Наука Плоского Мира II: Земной шар

Глава 14. Винни-Пух и пророки

У Угов нет настоящих историй, поэтому они не осознают свое положение во времени. Они не горят желанием менять свое будущее, потому что не имеют о нем представления.

Мы же знаем о существовании других будущих…

Мы, как заметил Думминг Тупс, живем в мультиплексной вселенной. Оглядываясь на прошлое, мы видим, где и когда события могли сложиться иначе, и задаемся вопросом: «А не могли ли мы оказаться в другом настоящем?». Точно так же мы смотрим на настоящее, представляя себе множество вариантов будущего. Мы думаем о том, какое из них произойдет на самом деле, и как мы можем повлиять на его выбор.

Возможно, мы ошибаемся. Может быть, правы фаталисты, утверждающие, что «все предопределено». Может быть, все мы автоматы, вычисляющие предопределенное будущее механической вселенной. А может быть, правы сторонники квантовой философии, и все возможные варианты будущего (как и прошлого) существуют параллельно. Или же реальность — это просто точка в мультиплексном фазовом пространстве вселенных, одна-единственная карта, извлеченная из колоды Судьбы.

Как мы научились осознавать себя существами, живущими во времени? Которые помнят свое прошлое и с помощью него пытаются (обычно безуспешно) контролировать свое будущее?

Началось все очень, очень давно.

Понаблюдаем за прото-человеком, который, в свою очередь, наблюдает за зеброй, наблюдающей за львицей. Мозги этих трех млекопитающих заняты совершенно разными задачами. Мозг травоядного заметил львицу, но он едва ли видит все 360 градусов окружающего пространства (нам так кажется — понаблюдайте за лошадями в поле), обращая внимание только на некоторые детали — например, вон тот пучок травы, или ту самку, которая, кажется, готова к спариванию, или самца, который подает ей правильные сигналы, или три куста, за которыми, наверное, кто-то прячется… Если львица начинает двигаться, она сразу же получает приоритет, хотя и не занимает поле зрения полностью, потому что зебре приходится учитывать и некоторые другие обстоятельства. За теми кустами может прятаться другая львица, так что лучше мне перебраться вон на ту замечательную травку до того, как это сделает Чернушка[84]… Когда я смотрю на эту траву, то думаю о том, какая она вкусная… ЛЬВИЦА ДВИЖЕТСЯ.

Львица думает: это хороший жеребец зебры, но я за ним не побегу, потому что он слишком сильный (она помнит о той травме глаза, которую ей когда-то нанесла зебра своим пинком), но если я заставляю его убежать, то Дора, притаившаяся за кустами, скорее всего, сможет запрыгнуть на ту молодую самку, которая пытается привлечь внимание самца, и тогда я смогу побежать за ней…

Возможно, планирования здесь не больше, чем в голове у зебры, но, по крайней мере, львица способна предвидеть небольшой фрагмент будущего и планировать в настоящем времени, исходя из прошлых воспоминаний. Если я сейчас встану…

Человек наблюдает за львицей и зеброй. Даже в голове Homo erectus, скорее всего, уже складывались истории: львица побежит, зебра испугается, а другая львица бросится… а, на ту молодую самку. Тогда я смогу выбежать перед молодым самцом; я вижу, как бегу и бью его вот этим камнем. Homo sapiens, пожалуй, справился бы еще лучше; его мозг был более крупным и, скорее всего, более развитым. Он мог бы с самого начала учесть несколько альтернатив, подумать о сценариях «или» и, возможно, об одном сценарии «и»: «я стану большим охотником и встречусь с интересными женщинами». Сценарии «если», вероятно, появились позже — скорее всего, вместе с наскальными рисунками, однако способность предсказывать будущее дала нашим предкам серьезное преимущество и перед хищниками, и перед их добычей.

Было сделано несколько предположений о том, почему размер нашего мозга неожиданно увеличился почти вдвое — от необходимости помнить лица членов своей социальной группы, сплетничая о них, до конкуренции с другими охотниками-собирателями, а также соревновательной природы самого языка и его влияния на структуру мозга, в результате которого ложь могла принести лжецу выгоду — хотя одновременно развивалась и способность людей эту самую ложь распознавать. Подобные эскалации выглядят довольно привлекательно. Из них получаются хорошие истории, которые мы можем легко вообразить и вписать в существующий фон точно так же, как мы воспринимаем предложения на слух или с удовольствием рассматриваем картинки. Конечно, от этого они не становятся правдой, как, впрочем, и притягательность «пляжного» этапа развития человечества не гарантирует существования «водных приматов». Истории заполняют место реальных обстоятельств: мета-объяснение того факта, что наш мозг начал увеличиваться в размерах, состоит в необходимости добиться конкурентного преимущества Всеми Вышеперечисленными (и многими другими) Способами.

Возможно, человек, наблюдающий сцену из дикой природы, — это оператор телесериала о естественной истории. Еще 15 лет назад он бы использовал камеру Arriflex (или, если платил за нее сам, — всего-навсего Bolex H16), заряженную 800 футами (260 метрами) драгоценной 16-миллиметровой пленки и, возможно, еще дюжину упаковок пленки в своем рюкзаке (на 800 футах пленки умещается запись длиной около 40 минут, что дает около пяти минут интересного видеоматериала — при условии, что вам повезло или вы хорошо знаете свое дело). Теперь у него есть видеокамера, которая в то время показалась бы просто чудом — она позволяет повторно использовать весь объем пленки, пока та не будет заполнена пятиминутными фрагментами — от начала и до конца. То, о чем раньше он мог только мечтать, теперь находится в его руках: камера фокусирует изображение, обеспечивает автоматическую компенсацию вибраций, она дает приемлемое изображение даже при невероятно низком уровне освещения (для тех, кто привык к фотопленке) и дает намного большее увеличение, чем когда-либо.

По сути, это настоящее волшебство.

А еще в его голове прокручивается дюжина разных сценариев с участием львов и зебр, и стоит животным совершить какое-нибудь действие, ограничивающее возможные варианты их будущего, как он мгновенно переключается на один из них. На самом деле он думает совсем о другом — опытная и профессиональная часть его мозга занимается делом, пока он мечтает («За это я получу награду и встречусь с интересными женщинами»). Это все равно, что ехать по пустому шоссе — задумываться там не приходится.

Способность анализировать возможные сценарии наши предки довели до совершенства. А способность описывать происходящие события в форме историй заметно облегчила как запоминание таких сценариев, так и их передачу другим людям. И особенно использование их в качестве поучительных историй, направляющих ваши будущие поступки или поступки ваших детей. Людям требуется немало времени, чтобы привести свой мозг в рабочее состояние — почти вдвое больше по сравнению с нашими собратьями-шимпанзе. Именно поэтому в возрасте трех лет шимпанзе ведут себя практически как взрослые и даже обладают некоторыми умственными способностями 6-7-летних детей.

Но молодым шимпанзе никто не рассказывает истории. А наши дети слышат истории, едва научившись различать слова, и к трем годам начинают придумывать собственные истории о том, что происходит вокруг них. Они поражают нас своим словарным запасом и пониманием синтаксиса и семантики; но помимо этого стоит обратить внимание на их способность превращать события в истории. С пяти лет они добиваются от родителей того, что им нужно, помещая свои желания в контекст повествования. У большинства детских игр тоже есть контекст, в котором разыгрывается действие истории. Контекст, который они создают, очень похож на контекст, почерпнутый из наших историй о животных и феях. Родители не учат этому детей, равно как и детям не приходится добиваться от родителей «правильного» поведения с точки зрения рассказывания историй. Это эволюционная комплицитность. Тот факт, что мы рассказываем детям истории и вместе с ними получаем удовольствие от этого процесса, выглядит вполне естественно — все-таки мы Pan narrans. О «рассказии» мы узнаем на самых ранних этапах своего развития, чтобы впоследствии использовать и поддерживать его в течение всей жизни.

Человеческое развитие — это сложный, рекурсивный процесс. Он не сводится к простому «считыванию чертежей», закодированных в ДНК, и изготовлению очередной «детали» (вопреки новой биологии генов, распространенной в массах). Чтобы показать, насколько поразительно устроено наше развитие, несмотря на его кажущуюся простоту и естественность, обратимся к более ранним взаимоотношениям между родителями и ребенком.

Стоит обратить внимание на различие между понятиями «составной» и «сложный», которое постепенно занимает все большее место в научном мировоззрении. В первом случае речь идет о множество простых объектов, которые в результате совместной работы создают некий эффект, как, например, часы или автомобиль — все детали, включая тормозную систему, двигатель, корпус, рулевой механизм — успешно справляется со своей задачей и вносит вклад в общую работу машины. И, конечно же, детали машины взаимодействуют друг с другом. На высоких оборотах двигатель создает гироскопический эффект, изменяя поведение рулевой системы, а коробка передач влияет на зависимость между частотой вращения двигателя и скоростью движения автомобиля. Сравнивая развитие человека с процессом сборки автомобиля, при котором последовательность генетических чертежей дает «описание» очередной «детали» нашего организма, мы видим себя только в свете составных систем.

Совсем другое дело — это управление движущимся автомобилем как сложной системой: каждое действие, совершенное в данный момент, влияет на действия в будущем и зависит от действий в прошлом. Автомобиль изменяет правила своего поведения по ходу движения. Так же, как и сад. По мере развития растения забирают из почвы питательные вещества и, значит, влияют на то, какие растения смогут расти на ней впоследствии. Разлагаясь, они вносят питательные вещества в почву и формируют среду обитания насекомых, червей, ежиков… Динамика зрелого сада довольно сильно отличается от динамики свежего участка, отведенного под строительство жилого комплекса.

Подобным образом и мы меняем собственные правила поведения по мере развития.

У любой сложной системы есть несколько несвязанных друг с другом и, на первый взгляд, совершенно непохожих описаний; один из способов разобраться в подобной системе состоит в том, чтобы собрать все эти описания вместе и затем в каждой конкретной ситуации использовать для воздействия на систему наиболее подходящее из них[85]. Один до смешного простой пример можно увидеть на территории многих железнодорожных вокзалов и аэропортов Франции или Швейцарии — он выглядит как указатель с надписью

LOST PROPERTY

OBJETS TROUVÉS

Надпись на английском языке (сверху) означает «потерянное имущество», а надпись на французском — «найденные предметы». Тем не менее, никто не станет думать, будто англичане теряют свои вещи, а французы их находят. Просто мы видим два разных описания одной и той же ситуации.

А теперь представьте себе, как ребенок в коляске бросает на дорогу свою погремушку, чтобы мама, няня или просто случайный прохожий принесли ее обратно. Скорее всего, вы подумаете, что ребенок еще не научился правильно координировать свои движения и не может удержать погремушку в пределах досягаемости: вы думаете о «потерянном имуществе». А потом вы видите, что мама отдает ему погремушку, получая в награду улыбку ребенка, и думаете: «Нет, тут все не так просто: ребенок учит маму приносить свои вещи — точно так же, как мы, взрослые, дрессируем собак». Теперь вы думаете о «найденных вещах». Сама улыбка ребенка — это часть сложной системы обоюдного вознаграждения, которую в далеком прошлом создала наша эволюция. Мы видим, как младенцы «подражают» улыбкам своих родителей — хотя нет, подражать они не могут, ведь улыбаются даже слепые дети. К тому же подражание — это невероятно сложный процесс: недоразвитый мозг должен «распознать» улыбающееся лицо, независимо от его расположения на сетчатке, после чего привести в действие нужные мышцы и воспроизвести тот же эффект, не пользуясь зеркалом. Нет, улыбка — это врожденный рефлекс. Младенцы рефлекторно реагируют на воркование и врожденную способность распознавать улыбки; ту же реакцию вызывает изображение изогнутой линии на бумаге. Образ «улыбки» служит вознаграждением для взрослых, которые затем прилагают все усилию, чтобы ребенок улыбался снова и снова. Ребенок и взрослый вовлекаются в сложный процесс взаимодействия, который постепенно изменяет их обоих.

Этот процесс лучше поддается изучению в необычных ситуациях — например, когда родители зрячих детей, вероятно из-за неспособности слышать или говорить, общаются знаками, — но иногда в порядке психологического эксперимента. Так, в 2001 году команда канадских ученых под руководством Лоры Энн Петитто провела исследования трех шестимесячных детей, родители которых страдали глухотой, хотя сами дети обладали прекрасным слухом. Родители «ворковали» с детьми, используя язык жестов — и, в итоге, дети начали «лепетать» на этом языке, то есть стали показывать случайные жесты в ответ. Родители использовали необычный и довольно ритмичный вариант языка жестов, совсем не похожий на язык, которым они пользовались в общении с взрослыми. Взрослые точно так же разговаривают с маленькими детьми, используя ритмичные напевы, и где-то в промежутке между шестью месяцами и годом детское лепетание приобретает отличительные черты языка родителей. Они «перемонтируют» и «настраивают» свои органы чувств — в данном случае, улитку внутреннего уха, — чтобы воспринимать этот язык наилучшим образом.

Некоторые ученые считают, что лепетание — это всего-навсего беспорядочное открывание и закрывание челюсти, однако другие уверены в том, что лепетание составляет неотъемлемую часть освоения языка. Особые ритмы, используемые родители, а также спонтанное «лепетание» с помощью движений рук в случае глухих родителей указывает на то, что вторая теория ближе к истине. По мнению Петитто, эти ритмы представляют собой древнее изобретение эволюции, которое помогает использовать природную чувствительность, характерную для маленьких детей.

По мере роста ребенка сложные взаимодействия между ним и окружающими людьми приводят к совершенно неожиданным результатам — так называемому «эмерджентному» поведению, которое не проявляется на уровне компонентов системы. Когда две или более систем взаимодействуют подобным образом, мы называем этот процесс комплицитностью. Взаимодействие между актером и зрителями может положить начало совершенно новым и неожиданным взаимоотношениям. Эволюционное взаимодействие кровососущих насекомых и позвоночных животных проложило путь простейшим кровепаразитам, вызывающим заболевания типа малярии или сонной болезни. Поведение машины-с-водителем отличается от поведения машины или человека по отдельности (еще сложнее предсказать поведение машины-с-водителем-и-алкоголем). Человеческое развитие — это тоже непрерывное взаимодействие между интеллектом ребенка и экстеллектом культуры, то есть комплицитность. Комплицитность начинается с простого запоминания слов и перерастает в синтаксис простых предложений и семантику, удовлетворяющую потребности и желания ребенка, а также ожидания его родителей. Таким образом, способность рассказывать истории знаменует первую границу, за которой начинаются миры, недоступные нашим собратьям-шимпанзе.

Истории, формирующие ожидания и поведения подрастающего поколения, в любой культуре прибегают к помощи хрестоматийных образов — к ним обязательно относятся животные и лица, обладающие в этой культуре определенным статусом (принцессы, волшебники, великаны, русалки). Эти истории живут в голове каждого человека — будь то пещерный житель или оператор, — и вносят свой вклад в наше поведение, роли, которые мы разыгрываем, наш образ мышления и способность предугадывать будущее. Мы учимся испытывать определенные ожидания, которые часто находят выражение в ритуальных словах («И жили они долго и счастливо» или «Но все закончилось плачевно»)[86]. Истории, которые существовали в Англии на протяжении нескольких веков, комплицитно изменялись вместе с культурой — заставляя ее изменяться и реагируя на эти изменения, подобно реке, выбирающей путь в широкой пойме, которую она сама создала. Братья Гримм и Ганс Христиан Андерсен были далеко не последними в длинном списке авторов — например, Шарль Перро составил сборник сказок Матушки Гусыни около 1690 года; но многие коллекции встречались еще раньше — особо стоит отметить несколько любопытных итальянских сборников и пересказы для взрослых.

Нетрудно заметить одно важное преимущество подобного программирования. Оно учит нас проводить мысленные эксперименты в духе «А что если…?», используя правила, позаимствованные из историй — точно так же мы заимствует синтаксис, слушая речь своих родителей. Истории о будущем дают нам возможность взглянуть на себя с точки зрения воображаемого расширенного настоящего, подобно расширенной картине, рисуемой нашим зрением и намного превосходящей ту крошечную точку, на которой сконцентрировано наше внимание в данный момент. Благодаря этим способностям, мы можем воспринимать себя во взаимосвязи с пространством и временем; наше «здесь» и «сейчас» — это всего лишь начальная точка в нашем восприятии самих себя в другом месте и в другое время. Эта способность, получившая название «связывания времени»[87] и считавшаяся чем-то вроде чуда, с нашей точки зрения выглядит как кульминация (пока что) вполне естественного процесса развития, у истоков которого стоит интерпретация и расширение границ нашего зрения или слуха, и «поиск смысла» как такового. Используя эту способность, улучшая и оттачивая ее до совершенства в каждом из нас, экстеллект позволяет нам бороздить океаны своих мыслей на кораблях метафор. История о том, как Винни-Пух, который съел слишком много меда, застрял в норе и не смог уйти с достоинством, являет собой пример как раз такой притчи, которую мы в качестве метафоры ежедневно носим с собой и руководствуемся ей в своих поступках. То же самое справедливо в отношении Библейских историй с их жизненными уроками.

В священных книгах, — такиа, как Библия или Коран, — эта способность приобрела колоссальное значение. То, что мы совершаем по своим индивидуальным программам в отношении собственной жизни и жизней наших родных и близких, пророки совершают в массовом масштабе. Пророки предсказывали, что случится со всеми членами племени, если они не изменят своего поведения — и в результате это поведение менялось. Они были шагом на пути к современным пророкам, предсказывающим скорое наступление Конца Света. Они как будто чувствуют, что заметили некую тенденцию, или вселенскую напряженность, недоступную для понимания других людей, и заставляющую Вселенную двигаться в направлении нежелательного или катастрофического исхода. Хотя обычно они говорят не о Вселенной в целом, а о «моем мире и моих близких». Пока что их пророчества не сбывались. Однако мы бы не писали эти слова, если бы пророчества воплотились в жизнь — это еще один пример антропного принципа, правда, не слишком важного, поскольку пророки слишком часто ошибались. Они предсказывали, что произойдет, Если Это Будет Продолжаться; но, как нам все больше кажется, Это не Продолжается слишком долго, потому что Другое Это неожиданно приходит ему на смену.

Все мы думаем, что практикуясь, сможем лучше предсказывать будущее. Еще все мы думаем, что у нас есть разумный план, как сделать «непройденные пути» частью нашего опыта. А потом мы, по крайней мере, в своем воображении, изобретаем путешествия во времени. Всем нам хотелось бы вернуться в начало спора с начальником и на этот раз поступить правильно. Нам бы хотелось распутать цепочку причинно-следственных связей, результатом которых стали скучные обитатели границ. Нам бы хотелось избежать отрицательных последствий эльфийского влияния, но сохранить его положительные стороны. Нам бы хотелось иметь возможность выбора среди альтернативных вселенных.

И все же монотеистические религии при всей важности, которую они уделяют пророкам, сталкиваются с серьезными проблемами, когда дело касается множественности будущего. Упростив теологию до единственного Бога, они приобрели склонность к вере в единственный «истинный путь, ведущий на небеса». Священнослужители учат людей, как им следует поступать, и являют собой пример для подражания — по крайней мере, пока религия достаточно молода. «Вот что нужно сделать, чтобы попасть в рай», — говорят они, — «не изменяй своему супругу, не убивай, не забывай платить церковную десятину и не сбивай цены на индульгенции у других священников». А затем райские врата превращаются в «тесный проход» и становятся все уже и уже, пока, наконец, пройти через них, минуя разные чистилища, могут только блаженные и святые.

Другие религии — например, радикальные направления в Исламе, обещают райскую жизнь в качестве награды за мученическую смерть. Эти взгляды больше напоминают не племенные, а варварские представления о будущем: рай, как и Валхалла для северных героев, наполнен геройскими наградами — от бесконечной толпы женщин до роскошных пиршеств и геройских игр. Правда, в отличие от чисто варварских легенд северных народов, здесь присутствует вера в судьбу, в неотвратимую и неизбежную божью волю. Для власти это еще один способ добиться подчинения: история, которая обещает высшую награду, звучит весьма убедительно.

Варварам, которые видят смысл в понятиях чести, славы, силы, любви, достоинства и храбрости, отрицание авторитетов только на руку — так они подстраивают события под собственные желания. Среди их богов и героев встречаются такие озорные и непредсказуемые, как Лемминкяйнен[88] и Пак[89].

Младенческие сказки варваров, как и их саги, восхваляют героев. Они показывают, как определенные черты характера — особенно чистое сердце, которое не стремится к сиюминутной или высшей награде, — приносят героям удачу. Чистота намерений нередко подвергается проверке — от помощи бедному слепому калеке, который оказывается замаскированным богом, до готовности вылечить или накормить доведенное до отчаяния животное, которое впоследствии приходит вам на помощь.

Действующие лица во многих подобных историях — это «люди», наделенные сверхъестественными способностями, которые позволяют вмешиваться в ход событий, творить волшебство и не нуждаются в каком-либо объяснении — например, феи (в том числе королевы фей и феи-крестные), воплощения богов, демоны и джинны. Люди, а в особенности герои и те, кто желает ими стать (такие, как Зигфрид[90], но и Аладдин тоже) подчиняют себе этих сверхъестественных существ с помощью волшебных колец, именованных мечей, заклинаний или просто своего благородного духа. Они меняют свою судьбу, и удача оказывается на их стороне; они побеждают в битвах вопреки всем вероятностям, они убивают бессмертных драконов и чудовищ. Для жителей племени такие истории просто немыслимы. Они верят: удача сопутствует тем, кто хорошо подготовлен.

Человеческая изобретательность не знает границ, поэтому мы выдумали истории, парирующие даже сказания о величайших героях: сиды — двухметровые эльфы из романа «Дамы и Господа» и старинного ирландского фольклора; Дьявол, который выкупает души людей и держит их судьбы в своих руках даже после покаяния; Великие Визири и враги Джеймса Бонда.

С точки зрения нашего обсуждения историй было бы интересно взглянуть на личностные качества этих антигероев. Вот только ни одной личности среди них нет. Эльфы — это представители Высшего Общества, но они не существуют сами по себе; они представлены в качестве прямой противоположности желаниям людей и, в особенности, героев. Нас не интересуют человеческие качества знаменитых врагов Джеймса Бонда: в их образе всегда присутствует бессмысленная жестокость или жадное стремление к власти без какой-либо ответственности или необходимости преодолевать трудности. Они ничтожны, они не несут в себе никаких творческих черт и не способны учиться. В противном случае один из них, узнав о судьбе тех, кто слишком надеется на лазерные лучи и циркулярные пилы, давно бы уже застрелил Джеймса Бонда из обычного пистолета. А первым делом он бы отобрал у Бонда его часы.

Ринсвинд назвал бы эльфов «обитателями границ среди фей». Они не рассказывают друг другу никаких историй, или, точнее, рассказывают одну и ту же историю раз за разом.

Вполне естественно считать, что основой историй служит язык, однако в реальности причинно-следственные связи могут быть устроены наоборот. Грероги Бейтсон в своей книге «Разум и Вселенная» посвятил несколько глав человеческому языку и его роли в процессе нашего мышления. Однако его исследования в этой области начались с одной замечательной ошибки. Изначально он рассматривал «внешнюю сторону» языка, используя нечто вроде химических аналогий. Слова, писал он, — это, очевидно, атомы языка, а фразы и предложения — молекулы, то есть комбинации из нескольких атомов. Глаголы — это химически активные атомы, которые соединяют существительные друг с другом, и так далее. Затем он рассматривает абзацы, главы, книги… и художественную литературу, в которой небезосновательно видит наивысший триумф человеческого языка.

Он демонстрирует следующий вариант развития событий: зрители видят, как на сцене происходит убийство, но никто не собирается звонить в полицию. Затем он меняет манеру повествования и обращается непосредственно к читателям. Он рассказывает им, как решил наградить себя посещением Вашингтонского зоопарка за успешную работу над введением в язык. Почти у самого входа он увидел клетку, в которой две обезьяны разыгрывали драку, и, наблюдая за ними, осознал, что его замечательная теория переворачивается с ног на голову. У обезьян не было ни глаголов, ни существительных, ни абзацев. Но вымысел они понимали превосходно.

О чем нам говорит эта история? Не только о том, что мы можем переписать сцену спора с начальником в своем воображении. И даже не о том, что мы можем с ним встретиться и обсудить сложившуюся ситуацию. Ее самое важное следствие состоит в том, что различие между фактом и вымыслом составляет саму основу языка, а не вершину его развития. Глаголы и существительные — это не исходный бесформенный материал, а лишь наиболее высокоразвитые абстракции. Мы не воспринимаем истории посредством языка — наоборот, мы воспринимаем язык посредством историй.