Научная фантастика

Светослав Николов ПОВЕРХНОСТЬ МЕБИУСА

ММПП 4-12-20-28

Никогда не подумал бы, что существуют такие странные адреса. Должен признаться, что и таких странных писем мне не приходилось получать. Кто Вы? И почему не указали своего имени — по рассеянности или намеренно? „Остановись прислушайся Время дышит“, — что Вы хотели сказать единственным путаным и коротким предложением, чуть заметно выведенным на полупрозрачном листке-паутинке — он чуть не рассыпался в прах от одного прикосновения…

В сущности, я лишь потому и отвечаю на Ваше странное послание, что очень хотел бы узнать, где Вы нашли такую тонкую и гладкую бумагу. Не сочтите это праздным любопытством, мне крайне необходим такой листок для реквизита. Я случайно выпустил его из рук и долго смотрел, как он падает на пол, — не падает, а опускается, невообразимо медленно, и по его поверхности пробегают чуть заметные морщинки, будто от вибрации воздуха… вы и представить себе не можете, что получится, если камера все это поймает! Я в ту же минуту понял, чего мне не хватает для фильма — оказывается, вот такой невесомой бумажки! Мне нужен ее плавный полет в пространстве, минуту, две, пять… сколько понадобится, чтобы стал понятен глубокий, подлинный смысл кадра! Лучшего контрапункта для завязки не найти; знаете, какое у меня будет начало?

Небытие: во весь экран — смутный серовато-беловатый свет, объемный, пористый; вдруг будто невидимая ладонь бросает на него горсть воды, и мы видим бездонную поверхность зеркала; по ней стекают капли; и уже через секунду — ее лицо и глаза, в которых вызов и удивление… Нравится? Хотите еще? Ну нет, ни слова больше, пока не сделаю фильма — будь Вы хоть сам Генчо. Признайте же, таинственный автор странного письма, что Вы — мой многоуважаемый друг Генчо, я не рассержусь… Или, может быть, Пламен? Или Камелия — тоже близкий мой друг и конкурентка, брат которой, насколько я помню, заведует какой-то типографией? А если не она, то Евстатий. Других людей, которым могла бы прийти в голову столь оригинальная идея, я не знаю.

Во всяком случае, благодарю Вас, неизвестный мой. Худо ли, хорошо ли, мы провели вместе пять лет, целых пять лет на одном курсе, и как-то неудобно расстаться вдруг и сразу, без теплого слова, — ведь Ваше загадочное письмо об этом? Будьте спокойны, я помню эти годы… Я все помню… и все же нам придется разойтись в разные стороны, это неизбежно, да и полезно. Пусть каждый из нас научится таскать каштаны из огня, пусть обожжется раз-другой, поварится в котле жизни и тогда, как поется в песне, мы встретимся снова… Конечно, встретятся те из нас, кто уцелеет! Потому что жизнь — уж вы меня извините за откровенность — это борьба за выживание, и ничего более. Все правила, которые мы создаем и сами же в этой борьбе нарушаем, даже не пытаются изменить ее цель, а только облачают ее в модные одежды. Вы согласны? А знаете, что самое скверное? Самое скверное, что я говорю совершенно серьезно.

Да, конечно, я не исключаю и такой возможности, что автор письма — кто-то из моих любимых и глубоко уважаемых преподавателей. Если так, покорно благодарю за все, чему вы меня научили, — кстати, это не так мало. За годы пребывания в институте вы научили меня с одного взгляда понимать ваши настроения, за доли секунды просчитывать биоритм вашей агрессивности (а он зависит главным образом от того, успешной ли была для вас предыдущая ночь) и наконец безошибочно угадывать, какой ответ вам хочется услышать. Загляните в мою зачетку и увидите, что я неплохо справился. Что же касается мелочей, вроде профессионального мастерства, то я учился по книгам, по фильмам больших мастеров, и представьте себе — у жизни. А жизнь, извините за откровенность… Да, на сей раз я действительно шучу, угадали.

Но оставим это. Не люблю ни перед кем оставаться в долгу и потому на Ваш совет (если это совет) отвечаю советом: любая шутка теряет свою прелесть, если не остановиться вовремя. Каждая трагедия — это не сумевшая вовремя остановиться комедия, вы не находите?

Камен Васев, выпускник режиссерского факультета

P.S. Надеюсь, про бумажку не забудете?

P.P.S. В понедельник начинаю… и приглашаю Вас, кем бы вы ни оказались. Темна вода во облацех, но с нами бог!

К.В.

К Вас

Хорошо Вам Не могу долго Низкая плотность энергии Самое трудное превратиться в пространство Как можно скорее Кончается заряд Вашего письма Продолжаю скоро научусь Оставьте унылое ползанье по земле и вокруг нее Забудьте свои твердые мускулы и жилы Безжалостные узники собственной материи расслабьтесь ненадолго прислушайтесь оно дышит — Время дышит поверьте Помните Время это все В нем единство всех тел и полей Примите его в себя приютите Живите с ним как со своей кожей костями и рассудком Оно не причинит вам и доли страданий которые вы терпите от этих ненужных атрибутов Исчерпан Кончаю Надеюсь листка вам хватит

ММПП 4-12-20-28

Ничего не понимаю. Что это? Что значит эта бессвязная чушь, извините за откровенность? Если вы действительно хотите что-то сказать, почему не говорите прямо и открыто? Или надеетесь чего-то добиться игрой в загадочность? Я не стал бы Вам отвечать, но Вы можете решить, будто я боюсь Вас или кого-то еще. Ошибаетесь! Мне нечего и некого бояться, так что ваши (бесплодные!) усилия ни к чему не приведут! И если мое письмо до Вас дойдет (хотя вряд ли, учитывая ваш странный адрес), имейте в виду, что Вы зря теряете время. Я не суеверен, не склонен к спиритизму, не питаю слабости к мистике, с меня хватает мистики, именуемой „кино“, а верю я, между прочим, знаете во что? В себя. Да, только в себя, как бы ужасно Вам это ни казалось. И буду весьма благодарен, если Вы мне покажете человека вроде меня, который верит во что-то другое!

Что Вас мучает? Не зависть ли? Не то ли, что мой первый фильм принят так хорошо? Напрасно, коллега, напрасно! Могу вас заверить, что этот первый фильм — детский лепет по сравнению с тем, что я снимаю сейчас. Он был просто зрелищной поделкой, пикантной безделушкой, не более. И шумели о нем потому, что водоворот приемов скрывает отсутствие глубины (мальчишкой я набил себе шишку на лбу: нырнул как будто в глубоком месте, а там и метра не было… но без таких шишек, видно, не проживешь!).

Признайтесь же: я всем показал, и Вам, и прочим, что кое на что способен, и с этим трудно смириться, ведь правда? Скажите положа руку на сердце: Вы не ожидали таких образов, таких метафор, раскованности операторской работы и точного — до миллиметра — монтажа? Да и сюжетец неплох, признайте, зачем кривить душой! Эх, вы! Ведь с самого начала было ясно, что они расстанутся, что их любовь не может быть счастливой: он — одинокий литератор-неудачник, она — скрипачка с надежным будущим (к тому же дочь преуспевающих родителей) ; он — не первой молодости и далеко не красавец, она молода и прекрасна… Помните первую их встречу, совершенно случайную, там, в горах, когда у нее отказал мотор и она засыпает, упав на руль; он идет на стон клаксона и находит ее — обессиленную, полу замерзшую. А помните их первый разговор у камина: блики пламени играют на его висках, украшенных веером морщин, скользят по изборожденному лбу, векам, привычно сощуренным от долгого всматривания в мечты и видения… и ее юные, ясные, божественно чистые неземные глаза? Она ехала в горы, чтобы в морозную вьюжную ночь найти для себя подлинное звучание вагнеровского „Лоэнгрина“, а он добровольно удалился в изгнание, стал сторожем заброшенной хижины, куда месяцами никто не заходит, чтобы написать роман, — наверное, главную книгу своей жизни… Ну, и дальнейшие перипетии: вспыхивает любовь, она отказывается от блестящих перспектив, в нем внезапно пробуждается талант; вмешиваются родители, общественное мнение, ему угрожают, заставляют уйти на другую работу, — надеюсь, Вы и это помните? А разве можно забыть финальные кадры — в воздухе медленно парит бумажный голубь, выпавший из ослабевших пальцев листок с бледными скачущими буквами, известие о том, что она едет за границу — не на концерт и не на гастроли, а в качестве супруги дипломата. Стойте, стойте! „Надеюсь, листка вам хватит“, — о чем это Вы? Что хотите сказать? Ах, да, кажется, что-то такое было… года два назад. Да, два с лишним года назад пришло такое же странное письмо, та же невнятица о времени, которое дышит… и как будто с тем же обратным адресом… Да, я почти уверен в этом! Значит, Вы упорствуете! В таком случае должен заявить, что это — последняя анонимка, на которую отвечаю. Мне и без того приходит немало писем — с четкими подписями, обратными адресами и даже указанием почтового индекса.

Больше мне Вам нечего сказать!

Ваш (надеюсь, в последний раз) К.В.

P.S. А знаете, что было настоящего в моем первом фильме? Образ писателя-неудачника, ставшего сторожем турбазы, а его-то критики оплевали сильнее всего! Мой дядя почти полностью ослеп оттого, что часами работал при слабом свете; он заблудился в горах и замерз. Его нашли только в мае, в полукилометре от турбазы. Все остальное выдумано с начала до конца. Вы меня поняли?

Человече!

Как видите, я научился пользоваться видимыми знаками не хуже вас? И все-таки прошу меня извинить, если какой-либо из них окажется не на месте, у меня слишком мало опыта… Почему вы, люди вообще, употребляете столько знаков?!?!? Разве это не требует лишних усилий!

Да, я забыл… представляю себе, как вы посмотрите на мой чистосердечный вопрос, и готов еще раз извиниться. Конечно, вам эти усилия ничего не стоят, вы — тип биомеханизмов, которые преобразуют время в пространство и куда реже делают обратное… в этом мы сильно и даже чересчур отличаемся друг от друга, и только чудо… Нет, это не чудо! Не знаю, поймете ли Вы меня, я не могу чувствовать, как Вы, испытывать что бы то ни было в том смысле, который Вы вкладываете в это слово, и все же ощущаю некое смутное чувство долга; вот чем объясняется моя настойчивость.

(Вот видите, на этот раз, пожалуй, получится связное письмо!).

Вам не приходилось задумываться над тем, что поскольку существуете Вы, возможно и обратное? То есть, где-то поблизости, совсем рядом с вами, может существовать жизнь, которая питается не пространством, а временем, и преобразует для этого пространство? Согласитесь, что это куда экономнее, если учесть огромную разницу в плотности, а значит, — и концентрации энергии (грубо говоря). Неужели эта возможность никогда не приходила вам в голову? Лишь потому, что у вас именно такая, а не иная, биологическая структура? Или вы в самом деле считаете, что ваш путь — единственный?

Задумайтесь же: даже весьма плотные, массивные скопления материи, которые вы называете элементарными частицами, утрачивают свою вещественность — она превращается в поле. А дальше? Какова изначальная, последняя из всех возможных характеристик всего сущего… Нет, не стану больше убеждать Вас. К таким выводам каждый приходит сам, сразу и навсегда; кстати, Вам не приходилось задаваться хотя бы таким, например, вопросом: почему эфирные, не нанесенные на бумагу гекзаметры Гомера или слова Сократа надолго пережили прочные каменные крепости, созданные в одно время с ними?

Не знаю, по-видимому, даже у плотности есть свои положительные стороны; я не раз был свидетелем преобразований интенсивности воистину удивительной для ваших низких, атрофированных от бездействия энергетических возможностей. Признаюсь, я даже представлял себе, что завидую вам, людям, завидую чувствам, которые вы способны испытывать, когда создаете свои слова, краски и звуки, когда боретесь за что-нибудь или воспроизводите собственную жизнь… но тут же начинал жалеть вас, ибо вы обречены вечно влачить тяжкие оковы вещественной сущности. Как много бесконечности от вас сокрыто! Какие расстояния, сами по себе ничтожные, вам не дано преодолеть никогда! Будь вы способны хотя бы на миг вырваться из белковой тюрьмы… перед вами могла бы открыться вся красота мироздания, неописуемо прекрасного! И даже при помощи своих простеньких органов чувств вы могли бы глубоко воспринять ее! Я сам готов рассказывать о ней долго, очень долго, но не могу! Пространство столь же бесформенно и невидимо для меня, как время — для вас; я так свободно и внезапно прохожу сквозь все сущее, что не могу ни удержать его, ни описать… Единственное исключение — Вы. Почему и как это произошло, не знаю, могу только гадать. Вы же явно не подозреваете, чего мне стоит огромная и продолжительная концентрация энергии, нужная для получения плотности столь высокого порядка, как, например, материя этого листка. И все же я обязательно должен рассказать Вам о Времени; только о нем я мог бы попытаться рассказать… но не знаю, что будет со мной, если удастся еще раз установить с Вами связь, это такая сложная и капризная штука… да и захотите ли Вы этого, интересую ли я Вас вообще?

Поскольку вы хотите знать мое имя, можете считать, что меня зовут… Камен Васев.

ММПП 4-12-20-28

Прекрасно! Откуда только мне не писали, а теперь пришло письмо из сумасшедшего дома! Значит, Вы — житель какого-то иного мира, ваше тело бесплотнее элементарной частицы и при всем том называете себя Каменом Васевым? Поздравляю! И где же Вы живете… там, у себя? Может быть, опять-таки на углу улиц Раковского и Неофита Рильского? На седьмом этаже, квартира слева? А по профессии Вы, случайно, не кинорежиссер? Ах да, забыл, извините, — для Вас пространство не существует, ведь оно — цитирую по памяти — бесформенно и невидимо, и вы проходите сквозь него как радиоволны сквозь бетонную панель, — где уж тут режиссировать! И чем Вы занимаетесь, позвольте полюбопытствовать? Стряпаете сумасшедшие сценарии? Или, может быть, глубокомысленные рецензии — по заказу? Слушайте, если Вы — один из бесхребетных закройщиков так называемого общественного мнения, берегитесь: у меня давно руки чешутся дать кому-нибудь из вас по зубам, а там будь что будет! Я боролся день и ночь, выжал из себя и других все, что мог, угробил все силы, поборол последнюю, самую маленькую мыслишку о том, чтобы поддаться, пощекотать чье-то самолюбие и купить благосклонность… и с ней еще кое-что… а эти умники взяли и написали, что фильм, видите ли, снова страдает расхождением между концепцией и позицией, что главный герой — такой-сякой и притом неубедительный, а героиня и вовсе никакая, что реминесценции усиливают ощущение альенации и прочее, и прочее, — словом, нагородили семь верст до небес…

Постойте, а может быть, от Вас тоже ушла жена? Как ее звали? Камелия? Блондинка с голубыми глазами и бюстом третьего размера? Может быть, и Вы любили водить по нему рукой, целуя ее довольно мясистый — прошу прощения — рот? Или Ваш собственный нос оказался коротковат и не обеспечивал нужного сцепления? Не потому ли она и наставила Вам рога, а может, ей просто надоело снимать углы в чужих квартирах?

Извините, это я зря. Но чем я виноват, если нервы мои, по капризу природы, так уж устроены; не могу забыть ее запах, ее вкус, шум ее платья… хотя прошел уже целый год! Даже больше года, если это Вам о чем-нибудь говорит, холоднокровный Вы осьминог, — больше года! Вы бесплотны, у вас нет органов чувств, Вы не можете ощущать, — для чего Вы вообще существуете, позвольте спросить? Если, конечно, не прячете где-нибудь удостоверение в желтой обложке. Если Вы сумасшедший, все становится на место. Насколько я понимаю, у вас нет иных потребностей, кроме какой-то энергии — это более чем прекрасно; но ведь Вы, значит, ничего, абсолютно ничего не можете создать, разве что какое-нибудь письмецо раз в пять лет, да и то ценой огромных усилий… Вам чужда любая страсть, — да что страсть, любое, самое ничтожное желание, недоступна любая эмоция! И мысли у Вас такие, будто их выдает странный мозг, не наш, грешный, биоэлектрический… хотя и это не так уж невероятно, черт бы его побрал!

Нет, я не завидую вам. То есть завидую, но и жалею, а уж если быть искренним до конца, испытываю к вам что-то вроде омерзения. Бесчувственность — черта, которую я сильнее всего ненавижу в людях, хотя у них она относительна… на что же может быть способно абсолютно бесчувственное существо? Впрочем, существо ли Вы вообще? Признаюсь, и этого не могу понять… и не вижу особого смысла в том, чтобы понимать. Да, только одно заслуживает серьезного внимания в Вашем письме, и лишь потому я Вас беспокою. Уверяю, что не стал бы этого делать, если бы не видел совершенно ясно Вашего собственного желания (или как его там назвать) поделиться с кем-нибудь. Единственное, пишете Вы, о чем Вы могли бы рассказать, — это время. Хорошо! Расскажите мне о времени. Но прошу Вас поторопиться, ибо тот, кто, согласно Вашим же теориям, обречен преобразовывать его в пространство, не может ждать до бесконечности!

Кстати, сегодня я завел папку для материалов нового фильма. Только сегодня, хотя он давно уже стоит у меня перед глазами целиком, кадр за кадром, — настоящая, железная, сложная, грандиозная, глубокая работа! По сравнению с ним все остальное — раскрашенные картинки. Правда, насколько я понимаю, это Вас вообще не интересует. Но если Вы все же из бесхребетных — берегитесь!

P.S. На ужин у меня, по старой французской традиции, суп. А Вы ужинаете? Скажем, супом из уцененного польского концентрата? Или предпочитаете бифштекс?

Друг мой!

Я уверен — Вы мой друг, близкий товарищ; Вы оказались достойны великой цели, которая стоит перед Разумом на’ всей протяженности Вселенной: неразрешимая на первый взгляд задача Контакта получила принципиальный ответ… хотя здесь случай несколько частный; но главное — Вы мне поверили и сделали невероятно много для того, чтобы двусторонняя связь не прерывалась. Будь здесь у нас какие-нибудь награды или отличия, как в вашей твердой обители, Вы бесспорно заслуживали бы главного из них, потому что Вы — Первый, кто поверил… Но мои возможности ограничены; я лишь могу уверить Вас, что к чему бы этот мой рискованный поступок ни привел, Ваше излучение и место, в котором Вы находитесь согласно нашей системе координат, уже никогда не померкнут в кладезе нашей памяти; а если Вам непременно нужна осязаемая пища для самолюбия, то подумайте: много ли среди вас таких, о ком само Время будет помнить вечно?

Нет, я не забыл, что должен рассказать о Времени, и я попытаюсь… чего бы это мне ни стоило… но сначала хочу объяснить обстоятельства возникшей между нами связи, которая, насколько я могу судить, все еще кажется Вам странной. Уверяю Вас, я никогда и никоим образом не мог бы ее осуществить, если бы Вы сами в предыдущем письме не указали координаты, в которых существуете как тело, точку пересечения каменных отрезков, которые в вашем пространственном мире принято называть улицами; их названия пробудили в моей душе нечто необъяснимое, что Вы на моем месте назвали бы ясновидением… ил и генетической памятью… во всяком случае, я внезапно и неизвестно как вспомнил, что если любой человек выйдет из точки их пересечения в одном из четырех возможных направлений, то скоро попадет на следующее разветвление — странный рукав, который через несколько поворотов вливается в тот же отрезок. Помните?

Тогда у Вас была меньшая пространственная сущность, то есть Вы были ребенком, и однажды, внезапно остановившись там, откуда начинается отклонение-рукав, Вы подумали, что если свернете в него, то пройдете такой же путь, но за большее время, а если пойдете прямо, то придете к цели гораздо быстрее; тут все было ясно — Вы выигрывали в пространстве за счет времени, но предлагала ли какой-либо выигрыш вторая возможность, и если да, то какой именно?

В эту минуту, можно сказать, из этих Ваших колебаний родился я; тогда же я осознал свое возникновение; один из нас сделал выбор и пошел прямо, а другой свернул в рукав, мы вышли из одной точки и встретились в одной точке — прошли разный путь, но одинаковое расстояние (помните, в земной геометрии описывается такая фигура, построение такое, — вы его называете „лист Мёбиуса“?).

Вот и все. Теперь мы оба знаем: за счет пространства Вы выиграли бы время. Ах, да… Время! Какая жалость, что двоичное восприятие и мышление человека все еще не дают ему подступиться к подлинному значению понятия, обозначенного этим великолепно кратким ожерельем звуков. Даже в состоянии чистейшей абстракции от собственных ощущений — мышления — вы неизменно и необъяснимо упускаете то, что я назвал бы „третьим слагаемым“. Для вас существуют только „да“ и „нет“ или самое большее — „да“ и „нет“ одновременно. Вы и не предполагаете, что может существовать некое переливание обеих этих возможностей в нечто другое, качественно отличное от первых двух! Конечно, на то есть серьезная причина… она, по-видимому, закодирована в самой биологической оболочке вашей сущности — вам или больно или нет, или же вам больно, когда ничего не болит (в клинических случаях, служащих объектом психиатрии); но все это в конце концов, поймите меня правильно, — движение, ограниченное поверхностью одной и той же сферы! А сердцевина, — вам это известно не хуже меня, — всегда чем-то отличается от оболочки.

Неужели вы никогда не задавались вопросом о том, почему столь многие мудрецы в качестве первоосновы всего сущего называли воду? Не потому ли, что именно вода — самое доступное и наглядное доказательство „троичности“, порожденной разницей плотности: вода-твердь, вода — жидкость, вода — облако… Постойте, меня истощило перенапряжение, я утратил концентрацию, потерял направление… сейчас… уже проходит… ну вот, я снова могу продолжать; продолжаем…

Помните притчу о рыбе, которая много лет плавала по морским глубинам в полной уверенности, что кроме них ничего не существует, что там, наверху, откуда просачивается неясный свет, мир кончается? А когда однажды ей случилось попасть на поверхность, она с изумлением увидела, что конец ее мира, в сущности, — начало другого? И с тех самых пор все рыбы смотрят удивленно? Вы хотите походить на них или попытаетесь пойти чуть дальше рыбы? Слушайте же:

Если окружающая вас красота обладает такой властью, что заставляет вас думать о существовании явлений еще более прекрасных, то каково же могущество красоты, о которой вы и не помышляете в самых дерзких своих видениях!

Если богатство чувств и разума, которым вы свидетель, внушают вам уважение и восхищение перед умом человека, то можете ли вы хотя бы на миг представить себе глубину чувств и мудрости, перед которыми ваше воображение бессильно!

Если видимые вам силы наполняют вас трепетом надежды на существование несравнимо более совершенных форм их проявления, то понимаете ли вы, насколько могущественны должны быть силы, о которых вы пока и понятия не имеете?

Слушайте, — не рассуждайте, а просто слушайте, забудьте о себе: во всем, что я сказал, слышно эхо моего собственного сигнала, попытайтесь запомнить его, только его, мысли придут позднее, не беспокойтесь! Поймите, у меня нет иного способа приобщить Вас к миру, в котором я живу, кроме как сравнить его с чем-то уже известным Вам; большинство людей устроено так, что вообще не умеет представлять себе неизвестное. А что может быть печальнее! В каких подробностях и красках мог бы я описать свое жилище, будь у Вас мой простор, а у меня — Ваши глаза! Свидетелем какой красоты, силы и мудрости я мог бы сделать Вас!

Водопад!

Приходилось ли Вам стоять перед водопадом? И если приходилось, замечали ли Вы, что там, внутри, вода течет не ровно, а будто кусками, у каждого из которых — свое движение и своя скорость? Замечали ли Вы, что даже отдельная струя, каждая капля чем-то отличается ото всех остальных? И при всем том, как это ни странно, целое ни на миг не изменяет своей сущности; увлекаемое общим движением, оно само с грохотом увлекает его в одном направлении!

Если позволите, я сравнил бы то, что Вы могли бы увидеть на моем месте, именно с такой картиной. Миры рождаются и исчезают, немеркнущая жизнь вспыхивает тут и там, — в бесчисленном множестве мест одновременно, как солнечные лучи одновременно освещают сотни и тысячи капель в каменной бездне. Большое и малое, миг и вечность, свет и тьма возникают не одно за другим и даже не одно из другого, а — лучше всего сказать — одно в другом, точно так же, как каждая капля рождается всем водопадом, а весь он — каждой своей каплей.

Но картина моего мира еще более удивительна для вас: струи этого водопада не падают вниз, не бьют вверх, не отклоняются ни направо, ни налево, но проникают всюду, прикасаются ко всему, их движение трудно постичь человеческим умом, ибо его причина — не толчок и не собственная тяжесть, оно не вызвано взаимодействием элементов или притяжением и отталкиванием полей, наоборот: оно само порождает и то, и другое, и первое, и последнее… ведь если Вы встанете достаточно близко к водопаду, то ощутите какую-то одну часть его стремительного бега кожей, другую — посредством слуха, третью — благодаря способности различать запахи, а четвертую, в виде жемчужно-прозрачной пыли, увидите глазами; но Вы не сможете сказать, какая именно из них — первопричина Вашего восторга перед всей этой прекрасной устремленностью, и какая — его следствие.

Простите мне, если я ошибаюсь; у меня нет ни кожи, ни глаз, ни какого-либо проводника к вашему миру; только высочайшая концентрации энергии все еще позволяет мне создавать послания, но контакт может прерваться в любую минуту… И потому тороплюсь сказать: человече, выйди под небо и встреть самого себя в точке пересечения двух твоих лучей; постигни собственную сущность в единстве всего сущего, всех тел и полей, всего круговорота вечности; ты заблудился на поверхности Мёбиуса — тебе и одолевать ее!

Человече…

ММПП 4-12-20-28

Душа изношена, губы искусаны, мозг пульсирует как огромный нарыв и готов лопнуть от боли… И я бы сделал это, — о, да, и все было бы уже кончено, если бы не твое письмо!

Твое письмо, несчастный! Заклятый мой друг! Как ты узнал? Как ухитрился подсунуть его в почтовый ящик именно сегодня, в этот вечер? Ведь я уже и таблетки купил… сколько можно было ждать! Считай: да, я ждал одиннадцать лет, семь месяцев и три дня… Числа-то все как на подбор, везучие, как говорят игроки… люди, играющие в игры азартные, как моя жизнь… — Яждалтебя… Небыло дня, чтобы я не заглянул в почтовый ящик, чтобы не искал в куче телеграмм, анонимок, приглашений, угроз, жалкого слюнтяйства и ничего не значащих обломков былой дружбы, судебных повесток, извещений о разделе имущества и алиментах, счетов, квитанций и прочего мусора… чтобы не проверял, не попадется ли необыкновенно тонкий, бесплотно прозрачный листок? Один-единственный, больше мне и не надо… А его все не было и не было — одиннадцать лет, семь месяцев и три дня… все не было… Поверь, дружить с тобой невыносимо трудно, от твоих темпов можно свихнуться…

Сегодня я проснулся с привкусом снотворного на губах; и не потому, что пил таблетки вчера, а потому, что хотел выпить сегодня. Сильно, адски сильно хотел! Много, адски много снотворного… чтобы выспаться раз навсегда… Купил девять пузырьков, в девяти аптеках по девяти рецептам… весь день угробил на эту операцию… Девяти мне бы хватило, но девять, — это для твоего сведения, — тоже везучее число.

Почему я это решил? Почему, почему… А почему бы и нет, скажи?

И вдруг получаю… не листок, а целых пять! Пять листков! Нелегкая тебя возьми, что мне теперь делать с девятью пузырьками снотворного?

Значит, все это время, пока я сходил с ума, ты писал? Какое там писал — творил, создавал свои пять страничек из ничего? Из пустоты, что окружает тебя? Пустоты, твое имя для которой — Время? Невероятно! И я не поверил бы тебе, если бы не откопал в разжиженном отчаянием и спиртом мозгу тот самый случай. Я его вспомнил так ясно, будто это было несколько часов, а не полвека назад… впрочем, тебе наши меры ничего не говорят! Но и ты можешь ошибаться: я расскажу, как все было на самом деле.

Тогда мы с Генчо, моим первым другом — и последним, ибо он тоже, уже не помню когда, перекинулся к бесхребетным, — шли по улице. Дело было летом, где-то около полудня, без пяти двенадцать или в пять минут первого. Мы остановились на перекрестке, и я действительно испытал странное желание пойти кружным путем (мы собирались в кондитерскую пить лимонад) и даже, кажется, предложил ему этот вариант.

— Давай пройдем переулком, — сказал я.

— Зачем? — спросил он.

Я не знал, чем объяснить свое желание; мне просто казалось интересно, что пока мы будем идти кривым переулком, чтобы попасть на ту же улицу, на ней успеет произойти куда больше событий, чем за время, которое нужно, чтобы попасть в кондитерскую прямым путем.

— Посмотрим, что получится, — сказал я. Или что-то в этом роде.

— Ничего не получится, — отрезал он. — Разве что кондитерскую закроют на обед.

Я заупрямился. Он тоже.

— Я хочу переулком!

— А я не хочу! И незачем.

— Тогда подожди меня.

— Как бы не так!

Тем временем Генчо, показывая, что не намерен уступать, уже перешел улицу, и было ясно, что еще минута — и он повернется ко мне спиной. И тогда, чтобы не ссориться, я уступил. Пошел за приятелем, как добродушная бездомная собачонка, что жила в нашем дворе, ее звали Джильда. Вот и все.

А разве я должен был поступить иначе? Неужели ты хочешь сказать, что тогда я… открыл бы водопад… и все, что ты описываешь? Может быть, ты прав. Может быть, так и нужно было сделать… Ты не поверишь, но сейчас, в эту минуту я не просто чувствую — я знаю, что наш сине-зеленый мир далеко не единственный во Вселенной (глупо и дико думать иначе!); что где-то, и далеко, и близко, бесконечно далеко и совсем близко, жизнь и разум тоже одолели пустоту… и не в одном, а во множестве мест и множеством способов… и что там нас ждут и предчувствуют наше появление точно так же, как и мы их ждем… чтобы наконец убедиться, что все эти летящие с головокружительной скоростью капли, брызги и струи — частицы одного водопада.

Какие они, эти другие? Неужели это не просто множественная форма вопроса, который мы неизменно задаем себе, услышав незнакомый голос, увидев новое лицо или, согласно ритуалу, протягивая ладонь неизвестному человеку? И разве только в таких случаях задаемся этим вопросом? Разве я знаю тебя хуже, чем вахтера киноцентра, с которым уже много лет каждый вечер обмениваюсь приветствиями, а сам даже не помню, как его зовут… сейчас, когда я часами просиживаю в одиночестве, курю и думаю о невероятно прекрасном сценарии, который воспламенит меня; сейчас, когда не работаю, сейчас, когда не знаю, буду ли работать вообще… Да ведь я вижу тебя яснее, чем собственную потрепанную шкуру в зеркале! Веришь? Мне даже кажется иногда, что мы с тобой беседуем в тихом сумраке комнаты, и ты все так же неизъяснимо просто объясняешь мне нечто, во что я не могу вникнуть как следует. Слушай, давно хочу спросить: что ты скажешь, если я попробую сделать о тебе фильм?

Ага, удивляешься? Ты просто никак не хочешь поверить, что я ничего, совершенно ничего не умею делать, — кроме кино! Или ты считаешь, что твоя бесплотность — непреодолимая помеха! Ошибаешься, друг! В сущности, мы снимем вполне материальную историю, но такую правдивую, такую честную, что за ней можно будет уловить дыхание водопада, а вместе с ним — и твое дыхание. Как в том удивительном фильме, который я смотрел много лет назад, но и сейчас помню… там был человек в машине и огромный зловещий пыльный грузовик, который преследует его — неизвестно почему — по дорогам Америки. Такой зубастый грузовик, от которого никуда не убежишь, как от судьбы. Чего он только не пробовал — форсировал двигатель и прятался в боковых переулках, звонил в полицию и домой, спасался бегством… и знаешь, чем все кончилось? Над какой-то пропастью человек наконец-то решился и погнал свою покореженную машину прямо на отвратительное болотно-зеленое чудовище. Толчок — и обе металлические коробки покатились под обрыв. Еще долго по склону стлалась пыль, крутилось широченное колесо, виляя из стороны в сторону, а человек, успевший выпрыгнуть из машины, сидел на краю этой самой пропасти на фоне потрясающего заката и с глуповатой улыбкой кидал в нее камешки. Вот такой фильм. Чего бы я не дал, чтобы сделать такой фильм!

К черту! Зачем я отнимаю у тебя время? Ты же сам сказал, что неспособен чувствовать, и значит, не знаешь, каково человеку, когда на него летит огромный грузовик, не поймешь, как это страшно, когда он толкает тебя на переезде под поезд, не поймешь, какой это ужас, когда зеленое чудовище караулит за поворотом или мчится навстречу в темном туннеле… Хочу себе представить, как ты живешь там у себя… неподвластный эмоциям, желаниям, страстям, подсознательным побуждениям… полуночным кошмарам… ни тебе опухолей, ни ломких костей и страдающего от боли мяса… независимый от самих богов — Времени и Пространства; ты существуешь — великий, бесплотный и совершенный, а зачем? Для чего? Знаешь ли ты, для чего существуешь, раз так мало можешь сделать руками, которых у тебя и нет? Письмо в пять страничек, которое я накатаю за полчаса, отняло у тебя одиннадцать лет и семь месяцев, да еще три дня. Господи, да на твоем месте я бы просто повесился!

Извини меня, я опять не знаю, что говорю.

Постой, я отвлекся, а ведь я хотел тебе сказать, что чувствую, слышу, ощущаю, — правда, еле заметно — глубокую бездну гремящего в твоем письме водопада, бездну неожиданного, неподозреваемого, неоткрытого, чего и представить себе не могу… Неужели правда, что где-то есть и такой мир? Мир — совершенство… Вот тебе, например, не нужна еда, которую нужно добыть и приготовить; вода, которую надо дезинфицировать прежде, чем пить; воздух, который приходится вдыхать и выдыхать восемь раз в минуту, чтобы не умереть; не нужны деньги, одежда, квартира, машина, дачный участок, паспорт, служебное удостоверение, проездной билет… постой, посмотрим, что еще у меня есть в карманах… ага, ключи, пропуск в киноцентр, расческа, квитанция на заказное письмо, жевательная резинка, записная книжка с номерами телефонов (две трети зачеркнуты), блокнот для гениальных идей (пустой), второй блокнот, куда я записываю долги и книги, которые дал почитать; жировки за электричество, воду, паровое отопление, алименты… снотворное… да, и снотворное, плюс ко всему!.. позеленевший пятак на счастье — нашел на улице, смятый автобусный билет, на котором записан чей-то номер телефона… и особая пыль вроде ворсинок, которая копится сама собой… Все. Изо всей этой вавилонской башенки тебе ровно ничего не нужно. Счастливец! А счастлив ли ты в самом деле? Совершенен ли? Нет, этого я бы не сказал.

Знаешь, что нужно для полного счастья? Надо уметь примиряться, научиться прощать им всем — Феллини, Бергману, Михалкову, Бобу Фоссу, — что они создали фильмы, которые куда лучше, до отчаяния лучше, чем твои. И еще — уметь не завидовать (даже благородной завистью) какому-нибудь еще безбородому, несмотря на пышную растительность на щеках, и никому не известному режиссеришке за тот или этот кадр, за такой, а не иной взмах монтажных ножниц, за еще не изношенные борьбой и поражениями глаза, нервы, тестикулы… и, — что, наверное, самое трудное, — научиться не толкать себя к пропасти нового гибельного полета, не требовать от себя большего, чем можешь… не стремиться к тому, чего, может быть, тебе вовсе не дано… вот так, просто смириться! с тем, что многого тебе никогда не достичь… А кто на это способен? И можно ли этому научиться — где-нибудь, когда-нибудь; и надо ли вообще, чтобы было можно, или не надо? Эх, знал бы ты, до чего мне необходимо понять, каким образом вы решили этот мой последний злодейский вопросец… Как, в конце концов, на него ответили… потому что, признаться, сам я ответа не нахожу — и ныне, и присно, и во веки веков?

Твой Камен Васев

P.S.: Хочу еще раз напомнить: не заставляй человека ждать дольше, чем позволяют его силы и судьба, — на это он еще не способен.

К.В.

P.P.S.: А фильм о тебе я сделаю, вот увидишь!

ММПП 4-12-20-28

Я надеялся, что хотя бы старость моя будет спокойной. Что придет время, когда я уже не смогу крутиться на съемках, ночевать под открытым небом и забывать, в каком классе учится сын. Когда, наконец, научусь видеть, что небо синее просто потому, что оно небо, а не потому, что олицетворяет меланхолию; а трава зеленая потому, что она трава, а не потому, что вслед за кадром с лужайкой кто-то неизлечимо заболеет. Вот на что я надеялся… но — увы!

Проклинаю — и благословляю — тот день, когда увидался чуть ли не на улице со старым приятелем Генчо; я принадлежу к тем немногим, кто позволяет себе так его называть, для остальных он уже давно „товарищ Евгеньев“; и он внезапно — но совсем не между прочим — предложил мне написать книгу. Хорошо помню наш разговор; он даже не выждал, стану ли я торговаться, а тут же выложил самый сильный козырь. „Это твой долг перед нами всеми, — пробубнил он серьезным басом. — И совесть никогда тебе не простит, если ты ее не напишешь, помни мое слово!“. Не знаю, совести ли я испугался или что другое заставило, — но дал согласие. Работаю как каторжник: с восьми до двух стучу на машинке, потом готовлю материалы на следующий день. А конца все не видно.

Единственный светлый луч — и потому я снова напоминаю о себе — тоненькая стопочка полупрозрачных слипшихся листочков, которую я обнаружил в груде бумажного хлама, накопленного годами; трудно поверить, что весь этот хлам собирал я сам. Я вспомнил о Вас, но адрес Ваш давно затерялся, и хорошо, что в том же „авгиевом архиве“ нашелся черновик моего старого письма. Я испытал сильное и глубокое желание снова написать Вам; пожалуй, у меня нет большего долга, чем написать эту страничку…

Если бы не Вы, я не создал бы „Водопад“ — мой наверняка не самый глубокий, но самый любимый и успешный фильм! Если бы не Вы, я, конечно, умер бы от первого же инфаркта после премьеры, потому что так никогда бы и не узнал, что человек умирает не от сердечной — или мозговой, или дыхательной — недостаточности, а от иной, которую я бы назвал временной. Это — когда задыхаешься от нехватки чего-то необъяснимого, хотя все в тебе и вокруг тебя нормально… Знаете, Вы оказались удивительно правы. Дьявольская поверхность Мёбиуса, в которой — было время — заплуталась моя жизнь, разлетелась в пух и прах. Я снова встретил Камелию, снова влюбился в нее, мы снова поженились. Как все просто, правда? Как просто выразить одной фразой то, что отняло полжизни! Или больше жизни, потому что сейчас — поверите ли? — оба мы стали совсем другими! Мы наконец поняли, что по-настоящему нужны друг другу.

А Вы, друг мой, замолчали надолго. Почему? Может быть, я невольно задел Вас неосторожным словом? Или сердитесь, что нигде ни разу — ни в интервью, ни в статьях — я не упомянул, откуда, в сущности, пришла ко мне идея „Водопада“? Или на то, что, желая избежать чрезмерно прозрачной аллюзии, был вынужден в конце фильма убить Вас… то есть не Вас, а невидимого Пришельца? Если так, искренне прошу простить меня. Но нет, не верю, Вы не настолько мелочны, как люди. Скорее всего, не можете обеспечить себя материалом или что-нибудь в этом роде. Да-да, помню, там, у васэто очень трудно. Но ведь я не требую бог весть чего! Хоть несколько строк, даже несколько слов… лишь знать, что Вы существуете. Неужели за все эти годы Вам не удалось создать ни слова? Например, таких: „Человече, остановись и слушай: Время…“. Как это просто! Ах, как это просто… а Вы молчите… Почему?

Друг мой, прошу Вас, отзовитесь! Подайте знак!

Я обязательно пойму, почувствую Неужели все кончилось?

Вы меня слышите? Вы слышите меня?

Почему Вы молчите?