Не-доросли. Книга 3. Метель

Глава 10. Без царя

1. 27 ноября 1825 года

В стекло звучно плюхались крупные хлопья мокрого снега, отбрасывая в тусклом свете уличных фонарей на белёную стену уродливые тени, похожие на кляксы в тетради неуклюжего и бестолкового кадета. За дверью послышались шаги – по выстроенному на месте снесённой прошлогодним наводнением галереи коридору шла ночная стража. Щели вокруг двери (раньше, когда за дверью был коридор, в них нещадно тянуло холодом) на мгновение осветились – в коридоре было темно, и стража проходила с масляным фонарём.

Грегори прерывисто вздохнул, повозился, устраиваясь поудобнее. На то, чтобы заснуть снова не было уже ни желания, ни времени –вот-вот уже и побудка. А он опять не выспался – уже которое утро подряд он просыпался за полчаса до побудки и слушал шаги проходящей по коридору стражи. Причины каждый раз были разные. Иногда переживал из-за размолвки с друзьями. Иногда снились домашние – отец, мачеха-французка, Анютка-Аннет, а то и наглец Жорка. Иногда – деревенские друзья. Вчера приснилась Маруська, смотрела ласково и с укором, а как проснулся, мгновенно вспомнились её летние слова: «Не пара мы, понял! Не пара! Ты – барин, а я – холопка! И не ходи к нам больше! Никогда!»

Сегодня не снился никто, но Гришка всё рано проснулся – от странного тоскливого чувства, или даже скорее предчувствия – словно на пороге стояло что-то большое и страшное. Несколько мгновений он лежал неподвижно, пытаясь понять, что произошло, но в спальне была тишина, только сопели на разные лады кадеты (а кое-кто и звучно похрапывал, не опасаясь, что соседи «задушат тигра»). Невольно вспомнился прошлогодний рассказ Власа о его стоянии на часах около церкви и зловещем шёпоте за спиной. Да и другие рассказы в спальне ночью – о призраках города, о событиях четвертьвековой давности. Но ничего подобного в спальне не просматривалось. А потом раздались шаги стражи в коридоре, и Грегори понял, что скоро побудка.

Шаги в коридоре стихли, и почти сразу же зарокотал барабан.

Побудка.

Умывались торопливо, плескали холодной водой в лицо, брызгали друг на друга под весёлый хохот. Грегори молчал, сопя, растирался шершавым полотенцем, то и дело ловя на себе разнообразные взгляды: злорадные – новых, сочувствующие – прежних, озадаченно-виноватые – Власа и Глеба.

– Переживаешь? – едва слышно спросил рядом фон Зарриц. Шепелёв покосился – мекленбуржец без очков смотрел странно – одновременно беззащитно и проникновенно. Душу Грегори на миг пронзило острое чувство злости – всего на миг. Потом он только сумрачно кивнул. Подумал несколько мгновений и добавил:

– Не только поэтому…

– Что-то ещё? – Лёве торопливо надел очки, глянул, подняв брови.

– Да… – Грегори отбросил полотенце, взъерошил волосы и беспомощно пошевелил пальцами в воздухе, не в силах подобрать слова. – Что-то такое висит в воздухе… странное.

– Ты тоже заметил? – фон Зарриц криво усмехнулся.

– По городу уже с неделю слухи странные ходят… про государя, – Шепелёв нырнул головой в прохладную рубаху – мягкая холстина приятно облегла тело, вынырнул из широкого ворота. – Про болезнь… Таганрог поминают… мальчишки городские болтали, бульвардье.

Грегори стянул рукава тесёмками, застегнул ворот и взялся за воротник куртки.

– Не дай бог, – глухо сказал он, сжимая кулак и комкая шершавое сукно.

Бог, тем не менее, дал.

Не прошло и часа.

Грохот барабана ворвался в церковь сразу же, как только гардемарины и кадеты закончили бормотать молитву, вместе с последним «Аминь!». Воспитанники корпуса ошалело озирались, непонимающе глядели на дверь – никогда такого не было, чтобы в церкви в барабан стучали.

Отец Симеон тоже глянул с амвона встревоженно, вздёрнул косматые брови, выпятил острую бороду. Но смолчал – должно быть, понял, что ничего не бывает без причины.

Офицеры!

Первым в церковь шёл директор, адмирал Рожнов (и нестройная толпа воспитанников раздавалась перед ним, словно вода перед форштевнем тяжёлого фрегата), – шляпа-бикорн на сгибе локтя, начищенные сапоги выше колен отливают чёрным глянцем, белые панталоны и тёмно-синий мундир, шитый золотом, соцветье орденов на груди, чёрный креп наискось через шляпу.

Креп!

Грегори похолодел.

Следом по двое входили офицеры, – мундиры, крепы на шляпах, серьёзные и встревоженные лица – ни одной улыбки, даже вечный весельчак Деливрон и добродушный Ширинский-Шихматов глядели сумрачно и хмуро.

Директор неторопливо поднялся на солею – цок! цок! цок! – раскатился троекратный стук каблуков по ступеням – остановился около царских врат, торжественно поворотился лицом к воспитанникам, и Грегори вдруг понял, что в церкви царит такая тишина, что пискни сейчас где-нибудь в дальнем углу комар – и в алтаре слышно будет.

Барабан смолк, словно поперхнувшись.

– Господа гардемарины! – голос директора гулко растёкся по наосу, приковывая внимание. – Господа кадеты!

Сердце Шепелёва вдруг стремительно заколотилось, и он понял, что именно сейчас скажет Пётр Михайлович. Креп! Креп, чёрт возьми!

Чёрт не взял.

– Господа воспитанники, – в третий раз обратился директор. – Для нашей страны настал тяжёлый час! Наш государь, его императорское величество, Александр Павлович… приказали нам долго жить! Почили в бозе 19 ноября сего года в городе Таганрог!

Грегори уже внутренне был готов к этим словам, но у него всё равно дух захватило. Он оглянулся по сторонам, пытаясь встретиться взглядом с кем-нибудь из своих – Власом, Глебом, Лёве, Венедиктом… да даже с кем-нибудь из новых, пусть даже и с Сандро самим! Но перед глазами, как назло возникали только малознакомые лица – озадаченные, огорчённые, злые и даже восторженные. И только одно общее – равнодушных лиц не было ни одного. В церкви стремительно нарастал шелестящий шум – многочисленные многоголосые шёпотки быстро переходили в гул голосов, который становился всё громче.

– Господа воспитанники! – густой бас отца Симеона мгновенно перекрыл гомон, и в церкви опять стало тихо. – Достоит ли вам, будущим офицерам флота российского, вести себя, яко стаду баранов бессмысленному?!

Господа воспитанники пристыжённо стихли, переглядываясь и только в задних рядах слышались тихие шёпотки и шелест, словно там никак не могли смириться с тем, что услышали.

Во рту кадета Шепелёва стало горько, словно крепкого пива перебрал. Вот только хмеля не было на душе.

– Благодарю, отец Симеон, – директор качнул головой в сторону иеромонаха. – Действительно, нелепое зрелище – мятущиеся кадеты… – он говорил негромко, но услышали все, и от этого умолкли все, даже в самых задних рядах. – У государя нет сыновей. В связи с этим, господа воспитанники, престол переходит к следующему по старшинству брату государя – цесаревичу Константину Павловичу. А нам с вами надлежит ему присягнуть в верности.

Грегори, наконец, встретился взглядами с помором и литвином, и увидел в их глазах то самое, чего так боялся – смесь страха и восторга.

– Отец Симеон, прошу вас, – директор чуть отступил, уступая место иеромонаху.

На пюпитр тяжело легло евангелие в золочёном переплёте, левая ладонь адмирала легла поверх переплёта, правая взлетела двумя пальцами вверх. Следом поднялись два десятка левых рук – офицерских. Потом пять сотен – гардемаринов и кадет.

– Я… – выговорил адмирал, и все, кто были в наосе – офицеры, кадеты и гардемарины, в едином порыве повторили это «Я». – Я, Павел, Михайлов сын, Рожнов

– Григорий Шепелёв…

– Глеб Невзорович…

– Влас Смолятин…

– Владимир Истомин…

– Лев фон Зарриц…

– Венедикт Смолятин…

– Александр Поццо-ди-Борго… – остальных знакомых голосов Грегори уже не слышал, он слились в единый гул, волной прокатившийся по наосу.

– …обещаюсь Всемогущим Богом верно служить Его Величеству Константину Первому, Царю, Императору и Самодержцу Всероссийскому, и прочая, и прочая, и наследникам со всею ревностью, по крайней силе своей, не щадя живота и имения. И долженствую исполнять все указы и уставы сочинённые, иже и впредь сочиняемые от Его Величества и его Государства, – слова присяги, сочинённые ещё Петром Великим, звенели в ушах колокольным звоном. – И должен везде, во всяких случаях интересы Его Величества и Государства предостерегать и охранять, и извещать, что противное услышу и всё вредное отвращать. А неприятелям Его Величества и его Государства везде всякий удобьвозможный вред приключать, о злодеях объявлять и их сыскивать. И всё прочее, что к пользе Его Величества и его Государства, чинить по доброй Христианской совести, без обману и лукавства, как доброму, честному человеку надлежит, как должен ответ держать в день Судный. В чём да поможет мне Господь Бог Всемогущий!

Грегори вдруг охватило странное чувство – словно он причастен к чему-то громадному, историческому, словно рядом с ним вершатся важнейшие события (а возможно, и от него зависят тоже). В этот миг он понял, откуда такой восторг в глазах друзей, Власа и Глеба – и понял, что они в его глазах наверняка увидели то же самое.

Снаружи мела́ настоящая метель – к утру похолодало, и мокрый снег сменился на просто влажный, валил густо. Грегори на мгновение остановился на паперти, чтобы натянуть фуражку поглубже, и в этот миг услышал негромкий разговор за спиной.

– Странно всё это, – задумчиво проговорил Деливрон, щёлкая застёжками перчаток. – Слишком торопливо, слишком впопыхах…

– Ты так думаешь, Шарло? – недоумевающе переспросил Ширинский-Шихматов. – Я, например, не наблюдаю ничего странного… бог призвал государя, кто-то должен наследовать, ближайший родственник-мужчина – Константин Павлович…

Грегори замер, изо всех сил вслушиваясь. Чувство сопричастности к историческим событиям снова охватило его, затопляя душу, словно прошлогоднее наводнение – Сенатскую площадь.

– Это всё так, – с лёгким раздражением в голосе ответил Шарло. – Странность в другом, ваше сиятельство Серёжа… почему такая спешка? Нет, я конечно, понимаю, что не годится, чтобы империя была без главы долгое время… но за пару дней ведь ничего бы не случилось? А так присягаем Константину – даже без манифеста от него!

– Нда… – уязвлённо-озадаченным голосом ответил князь после недолгого молчания. – Тут ты прав, это очень странно. Как будто кто-то (понять бы ещё кто) – очень спешит…

И в этот миг в заледенелое ухо Шепелёва вцепились чьи-то твёрдые пальцы в лайковой перчатке.

– Ай! – невольно вскрикнул Грегори, вскидывая голову.

– Уехал в Китай, – безжалостно сказал Ширинский-Шихматов, не больно, но цепко держа кадета за ухо. – Беги, догоняй.

Удивление от того, что князь Ширинский знает мальчишескую приговорку про Китай было едва ли не сильнее жгучего любопытства, которое всего минуту назад удерживало Грегори на месте и заставляло слушать во все уши. «Дурак, – тут же сказал Грегори сам себе. – Он же тоже был мальчишкой!»

– Подслушивать недостойно будущего офицера, кадет Шепелёв, – насмешливо сказал Деливрон. Грегори не нашёл ничего лучше, как ответить:

– Я… я нечаянно!

Офицеры расхохотались, и князь выпустил ухо мальчишки:

– Брысь!

Грегори бросился бежать, радуясь, что наскочил именно на этих офицеров – у Овсова бы так дёшево не отделался. Впрочем, с ним Шарло и Ширинский вряд ли стали бы откровенничать на подобные темы.

2. 4 декабря 1825 года

Завтрак закончился, и кадеты весёлой гурьбой галдели в коридоре, толкались, подставляли друг другу подножки и отвешивали подзатыльники и кокосы. Впереди было целое бездельное воскресенье. Если не считать, конечно, уроков на завтра, которые большинство кадет и даже гардемаринов, впрочем, беспечно оставляли на вечер – куда они убегут-то?

Невзорович, не в пример остальным кадетам, совсем не радовался – нечему было. Быстро лавируя в толпе, словно юркая шхуна, пробрался в спальню, взглядом спросил позволения у Жоржа Данилевского и примостился в углу на стуле, с гитарой на коленях. Играть он не умел (не в том духе его воспитывали в Литве, боле приличным считалось для молодого шляхтича играть на клавесине, хотя в Европе в последнее время клавесины уже постепенно уходили в прошлое, их заменяли фортепиано), научился только у Жоржа немного перебирать струны. Вот и сейчас – сидел и бездумно тренькал – было скучно. Размолвка с Грегори – глупость какая, ссориться из-за политики, из-за царя! – не давала покоя. Влас, который вроде бы оказался на той же стороне, что и шляхтич, сразу после завтрака куда-то исчез, должно быть, как обычно – либо с братом где-то пропадает, либо у Иевлевых. Идти гулять в одиночку по промёрзшему (с утра заморозило, и из церкви кадеты бежали торопливо, приплясывая на скрипучем снегу плаца) Петербургу не хотелось. Хотелось разговора с кем-то понимающим.

Дверь из коридора чуть приотворилась, в проём просунулась коротко стриженная лопоухая голова – кадета этого литвин не знал, помнил только, что тот первогодок, новик, вроде него, прошлогоднего. Баклажка.

Интересно, чего ему надо?

– Глеб Невзорович есть? – не заставил себя ждать баклажка, заставив литвина вздрогнуть от неожиданности.

– Я – Невзорович, – сказал он, откладывая гитару на кровать Жоржа и подымаясь. – Чего надо?

– Тебя там внизу, в вестибюле, какой-то щёголь спрашивает, – ответил баклажка, предварительно смерив Глеба недоверчивым взглядом с головы до ног – будто сомневался, правду ли ему сказали, хотя мог бы и подумать – кому и зачем надо ему врать.

– Что за щёголь ещё? – машинально переспросил Глеб, хотя уже и догадывался, кого это принесло по его душу.

– Мне-то откуда знать? – независимо пожал плечами баклажка и исчез за дверью. Порядки в Корпусе за прошедший год прилично изменились – попробовал бы ещё год назад кто-то из баклажек, хоть и сам Невзорович тот же, вот так ответить чугунному. Хотя… впрочем, они ведь и отвечали!

Мундир – какая досада, что нельзя пройти по городу в статском! Шинель, фуражка. Коридор мелькнул, словно размытая пелена, дробно застучали башмаки по ступенькам – последний пролёт лестницы Невзорович съехал по перилам, отполированным за десятки лет до лакового блеска касаниями тысяч мальчишеских рук и офицерских лайковых перчаток. И обтянутых сукном кадетских задов. Рывком спрыгнул с перил и оказался прямо перед высоким офицером – он, видимо, только что зашёл со двора и расстёгивал шинель.

Карл Францевич Деливрон.

Шарло.

Офицер чуть отступил назад – добро ещё не врезался в него Глеб! – смерил литвина взглядом с головы до ног.

– Кадет Невзорович, если не ошибаюсь.

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– Поправьте фуражку, кадет, и застегните шинель! – строгости в голосе Карла Францевича прибавилось, и кадет невольно вытянулся, стремительно застёгиваясь. Покосился – у тяжёлой дубовой двери в две остеклённых створки стоял Кароляк – тот самый щёголь, разумеется. Широкая тёмно-серая альмавива с красной окантовкой, чёрный боливар и камышовая трость с монограммами, белые панталоны и тёмно-серые туфли, в тон альмавиве. Щёголь и есть.

Габриэль держался поодаль и, едва заметно посмеиваясь, глядел, как офицер строит набедокурившего баклажку. Наконец, добившись того, чтобы форма Невзоровича выглядела если не идеально, то хотя бы сносно, Деливрон весело усмехнулся, подмигнул Глебу и, прикоснувшись зажатыми в кулаке перчатками к краешку бикорна и бросив кадету: «В следующий раз получишь полдюжины розог», быстро зацокал подкованными каблуками вверх по лестнице.

– Есть какие-то новости из Литвы? – Невзорович пинком сбросил с набережной на лёд слежавшийся комок снега, проследил за тем, как комок прыгает по льду до ближайшей полыньи. Плеснула вода, и Глеб повернулся к Габриэлю, глянул на него вопросительно. Кароляк только мотнул головой:

– Что там может быть интересного, в этой болотной глуши? – пренебрежительно сморщил он нос.

– Там – дом, – шевельнул плечом Глеб. – Родственники, друзья…

– Настоящие дела сейчас творятся в Варшаве, а не в Вильно, – Кароляк словно не слышал. – Ну и здесь, в Петербурге, тоже…

– И в Таганроге, – не удержался Глеб, чтобы не съязвить, но Габриэль не рассердился.

– В Таганроге уже всё закончилось, – махнул он рукой. – Смерть Александра была, конечно, очень странной. Очень. Но всё закончилось…

– Так и здесь же закончилось уже, – непонимающе пожал плечами Невзорович. – Император мёртв, да здравствует император. Столица присягнула, империя присягнула, вместо Александра будет Константин, а Николай или Михаил поедет в Варшаву… там и будет всё интересное.

– А вот и нет, – азартно хмыкнул Габриэль, и у Глеба осталось стойкое ощущение, что Кароляк хотел выразиться иначе – грубее и непристойнее, по-крестьянски, до того азартно шляхтич эту фразу выговорил. Но в последний миг, видимо, всё-таки сдержался. – Ничего ещё не закончилось…

– Почему? – Невзорович уставился на приятеля и хлопнул ресницами, не понимая.

– С таганрогской смерти прошло уже две недели, – наставительно сказал Габриэль, поворачиваясь лицом к Неве и глядя на то, как снег, кружась, крупными хлопьями ложится на влажный лёд и в полыньи Невы, на едва видную за снеговой пеленой Петропавловскую крепость. – С присяги – неделя. Если императором будет Константин… – он помедлил, – тогда почему он до сих пор в Варшаве, а не там? – и коротким кивком указал назад, через плечо, на охристую громаду императорского дворца. – За это время он уже дважды мог бы сюда примчаться. А то и трижды, при большом-то желании.

Глеб несколько мгновений помолчал, обдумывая услышанное, потом вдруг резко повернулся к Габриэлю:

– Думаешь, он откажется?

– Думаю, он уже отказался, – беспечно ответил Кароляк, подхватывая с парапета набережной горсть снега и скатывая её в ладонях в снежок. – Иначе уже приехал бы и короновался.

– Но… как же? – Невзорович даже развёл руками от недоумения. – Мы же ему уже присягнули? Как он может отказаться?

– Видимо, может, – криво усмехнулся Кароляк. – И в связи с этим возможны самые разные коллизии.

– Какие? – жадно спросил Глеб и тут же смутился – не к лицу шляхтичу выказывать такое живое нетерпение. Но Чайльд-Гарольдом быть не получалось, хоть убей.

– Ну… какие, – медленно, словно раздумывая, доверить ли мальчишке такую тайну, поговорил Габриэль – вот у него Чайльд-Гарольдом быть получалось, иногда даже лучше, чем надо. – Возможно, царём будет Константин. А возможно – Николай. Непонятно пока.

– А что лучше для нас? – после недолгого молчания спросил Глеб. Габриэль засмеялся.

– Хороший вопрос, – он стряхнул перчаткой снег с полей боливара. – Для нас, для Польши, для будущей Речи Посполитой плохо – оба варианта. Но если Константин станет царём – это наверное всё-таки хуже.

– П-поясни, – Невзорович мотнул головой – снег осыпался с фуражки, попал за ворот. – Ой!

– Поясню, – Кароляк швырнул заледенелый снежок в сторону крепости, словно хотел перекинуть его через Неву. Не перекинул, конечно – снежок плюхнулся в полынью, распугав уток – заполошно крякая, они рванулись к краям полыньи, пытались выбраться на лёд, смешно переваливаясь жирными неуклюжими тушками. – Если царём станет Константин, то наместником в Варшаве – Николай или Михаил. Эти полякам потворствовать не станут, ни у одного из них рядом нет… княгини Лович.

Последние слова Габриэль выговорил, ухмыляясь с циничной иронией, и Глеб, не удержавшись, густо покраснел.

– Но ведь тогда Константин будет царём, а рядом с ним есть княгиня Лович! – несмело возразил он, краснея ещё большее.

– Из Петербурга Варшавы не видать… – возразил Кароляк не очень уверенно. Глеб сделал вид, что не замечает этой неуверенности.

– А если наоборот?

– Вариант наоборот – получше, – вздохнул Кароляк. – Хотя и тоже не идеал. Тогда царём будет Николай, а Константин останется в Варшаве. Тогда в Королевстве всё останется по-прежнему, хоть царь и сменится. Нет, не идеал.

– А что идеал-то? – опять недовольно мотнул головой Глеб – рассуждения Кароляка казались туманными и сомнительными.

– Идеал – если Николай с Константином схватятся насмерть, в глотку друг другу вцепятся, – с неожиданно вспыхнувшей ненавистью страстно бросил Габриэль. – Если штыки и пушки у них в ход пойдут!

– Цинично, – только и нашёлся что сказать Невзорович, даже остановившись на месте. Кароляк, помолчав, бросил в ответ:

– Ну да… C’est la vie[1]…

– Сколько крови, – оторопело прошептал Невзорович, утирая внезапно взмокшее, несмотря на хваткий морозец, лицо. – Сколько крови…

– Свобода без крови не даётся, – отрубил Габриэль. – Пусть себе режутся. Зато будет шанс под эту резню Речь Посполиту возродить!

Двинулись дальше. Молчали: Невзорович – подавленно, Габриэль – решительно. Наконец, когда шли уже мимо Адмиралтейства, Глеб вдруг негромко сказал:

– Ты многое знаешь… во многом разбираешься. Наверное, твой градус достаточно высок…

Габриэль промолчал. Смотрел в сторону. Казалось, он уже сожалел о том, что вгорячах рассказал младшему приятелю лишнее.

– Скажи честно, вот то, что ты сейчас говорил… это твоё личное мнение? Или это позиция… – Глеб помедлил, не зная, как правильнее выразиться, но Кароляк не стал дожидаться, пока кадет подберёт нужное слово.

– Это позиция Патриотического общества, – сухо и холодно сказал он, по-прежнему глядя в сторону. Сожалеет, должно быть , – окончательно решил про себя Глеб. А Габриэль вдруг улыбнулся так, словно и не говорил только что с ненавистью. – А пойдём-ка обедать, Глеб! К мадам Роделё, к примеру, у неё французский табльдот для холостяков, это недалеко. Она к себе пускает обедать только по рекомендации, у меня рекомендация есть, а ты – со мной, значит и у тебя есть. У неё прелестная дочка, совсем ещё дитя, правда… я называю её Chichetle, из-за того, что она ещё год назад так забавно шепелявила. Вообще-то её зовут Анжель, но похоже, это прозвище прилипнет к ней надолго. Обед в пять часов, а время уже вполне к этому подходит.

Он подхватил Глеба под локоть и потянул за собой вверх от Невы.

– Но… удобно ли… – нерешительно выговорил Глеб.

– Очень даже удобно, – не дал ему возразить Кароляк. – Ты увидишь, это премилые люди. Хозяйка – французская роялистка, живёт здесь ещё с девяносто третьего года, сбежала от пыльного мешка (Глеб содрогнулся – он знал, что во Франции в 90-е «чихнуть в пыльный мешок» означало – сложить голову на гильотине). Бывает там англичанин Купер; корсиканец, доктор Орнано, родственник Императора, Готард Собаньский… многие, в общем, интересные люди. И пан Адам там любил бывать, он меня туда и рекомендовал.

3. Тот же день

В коридоре первого этажа плакал Михей – скупо, то и дело смахивая чуть заметную слезу. Не на виду у кадет, прячась в закутке. Грегори и наскочил-то на него случайно. Подбежал – и оторопело остановился. Странно было видеть, как кривилось сморщенное и чуть рябое стариковское лицо, заросшее густой полуседой щетиной.

– Ты чего, Михей? – испуганно спросил кадет, останавливаясь около профоса. Тот только отмахнулся в ответ, но, видя, что кадет никуда не уходит, пояснил, наконец. – Не дело это – царству русскому без государя жить. За страну страшновато…

– Так ведь Константину Павловичу присягнули… – возразил Шепелёв, не понимая.

– Присягнули, – согласился Михей, шмыгая носом и вытягивая из-за пояса здоровенный носовой платок, вышитый по краю красной шерстяной ниткой, словно праздничная крестьянская рубаха. – Оно б и хорошо – цесаревич Константин – истинный царь, его нарочно на царский престол готовили в своё время… на греческий, правда. И на русском был бы неплох. И вояка хороший, с самим Ляксандром Васильевичем в походах бывал. Так ведь не едет же он в Петербург-то…

– Приедет, – пожал плечами Грегори, всё ещё не понимая, куда клонит профос. Тот несколько мгновений глядел на недоросля, потом вздохнул и спрятал платок – глаза уже были сухи.

– А… вам-то сорванцам, что?.. Вы пока что без особого понятия…

Грегори смутился – собственное беспечное поведение вдруг показалось ему странным и неуместным. «А ведь и верно, – вдруг поразился он. – Неделя уже прошла, чего ж цесаревича-то (не цесаревича, а государя! – тут же возразил он сам себе) до сих пор в Петербурге нет?»

– Прошу простить, господин, – сухо выговорил Михей, пытаясь принять неприступный вид. – Расстроил я вас…

– Оставь, Михей, – теперь кадет смотрел на профоса с любопытством. То здоровый немолодой мужик плачет по постороннему человеку, а то вдруг этого застеснялся. И в тот же миг Грегори вдруг вспомнил свои собственные чувства в тот день, когда им объявили о смерти государя и стали приводить к присяге. Не то же ли самое он чувствовал? И не был ли на грани того, чтоб слезу пустить?

«Так ведь это ж я, – возразил н сам себе. – Мальчишка! А Михей вон сколько служил, да и в боях бывал! Ему ль плакать?»

Профос словно догадался, о чём думает Грегори и вздохнул.

– Всякое бывает в жизни, сударь-кадет, – сказал он чуть дрогнувшим голосом. – Ты вот что пойми – я служить начинал ещё при бабке государя нашего, Катерине свет Алексеевне Великой. Там недолго служил. Потом при батюшке его, Павле Петровиче – тоже недолго. А вот потом уже – четверть века – всё при Ляксандре Павловиче. И Наполеона с двунадесяти язык под его рукой сокрушили, и с турками воевали, и со шведами, и с персами… а теперь что будет? Его не стало, а братья его препираются, чей будет престол. Отказываются… словно боятся. Не дело это. Не будет без государя божьей воли над страной.

Из Корпуса Грегори выходил в сумрачном и сумбурном состоянии – растревожил его Михей своими слезами и словами. Часовые на выходе покосились на мальчишку, но останавливать не стали – воскресенье, в конце концов, а старшим кадетам разрешалось по воскресеньям невозбранно выходить из корпуса и без сопровождения старших по званию или родственников – послабление дисциплины, введённое в этом году адмиралом Рожновым, за которое мальчишки готовы были вокруг директора плясать негритянские танцы, как воины Дессалина.

Где-то впереди маячил Глеб со своим спутником в серой альмавиве, но Шепелёв не собирался их догонять – очень надо. Небось куда-нибудь пошли языками чесать про свою великую Речь Посполиту, да про то, как правильно государя свергать…

Впрочем, свергать пока некого.

Грегори досадливо топнул ногой, понимая, что теперь весь день от подобных мыслей не избавиться. Чёрт же догадал Власова брата связаться с карбонариями! Как всё было хорошо в прошлом году, когда главной заботой были драки с чугунными и новыми, а теперь вот прорезалась политика и – извольте бриться!

Невзорович со своим приятелем в альмавиве свернули на Исаакиевский мост, а Грегори, чтобы не было похоже, будто он, упаси господи, идёт за ними следом (очень нужно!) прошёл дальше по набережной к Стрелке, туда, где год назад высилась громада парохода, в котором он нашёл кортик, тот, что сейчас лежит у него в ранце – Грегори свозил его в Новотроицк, показал отцу и брату, а потом снова прихватил с собой – такую вещь не оставляют нигде, ни в спальне Корпуса, ни в отцовском доме.

Сейчас, разумеется, никакого парохода на Стрелке уже не было. Кадет спустился к самой воде, прихваченной у берега льдом, глянул по сторонам. В Малой Неве вмёрзла в лёд у набережной трёхмачтовая английская шхуна – англичане остались зимовать в русской столице. Над палубой столбом подымался дымок из трубы камбуза, по вантам, сворачивая паруса на зимовку, муравьино сновали матросы, весело перекликаясь по-английски. Около здания Биржи мельтешил народ, то и дело останавливались кареты и извозчики, люди в партикулярном деловито проходили по ступеням туда и сюда – на Бирже не бывает воскресений. Рядом, чуть ниже Биржи по течению Малой Невы, муравьиная кипень мастерового люда – землекопы расчищали площадку под большую стройку – видно, подрядчик пообещал щедро заплатить за быстро сделанную работу, работали и в воскресенье. На другом берегу, ниже Крепости – двухэтажная громада Тучкова буяна, который горожане упорно именовали Дворцом Бирона.

На стройке среди землекопов вдруг возникло движение и крик, словно там гоняли бродячую собаку.

Или – не собаку?

Грегори не успел додумать, когда из толпы работающих вырвалась знакомая фигура в рваной флотской шинели, и оглядываясь, припустила прочь, как раз в его сторону. А следом на тротуар выскочил приказчик в поддёвке и армяке нараспашку и пригрозил вслед палкой:

– Только попробуй покажись мне тут ещё! – раскатился над морозной улицей его вопль, так, что обернулся даже ломовой извозчик, который как раз катил мимо Биржи. – Всю палку об тебя обломаю! Проныра!

Гнаться за убегающим он не захотел, видимо, удовлетворившись тем, что выгнал его со стройки. Зато Грегори, мгновенно признав в фигуре в шинели Яшку-с-трубкой, метнулся наперерез – по его прикидке, бульвардье должен был остановиться как раз около северной ростральной колонны.

Так и вышло.

Яшка остановился около колонны, переводя дыхание, обернулся в сторону стройки и презрительно сплюнул сквозь зубы.

– Сволочь, – процедил он, сбивая на затылок драный цилиндр (одет он, как всегда был живописно и разнообразно) и вытаскивая откуда-то из недр шинели свою любимую трубку. – Напугал… палку он сломает…

– И как только без палки будет жить? – сказал Грегори насмешливо, выдвигаясь из-за колонны за его спиной.

Яшка от неожиданности подпрыгнул на месте, чуть не выронив трубку (но всё-таки сумел её поймать и не дал ей упасть на мостовую), развернулся в воздухе и возмущённо уставился на кадета.

– Опять ты?! – воскликнул он.

– Опять я, – насмешливо бросил кадет. – Теперь в расчёте – в прошлом году ты меня пугнул, сейчас я – тебя.

Бульвардье только сплюнул под ноги – по счастью себе под ноги, а кадету, иначе драка стала бы неизбежной.

– Чего тебе в Корпусе не сидится? – бросил он с лёгким надрывом. Сунул трубку в зубы мундштуком, пошарил где-то в глубине шинели и извлёк на свет божий кисет с табаком. – Тепло, мягкая кровать, кормят три раза в день, никто на улицу не гонит, – невнятно (мешала трубка в зубах) бурчал он. – Нет, ему надо болтаться по улицам, честных бульвардье пугать…

– Скучно, – пожал плечами Грегори. – Воскресенье. Все разбежались кто куда… – и видя, что бродяжа вот-вот что-то спросит, кадет поспешил сменить тему. – Чего тебя на стройку-то понесло?..

– Ну как чего? – уличник вынул-таки трубку изо рта и сыпанул в неё табака. Глянул вприщур, оценивая, не переборщил ли, и видимо, пришёл к выводу, что наоборот, недосыпал. Сыпанул ещё, довольно крякнул, спрятал кисет. – Мастеровщина народ сердобольный, кто копейку подаст, кто хлеба кусок. А иной раз и к котлу пустят… мы у них не воруем – чего у них взять-то? – пояснил он, уминая большим пальцем табак в чашке.

– А чего тебя там гоняли, рабочие-то? – поддел Грегори. – Раз они такие сердобольные?

– А… – уличник закончил набивать трубку, – Это не рабочие, это приказчик, собака хромая. Кому надо, чтоб бездомные мальчишки болтались под ногами? Особенно, если работа срочная…

– Что у них там за срочная работа? – Грегори, разумеется, это было малоинтересно, но надо ж было о чём-то говорить.

– Пакгауз новый хотят строить, от самой Биржи и аж вон дотуда, – Яшка неопределённо махнул рукой вниз по Малой Неве. Понятно было, что он и сам толком не знает, где находится это «вон дотуда», но кадет не стал уточнять – зачем? Бульвардье, между тем, снова поймал трубку зубами за мундштук и похлопал по карманам в поисках кресала. Высек огонь, запалил фитиль, вкусно пыхнул дымом. Грегори принюхался – табак, кажется, был неплох, интересно, где его берёт уличник? Хотя, что гадать, ворует, должно быть. А Яшка продолжил. – Спешат до Рождества закончить.

– Закончат, должно быть, – пожал плечами кадет.

– Если ничего не помешает, – загадочно бросил Яшка, выпуская густой клуб дыма. Подумал и повторил, щурясь на расплывающийся дым. – Если ничего не помешает…

– Ты про что? – не понял Грегори. – Что может помешать?

Он почувствовал, что начинает потихоньку закипать – до того ему надоели постоянные недомолвки, намёки и многозначительные околичности, которыми в последнюю неделю, казалось, было переполнено решительно всё вокруг. «Чёртова политики, – подумал он с ненавистью. – Даже уличники – и те…»

Вместе с тем он отлично помнил, что слух о болезни царя до него донёс в позапрошлое воскресенье именно Яшка. А приди известие о смерти Александра Павловича в корпус на пару дней позже, так Грегори и об этом от Яшки в прошлое воскресенье узнал бы, наверное.

– Слухи ходят… разные, – неопределённо, но многозначительно сказал бульвардье, снова пыхнув трубкой и выпустив почти идеально ровное кольцо дыма.

– Расскажи, – попросил Грегори, сжав зубы от злости – ещё и просить его надо! – Сказал «Аз», так скажи и «Буки» уж…

– Мы частенько крутимся среди солдат, – Яшкино лицо вдруг стало донельзя серьёзным.

– Они тоже сердобольные? – не удержался Грегори, глянул вприщур.

– Да, – кивнул Яшка, не обижаясь на то, что его перебили – уличники на подобное внимания не обращают, у них свой этикет. – Тоже бывает перехватишь у них копейку или хлеба горбушку.

– Так что за слух-то?

– Поговаривают, что зреет большая буча… как в первом году, когда Павла Петровича пристукнули. А то и круче. Гвардия – за Константина да Конституцию какую-то… жена, должно быть.

Кадет в ответ только коротко хмыкнул, но пояснять не стал. На душе стало ещё мрачнее.

4. 11 декабря 1825 года

До сего пользовались мы прекраснейшею погодою и почти всегда попутным ветром, что доказывается чрезвычайно успешным, 21 день продолжавшимся плаванием нашим от острова Святой Екатерины до Земли Штатов. Но едва только обошли мы оную и приблизились к широте мыса Горна, вдруг встретили нас холодная погода, всегдашнее мрачное небо и противный ветер от SW. Прежнее, весьма счастливое плавание наполняло мысли наши приятными воображениями, и мы мечтали, что через несколько недель перенесены будем в благословенные страны великого океана; но западный ветер, казавшийся быть продолжительным, лишил нас лестной сей надежды и доказал, что мы дерзновенно хотели полагаться на всегдашнее благоприятство ветра. Хорошая погода, которою в полдень ободриться надеялись, была, как то и ожидал я, кратковременна. В 2 часа нашёл нечаянно столь жестокий шквал, что мы с трудом могли обезопасить паруса свои. После оного дул ветер, хотя и крепкий, однако ещё не уподоблялся шторму. В 5 часов покрылось небо облаками. По всему горизонту показались, от 5 до 6 градусов высотою, белые снежные облака. Столпообразный вид оных казался быть величественным, но при том и страшным. Убрав все паруса, оставили мы только штормовые стаксели и ожидали нашествия облачной сей громады, к нам приближавшейся. Она нанесла на нас шквал, сопровождаемый градом, чрезмерно свирепствовавший несколько минут и преобразившийся после в продолжительный крепкий ветер, который господствовал во всю ночь при сильных порывах, нося корабль наш по влажным горам моря. Опустившийся после первых порывов на 2 линии барометр и настоящее возмущение в атмосфере вообще советовали нам приготовиться к претерпению жестокой бури; по учинению сего препроводили мы ночь довольно спокойно[2].

Влас отложил книгу, потёр виски и глаза.

– Страна Штатов, – задумчиво прошептал он. – Что ж это за Страна Штатов такая?[3]

В библиотеке – тишина. Только потрескивают язычки огня в масляных лампах, да изредка шелестят страницы перелистываемых книг. Народу в библиотеке по воскресному дню почти не было (да что там почти – совсем не было, кроме Власа Смолятина), тем более, что и сама библиотека открывалась ненадолго – Матвей Петрович Креницын, хоть и любил своё дело, но и отдохнуть тоже любил.

Влас перевернул страницу и внезапно ощутил рядом с собой чьё-то присутствие. Поднял голову – Матвей Павлович стоял рядом, весело улыбаясь и добродушно глядя сквозь толстые стёкла очков.

– Кадет Смолятин, – без вопросительной интонации сказал он и мизинцем стряхнул невидимую паутинку со старого, но ещё добротного мундира тёмно-синего сукна. – Вы даже в воскресенье не выходите из-за книг…

Влас чуть повёл плечом, не зная, что тут можно ответить. Но Креницын смотрел выжидающе, и отвечать пришлось.

– Я, ваше благородие, Матвей Павлович, хочу адмиралом стать… а для этого надо много знать и уметь.

– Высоко метите, кадет, – без осуждения и с каким-то любопытством заметил библиотекарь. – Именно адмиралом?

– Мы, Смолятины, ваше благородие, семейство морское, – ещё пару мгновений подумав, ответил кадет. – С обеих сторон… мой прапрадед был первым лоцманом государя Петра Великого. Он, правда не Смолятин был, а Рябов… морская служба была мне предопределена. А раз мой отец сумел стать офицером, то мне теперь следует стать адмиралом… ну и брату моему старшему – тоже, надеюсь.

– И на меньшее вы не согласны, разумеется? – улыбка на лице Матвея Павловича стала ещё шире.

– Наполеон говорил, что плох тот солдат, у которого в ране нет маршальского жезла, – пожал Влас плечами. – А он в этих делах разбирался.

Креницын добродушно рассмеялся и потрепал помора по голове, взлохматив коротко стриженные волосы:

– Ладно, будущий адмирал… время вышло. Сдавай книгу и срочно иди гулять. Слишком много смотреть в книги – вредно для глаз. А будущему адмиралу будет крайне полезно подышать зимним воздухом.

Аникей оказался дома, хотя уже и в шинели внакидку.

– Уходишь? – Влас даже расстроился, но старший брат в ответ только с усмешкой щёлкнул его по твёрдому козырьку фуражки.

– Ухожу, увы. Срочное дело в городе. Но…

«Но» старшего брата прозвучало очень многообещающе.

– Но? – переспросил кадет.

– Но ты можешь пойти со мной, – договорил мичман и снова щёлкнул по козырьку фуражки младшего брата.

Поблизости не было видно ни одного извозчика, и он пошли пешком. Шли по набережной Екатерининского канала, ежась под пронизывающим ветром, и колючий снег горстями сыпался им за воротники шинелей.

– И всё-таки я не понимаю, – горячился Влас, вспомнив их прошлый разговор. – После победы (да-да, после победы!) по новому закону, можно будет дать крестьянам волю? Без земли?! Выбросите их на голую землю?

– К тому времени мы решим это вопрос, – отворачиваясь от ветра и снега, ответил Аникей без особой, впрочем, уверенности. И тут же прибавил. – Надеюсь, успеем.

– Я не понял сейчас, – моргнул кадет, прикрывая лицо ладонью – снег сёк щёки без жалости. – Что значит, «если успеем»?

– То и значит, – бросил Аникей. – Сам видишь, что творится в стране, не маленький. На престоле третью неделю нет никого – кто царём станет – непонятно, оба наследника… сиськи мнут! – Влас вздрогнул, настолько неожиданно было услышать подобную вульгарность от старшего брата. Нет, доводилось слышать конечно и не такое, но не про царскую же семью!

– Ну и… что? – всё ещё не понимал он.

– Многие из наших считают, что это очень удобное время для выступления… – неохотно пояснил мичман. – Это и в самом деле так… власти нет, кого слушаться – непонятно… разброд.

Аникей вдруг вскинул руку и призывно свистнул. Кадет обернулся – сквозь сухую метель к ним катила пролётка.

– Тпруу! – рявкнул дюжий ванька, закутанный по самые уши в овчинный тулуп, сдвинул на затылок татарский малахай. – Пожалуйте, барин! Куда ехать прикажете?!

– На Сенную, к вашей бирже, – падая на рогожное сиденье, ответил Аникей. Влас вскочил в пролётку и примостился рядом с братом. Мичман рывком поднял над пролёткой стёганый полог – теперь к седокам задувало снега гораздо меньше. Ванька свистнул и щёлкнул кнутом, погоняя коня, пролётка дёрнулась и помчалась по набережной.

– Гвардия вся за цесаревича… – негромко объяснял, между тем Аникей, то и дело косясь на могучую спину извозчика, но его опаска казалась напрасной – вряд ли ванька хоть что-то слышал из их разговора за гудением ветра, топотом копыт и скрипом колёс. – В гвардии, да и в армии ценят вояк, особенно сейчас, после падения узурпатора прошло всего десять лет. Тех, кто храбр, тех, у кого опыт военный есть. И тех, кто может пренебречь мелкими нарушениями дисциплины, субординации, не будет махать палкой по мелочам. Константин Павлович именно таков.

– Он воевал! – вспомнил Влас.

– Конечно, – подтвердил мичман, зябко кутаясь в офицерскую шинель. – Плечом к плечу, последние сухари делил с ними.Милорадович, военный губернатор столицы,с Константином вообще друзья, вместе в Альпах четверть века назад мёрзли и мокли, под французскими пулями… А за Николая кто?

– Кто?

– Чиновники-крючкотворы, – выговорил Аникей едва ли не с ненавистью. – Крысы бумажные, чернильные. В армии его, насколько я знаю, терпеть не могут – он не воевал. Да к тому же – педант, слишком любит пруссачину и шагистику. Да и Михаил не лучше. Армейские офицеры много раз обижались, что эти мальчишки не считаются с заслугами боевых генералов, того и гляди, под палку поставят. И если Константин решится…

– Но это же – гражданская война! – изумлённо воскликнул Смолятин-младший и тут же опасливо покосился на извозчика. Но ванька, похоже, и сейчас ничего не слышал – кутался в тулуп, да перебирал вожжи, иногда подгоняя коня. Пролётку мотнуло на поворотах – извозчик свернул с набережной на Кокушкин мост, потом на Садовую – до Сенной оставалось всего-ничего. Влас повторил, понизив голос. – Это же гражданская война! Как в Испании! Или в Греции!

Аникей смолчал.

– Ну и зачем мы сюда приехали? – непонимающе спросил Влас, когда они сошли с пролётки на Сенной.

– Скоро сюда прибудет дилижанс из Москвы, – мичман бросил извозчику гривенник, подул в озябшие руки, натянул на голову поглубже офицерскую фуражку. – Там приедет один очень нужный человек, мне поручено его встретить и разместить. Разместить придётся на моей квартире, так что ночевать сегодня у меня тебе не получится, прости уж.

– Я и не смог бы, – махнул рукой Влас. – Сегодня ж воскресенье, завтра ранняя побудка и классы… – помедлив, он решился всё-таки спросить. – Человек… из ваших?

– Из наших, – с неопределённой улыбкой ответил старший брат. – От Южной управы гонец… письмо пришло ещё пару дней назад. Как жаль, что до сих пор гелиографа нет, мгновенно вести бы доходили.

Влас смолчал.

Гелиографические линии аппаратов Бетанкура, действительно, пока что тянулись только от столицы до Шлиссельбурга.

Дилижанс остановился около биржи, пассажиры сходили не торопясь , разминая ноги от долгого сидения, потягиваясь. Один из них, штабс-капитан невысокого роста в шинели внакидку и с фуражкой в правой руке с любопытством оглядывался по сторонам, когда кучер дилижанса с поклоном поставил перед ним большой чемодан.

– Благодарствую, братец, – штабс уронил подставленную рукавицу кучера медный алтын, подхватил чемодан и в этот миг к нему шагнул Смолятин-старший.

– Сегодня морозный день, – сказал он, щурясь от летящего в глаза снега.

– Да, в Могилёве гораздо теплее в это время года, – согласился тот.

Влас непонимающе поднял брови, но оба офицера только улыбнулись друг другу – видимо, обмен паролями был обговорён заранее.

– Мичман гвардейского флотского экипажа Аникей Смолятин! – вскинул руку к фуражке один. – Мне поручено вас встретить!

Второй нахлобучил фуражку и тоже прикоснулся к его шитому серебряным галуном козырьку.

– Штабс-капитан Гвардейского генерального штаба Александр Корнилович. Рад знакомству, мичман!

[1] Такова жизнь (франц.).

[2] Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 4, 5 и 6 годах. – В Санкт-Петербурге, в морской типографии 1809 года.

[3] Эста́дос (Земля Штатов, исп. Isla de los Estados) — остров к востоку от Огненной Земли.