Кофе заварю, мужичков напою, станут мужики меня покликивати, посмотри на Толика и не женись ради прописки, сказала она, моногамия должна быть моногамной, казалось бы, ослу понятно, а какого мнения на сей счет придерживаются у вас в Патрах, почтенный Лукий? Ого, этого даже я не ожидал, так, стало быть, дело оборачивается, разворачивается и извращается, обиженной себя почитаешь, буренушка стоеросовая, сивка-бурка, сивая кобылка, аж помолодела от злобы, ну ладно, ладно, разумеется, я все понимаю, но есть же ситуации, когда стоит помолчать, мышка моя ушастая, потому как тебя это не касается и явно выше твоего понимания, и опять ей чегой-то не по ндраву, надо же!

А кофе, кажется, на славу будет, прогнозировать, правда, всегда рискованно, но то, что у нас экстраполируется, будет, похоже, и выпить не грех, нечего с ацетоном мудрить, с коньяком куда ни шло, ретроград, retro gradus, vade retro, ну да бог с ним, с сатаной, хотя и трудно представить себе ветхозаветного Господа за чашечкой кофию. Сонм олимпийский, кто там у них покультурнее, ибо Зевес наверняка предпочитает дешевый портвейн, Феб, пожалуй, отстрелявшись, не возражал бы малость принять, Афина опять же. Гнев ее бывает ужасен, старая дева с папироской в зубах, а она правда дева или прикидывается? Ох, и превратит она меня за такие вопросы! Ну вот, дай закурить, сказала она, и принеси кофе. Я не был уверен, что можно: обстановка как-то не располагала. Нам можно, сказала она, в конце концов, у меня в жизни не было такой здоровенной пепельницы, грех не воспользоваться случаем. Была ночь, до рассвета было еще далеко, горели свечи, они стояли вертикально, а самый кончик фитиля загибался под прямым углом, и пока я сидел и смотрел на пламя, эта горизонталь успела сделать несколько оборотов, фитиль был скручен, теперь раскручивается, все понятно, история свечи, мы пили кофе, курили и давили бычки о крышку гроба. Знаешь, сказала она, все-таки здорово, что это я, если бы ты умер, я бы не выдержала. И чего ради я ввязался, ну убедим, ну просидит Толик часть отпуска у меня под крылышком, а я ведь тоже не орел, да и он не Ганимед, - ну и что с того, вернется ведь в родимое гнездо, каникулярный отдыхалец, временные решения - это вообще не решения, надо думать о вечности, был как раз тот час, задолго до рассвета, когда она умерла. Мы всегда любили это время ночи (впрочем, вечера, ночью это называлось раньше), - а теперь вот болтали и думать уныло пытались, болтая, о жизни о вечной, заветной, запретной, что, строгая, ждет нас за гробом, а только попробуй - разило ладаном и формалином, потому как труп разлагаться был намерен, как трупу, собственно, и положено, я думал, навсегда запомню ханжеский этот аромат, а теперь получается, что почти забыл, формалин помню, а ладан нет, распростертые на могиле, ну чего вам надо, стоит, мнется, приятно мне, будто бы, ее видеть, да-да, разумеется, разумеется, я понимаю, я все понимаю, ну да, ну да, с каждым может случиться, все мы где-то коровы, а где-то ослы, хотел крикнуть: "О Цезарь!" - а получилось только "О-о-о!" - помилуй, владычица Изида, а супругами они стали во чреве матери, да-да-да, все в порядке. Разумеется, разумеется, что вы, что вы, как можно, в самом деле, на редкость противно себя чувствуешь, когда перед тобой извиняются, извиваясь, так и тянет нахамить, да-да, разумеется, что вы, что вы, может быть, кофе хотите?

А ты чего там стоишь, заходи давай, садись, а не на что, табуретку принеси, туда-сюда-обратно, ой, не хватило тебе, ну, если не возражаешь, я с тобой поделюсь. И коньяком разбавь, если жена не возражает, да, а вам хочется? Понимаю, понимаю, разумеется, я понимаю, это далеко не "Камю", и пить-то уже расхотелось, не нужна мне бутылка рому, сундук мертвеца - гроб, стало быть, такова вечная се ля ви.

Разумеется, разумеется, в конце концов, мы с вами взрослые люди, разумеется, каждый должен отвечать за свои поступки и за все возможные последствия, даже если не получается прогнозировать. Сколько можно болтать, в конце-то концов, да, не стоило, право же, не стоило, раз настроения нет, какая все-таки гадость этот этиловый спирт, когда его применяют не по назначению. Хрен вас всех разрази, да-да, разумеется, что вы, что вы, никоим образом, в высшей степени и даже еще более того, совершенно верно, Толь, я думаю, что в данном случае, равно как и во всех прочих случаях, что-то я не то говорю, возьмет ведь и не так поймет, как надо, а так, как я имел в виду, а зачем ей знать, что я имею в виду? Правильно, правильно, да-да, разумеется, нет, уж повертьте мне, Толик сюда дорогу не найдет, звонить мне будет, очень мне это надо, всего доброго, до свидания, до свидания, счастливо.

Уф-ф-ф! О-о-ох! Ур-р-ра! А также виват, банзай и глория, как хорошо-то, ладно, посуду отрок вымоет, нечего ему, не будь он мужчиной и свободнорожденным, до чего же мерзкая штука эти человеческие отношения, как бы это бы без них бы, это, правда, тоже грех, ну да ладно. Ибо большой грех есть большой грех, а малый грех есть малый грех (пример повреждения в уме, которое ведет в рай), сказала она, и дай малость передохнуть, отрок. Мой сэнсэй похож немного на пророка и на бога, на святого, на святошу и на всех блаженных тоже! Детская песенка, но что-то я совсем на божественном замкнулся, чего бы это поземнее, черт побери меня, ей-богу! "Однажды Бог, восстав от сна, курил сигару у окна", а милая история Толику приснилась насчет рождения Юпитера, даже не ожидал, что он еще может, хотя чего там, нормальный Толик, при такой жене кто не растеряется, это ведь любого тигра пошибче. Нормальный парень, и нормальные сны ему порой снятся, потому что сны-то он заведомо смотрит без корысти.

Да, почему, собственно, мне это понравилось? Не все ли равно, кто там кого от кого и в какой последовательности породил? Ну, допустим, не так уж все равно, приятно с придворного стиля соскользнуть на бурлеск и гротеск, но это так, между прочим. Далее, естественно предположить, что в любом сообществе относительно разумных существ, коль скоро оно не имеет готовой технологической базы, должны в первую очередь быть индивидуумы, занятые делом (созданием, стало быть, оной базы), а уже потом совокупительные администраторы (может быть, те же индивидуумы перейдут от продуктивной деятельности к репродуктивной, но ведь не сразу же!) Так и запишем.

Традиционная практика истолкования олимпийской ситуации дает нам многочисленные примеры того, как различия в стиле жизни, обусловленные превосходством олимпийцев над смертными в технологическом и интеллектуальном отношении, оставались вне сферы интересов смертных, что приводило, как правило, к совершенно ошибочным толкованиям.

Так, представляется очевидным, что главенство олимпийской бюрократии, совершенно оторванной от производственных процессов, могло быть возможно лишь в случае существования на Олимпе тоталитарной государственной системы в виде, предположим, автократического зевсизма. С другой стороны, не исключая возможности существования в олимпийских условиях каких-то примитивных протогосударственных образований, мы тем не менее едва ли можем себе представить осуществление тоталитарной власти в условиях бессмертия как властителя, так и подданных.

Следовательно, остается либо принять без каких бы то ни было доказательств существование на Олимпе некоего фактора, существенно сдвинувшего неустойчивое равновесие богов в сторону Зевса, либо же усомниться в объективности традиционной трактовки олимпийской ситуации.

Поскольку автор всегда склонялся ко второй точке зрения, он с удовольствием предлагает вниманию читателей текст микропленок, обнаруженных недавно на вершине Олимпа и представляющих собой несколько беллетризованный дневник одного из богов, явно относящийся к олимпийской эпохе.

Так-так, теперь опошлим олимпийские идеалы, нам идеалы опошлять не впервой. Будет у нас диспетчер, будет инженер-кибернетик, а при них большая, почти универсальная, очень старая и в высшей степени капризная машина марки "Терра", с помощью которой создается мироздание - боже, какая проза!

Давно уже мне не приходилось видеть диспетчера в таком состоянии. Взор его был воистину страшен, с кончиков пальцев стекали заряды (я даже на всякий случай заэкранировал пульт), в воздухе пахло озоном и нецензурными словами. Диспетчер подошел к пульту и с аккуратным вздохом повалился в кресло.

Вероятно, произошло нечто существенное, из ряда вон выходящее, даже опасное. Впрочем, сегодня с утра все было спокойно, а диспетчер имел обыкновение чуть не каждый день прибегать с очередной проблемой. Я подошел к кофеварке.

- Лечиться тебе надо, - задушевно пробормотал диспетчер. Помнится, именно в тот раз я не выдержал. Я налил кофе, вернулся к пульту и подробно разъяснил, что невежливо слишком часто повторять одно и то же, что с таким же успехом он мог бы сказать и "добрый день", что, в конце концов, это ведь мое личное дело. И личная нога!

- И вообще, Гелий, если ты диспетчер, это еще не основание досаждать мне, когда я работаю и у меня рабочее настроение. Ну, если, понятно, не случилось чего-то...

- Случилось, - диспетчер вновь красиво вздохнул. - "Терра" барахлит.

Да, барахлить "Терра" умела, ну и что? Я тут не виноват: не я ее придумал, не я довел бедняжку до столь жалкого состояния - если только для нее это жалкое состояние. Может, так и должно быть, не знаю, право же, не знаю. И диспетчер не знал. Не мы, в конце-то концов, творили этот мир, который, в сущности, сделан не так уж плохо - с точки зрения вечности, понятно.

- Да ну? - только и сказал я.

Я очень надеялся, что Гелий не станет требовать, чтобы я немедленно починил "Терру": у меня были дела, понятные и приятные дела, а чинить "Терру" я мог лишь сугубо эмпирически. И, само собой, не могло быть уверенности, что после такой починки "Терра" станет лучше. Разве только и впрямь нечто серьезное... Это было не исключено: "Терра" уже показала нам к тому времени, что способна на крупные гадости. Но перед крупными гадостями дрожала земля, что-то непотребное творилось с атмосферой и даже с околопланетным пространством. А в тот день, повторяю, все было тихо.

- Ты соединись с "Террой", - сказал диспетчер, - и посмотри задание на сегодня.

Я соединился и посмотрел. Текст задания был разборчиво набран понятным и привычным шрифтом, но задание ни в коей мере не было ни привычным, ни хотя бы понятным.

- Твоя работа? - поинтересовался я.

Гелий кивнул. Можно было и не спрашивать: Гелий не мог сочинить такую чушь, но никто другой не способен был вообразить и тысячной доли того, что мог выдумать Гелий.

- Помнишь, вчера мы решили, что нам не помешал бы хороший информист?

Был такой разговор. И не помешал бы, конечно, информист - при такой-то "Терре", - но задание менее всего напоминало задание на информиста. Хорошего тем более.

- Я составил задание, - он протянул мне пленку.

Там был хороший информист. Я ничего не имел против того существа, которое было записано на пленке. И "Терра" вполне могла это существо сотворить.

- И что же?

Гелий лаконично дал понять, что не знает. Задание было принято, а потом вдруг полез невесть откуда взявшийся посторонний материал. Такие фокусы были совершенно в духе "Терры", так она шалила чуть не каждый день, выдавая порой немыслимых уродцев.

- Пусть себе, - сказал я.

Ведь Энки рассказывал, что у них машина позволяла себе и не такое: он был якобы даже вынужден раздобыть учебник по первобытной психологии, чтобы общаться с многочисленными порождениями. Но у него все обошлось, так, может, и у нас обойдется.

- Если она это сделает, - сказал диспетчер, - мы пропали. Ты погляди внимательней!

Я поглядел. Информист должен был уметь общаться с "Террой", и этот монстр тоже. Информист имел весьма недурной энергетический потенциал, монстр - даже больший, а вдобавок агрессивность и кучу комплексов. У информиста был безукоризненный логический аппарат - у монстра надо всем безоговорочно господствовал копулятивный.

- Да, - сказал я, - будет весело. Орудия к бою? Это, по-моему, называется шизоид, поди с таким договорись.

Сам не знаю, отчего проявил тогда столь олимпийское спокойствие.

- Шизоид? - пробормотал Гелий. - Супершизоид... Справимся?

В сущности, это была единственная реальная возможность спасения, и задача была бы, может быть, даже не слишком сложна, знай мы хоть приблизительно, что такое "Терра".

- Кофе, - сказал я. - Два двойных кофе и сигареты для обоих. Выполняйте, диспетчер.

И пошло... Математический аппарат в одну сторону, копулятивный в другую, то сюда, это туда...

- Правильно, - сказал Гелий. - Вот твой кофе.

В четыре руки работа пошла веселее.

- Черт!

Кажется, это сказал Гелий. Или я?

- Ух ты!

А это, следовательно, я. Или Гелий?

- О, ...........!

Это уж точно я.

- Проклятье!

А это Гелий. Согласен, я выразился несколько менее благопристойно, хотя, полагаю, на моем месте немногие стали бы утруждать себя подбором синонимов: ситуация была как раз та, когда семантика бессильна.

- Оно бессмертное? - с надеждой осведомился Гелий.

Разумеется, оно было бессмертным: если уж неприятности начались...

- Ничего, - сказал я, - переживем. Ну разряды, ну и пусть. А в случае чего...

- Что "в случае чего"? Что?! - Гелий швырнул недокуренную сигарету в утилизатор. - Не убивать же его, все равно ведь не получится... И нас он тоже не убьет. Ну и что?!

- Диспетчер, вам не помешала бы сейчас рюмка бренди.

Голос не был мне знаком. Диспетчеру, понятно, тоже: мы с ним вращались в одном обществе - в довольно скучном обществе, по правде говоря. Гелий выхватил бластер и развернулся на табурете. Я щелкнул тумблером защиты пульта: если посторонний не проник в зал, он не сможет войти, а если проник - будет уничтожен. Или не будет... Полыхнул плазменный факел. Я оглянулся.

- И, пожалуй, хорошенько выспаться вам бы тоже было кстати.

- Это ... оно?

Гелий был явно малость не в себе: монстр должен был быть самцом. Самец-шизоид. Впрочем, диспетчер сориентировался быстро и уже через долю секунды тестировал это существо.

- Правильно, - сказал он наконец. - Выжали-таки мы с тобой из "Терры" хорошего информиста. Знакомься. Ее зовут Афина.

Информист так информист, без него и вправду сложно. Однако монстр был опаснее, а потому в данный момент важнее.

- Дай входной тамбур, - сказала Афина.

В тамбуре ничего не было видно: когда работает защита, камеры отключаются, да и будь они включены, все равно ничего бы не увидели в мешанине силовых полей. Я отключил защиту на несколько миллисекунд, снова включил и дал на экран запись. В тамбуре метался антропоморфный самец, вполне взрослый, с развитой растительностью на лице. Увидев перед собой стену, он поразил ее извилистой молнией - мощность, увы, была такая, что с ней приходилось считаться. Потом один из разрядов угодил прямо в камеру - мне показалось, что совершенно случайно.

- Электрические органы? - спросил я.

- Где им быть? - удивился диспетчер. - Совершенно не ожидал, что он будет так выглядеть. Но в самом деле, откуда у него столько энергии?

- А ... его знает, - ответила Афина. - Кто, в конце концов, программировал? И вообще, мне-то что делать, вы представляете? Я не представляю. У него какой-то репродуктивный бред: я и видела-то его всего ничего, а он уже успел мне сказать, что это он меня породил. Скажи мне, диспетчер, куда бы упрятать такого папеньку, чтоб не мешал?

- Эдипов комплекс, - прокомментировал Гелий.

Я не знал, что это за комплекс, не знал и не стыжусь этого, потому что не знал даже квалифицированный информист. Гелий это может: выкопает что-нибудь такое, до чего никто бы в жизни не додумался. Может, и не было вовсе этого Эдипа, но Гелий до сих пор уверяет, что был...

- Какая гадость, - молвила Афина, выслушав объяснение. - Нет уж, эти дела предоставьте моему... да, как его зовут?

- В самом деле, - Гелий просмотрел записи. - Да, вот оно: Зевс его зовут.

- Зевес-громовержец, - фыркнула Афина. - Ну, диспетчер, если тебе нужен информист, а не борец с комплексами...

- Есть, - Гелий щелкнул каблуками и пошел к двери.

- А это не опасно? - шепотом спросила Афина.

Едва ли: диспетчер потому и диспетчер, что, помимо прочего, защищен лучше любого разумного существа в радиусе сотни парсеков.

- Посмотри, - предложил я.

Афина длинно выругалась на каком-то английском диалекте, чем-то звякнула, чем-то брякнула, вздохнула и пошла смотреть. У нее защита тоже была в порядке: лучше, чем у меня, а я на свою защиту никогда не жаловался.

Когда Гелий снова вызвал меня, это, как всегда, было некстати. Я как раз успел прийти в себя, прикинуть последствия появления агрессивного громовержца и взяться за работу: Зевес Зевесом, но не лишать же себя удовольствия из-за всякой ерунды! И вообще, не для того я здесь сижу, чтоб с убогими разбираться. В таком вот духе я и ответил.

- А все-таки что-то мы там проморгали, - сказал Гелий.

Ну и пусть, ну и всегда что-нибудь да промаргивается, на то и диспетчер, чтобы ликвидировать локальные флуктуации. Пусть суетится, ничего он нам не сделает, этот Зевс, если обеспечить защиту пульта. Защита от дурака это называется.

- Смирись, - сказал Гелий, - смирись, Гефест: он теперь главный. То есть теперь все мы боги, но он верховное божество.

Кажется, я вел себя довольно глупо. Кажется, я разинул рот, посидел так немного, а потом спросил: "Кто?"

Гелий разъяснил, и это было настолько несерьезно, что мне трудно было поверить. Потом, правда, стало даже и занятно: раньше никому из нас как-то не приходило в голову задуматься над такими вещами. Мы были бессмертными, кое-кто из нас занимался делом. Прочие же маялись дурью, хулиганили по мелочам и блудили со смертными, благо те не возражали. Ладно уж, боги так боги, если какой-то бумажной душонке обязательно надо зафиксировать наш социальный статус. Но Зевес! Почему он верховный?

- Сильно социализированный индивид с авторитарными задатками, чтоб ему пусто было, - сказал Гелий. - Богатейшие, между прочим, задатки. И мания величия, по-моему. Я уже с ним побеседовал...

- Ну, Гелий, ты титан! - сказала Афина.

Она уже научилась трансгрессироваться и время от времени появлялась у меня. Я не возражал: хорошая девчонка.

- Знаю, - ответил Гелий. - Так вот, побеседовали мы с ним, и он постановил, что, в общем, пускай все идет, как раньше. Так что нехай себе тешится, главное, чтоб не мешал... Юпитер!

- Юпитер Копулятор, - объяснила Афина. - Потому его и не волнуют прочие проблемы.

Я вспомнил, какой там был копулятивный аппарат - и поверил. Ну да, из супершизоида сделали просто шизоида и хорошего информиста впридачу. Не знаю, как поступил бы Энки на моем месте, но я лично был с Гелием полностью согласен: главное, чтоб не мешал.

И тут Гелий, подмигнув, сообщил мне, что Громовержец сейчас намеревается благоволить прибыть ко мне в лабораторию, дабы убедиться, что я не отлыниваю от работы. Надлежит принять его почтительно, сделав все возможное, чтобы больше он сюда не сунулся.

- Да, учти: он успел уже нахвататься всяких сплетен... Я и не знал, что о тебе столько гадостей болтают... Так ты смотри, поосторожнее с ним. И ни слова о "Терре": он не должен знать.

Что верховный не должен даже догадываться о существовании "Терры", было само собой понятно. А осторожничать... И еще слухи какие-то, гадкие притом. Тогда ведь я совершенно не знал, что эти бессмертные болтают.

О прибытии верховного я был извещен также по неофициальным каналам. То есть на экране внешнего обзора появилась толпа всяких мелких божеств; они чем-то размахивали и что-то скандировали. Скандировали, кажется, про власть, славу, бессмертие и могущество - обычный, в общем, набор. Размахивали, как выяснилось, топорами. Топоры я делал им сам, но до сих пор не понимаю, зачем понадобились топоры в данной конкретной ситуации.

- Это же ликторы называется, - попыталась просветить меня Афина.

- Ладно, хрен с ними. А вот что значит "принять почтительно"?

- М-р-р... Не знаю, наверное, как если бы это были Шива и Вишну. Да, попадись мне Шива и Вишну, сделал бы я из них бифштекс, ибо единственный сколько-нибудь связный текст, который нам удалось извлечь из "Терры", гласил: "Made by Shivva & Vishnu, Inc.". За такую машину, право же, стоило бы... Энки бы мне помог, у него изделие той же фирмы. Нет, почтительность, вероятно, означала что-то другое.

Поэтому, когда процессия подошла ко входному люку, я сказал: "Да уж ладно, входите, раз пришли", - и разгерметизировал тамбур. Зевес решительным взмахом руки отпустил ликторов и пролез в люк. Вид он, надо признать, имел представительный - с точки зрения примитивного разумного существа.

- Да повернись ты! - прошипел Гелий из динамика. - Он же верховный!

Я развернулся в кресле.

- Так-то ты встречаешь своего повелителя, - укоризненно обратился ко мне Зевс. - Встать! Встать, быдло!

До сих пор не знаю, что такое быдло. Но встать я встал - почему бы нет? Такие забавы, правда, более во вкусе диспетчера, но раз уж просят...

- Презренный! - загремел Громовержец. - Ты не знаешь, как надо приветствовать меня, властелина всех богов Олимпа?! Грязный, оборванный, словно последний раб - ты смотришь на меня, как равный на равного?

Я смолчал, хотя принимал душ не больше часа назад. Да и костюм был, по-моему, вполне ничего. Но тут уж, наверное, верховным виднее.

- Ничтожество! - продолжал Зевс. - Ты так и будешь молчать?

- Добрый день, парень, - сказал я.

Допускаю, что это было не самое удачное начало, но до этого мне ни разу не приходилось разговаривать с верховными божествами. У верховного не выдержали нервы, и в меня полетела молния - добротная молния, хорошо, что я заэкранировал пульт.

- Слушай, Громовержец, - сказал я, - все-таки где у тебя электрические органы?

Громовержец произнес нечто крайне абстрактное насчет того, что заряжается он будто бы прямо из космоса, а потом стал меня ругать. Сказано было много всего, но в основном упоминались рога и нога. В самом деле, пора, пожалуй, лечиться, раз уж и этот тип заметил. Но рога?

- О Громовержец, - сказал я, - у тебя галлюцинации, что ли? Какие рога? Я не копытное...

- Скотина ты!

Зевес, вероятно, не знал, что такое галлюцинации, посему продолжал ругаться. Когда он дошел до хромоногого вонючего импотента, я приподнял Юпитера над полом метра на полтора, подержал немного в воздухе, а потом разрядился на него. Зевес был бессмертный, но с такими мощностями он сталкивался впервые, и такие мощности ему не понравились. Он висел, дергался, корчился и корячился, а я смотрел на него, и мне, честно говоря, было даже приятно.

- О великий, - Афина как раз вовремя материализовалась перед пультом, - ты видишь, что для твоего божественного достоинства оскорбительно пребывание в этом грязном вертепе. Вели этому смерду молчать о постигшем тебя несчастье.

- Ибо иначе тебя постигнет ужасная кара! - завопил Зевс.

- Ладно, - сказал я, - ладно уж, с кем не бывает. А теперь - брысь отсюда! Великий не заставил себя упрашивать.

- Слушайте, ребята, - спросил я вечером, - чем же он все-таки будет заниматься?

- Блудить и руководить, - сказала Афина.

Блудить - это понятно, это ему на роду написано. А вот...

- Чем руководить?

- Да мирозданием же... Ты не бойся.

Легко сказать! Ежели такое вот существо имеет намерение руководить мирозданием, тут становится не до шуток.

- Успокойся, Гефест, - сказал Гелий. - В мои дела он, например, не вмешивается принципиально, а ты...

- Надеюсь не видеть его хотя бы несколько веков.

- Ну, это едва ли. Так вот, ты у нас инженер, технолог-искусник. Ты делаешь декстра-латераторы и другие полезные вещи. Ты их хорошо делаешь.

- Диспетчер, а ты представляешь себе, что будет, если декстра-латератор сделать плохо?

- ..... будет, - сказала Афина.

- Правильно, - согласился Гелий. - Именно это с нами и будет. Но я о другом. По просьбе бессмертных ты делаешь топоры и бабские побрякушки, так?

- Ну, это просто.

- Потому что у них не хватит фантазии попросить у тебя декстра-латератор. А если кто-нибудь найдет его на дороге, у него не хватит фантазии понять, что это не булыжник. Вот на таком вот уровне Зевес и будет руководить.

Афина хихикнула.

- Ну да, войдет к тебе в тамбур - дальше-то он не полезет, - и заорет: "Эй, смерд, оставь свои треножники... или как там он еще обзовет рециклатор... Оставь, короче говоря, эту бяку и немедленно изготовь мне златое ожерелье". Ну, может, не ожерелье, может, серебряную диадему, но ведь это же тоже просто...

- Противно, конечно, - сказал Гелий. - Кофе, если можно.

- Мне тоже, пожалуйста, - попросил я. - А вообще-то, ребята, жить так, наверное, можно, но у меня теперь одна надежда: приедет Прометей и скажет, что есть место, где можно хорошо поработать.

- Дай-то бог, - сказал Гелий. - В конце концов, система, на мой взгляд, в обозримом будущем может обходиться без диспетчера.

- Ну да, - согласилась Афина. - Только вот, сдается мне, не поладит Прометей с моим папашей.

Она не ошиблась.

Ну вот, совсем здорово, не поладят, а только как это описать: возвращается из дальних странствий этакий конкистадор, золотоискатель, авантюрист-анархист с великими открытиями в рюкзаке, - а тут бардак, великое дело упорядочения мироздания предано бюрократами, привет, ну как? Ура, порядок, ну и ну ее к черту, обойдется без тебя хотя бы две недели, нужен ты ей очень, ты лучше прочти, твой ведь замысел.

Да, Толь, и дай мне слово, которое нерушимо, ниспошли, о Энлиль, слово, коим назвать прибор, которого пока нет, но который точно кто-нибудь если не изобретет, так уж обязательно опишет в научно-фантастическом романе с красивой глянцевой обложкой. Как? Квантифайер, говоришь, все понятно, Ван-Вогтом навеяно, говоришь, все понятно, quantity, quantity, тебе очень хочется уточнить, ладно, не буду мешать. "Не духа, - улыбнулся он, - о нет, совсем не духа..." Бедный Зевес. Никоим образом, отличное слово, несказАнно-нескАзанное, нет, правда, это любопытно, у тебя сохранилось? Жаль, в самом деле жаль, может, сейчас и сделали бы из этого нечто пристойное, ибо сомневаюсь, чтобы на данном этапе слово устное было важнее слова писаного. Also spracht, кстати о тоталитарных режимах. Как беременный бог, в небе "Боинг" крапленою картой с той козырною бомбой, что ярче, чем тысяча бомб, пошляк и циник, кстати о массовом растлении массовой культурой, да, ладно, хватит болтовни, начинаем диалог.

То есть как это - какой Энки?! Ну Эа, повелитель вод!

- Это Вавилон, что ли?

Вавилон, в том числе и Вавилон, старый, новый, а также и средний, касситский тож. Мардук, Тиамат и т.д. и т.п.

- Насколько я тебя знаю, у Энки машина и называлась "Тиамат"?

Гм, возможно, очень даже возможно. А вообще-то Энки, знаешь ли, преинтереснейший был типчик, такой, знаешь ли, интеллектуальный флибустьер... Правда, рискованные эксперименты обыкновенно кончались плохо, ну да на то они и рискованные. Проще говоря, супруга его, будучи законной, проклинать его любила, имей в виду. Там в верхах такой народ...

- Вот именно, такой народ, Зевес-то Прометея и засудил за милую душу. Это ты как-то упустил.

Отнюдь, молодой человек, это вы в плену рабовладельческих трактовок.

- Знаешь, этого за собой не замечал. Пережитки капитализма - это ладно, у кого их нет...

Подумай малость, отвлекись на элементарную софистику.

- Не, неохота. Первой софистике я, знаешь, предпочитаю вторую...

Это еще почему? То есть я тебя, может быть, и понимаю, я тоже, но мотивы?

- Терпеть не могу, когда обучают добродетели.

Положим, именно это тебе бы не помешало, но это так, между прочим. Так вот, берем бога - нормального бога, не всемогущего, не вездесущего, но бессмертного. Ему, вообще говоря, ни черта не надо: он все равно не помрет, в частности, от голода, посему можно воздерживаться от жертвоприношений. Эрго, зачем ему хоть что-то делать? Эрго же, боги, если только не были они результатом долгого, тяжкого и кровопролитного исторического процесса, суть существа глупые, ограниченные и ни на что не пригодные.

- А диспетчер тогда откуда?

Это уж так, само по себе вылезло. То есть, очевидно, реликт того самого тяжкого исторического процесса. Проще говоря, настолько, видимо, привык все явления представлять не иначе как в развитии, что к исконной простоте интерпретаций вернуться не в силах.

- Сашк, а машина-то откуда?

Машина? Это уже совсем другая история, это Шива с Вишну, благо они инкорпорейтед, творя миры, естественно, танцуют, медитируют и вообще интеллектуально разлагаются. Вот и сочинили машину, чтобы ничто не мешало ногами дрыгать. Отсюда и бардак, но уже на более глубоком и изначальном уровне.

- Так. Так... Весь мир - одна большая ошибка?

Чайник поставь, поздний софист, добродетели не обученный. Ну и ошибка, ну и что? Гипотеза не хуже другой. История как ошибка, если угодно, понимаю, понимаю, слишком отдает Станиславом Лемом, история культуры как попытка преодоления ошибки.

- Слушай, Сашк, только честно: ты всегда так?

Да как? Вроде бы ничего такого я ему и не сказал, всего-то очередная вариация на тему первородного греха. Груша познания добра и зла, или ананасы в шампанском и жизнь вечная.

- Да интеллектуально разлагаешься?

Эх, отрок, разве же так разлагаются? Божественный экстаз от приобщения к объективной истине, сказала она. Никоим образом, Толь, что ты, как можно, разумеется, лишь изредка и лишь отчасти, спарринг-партнер требуется, в одиночку чего уж заноситься и докапываться, сжигать мосты, корабли, etc, разумеется, что ты, да-да, конечно, ты, небось, проголодаться успел, от такой-то семейной жизни? Ну ешь давай. Вкушай, вкушай, раз пока отпустили, вольноотпущенник, я не буду, я не голоден. А тебе надлежит зарядить калориями бренное тело, дабы дух оно в теле поддерживало, о душе я уж и не говорю. Полагаю, тебе это понадобится, дух то есть, душа тож. Да-да, вот твоя чашка.

VII. ПО НАПРАВЛЕНИЮ К СЕСТЕРЦИЮ

Небеспристрастный отчет о недостоверных событиях

Например... цензура! Да, цензура помешает! - почти с радостью произнес он,

как будто нашел счастливую находку.

И.А. Гончаров, "Обрыв"

- Ну что, - сказал Сашка, - доел? Тогда, знаешь ли, я хотел бы кое-что тебе показать.

Он выбрался из-за стола, отыскал где-то вдали свой портфель и извлек из него какую-то книжечку - по формату вроде "Зарубежной фантастики".

- Погляди, полюбопытствуй. Завтра вернуть надо бы.

Толик полюбопытствовал.

- , - сказал он.

Потому что это была не "Зарубежная фантастика". То есть, вероятнее всего, это именно и была фантастика, притом иностранная - типичный ихний покетбук для не слишком вместительного кармана. Но уж слишком какой-то яркий - неимоверной белизны бумага, такая белая, что это выглядело уже чудну. И неимоверной черноты - синевато-красной в мелкую звездочку - была обложка, и как-то так уж получалось, что даже не на обложку она была похожа, а чуть ли не на окно, за которым, глубоко под черно-красной синевой висел, освещаемый лукавыми, будто бы неподвижными звездами мутный шар, полуприкрытый едва ли не движущимися облаками. И, самое главное (то есть первое, что Толик заметил) - в верхнем правом углу из этой бесконечности выпирал яркий белый прямоугольник, на котором странным шрифтом напечатано было: "The Second Technocracy: preliminary study of socioand technopathological history, 20 - 22. For extraplanetary use only. If considered desirable, any price can be appointed in any form of currency".

- Да, - сказал Толик.

Перевернул книгу. Там и в самом деле торчал на безукоризненной белизне синенький штампик: $1.50. Не так уж и дорого, но какой уважающий себя издатель решится шутить такими вещами? В самом деле, какой издатель? Толик повертел книжку туда-сюда, но нашел лишь надпись на титульном листе: "Brown-Grant, Francis D., author and editing operator, Mondrian, Landing, 227/2469". Так-то вот. Да еще поди прочти!

- Обрати внимание на шрифт, - сказал Сашка.

Да, Толик понадеялся было, что это только на обложке Браун-Грант так изощряется, но оказалось, что свою несколько своеобразную манеру написания букв он считает вполне естественной для нормального человека.

- Ни хрена себе, - сказал Толик.

- А что? Может, он и прав... А вообще-то, ты прав: ни хрена себе!

Толик вгляделся. По правде говоря, шрифт был удобочитаем, как бы там он ни назывался и какой бы сумасшедший дизайнер его ни выдумал... В двадцать-то пятом веке! Да быть не может!

- Не может быть? - спросил Сашка. - Мистификация?

- Мистификация, - сказал Толик.

Ну да, всего-то навсего мелкая авангардистская лавочка выпустила эту штуковину без указания цены, поскольку на деньги этим типчикам плевать из чисто принципиальных соображений. Ну, может, потому еще плевать, что всю затею безотказно финансирует добрый, несколько чудаковатый дядюшка-миллионер. Хорошо, должно быть, иметь дядюшку-миллионера!

- Скорее всего, - сказал Сашка. - То есть не скорее всего, а иначе просто быть не может. Но забавная мистификация. Ты бы почитал, чем на обложку пялиться. Мюллера возьми, без него не одолеешь.

- А откуда это?

Толику почему-то лишь сейчас пришло в голову задать естественнейший вопрос.

- На факультете нашел, - ответил Сашка без особого энтузиазма. - Повесил, разумеется, объявление, так, мол, и так, но никто не явился. Боюсь, и не явится. А на кафедру, пожалуй, стоит все же отнести.

Сашка был как-то неожиданно спокоен. И было при всем при том у Толика странное, совершенно сумасшедшее ощущение, что Сашка и не думает сомневаться в инопланетном происхождении покетбука, а просто привык получать такие вот посылки. Словно и не человек он вовсе, а какой-то агент сверхцивилизации, для которой не то что вторая, а даже третья технократия немногим отличается от каменного века.

- Ну, - вступился Толик, - что ты говоришь? Заиграют ведь без тебя.

- Там некому, - Сашка высокомерно усмехнулся. - Они читают по-аглицки лишь специальные тексты, и то со словарем. Хотя не думаю, чтоб кто-нибудь смог осилить это без словаря.

- Спорим? - как-то неожиданно для себя предложил Толик.

Сашка отмахнулся, и Толик был этому рад: он, пожалуй, и не смог бы сформулировать, почему вдруг счел себя способным.

Потому что хотя Толик был, вообще говоря, не так чтобы очень уж плох в английском, но уже на второй строчке оглавления он понял, что без словаря Мюллера ему придется туго. Со словарем, как выяснилось, тоже.

- Сашк, а что такое "presubordination"?

- Почем я знаю? - отвечал Сашка все с тем же возмутительным спокойствием. Пресубординация, надо полагать. Ты читай, читай...

Внутри книжонка оказалась вполне солидной: было подробнейшее оглавление, был алфавитный указатель, был даже список литературы на полтысячи названий. Это же столько труда люди угробили! Толик раскрыл на главе, носившей название, безнадежно унылое с точки зрения человека 25-го столетия: "20 - 22 века переломный период в истории Земли и связанных с ней планет". Что ж, посмотрим, посмотрим... Браун-Грант строил фразы как-то не так, как, по мнению Толика, это было принято среди уважающих себя англичан, ну да бог с ними, с фразами...

Утверждение, вынесенное в название главы, может показаться отвратительно банальным - по той хотя бы причине, что ранее 20 века не было и не могло быть никаких связанных с Землей планет. Автор тем не менее склонен полагать, что в такой формулировке содержится некоторая доля смысла, поскольку в эту эпоху, некоторыми историками именуемую периодом Ранней экспансии, еще никоим образом не была нарушена преемственность развития цивилизаций Земли. Даже такие, на первый взгляд, экзотические образования, как Хэппи-Блесс, при более глубоком анализе оказываются вполне явственно наследующими земной Сиреневой федерации и, далее, разнообразным тоталитарным режимам 20 столетия. Мондриан, в то время представлявшийся даже самым беспристрастным из наблюдателей явлением скорее уникальным, пожалуй, еще более несомненно продолжает некоторую традицию, имевшую на Земле давние и глубокие корни - с большим, разумеется, успехом, нежели на Земле, осуществленную. Таким образом, мы поступим достаточно корректно, если будем считать, что..."

- Слушай, а это что такое?

Сашка скорчил такую мину, что Толик понял бессмысленность каких бы то ни было дальнейших расспросов. Мондриан, черт побери!

В этот период для Земли и планет земной сферы влияния, с точки зрения отдаленного во времени наблюдателя, наиболее характерно было исключительное многообразие социальных систем при относительно близком уровне технологического развития. Разумеется, современникам не могли не казаться разительными отличия, например, рассредоточенной, полностью автоматизированной и индивидуализированной технологии Мондриана от более примитивного, сконцентрированного крупносерийного производства тоталитарных планет. Однако более подробный техноисторический анализ вынуждает нас признать и эти, по многим признакам крайние формы, и тем более многочисленные промежуточные модификации принадлежащими единому техносоциологическому комплексу, как было показано Гершковичем, а впоследствии более строго Левиным.

- Левин и Гершкович. Это еще кто такие?

Толик спросил просто так, по самому ему не вполне внятной причине, потому что очевидная же мистификация, стало быть, и нету их вовсе - или есть, но знамениты они единственно лишь участием в той самой авангардистской лавочке.

- Библиографию посмотри. А еще тут про Гершковича целая глава.

Гершкович в библиографии был - под 2262 годом и на каком-то странном языке. Дж. Левин писал по-русски, назывался "Галактическая социология", издан был почему-то в Катманду и датировался ничуть не лучше. Ну, конечно, если впоследствии доказал, да еще более строго...

Именно на этот перид приходится наиболее пышный и опасный расцвет тоталитаристских и монополистских режимов (впрочем, тогда же было строго доказано их принципиальное тождество). Впоследствии Шпильман и Кораблев исчерпывающе продемонстрировали неизбежность развития монополистского техносоциального комплекса на спонтанно осваиваемых планетах.

- Нет, - сказал Толик, - тут он что-то чего-то не то загибает...

- А какой с него спрос, с Браун-то Гранта? У них на Мондриане даже серийного производства и то нету... Ты лучше про Гершковича почитай.

Толик не послушался и попробовал читать дальше, потому что поди попробуй этого типа сыскать, если и в пределах единственной страницы не очень-то сориентируешься!

Такая ситуация не могла не привести к попыткам осмысления ее с самых различных позиций. На фоне описанной технологической обстановки наряду с трактовками в духе ранее существовавших школ и направлений неизбежно развивались и новые, некоторые из которых оказались впоследствии полезны для формирования современных техносоциологических концепций.

Следующий абзац был совсем коротенький, но Толик, ткнувшись в него, запутался, выругался, прочел еще раз, посоветовался с Мюллером, понял, что не понимает ни бельмеса, - и пропустил эти несколько строк.

При первом взгляде на историю социологических учений 20 ( 22 столетий более всего поражает не их многообразие (легко объяснимое и, в сущности, вполне естественное), а скорее то странное, до сих пор окончательно не разъясненное обстоятельство, что наиболее дерзкие, оригинальные, а в ряде случаев также и наиболее перспективные из нетрадиционных концепций разрабатывались очень часто в монополистских и тоталитаристских регионах Земли и планет. Даже если исключить из рассмотрения социологические и техноисторические школы Мондриана, в самом деле стоявшие тогда особняком, мы вынуждены признать, что...

И опять Толик не понял, что они там вынуждены.

Для нас, вне сомнения, наиболее авторитетны блестящие работы, выполненные группами в Иркутске и Катманду (Левин, Шпильман, Кораблев). Но так же несомненно, что они в немалой степени концентрировали свои усилия на обработке произведений таких трагичных и противоречивых мыслителей, как Ямамото, Фогт, Ван Уорден, такого нетрадиционного автора, как Фергюсон, даже "социолитературного флибустьера" аббата Гершковича.

Хорошо сказано! Но Толик никак не мог предположить, что аббат способен оказаться флибустьером. Впрочем, чтобы Гершкович оказался аббатом...

- Ты Ямамото читал?

- Библиографию посмотри.

Ямамото, видимо, был как раз под тем номером, какой был указан: видимо, потому что он, как подобает самураю, воспользовался иероглифами. Фогт и Фергюсон писали по-английски, Ван Уорден - на языке, который Толик нашел похожим на голландский. Гершкович датировался хуже всех, не в пример хуже Фогта, начавшего, если верить Браун-Гранту, еще в 1997 году.

- По-каковски это?

- Латынь, - без тени удивления ответил Сашка. - Гершкович работал в Ватикане и писал на латыни.

- Ух ты!

- Нам бы до Фогта бы дожить бы... Только имей в виду: его открыли в конце 21-го. Фергюсон открыл.

Толик фыркнул: Сашка то ли придуривался, то ли в самом деле склонен был допустить подлинность сей книжонки. Ну да ладно, книжонка, во всяком случае, презабавная.

Показательно, что сами великие техноисторики конца 23 века не могли пройти мимо этого факта, но испытывали затруднения в его истолковании. Так, Шпильман, ссылаясь на Гершковича (трудно найти более рискованный источник!), усматривал в этом простое совпадение. Кораблев единственно в этом случае приписывал решающую роль психологическим факторам. На первый взгляд, наименее противоречивой представляется трактовка Левина, использовавшего и в данном случае центральное в его концепции понятие "ноогенного поля", - но поле ему приходилось для этого трактовать несколько иначе, чем в обычных ситуациях (анализ особенностей понятия поля по Левину см.

И длинное перечисление имен людей, которые еще не родились, если верить Браун-Гранту, которые, скорее всего, никогда и не родятся, если верить простому здравому смыслу, - а если и родятся, то уж заведомо не станут сочинять ничего такого про ноогенное поле. Черт знает что!

- Сашк! - сказал Толик, - по-моему, десять тысяч пустобрехов должны были работать десять лет, чтобы сочинить такое.

- Ага, - согласился Сашка, - но ведь всех их можно заменить большой красивой машиной, которая сделает то же самое за долю секунды.

Толик опять оказался вынужден пропустить несколько строк, и ему даже было от этого малость не по себе. Глупая мысль одолевала его: раз уж кто-то взялся за такую мистификацию, так проще допустить, что он верит в существование если не Левина, так ноогенного поля.

Действительно, именно множественность и многообразие миров, входивших в земную сферу влияния, первоначально провоцировали исследователей на разработку в первую очередь синхронического подхода. Однако уже к середине 22 столетия усилиями нескольких групп (Центр технопатологии в Найроби, Минская группа, Нью-Йоркский кружок) была разработана, по тогдашней терминологии, эволюционная или диахроническая техносоциология, то есть, по существу, первоначальный вариант техноистории в современном смысле. С точки зрения этих школ,

Нет, это, по мнению Толика, было уже слишком! На кого они, в самом деле, рассчитывали? Следующий абзац был не более вразумителен: Толик не понял в нем ничего, кроме знаков препинания. А дальше на полстраницы шли сплошные формулы. Красивые были формулы, на вид, во всяком случае, они были хороши, только вот буковки... Толик подозревал, что они родом из Индии, деванагари какое-нибудь, но и в этом, увы, он не был вполне уверен. Еще менее он был уверен в том, что за этими закорючками стоит хоть какой-то смысл, потому что откуда?! Или... Или этот самый парень взял да и сочинил техноисторию синхроническую и прочую, а поскольку все равно никто не поверит, решил издать в таком вот виде... Бред, быть того не может! Толик перевернул три страницы - и словно их и не было: все шло до некоторой степени связно - с точки зрения Толика, понятно.

Совокупность представлений, получившая название "второй технократии" (возможно, по аналогии со второй софистикой), оказалась в этих условиях наиболее продуктивной, хотя в то время, может быть, и наименее заметной среди нетрадиционных концепций. Классическая, первая технократия уже к концу 20 столетия не только полностью исчерпала себя, но и оказалась серьезно скомпрометирована тем, что в ряде случаев (Лакки-Плейс, Сиреневая федерация) с успехом выступала в качестве официальной идеологии тоталитаризма. С другой стороны, антитехницизм, с середины 20 столетия усиленно культивировавшийся разнообразными, преимущественно левоэкстремистскими группировками, с развитием технологии все более воспринимался как неуместный. Таким образом, интеллектуалы, не пришедшие по тем или иным причинам к марксизму, столкнулись с необходимостью осмысления роли технологии в развитии поздних формаций.

- Сашк, поздние формации - это что такое?

- А? Да, в самом деле, поздние.

- Ну поздние, это я понял, но что это значит?

- Успокойся, Толь, не кипятись. Поздние формации - это то, чего мы с тобой не видели и, возможно, не увидим. Ну, Лакки-Плейс.

- А, - ответил Толик и влез в другой абзац.

Подобного рода определения, весьма уязвимые для критики, что сознавалось в первую очередь их авторами, тем не менее естественным образом приводили к восприятию поздних формаций (а впоследствии любого общества) как техносоциального континуума. На практике, впрочем, социология поздних формаций почти всегда подменялась социопатологией: одной из основных тем "второй технократии" был тоталитаризм в различных его формах. Именно этому почти болезненному интересу мы обязаны, в частности, знаменитыми таблицами Фогта-Ямамото, которые (в той редакции, какую придал им Фергюсон) до сих пор незаменимы при исследовании тоталитарных структур и, вероятно, полностью исчерпывают их многообразие. Впрочем, в первоначальном варианте, созданном Ямамото до публикации рукописей Фогта,

Сашка, видимо, за ним наблюдал, потому что Толик не успел даже спросить.

- Не знаю, - сказал Сашка. - И ты смирись: всего ты ни в жисть не поймешь, посему читай, что понимаешь. Или вовсе не читай.

Совет был разумен. Но каким, однако же, надо быть олухом, чтобы из простого английского языка сделать такое!

Характерно, что отнюдь не монолитная "вторая технократия", постоянно оспаривавшая самые основы своих разработок, ни в коей мере не претендовала на популярность. Наиболее показательна в этом отношении деятельность Фергюсона, опубликовавшего в общей сложности около 200 работ - из них ни одной по проблемам техносоциального развития. Фогт, которого, очевидно, следует считать зачинателем этой странной традиции, рассматривал ее как своеобразный возврат к практике рукописной книги (в известной мере, вероятно, в противовес безобразной лавине массовой литературы, особенно усилившейся с появлением общепланетных компьютерных информационных систем). Поскольку техноисторические сочинения этого направления распространялись среди узкого круга друзей и единомышленников, известные нам тексты "второй технократии" хотя и не искажены, но очень часто сопровождаются комментариями первых читателей (бывших и первыми переписчиками). Эти комментарии, порой весьма пространные и крайне язвительные, могут иметь даже большую ценность, чем исходный текст; таковы, в частности, заметки Ковальского на принадлежавшем ему экземпляре "Технологии и культуры" Маккензи.

- Ну, он дает!

- А что? - Сашка заглянул, как-то очень быстро сориентировался. - Ну вот, как раз подходишь к аббату. Ну и типчик был!

Избежать знакомства с типчиком Толику, вероятно, было не суждено. Он перевернул несколько страниц и уткнулся в главу: "Аббат Гершкович и кризис социологического скептицизма".

Последний из заметных деятелей "второй технократии", Джошуа Гершкович сделал, вероятно, все возможное, чтобы, оставаясь, в общем, в русле идей этой школы, как можно сильнее отличаться от своих предшественников. Впрочем, во второй половине 23 столетия ситуация на Земле изменилась весьма значительно по сравнению с эпохой Фогта или даже Фергюсона. Тоталитаризм стал экзотикой (вторичная экспансия некоторых отдаленных монополистских планет была осознана как реальная опасность лишь полвека спустя). Вероятно, никогда ранее человек не пользовался такой свободой, как в конце 22 - 23 столетии, и эта совершенно новая для человечества ситуация закономерно приводила к явлениям, которые мы сейчас воспринимаем как эксцессы и болезни роста. Гершкович приложил большие усилия именно к разработке этих новых проблем. С другой стороны, связанное с нарушением непрерывности земной традиции многообразие конкретных технологий стало к тому времени заметным и все более затрудняло техноисторический анализ. Поэтому для метода Гершковича характерно почти скандальное для технократа игнорирование конкретных технологических особенностей. С одной стороны, это было созвучно настроениям группы в Катманду, приобретавшей все большее влияние, с ее поисками "технологических архетипов", с другой же - непосредственно вытекало из убежденности Гершковича в единственности линии развития для существа с физиологическими и психологическими характеристиками Homo Sapiens.

- Саш, а ты как думаешь?

Сашка опять, заглянув в книгу, очень быстро сообразил, о чем спрашивают.

- Я никак не думаю. А Браун-Грант думает, что все это до сих пор очень спорно. Впрочем, Гершкович имел право посвятить всю жизнь даже полному бреду.

- Оборотная сторона свободы?

Сам Гершкович из всех предоставлявшихся ему обществом бесчисленных свобод более всего пользовался лингвистическими, которые именно в ту эпоху перестали быть декларируемым правом и стали (в основном благодаря развитию машинного перевода) реальной возможностью. Очевидно, именно к числу эксцессов следует отнести то не вполне понятное обстоятельство, что из всех возможных языков Гершкович избрал латынь. В большой мере этому он обязан своим прозвищем, воспринимавшимся им со всей серьезностью, какой можно было ожидать от этого убежденного мистификатора. Несомненно, учитывая тогдашнее состояние католической церкви, Гершкович мог бы, если бы пожелал, стать не только аббатом, но и кардиналом, - однако достоверно известно, что он этого не желал.

Вот, стало быть, откуда латынь... Просто-напросто мистификация, но зачем в нее засовывать еще жизнеописание мистификатора? Та скромная доля внутреннего единства, которую Толик мог обнаружить в покетбуке, утрачивалась, похоже, безвозвратно.

...по его мнению, "все техносоциологические закономерности должны действовать и, следовательно, при использовании соответствующей методики быть наблюдаемы в любом материале, имеющем не вполне приблизительное отношение к социологии". Отсюда его интерес к ранним формациям, отсюда же и любимый тезис Гершковича: "Задача состоит в том, чтобы объяснить, почему человечество всегда развивалось не так, как нам бы хотелось и как, более того, казалось бы естественным".

- Господи помилуй, - сказал Толик. - Сашк, ты случаем не аббат?

- Отнюдь. Тебе исповедоваться захотелось, сын мой?

- А кто выдумал, что история - одна большая ошибка?

Сашка громко и презрительно фыркнул.

- Не знаю, кто был первым, но смею думать, что эта оригинальная мысль осенила его после неудачной охоты на мамонта. Окстись, радость моя.

- Ага, - сказал Толик.

С членораздельной речью у него получалось как-то не то чтобы слишком хорошо. И было такое не весьма приятное ощущение, будто не то чтобы почва уходит из-под ног, но мало под ногами этой почвы, скользко, а стоять удается единственно лишь потому, что для пущей уверенности ухватился за какую-то травинку. Травинка в случае чего заведомо не выдержит...

- Ну что? - сказал Сашка. - Грустно тебе? Вот это прочти.

- Еще грустнее станет?

Поразительно, однако, что уже после смерти Гершковича при изучении рукописей скриптория одного из католических монастырей севера Италии был обнаружен кодекс, автора которого можно было бы считать его ближайшим предшественником. Впрочем, этот документ до сих пор остается одним из самых загадочных и невероятных письменных памятников. Все физические методы исследования согласно датируют его второй половиной 2 века; этой датировке не противоречит ничто, кроме содержания кодекса. Элементарный здравый смысл мешает допустить, что в столь раннюю эпоху могло появиться сочинение, трактующее о проблемах технократического общества. Поэтому распространено мнение, что "Технократия" представляет собой крупную, широко задуманную мистификацию, вполне осуществимую (хотя и не без труда) на уровне технологии 21 века. При всей своей привлекательности эта гипотеза не дает приемлемого объяснения целей такой авантюры. С другой стороны, авторы, склонные допустить античное происхождение "Технократии", обыкновенно оказываются вынуждены, вслед за Дитрихом Базельским, придумывать некую многовековую традицию, о которой ничего не известно ни нам, ни древним авторам. Создатель кодекса не сделал ничего, чтобы помочь нам связать его с какой бы то ни было традицией: даже имя его - Q. Sestertius Minor - вне всякого сомнения вымышлено.

- Ух ты, ....! - сказал Толик.

- Что вас смущает, сударь мой?

- Квинт Сестерций, это же надо! И Дитрих Базельский...

- Ну и что, ну переехал Теодорих в Базель, ну и пускай живет... Или, может быть, так звали Базельского жонглера.

- Что?

- Да того, который в бисер игрался. А Квинт - явный псевдоним. На самом деле он Децим.

С другой стороны, нельзя утверждать, что такой текст не мог быть написан во времена Империи. Так, результаты моделирования, проведенного Соколовым и Салливаном, показывают, что "Квинт" мог, исходя из существенной для античного сознания оппозиции "свободный/раб", попытаться представить себе общество, не нуждающееся в рабском труде. Полупародийный характер текста при вполне возможном для образованного римлянина отвращении к плебейской уравнительной утопии мог позволить ему сконструировать утопию, где функции "орудий говорящих" полностью передоверены "орудиям немым". Однако этот же анализ показывает крайне малую вероятность создания "Квинтом" его социологии, исходившей из примата очень широко понимаемой свободы и из тезиса: "Быть гражданином недостойно свободного человека, равно как быть свободным недостойно гражданина". Впрочем, если допустить появление этих тезисов (обусловленное хотя бы неприятием военно-бюрократической системы и циническим отказом от какой бы то ни было из служащих ей идеологий), то из них и некоторых не высказываемых прямо предположений мы - но едва ли древний римлянин! - можем вывести практически все содержание кодекса.

- Как тебе этот Публий? - осведомился Сашка.

Толик не ответил. Толик просто не в силах был сказать нечто хоть сколько-нибудь связное, потому что мистификация становилась уже трехслойной. Не считая Дитриха Базельского...

- Если честно, - сказал Сашка, - по-моему, этот тип мог даже и существовать. Но если существовал - черт возьми, какой же это был клевый парень!

- Бред, - сказал Толик.

- Эх, какой был парень! Вот бы его в гости пригласить... С амфорой фалерна.

- Опимианского, столетнего? Ну тебя.

- Так бред, говоришь? Быть, говоришь, не может? Дай сюда, я тебе покажу маленький фокус.

Сашка раскрыл покетбук ближе к концу.

- Видишь?

Ничего особенного Толик не увидел. То есть ничего более бредового, нежели имел уже наблюдать. Потому что на левой странице был список иллюстраций, а на правой, разумеется, никаких иллюстраций не было. Только в самом низу в четыре строчки шли черные кружки с маленькими белыми цифрами внутри.

- Наблюдай, - сказал Сашка. - И опасайся за свой рассудок, сын мой.

Он взял со стола стеклянную палочку - ну что угодно у него есть на столе! И прикоснулся к кружку с цифрой "1".

- Ну? - сказал он.

И тут уж Толику оставалось произнести нечто, что могло на нетребовательный вкус сойти за междометие. На белой странице появилась картинка. Это была какая-то схема, похожая на филогенетическое древо, раскидистое, развесистое, многоцветное, одни веточки сплошные, другие пунктирные, и пунктир как-то странно переливался, будто двигались эти пестрые точки прямо на глазах; а еще мелкие-мелкие надписи вдоль линий.

- Потом наглядишься, - Сашка ткнул палочкой в другой кружок.

- И так... всё?

Это было уж слишком, потому что мелкие авангардисты изобрели, оказывается, штуку, которая, может быть, и осуществима на уровне технологии 20 столетия, - но Толик не представлял, как именно.

- Ну да, на этой странице 98 картинок. Вот тебе Гершкович, между прочим.

Гершкович на вид оказался каким-то странным и кого-то очень напоминал. Наваждение. Мистификация.

- Рекомендую перекреститься. Можно троекратно, - сказал Сашка.

- А... он же не совсем похож...

- Вы желали бы видеть свой портрет, сударь? Не многого ли вы желаете? Впрочем, доживи до его лет, посмотрим, на кого ты похож будешь!

- Или ты. Квинта тут нету?

- Квинта нет, и Дитриха тоже нет.

- Дитрих... Слушай, он же Фрэнсис Д.? Может, Д - это Дитрих?

- Ага, R is for rocket... Нет, это стратификационный маркер. Толь, он с Мондриана, у них там у всех имена такие - с хвостом.

Да, вот попробуй не поверь, что есть на самом деле планета, именуемая Мондриан, что у всех там имена с хвостом и что Джошуа Гершкович так почему-то и не выразил желания стать епископом...

- Держи, - сказал Сашка. - Как действовать, усвоил?

Толик кивнул без особой уверенности. Потому, что какая, к черту, уверенность, если.

Посмотрел, что там такое значилось. Получилось, что почти одни портреты вперемежку с непонятными не то схемами, не то таблицами. Схем было, пожалуй, больше, но они говорили Толику столько же, сколько могла сказать фотография никогда не жившего на свете человека. Толик просто медленно вел палочку вдоль строки, а на белой-пребелой бумаге менялись изображения.

Что?

Толик взглянул в пояснительный текст. "Бейкер, Джейн Д., 15/2257-108/2350". А похожа, странно, до чего похожа...

VIII. ФАЛЕРНСКИЙ ОРАКУЛ

Хронокластический симпосион

Но мы, кажется, действительно видим сны, исследуем сновидения и грезы и даже

не думаем обсуждать свое положение, пока это еще возможно.

Гелиодор, "Эфиопика"

КВИНТ. Полагаю, Филон, теперь, когда всем известно, что ты сочинил лучшую трагедию* не всех времен - ибо сам ты знаешь, что Еврипид намного тебя превосходит, - но всех народов наверняка, не откажешься ты почтить Диониса амфорой прекрасного фалерна и занятной беседой.

ФИЛОН. Никогда, Квинт, не мнил я себя трагическим поэтом, но в наше время человеку утонченному, образованному и при этом не имеющему большого богатства, увы, приходится упражняться в таких занятиях, если не хочет он быть позабытым своими согражданами.

КВИНТ. И поистине великое искусство требуется, друг мой Филон, чтобы таким образом добиться славы. Я, например, не могу не восхищаться тем, как удается тебе сочинять легко, быстро, на других похоже, умело старое выдавать за новое, ученость свою скрывая, а если и обнаруживать ее, так лишь в мелочах, дабы почтенные твои сограждане, признав общеизвестную цитату из "Илиады", не только не обиделись на тебя, но, напротив, пришли в восторг от собственной образованности. Клянусь Харитами, если такими трудами добывается слава, я готов жить в безвестности.

ФИЛОН. Кажется мне, Квинт, еще немного, и начнешь ты, перепевая бродячих киников, доказывать мне, что бедным быть не только не зазорно для свободного человека, но и предпочтительнее, нежели обладать богатством и властью.

КВИНТ. Верно ли я понял тебя, Филон, что ты поставил бы мне в вину подобные проповеди, поскольку я обладаю богатством? Но ведь я не богат, равно как и ты не беден. Или хочется тебе не только жить в пристойном достатке, как подобает мудрому и изысканному человеку, но считаться первым богачом города, словно какой-нибудь неотесанный торговец?

ФИЛОН. Правду сказать, Квинт, никогда еще не приходилось мне выбирать между богатством и славой, но предпочел бы я, разумеется, славу, ибо человеку, удостоенному почетных должностей, занимающему лучшие места в театре, человеку, разумеется, при этом образованному и обладающему истинным умом никогда не придется испытывать нужду. Богатство же, как любят доказывать нам мудрецы, всего лишь дар Тихи, который она вольна отнять в любое мгновение.

КВИНТ. Что же, Филон, ты верно пересказываешь то, что говорил нам некогда этот плешивый философ... Зенофемидом должно бы называть его, а вовсе не Горгием, ибо в речах своих он был скорее беспомощен.

ФИЛОН. И Леонид-стоик тоже бубнил нам, что богатство надлежит считать безразличным.

КВИНТ. Но мы с тобой, любезный Филон, наслушавшись самых разных мудрецов, а более того насмотревшись на их поведение, поступили, полагаю, правильно, отказавшись следовать их учениям. В самом деле, насколько приятнее и полезнее посвящать свои досуги красноречию, поэзии и чтению книг, написанных некогда достойными мужами, беспокоившимися не о почестях, но единственно лишь о божественной мудрости.

ФИЛОН. Ты, конечно, прав, любезный Квинт, но согласись, что и в славе есть нечто божественное, не зря же скорее ты найдешь человека, пренебрегающего всеми прочими благами, нежели того, кто решился бы пренебречь ею.

КВИНТ. Что же, любезный Филон, если так томит тебя безвестность, хотя, право же, ты не из последних людей в городе, кто мешает тебе предаться делу, способному прославить гражданина, мнящего себя свободным и даже философом? Можешь ты, допустим, выступать с публичными речами, ибо едва ли найдешь ты другое средство обратить на себя внимание сограждан, затратив так мало труда. Что касается темы, Филон, можешь довериться своим вкусам, если ищешь совершенства, но если волнует тебя признание, то лучше, чтоб могли сравнивать тебя с прославленными ораторами. Ну, скажем, обсуди всесторонне и установи раз и навсегда, следует ли почитать кумиры, как сделал уже один ритор. Полагаю, сограждане примут твою речь благосклонно, хотя бы уже потому, что ты местный житель, тот же был из Тира.

ФИЛОН. Потому-то и не могу, Квинт, добиться на этом поприще славы, что, право, не вижу смысла ни пересказывать уже сказанное, ни спорить с тем, что, на мой взгляд, разумно и соразмерно изложено. Нет, предоставим лучше всяким там иудеям и христианам разглагольствовать на эту тему, сами же будем хранить молчание, как подобает философам, если приходится им слушать легкомысленные речи.

КВИНТ. Вот как заговорил ты, Филон? А между тем могу подсказать тебе, в каком именно роде вести рассуждение, чтобы и не повториться, и не сказать случаем чего-нибудь неподобающего и, самое главное, не промолвить ни слова лжи так мне, по крайней мере, кажется.

ФИЛОН. Ну что же, Квинт, с удовольствием выслушаю все, что ты мог бы сочинить относительно кумиров, ибо хотя эпикурейцу, быть может, и не пристало рассуждать на такие темы, но ритору, на мой взгляд, пристало вполне.

КВИНТ. Сначала, Филон, наполним чаши, ибо этот кумир должен быть почитаем если не ежедневно, то уж заведомо в праздник Диониса.

ФИЛОН. Согласен, к тому же фалерн твой и в самом деле хорош. Но я с нетерпением жду обещанного рассуждения.

КВИНТ. Слушай же, и не суди строго, что решился я изложить его просто и ясно, ибо не надеюсь, что воздвигнешь статую в мою честь, любезный Филон. К тому же, полагаю, ты не только всегда готов щедро изукрасить любую мысль фигурами и экфразами, но и обидишься, если я сделаю это за тебя. Итак, согласись, что безумцем следует считать того, кто воздает божеские почести, положим, статуе Гиппократа - не гению Гиппократа, что хоть сколько-нибудь походило бы на поступок, достойный мужа, но именно дешевой статуе?

ФИЛОН. Начало вполне эпикурейское, притом уже видна если не ученость твоя, то начитанность в современной литературе, а это, Квинт, тоже неплохо. Впрочем, опасаюсь, что придется тебе, дабы не обмолвиться невзначай неподобающим словцом, завершить дело прославлением Единого божества.

КВИНТ. Далее, Филон, согласись, что если божество несуществующее почитать нелепо, то по меньшей мере странно почитать также и то, которое, возможно, существует, но не озабочено нимало тем, чтобы помочь нам или нас покарать. Таковы, по словам Эпикура, и бессмертные боги, живущие в междумириях.

ФИЛОН. Хоть ты и утверждаешь, что махнул рукой на философию, а без Эпикура у тебя не обходится даже за чашей фалерна. Только как же все-таки насчет Единого божества?

КВИНТ. Возможно, оно тоже живет в каком-нибудь там междумирии, но не спеши приносить ему жертвы, пока сам его не увидел.

ФИЛОН. Согласен с тобой, Квинт, но уверен, да ты и сам знаешь, что не согласился бы с тобой ни один из множества философов, громоздящих эон на эон и заселяющих землю и небо бестелесными существами.

КВИНТ. Разумеется, но ведь сейчас я беседую с мужем разумным и ученым, к тому же еще и римским гражданином. И как римский гражданин, Филон, не станешь ты отрицать, что единственно божественным надлежит нам считать императора - хотя бы потому, что он, несомненно, существует и может, несомненно, любого из нас либо наградить, либо же покарать. Посему, Филон, утверждаю, что именно и только императорам следует приносить жертвы, воздвигать храмы и статуи.

АНАТОЛИЙ. Ну, насчет наградить, это я не знаю, а покарать они, кажется, любили.

АЛЕКСАНДР. Да, наш друг Квинт произнес речь, воистину достойную римлянина. И воистину лишь философу доступно почитать кумиры, не считая это посягательством на свою свободу.

ФИЛОН. И вправду ни слова лжи, Квинт: ведь всем известно, сколь искренне чтишь ты нашего кроткого и незлобивого правителя.

КВИНТ. А разве ты, Филон, видишь какие-нибудь причины сомневаться в том, что наше время есть наилучшее из времен, ибо лишь нам дозволено полностью наслаждаться гражданскими правами и свободами, - если только позволительно употреблять словосочетание "гражданские свободы"?

ФИЛОН. Странные речи ты ведешь, Квинт, ведь все и всегда употребляют это словосочетание. Но, право же, твое счастье, что живешь ты здесь, в нашем спокойном городе философов, а не в Риме, где даже такому тихому человеку, как ты, возможно было бы повстречаться с одним из замшелых сенаторов, что до сих пор обливаются сладострастными слезами, вспоминая свободы и вольности, принадлежавшие их предкам. По совести говоря, было это так давно, что представляются мне их вольности чем-то столь же баснословным, как рассказ о похищении Европы.

КВИНТ. И должны были бы они, в точности как этот рассказ, вдохновлять скорее живописцев или риторов, нежели сиплых и огромных Титов, которые, может быть, и похожи на отцов Рима, но никак не на гордость его. А ведь воистину, сколько счастливы мы, Филон, что не надо нам ни заниматься государственными делами, ни в суде произносить пламенные речи, ни тем более, защитив себя сверкающими доспехами, устремляться в военные походы. Ведь только человек, не занятый всеми этими вещами, с виду важными, а на деле по большей части пустыми и суетными, может быть достойным и удобным для государства гражданином.

ФИЛОН. Но ведь многие полагают, что нет гражданина без государственной деятельности, как нет его и без свободы.

АНАТОЛИЙ. Так ведь не просто о гражданине речь, а об удобном для государства гражданине!

КВИНТ. Многие, говоришь ты? Но худших всегда большинство, ведь и Сократ был осужден вполне демократически. А что касается свободы, Филон, поверь мне, она недостойна гражданина, как равным образом быть гражданином недостойно свободного человека.

ФИЛОН. Странные вещи ты говоришь, Квинт, и я склонен думать, что внушил их тебе не Эпикур, а Дионис. Впрочем, пожалуй, твои рассуждения вновь обретают сходство с проповедями бродячих киников, осуждающих богатство.

КВИНТ. Нет, Филон, ведь нищенствующий философ, пусть даже и мнит он себя автаркичным мудрецом, на деле несвободен в той же мере, что и всякий нищий. Ведь если не сможет киник прокормиться подаянием, то, клянусь Харитами, решится мыслитель, понуждаемый пустою своею котомкой, действовать на большой дороге посохом, обратив его в дубину. А разбой, Филон, как и всякое насилие, есть занятие, приличествующее лишь рабам. Следовательно, только тот свободен, кто сам себе добывает пропитание и вообще все необходимое.

ФИЛОН. Но ведь так поступают все эти ремесленники и земледельцы, и даже несметное число всяких варваров.

КВИНТ. Как, любезный Филон, неужели же ты, еще недавно так убедительно говоривший в защиту образованности, склонен исключить это благо из числа необходимого? Нет, я имею в виду человека, который и пропитанием обеспечен, и о жилище не беспокоится, который ум имеет быстрый и блестящий, а к тому же досуг, чтобы заниматься философией.

ФИЛОН. Что же, Квинт, в таком случае я свободен, равно как и ты.

КВИНТ. Нет, Филон, даже и мы не свободны, хотя бы уже потому, что могут прийти сюда и парфяне, и скифы, и прочие варвары, если не удержат их легионы, поглощенные размышлениями о бессмертии души. Ведь и легионеры могут возжелать свободы, друг мой Филон.

ФИЛОН. Тогда свободных людей быть вообще не может, за исключением разве что царей.

КВИНТ. Да, царь мог бы быть свободен, но даже если он обладает властью истинно тиранической, не может он спать спокойно, зная, что у него есть подданные, ибо подданные всего лишь люди, а стремление к свободе заложено в людской природе. Нет, Филон, и царь может быть свободным, лишь если у него есть власть, но нет подданных.

ФИЛОН. Но это невозможно, Квинт, следовательно, я прав и свободных людей, по-твоему, быть не может...

КВИНТ. Умозаключение правильное, Филон, не зря ты учился у столь многих мудрых мужей. Но давай уж хоть в праздник Диониса позволим себе говорить о вещах не вполне несомненных, дабы за этим веселым разговором отдохнуть от наших дел, как иные отдыхают, слушая любовные истории. Впрочем, полагаю, не слишком утомляют нас эти труды, ибо люди образованные наивысшее наслаждение видят именно в том, чтобы, соединяя слова, создавать прихотливые узоры. И многие даже из известнейших мудрецов всю жизнь сочетают слова, разумно и соразмерно рассуждая о вещах крайне сомнительных.

ФИЛОН. Да, можно и таким способом чтить Диониса, хотя не думал я, что можно причислить его к софистам. Но ты, если я верно тебя понял, хочешь сказать, что тебе, не зажигая фонаря, удалось найти свободного человека, которого так и не обнаружил синопский философ?

КВИНТ. Что ж, Филон, давай последуем примеру тех, кто учит нас воздерживаться от суждений, и ограничимся предположениями. Пусть мы решили, что свободным может быть лишь тиран, не имеющий подданных, ибо подданные - всего лишь люди.

ФИЛОН. Нет, Квинт, так нельзя говорить, ведь тиран именно и властвует над людьми, имевшими свои законы и обычаи, эти законы насильственно поправ.

КВИНТ. Ладно-ладно, успокойся, не тиран, а, скажем, деспот, повелевающий не людьми, а лишь орудиями.

АНАТОЛИЙ. Ни фига себе!

АЛЕКСАНДР. А ты думал, если он ритор, так уж вовсе прост?

ФИЛОН. Но если, как говорил один почтенный римлянин, рабы - это говорящие орудия, то все мы такие деспоты.

КВИНТ. Нет, любезный Филон, я говорю именно об орудиях немых, но способных выполнять все, что делают рабы, подобно золотым треножникам Гефеста, этого великого техника. Будет ли свободен человек, ими владеющий?

ФИЛОН. Разумеется, но лишь до тех пор, пока их у него не украдут, не конфискуют по закону или не отберут силой. Однако же, Квинт, есть множество дел, какие может делать лишь человек. Кто, скажи мне, будет переписывать книги, читать их неграмотным богачам и следить за библиотеками грамотных? Я привел эти работы лишь для примера, но много есть и других.

КВИНТ. Но мы же решили, Филон, что треножник умеет все. И не спрашивай меня, как он это делает, потому что отвечу я, что он с большим искусством изготовлен. Ведь и сам ты, Филон, когда слышишь, что, допустим, кибернетик искусно ведет корабль, не стремишься познать сущность этого искусства.

АНАТОЛИЙ. Кибернетик?

АЛЕКСАНДР. Кормчий всего лишь. Не модернизируй.

ФИЛОН. Вижу я, Квинт, что решил ты предаться сочинению простонародных сказок, излагая их зачем-то в несколько философической манере.

КВИНТ. Ничуть, любезный Филон, и вовсе не имею я намерения уподобиться тем выдумщикам, что, едва выучившись писать, придумывают самые невероятные истории про страны, где люди живут счастливо, ничего при этом не делая. Ведь подобные сочинения подходят воистину лишь для простонародья, но ни в коей мере не для нас с тобой.

ФИЛОН. Но выходит у тебя пока точь-в-точь правдивая история, какие сочиняют путешественники, в жизни не покидавшие библиотеки.

КВИНТ. Думается мне, Филон, совершенно излишне было бы мне повторяться, рассказывая тебе, что люди, некогда пребывавшие в состоянии, немногим отличавшемся от звериного, постепенным совершенствованием сумели развить благороднейшие искусства, вплоть до того, что наш век, по опрометчиво смелому утверждению некоего любителя мальчиков, ничего не оставляет неисследованным.

ФИЛОН. Ну, если говорить о любви к мальчикам, то допускаю, что он был прав.

КВИНТ. Так кто же мешает тебе допустить также, что может некогда появиться на земле такой треножник, созданный новым Гефестом или, скорее, новым Прометеем, ибо, как я докажу тебе, он породит совершенно новую породу людей? Ведь и скифу, не видавшему ничего, кроме своих стад и кочевий, чудеснейшими и невозможными показались бы огромные наши города, прекрасные статуи и быстроходные корабли.

ФИЛОН. Милый Квинт, тяжело тебе будет уверить меня, что рассказы твои чем-то отличаются от обычной небывальщины, если только позволено мне будет так сказать. Но раз уж мы решили, что сегодня небывальщина будет дополнением к вакхическим таинствам, не стану тебе противоречить, если только не перейдешь ты, увлекшись, к вещам заведомо невозможным.

КВИНТ. Так вот, предположим, друг мой Филон, что некий техник, муж воистину не только искусный, но в высшей степени хитрый и коварный, после долгих трудов сумел уподобиться Гефесту хотя бы в этом отношении. Если хочешь, пусть это будет настоящий золотой треножник, какими мы привыкли их себе представлять. Что же, по-твоему, будет делать этот счастливец?

ФИЛОН. Полагаю, предпочтет он, если только он воистину мудрый муж, удалиться от людской суеты и глупости, дабы в размышлениях о предметах возвышенных и прекрасных провести остаток жизни.

КВИНТ. Но где же, Филон, сможет он укрыться от непрестанно множащихся людей - хотя бы от тех из людей, что собирают налоги? Я уж не говорю о пиратах, грабителях и прочих, в декламациях более опасных, нежели в жизни. Нет, если техник наш не какой-нибудь скиф, которому долго надо кочевать, прежде чем повстречает он своего ближайшего соседа, принужден он будет, может быть, и помимо воли, жить в пределах государства и быть примерным гражданином. Следовательно, не можем мы назвать его свободным, ибо едва ли способен он добровольно избрать такой жребий.

ФИЛОН. Что ж, Квинт, немало есть занятий, вполне приличествующих человеку мудрому и даже полагающему себя свободным.

КВИНТ. Не забудь, Филон, что техник этот, по самому роду своих занятий, едва ли будет сведущ в военном деле или хотя бы в философии, я уж не говорю о ремеслах, ибо если простому гражданину, быть может, и не зазорно ковать железо или искусно изготовлять золотые чаши, то человеку почти богоравному негоже, разумеется, заниматься такими делами.

ФИЛОН. Согласен с тобой, если говорить о философии. Ведь и сейчас мало кто из платоников может похвалиться знанием Эпикура.

КВИНТ. Совершенно верно, Филон, ибо Гефест наш должен будет знать такое множество самых разнообразных вещей, что просто не способен окажется приобщиться еще и к нашей образованности, тем более что несравненно менее важной она будет казаться ему, нежели нам. Ведь не даст она ему никаких благ, которых он не имел бы, владея лишь своим искусством - настолько высоким, что будет оно для него уже в некотором роде философией.

АЛЕКСАНДР. Понятное дело, если уж человек настолько превзошел все науки, что может изготовить даже декстра-латератор, Платон ему, надо полагать, без надобности.

ФИЛОН. Как ты сказал, Квинт? Декстра-латератор?

КВИНТ. Пусть будет так, Филон. Раз уж обречены мы говорить даже о вещах в высшей степени возвышенных и удаленных от обыденности, пользуясь теми самыми словами, какие можно услышать на рынке от последней торговки - или по крайности можно было услышать во времена Перикла, - давай уж выдумаем хоть одно слово, которое значило бы только то, что мы хотим сказать. Так вот, получилось у нас, что техник наш умеет, в сущности, одно - делать декстра-латераторы.

АНАТОЛИЙ. В таком случае, чтобы вписаться в общество, придется ему декстра-латераторами торговать, хотя не поручусь, что торговля в большей мере приличествует свободному человеку, нежели, например, юриспруденция.

КВИНТ. Правильно, Филон, и в результате он добьется того, что всякий будет обладать своим декстра-латератором.

ФИЛОН. Не всякий, Квинт, а лишь тот, кто достоин владеть таким чудом и притом имеет достаточно денег, чтобы его купить.

КВИНТ. И доблестные легионеры будут сами убеждать варваров приобрести сверкающие треножники. Если же варвары будут упорствовать, их принудят к такому обмену силой оружия.

ФИЛОН. Но ведь варвары...

КВИНТ. Декстра-латератору доступно все! Он может, например, выпустить черный дым, в котором задохнутся несметные орды.** Но, друг мой Филон, самое главное, нашему Гефесту придется и других обучить своей перекошенной философии, ибо иначе, поверь мне, трудно ожидать, чтобы простой сенатор или даже такой замечательный человек, как мы с тобой, сумел бы совладать с покупкой, вне сомнения, драгоценной, но для человека темного едва ли не столь же бесполезной, как прекрасная картина для слепого.

ФИЛОН. Разумеется, если он почти философ, то, подобно прочим философам, воспитает он учеников, и ученики эти, возможно, превзойдут даже его самого, ибо если все можно совершенствовать, то и декстра-латератор не составляет исключения. И все же, Квинт, где, у какого автора отыскал ты это слово, на вид, правда, не варварское, но в равной мере смущающее слух как эллина, так и римлянина?

КВИНТ. Мы же решили, Филон, позволить себе сегодня выдумку легкую, простую и свободную, ничем не связанную. Итак, ты сам утверждаешь, что наш Гефест породит, не из бедра, а из головы, как некогда Афину породил Юпитер, - и не хмыкай так презрительно, Филон, - великое множество других техников. И должен ты также согласиться, что властью над остальными людьми они будут обладать именно и буквально тиранической, даже если и не желали бы они для себя такой власти. Это государство, Филон, называю я технократией.

ФИЛОН. Начал ты с того, Квинт, что только этот жуткий декстра-латератор наше счастье, что не слышит нас никто из неистовых ревнителей аттикизма, - будто бы один и может дать людям свободу, а теперь получается, что свобода эта, еще и не родившись, обернется жесточайшей тиранией, пусть даже тираны и будут философами, как некогда Критий.

АНАТОЛИЙ. Утопия начинается там, где тираны становятся философами или философы - тиранами.

КВИНТ. Да, Филон, вместо свободы у нас выходит тирания, и кому-то, быть может, она показалась бы предпочтительнее законов и обычаев, что существовали веками. Если желаешь, попробуй опровергнуть меня.

ФИЛОН. Зачем же, Квинт, стану я спорить с тобой, если, в сущности, безразличной считаю эту твою странную свободу, о которой, между прочим, не писал никто из древних авторов? Нет уж, продолжай свои вакхические рассуждения, и да поможет тебе Либер как-нибудь из них выпутаться!

КВИНТ. Что же заговорил ты, друг мой Филон, словно школьный наставник, выискивая в моей простой и безыскусной речи слова, которые мог бы вставить в учебную декламацию? Неужели так устрашило тебя первое же противоречие?

АНАТОЛИЙ. Иными словами, наш друг Квинт имеет в виду как раз показать, что первая технократия с неизбежностью исчерпает себя?

КВИНТ. Именно, милый Филон, и поскольку известно, что тираны не могут властвовать иначе, нежели опираясь на силу оружия, придется нам утверждать, что и технократия, начавшись с тирании незаметной и бескровной, превратится в тиранию кровавую и жестокую, как не раз уже бывало, когда великие замыслы становились достоянием слишком многих, в том числе и дурных людей.

ФИЛОН. Насколько я тебя знаю, Квинт, ты ведешь к тому, что эта технократия давай в самом деле назовем ее первой, ибо ты на ней не остановишься, - будет уничтожена?

АЛЕКСАНДР. Разумеется, но декстра-латераторы останутся. Ведь даже и восставший народ не разрушал до основания свой город потому лишь, что им некогда правил тиран.

АНАТОЛИЙ. Быстро можно, оказывается, перейти от первой технократии ко второй, если ты истинный квирит и конкретными деталями не озабочен отнюдь.

АЛЕКСАНДР. Согласен, любезный Филон, но ведь анализ существенно упрощается, если мы позволим себе абстрагироваться от многочисленных и, не отрицаю, важных факторов. А если тебе хочется, чтобы все было строго, обратись-ка ты к Джошуа.

ФИЛОН. Нет-нет, Квинт, как можно! И не в том только дело, друг мой Квинт, что быть христианином предосудительно и опасно, но скорее в том, что, полагаю, негоже философу и римскому гражданину уповать на потусторонние умствования, коим оный философ мог бы предаваться поистине лишь наравне с последним из рабов.

КВИНТ. Не странно ли, милый Филон, что даже меня ты подозреваешь в симпатиях к этому учению, которое, в сущности, не более чем иудейская ересь? Приходится предположить, что в этой совокупности социофилософских представлений содержится некое рациональное зерно, хоть я, признаться, его и не вижу. Это был не тот Джошуа, Филон.

ФИЛОН. Ну ладно, Квинт, ладно, верю, что ты всегда готов почитать кумиры. Продолжай.

КВИНТ. Подлей мне вина, Филон.

АНАТОЛИЙ. Да, а как там в самом деле обстояло с кумирами?

АЛЕКСАНДР. Сколько я помню, была некоторая свобода почитания, но, право же, не стоило говорить об этом с Филоном: скользкий, знаешь ли, типчик.

ФИЛОН. Мне почудилось, Квинт, или ты высказал какие-то подозрения касательно нерушимой верности моей дружбы?

АЛЕКСАНДР. Послышалось

КВИНТ. Ну вот, и в результате всей этой долгой возни получится у нас, что каждый человек будет обладать всем необходимым для удовлетворения индивидуальных потребностей.

ФИЛОН. Но это же приведет к распаду социальных связей!

КВИНТ. Да, Филон, такая проблема существует, но, полагаю, ты не решишься отрицать, что в нашей модели такое направление эволюции возможно и, более того, неизбежно, если мы не отказываемся от постулированного нами примата свободы.

АНАТОЛИЙ. Но, любезный Александр, согласись, что невозможно человеку вести жизнь, его достойную, если лишен он права участвовать в народном собрании, выступать с речами, а когда потребуется - с оружием в руках встать на защиту отечества своего.

АЛЕКСАНДР. Друг мой Анатолий, заметь, что египтянин назвал бы в числе гражданских обязанностей также и поклонение кровожадным крокодилам или безобразным обезьянам - если бы, конечно, он, выросший под гнетом деспотии, мог иметь представление о гражданских обязанностях.

ФИЛОН. Ну, возможно, такое представление только и появляется под гнетом деспотии. Или под игом. Или, на худой конец, под ярмом.

КВИНТ. В самом деле, друг мой Филон, думаю, ты бы не возражал поселиться в уютном уединенном коттедже, если бы тебе была гарантирована возможность пользоваться всеми достижениями развитой цивилизации.

АНАТОЛИЙ. Да, Квинт, именно о невозможных вещах собирался ты сегодня говорить, и вижу я, что свой обет ты исполнил.

АЛЕКСАНДР. Иными словами, ты полагаешь, что на сегодня довольно? Но ведь у нас еще осталось вино!

ФИЛОН. Нет, Квинт, я покамест не собираюсь прерывать нашу беседу, но ведь как-то странно получается: все это громадное множество людей (модели моделями, но по-моему, разумно предположить, что народонаселение будет ко временам второй технократии много больше, чем даже сейчас) будет рассеяно по планете без малейшего стимула к объединению усилий?

АЛЕКСАНДР. Едва ли, друг мой Анатолий, не случится так, что к тому времени, - времени воистину баснословному, ибо сейчас ты возразишь мне, что так не бывает и быть не может, - людей в мире будет не намного больше, чем сейчас.

АНАТОЛИЙ. Ну что же, Александр, это будет как раз то, что называется олигархией, не так ли?

КВИНТ. Да, если строго придерживаться этимологии, то название как раз отражает суть дела. Но я, собственно, имел в виду другое.

АНАТОЛИЙ. Но что именно?

АЛЕКСАНДР. Представь себе, любезный Анатолий, что воистину всякий, кто попадается тебе на глаза - Марон, а каждый второй - Гомер, ибо, полагаю, согласишься ты отдать Гомеру первенство, если не как лучшему, то как старейшему и как учителю. Не проклянут ли эти бесчисленные поэты день и час своего рождения, если будут знать, что никто не удосужится послушать их песни? А если и будут в таком поистине ужасном мире знаменитые поэты, то их слава как раз и будет даром Тихи, своенравно пренебрегшей многими другими, равными избранным счастливцам.

АНАТОЛИЙ. Остается благодарить богов, что не доживу я до этого, ибо мне, право же, приятнее быть поэтом и принимать восхваления сограждан, нежели томиться в безвестности и нищете.

АЛЕКСАНДР. Не грозит тебе, друг мой Анатолий, никакая нищета даже сейчас, и уж подавно не будет грозить под игом второй технократии, поскольку твой декстра-латератор не только накормит и оденет тебя, но сможет даже и покорно тебя выслушивать, когда ты станешь читать ему затхлые трагедии, коверкая слова своим изнеженным выговором.

КВИНТ. Вот тебе, Филон, новое противоречие: ради свободы самовыражения придется ограничить свободу размножения.

ФИЛОН. Ну и что? Противоречие-то у нас не простое, а диалектическое. Впрочем, учитывая, что плотность населения в таком случае резко понизится, мы вынуждены предположить, что средства массовой коммуникации достигнут уровня, далеко превосходящего представимый на современном этапе развития технологии.

АЛЕКСАНДР. И в самом деле, Анатолий, представь себе, что огромное множество людей устремится со всего мира в театр смотреть твою трагедию или в Рим, когда в этом великом городе, пусть даже и будет он пустовать в обычное время, начнутся очередные гладиаторские игры. Ведь сколь бы ни были быстроходны их колесницы или сверкающие треножники (хотя с трудом я себе представляю, как можно бегать на трех ногах), все равно в воротах и на улицах будут они сталкиваться с громом, подобным звону меча о щит.

АНАТОЛИЙ. Клянусь Зевсом, друг мой Александр, никто из свободных людей не пойдет в гладиаторы, если не будет его понуждать к этому бедность.

КВИНТ. Почему бы и нет? В конце концов, спокойная, свободная, лишенная опасностей жизнь может и наскучить - если, разумеется, человек по натуре авантюрист. А это, пожалуй, самый простой способ подвергаться опасности, не нарушая покой тех, кто этого не желает.

ФИЛОН. Ладно, ребята, ну их в болото, этих гладиаторов! Может, это и проблема, но решать ее не нам. А транспортные потоки, вероятно, будут более регулярны, и, боюсь, получится это почти автоматически, без утеснения свободы, Квинт.

АНАТОЛИЙ. Но чем же будут заняты эти олигархи, кроме гладиаторских боев, если даже поэзия, пускай прекраснейшая, не сможет, как ты мне довольно убедительно рассказал, найти иного слушателя, кроме сверкающих, но безмозглых аппаратов с чудным названием? По какому пути устремится тогда людское честолюбие? Ведь едва ли тебе, выросшему в нашей могущественной, но миролюбивой империи, захочется придумать для свободных людей истребительные войны.

КВИНТ. Поскольку технология развивается в нашей модели не вполне равномерно, возможно предположить, что какая-то группа будет обладать большим потенциалом, чем ее соперники. С другой стороны, начиная с некоторого этапа, она должна будет считаться с опасностью в случае вооруженного конфликта растерять весь свой потенциал - и не только технику, но, увы, и живую силу.

ФИЛОН. Неужели ты не думаешь, что в этом прекрасном новом мире люди могут оказаться хоть чуточку добрее и человечнее, чем сейчас?

АЛЕКСАНДР. Да, возвышенные искусства всё совершенствуются и совершенствуются, но мы с тобой, милый Анатолий, отвыкли даже пить разбавленное вино*** . А вермут, без сомнения, надлежит разбавлять. Вот в такой примерно пропорции...

АНАТОЛИЙ. Да, примерно так, и обязательно со льдом, черт возьми! А еще лучше разбавлять не водой, а джином...

АЛЕКСАНДР. Что-то ты совсем в загул решил удариться, Толь. Такого в Империи не вытворяли даже в период упадка.

АНАТОЛИЙ. В период упадка трагедии писали. Нет, ты представь себе: империя гниет, воняет и вот-вот начнет расползаться по швам, а тут...

АЛЕКСАНДР. Ну не знали они, что гниют! А Филон что, Филон парень скользкий, я ж Квинту говорил. Только Квинт, хоть и ритор, ни хрена не понял.

АНАТОЛИЙ. Так Филон тоже ритор, римский к тому же гражданин.

АЛЕКСАНДР. Очевидно, в юности он был прехорошеньким мальчиком. Далее все по Петронию: разврат освободил его, разврат дал ему права гражданства.

АНАТОЛИЙ. Неужели же и Квинт, по-твоему?..

АЛЕКСАНДР. Что ты, он, конечно, истый эпикуреец и знает, что с рабами надо обращаться гуманно. Но наиболее гуманно он все же относится к рабыням.

АНАТОЛИЙ. Но что ему можно сделать? Всегда готов почитать кумиры...

АЛЕКСАНДР. Ну как тебе сказать... Император, само собой, благочестив и кроток, но тем не менее. К тому же, увы, он далеко не последний император. Даже не предпоследний. И вообще, почему, думаешь, до нас не дошли сочинения Квинта Сестерция?

АНАТОЛИЙ. Ну, это просто: взбунтовались рабы божии, сожгли библиотеку... И потом, один-то экземпляр сохранился, это уже неплохо.

АЛЕКСАНДР. Один? Не думаю, чтоб Квинт стремился к бульшим тиражам. Но неужели ты веришь Браун-Гранту? Он же флибустьер почище Гершковича!

АНАТОЛИЙ. Ты думаешь?

АЛЕКСАНДР. Я думаю, что такого типа книги сочиняли благочестивые христиане для обращения язычников-каннибалов в благонамеренных потребителей шашлыков по-карски и шницелей по-венски. Написано же: "For extraplanetary use".

АНАТОЛИЙ. Ну да, на Мондриане, небось, все сплошь техноисторики, им это скучно.

АЛЕКСАНДР. На Мондриане, на Земле, много где еще. А распространять эту штуку надо на примитивных мирах с монополистской идеологией. Алло! Да-да, у телефона. Слушаю...

* Трагедия - не как драматическое представление, а как культовое учреждение - существовала в Греции даже во времена Римской империи (И.М. Тронский, "История античной литературы", М., 1983). Впрочем, автор не может с полной уверенностью утверждать, что традиция эта сохранилась ко времени правления Антония Пия и тем более что в состязаниях участвовал тогда некий Филон.

** Автору не удалось обнаружить этого мотива в источниках более ранних, нежели "Война миров" Уэллса. Приходится допустить, что Квинт был с с этой книгой знаком.

*** Поскольку на уровне технологии 20 столетия фалерн более не производится, а массовые алкогольные напитки не могут быть признаны достойными свободного гражданина, риторы принуждены довольствоваться изделием фирмы "Франческо Чинзано", которое автор настоятельно рекомендует желающим упражняться в поздней софистике.

IV/IX. ПЯЛЬЦЫ СВЯТОГО ИОАННА

Теофилологический контрапункт

Солнцу сказавши "прости", Клеомброт-амбракиец внезапно

Кинулся вниз со стены прямо в Аид. Он не знал

Горя такого, что смерти желать бы его заставляло:

Только Платона прочел он диалог о душе.

Каллимах

- Алло, - сказал Сашка, - да-да, у телефона. Слушаю.

Черт, так ведь хорошо сидели, так мило рассуждалось о красноречии и вспоминалось о величии Рима, а тут вдруг, в самый неподходящий момент...

- Да, - говорил Сашка, - да, разумеется, разумеется, правильно, не знаю. Ну да, ну да, да, разумеется, если так уж спешно, только, понимаешь, конечно, разумеется, разумеется, постараюсь, да, разумеется, говорю тебе, что постараюсь! Пока. Пока, говорю. Ну да, ну да, да-да, разумеется.

- Аминь, - сказал Сашка. - Симпосион прерывается, друг мой Анатолий, да и все равно по части гетер у нас тут бедно. В гости зовут...

- К гетерам?

- Увы, нет, притом же я клятвенно обещал наблюдать за твоей добродетелью. Просто знакомые девицы. Я, правда, не стану доносить, если преуспеешь; но не уверен, что преуспеешь. Собирайся.

Ну вот, и будет сегодня вечером вместо избранной компании римских граждан и приятной мерной беседы о занятных предметах - скучная болтовня в компании невесть какой, - может, и на самом деле не такая уж скучная, но почему-то кажется, что особых надежд нет. И, главное, даже не в бордель идем, если Сашке верить, собираться, а чего мне собираться, и так вроде готов. Вот как, странно, откуда у него еще и эта бутылка, правильно, это правильно, ромштексы всегда пригодятся, тем более раз цветов нету, а это далеко?

Ну вот, стало быть, мы и пришли, черт возьми, а чего ради?! Ясно, то есть, чего ради, потому что звали, но я-то зачем согласился? Противно. Да ты что, Толь? Они же не знают, по-моему, что такое галстук, так откуда им знать, как он должен быть правильно повязан? Впрочем, пусть себе, благонамеренность и аккуратность, ибо не в бордель идем, как уже неоднократно было сказано, а жалко, между прочим, сказал бы Бак Маллиган, такую закатим пьянку, что и друидические друиды обалдеют, да, добрый вечер, Наденька, мы опять некстати?

- Вечер добрый.

Разумеется, разумеется, ну нельзя тут без длинной паузы, чтоб оттенить замшелую инверсию, каковая даже без паузы вызывает изрядное раздражение, ну да ладно, люди - они не ангелы, даже не власти с престолами, да-да, спасибо, большое спасибо, разумеется, разумеется, огромное спасибо, конечно, конечно, до чего же миленькие тапочки, и куда меня занесло, дифирамбист-псалмопевец, право же, я предпочел бы золоченые сандалии, а также тогу, разумеется, да-да, что вы, что вы, как зачем, друг мой Филон, рядиться чтоб, а все же забавное, должно быть, являет собою зрелище летающий по небу престол.

- Саш, ну что это такое, ты что, пить к нам приходишь, что ли?

Ах, Надя, Надя, разумеется, ни в коем случае, ей бы только бы обижаться бы, а на что обижаться, сама же и выпьет, хотя, разумеется, с другой стороны, все мы тут люди, все тут человеки, etc, а человек, знаете ли, животное не только биосоциальное, а еще и всеядное, надо полагать, физиология в этом континууме очень важна, иначе бы меня сюда не зазывали, так что, Наденька.

- Ой, Сашенька, как хорошо, что ты пришел!

Да-да, разумеется, добрый вечер, Машенька, добрый вечер, Катенька, это вот Толик называется, а это тоже Катя? Далеко пойдет так называемый Толик, ишь как расхохотались, а что, спрашивается, смешного в том, что помянул он Екатерин I и II, ну и ладно, не соскучится, стало быть, может, и преуспеет даже, так будем мы есть-пить, скоты всеядные? Да-да, разумеется, разумеется, на кухню так на кухню, кто возражает, и чего ей, черт побери, так уж видеть меня возжелалось, совершенно настроения нет выслушивать, а ведь придется, никогда не было настроения, дай бог, чтоб хоть не прямо сейчас, хотя есть шанс, ей ведь подготовиться надо, настроиться-раззадориться, да-да, сейчас-сейчас, принесу, да-да, разумеется, из комнаты, правильно, нужно же на чем-то сидеть, о, и магнитофон, вот здорово-то, "Суперзвезда", ну да, ну да, да-да, разумеется, и за что мне такая участь?

И за что мне такая участь: всякий раз, когда хочется тихо-спокойно посидеть, не встревая в пьяные компании, обязательно появится кто-то и ну искушать, ну соблазнять, а ведь и не хочется, ну и что, ну и есть у вас там, ну и нОлито уже, я-то здесь причем, пить вообще вредно, Бен, ну и абитура пришла, ну и Маруська, с утра еще предсказывал, завалит и ударится в разнузданный разврат, а мне-то что, мне все равно ничего не светит, сам вот с нею разбирайся, сам наслаждайся, мне соваться - только душу травить, да ну вас со всеми вашими девками, много, говоришь, девок, на всех, говоришь, хватит, а из наших-то кто, Витя, говоришь, да, понятно, он-то вырубится, только ведь перед этим он и морду набить может, да мне набить, кому ж еще, к черту, Бен, к черту, не надо, и не зови, вот как, а это интересно, тогда, знаешь, я там в соседней комнате посижу, только пить я с вами не буду, и не проси, и ну ее на фиг, эту Марусю, знаю-знаю, тебе же больше достанется, ну да, пошли, что ли? А шумно тут у вас, всё "Христа" воспроизводите, ну да, Бен, ну да, понимаю, как раз в дугу.

Ну что же, хороший вермут положено пить разбавленным, это общеизвестно, не так ли, любезный Филон, прехорошенькому мальчику, похоже, плевать на что бы то ни было, кроме девочек, а девочки знай себе хлещут, подобно скифам, азиатки они, ну и хрен с ними, хрен с вами со всеми, пейте, а я покамест в комнате посижу спокойненько, я тут кое-что углядел, пока за стульями бегал, разумеется, Машенька, разумеется, но ты же знаешь, где меня найти, а тебе еще настроиться надо, на такие разговоры крепко надо настраиваться, иначе стыдно будет.

На диване, поверх измятого покрывала,

скрывающего грязные грешные простыни,

лежала маленькая книжечка

в пластиковой зеленой обложке.

- Ага, - сказал Бен. - Библия. Настоящая. Полюбопытствуй, мой юный друг, это должен знать каждый порядочный человек. АпокалИпсис...

АпокалИпсис или АпокАлипсис? То есть Бен сказал бы, что это несущественно, что лишь начетчики-буквоеды могут придавать значение таким мелочам, но все же надо будет в словаре поглядеть. Впрочем, по-настоящему называется, оказывается, "Откровение святого апостола Иоанна Богослова".

Иоанн, который богослов, он же, по слухам, апостол, он же, согласно легенде, евангелист, Джон-теолог, Джон-креститель, Джон-пресвитер и Джек-потрошитель, Эйб, Айк и Джейк, какая, в сущности, разница, все равно ведь почти ничего достоверно не известно об этом апостоле, то есть достоверно, надо думать, и вовсе. "И Апокалипсис был здесь написан, и умер Пан", он - наше Всё.

1.3. Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего, и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.

Читающий и слушающие - прямо по Борхесу, интересно, сохранялся ли тогда иудейский ритуал переписывания священных книг, вряд ли, неровен час, подслушает кто, а ведь мало кому охота мученический венец принимать за такую мелочь, для меня мелочь, но ритуал явно восходит ко временам, когда слово устное было много важнее слова писаного, на уровне технологии 20 столетия ничто уже не могло воспрепятствовать превращению высокого идеала в подлый фарс.

1.16. ...и лицо Его, как солнце, сияющее во славе своей.

Поди пойми, то голова и волосы белы, как снег, то сияют, а солнце, оно ведь звезда желтая, золотая, какое-то странное нагромождение, ну прямо на радость атеистам.

Воистину страшен подобный Сыну Человеческому, у Босха он много благообразнее получился, ангел как ангел, а что Иоанн в некотором обалдении, так ведь не каждый день ангелы ему являются. А рядышком демон пристроился, и опять же все ясно: где бог, там и черт, не зря всякая нечисть обожает гнездиться на освященной кладбищенской земле, а всякая ересь закоснело укореняется в монастырях. Но страшен, страшен бог для того, кто в него верует!

2.6. Впрочем, то в тебе хорошо, что ты ненавидишь дела Николаитов, которые и Я ненавижу.

Неужели же так до самого конца будет - наставления по богословским вопросам, давно утратившим всякую актуальность, борьба с какими-то непонятными еретиками? Ну ладно, все равно буду читать, Бен прав, это стыдно не читать.

2.20. Но имею немного против тебя: потому что ты попускаешь жене Иезавели, называющей себя пророчицею, учить и вводить в заблуждение рабов Моих, любодействовать и есть идоложертвенное.

Да, он, кажется, настроился в самом деле перечислить все семь церквей, что в Асии. Но до чего же убог грех: как обычно, все вертится вокруг блуда!

Называла себя пророчицей, и были, быть может, ее последователями также писаны священные книги; не исключено, кстати, что книги эти были хороши. Ибо если среди считаных первоначальных христиан, среди этого мелкозабитого сброда, едва ли излишне отягощенного гуманитарной образованностью, удалось отыскать не одного хорошего писателя, остается предположить, что литературный талант распространен гораздо шире, чем принято думать, - или что такой штуки вообще не существует. Остается предположить, что чуть не каждая секта грязных, темных и вонючих фанатиков имела свои писания, от которых непредвзятый и, следовательно, неверующий читатель не отвернулся бы в негодовании. Конечно, в век второй софистики владение словом ценилось высоко и было необходимым условием успеха пусть даже и среди нищих духом варваров. Впоследствии установили, что писательское мастерство вовсе не обязательно, вполне достаточен авторитет лидера, магия личного воздействия и прочее, но тогда.

It seems to me a strange thing mystifying

That a man like you can waste his time

On women of her kind.

2.21. Я дал ей время покаяться в любодеянии ея, но она не покаялась.

В самом деле, убог грех: всё вокруг блуда, всё вокруг секса, а, собственно, почему? Эх, и разгулялись же они там! Так и подмывает присоединиться, но нет, надо быть выше этого.

3.3. Если же не будешь бодрствовать, то Я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя.

Страшен бог, старый библейский бог, бог небесный, до которого так и не доросла башня, воздвигавшаяся некогда в Вавилоне, граде великом. Они стреляли с вершины, и стрелы, уносившиеся за облака, падали наземь, залитые кровью, огненной, всесжигающей божественной кровью, не преобразованной еще таинством в сладенькое винцо причастия. И страшен был гнев божий: лингвистический террор, как доказано - самое надежное средство заставить человека добровольно отречься от своих убеждений. "Созидающий башню сорвется".

3.15. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! 3.16. Но как ты тепл, а не горяч, и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.

Правду сказать, все это, пожалуй, могло бы быть даже и скучно: мелкая грызня жалкой кучки жалких фанатиков. Но слова! Какие слова, наверное, из-за этих слов, которые и впрямь заставляют предположить чуть ли не божественное вмешательство, и стоит читать дальше.

Какие слова, какие прекрасные слова, как уже было многократно сказано. Впервые, вероятно, сказано было по-арамейски, но тогда имело под собой хоть какие-то основания. А потом некритично повторяли по-гречески, на вульгатной латыни, на всех возможных языках, переводчики стремились сохранить не слог, но смысл, а поди пойми, насколько его сохранили, если даже в Септуагинте, как утверждают. Вначале было дело, а уж потом явился дьявол, инферн-асессор Мефисто. Ведь есть книги, не поддающиеся переводу именно из-за внушающей трепет красоты слова, и перед развеселыми кощунственностями Бака Маллигана робеешь, словно понуждают тебя всуе помянуть святое Имя, которое дозволено произносить лишь первосвященнику и лишь единожды в году. А есть книги, которые переводятся. Библия, скажем, или Хемингуэй.

3.21. Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил, и сел с Отцом Моим на престоле Его.

Древность, настоящая, доподлинная древность, изначальная простота, это потом уже стали щеголять парадоксами, именуя их при надобности диалектикой либо милосердием, до чего же просто, никаких изысков, слова, которые всегда к вашим услугам.

4.7. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лицо, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. 4.8. И каждое из четырех животных имело по шести крыл, а внутри они исполнены очей...

Кажется, это называется контаминация... Ну как они могут быть похожи на простых, всем известных животных, имея по шести крыл, не говоря уж об уйме очей - внутри почему-то? Как вообще таких на небо пустили? Или символика какая-нибудь, ну ладно, символику, если кто спросит, как-нибудь растолкуем. Или просто достаточно будет сказать, что это символика.

Наверное, отсюда и пошли уподобления четырех евангелистов, Иоанн не просто орел, но орел летящий, кто же у них там за Ганимеда, птица Зевса, а сам Иоанн-евангелист стоит себе и символ свой созерцает... А как еще прикажете описать то, чего на земле не бывает и быть не может? "Символами, дорогой мой, и приходится пробавляться, говоря об аде", рай, можно полагать, в этом отношении подобен аду, будучи вещью в той же мере последней. Но страшен, непостижим и чуден мир небесный! "Видя льва, стремящегося следом..."

4.8. ...И ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет.

Нет, это уже просто смешно, и жалко к тому же бедных животных: ну какое удовольствие все время повторять одно и то же?

Время и вечность, и связанному временем не дано постичь беспощадного величия суеты, начинающейся там, где кончаются эти самые последние вещи, from here and to eternity. И не дано нам, живущим лишь ныне, знать, чтО есть блаженство воссоединения, созерцания и прославления Господа. Он был в духе, вне времени и пространства - как Цезарь?

5.4. И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмотреть на нее.

Истинно теологическая душа, Великий текст за семью печатями, книга, написанная Богом, а, собственно, кто еще мог бы ее написать, если она предвечная? Да, тут начинаются бездны, уводящие в сатанинские глубины и первобытные космогонии. Книга являет собой тайну высшего порядка: на нее смотреть нельзя, а на бога - пожалуйста. Эх, было где разгуляться поздним софистам на ниве ранней схоластики!

5.6. Стоял Агнец, как бы закланный, имеющий семь рогов и семь очей, которые суть семь духов Божиих, посланных во всю землю.

Нет, все-таки не понимаю: если агнец - это Христос, так за что его столь изукрасили? И что в этом от христианства? Ересь, сплошная ересь, из тех, что могут быть интересны лишь пару тысяч лет спустя, когда читаешь и тщишься выискать хоть какое рациональное зерно, но не дай бог жить при таких еретиках...

Между прочим, никто, кажется, не изображал его таким многорогим бараном, и не предполагалось, может быть, что мы будем себе это представлять в зримых образах, ибо сказано: "Не сотвори себе кумира". Впрочем, логично допустить, что Христос на небе не тождествен Христу на земле: слишком мало антропоморфен, чтобы кумир сотворить и ему поклоняться, но, в конце концов, ведь и рыба. С другой стороны, можно примыслить и такой вариант теологии, где жертва как раз в том и состоит, что принял Он облик человека - существа примитивного и неизбежно-смертного (смерть тогда предстает естественным и закономерным результатом рождества). Ох, и ересь же, всегда и всюду ересь, ведь намного занятнее выдумать нового бога, нежели поклоняться старому.