Не-доросли. Книга 3. Метель

Глава 11. Виват Константину!

Форменные пуговицы на кадетских мундирах – медные. Пуговицу прижимаешь к горячей печке, ждёшь, пока нагреется, а потом её, нагретую – к стеклу. А можно – товарищу к щеке или к руке (вот он тогда завопит!). Но если к окну, то после того, как пуговица остынет, а на окне в морозных узорах появится небольшая круглая проталинка, в которую можно смотреть.

Влас стоял у окна, сжимая кулаки, смотрел сквозь такую проталинку. Прислонился лбом к стеклу, холодное обындевелое стекло приятно холодило лоб, а потом – ломило от холода.

Мимо корпуса за высоким забором плыли зелёные кивера – проходил пехотный полк. Хрустел снег, осыпался с веток куржак на шинели и кивера, вздрагивали от дружного топота сапог снеговые шапки на столбах и заборах. Проносились конные вестовые, с посвистом и топотом копыт, взмётывая выше конских голов ошмётья снега.

– Смотришь? – за спиной почти бесшумно возникли друзья. Грегори положил друг руку на плечо.

Смолятин обернулся, бледный как смерть, с мокрым лбом (подтаял иней на стекле), с такими же потёками на щеках (а вот это была уже не талая вода, это уже слёзы!).

– Ты чего, Влас? – поразился Невзорович. Воровато оглянулся – не видит ли кто, особенно из старших кадет или гардемаринов. Позора не оберёшься.

– Не понимаешь? – ровным голосом спросил помор, кося глазами на окно, где от его лба уже протаяло целое окошко в ладонь размером. Мотнул головой, словно указывая – не понимаешь, так глянь!

– Ну… войска идут, – неуверенно сказал Грегори, и в самом деле глянув в проталинку. – Финляндский полк, наверное, тут рядом их казармы как раз, на Косой линии.

– А куда идут, это ты понимаешь? – голос Смолятина дрогнул. – На Сенатскую идут. Против них!

– Аааа, – протянул Гришка, начиная понимать, а в глазах литвина вдруг зажёгся весёлый озорной огонёк, словно Невзорович не просто понял, о чём говорит помор, но и готов участвовать в чём угодно. – Но мы же уже присягнули, Влас…

– Да я не про то, – Влас поник головой. – Там, на Сенатской, сейчас Аникей. Брат. И не он один.

– Откуда ты знаешь?

– Сорока на хвосте принесла, – отрезал Влас, вновь отвернувшись к окну и глядя в просвет – на этот раз в большой, тот, который он протаял лбом. Мальчишки замолкли, обескураженные его чужим тоном. А помор продолжал глухо. – Весь флотский экипаж сейчас там. И без Аникея не обошлось, это уж точно.

– Ну… и? – нерешительно сказал Грегори, которого словно подменили. Обычно первый во всех начинаниях, он сейчас растерялся и словно не понимал, что хочет от них Влас.

Но Влас не хотел ничего. Он топнул ногой, вновь отворотился от окна и сказал тихо и отчаянно, глядя на друзей круглыми глазами:

– Я тоже должен быть там.

Несколько мгновений они молчали, глядя на него круглыми глазами, потом Грегори негромко и нерешительно сказал:

– Влас, ну это глупо… чем ты ему поможешь?

– Я. Должен. Быть. Там, – размеренно повторил Смолятин, тяжело роняя слова, словно булыжниками грохая о мостовую. – Там. Мой. Брат.

– Глупо, – повторил Гришка, мысленно кляня себя за косноязычие и за неумение найти иные слова.

– Если бы там был твой брат, что бы ты делал? – тихо и враждебно спросил помор, разом делаясь чуть ниже ростом и чуть сгорбившись, словно собираясь прыгнуть и драться.

Шепелёв отступил, понятливо склонив голову. Не нашёл, что возразить.

– Я должен быть там, – в третий раз сказал Влас упрямо. – И я там буду.

Невзорович в восторге хлопнул друга по плечу.

– Я с тобой!

– Мы уже присягу Николаю Павловичу принесли, – холодно напомнил Гришка, чуть склонив голову набок и глядя на друзей с любопытством, словно на них вдруг упали маски, и открылось на их лицах что-то новое, невиданное дотоле. – Нарушите?

Влас сжал зубы – вспухли на челюсти острые желваки. Сузил глаза.

Присягу они и впрямь принесли. Опять была церковь, куда вместо завтрака согнали весь Корпус (уже тогда стало понятно, что грядёт что-то необычное!). Опять директор объявлял важную новость – только на сей раз, хоть и не про кончину государеву объявлял, а голос его ощутимо дрожал и рвался – ещё бы, вторая присяга за неполный месяц! Потом адмирал размеренно, постепенно успокаиваясь, читал манифест нового царя. Опять мерно звучали над Евангелием всё те же слова присяги, только вместо Константина упомянули в присяге Николая.

Первую присягу поломали об колено.

Теперь рушить и вторую?

– Мы не будем вмешиваться, – нашёлся Невзорович. – Но хотя бы посмотреть-то со стороны надо?! Или ты боишься?

Приём был беспроигрышный. Грегори вспыхнул и выпрямился, в его глазах словно зажёгся холодный огонь.

Аникей опаздывал.

Улицы как вымерли – ни одного извозчика! – и всю дорогу до Экипажа пришлось идти пешком. Он, конечно, торопился изо всех сил, но всё равно опоздал – в Экипаже его ждали только часовые. Ворота были отворены настежь, на плацу пусто, как в кошельке мичмана перед днём выдачи жалованья, только множество беспорядочных грязных следов, снег истоптан, будто по нему полк прошёл маршем.

Полк не полк, а не меньше батальона, – прикинул Аникей силы взбунтовавшихся матросов. – А то и два наберётся!

Он выбежал со двора Экипажа, бросил взгляды направо-налево, но наткнулся только на равнодушно-каменные лица часовых. Высокие кивера, чёрная форма Экипажа, льдистый блеск примкнутых штыков, иней на усах и канте. Равнодушие на лицах и жгучее любопытство в глазах.

При появлении офицера матросы дружно взяли «на караул».

– Вольно! – переводя дыхание, сбившееся от быстрого шага (а местами и бега!), скомандовал мичман Смолятин. – Давно ушла колонна?!

Разумеется, колонна, не толпой же повалили на Сенатскую.

– Да уж не меньше часа, вашбродь, – осторожно ответил тот, что постарше.

Час!

Аникей сжал зубы.

Опозданец господень!

– Кто повёл?

– Их благородие капитан-лейтенант Бестужев!

– Николай Александрович? – вопрос в общем-то был лишним.

– Так точно!

Мумия!

Мумией Николашу Бестужева прозвали друзья а его должность смотрителя Модель-камеры Адмиралтейского музея. Капитан-лейтенант не спорил – мумия так мумия.

– На Сенатскую пошли?

– Так точно!

Аникей снова бросился вдоль по улице, придерживая болтающийся на поясе кортик. Теперь он уже не шал, а и в самом деле бежал, хотя по большому счёту, спешить было уже некуда.

У заднего крыльца торчал, завернувшись в тулуп, так что наружу торчал только нос, сизый от холода, профос Михей. Мальчишки с разгону едва не наскочили на него, но вовремя успели остановиться в сенях. Снаружи как раз заходил кто-то из младших гардемарин, видимо, тоже пытался улизнуть из корпуса. Ну как заходил… влетел, уворачиваясь от стремительной свистящей розги Михея.

– … мать! – рявкнуло со двора густым басом. Дверь захлопнулась, отсекая продолжение ругательства.

Гардемарин остановился в сенях, потирая наливающееся кровью ухо, за которое видимо, его потаскал профос. Поглядел на троих друзей, замерших у двери в нерешительности, покрутил головой, словно ему был тесен стоячий воротник мундира – он был без шинели.

– Ну, Михей… с-сука, – процедил он, покосившись в сторону двери и повернулся к друзьям. – Как подменили гада. Даже покурить не выпустил. Так что даже и не пытайтесь.

Кадеты понимающе переглянулись.

Ни для кого не было секретом, где курят старшие кадеты и гардемарины. Знали три друга и то, где у них хранятся трубки и запас табака – на заднем дворе в каретном сарае (на кой чёрт Морскому кадетскому корпусу каретный сарай? кто в тех каретах ездит?). Знал об этом и профос Михей. По корпусным правилам профос должен был это безобразие пресекать, но он здраво рассудил, что никто и никогда не добился от молодняка ничего запретами. Поэтому он смотрел на курение воспитанников сквозь пальцы, требуя только, чтобы они курили не в сарае, где близко сено, а у бочки с водой или около сугроба. А они в благодарность частенько делились с профосом табаком.

И если уж Михей не пустил покурить гардемарина, то такая строгость могла иметь только одну причину – строжайший запрет от самого адмирала Карцова.

Гардемарин скрылся за дверью, ведущей в полутёмный коридор.

– Ай да господин адмирал, – процедил Глеб, пристально глядя на дверь на крыльцо, словно собираясь просверлить в неё взглядом дырку. – Сообразил.

И то верно.

Сообразил директор.

Воспитанники корпуса не обольщались – преподаватели и сам адмирал отлично знали, что у кадет и гардемаринов есть потайной выход в город. Возможно и не один даже. Сами такими были когда-то, сами самовольно шлялись в город – кто на рынок, кто к пристаням, кто к весёлым девкам. Невзорович бы не удивился, если бы оказалось, что и в те времена, когда кадетом был сам адмирал Рожнов, дыра в заборе была на том же самом месте.

Хотя нет… в те времена, когда адмирал Рожнов ходил в кадетах, Корпус был в Кронштадте. Там были, разумеется, другие заборы и другие дыры в них.

В обычные дни за самовольные выходы в город воспитанников, конечно, наказывали. Если попадутся. А если нет, то и нет. Но не сегодня.

Влас закусил губу, мучительно соображая, что же придумать.

Михея не умолить, это уж точно.

– Хоть бы погреться ушёл, что ли, – сказал Гришка. Его глаза тоже выдавали стремительную работу мысли – раз решась вместе с друзьями удрать, он теперь готов был на любую уловку.

– У него тулуп, – с ненавистью возразил Смолятин. – И валенки. И наверняка склянка с вином за пазухой. Когда он ещё промёрзнет-то?

– Да и куда он погреться-то уйдёт? – согласился Невзорович. – Только сюда же, в сени или в коридор. Тут он нас и застукает.

– Окно, – сказал вдруг Грегори, восторженно блестя глазами в полумраке сеней.

– Какое окно? – не понял Влас. Покосился на затянутое слюдой волоковое окошко сеней, тусклый свет из которого падал едва рассеивал темноту. – Это, что ли? Так мы в него не пролезем.

– Да нет, – Гришка даже притопнул ногой, досадуя, что друзья его не понимают. – В классной комнате!

И правда!

Совсем рядом с сенями – классная комната. И окна выходят как раз на задний двор, почти у самого крыльца. И до дыры в заборе, ведущей на соседний двор – рукой подать.

– А толку-то? – хмуро спросил Невзорович. – Михей как раз около того окна и стоит. Вылезем – и как раз к профосу в лапы.

– А мы подождём, – хладнокровно сказал Грегори, уже таща друзей за собой. – Всё равно уйдёт греться, никуда не денется.

В классе было пусто и холодно – сторож экономил дрова, не топил в классах в те дни, когда не было занятий. В воскресенья, в престольные праздники, в дни тезоименитства. И сегодня, в день присяги императору.

Медная защёлка на окне, густо покрытая белой краской, не поддавалась – приклеилась, засохла.

– … м-мать, – процедил сквозь зубы Влас, когда его пальцы в очередной раз сорвались с рукояти защёлки. Затряс в воздухе ушибленной рукой, шипя и матерясь шёпотом. Рядом с ними не было никого, кто бы мог его за это наказать, но отцова и корпусная наука приучила кадета Смолятина сдерживаться.

– Да её, холера ясна, должно быть, с самих времён Голенищева не открывали, а то и с фарварсоновых, – сказал Глеб, тоже отступая и брезгливо счищая с пальцев чешуйки белой краски, облупившейся с защёлки., там где эти чешуйки отстали.

– А ну-ка пустите меня, птенчики, – сказал вдруг Грегори с оттенком лёгкого превосходства. Теперь он уже не возражал против побега, да и как было возразить, после слов литвина – ещё и вправду подумают, что ему страшно. Да и вправду интересно было, чем там дело закончится, на Сенатской. Они-то оба от Власа точно знали, что там происходит и для чего. А остальной корпус терялся в догадках.

В руке Шепелёва – тёмная, отполированная руками деревянная рукоять. Неуловимое движение рукой, звонкий щелчок – и в руке тускло блеснуло кривое лезвие английского матросского ножа. Незаменимая вещь для мальчишки, кто понимает.

Он ковырнул краску вокруг защёлки, раз, другой, третий – она отваливалась крупными слоями. Проступала медь – яркая, словно только что начищенная, с тёмной патиной по месту трещинок. Отчистив от краски всю защёлку, Гришка пошатал рукоять, ударил с размаху черенком ножа – и защёлка провернулась.

– It's ready, – насмешливо бросил Грегори. – Welcome.

Отдирая остатки краски в пазах, они распахнули внутреннюю створку, потом внешнюю. Сразу потянуло влажно-туманным питерским морозцем. Сторожко выглянули наружу.

Михей по-прежнему стоял у крыльца, только нос, торчащий из высоко поднятого ворота тулупа, стал немного более сизым. То ли от холода, то ли от сугрева – мальчишки ни на мгновение не сомневались, что Смолятин прав, и у профоса в рукаве тулупа спрятана склянка, а то и четвертинка прозрачного хлебного вина.

Ждали.

Наконец, Михей воровато огляделся по сторонам, сунул руку за пазуху, вытащил наружу гранёную четвертинку, глянул на просвет. Сожалеюще прицокнул языком, присосался, сделал большой глоток. Снова глянул на просвет, поболтал бутылку в руке, словно пустую.

Никак всё приговорил?

Профос вновь виновато огляделся по сторонам, по-прежнему не замечая троих любопытных мальчишек, торчащих из окна почти у него над головой.

Притопнул ногами, хлопнул тяжёлыми овчинными рукавицами друг о друга, крякнул. Повернулся и потянул на себя дверную скобу. Скрылся в сенях.

– Давай! – как ужаленный, зашипел литвин.

На мгновение в окне возникла давка – каждый хотел вылезть первым и мешал другим. Наконец, едва протиснувшись в узкий оконный проём, мальчишки один за другим рухнули в сугроб под окном, вздымая тучу снежной пыли. Зайцами скакали через двор к приметной доске за каретным сараем, туда, где обычно курят старшие воспитанники.

Скорее!

Скорее!

Все время казалось, что кто-то смотрит из окон вслед. На белом, пусть и несвежем, снегу их тёмно-зелёные шинели будут видны издалека.

Пусть смотрит хоть кто, лишь бы не офицеры или директор!

Кадеты нырнули за сарай, на мгновение остановились – перевести дух.

Новый сюрприз – дыры в заборе не было.

Впрочем, её формально не было и раньше. Но сейчас ни одна доска не шаталась. А в оторванных когда-то – весело и насмешливо блестели новенькие шляпки гвоздей. Словно говорили: «Basta, amigos, набегались». И тут переиграл их директор-адмирал.

Ну уж нет!

Высота забора – полторы сажени.

Невзорович и Шепелёв, мгновенно переглянувшись, сцепили руки в замок, Смолятин, поняв без слов, встал на их руки ногой, они рывком подкинули его вверх – помор уцепился пальцами за верх забора, подтянулся. Влез на верх, покосился в сторону крыльца – профоса не видно. А снизу уже лез Невзорович, взобравшись на крепкую Гришкину спину. Смолятин втащил литвина наверх и уже потом, в четыре руки, они выволокли на забор Грегори. Дружно рухнули в сугроб с той стороны забора – прямо в соседний двор. И ринулись к воротам, под истошный, хрипло-горловой лай сторожевых псов, до сих пор не привыкших к беготне кадет и гардемаринов по их двору.

Вдоль улицы мела сухая колючая позёмка.

Аникей бежал.

Время от времени он останавливался, переводил свистящее в груди дыхание, вглядывался вперёд, словно пытаясь разглядеть где-то на улице хвост уходящей колонны.

Разумеется, впустую.

В конце Приказной он остановился в очередной раз, стоял, опираясь рукой о стену. Теперь уже окончательно было понятно, что колонну ему не догнать – Сенатская уже рядом, минут двадцать неспешной ходьбы. Теперь спешить не стоило.

Аникей шагнул из-за угла, глянул вдоль Вознесенской перспективы. Никого. Вывернулся из-за угла и пошёл, широко шагая, на север, к Мойке.

Стражу на Синем мосту он заметил, когда уже подходил к набережной – не меньше полуроты солдат цепью стояли поперёк моста, нечего было и думать, чтобы проскочить мимо. С правой стороны виднелась и высокая офицерская шляпа, а за мостом, недалеко от стройки Исаакия, стояли даже две трёхфунтовых пушки, развёрнутые жерлами в сторону моста.

Всё по-взрослому.

Но кто перекрыл проход?

Свои?

Или люди Николая?!

Был только один способ выяснить.

Аникей метнул взгляд вправо-влево вдоль набережной. Можно было, конечно, притвориться, что шёл мимо, пройти по набережной вниз, в обход, но кто сказал, что там, на Фонарном или Прачешном мостах, нет стражи?

Если это люди Николая, то он просто обязан был поставить стражу и там. А если это свои – то и обходить ни к чему. И уж тем более, ни к чему валять дурака – скакать по льду через Мойку.

Аникей помедлил ещё несколько мгновений, но тут его заметили с моста, офицер шагнул ближе к перилам, вглядываясь в Аникея, и мичман решился.

Солдаты чуть расступились, пропуская Смолятина, и Аникей подошёл к офицеру.

– Штабс-капитан Егоров! – козырнул немолодой офицер, коснулся кончиками пальцев края бикорна. – Куда направляетесь?

– Мичман Смолятин! – Аникей снова чуть помедлил. – Иду на Сенатскую.

– Позвольте узнать – зачем? – в лице штабс-капитана появилось что-то странное, настороженное. Но насторожиться тут должен был любой.

– Мне кажется, там должен быть любой честный человек… обтекаемо ответил мичман, стараясь выбирать слова, которые подошли бы любой стороне. – Там сейчас решается судьба страны…

Штабс молча покивал, не сводя взгляда с лица Аникея, потом на мгновение посторонился, уже собираясь пропустить, и вдруг, словно спохватившись, спросил в лоб:

– За Константина или за Николая, флотский?!

На душе заледенело, и Аникей, очертя голову, бухнул:

– Я – за Конституцию!

– Взять! – тут же рявкнул Егоров, отскакивая, Аникей рванулся в сторону, но его уже ухватили за руки, выкручивая их за спину, а перед лицом возникли хищные жала двух штыков.

На Исаакиевском мосту – толпа. Мальчишки сунулись и туда, и сюда, но пройти было никак – невдалеке от берега, развернув штыки в обе стороны на мосту стояли солдаты – густые цепи серели шинелями, хищными стальными иглами поблёскивали штыки. Финляндский полк, сгрудившись на самом начале моста , не мог пройти дальше, в воздухе висел задавленный мат, около солдатской цепи кто-то орал на несколько голосов. Слов было не разобрать, понятно было только что кто-то пытается пробиться через мост. Среди шинелей и киверов мелькало несколько офицерских шляп.

Влас беспомощно оглянулся по сторонам, словно отыскивая, кто бы ему помог, литвин глядел прицельно, сам не понимая на кого. А Грегори вдруг быстро подшагнул ближе к солдатам, которые, как один, смешно вытягивая шеи, вглядывались в мельтешение на середине моста.

– Что там, дяденька? – спросил он у ближайшего солдата – седатого унтера в сбитой чуть набок гренадёрской шапке. Тот в ответ только свирепо глянул исподлобья – сверкнули бледно голубые глаза из-под густых нависших бровей – словно два бочага в густой моховой поросли на болоте – шевельнул густыми седыми усами. Но, разглядев, должно быть, что спрашивают мальчишки, да не просто мальчишки, а почти что такие же служивые, как и он, кадеты, смилостивился, дёрнул усом:

– Преображенцы проход перегородили… – процедил он нехотя. И карабинеры. – Да и наши…

– Что? – жадно переспросил Грегори. – Что – ваши…

– Господин поручик Розен на сторону Николая Павловича переметнулся… не пускает… – по-прежнему нехотя ответил унтер, и вдруг построжел. – А вам-то чего надо там? Вовсе даже не ваше это дело, господа!

И отвернулся, без нужды поддёргивая на плече ружейный ремень, так что штык глухо цокнул по высокой гренадёрской шапке.

Грегори отступил – духу не хватало пристрожить старого служаку – он, кадет, хоть и мальчишка, а всё же дворянин, и никакой седой унтер, будь он хоть ста лет от роду, не должен был так говорить с ними. Пусть его…

Шепелёв поворотился к друзьям – да, друзьям, как же иначе! Теперь он уже и не помнил о былой размолвке, по правде-то сказать, он забыл о ней ещё утром, после того, как они все принесли присягу Николаю. И только когда Власу вдруг вздумалось податься на Сенатскую, опять было ощетинился.

– Что ж делать-то? – прошептал Влас. – Не пускают…

– А пошли по льду, – предложил вдруг Грегори, и оба друга тут же вытаращились на него.

В середине декабря лёд на Неве ещё плох, сплошные полыньи. Недаром солдаты не решались пойти напрямик, а толпились у моста.

– Думаешь? – нерешительно спросил Влас, а Глеб даже поёжился, передёрнув плечами под шинелью. Грегори и не подумал им отвечать – вскочил на парапет набережной, расстегнул форменный пояс и бросил его одним концом товарищам – а ну, держи!

От верхушки парапета до тонкого льда – невысоко, меньше сажени. Можно бы и прыгнуть, но тогда лёд точно не выдержит.

Друзья уцепились за конец пояса, поддержали – цепляясь за верх парапета, повисая на поясе, Шепелёв спустился на лёд, осторожно топнул ногами – раз и другой. По льду пошёл гулкий треск, но кадет весело задрал голову:

– Держит! Спускайтесь!

Пушки явно были заряжены, около них – солдаты в высоких киверах и в шинелях нараспашку, с запальными шнурами в руках. Между пушками в железной жаровне рдели уголья, над ними призрачно дрожал морозный воздух, и редкие снежинки, падая на угли, мгновенно исчезали, даже не долетая до них.

Один, бомбардир, присев на корточки, как раз в этот миг, запалив от углей шнур, раскуривал трубку, а второй, фейерверкер, пользуясь тем, что поблизости нет ни одного офицера, присел на лафет, закинув ногу на ногу и грыз калёные орехи – кидал их в рот по одному, смачно щёлкал скорлупой и сплёвывал её обломки в снег. Оба проводили Аникея взглядами, потом фейерверкер негромко проговорил:

– Дааа… не повезло вам, вашбродь… и чего вам было б в обход пойти, через Фонарный мост… там-то постов нет…

Правый конвоир, хмурый пожилой унтер неодобрительно покосился на болтливого фейерверкера, но смолчал. Аникей тоже молча прошёл мимо – он выжидал.

Ждал, пока скроются из глаз и штабс-капитан на мосту, и солдаты.

«Куда они меня ведут? – колотилось в голове, стучало в висках. – Куда?»

Вели в нужном направлении – прямо к Сенатской. Что, впрочем, и логично – раз там восставшие, то там и Николай должен быть с приближёнными. Туда и схваченных должны доставлять.

Его туда и вели.

На Исаакиевской площади шумела толпа – не особо густая, десятка три горожан. Вдоль заборов домов стояли хмурые солдаты – шинели, кивера, примкнутые штыки наготове. Но пока только стояли молча. Аникей, завидев народ воспрял было духом, но горожане только встретили его приветственными криками, но никто из них не решился хоть что-то сделать. Было видно, что они пока не дошли до такого состояния, чтобы кинуться в драку, очертя голову. Чего-то им не хватало. Знать бы чего…

Около Исаакиевской стройки (там даже сегодня не прекращалась работа, гулко ухали молоты, визжали пилы, звонко стучали тесла и долотья) унтер-конвоир всё так же хмуро кивнул вправо, в обход высокого забора, на Малую Морскую, и Аникей понял – сейчас! Другого случая может и не быть.

Коротким пинком он подбил левую ногу конвоира справа, ноги его засеклись, и унтер повалился едва не повалился ничком. Левый, молодой солдат, как бы не вчерашний рекрут, ахнул, поворачиваясь к арестанту, но мичман уже ударил его плечом, сшибая с ног, перепрыгнул через упавшего и ринулся в отверстые ворота стройки.

«Добро хоть рук не связали!!» – мелькнула сумасшедшая мысль. И даже кортик у него не забрали.

– Стой, твою мать! – гаркнул сзади унтер, но Аникей уже вбежал в ворота и сразу же рывком прыгнул вправо, скрываясь за створкой ворот и забором. Вовремя! – вслед гулко бабахнул выстрел, пуля ударила в воротный столб, брызнула крупная щепа, забелело на отколе.

Аникей мчался, не останавливаясь, уворачивался от встречных мастеровых – кто-то тащил к лесам кирпич на козе, кто-то катил тачку с песком (мичман рывком перепрыгнул через неё и помчался дальше), трое здоровых мужиков волокли на плечах восьмивершковое бревно (Аникей поднырнул под него и бежал дальше). Вслед ему неслись крики – кто-то весело свистел и улюлюкал (чего бы и не поорать вслед, раз кто-то бежит – дело обычное!), кто-то кричал одобрительное, кто-то от души в несколько ярусов, матерился, когда беглец опрокидывал у него ведро с замесом, а кто-то просто равнодушно смотрел вслед (бежит человек, ну и пусть себе бежит – его дело!). Встречный десятник с плетью в руке хотел было что-то крикнуть или остановить беглеца, но, заметив офицерскую шляпу и эполеты, так и застыл на месте – как ни крути, а десятник – мужик, и не его дело останавливать офицера, пусть тот даже и бежит столь непотребным образом через стройку.

Так и до следующего забора добежал.

Но ворот в нём не было.

Аникей на мгновение остановился, раздумывая, что делать, затравленно глянул по сторонам, отыскивая лестницу – ни одной поблизости! Зато увидел конвоиров – они стояли в воротах и разглядывали стройку – должно быть, его искали. «Упёртые! – невольно восхитился Аникей. – Найдут ведь!» И почти тут же молодой конвоир его увидел – вытянул руку в его сторону, указывая унтеру. За грохотом и звоном стройки нельзя было услышать, что они там говорят. Да и ни к чему было – и так ясно!

Ждать было ни к чему.

Леса в этом месте стояли почти вплотную к забору, и Аникей, подскочив к громоздкой конструкции, ухватился за столб и полез вверх – моряку это не задача. Несколькими рывками он взобрался на первый ярус лесов, глянул через забор. За забором – нестройная пёстрая толпа статских, в трёх саженях от забора по всей Адмиралтейской перспективе от Манежа до дома Лобанова-Ростовского, который в прошлом году, после наводнения, целиком взяло в аренду военное министерство – частая цепь солдат, спиной к стройке, лицом к Сенатской площади, а дальше, на Сенатской, вокруг памятника Петру Великому – плотное каре пехоты.

Свои!

Мичман смерил взглядом расстояние от лесов до забора – не больше полутора аршин! Над головой басовито зыкнула пуля – должно быть, солдаты поняли, чего он хочет.

Думать – только время убивать да страха набираться!

Взмахнув руками, Смолятин-старший прыгнул!

Перелетел через забор, зацепив острые верхушки барочных досок полами шинели!

Грохнулся прямо на какого-то обывателя, сбил его с ног!!

И сам тут же грохнулся на оснеженную мостовую, ударившись локтем – боль острожалым шилом пронзила руку от локтя до плеча.

Перекатился по брусчатке, вскочил на ноги, не оглядываясь на сбитого с ног обывателя, бросился вправо, сбил по дороге с ног ещё одного или двух человек. По флангам, у министерства и Манежа, перегораживая проезды,цепь была чаще, посредине же растянулась. Аникей нырнул между двумя солдатами – от локтя до локтя не меньше полусажени! – и помчался по Сенатской по направлению к каре, каждое мгновение ожидая выстрела в спину.

Не стреляли.

Через Неву бежали осторожно, скользящим шагом, словно на лыжах или коньках, жались к быкам моста – на случай, если вдруг лёд треснет или провалятся, было б за что ухватиться. На середине реки остановились – широкая полынья подходила почти вплотную к мосту, оставляя полоску льда не шире полусажени. А то и вовсе в аршин.

– Риск, – вновь передёрнул плечами Невзорович.

Мальчишки переглянулись.

– Кинем на пальцах, кто пойдёт первым, – предложил Влас. – Чтобы всё честно было.

Кинули на пальцах.

Выпало Невзоровичу.

Лёд под ногами чуть слышно потрескивал. Глеб жался спиной к мостовому быку, ощущая под пальцами обледенелый сруб, прижимаясь к нему спиной и с холодком оцепенело глядя в тёмную зеленоватую невскую воду. «Вот сейчас кромка подломится, и ухнешь ты, шляхтич Глеб, с головой… – билась в голове навязчиво глупая мысль. – Шинель тяжёлая, хрен выплывешь…»

Пронесло.

Полынья осталась позади, Глеб с облегчением выдохнул, отшагнул от воды прочь (лёд, недавно такой зыбкий, теперь казался невероятно крепким и надёжным!) и обернулся. Грегори и Влас на той стороне полыньи опять кидали на пальцах – кому идти теперь.

Выпало Власу.

Ему тоже повезло – лёд не шелохнулся, пока он, тоже прижимаясь спиной к быку, двигался мимо полыньи. Дошёл до литвина, обернулся.

Грегори не ждал – уже шёл следом. И в этот миг над их головами через перила моста вдруг перегнулся человек (а перила надо льдом всего в какую-то сажень с небольшим – взрослый человек руками досягнёт). Усатое лицо, высокий бикорн на голове, медный ярко начищенный орёл на лбу, серебряные эполеты – офицер. Вензель финляндского полка – должно быть, это и был поручик Розен, тот, что, по словам унтера перекинулся к Николаю.

– Это ещё что такое?! – голос поручика раскатился над головами. Грегори вздрогнул, рванулся к друзьям и в этот миг ледяная кромка с треском подломилась под ногой, с шипением ухнула в полынью. Нелепо взмахнув руками, кадет повалился набок, но Влас и литвин разом подскочили ближе и успели ухватить его за руки. Рывок – и все трое полетели на лёд, только Грегори, задрав ногу, вытряхивал воду – успел-таки зачерпнуть башмаком.

– А ну брысь отсюда, шантрапа! – налёг на них голосом офицер. – Вот стрелять велю! Дальше по льду мчались почти не разбирая дороги, добро хоть ни одной полыньи больше не попалось, только лёд гудел под ногами да потрескивал, ходил едва заметными волнами. Оглянуться не успели – а вот уже и парапет набережной! Повезло – подскочили как раз там, где в воду сходили ступени – одним махом взлетели по ним наверх.

Аникею повезло – ни одно ружьё так и не выстрелило ему вслед, и до каре под монументом он добежал благополучно. С правого флангав каре стояли матросы Экипажа, и мичман тут же попал в объятья друзей:

– Аникей! Чёртушка! Пришёл-таки!

– А я говорил – не может быть, чтобы мичман Смолятин струсил!

Его хлопали по плечам, по спине, быстро затянули внутрь строя, Аникей озирался, узнавая одно знакомое лицо за другим – лейтенант Арбузов, мичманы братья Беляевы, Саша и Петруша, Миша Бодиско, Саша Дивов… в конце концов, он оказался и около Бестужева. Капитан-лейтенант глянул остро и одобрительно:

– Пришёл?!

– Так точно.

– Добро!

И всё на том. И правильно – к чему пустая болтовня?

На набережной густой цепью стояли солдаты, всего в двух десятках саженей от парапета плотным строем – до батальона солдат, невдалеке фыркали ноздрями и перебирали ногами гвардейские кони под вальтрапами.

– Пройдём? – одними губами спросил Грегори, меряя взглядом расстояние до монумента – бронзовый Государь парил верхом на коне, указывая вытянутой рукой куда-то на север.

Ответить никто не успел.

Ветер стих, позёмка улеглась, и только редкие снежинки, кружась, порхали над площадью, ложась на мостовую, на офицерские шляпы и эполеты, на кивера и шинели солдат, на плечи бронзовому Великому Государю.

Военный губернатор Санкт-Петербурга генерал Михаил Андреевич Милорадович раздражённо смахнул снег перчаткой с бикорна. Всё шло наперекосяк – заговорщики внезапно взбрыкнули, вышли из-под контроля – маховик, который он старательно раскручивал, вдруг вырвался из руки и метался, круша, всё что попадётся на пути. Оно бы и ничего, кабы не Константин Павлович.. эх, Костя, Костя, старинный приятель, и кто бы мог подумать, что ты не решишься? Теперь царём станет Николай… и прощай все мечты о перестройке армии. Теперь придёт пруссачина и педантизм.

Надо было что-то делать, спасать то, что ещё можно спасти. Иначе всё будет ещё хуже.

Рядом скрипнул снег, Милорадович покосился вправо и тут же выпрямился, невольно поправляя шляпу – подходил государь (да, теперь уже государь!). Узкое лицо Николая было сумрачно и хмуро, двигался так, словно сразу постарел на десяток лет. Царь остановился рядом с генералом, глянул так, что у Михаила Андреевича заныли зубы: «Ой не простит он мне!» – обожгла внезапная мысль. Да и кто из царей бы простил генералу то, что он сказал Николай в споре: «У кого шестьдесят тысяч штыков в кармане, тот может смело говорить!» Вот будут тебе теперь шестьдесят тысяч…

Царь молчал, и Милорадович (а, пропадать, так – с музыкой!) вдруг неожиданно сам для себя сказал:

– Государь, позвольте я попробую их уговорить разойтись?!

– Думаешь, получится? – неуверенно и всё так же хмуро спросил царь. Генерала несколько покоробило это «ты» (оно понятно, царь, но всё равно… это с Костей они вместе в Альпах куски добытой казаками лепёшки делили, а этот мальчишка…), но он усилием воли загнал возмущение в глубину (царь всё-таки!) и сказал, изо всех сил стараясь не говорить сухо:

– Пробовать нужно. Не дай бог, дойдёт до крови… русская кровь..

Николай ещё несколько мгновений помолчал, потом кивнул:

– Вы правы, генерал («вы»! – видимо, на лице Милорадовича всё-таки что-то отразилось). Действуйте!

Ординарец подал генералу любимого белого арабчака Фурора. Михаил Андреевич, рывком взлетел в седло, сопровождаемый восхищёнными взглядами солдат и офицеров («За полвека перевалило русскому Баярду, а всё как юноша!»), поправил шляпу, подтянул белые перчатки, разобрал поводья.

– Надо с этим кончать, – бросил он через плечо и дал Фурору шенкелей.

От Адмиралтейского бульвара прямо к монументу и застывшему вокруг него каре двигался всадник – белоснежный, без единого пятнышка, конь под тёмно-синим вальтрапом, высокий бикорн, сапоги со шпорами, белые панталоны и шитый золотом мундир.

– Смотрите! – прошептал Грегори как зачарованный следя за всадником. – Милорадович!

– Кто? – рассеянно переспросил Влас, тоже глядя на Сенатскую. Но он смотрел не на всадника – он искал взглядом в строю брата. И, видимо, не находил.

– Как это кто?! – возмутился Шепелёв. – Военный губернатор Петербурга! Русский Баярд!

– А ты откуда знаешь? – спросил Невзорович, тоже без отрыва следя за всадником.

– Портрет у отца видел, – бросил Грегори через плечо. – Мой отец служил под его началом. Мюрата вместе от Москвы гнали!

Милорадович, между тем, осадил коня перед самым каре – арабчак приплясывал и гарцевал почти у самых штыков. Генерал приподнялся на стременах.

– Солдаты! Офицеры! Кто был из вас со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом, Фер-Шампенуазом?.. – голос губернатора катился над площадью, казалось, проникая в каждый её закуток, стучался в солдатские души. – Кто хоть раз слышал об этих сражениях и обо мне?!

Солдаты молчали. Угрюмо сжатые губы, хмурые лица под низкими козырями киверов.

Опускались глаза.

Милорадович снял шляпу, не обращая внимания на падающий на коротко стриженные волосы снег, размашисто крупно перекрестился.

– Слава богу! Здесь нет ни одного русского солдата! Здесь нет ни одного русского офицера! Иначе вы бы знали, кто таков Милорадович!

Штыки дрогнули, строй чуть заметно колыхнулся. Генерал вырвал из ножен шпагу – отполированный до слюдяного серого блеска клинок тускло блеснул над конской гривой и заснеженной брусчаткой.

Вы знали бы все, что эту шпагу подарил мне цесаревич, великий князь Константин Павлович, вы знали бы, что на ней написано – другу моему Милорадовичу! Другу! Милорадович не может быть изменником своему другу и брату своего царя! Но вы! Вы этого не знаете! Потому что тут не солдаты и не офицеры, тут – мальчишки, буяны, разбойники! Мерзавцы, осрамившие русский военный мундир, военную честь, звание солдата! Вы – пятно России!

Солдаты зашевелились – теперь они смотрели на генерала так, словно он не срамил их прилюдно едва ли не матерными словами, а звал за собой на смерть, в бой, под пули и ядра. Смотрели с восторгом и готовностью умирать.

Грегори стоял, напрягшись и сжав зубы, не чувствуя, как закипают на его глазах слёзы, и не глядя на друзей. В этот миг он не видел, что они делают, он забыл про них, и готов был броситься первым к белому генеральскому коню.

Сбоку от Милорадовича вдруг возникло неясное движение, кто-то словно проталкивался сквозь строй солдат. Вырвался – статский, в партикулярном сюртуке и офицерской фуражке – нелепый маскарад.

– О жизни говорить нечего! – гремел Милорадович, гарцуя перед строем. – Но там… слышите ли? у Бога! Чтоб найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам! За мной!

Он взмахнул рукой, и в этот миг строй единодушно грянул без всякой команды:

– Ура Милорадовичу!

В этот миг статский в фуражке вдруг стал вполоборота у генерала за спиной, вскинул руку. Грегори, заледенев душой, увидел, что рука эта необычно длинна и в тот же миг понял, что длинна она оттого, что статский держит в ней длинноствольный пистолет, и, азартно прикусив губу и прищурив глаз, целится прямо в спину губернатору, а в следующий миг кадет вдруг понял, что орёт во весь голос, пытаясь докричаться и предостеречь! Какое там! Треснул выстрел, почти неслышимый за многосотголосым воплем солдатских глоток, генерал пошатнулся в седле, и в следующий миг из строя грянуло ещё несколько выстрелов, а вынырнувший из толпы солдат малоприметный офицер вырвал у ближайшего солдата из рук ружьё и длинным выпадом, словно на занятиях по штыковому бою, всадил штык в бок генералу. Конь, всхрапнув, шарахнулся в сторону, генерал повалился из седла, пачкая кровью белую конскую шерсть.

– Что они делают! – крик Аникея, казалось, порвёт ему лёгкие.

Мичман рванулся прочь из строя, словно мог что-то сделать, но его сбили с ног. Братья Беляевы, ухватив друга за локти, помогли ему встать, он поднял искажённое отчаянием лицо, глянул на площадь – было поздно. Белый конь крупной рысью бежал назад к Адмиралтейству, а адъютант Милорадовича рывками тащил своего командира по мостовой прочь, в сторону Манежа.

– Пустите! – Аникей рывком стряхнул с плеч чужие руки – хватка Беляевых вдруг неприятно напомнила, как ему какой-то час назад крутили руки на мосту солдаты Николая. – Да как же так можно!

– А как ещё? – с какой-то хищной усмешкой ответил ему Николаша Бестужев, который стоял тут же, поблизости. – Ты смотри, ещё пара минут, и он бы всех солдат с собой увёл.

– Но ведь это же – Милорадович! – со стоном возразил мичман.

– Да хоть бы и Багратион, – бросил кто-то сбоку, но Аникей уже не слушал – он потерянно побрёл куда-то в сторону, сел на стоящий на снегу высокий барабан, обхватил голову руками.

Грегори обернулся к Власу и литвину.

– Вот! – выкрикнул он, не обращая внимания на то, что на него смотрят со всех сторон – зеваки и солдаты. – Вот ваши борцы за свободу, ваши честные рыцари!!

Друзья молчали. Шепелёв с презрением плюнул в истоптанный грязный снег.

– Ладно, – сумрачно и подавленно сказал, наконец, помор. – Давайте-ка попробуем ближе подобраться. Может, хоть брата увижу.

Тело губернатора было тяжёлым, он дышал тяжело, с булькающим хрипением, словно где-то глубоко в груди него закипал паровой котёл. За ним оставался на снегу густой смазанный кровавый след.

Наконец, пальцы адъютанта не вытерпели – правая ладонь разжалась, сорвалась с рукава генерала, и почти тут же оторвался эполет на генеральском плече, сорвалась и левая рука. Поручик Башуцкий повалился навзничь под обидный хохот толпы – зевак вокруг собралось немалое количество.

Стало обидно до слёз, так, что поручик едва сдержался. Вскочил, отряхиваясь от снега, свирепо глянул по сторонам и вызвал этим только новый взрыв издевательского смеха.

– Чем ржать, помогли бы лучше! – крикнул он. Попытка миролюбиво разрешить дело пропала впустую – скалились над ним, пальцами показывали.

– Волоки давай сам, – насмешливо и надменно, вальяжно подбоченясь, бросил ему ближний обыватель, по виду – купец (шуба нараспашку, красная рубаха, шапка сбита на затылок, борода вызывающе торчит вперёд), словно только что из времён Ивана Грозного или Бориса Годунова.

Адъютант вскипел, шагнул к купцу, сжимая кулаки, но тот не испугался, только выпятил брюхо и бороду сильнее:

– Но-но! Остынь щенок! – двадцатидвухлетний поручик и впрямь был перед этим купцом – щенок щенком.

Злость на мгновение замглила Башуцкому взгляд, он подшагнул ближе и с разворота, прямо в наглые бесстыжие купеческие глаза кулаком – н-на! только сапоги взлетели! Купца снесло с ног, грохнуло спиной о мостовую, толпа рядом глухо зароптала, тщедушный разночинец рядом с купцом, по виду не выше коллежского регистратора – поношенный сюртук серого сукна, старая шляпа, кое-где подштопанная и подшитая, дурно выбритое прыщавое лицо – оскалясь, сунул руку в карман, но Башуцкий не стал дожидаться, пока тот вынет руку обратно (что у него там – нож, кастет?) – пинком в живот сбил с ног и его. Толпа зароптала сильнее, но поручик – пропадать так громко! – вырвал из-за пояса пистолет и с усилием взвёл тугие курки. Толпа притихла.

Пистолет был хороший, двуствольный, французской работы, и сейчас сдвоенное дуло жутко, словно двумя чёрными глазами глядело на толпу.

Оно понятно, что если толпа навалится разом, то ничего пистолет не спасёт, самое большее двоих повалит, а остальные поручика стопчут и растерзают. Но вот быть этими двоими никому не хочется, а градус озлобления ещё не настолько велик, чтобы на себя каждому было наплевать. Толпа – ещё не войско.

– Ты! – пистолет посмотрел на купца, и тот заелозил ногами по снегу, отползая назад, скользя по мостовой на своей шубе, как на добрых санях с подрезами.

– И ты! – пистолет качнулся в сторону разночинца, который торопливо вскочил на ноги и угодливо закивал.

– И вы двое! – пистолет выбрал из толпы ещё двоих – дьякона в длинной зимней рясе и камилавке с фиолетовым верхом (тот размашисто перекрестился) и мастерового с потемнелыми от инструмента руками (тот только угрюмо кивнул). – Поднимите генерала и несите за мной! Как поняли?

– Поняли, ваше благородие, – сдавленно и вразнобой отозвались трое. Купец смолчал.

– Не слышу?! – возвысил голос поручик, сводя брови к переносице.

– Поняли, ваше благородие! – отозвались уже дружнее, теперь и купец подал голос.

– Саша! – прохрипел вдруг генерал, приходя в себя. – Поручик Башуцкий!

– Ваше превосходительство, – бросился поручик к генералу. – Михаил Андреевич! Подождите немного, мы сейчас вас в дом перенесём, доктора вызовем! Тут графа Орлова дом совсем рядом!

– Не надо… – слова давались Милорадовичу с трудом, он выталкивал их из себя по частям. Четверо назначенных Башуцким в носильщики подошли к генералу и смотрели с почтением – куда и вся спесь-то подевалась?! Толпа молчала. – Не надо… к Орлову. Казарма конной гвардии – ближе, туда несите. Пусть солдаты посмотрят, на то, что мятежники творят…

– Понял, ваше превосходительство, – торопливо кивнул поручик и тычками стал поторапливать носильщиков. – Что стоим, берите генерала!

Солдаты шли через Дворцовую площадь – наискосок, от самого Зимнего дворца, должно быть, с Марсова поля. Шли дружно, ровной колонной, впереди, давая отмашку маршировал офицер – пока нельзя было разглядеть знаков различия.

– Кто таковы? – вгляделся Николай. Граф Перовский в ответ только пожал плечами – разглядеть нельзя было не только чинов, но и полковых знаков. Но в этот миг над колонной как раз развернулось знамя.

– Лейб-гвардии гренадерский полк, ваше величество, – мгновенно доложил кто-то из свиты. Перовский только коротко вздохнул и покосился в ту сторону, но так и не смог разглядеть, кто поспешил услужить царю. Как будто Николай теперь сам не видит, по знамени.

– Стюрлер! – обрадованно воскликнул Николай, толкнув вороного жеребца шенкелями. Царская свита стремительно сближалась с колонной солдат, и тут Перовский почувствовал, как волосы начинают шевелиться у него под шляпой – во главе колонны шёл совсем не полковник Стюрлер, а какой-то молодой поручик, плотный блондин невысокого роста. Предчувствие опасности охватило всё существо генерал-адъютанта, и в этот миг царь, видимо, тоже что-то почувствовав, начал натягивать поводья, придерживая коня. Но было уже поздно – до колонны, которая и не подумала остановиться, было всего несколько сажен.

– Батальон, стой! – рявкнул поручик, не снижая шага и вскинув руку к фуражке. Батальон разом, как один человек, остановился, поручик же сделал ещё несколько шагов, оказавшись впереди колонны. – Смиии-рно! На пле-чо!

Полтысячи ружей с примкнутыми штыками дружно взлетели на плечо.

– Здорово ребята! – крикнул Николай, приподнимаясь на стременах и, видимо, ещё на что-то надеясь.

– Здравия желаем, ваше высочество! – дружно прогрохотали в ответ гренадеры, и Перовский только прерывисто вздохнул. Высочество. У царя закаменели челюсти, он отрывисто бросил, всё ещё, видимо, не веря:

– За кого, братцы?!

– Мы – Константиновы! – дерзко бросил в ответ поручик – должно быть, в колонне не было ни одного офицера старше него. И добавил под пристальным взглядом царя, снова скинув руку к козырьку фуражки. – Поручик Панов, ваше высочество!

Николай Павлович несколько мгновений смотрел на поручика в упор, словно не зная, что делать – на мгновение Перовскому показалось, что царь сейчас раскричится, строит скандал. ли расплачется. Или прикажет свитским стрелять по солдатам. На штыках умирать Перовскому совсем не хотелось, хотя пистолет под рукой у него и был, по вечной привычке. Но в то же мгновение Николай взял вороного в шенкеля, заставил его посторониться и махнул вдоль Адмиралтейской перспективы:

– Коли так – вот вам дорога! Ступайте!

Поручик Панов повернулся чётко словно на параде, дал отмашку, и солдаты, не снимая ружей с плеч, двинулись в сторону Сенатской. Царь же, помедлив пару мгновений, нехотя сказал Перовскому:

– Граф, поезжайте с ними… прикажите там в оцеплении, пусть им не мешают.

«Что уж глупее, – раздражённо думал Перовский, сопровождая колонну гренадер. – Кто бы им помешал-то? Оцепление хлипко, им батальон солдат никак не задержать. Стыдно сказать – даже зарядов у канониров нет, пушки пустыми жерлами на бунтовщиков глядят».

Оцепление прошли благополучно. С крыши дома Лобанова-Ростовского, завидев гренадер, зашумели и засвистели – почти на всех зданиях вокруг Сенатской густо толпился простой люд, оттуда то и дело летели в солдат камни или поленья. И откуда в петербуржцах столько любви к Константину? – поразился Перовский и в очередной раз пожалел, что цесаревич оказался столь покладистым. Ведь мог бы, мог бы стать и царём, несмотря на свой брак с княгиней Лович!

На Сенатской к колонне торопливо подошёл ещё один офицер, и Василий Алексеевич тут же с изумлением узнал в нём полковника Стюрлера, командира того самого гренадерского полка.

Поручик Панов, увидев своего командира, скривился, как от кислого и пробормотал на ходу:

– Сейчас начнёт опять солдат уговаривать сложить оружие.

Перовский, невольно проникшись сочувствием, окликнул:

– Постойте, поручик! – он торопливо подъехал ближе, почтивплотную, наклонился с седла и увещевательно сказал. – Вы понапрасну это всё затеяли! Я – граф Перовский, адъютант цесаревича, и я говорю вам – Константин подлинно отказался от престола! Прикажите солдатам сложить оружие, не усугубляйте своей вины.

Поручик несколько мгновений смотрел на него, шевеля густыми, усами, совершенно как у Дениса Давыдова, лицо его постепенно каменело, наливаясь густой неприязнью, затем он, не отвечая ни слова, сухо козырнул, сделал оборот кругом и побежал вдогон солдатам, оставив Василия Алексеевича растерянно смотреть ему вслед.

Дальнейшее произошло стремительно.

Полковник Стюрлер прямо перед строем мятежников Московского полка ухватил поручика за рукав, должно быть, надеясь ещё как-то уговорить, но в это мгновение из-за спин солдат возник юркий статский в сюртуке и фуражке и что-то спросил у полковника, неслышимое для Перовского. Стюрлер что-то холодно ответил, помедлив едва заметное мгновение (должны быть, он пытался понять, кто именно перед ним стоит). В следующий миг, выхватив откуда из-под одежды пистолет, статский выпалил полковнику в грудь, а стоящий рядом офицер вырвал из ножен саблю и рубанул полковника по голове.

Перовский оцепенело смотрел на это зрелище, как вдруг на него самого обрушилось что-то тяжёлое – ударило в спину между лопаток. От неожиданности граф Перовский потерял стремена, повалился с коня на промёрзшую брусчатки.

Очнулся оттого, что его тормошили в четыре руки – солдаты из оцепления подбежали, помогли подняться на ноги. Двое придерживали его под руки и заботливо отряхивали с его мундира снег, а третий ухватил отпрянувшего генеральского коня за повод. Перовский мотнул головой, приходя в себя.

– Что это было? – хрипло спросил он.

– Поленом швырнули, ваше превосходительство, –сочувственно пояснил один из солдат. – Вот, извольте видеть.

Под ногами валялось здоровенное полено, четвертинка расколотого крест накрест чурбака вершков семнадать в длину и не меньше десяти вершков в толщину. Н-да, прилети таким в голову с приличной высоты– могли бы и голову проломить. Счастье, что хребет не сломали, по касательной пришлось. Перовский ясно ощущал, как рубаха на спине под мундиром постепенно намокает кровью – кожу содрало наверняка.

– Вон оттуда, ваше превосходительство, – понял солдат невысказанный вопрос генерала и указал на крышу дома Лобанова-Ростовского, одновременно пригрозив кулаком толпящимся на ней горожанам:

– У, шантрапа… погоди же…

А те орали в ответ:

– Эй, не серчай, барин, мы только шуткуем, генерал! – и злобно хохотали.

Мимо на самодельных носилках из двух ружей и шинели солдаты, всё те же, из оцепления, несли полковника Стюрлера – раненых, видимо, мятежники забирать не препятствовали.

И на том спасибо.

– Николай Карлович! – шагнул к носилкам Перовский. – Как же так?!

– Я не смог, – просипел Стюрлер, силясь приподняться – губы, уже почти белые от кровопотери, синели на глазах, в уголке рта безобразными шариками выступила кровавая пена, глаза уже мало что видели, их затягивала смертная пелена. – Я не сумел…

– Вы сделали, что могли, Николай Карлович, – Перовский схватил его за руку – пальцы Стюрлера были холодны как лёд.

– Это вы, граф Перовский? – узнал его Стюрлер по голосу, попытался слабо улыбнуться. – Он… он спросил меня, на чьей я стороне… я ответил, что присягнул Николаю… а он… из пистолета…

Полковник потерял сознание, и Перовский махнул солдатам в сторону дома Лобанова-Ростовского:

– Внесите полковника в дом, братцы, я сейчас доктора пришлю.

Аникея кто-то хлопнул по плечу, и мичман поднял голову. Слёзы уже отступили, и Смолятин уже стеснялся своей выходки, (экое ребячество!), а голова невыносимо болела.

– Брось! – грубовато сказал Николаша Бестужев. – Брось, Аникуша. Слезами горю не поможешь, а дело делать надо…

– Дело… – криво улыбнулся Аникей, не вставая с барабана. – Где оно, дело-то? Трубецкого-то так и нет?

– Нет, – вздохнул Бестужев. – Пойдём-ка… там человек пришел, старшего требует. А старший на этом фланге как-никак я…

– Что за человек? – с недоумением спросил Аникей, но Николаша уже повернулся, и пришлось идти за ним.

Что за человек мог требовать старшего у восставших офицеров?

Человек, который мог требовать, оказался обычным городским мастеровым. Праздничная одежда – вышитая косоворотка, поддёвка плотный войлочный картуз, широкий пояс, короткая, аккуратно подстриженная бородка с длинными усами. Светло-русый волос и серые глаза, прямой русский нос, тонкие губы.

– Капитан-лейтенант Бестужев, – отрекомендовался Николаша, прикоснувшись кончиками пальцев к уголку бикорна. – Вы хотели видеть старшего? Старший на этом фланге – я.

– Фёдор Симаков я, мещанин, – обыватель сдёрнул с головы картуз и чуть поклонился. – Печник я, ваше благородие, у меня двенадцать подмастерьев в работе…

От печника явственно несло брагой, хотя на ногах он стоял твёрдо, глаза смотрели ясно, и язык ничуть не заплетался.

– Ближе к делу, – попросил Бестужев, тоже, должно быть, почувствовав запах.

– Как узнали мы, что вы, господа, за волю для народа выступили, так и решили – мы с вами! – заторопился печник, даже чуть притопывать ногой по снегу стал. – Мои двенадцать подмастерьев, а друзья, да соседи… Ваньша, брат мой, коней пригнал – если, значится, вам понадобится…

В толпе неподалёку на несколько голосов орали и вопили, должно быть поддерживая Симакова.

– Дайте оружие, ваше благородие! – просительным голосом сказал вдруг Симаков. – Нас сорок человек, да и в толпе не меньше тысячи охочих набрать можно, только свистни!

Аникей с лёгким испугом взглянул на Бестужева.

Откажется?

Согласится?

– Господин Симаков… – медленно и осторожно проговорил капитан-лейтенант. – Мы… мы очень благодарны вам, и вашим товарищам, и вашему брату… но сейчас у нас нет лишнего оружия…

Несколько мгновений оба молчали, пристально глядя друг на друга. Аникей закусил губу – что скажет печник?

Потом печник неуверенно протянул:

– Оружия, мало, говоришь… – и вдруг, видимо, что-то поняв, прищурился. – Не доверяешь… не веришь нам, барин? Боиишься, – в его голосе вдруг явственно прорезались пьяные нотки, он сорвал с головы картуз с маху хлопнул его на мостовую, только снежная пыль взвилась. – Эх выыы… господа…

В его голосе было столько презрения и разочарования, что Аникей не выдержал – отвернулся. И не видел, как печник, подняв картуз, долго и старательно хлопал его о колено, выбивал пыль, потом нахлобучил набекрень и пошёл к толпе, чуть пошатываясь – он вдруг как-то сразу сделался пьян.

– Почему отказал? – одними губами спросил Аникей.

– А ты видел тех его друзей? – так же тихо и свирепо бросил Николаша. – Они ж пьяны вдребезги! У нас и так балаган настоящий, паноптикум, нам только их для полного счастья и не хватает. Одно неосторожное слово, один неосторожный жест – и здравствуй, новая пугачёвщина! Представляешь, сколько крови прольётся?!

Аникей дёрнул щекой и смолчал.

Пробираться поближе пришлось долго.

Сквозь толпу было не протолкнуться – вокруг Сенатской сгрудилось не меньше десятка тысяч народу– никакое оцепление бы не удержало! Но одиночек за кольцо оцепления не пропускали, а уж мальчишек – тем более. А навалиться толпой и прорваться – пороху ни у кого не хватало! С той стороны, от Исаакиевской стройки толпа была почти вплотную к строю мятежников, но здесь, от Невы – нет, здесь оцепление было плотнее.

Кадеты, покрутившись около моста, подались вниз по Английской набережной – в обход. Торопливо бежали, путаясь в полах шинелей. Около дома Остермана-Толстого навстречу попался конный патруль – три драгуна и офицер, молоденький корнет. Мальчишки скрылись за портиком парадного, прижались к стене, провожая взглядами цокающих копытами всадников. Драгуны мальчишек не заметили, прогарцевали мимо.

– Как думаете, скоро они поедут обратно? – задумчиво спросил Глеб, глядя вслед драгунам.

– Очень скоро, – вдруг сказал кто-то совсем рядом, и мальчишки, вздрогнув, едва не бросились в разные стороны. Но услышав задорный смех, остановились, пристыжённо и сконфуженно переглядываясь.

Яшка!

Бульвардье высунул голову между колонн парадного – он скрывался на крыльце, тоже должно быть пережидал, пока патруль проедет. Поняв, что кадеты его заметили, он весело подмигнул Шепелёву, показывая оттопыренные два пальца, явно на что-то намекал. Грегори в ответ только прищёлкнул языком и сказал:

– Ничего, за мной не заржавеет.

Помор и литвин только переглянулись, не понимая, о чём речь, но ни Шепелёв, ни уличник не стали ничего пояснять.

– Они ездят только по Английской набережной, – пояснил Яшка, видя, что они по-прежнему смотрят на него непонимающе.. Сейчас до моста доедут – и обратно.

– Мы успеем, – сказал Грегори. – Нам и надо-то только до Замятина переулка…

– А зачем? – Яшка мотнул головой. – Хотите на Сенатскую с другой стороны пройти? Не пройдёте.

– Чего это вдруг? – ощетинился Влас, собираясь сказать что-то вроде: «Это мы-то не пройдём?»

– В переулке застава, – охотно пояснил Яшка, устраиваясь на гранитном парапете поудобнее. – И в Галерном – тоже. И на Конногвардейском. Никого не пускают…

– А откуда тогда такая толпа на Сенатской? – непонимающе переспросил Глеб.

– С утра набежали, – пожал плечами Яшка. – Тогда застав ещё не было. Я тоже с утра здесь, уже везде побывал…

– И что, никак не пройти? – убито спросил Влас и пояснил. – У меня брат там, с флотскими…

– Не пройдёте, – повторил Яшка и кивнул вверх по набережной. – Вон, патруль возвращается. Давайте-ка сюда, на крыльцо.

Скрылись за парапетом крыльца, ждали, пока драгуны проедут мимо.

– На саму площадь уже не пройти, – торопливо объяснял Яшка, лихорадочно блестя глазами из-под козырька войлочного картуза. – Но можно забраться на крышу Сената. По пожарной лестнице. Оттуда всё можно разглядеть. Хотите?

– Хотим! – воскликнул Влас, опередив остальных. – Ты знаешь, как пройти?

– Да я только что оттуда, – щербато улыбнулся Яшка. – А Лёха и сейчас там, на крыше.

– А ты чего спустился? – поддел Грегори.

– А вас увидел, – опять улыбнулся бульвардье щербатой улыбкой. – И догадался, что вы место ищете, чтоб лучше было видно. Пошли, патруль проехал!

– Эй, мятежники, баре!

Кричали пьяными голосами из толпы. Аникей вмиг опознал того обывателя, который просил оружия. Как его? Кажется, Фёдор Симаков, печник!

– Эй, берегись, нас вон отгонять скачут, наверное бить вас будут сейчас!

Мичман обернулся, вгляделся – и правда, толпу теснили всадники, наотмашь лупили плетями и ножнами палашей – драгуны и конногвардейцы. Горожане разбегались в разные стороны, и плац перед строем восставших постепенно расчистился, стал свободным. Звонко и страшно заревела труба, и всадники рысью выехали на площадь перед Адмиралтейством, словно полая вода растеклись, растянулись в ширину – от набережной до Александровского бульвара. Хищно и тускло заблестели сотни обнажённых клинков.

Снова заревела труба, и лава конной гвардии густым потоком хлынула к строю мятежников.

– В рууу-жьё! – протяжно прокричал где-то в глубине строя только что выбранный новый диктатор – поручик Оболенский, и две с половиной тысячи ружей дружно вскинулись, целясь над головами налетающей конной лавы.

– Пли!

И грохот согласного залпа окутал строй облаком порохового дыма.

Ворота во двор Сената были заперты, но калитка неожиданно оказалась открыта. На заднем дворе Яшка остановился около кованой из волочёного железного прута лестницы – она отвесно уходила вверх, к краю кровли.

– Вот она, – кивнул Яша вверх. – Не испугаетесь? Тут семь сажен…

– Пф! – презрительно, как и положено было будущему моряку, будущему адмиралу и первым подпрыгнул, цепляясь за нижнюю ступеньку лестницы.

– Э, погоди, я – первый! – попытался остановить его бульвардье, но Грегори уже подтянулся выше и взобрался на первую ступеньку.

– Фиг тебе! – весело ответил он, отдышавшись и крикнул друзьям. – За мной, кадеты!

Лезли молча, упорно сопели, обливались по́том. Здорово мешали шинели, но никто и не подумал их снять – наверху наверняка был ветер, невелика радость замёрзнуть на железной крыше. Промёрзшие железные ступеньки леденили руки даже сквозь перчатки, скользили под сапогами. Из-за здания Сената с площади слышалась частая глухая пальба – палили залпами и вразнобой, мальчишки торопились. Наконец, добрались и до верха, Грегори первым пролез в выемку в карнизе крыши. Ветер и правда был колючим и жёстким, стегнул по щекам, и почти тут же Грегори наткнулся взглядом на неприязненное лицо какого-то уличника.

– А тебе чего тут надо, кадет? – безошибочно опознал уличник воспитанника Корпуса по кокарде на фуражке. Грегори, не отвечая, выбрался наверх целиком, а тот уже тут как тут – стоит вплотную, выпятив грудь, и меряя его взглядом.

– Ты чего сюда припёрся, кадет? – с неприязнью процедил он, сжимая кулаки.

Грегори уже прикидывал, как удобнее будет свернуть забияке нос на сторону, чтобы самому удержаться на крыше, но в этот момент над срезом кровли показалась голова Яшки.

– Эй, эй, Серёга, полегче! – окликнул он задиристого. – Свои!

Он рывком выскочил на крышу, подошёл к набычившимся мальчишкам.

– Я же тебе говорил, что мне надо первому идти, – упрекнул он Шепелёва и повернулся к забияке. – Серёга, это со мной! Да ты не признал что ли, это ж Грегори из Морского корпуса, с которым в прошлом году дрались у Гостиного двора.

Тот несколько мгновений вглядывался в лицо Грегори, потом вдруг улыбнулся, протягивая руку:

– Вспомнил! Чего раньше не пришли, тут сейчас такое было – Конная Гвардия атаковала!

Народу на крыше и вправду было много – хоть и не так густо, как на набережной, где не протолкнёшься, а не меньше двух сотен человек – в основном уличники, мальчишки, да и взрослые тоже, обитатели городского дна.

Конногвардейцы возвращались после атаки. Кони устало мотали гривами, спотыкались.

Николай Павлович сжал в руке хлыст так, что даже костяшки пальцев побелели, казалось, рукоять хлыста вот-вот треснет в царском кулаке. Он видел всё – и как конногвардейцы, рассыпавшись, неохотно скакали к мятежникам, и залпы из строя каре, и камни и поленья, которые летели из толпы и с забора вокруг Исаакиевской стройки – летели прямо в скачущих, били всадников в спины, по плечам и по головам, по конским мордам и крупам. И то, как кавалерия, так не доскакав до каре, начала разворачиваться назад – кому было охота рубить своих, тех, с кем вместе дрались при Бородине и Малоярославце, Березине и Кульме, Лейпциге и Фер-Шампенуазе?

– Сухозанет! – позвал император, ударив рукоятью хлыста по луке седла. Мороз понемногу забирался под мундир, то и дело охватывал тело крупной дрожью.

Генерал Сухозанет, начальник артиллерии корпуса гвардии, был тут же, ему было только чуть за повод коня потянуть, чтобы оказаться перед Николаем.

– Слушаю, ваше императорское величество!

– Иван Онуфриевич, что там, заряды к пушкам подвезли наконец? – отрывисто спросил Николай. Пальцы заледенели на холоде, сводило судорогой. – Мне всё это надоело.

– Так точно, ваше императорское величество, час как подвезли! Артиллерия готова.

– Вот и отлично, – судорога сводила лицо, и казалось, император смеётся злой усмешкой. – Прикажите заряжать картечью. С этим балаганом пора кончать. Никогда не любил затянувшиеся спектакли!

Доктор Дуглас Маккензи (тёмно-голубой сюртук под тёмно-серым рединготом нараспашку, шляпа-котелок, тяжёлая трость с набалдашником слоновой кости, пышные усы и бородка а-ля Генрих Четвёртый, брови крутой дугой, выпуклый высокий лоб и прямой нос, остатки когда-то пышной белокурой шевелюры) отложил окровавленный скальпель и вытянул перед собой длинный корнцанг:

– Прошу, господин генерал – последствия вашей общей глупости – налицо!

Милорадович страдальчески улыбнулся – всё время, пока Маккензи его оперировал, генерал был в сознании, и только иногда страдальчески морщился.

– Поверите ли, господин доктор – первая рана за всё время службы!

Шотландец покачал головой, дёрнул аккуратно подстриженным усом и сказал:

– Не думаю, что есть с чем поздравлять, господин генерал. Тем более, что ранение очень тяжёлое, тут не до шуток.

– Я понимаю, – в голосе Милорадовича прорезалась осиплость. – Доктор… покажите мне пулю ближе…

– Для чего? – непонимающе поднял брови Маккензи. – Хотите запомнить её на всю жизнь?

Но пулю показал, придвинув окровавленный корнцанг почти к самому лицу генерала – окровавленный комочек в щипцах, с которого капала густая тёмно-алая кровь.

– Прошу, ваше высокопревосходительство.

Генерал несколько мгновений вглядывался в пулю, потом его губы тронула едва заметная улыбка.

– Пистолетная… слава богу…

– Не понимаю… – брови доктора поднялись ещё выше.

– Пистолетная… значит – стрелял… дворянин… офицер или статский… – слова давались Михаилу Андреевичу со всё большим трудом. – Не солдат… слава богу… ни один солдат не поднял… оружие на Милорадовича…

Генерал начал терять сознание, его речь быстро утрачивала связность.

– Поручик Башуцкий… Саша… если не приду в сознание… государю – волю мою… всех моих мужиков – на волю… Катенька Телешевой – золотой гарнитур…

Доктор Маккензи, уронив корнцанг бросился к чемоданчика и выхватил флакон с нюхательный солью.

Поручик Башуцкий зло плакал в углу.

Пушки раскатисто грянули, вдоль строя стремительно прокатилось дымное облако с проблесками огня – одна за одной, одна за одной. Визгучая картечь порвала морозный воздух, рванула грязные сугробы, подёрнутые серой питерской сыростью, выщербила каменную кладку, рикошетила от тяжёлых гранитных ступеней Адмиралтейства и Сената.

Щедро плеснула кровью на серый снег.

Бросились врассыпную солдаты и матросы. Кто-то из офицеров глянул неверяще – второй залп хлестнул прямо в лицо, обдало жаром и горячей кровью, окрасило сугробы в багрец.

Влас несколько мгновений заворожённо смотрел, как вспухают у пушечных жерл огненно-дымные облака.

Над площадью вновь заверещало крупно нарубленное железо.

– Брат! – кадет, спохватившись, ринулся в сторону Сенатской. Шепелёв, спохватившись, бросился следом.

Опоздал!

Зато успел Невзорович! Толчком штиблета подшиб ногу помора под коленом и навалился на Власа, удерживая его за руки и плечи.

Влас свалился на настил кровли, едва не ухнув через край крыши вниз – на заснеженный гранит брусчатки с крыши осыпался снег.

Залп!

Виноградная картечь с каким-то сверлящим визгом стегнула по мосту, сшибла с быка снеговую шапку, свистнула где-то около самого уха. С площади слышались пронзительные крики.

– Пусти! – Влас уже снова стоял на ногах, балансируя на покатой крыше. Помор сжал кулаки, примериваясь к чуть отступившему литвину – сейчас Влас этому иезуиту нос на сторону своротит.

Чтобы знал, кого и когда останавливать.

В этот миг на ноги встал распластавшийся до того по крышеШепелёв. И почти тут же коротким рывком оказался рядом со Смолятиным, облапил его за плечи, навалился неподъёмной тушей.

– Пусти! – вновь трепыхнулся было Влас, понимая уже, что двоих ему не одолеть, но тут же подскочил и литвин:

– Не пускай, Грегори! – крикнул он отчаянно, вцепляясь в руки Власа. – Держи!

Снова вспорола зимний воздух над головами рубленое железо. Молодой солдат на мгновение замер на верхнем гребне набережной, глядел назад вполоборота, словно кого-то высматривал, ждал, что следом кто-то бежит, держал ружье с примкнутым штыком наотлёт. Картечь ударила его в спину, сломала пополам, кровь плеснула на гребень сугроба, парень неуклюже рухнул к самому урезу воды.

Не успел.

Вдалеке уже бежали по льду, беспорядочно, кто куда, мундиры хорошо были видны на заснеженной Неве.

– Пустите! – уже безнадёжно, понимая, что его не пустят, повторил Влас. – Там Аникей!

– Ты ему сейчас ничем не поможешь, – хрипло возразил Невзорович, пряча глаза. – Умереть хочешь рядом с ним?

– А хотя бы! – яростно, со слезами в голосе крикнул помор. – Пусти, литвинская морда!

– Даже не думай, – покачал головой Невзорович. А Шепелёв, чувствуя, как Влас рвется из его рук, только крепче стиснул заломленные за спину руки помора. – Вряд ли Аникей был бы тому рад!

На льду кто-то певуче выкрикнул команду, метнулся в сумерках неразличимый штандарт. Солдаты начали собираться а нему, но по берегу уже неслись с конским храпом – чуяли кровь кони, чуяли! – конные батареи. Разворачивались с разгона.

– Тоооовсь!

– Пали!

Теперь били ядрами.

Взломанный невский лёд вставал на дыбы, горбатясь в вечерних сумерках зеленовато-пузырчатыми льдинами. Над рекой пронесся обречённый, полный смертного ужаса многоголосый вопль.

Смолятин заплакал – отчаянно-горько, безнадёжно, снова рванулся, но друзья держали крепко. Влас укусил Невзоровича за руку, но Глеб только сжал зубы, не разжимая хватки.

Пушка грянула недалеко от Сената, почти прямо под ними, провыло ядро, вопли тонущих в стылой декабрьской воде солдат полоснули по ушам. Ноздри щипал едкий пороховой дым.

С площади раздавались команды, цокот копыт – похоже, там всё было кончено. Потом на набережную прямо на виду кадет выехал всадник на вороном коне.

Государь.

Николай Павлович остановился, придерживая поводья левой рукой, затянутой в белоснежную лайковую перчатку, неотрывно смотрел на невский лёд, где погибали те, кто так и не захотел сдаться. Бритое лицо его кривилось, словно император пытался сдержать рвущиеся из глаз слёзы.

Впрочем, это продолжалось всего лишь миг. Николай Павлович справился с собой, выпрямился в седле и понял невозмутимый вид, не замечая трёх мальчишек, притихших на краю кровли Сената всего в паре десятков сажен от него.