Наследник

РАКИТОВ КУСТ

Извечно влажный наволок, тянущийся вдоль полупересохшей к середине лета Черныги, частью зарос низкой вербой и ивняком, частью — сочной, ядовито-зеленой осокой, а местами и вовсе камышами. Среди зелени тут и там слышалось сосредоточенное кряканье, попискивание, сверчковый перетреск, шелест и чавканье, доказывавшие, что среди колышущейся травы и ветвей кипит бодрая жизнь, полная своих волнений, удовольствий и горестей. Но если смотреть издалека, от соснового бора, луг казался ровным и совершенно пустым.

Идиллию внезапно нарушил голос труб, залихватский пересвист, крики и ржание. Из самой глубины бора послышался дробный топот, а затем из-под сосен выскочили четыре запыхавшихся волка, а следом за ними — полтора десятка бритых наголо всадников на сильных жилистых скакунах, все в толстых поддоспешниках, у кого шитых красным и зеленым катурлином, а у кого и просто простеганных конским волосом.

Звери перемахнули еловую поросль, тянущуюся по краю наволока. Несущиеся во весь опор, с гиканьем и посвистом охотники перескочили ельник следом, рассыпались широким полукругом, продолжая гнать волков вдоль реки. Один из серых хищников, оказавшись перед окруженной камышами лужей, развернулся, оскалился, готовясь принять драку — но взмах кистеня не дал ему ни единого шанса на достойную схватку. Дружинник резко нагнулся, прямо из седла подхватил добычу за загривок, бросил поперек холки и отвернул от берега влево, на менее топкое место.

Другой зверь кинулся прямо в реку, быстро переплыл, выскочил на другую сторону, помчался со всех ног. Двое охотников ринулись было за ним — но конь одного вдруг глубоко провалился передними ногами, и всадник, из-за резкой остановки вылетевший из седла, кувыркнулся через его голову и почти без брызг нырнул в середину протоки. Его товарищ реку попытался перескочить и даже почти смог это сделать — но уже по ту сторону лошадь ушла ногами глубоко в топкое дно, намертво завязнув.

— Уходит, княже!!! — закричал юный Буеслав, указывая в сторону серого хищника, уже почти добравшегося до леса.

Святогор привычным движением расстегнул колчан, выдернул лук, наложил стрелу, резко натянул тетиву, зацепив крученую кожаную нить прорезью кольца, тут же отпустил. Воздух рассекло черным росчерком, и каленый двугранный наконечник вошел серому разбойнику между ребер. Княжич заученным движением дернул вторую стрелу, привстал в стременах, осматривая наволок. Но стрелять оказалось некуда. Третьего хищника уже нагонял Градята, по пятам за которым мчался разгоряченный, со взлохмаченной подростковой бородой боярин Валуй. Еще трое дружинников гнались за вспугнутым зайцем. Несчастный малыш в обычный день вряд ли вызвал бы интерес у взрослых серьезных воинов — но охотничий азарт лишил мужчин разума, и они были готовы переломать скакунам ноги, а себе шеи — лишь бы попасть длинноухому железным шариком по мохнатой макушке.

— Княже, олень!!! — Святогор не успел понять, кто упредил его о новой добыче, краем глаза увидел движение на опушке, тут же вскинул оружие и, уже отпуская тетиву, осознал, что там, под солнечными лучами, лоснится бобровая опушка княжеского плаща. На миг в голове мелькнула мысль о том, что всё, теперь муромский стол его — но уже в следующее мгновение княжич рванул киметь в сторону, и стрела вместо того, чтобы впиться жертве в грудь, ушла в густые сосновые кроны.

Тотчас из-за спины Вышемира вырвались вперед его гридни, закрыли правителя собой — но это случилось слишком поздно, чтобы спасать князя от стрелы уже пущенной, и бессмысленно, чтобы оборонять от опасности, более не существующей.

— Великие боги, как же это случилось? — пробормотал Святогор, спрятал лук и поскакал к князю. Тот, растолкав охрану, выехал навстречу.

— Как охота? — с преувеличенным спокойствием спросил Вышемир.

— Прости, померещилось что-то, — ответил ему Святогор. — Крикнул кто-то, что олень на опушке, и я даже увидел вроде. Наваждение какое-то.

— Я знаю, брат, — кивнул муромский князь. — Ты со ста шагов в лозу ивовую попадаешь. Хотел бы сразить, не промахнулся б. Посему забудь, тебе я верю. Так как охота?

— Семь зверей взяли, два волка ушли. Один в чаще, мыслю, затаился, один здесь, по наволоку сбежал.

— К седлам привяжите серых, да через деревни окрестные езжайте без торопливости. Пусть видят смерды, что не даром хлеб их едим. Что стаи голодной им более опасаться не надобно.

— Сделаю, княже, — кивнул Святогор и, потянув правый повод, поскакал к своим гридням.

Вышемир, немного выждав, оглянулся на свиту. Бояре подъехали ближе.

— Брат сказывает, наваждение у него здесь случилось, — негромко сообщил он. — Милюта, а ты что скажешь?

Один из дружинников, отличимый от остальных разве тем, что на поясе его вместо длинного меча висел короткий широкий нож, спешился, открыл чересседельную сумку, достал хвощевую свечу[1], направился к тому месту, с которого княжич пускал стрелу, провел рукой над кончиком зеленой палочки. Свеча моментально пыхнула темно-красным огнем. Молодой волхв прошел по кругу. В одном месте огонь затрещал, заметался. Милюта свернул, сделал пару шагов к реке — но огонь уже успокоился. Волхв задул свечу, вернулся к правителю города:

— Вроде как и вправду признак чародейства имеется, княже, — кивнул молодой человек. — Но точнее сказать не могу. Все окрест затоптано. Однако мыслю я, княже, надобно тебе осторожность ныне проявить. Из чужих рук пищи и питья не принимать, свою поперва у волхвов от порчи отчитывать и человеку преданному на пробу давать.

— Зачем, коли брат правду сказывает?

— Святогор правду молвит, — согласился Милюта. — Однако же кто-то морок на него напускал. Стало быть, смерти твоей ищет. Коли сила мерзкая на тебя ополчилась, одним чародейством не остановится. Надо бы осторожность проявить, пока колдуна сего не отыщем.

— Без охоты меня оставить хочешь?

— Воля твоя, княже, — отступая, пожал плечами волхв. — Я твой слуга, а не советчик. Однако же, ты сам знаешь, сколь часто при скачке по бездорожью люди и лошади калечатся. Коли ямам и завалам еще и порчей подсобить, совсем сие недобро получится.

Милюта спрятал пользованную свечу в сумку и легко поднялся в седло.

— Все едино настроение испорчено, други, — решил Вышемир. — Пусть Святогор славой по деревням и весям тешится, да хранит его Даждьбог. У нас же хлопот иных в достатке. Возвращаемся в Муром!

Святогора случившаяся неприятность тоже изрядно выбила из лихости и веселья. И потому он повелел охотникам двигаться к дороге.

Впрочем, остальные воины если и заметили досадную оплошность княжича, то виду не подали и продолжали на своем пути прочесывать сосновый лес, с безрассудным ухарством бросаясь в погоню за любым существом, попавшимся на глаза и выдавшим себя беспорядочным бегством. Благодаря этому шумная ватага смогла, помимо беспокоивших пахарей волков, добыть еще с десяток зайцев, трех оленей и одного сохатого.

Добычу освежевали уже возле тракта, расположившись на ершистом, недавно скошенном лугу. Дабы не портить землю, костер гридни развели на мощенном голышами съезде к луговине. Крохотные заячьи тушки, густо обмазав накопанной у ближнего ручья глиной, дружинники кинули прямо в огонь, оленей повесили на вертел. Лося, разделав, обсыпали солью с перцем и сложили куски в кожаные мешки. Пока парное мясо готовилось — пустили по кругу походные бурдюки с густым хмельным медом. Дружинники хохотали и веселились, вспоминая день, полный приключений. Больше всего насмешек досталось бедолагам, искупавшимся в топкой торфянистой реке. Ополоснувшись в придорожном ручье, они избавились от вонючих коричневых разводов, но теперь грелись возле костра нагишом, дожидаясь, пока высохнет выполосканная одежда.

Впрочем, нашлось что припомнить и другим охотникам. Кто-то ухитрился упустить метнувшегося под ноги зайца, кто-то, увлекшись, налетел на низкую ветку и кувыркнулся из седла, кто-то в горячке погони со всего хода врезался в собственного товарища. Забавных приключений нашлось на долю каждого.

— А ты чего приуныл, княже? — подав Святогору бурдюк с медом, присел рядом с ним Избор. — Славная вышла охота. И погода не подвела, и стаю разорили, и добычу взяли хорошую.

Круглолицый кареглазый паренек по возрасту был моложе младшего княжича, однако же Радогост немало хвалил его за сообразительность и прилежание, почему старый князь и приставил ловкого волховчонка к своему сыну. Ровесникам, известное дело, найти общий язык завсегда проще. Упрямством глупым отроки друг пред другом не выделываются, заботы общие понимают. С делом же своим — от порчи и сглаза княжича беречь — ученик не хуже мудреца опытного справится. Мудрец надобен беды тяжкие отводить, колдовство сложное и могучее разрушать. Супротив мелких напастей великая сила ни к чему.

— Разве это охота, Избор? — пожал плечами княжич. — Вот о прошлом годе, помнишь, одной облавой полста оленей взяли! Да еще и двух медведей на рогатины. То была охота так охота. Это же баловство пустое. Токмо голодным не остаться.

— Нечто и вправду из-за охоты расстраиваешься? — не поверил юный волхв.

— Из-за нее… — Святогор выдернул пробку бурдюка, жадно прильнул к горлышку. Избор терпеливо ждал. И дождался: княжич опустил кожаную флягу, тихо пожаловался: — Пока отец жив оставался, братьями были. А ныне ровно русалка холодная между нами прошла. Как стена появилась. Брат он мне. И князь. Честен я с ним. Он же мне, чую, не верит. Опасается. Ровно на тигра ручного смотрит. Который вроде как ласков, однако же руку в любой миг отхватить может. Посему и держится, ровно со зверем, настороже.

— Ты же знаешь, Святогор, как часто в землях подлунных ради звания княжеского брат на брата с мечом идет, зельем травит, чары жуткие насылает, — присел рядом юный волхв. — Ты молод, но славы ратной на тебе куда как больше, нежели на брате старшем. И дружина тебя больше любит, и ворог тебя больше страшится. Как же не опасаться Вышемиру, что с такой славой народ тебя на столе муромском предпочтет?

— Не нужен мне стол ценою жизни братской!

— Я про то знаю, Святогор, ты знаешь, он знает. Но сколь часто ради власти земной брат на брата мечом идет, не счесть…

— Я в него чуть не выстрелил, Избор, — вдруг признался княжич. — Сижу, стрелу наложил, и ровно шепчет кто-то в ухо: «Олень это, Святогор, олень! Стреляй, не упусти…»

Княжич снова жадно приложился к бурдюку.

— Морок? — встревожился волхв. — Никак, околдовал тебя кто-то на дурной глаз? А ну, обожди…

Он сбегал к своей сумке, вернулся с заговоренной свечой, запалил, обошел князя кругом, отговаривая и крестя огнем, уловил раскаленную отчиткой тончайшую нить, провел свечой вдоль нее, до самого княжеского плеча. Нить лопнула и опала, волхв облегченно загасил свечу:

— Снял порчу, нету более. Но в баню тебе, княже, сходить не мешает. Коли не на слово, а на поклад или мазок сглаз сделан, его смывать надобно. Так надежнее.

— Я хотел этого, — прошептал Святогор.

— Чего? — не понял Избор.

— Хотел выстрелить. Хотел стать князем. Князем, а не слугой! Стать князем самому! — Он судорожно стиснул бурдюк, снова поднес к губам.

— Но ведь ты не сделал этого!

— Но я хотел! — Ответ получился слишком громким, дружинники повернули к княжичу головы, замолчали, словно дожидаясь приказа.

Юный волхв вскочил, направился к костру, бросил в пламя недогоревшую свечу:

— Порчу кто-то навел на Святогора, — пояснил он. — Мелкую, но все равно противно. Как там зайчики? Выкатывать не пора?

— Еще чуток пусть погреются, — ответил ему Журба, пожилой дружинник, один из немногих, вошедших в близкую свиту младшего княжича.

— Ну, ты тогда покличь, как пора будет… — Юный волхв вернулся к княжичу, сел рядышком, легким шепотом ответил: — Сие не грех, Святогор, что князем стать жаждешь. Кровь у тебя в жилах княжеская течет, властная, горячая. Посему власти тебе желать не грешно. Грешно ради жажды этой через родича переступить. Однако же этого ты как раз и не совершил. Брата не тронул. И даже порча тебя на грех сей толкнуть не смогла.

Святогор покосился на Избора, прихлебнул еще немного меда, вдруг обхватил волховенка за шею, потянул к себе, уперся лбом в его лоб:

— Экий ты… Словокрут… Умеешь душу успокоить, страхи любые заболтать.

— У тебя заболтаешь, как же. Чего-чего, а как раз страхов у тебя и нет. Совесть у тебя есть. Честь и совесть. А это, Святогор, совсем другое.

— Плохо то, — отпустил Избора княжич, — что Вышемир с той же думой живет. Кровь у нас на двоих одна. И стол один. Мыслю, спокойно он заснет лишь тогда, когда я к отцу на пир отправлюсь. Хоть со славою, хоть без — но к отцу. Горевать он станет искренне, но вздохнет с облегчением.

— Он твой брат. Он не станет тебя убивать.

— И я его не стану. Но ты ведь знаешь, Избор, сколь часто в нашем мире братья встречаются не за столом, а на сече кровавой. И стоят они обычно по разным сторонам бранного поля. Чудится мне, Избор, никому на этом свете не хочется погибать из-за излишней доверчивости. А ведь у Вышемира еще и жена красавица, и сын растет малец, мой племянник. За них он тоже пред дедами нашими и прадедами в ответе.

— Никак, замыслил ты чего-то, Святогор?

— А что тут можно помыслить, дружище? — пожал плечами княжич и снова прихлебнул густого сладкого меда. — Жить надобно, как живешь. Но оно вот вдруг тяжко и оказалось.

— Глаз дурной на тебя кто-то положил, княже, — решил Избор. — Я тебе отчитку на воск сделаю и амулеты свежие добавлю. Глядишь, без чужой порчи и мысли у тебя веселее станут. Больно ты хмур. Так и до настоящего недуга догорюешься. Идем, с дружиной своей хлеб преломишь, меда выпьешь, а там и на душе полегчает.

Зимава и Лесослав вошли в деревню только поздним утром. У вербовщика получилось слишком много хлопот со снаряжением: ведь напечатать требовалось не только одежду и оружие, но и множество золотых украшений, котелок, огниво, ложки-заколки, ремни-портупеи, ножи-кастеты и уйму прочей мелочовки, необходимой для дальних походов и реальных схваток. За день управиться не удалось — а уходить из модуля в ночной мрак ни он, ни девушка не рискнули. Не то чтобы вербовщик боялся анчуток, леших, навок и упырей, как его гостья, — но вот перспектива переломать впотьмах ноги его совсем не устраивала.

Зато с первыми солнечными лучами туземка и вербовщик, сладко выспавшиеся в анатомических креслах, отправились в путь и еще задолго до полудня добрались до деревни, одолев два стандартных перехода без единого привала — как это обычно и бывает при первом выходе на маршрут.

Деревня Притулка притулилась к обрыву над плавно изогнутым озером того же названия, заболоченным с одной стороны и заросшим непролазным ельником с другой. Отчего жители не трогали эти дикие заросли, Ротгкхон знал из памяти своей пленницы — где-то за ними, среди путаных скрытых троп и омутов, были сделаны схроны на случай набега заречных торков или иных каких злых соседей, али вовсе неведомых чужаков. Найти тайные укрытия было трудно даже лесным следопытам. Торки же, привычные к открытым степям, в дебри вообще старались не соваться.

К обрыву, облюбованному селянами, тянулся длинный пологий склон, почти весь перекопанный и засаженный репой, капустой и морковью. Только в нескольких местах имелись небольшие рябиновые заросли — земля там отчего-то не родила, и деревенские, дабы место не пропадало, сваливали в мертвые проплешины камни, что регулярно «всплывали» по весне на ближних и дальних пашнях. Валуны в хозяйстве тоже были нужной вещью — из мелких печи клали, крупные под новые срубы ставили, дабы нижние венцы не гнили, а потому куч у рябиновых корней было то густо, то пусто.

Домов снизу было видно пять — огромных бревенчатых срубов с крытым двором, каменными трубами и совсем маленькими окошками, затянутыми промасленным полотном. Разглядеть что-либо через такую пелену было невозможно — однако большинство местных обитателей работали на улице, и потому появление Зимавы в роскошном платье, украшенном жемчугами и шитом золотом, с новеньким дорогим поясом, да еще в сопровождении незнакомого мужчины, было замечено почти сразу, стоило ей только показаться на краю самого дальнего огорода.

Селяне, увидев сироту, тут же начали перекрикиваться, и вскоре о преображении нищенки знали уже все, от мала до велика. Местные жители подтянулись к дороге, и когда путники добрались до околицы, здесь собралось не меньше полусотни человек. Бородатые мужики в холщовых штанах и рубахах, женщины в таких же серых платках и сарафанах, детишки — простоволосые, но такие же блеклые и повседневные.

— Хорошо, что ты не сгинула, Зимава, — порадовался за девушку один из селян. — Сестры вчерась ужо и оплакивать собрались, по дворам бегали, искали. Насилу успокоили, что задержалась где и с рассветом возвернешься… А это кто с тобой? Что за инородец неведомый?

— Это мой жених, дядя Чилига. Лесославом кличут, — весело крутанувшись, ответила Зимава. — Вот и платье мне уже на свадьбу подарил. Нравится?

— Как это жених? — вмешалась рябая толстушка с другой стороны улицы. — Откель вдруг такой взялся? На тебя, не иначе, морок лесавки напустили! И нам глаза отводят… Чур меня, чур, отведи слово дурное, наваждение лесное, дух болотный…

— Ну и как, баб Виклина, помогло? — остановившись, чуть присела перед ней довольная Зимава. — Никакой он не морок! Гость торговый заморский. От ладьи своей на Оке отбился, в лесу заплутал, вот к нам и выбрался, вконец отчаялся. Обещал, коли к людям выведу, на мне жениться. А мне и не жалко! — Девушка с довольной улыбкой оглянулась на Ротгкхона и раскинула руки: — Вот они, люди-то!

— Бесстыжая ты девка, Зимава! — укоризненно покачал головой пожилой Чилига. — Нечто так можно, по нелепице половину судьбы от мужика требовать? Несчастье с путником стряслось — а ты и пользуешься! Не слушай ее, мил человек, срамницу этакую. Такое обещание гнилушки болотной не стоит! Отдохни с устатку, подкрепись, да и ступай себе в город с чистой совестью. Никто тебе и слова дурного не скажет.

— Еще как скажет! — тут же парировала Зимава. — Я его от Лягушачьей вязи отвела. Жизнь, почитай, спасла. По следу заметила и от самой топи завернула. Нечто жизнь людская ракитового куста не стоит?

— Ты, мил человек, что, так с походным мешком и заплутал? — с подозрением поинтересовался парень из-за жердяной изгороди. — С мечом и копьем от ладьи отстал?

— Бывалый воин с копьем и мечом никогда не расстается, — спокойно возразил Ротгкхон. — Смерть, она ведь завсегда рядом. Токмо и ждет, когда расслабишься. Из-за мешка же моя напасть как раз и случилась. В сторонке от глаз хотел кое-какие припасы перебрать. Те, которые постороннему глазу лучше не показывать, дабы корысти лишней в душе не пробуждать. Вот со сторонением и перестарался. Так спрятался, что обратной дороги опосля не нашел.

Отговорка эта вызвала у деревенских немалое изумление. Глядя на воина с тяжелой золотой гривной на шее, с золотой застежкой плаща, двумя рядами крупных золотых пуговиц на груди, золотыми кольцами на пальцах и золотыми накладками пояса — трудно было поверить, что путник боится вызвать чью-то корысть содержимым вещмешка.

— Платье девичье у тебя тоже завсегда с собой имеется, добрый молодец? — с ехидством поинтересовалась баба Виклина. — Без меча и платья от ладьи не отлучаешься?

— Ну, так я его и смотрел… — запнувшись, пробормотал Ротгкхон.

Вот именно на этом, на подобных мелочах и засыпаются многие вербовщики в чужих мирах! Пилот, привыкший раз в два-три дня кидать запачкавшуюся форму в утилизатор и вместо нее распечатывать свежую, совершенно забыл, что в древних мирах все это происходит намного сложнее.

— Вез, небось, кому-то, — предположила другая женщина. — В подарок!

Ротгкхон открыл рот — и тут же закрыл. Воин не мог приготовить платья для торга — он ведь не купец. Да и не торгует здесь никто и никогда готовой одеждой, только тканями. Подарок родственникам отпадал — он здесь чужеземец. И оставалось одно…

— Невеста! — охнула, догадавшись, баба Виклина и тут же прикрыла рот ладонью. — Невесту он где-то здесь присмотрел и с подарками за ней из дома возвертался!

Ну да. Ротгкхон, лихорадочно перебирая в уме различные варианты, ничего другого придумать тоже не смог.

— Зимава! Бесстыдница! Разлучница! — на все голоса сразу со всех сторон зашумели туземки. — Как у тебя рука поднялась! Как язык-то повернулся! Да чтобы у тебя ноги отсохли — жениха от нареченной отрывать!

— Он ей еще не клялся, а мне уже — да! — упрямо развела руками девушка. — Теперь мой!

— Как же ж ты такое сказываешь, как себя ведешь…

Положение спасли две девчонки, что промчались со всех ног мимо оград и кинулись на Зимаву:

— Сестра! Сестреночка! Ты пришла, ты вернулась!

— Все хорошо, милые мои, — по очереди поцеловала каждую из них в макушку девушка. — Я пришла, я вернулась. Сейчас мы покушаем, и расскажете, что без меня делали. Вы нашли чего покушать?

— Лесной дядя, — из-под руки Зимавы глянула на Ротгкхона младшая. — Дядя на меня смотрел.

— Дядю зовут Лесослав, Пленка, — ласково ответила девушка. — Теперь он будет жить с нами.

— Дядя нас купил? — испуганным шепотом поинтересовалась средняя.

— Нет, Чаруша, дядя хочет на мне жениться, — покачала головой Зимава.

— А почему на тебе?

— Потому, что это я его нашла…

Ротгкхон услышал шорох за спиной, резко обернулся, качнув вниз боковым копьем. Сверкающий кончик скользнул над самой пылью, и паренек, перескочивший ограду, предпочел попятиться назад.

Впрочем, он, похоже, и не думал подкрадываться к гостю. Просто поленился обходить изгородь через далекую калитку.

— Ты можешь не выполнять клятвы, путник, — еще раз предложил Чилига. — Требовать награды от человека, попавшего в беду, грех. Да еще судьбу свою ломать из-за какой-то бесстыдницы. Отправляйся к своей нареченной с чистой совестью, никто о тебе дурного слова не скажет.

— Я никогда не нарушаю своего обещания, — твердо отрезал Ротгкхон. — Лучше утонуть в болоте, нежели жить лжецом.

— Дело твое, — пожал плечами селянин.

— Пойдем, Лесослав, — наконец отпустила сестренок девушка. — Я покажу тебе наш дом.

Дом трех сирот оказался совершенно крохотным, чуть не втрое меньше посадочного модуля. Шагов десять в длину, шагов в пять ширину, и то снаружи.

«Впрочем, — напомнил себе вербовщик, — это не жилое строение, а всего лишь баня. Место, где туземцы каждые семь дней принимают водные процедуры».

И для этих целей изба была очень даже неплоха: две комнаты, большая и маленькая, в каждой — полати. Каменная печь без дымохода, засыпанная валунами, деревянные щипцы для забрасывания раскаленных камней в деревянную кадку с водой. Так, насколько понимал Ротгкхон, туземцы кипятили воду. Медные котлы, которые можно вмуровать в печь, были слишком дороги, и о них только сказывали иногда смердам счастливчики, побывавшие в богатых княжеских домах.

— Перекусим, потом разбираться будем, — решил вербовщик, скидывая мешок в первой комнате. Он размотал верхний клапан, достал новенький котелок, протянул Зимаве: — Вскипяти воды.

— Лучше не здесь, — покачала она головой. — Дым долго выветривается, ночью глаза щипать будет. Лучше на дворе. Сейчас по ночам тепло, дом можно не греть.

— Какой красивый! — охнула Чаруша и погладила сверкающий котелок пальцем. — Он, наверное, очень дорогой, да? Он ведь на огне испачкается, закоптится!

— Милая, у дяденьки каждая пуговица на рубахе дороже нашей бани стоит, — тихо сказала ей Зимава. — Медного котелка для каши ему не жалко.

Ротгкхон только улыбнулся в ответ: милая, наивная старина! Измеряют ценность предметов их химическим составом и сложностью форм!

Между тем даже бытовым плоттерам было абсолютно все равно, что печатать: хоть золотые пуговицы, хоть мечи с ножами, хоть котелки с жемчугами, хоть толстый плащ, имитирующий шерсть. По расходу материала, кстати, в его снаряжении самой дорогой вещью была именно епанча, не имеющая никаких украшений. Вместо нее можно было бы нашлепать несколько горстей золотых и жемчужных побрякушек. А в здешнем мире одна блестючка из мягкого желтого металла ценилась как сто натуральных плащей.

Парадокс…

— Дядя, а ты и здесь будешь на меня смотреть? — поинтересовалась Плена, хлопая изумрудными глазками.

— Буду, — кивнул вербовщик. — А ты можешь смотреть на меня…

Он прихватил копье и шагнул на улицу, уже на ходу начиная крутить боковиной около себя. Выбрал открытое место рядом с заросшим высокой полынью пепелищем и затанцевал, отбиваясь от воображаемого противника.

Что бы там ни придумывали медики, какие бы мышечные стимуляторы, релаксаторы и активаторы ни создавали — любые космонавты в полетах всегда теряют навыки и силу. Сидячая служба, переменная гравитация, много сна и мало действия. Природу не обманешь — и чтобы вернуть навыки и восстановить активность тела Ротгкхону требовалось несколько дней напряженных тренировок.

Поэтому, не жалея сил и времени, он садился и поднимался, прыгал, кувыркался — не переставая при этом удерживать вокруг себя плотную защитную стену из рассекающего воздух клинка.

Селяне поглядывали на это действо издалека и наверняка делали для себя верные выводы по поводу доступности золотых гривен и пуговиц нежданного гостя. Плена же радостно запрыгала, захлопала в ладоши:

— Дяденька меня научит?! — Она кинулась к вербовщику, и он вынужденно остановился.

— Осторожнее, зацеплю!

— Дай! — потребовала она.

Ротгкхон хмыкнул, вложил ратовище копья ей в руку — и тяжесть оружия тут же оттянула девчоночью руку до земли.

— Дядя обманул, — заплакала Плена, бросив боковину на землю. — Дядя плохой!

Она кинулась к сестре и обняла ее за талию, плаксиво жалуясь. Та стала поглаживать несчастную по голове, следя за водой в котелке. Чаруша сидела у обложенного камнями очага на корточках и старательно подпихивала хворост в пламя. Пожалуй даже, девочки следили не за водой, а любовались невиданным сокровищем, нежданно попавшим в руки. Медный котелок по здешним меркам был редкостным достоянием.

— Кипит!!! — громко сообщила Зимава.

— Снимай! Сейчас контейнер принесу…

Разумеется, в полевых условиях вербовщику следовало использовать местные продукты. Но прежде, чем использовать, их нужно было найти, а потому на первое время Ротгкхон прихватил с собою сублимированную белковую смесь, что разводится горячей пресной водой в соотношении один к восьми.

Разумеется, вычислять пропорции вербовщик не стал — бухнул на глазок несколько ложек, хорошенько размешал, давая продукту пропитаться жидкостью, а когда от того запахло витаминизированной пастой, первым зачерпнул солидную пайку коричневого паштета.

— Готово, — растерев пищу по нёбу, решил он. — Налетай!

Девочки, не дожидаясь повторного приглашения, быстро заработали ложками. Вербовщик, несколько удивленный такой торопливостью, откушал всего немного и обратил внимание, что Зимава к котелку не тянется вовсе:

— А ты чего дожидаешься? — не понял он. — Тут, похоже, зевать нельзя!

— Мы-то уже кушали, — разворошила догорающий хворост девушка. — А они — еще нет. Схожу к роднику за водой, а то в кадке совсем пусто.

— То был завтрак, Зимава, — не понял Ротгкхон. — А это обед.

— Ну-у… — Девушка не стала вдаваться в подробности, а просто взяла от бани коромысло, две бадейки из стянутых кожаным кольцом деревянных реек и отправилась вниз по склону.

— Понятно… — Вербовщик по здешнему правилу тщательно облизал ложку и спрятал в специальный поясной чехольчик.

Этот туземный обычай, в отличие от многих иных, ему сразу понравился: когда своя ложка всегда с собой и ешь только ею — меньше шансов подцепить заразу, коли с чужаками из одного котла хлебаешь.

Девочки, правда, по микрофлоре были чисты — две из сестер совершенно точно, аварийный комплект антибиотиков и вирусоподавителей на модуле имелся. Но все равно — зачем рисковать понапрасну?

— Ой, как это было вкусно! — Младшие уже успели добить весь паштет, и Чаруша, пока ее сестра вылизывала котелок, старательно приводила в порядок свой деревянный черпачок. — Мы теперь всегда так вкусно кушать будем, дядя Лесослав?

— Всегда, — согласно кивнул вербовщик.

Плена, покончив с котлом, оставила его на траве, кинулась к нему, обняла, прижавшись ухом к животу:

— Ты хороший, дядя Лесослав! Жалко, Зимава, а не я тебя нашла!

— Ничего страшного. Мы все равно будем вместе, — похлопал ее по спине вербовщик.

— Ой, дядя Стражибор! — У Чаруши вдруг округлились глаза, и она шмыгнула за баню. Плена на предупреждение никак не отреагировала. Она, похоже, вообще ничего не боялась. Не умела…

— Мир сему дому! — громко поздоровался с дороги невысокий розовощекий толстячок со взъерошенной бородой и густыми курчавыми усами. Голову гостю укрывала матерчатая шапочка, расшитая непонятными рунами, одет же он был в длинный бесформенный балахон.

Впрочем, в разгар буднего дня в деревне все выглядели одинаково. Дармоедов здесь не обитало, от зари и до заката работали все. Даже волхвы — а это, как понял вербовщик, был именно он.

— Здоровья тебе, мил человек, — кивнул в ответ Ротгкхон. — Никак, от пашни оторвали?

— Да какая пашня, когда хлеба скоро колоситься начнут? — рассмеялся толстяк, отмахиваясь от мух длинным прутом. — А вот крышу у сарайчика доделать не дали, твоя правда. Закончить сие дело надобно, пока дожди не начались. Похвист — он паренек переменчивый. Сегодня спит, завтра грозу надует. А ты, стало быть, тот самый чужеземец и есть, коего Зимава в лесу подобрала?

— Можешь называть меня Лесославом, мудрый человек, — освободившись от цепких объятий Плены, подошел ближе к гостю вербовщик. — Мыслю, не верит никто, что в чащах ваших живого путника встретить можно? Селяне проверить послали, не оборотень ли я часом?

— Больше к мороку склоняются, — не стал отрицать очевидного волхв. — Да токмо Карачун иной раз такие хитрые порождения засылать к смертным придумывает, что обычному пахарю и в голову не придет. Сказывают, големы земляные в Муром заглядывали. Чудища соломенные полуденница сотворить способна, русалки же иные от девок столь неотличны, что на них мужики даже женятся и детей заводят.

— Суровый дядька ваш Карачун. Однако казалось мне, он только зимой так лихо хозяйничает?

— Зимой у него праздник, Лесослав, — покачал головой волхв. — А начудить он в любой день способен. Особливо в ночь.

— И как же вы с ним боретесь, мудрый человек, коли его власти в любой день и час хватает?

— Добром, чужеземец, добром, — покивал волхв. — Идол его в святилище нашем наравне с прочими стоит. Подарки ему носим, яствами угощаем, Чернобогом ласково называем. Глядишь, вредить и перестает. Что же мы через порог беседуем, чужеземец? Выходи ко мне, сделай милость.

Ротгкхон не очень понял, о каком пороге говорит гость, но все же шагнул из покосившейся калитки на пыльную дорогу.

— Для несчастного, что много дней в чаще плутал, выглядишь ты зело довольным, — склонив голову набок, обошел его Стражибор. Опущенный прут, волочась следом, очертил по пыли полный круг. — Не исхудал, не обтрепался.

— А чего мне худеть? Огниво и подстилка с собой, еды в лесу в достатке, сквозь буреломы не ломился. Одно плохо, друзей своих потерял. Теперича ждать придется, пока назад поплывут.

— Из каких же ты краев будешь, Лесослав? Каким богам вы молитесь, кому службу несете? — Волхв, небрежно, словно балуясь, нарисовал возле края замкнутого кольца одну руну, другую. Третью…

Ротгкхон сделал вид, что не замечает этой наивной хитрости и ответил:

— Служим мы великому собирателю, повелителю миров. — Понятия «империи» в русском языке, увы, не имелось, а пересказывать его смысл вербовщик счел слишком долгим занятием. — Молимся же мы девяти друидам, что разошлись в начале творения во все концы Вселенной нести смертным свет истины.

— Вот как? — Волхв так заинтересовался, что даже перестал выписывать защитные символы. — Что же это за друиды такие великие?

— Верим мы, — ответил Ротгкхон, — что, сотворив Вселенную, создатель собрался обучить детей своих, наделенных искрой разума, любви, совести и мудрости, воспитать равными себе, дабы не испытывать более горького одиночества. Однако же миров обитаемых оказалось так много, что попасть сразу во все не смог даже он. И тогда создатель разделился на девять сущностей, дабы донести до каждого хотя бы часть своей любви и знания. В каждом из миров пришедшего к ним друида считают богом, но на самом деле высшую истину можно познать, только объединив в единое целое все девять мудростей. Искать новых друидов, новые учения, есть священный долг каждого приверженца нашей веры. Смысл нашего служения.

— Ты пришел к нам искать одного из друидов?

— Это было бы огромным счастьем, Стражибор. Но, мне кажется, вы следуете учению третьего друида.

— Откуда ты знаешь мое имя? — встрепенулся волхв.

— Девочки назвали.

— А-а… — Толстяк вернулся к начертанию рун. — И многих друидов вы успели найти?

— Наши святилища смогли собрать пять учений пяти друидов, — ответил Ротгкхон. — Четверо все еще не допустили нас до своей мудрости.

— Каковы они? Те, которых вы встретили?

— Они разные, Стражибор. Разные, как и должно быть сущностям, из которых складывается единое целое. Девятый друид похож на вашего Чернобога, третий подобен Сварогу, пятый холоден, как камень мельницы, седьмой горит, как пламя в горне кузнеца, четвертый неслышен, как спящее озеро… Кто из них интересен тебе больше прочих? Сказать, кто из них является покровителем колдунов?

— Я знаю, — продолжая чертить, кивнул волхв. — Ты заметил мое чародейство с самого начала. Но ты не испугался, чужеземец. Это хорошо. Болотник, анчутка или иная нежить давно бы бросились наутек. Но я все-таки закончу, ты не против?

— Пожалуйста, — только улыбнулся Ротгкхон. — Коли у селян подозрений не будет, то и мне спать спокойней.

— А какому друиду поклоняешься ты, чужеземец? — спросил Стражибор.

— Как и положено искателю истины, я стараюсь совместить в душе все известные учения. Ведь ты, волхв, принося жертвы Карачуну, не отрекаешься ни от Хорса, ни от Похвиста, ни от радуниц.

— Дядя Стражибор… — Зимава поднималась по дороге, тяжело переставляя ноги, и даже говорила с трудом. — Ты уже знаком с моим женихом?

— Да, девочка, — кивнул толстяк, наконец-то закончил свою работу и с гордостью отступил: — Чрез эту линию ни одна нежить переступить не способна! От лихоманки она тоже хорошо оберегает, крикс же болотных, банников и домовых вовсе насмерть держит.

Зимава замерла, бледнея на глазах.

— Давай помогу, — быстро подступил к ней Ротгкхон, развел руки и снял одновременно оба ведра. И от той легкости, с которой он это сотворил, девушка и вовсе стала похожа лицом на снег.

— Ты… — с трудом выдавила она, но фразы так и не закончила.

— Не беспокойся, милая, мне не тяжело. — Он направился к бане.

Зимава, чуть помешкав, кинулась следом, нагнала у двери:

— Как ты смог? Как перешагнул запретную черту?!

— Я собирался уйти в мир людей. — Вербовщик поставил ведра за порог. — И хорошо подготовился. Ну что, Зимава? Теперь хоть кто поверит, что я леший, а не обычный путник, заблудившийся в лесу? Несчастный, которого ты обманом заставила на себе жениться?

— Ты отказываешься? — сглотнула девушка.

— Нет, уговор есть уговор, — покачал Ротгкхон головой. — Я на тебе женюсь, а ты навечно сохранишь тайну того, кто я такой. Но больше не думай, что это такая уж страшная угроза. Я всегда могу доказать, что я самый обычный смертный. Ты будешь молчать?

— Клянусь могилой матери!

— Тогда сказывай, чего делать? Мне искать сватов, или ты просто сговоришься с волхвом об обряде? Только имей в виду: сватов тоже придется искать тебе. Я здесь не совсем здешний.

— Я упрежу Стражибора! — расцвела улыбкой Зимава, метнулась к оставшемуся на дороге толстяку. Пока вербовщик переливал воду из ведер в большую деревянную кадку, успела его в чем-то убедить, завела во двор.

— Вправду ли ты согласен, чужеземец, взять в жены Зимаву нашу, сироту и бесприданницу, без раздумий и помолвок, без гуляний и праздников, без совета с родичами своими либо друзьями? — сурово поинтересовался волхв. — Ведомо мне, не так просто клятва твоя дана, не так безмятежно вы встретились.

— Когда я встретил ее в чащобе, Стражибор, она показалась мне невероятным чудом, показалась прекраснее богини красоты. И потому клятву свою я давал со всей искренностью.

— В твоем положении даже старая знахарка показалась бы желанной, Лесослав. Чего может стоить обещание, данное от полной безысходности? Тем паче, сказывают, иная дева была у тебя на примете, к иному порогу ты путь свой держал? Хорошенько поразмысли, иноземец! Семьи должны создаваться для радости, а не по нужде.

— Что за смысл в клятвах, если отрекаться от них при первой возможности, Стражибор?

— Честность твоя достойна восхищения, — кивнул волхв. — Однако же заветов Сварожьих она заменять не должна. Зимава, освободи его от данного обещания. Скажи, что возвращаешь данное слово гостю своему назад.

— Шум какой-то на дороге! — привстала на цыпочки девушка. — Не иначе, боярин какой приехал?

— Зимава! — сурово повысил голос Стражибор.

— Да правду говорю, гомон какой-то!

— Ты отказываешься?

— Нет, не отказываюсь, — фыркнула девушка и притопнула ногой: — Лесослав, я освобождаю тебя от данного обещания!

— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул толстяк, скинул свою странную шапочку, пригладил жесткие волосы. — Теперь, чужестранец, когда ты свободен от своей клятвы, я хочу спросить тебя еще раз: ты все еще согласен взять дщерь нашу Зимаву в свои законные жены? После сего согласия она останется рядом с тобою до конца дней твоих, и ты обязан будешь заботиться о ней со всем тщанием, и о детях ваших, и изменить ничего более уже не сможешь!

— И правда какая-то толпа по дороге тащится, — глядя через его голову, ответил Ротгкхон. — С оружием!

— Вы чего, шутки шутить вздумали?! — возмутился волхв. — Вот я вас…

— Я согласен! — вскинув руки, торопливо перебил его вербовщик. — Я все равно хочу взять ее себе в жены!

— Ну, коли желание твое твердо, завтра к полудню жду вас у родника, — кивнул Стражибор. — Рад за вас, дети. К лучшему сие. Сердцем чувствую, к добру… А что там за шум?

Он повернулся — и охнул от неожиданности, вскинув руку к простоволосой голове:

— Чур меня! Никак князь едет?

Лошади дружинников двигались без торопливости, величавым спокойным шагом. Настроение у княжича Святогора было не то, чтобы мчаться куда-то сломя голову, да и наказ братский был разумным и ясным: показать смердам, что не даром их правитель с воинством оброк мужицкий проедают. Про сечи в землях далеких деревням знать, верно, и не к чему, а вот серых разбойников приструнить, которые то скотину задерут, то овчарню разорят, а то и ребенка утащат — за это в каждом селении поблагодарят от души.

Местный люд и правда сбирался вдоль дороги, кланялся, скинув шапки, кричал здравицы, всматривался в суровых плечистых воинов и младшего княжича. Святогор в ответ на приветствия кивал, иногда даже поворачивая голову и вглядываясь в лица смердов, словно кого-то узнавая или пытаясь припомнить. Подданные должны знать, что для князя они вовсе не на одно лицо, что он знает их, не чурается и оберегает из любви, а не со скуки.

Деревня Притулка была третьей и предпоследней на их пути в Муром. Святогор привычно кивал смердам в серых потных и запыленных рубахах, бородатым и с небритыми головами, — когда на общей серой массе неожиданно резко ударило по глазам яркое пятно. В стороне от дороги, на разоренном дворе, не имеющем ничего, кроме бани и старого овина, стоял возле тощей бабы воин в непривычно короткой атласной рубахе со множеством золотых пуговиц, в синих свободных шароварах, заправленных в сиреневые сапоги, да еще и с мечом на странном поясе с вертикальными ремешками. И лицо у воина тоже было непривычное, нерусское.

Княжич еще только натянул поводья, а в направлении его взгляда уже поскакали молодые удалые гридни, помахивая плетьми:

— Ты почто, грубиян, княжичу не кланяешься? — грозно поинтересовался Бонята: дружинник молодой, всего два года на службе, ничем себя особо пока не проявивший, а потому постоянно исходящий непомерным гонором.

— С чего мне кланяться? — усмехнулся незнакомец, отступая к лежащему на земле копью, но глядя на Святогора. — Я человек вольный, надо мной власти ни у кого нет. Вот возьми меня на службу, княже, жалованье достойное положи. Тогда поклониться и потружусь.

— Сколько же серебра ты для себя достойным считаешь, иноземец? — поинтересовался княжич.

— А ты меня испытай, — предложил воин. — Поставь супротив самого сильного из своих витязей. Коли одолею воина, его жалованье мне и клади.

— Хвастун! Давай со мной! Со мной справиться попытайся! — спрыгнул на землю Бонята. — На чем драться хочешь?

Святогор укоризненно покачал головой. Бонята был его даже старше, но явно не понимал, что взрослый воин в дорогой одежде и с особым личным оружием наверняка прошел не одну сотню жестоких схваток. И если до сих пор жив — неопытному юнцу с ним лучше не связываться.

— Зачем тебе жалованье, иноземец? — подъехал к княжескому стремени боярин Валуй. — На тебе злата столько, что сам десяток ратников на год нанять можешь.

— Что на мне, то мое, витязь. Зачем тратиться, коли сверх этого еще серебра получить можно?

Боярин глянул на княжича. Тот пожал плечами. Дружинник спешился, забрал с крупа лошади щит, направился к иноземцу, вытягивая меч, приказал новику:

— Бонята, дай ему щит.

— Не нужно, — отмахнулся Ротгкхон. — Мой клинок длиннее. Без защиты как раз на равных окажемся.

Боярин Валуй спорить не стал. Он плашмя ударил мечом по своему щиту, показывая, что начал бой, ринулся вперед. Вербовщик выхватил свой клинок, оказавшийся намного уже, но в полтора раза длиннее, метнулся навстречу. Гридня отступать не захотел, чуть сдвинул деревянный диск, рубанул сверху вниз. Ротгкхон, не замедляя бега, отбил клинок влево, коленом врезался в низ щита. Тот, качнувшись в рукояти, открылся сверху, и вербовщик возвратным движением меча резанул в открывшуюся щель на всю длину своего клинка.

Дружинник, спасаясь от верной смерти, резко откинулся назад, распластавшись на траве, тут же вскочил, нанес удар набегающему врагу окантовкой в грудь — но тот внезапно, поджав руки, прикрылся широким эфесом, стремительно провернулся, словно прокатился по щиту, и с размаху рубанул боярина по затылку… Разумеется — плашмя, и разумеется — не со всей силы.

— Проклятый инородец! — Гридня развернулся, снова ударил клинком по щиту, вызывая незнакомца на новый бой.

— Хватит! — резко приказал Святогор. — Больно вы разгорячились. Так и до настоящей крови дойдете. А нам это ныне ни к чему.

Ротгкхон резко выдохнул, передернул плечами и спрятал меч.

— Что скажешь, княже? — широко улыбнулся он. — Достоин ли я жалованья, равного с этим бойцом?

— Умение драться не главное в дружиннике, — задумчиво ответил Святогор.

— Знаю, княже. Но преданность и дисциплину я могу доказать только в долгом походе!

— Это хорошо, что ты ценишь верность и исполнительность, иноземец, — кивнул княжич. — Очень важное умение.

— Это мой жених! — вдруг решила похвастаться Зимава и, подбежав, сцапала Ротгкхона за локоть. — Его зовут Лесославом. Он из гостей торговых, но отстал от своих.

— Чегой-то старовата баба для невесты! — заржал Бонята.

Ротгкхон снял руку девушки со своего локтя, поманил его пальцем:

— Иди сюда! — и положил ладонь на рукоять меча.

— Чего я не терплю в дружине, Лесослав, — нравоучительно сообщил Святогор, — так это усобиц. Меж своими распрей быть не должно.

Вербовщик нахмурился, но руку с меча убрал. Бонята, прикусив язык, заторопился в седло и тут же ускакал к дороге.

— Совет да любовь, — кивнул княжич. — Надумаешь верность доказать, приходи, Лесослав. Посмотрим, стоишь ли ты боярского серебра.

Он поворотил коня, промчался через двор, перемахнул изгородь. Следом на рысях поскакала малая дружина.

— Славный юноша, — глядя ему вслед, решил Лесослав. — Молод, но разумен, дисциплина в кулаке, бойцы крепкие. Хочу!

Охотники вернулись в Муром уже в сумерках. Настолько поздно, что за последним из гридней стража сразу заперла ворота, надежно закрепив створки широкими толстыми дубовыми балками. Снаружи их закрыл пролет моста из расщепленных вдоль бревен. По узким улочкам воины доехали до детинца, и здесь тоже за ними затворились ворота. Подбежавшая дворня приняла лошадей, стала их расседлывать, снимать тяжелые сумки с добычей, отводить скакунов к стойлам, на ходу отирая бока и спины соломой.

Святогор первым поднялся на крыльцо бревенчатого княжеского дома, пропахшего дегтем и дымом, толкнул тяжелую створку и увидел брата, беседующего с Радогостом, нервно перебирающим в пальцах костяные четки.

Вышемир улыбнулся, шагнул к нему, крепко обнял:

— Рад, что ты вернулся! Уже тревожиться начал. Больно долго вы до города добирались.

— Ты же сам повелел по деревням проехать, смердам стаю перебитую показать? — не понял упрека княжич.

— И то верно, — отступил Вышемир. — Скажи гридням своим, пусть в трапезную идут. Стол накрыт уже, как раз ужинать собирались.

— Да, княже, — кивнул Святогор. — Плащ токмо и пояс походный в горнице своей оставлю.

Вышемир ранее не выказывал столь великой ласковости, и неожиданная заботливость брата вызвала у Святогора нехорошее предчувствие. Тем более — после досадной неприятности, случившейся накануне в лесу.

— Он любит тебя, — сказал князю волхв, когда младший княжич скрылся из виду.

— Я его тоже люблю, — кивнул Вышемир. — Он весь в отца, истинный князь. Но настоящим сможет стать только после моей смерти.

— Ты не о том думаешь, княже! Святогор никогда не поднимет на тебя руку!

— Я видел, как он смотрел на меня, Радогост. Как пускал стрелу. Как передумал лишь в самый последний миг.

— И все-таки он передумал.

— Я знаю. И все-таки князем он сможет стать лишь тогда, когда я отправлюсь к отцу.

— Такие мысли Муром до добра не доведут, княже. Негоже ссору в семье своей затевать. Святогор храбрый воин, воевода удачливый, в дружине любим. Не поймут ратники, коли ни за что опалу на него наложишь.

— Все знаю, волхв. Брату моему равного на поле бранном нет, и для Мурома он ценность великая. Однако же жить с ним рядом — это как самострел в коридоре от татей поставить. Вроде и верное оружие, и послушное, и нужное… Но чуть ошибись, и разом он для тебя же смертоносным окажется.

— Аккуратность в любом деле важна, княже.

— И дружина княжеская моей должна быть, а не Святогоровой! — в сердцах добавил Вышемир. — Ему в рот смотрят, ровно он на столе муромском сидит, а не я! Пойдем, Радогост, ужинать. Дружина, верно, заждалась.

Несмотря на поздний час, в трапезной было светло от десятков маканцев[2] и подвешенных к балкам масляных ламп. Уставшие за день и проголодавшиеся дружинники уже собрались здесь. Ближние к правителю гридни собрались возле стола, поставленного напротив входа, гридни Святогора — у одного из столов, стоящих поперек. Вышемир отметил, что свита младшего брата раза в полтора больше княжеской, но вслух ничего не сказал, прошел к высокому креслу за старшим столом, сел. Следом разместились на лавках его ближние помощники. Однако остальные дружинники остались стоять. Волей-неволей, но Вышемиру пришлось ждать прихода брата.

Тот вбежал стремительно — запыхавшийся, но в свежей косоворотке, кивнул, уселся во главе второго стола, оглянулся, схватился за кубок. Шустрый Бонята плеснул ему меда, и княжич тут же провозгласил:

— Долгие лета князю нашему, Вышемиру!

— Здрав будь, княже, здрав! — подхватили остальные воины, выпили, взялись за угощение, разбирая резаную репу и свеклу, придвигая миски с капустой и грибами, накалывая ломти ветчины и куски сложенной на подносы убоины.

На некоторое время в трапезной наступило молчание — рты у всех были слишком заняты. Князь наколол на нож и съел пару кусков мяса со стоящего перед ним опричного блюда, налил себе вина, отрезал ломоть хлеба, положил сверху сочный шмат убоины:

— Дубыня, воевода мой славный. Видел я сегодня, ты расчисткой городского рва озаботился, пока мы отъезжали.

— Да, княже, — оторвался от свеклы старый воин. — Негоже ждать, пока берега оплывут. Коли ворог появится, поздно сие делать будет.

— За то тебе, Дубыня, мой поклон, — протянул ему кусок хлеба с угощением Вышемир.

— Благодарствую, княже, — поклонился воевода.

Получить особый, опричный кусок угощения из рук хозяина дома на Руси всегда считалось почетом. Не сытостью дополнительного куска, а знаком внимания и уважения.

— За Дубыню нашего давайте выпьем, други, — поднял кубок князь. — Любо мне такого воеводу иметь!

— Любо Дубыне, любо! — с готовностью подхватили дружинники.

— Кто из твоих славных витязей больше всех волков сегодня взял, брат? — обратился к княжичу Вышемир.

— Боярин Валуй отличился, княже, — повернулся к нему Святогор. — Да токмо не с нами он. К дому в городе отвернул.

— Жаль. Похвалить хотел охотника удачливого… — Вышемир поколебался, наколол еще один приметный кусок, положил на хлеб, протянул брату: — Но ведь старшим среди них был ты, брат. Тебе главная благодарность.

— Спасибо брат, за уважение, — поднялся Святогор, принял опричное угощение.

— Любо княжичу! — поднял кубок Вышемир.

— Любо! — громко подхватили гридни и князя, и его брата.

Дружинники выпили, еще перекусили. Выждав, Святогор наполнил кубок до краев, поднялся:

— Предлагаю, други мои, выпить за отца моего и князя нашего, за храброго Всеграда, ныне в чертогах самого Велеса пирующего. Пусть хоть мыслями своими он разделит наш хлеб и вино!

— За князя! За Всеграда! — обрадовались гридни Святогора. Свита Вышемира здравицу поддержала, но с меньшим восторгом.

Князь муромский за отца все же выпил, поднялся:

— Гуляйте, други. Я же детинец обойду. Воздухом свежим перед сном подышу.

Вслед за правителем из трапезной выбрался и тихий, ничем не проявившийся за столом волхв.

— Ты видел, Радогост? — оглянулся князь, едва они вышли за дверь. — Он не прикоснулся к опричному куску! Даже малого кусочка не отрезал.

— Что же с того, Вышемир? Это же пир. Наверное, уже сыт.

— От опричного куска отказаться? Коли и сыт, однако же за оскорбление хозяина сие любой сочтет! — ускорил шаг князь.

— Ты рано ушел. Может статься, он вкушает твою награду сейчас.

— Нет, волхв, — мотнул головой Вышемир, — не станет он есть мяса из моих рук. Боится Святогор. Боится, что я его отравлю! Мысли же такие лишь в том уме появляются, который сам недоброе замышляет…

Чуть не сбив в своей стремительности дворовую девку, князь вышел на крыльцо, глубоко вдохнул:

— Хорошо здесь вечером. Прохладно… — И тут же продолжил: — Скажи же, Радогост, что мне делать? Брат мой супротив меня дурные мысли носит. И я о сем тоже забыть не в силах. Что мне делать, волхв? Ты же самый мудрый в городе нашем… Ну, так скажи!

— Вот, возьми. — Радогост снял со своей шеи подвешенный на красном шнуре деревянный диск, на котором множество змей бились вокруг одинокой головы. — Амулет сей самой Триглавой заговорен, мощью ее и незыблемостью. Пусть он и женской силой пропитан, однако же тебе тоже пользу принесет. Коли сомнения одолеют, душа в тревоге дрогнет, прикоснись губами к змеевику, возьми крупицу ее силы. С нею к тебе и покой, и мудрость княжеская вернется.

Князь принял амулет, поцеловал, повесил себе на шею и склонил голову:

— Благодарю тебя, мудрый волхв. Умеешь ты ношу мою в трудный миг облегчить. И все же тревожно мне отчего-то… Прочитай заговоры свои, обойди стены. Защити город ночной от лихоимства, сглаза и нежити голодной.

— Все сделаю, княже, — положил руку ему на плечо Радогост. — Отдыхай спокойно. Стража у нас крепкая, и чар защитных никто одолеть не в силах. Иди к жене, отдыхай.

На рассвете Ротгкхон постучал в ворота чилигинского двора. Деревня всегда просыпается рано, и изнутри уже доносились шумы и голоса.

— Кто там?! — сразу ответили ему.

— Лесослав.

— К двери ступай, сейчас открою…

Вербовщик поднялся на крыльцо. Почти сразу отворилась створка, из сеней на воздух вышел босой, но в рубахе и портках, селянин.

— Здрав будь, Чилига, — кивнул ему Ротгкхон.

— И тебе не хворать, мил человек. Чего ищешь ни свет ни заря?

— Тебя и ищу. Зимава сказывала, ты в селении мужчина самый уважаемый и знающий, самый зажиточный. Посему к тебе и просьба…

— Сказывай, — приосанился от такой похвалы селянин. — Коли смогу, подсоблю, чем в силах.

— Ты ведь знаешь, Чилига, невеста моя сирота, богатством похвастаться не может. Венчаться мы сегодня собрались, а нам ни угощения собрать, ни сестер ее одеть…

— Значит, все-таки женишься, не передумал? — удивился мужик.

— Обет данный нарушать — это себя не уважать в первую очередь, — уже в который раз ответил вербовщик. — Обещал — значит, женюсь. Не в этом главная моя забота. Гостей мне надобно приветить, кои поздравить нас захотят. А еще надобно мне телегу и лошадь где-то найти. Намедни князь ваш в дружину меня позвал, грех отказываться. Чтобы в Муром перебраться, повозка нужна и припасы в дорогу.

— Не знаю, чем тут тебе помочь, — пожал плечами Чилига. — Хлопотно все это. Зело много всего зараз. Рази один управишься?

Ротгкхон положил руку на грудь и красноречиво сжал пальцы возле одной из золотых пуговиц.

— Вообще-то, есть у меня старая телега… — жадно блеснули глаза мужика. — До города доедет. И там еще не один год послужит, коли за осями следить да дегтем мазать.

— Без лошади самая хорошая телега никакой пользы не принесет.

— Это да, Лесослав… — Мужик моментально вспомнил имя гостя. — Однако же у Туряка ныне кобыла ожеребилась, и еще двухлетка бегает. Мыслю, старую кобылку либо двухлетку он продать согласится. Куда ему столько скотины?

— Я тут никого не знаю. — Вербовщик оторвал пуговицу и протянул Чилиге. — На твою помощь полагаюсь. Выручишь?

— Отчего доброму человеку и не помочь? — сцапал тяжелое золото мужик. — Вот токмо… Нарядов для девиц малых пошить не получится. Коли сегодня венчаетесь, уже не поспеть.

— Ну и ладно, — махнул рукой Ротгкхон. — Главное, чтобы гостям нашлось чего закусить и выпить.

— О сем не беспокойся. Сделаем! Невеста-то твоя где? Отчего один ходишь?

— К родителям пошла. Меня не взяла, одна возле усыпальницы побыть желает.

— А-а… — коснулся пальцами губ Чилига. — Родителям о празднике поведать, это правильно… Столов-то у тебя на дворе, помню, нет? Надобно тоже принести.

Мужик уже думал о том, как лучше отработать полученную награду.

Зимава в это время уже замерла возле небольшого деревянного домика, поставленного на высоком, выше ее роста, пне. Именно так, по местному обряду, хоронили деревенские своих умерших. Обычно домики были большими, чтобы человек без труда помещался, но от ее родителей и братьев праха осталось совсем немного, и их последнее прибежище тоже оказалось небольшим.

Девушка молча постояла возле пня, прижавшись лбом к облезающей коре, пригладила ее ладонью:

— Вот так, мама. Я все-таки стану мужней женой. Неправильно все выходит, знаю. Но ведь ты не осерчаешь? Как мне иначе? Сестры теперь в сытости будут… Я достойной женщиной… Я ведь верно поступаю, мама? Скажи, верно?

За ее спиной, в лесу, послышалось утвердительное кукуканье.

— Спасибо, мама… — закрыла глаза девушка.

Она еще немного постояла молча, но когда из глаза выкатилась слеза, торопливо отерла щеку и побежала в сторону деревни. Солнце быстро поднималось к зениту, и времени у нее оставалось совсем немного.

У себя во дворе Зимава с удивлением обнаружила соседок, поправляющих поставленные возле стола скамейки. Судя по количеству — от каждого дома принесли не меньше двух. На столешницах возвышалась охапка разномастных ковшей, стопкой стояли полтора десятка мисок.

От неожиданности девушка замерла за калиткой, но чилиговская Веселина приветливо помахала ей рукой:

— Привет, молодуха! Где гуляешь? Никак забыла, о чем на сегодня уговорилась?

— Нет, не забыла. — Зимава оправила юбку платья, зашла на двор. — Ты подружкой будешь?

— А и буду, коли позовешь, — легко согласилась соседка. — От такого рази отказываются? Тебе сегодня сладости изрядно достанется, так может и мне чего перепадет? — Она подошла ближе и подмигнула: — Батя велел кошму в овине постелить и рогожу у входа повесить. Не с сестрами же тебе первую ночь коротать. Токмо завтра мы ее обратно заберем!

— Чего это он так расщедрился? — уже встревожилась Зимава.

— Дык Лесослав же твой поутру пришел и попросил с праздником подсобить. Угощений и припаса всякого у него нет, зато золота в достатке. От они с отцом и разменялись. Нынче он с твоими младшими в сундуках наших роются. Сарафанов новых пошить не успевают, задумали хоть рушниками шитыми как-то приукраситься… — Веселина облизнула губы и полушепотом удивилась: — Как расстарался иноземец-то твой… Обычным венчанием обойтись не хочет. Нечто и вправду сердцем на тебя запал? Про невесту свою нареченную забыл, планы все свои бросил, свадебку шумную затевает, честь по чести… Запал! Сразу видно, запал. С первого взгляда присох прям как намертво! Ох, Зимава, умеешь ты за грибками-ягодками сходить. Где место такое урожайное, не подскажешь?

— На гнилых топях, я же уже признавалась, — рассеянно ответила девушка, осматривая приготовления. — Не к месту летом пировать-то. Страда.

— Ты за гостей не боись, подруга, — рассмеялась Веселина. — Уж для пира полдня как-нибудь выкроят. О, вон они идут. Твой с девчонками.

— Зима-а-ава!!! — Плена и Чаруша отпустили Лесослава, промчались вперед, обняли девушку: — Зимава, правда, мы красивые?

Чаруша отступила, покрутилась. Рубаха ее, как и прежде, оставалась обтрепанной, но на плечах лежал хрустально-белый рушник с зеленым шитьем по краям, а талию опоясывала широкая темно-синяя лента с кисточками. Плена выглядела так же празднично — но хвастаться не умела и просто улыбалась.

— Ты очень нарядная, — согласилась Зимава, глядя в карие глаза лешего.

Человек из него получился не очень правильный: слишком выпирающие скулы, тонкие, ниточками, брови; большие, прямо женские, ресницы, блеклые губы, впалый подбородок, странно высокий и узкий лоб. И все-таки…

— Я что-то сделал не так? — забеспокоился Лесослав.

— Нет, ты все делаешь правильно, — она мотнула головой, стряхивая наваждение. — Даже слишком хорошо. То есть, я хотела сказать, боюсь, что со всей этой подготовкой мы опоздаем к роднику.

— До полудня еще далеко.

— Все равно не хочу опоздать. — Она взяла лешего за руку. — Пойдем сейчас.

Заветный ракитов куст, как оказалось, находился от деревни достаточно далеко — не просто внизу холма, но еще и изрядно от него по влажной низине, в небольшой березовой рощице, через которую тек темный торфяной ручей. По прихоти природы в одном месте русло описывало крутую и широкую петлю. И надо такому случиться, что в самом центре овального мыска вырос большой зеленый куст вербы, широко раскинувший свои ветви и сплошь увешанный ниточками, ленточками и тряпочками разных цветов.

— Вода, — вспомнил Ротгкхон учение третьего друида. — Текущая вода защищает от любого колдовства. Порчи, сглаза, проклятия.

— Да, — согласилась Зимава, направилась к кусту, нашла совсем уже выцветший узелок: — Вот. Это я когда-то завязывала. Очень давно. На любовь. Мне тогда было пятнадцать. Сердечко, помню, стучало каждое утро: встречу суженого или нет? Хотела скорее замуж. То есть нет. Любви хотелось. И от страсти невыносимой — замуж.

— Ну да… — Ротгкхону не нужно было спрашивать, почему она так и не нашла своего избранника. Ведь ее память была в полном его распоряжении.

Он знал, что в Притулке все были родичами, а потому женихи являлись сюда из других селений или находились на ярмарке в Муроме. И на Зимаву пареньки уже начали заглядываться… Но прежде, чем девушка кому-то полюбилась, случился пожар… И ее стали обходить стороной. Жалеть, но обходить.

Трудно найти суженого, когда парни с тобой просто не разговаривают.

— Мне жаль, что все так получилось, — ответил вербовщик. — Но хотя бы замуж ты сегодня выйдешь.

— Ты решил сделать настоящее торжество, — посмотрела она опять ему в глаза. — Спасибо.

— Не каждый день все-таки ты замуж выходишь. Праздник должен быть.

— А ты? Ты часто женишься? Я хотела сказать: вы, лешие?

— Да пожалуй, что и вовсе никогда, — пожал плечами вербовщик. — Думаю, в моей жизни ты будешь единственной.

— Правда? — улыбнулась она. — Тогда ты тоже будешь у меня одним.

— Не зарекайся. Судьба воина переменчива. Можешь остаться вдовой куда раньше, чем ожидаешь.

— По нашим обычаям вдова сжигает себя на поминальном костре воина.

— Вот только без глупостей! — угрожающе покачал перед ней пальцем Ротгкхон. — По уговору ты должна хранить мою тайну, а не супружескую верность. Так что не шали. Останешься после меня состоятельной горожанкой и жить будешь долго и счастливо. Ясно? Я соблюдаю свою клятву, а ты свою. Понятно?

— Ты собираешься умереть? — насторожилась девушка. — Когда, почему?

— Ты смотришь на меня, как на человека, Зимава, — поморщился вербовщик. — Не забывай, что это не так. Три желания в обмен на молчание. Одежда, богатство, замужество. Таков был уговор.

— Я не просила одежду.

— Пусть так. Но я не в силах исцелить твою сестру. Загадай что-нибудь другое.

— Мне нужно подумать.

— Поторопись. Будешь ждать слишком долго — можешь не успеть.

— Неужели ты и вправду пришел в мир людей только для того, чтобы умереть, леший? — удивилась она.

— Считай, я пришел исполнить твои желания, — подмигнул Ротгкхон.

Разумеется, при его работе риск погибнуть был достаточно высок. Однако не настолько, чтобы носить в кармане завещание. Важнее было другое.

— Помни о том, что мой срок ограничен, Зимава. Просто помни.

— И как долго ты сможешь быть человеком, леший?

— Все зависит от обстоятельств, — пожал плечами вербовщик. — Ты не знаешь своего срока, я не знаю своего. Но годами он не измеряется точно.

— Ты этого не говорил!

— А ты не спрашивала.

— Ты должен был меня предупредить!

— Тебя интересовали только твои желания. Можешь не беспокоиться. Они исполнятся.

— Я хотела другого! — топнула ногой девушка.

— Все всегда хотят намного больше возможного. Ты получишь примерно десятую часть того, о чем мечтала. Этим мечты и отличаются от реальности.

— Ты меня обманул, леший!

— Ты отказываешься от нашего уговора?

— Смотрите, наши голубки уже здесь! — громко рассмеялась Веселина, что торопилась вдалеке через рощу, спасаясь от преследования трех парней. И вроде бы — не братьев. — Держи их! Ату!

Молодежь была одета чисто и празднично: ребята в сапогах, шароварах и вышитых косоворотках, с кушаками вместо ремней или подвязок. Веселина же вырядилась в легкий сарафан, шитый по подолу красным катурлином, на груди зеленым и ярко-синим на плечах. Пояса же у нее не было вовсе.

Набежав, они растащили молодых в разные стороны — Ротгкхон внезапно понял, что все время их разговора держал Зимаву за руку. Веселина, удерживая подругу за плечи, уселась на скамеечку за излучиной и что-то стала нашептывать ей на ухо, поглядывая на Лесослава и подленько ухмыляясь. Вербовщика молодые люди тоже крепко держали за руки и за плечи. Один из напавших весело заговорил:

— Зачем тебе все это нужно, дружище? Ты же вольный муж, в любой миг на все четыре стороны отправиться можешь, с нами погулять, с девками красными познакомиться! Да посмотри ты на нее, посмотри! Денно и нощно рядом с нею торчать придется. На других баб не глянуть, на воле более не погулять. А малышня появится, так ведь токмо на хлеб все силы тратить будешь! И надо это тебе? И зачем? Брось, не связывайся. С нами пойдем! Посмотри! Нечто на нее всех девок света белого променять собрался?

Ротгкхон смотрел на Зимаву. Она смотрела на него. А рядом со скамейкой у дальней излучины нарисовались еще какие-то девицы, и тоже что-то шептали невесте. Вербовщик даже догадывался, что именно…

Наконец появился, с каждым шагом тяжело опираясь на посох, волхв Стражибор. Он тоже был одет чисто и ярко: в длинной полотняной рубахе, расшитой и на рукавах, и вдоль ворота, и по сторонам подола. Причем рисунок складывался в узоры, крайне похожие на осмысленные руны. Видимо — заклинания.

Придирчиво осмотрев ракитов куст, толстяк отставил посох, вытянул из-за пояса кнут, несколько раз громко им щелкнул и пошел вокруг вербы, кого-то ругая и помахивая своим оружием. Как понял Ротгкхон — священнослужитель распугивал злых духов, устроившихся где-то рядом. После того, как те разбежались, волхв достал амулеты, сделал еще круг, заговаривая берегинь, лесовиков и души деревьев на благословение таинства. Ему вроде бы даже кто-то ответил. Стражибор успокоился, попрятал магическое оружие, снова взялся за посох и решительно ударил им в землю:

— Кто звал меня сюда в столь неурочный час?! — громко спросил он.

Хватка парней ослабла, и Ротгкхон понял, что пора вставать. Напротив, растолкав подружек, поднялась Зимава, двинулась навстречу, и они сошлись вместе перед серьезным, даже суровым толстяком.

— Мы звали тебя, волхв, — тихо сказала девушка, продолжая смотреть в глаза вербовщика. — Решили мы стать с Лесославом единым целым отныне и навеки. Жить одним домом, детей иметь общих, судьбу общую и счастье одно.

— Так ли это, Лесослав? — переспросил толстяк.

— Да, — кивнул Ротгкхон, — мы хотим стать единым целым отныне и навеки.

— Слово не воробей, вылетит, не поймаешь, — покачал головой Стражибор. — Ступайте прочь друг от друга вокруг куста ракитового. Пусть очистит он вас от сглаза темного, от приворота знахарского, от порчи злонамеренной. Пусть очистит ум и душу вашу, дабы клятвы свои давали вы со всей ясностью. Идите!

Двигаясь навстречу друг другу Лесослав и Зимава обошли куст и снова встали перед волхвом.

— Зачем позвали вы меня в неурочный час, дети? — опять спросил он.

— Судьбу свою мы с Зимавой соединить желаем с сего мига и навечно, — на этот раз ответил Ротгкхон.

— А сможете ли вы быть одним целым? — задумчиво ответил Стражибор. — Возьмитесь за руки и ступайте вокруг куста. Пусть решат берегини любящие, Триглава мудрая, духи небес и деревьев, способны ли вы оставаться вместе, годны ли друг для друга? Пусть дадут нам знак, можно ли сочетать вас, али не будет добра от сего таинства!

— Не вздумай споткнуться, — шепотом предупредила вербовщика девушка.

Крепко держась за руки, они осторожно описали вокруг куста медленный круг и в третий раз очутились перед волхвом.

— Не было нам знаков дурных от богов и духов. Не будет ничего дурного и в судьбе вашей общей! Руки свои покажите… — Стражибор выдернул откуда-то прямо из пояса длинную красную нить и споро обмотал ею руки, которыми держались Ротгкхон и Зимава, от кистей до локтя и обратно, приговаривая: — Пред ликом Хорсовым, пред гласом Триглавовым, пред водой текучей, пред кустом ракитовым связываю накрепко внуков Свароговых Лесослава и Зимаву на веки вечные, на судьбу общую, на судьбу долгую, на труды и радости, на детей и внуков, на свет и тьму, на любовь и счастье, с мига сего и до скончания мира. Ступайте вокруг куста, дети мои. Как не вернуть назад воды текучей, как не вернуть ветра буйного, как не вернуть ростка проросшего — так и шагов ваших после сего назад будет не возвернуть. Идите, и пусть ваши силы не подведут вас на этом пути.

Вербовщик и селянка переглянулись, а затем, связанные, совершили третий круг вокруг священного растения. И едва снова остановились перед Стражибором, как он высоко вскинул посох и ударил им о землю, отозвавшуюся протяжным низким гулом:

— С сего мига вы, Лесослав и Зимава, муж и жена!

— Они поженились, поженились! — с криком помчались к деревне хохочущая молодежь. — Лесослав женился на Зимаве!!!

— Даже не поцелуетесь? — ласково поинтересовался волхв.

Молодые повернулись друг к другу и соприкоснулись губами. Впервые и совсем ненадолго. Потом еще раз.

«Странное ощущение», — подумал вербовщик.

«А у лешего горячие губы», — удивилась Зимава.

— И что теперь? — тихо спросил Ротгкхон.

— Мы должны оставаться связанными до завтрашнего утра, — еле слышно ответила девушка. — Для крепости уз. Пойдем, волхв защитит нас от порчи, злых духов и недобрых мыслей.

Разжать руки они теперь не смогли бы, даже если бы захотели. Так и пошли по тропе бок о бок. А сзади вышагивал веселый толстяк, то и дело щелкая кнутом и отмахивая кого-то посохом. То ли и вправду замечал какие-то темные сущности, то ли просто развлекался от хорошего настроения.

Чилига времени даром не терял. К возвращению молодых на дворе уже собрались нарядные и веселые гости. Вошедшую связанную парочку они встретили громкими криками и горстями зерна, брошенного им на головы:

— Любо Зимаве! Любо Лесославу! Совет да любовь! Совет да любовь!

Венчанные муж и жена заняли место во главе стола, селяне тоже расселись по скамейкам, Чилига сразу схватил полную до краев кружку:

— Выпьем, люди, за счастье в новой семье! Совет им да любовь, и детишек побольше!

Он прихлебнул бражки, тут же поморщился:

— Что за напасть? Горько!

— Горько, горько, горько! — с готовностью подхватили селяне.

Зимава поднялась, вынуждая встать и привязанного к ней мужа. Они наскоро поцеловались и сели обратно, сопровождаемые разочарованным воем гостей:

— Совсем слаб мужик! Совсем ничего не может! И Зимава никак ему не под стать.

— Что же вы не пьете, не едите, молодые? — вкрадчиво поинтересовался Чилига.

Ротгкхон взялся было за ковш, но мужик радостно возопил:

— Неверно поступаешь, Лесослав! Ты же клялся пред Триглавой у ракитового куста о жене заботиться? Вот и заботься! Не сам пей, а ее пои. А она пусть тебя потчует, раз заботиться клялась.

— Проклятие темным друидам… — Вербовщик поднес корец к губам Зимавы. Девушка немного отпила, потом прижала свой ковшик к губам мужа. Пить получалось неудобно — в чужой руке корец дрожал, по нему гуляли волны, стуча по губам и выплескиваясь мимо рта. Вербовщик мучился, деревенские веселились, Зимава пыхтела от старания…

— А разве не горько тебе, Лесослав? — возмущенно спросил Чилига.

— Горько, горько, горько!

Молодые встали, снова поцеловались — и в этот раз Ротгкхон честно попытался растянуть представление как можно дольше, раз уж этого требовали здешние нравы. Гости восхищенно загудели.

— Вот ведь повезло дурочкам… — неожиданно услышал краем уха чей-то завистливый выдох вербовщик.

— Повезло, — подтвердил кто-то еще.

Угощение на столах было немудреным, но обильным: соленые грибы и огурцы, моченые яблоки, квашеная капуста, сладкая пареная репа, свежая зелень, вареная свекла. И уж чего точно имелось в достатке — так это пенистой браги с хреном и яблоками в пузатых открытых бочонках. Каждый мог черпать ее ковшами, сколько пожелает, и пить за здоровье молодых, насколько в пузе хватало места.

Поначалу гости выпивали тостами, заставляя молодых целоваться снова и снова, но постепенно о причинах пирушки селяне начали забывать, кучковаться у бочонков по интересам: мужики с мужиками, бабы с бабами, девки и парни напротив друг друга. Точку поставил Стражибор, тоже заметно хмельной, но о долге своем не забывающий. Подняв посох, он обошел стол, провел своей темной отполированной палкой между плечами молодых, наложив ее на связующие их нити:

— Благословляю вас, дети мои! — торжественно провозгласил он. — Пред Хорсом и Триглавой вы мужем и женой назвались. Пред берегинями лесными назвались, пред людьми смертными назвались. Настал час пред Ладой и Полелем мужем и женой назваться! Ступайте, дети мои, и пусть Ярила горячий даст вам силу и наградит плодородием!

— Любо молодым! Любо, любо! — встрепенулись селяне. Кто-то по привычке крикнул: «Горько!» — но его тут же зашугали. Для молодых настал час высшего священнодействия.

Зимава и вербовщик, сопровождаемые добрыми и сальными напутствиями, вошли в старый овин, который использовался сиротами для хранения сена. Скота у девочек не имелось — но ведь и курам подстилку нужно менять, и в нужник траву бросать, и матрацы ею набивать. Так что, серпом и терпением, овин они за лето травой постепенно набивали. Правда, пока здесь не успело накопиться еще и трети — но это было только удобнее для постели, сделанной из наброшенной поверх сена кошмы.

Поправив заменяющую дверь рогожу из камыша, вербовщик поднял обмотанную нитью руку:

— Нас больше никто проверять не будет?

— До утра молодых тревожить не принято. Чаруша за Пленой тоже проследит и спать в бане уложит. Я ее еще накануне упредила.

— Слава друидам! — Ротгкхон выдернул нож и наслаждением рассек путы. — Свобода!

Он расстегнул пояс и бросил в траву — проследив, однако, чтобы рукоять меча была направлена в сторону кошмы. Расстегнул и стянул через голову рубаху:

— Ой, как это приятно, когда воздухом по коже обдувает! А одеяло здесь не предусмотрено? Замерзнем ведь ночью.

— Кошма большая. Завернемся, еще и жарко покажется. — Зимава стала распутывать завязки платья, выбралась из его плотных объятий, опустив вниз, аккуратно разложила в стороне от постели. Помялась, оглаживая исподнюю рубаху, распутала завязочку у шеи. Лесослав уже вытянулся на кошме, и она решилась: скинула последнюю одежду и торопливо легла, прижавшись к мужу.

— Давай помогу. — Вербовщик закинул дальний край кошмы на девушку и старательно подоткнул со своей стороны, превращая ее в подобие кокона. Потом набросил на себя свою сторону полотнища из мягкого войлока и, довольный, вытянулся во весь рост.

— Лесослав, ты чего? — не поняла девушка.

— Чего? — Ротгкхон тоже не понял ее вопроса.

— Ну… Мы же муж и жена. У нас теперь брачная ночь. А ты отворачиваешься.

— Да, день получился длинный. Бортовой системный был на пару часов короче. Хорошо хоть до завтра нас никто не побеспокоит. Давай отдыхать.

— Почему отдыхать? — полувылезла из кокона Зимава. — Ты же мне муж! Тебе ныне отдыхать рано.

— Я очень устал…

— Нет, подожди… — Она за плечо повернула вербовщика к себе. — У мужа есть супружеские обязанности, а не просто ночью поспать. Хотя, погоди… Ты ведь леший… Наверное, ты просто не мужчина? Ты не понимаешь, кто такие женщины? Ты не способен быть мужем?

— Да все я могу! — не выдержал Ротгкхон. — Но ведь и ты тоже должна понимать… Пойми, близость мужчины и женщины — это не просто оплодотворение яйцеклетки. Когда двое сливаются воедино, когда проваливаются в сладкое безумие, когда забывают обо всем ином в мире, когда сливаются своими душами и желаниями, когда открываются полностью, без остатка, без жалости, когда готовы на все ради своего избранника, — перевел он для Зимавы слова из учения четвертого друида, — это должно быть высшей степенью желания и доверия. Избранник должен страдать таким безрассудством сердца и души, перед которым невозможно устоять. Только тогда таинство рождения новой жизни превратится в чудо, ради которого можно творить и разрушать миры. Иначе это всего лишь физиология. Жалкое опошление великого дара, завещанного нам Создателем. У нас с тобою уговор: ты получаешь достаток и мужа, взамен ты хранишь мою тайну. И ничего более. Я могу платить золотом, вещами, временем, удовольствиями, знанием. Но я не торгую своей душой.

— То есть… То есть ты просто меня не хочешь? Я кажусь тебе некрасивой? Слишком старой?

— Ты так ничего и не поняла. — Лесослав вздохнул и отвернулся, накрыв плечо краем кошмы.

Но Зимава поняла. Она поняла, что на миг перед ней приоткрылось нечто томительное и недостижимое, нечто таинственное и возможное только в волшебном мире леших и берегинь, но недоступное простым смертным. Этот миг просочился в ее сердце маленькой горячей каплей и заставил его дрогнуть и полыхнуть.

Учение четвертого друида никогда не было бы признано таковым, если бы не умело намертво выжигать души своих жертв.

На недавно скошенном лугу за Кожемятьим ручьем большая дружина Мурома с самого утра занималась пешим боем. Тут самым важным было не умение мечника, не храбрость или решительность — а спокойствие и привычка ощущать рядом плечо друга. Отроки и новики, еще не успевшие впитать в плоть и кровь привычку смыкать щиты, держать строй, ходить в ногу — раз за разом собирались в линию, укладывая правый край круглого щита на левое плечо товарища, а левым плечом упираясь в край своего, и так, плотной единой стеной, двигались в разных направлениях: наступая, поворачивая, пятясь, не оставляя при этом противнику ни единого шанса дотянуться острием клинка или копья до живой плоти.

Во время занятий на них постоянно нападали самые опытные и умелые из бояр и дружинников, пытаясь уколоть, оттянуть топориком верхний край щита, толкнуть нижний, порвать строй, разорвать тонкую линию.

На самом деле ранить стоящего за стеной из щитов воина практически невозможно. Пока линия цела — ее защитники совершенно неуязвимы. Но чтобы это понимание стало главным знанием воина, молодых витязей приходилось гонять нещадно, бить, колоть, толкать. Приказывать разойтись, перемешивая, разбивая на крупные и мелкие группки — и снова командуя вступить в бой.

Мастерство это еще не раз спасет отрокам жизнь, когда оказавшись на поле боя, во вражеском стойбище или попав в засаду втроем или впятером, при первой опасности они не начнут метаться или рубиться с врагом, а немедленно сомкнутся в хорошо защищенный отряд и вообще не подпустят недруга на удар копья или меча. Будут знать, что и как делать, даже если рядом окажется совершенно незнакомый ратник из чужого десятка или вовсе другого, но союзного, города.

Раз за разом молодые бойцы собирались плечом к плечу, смыкали щиты, отражали наскоки противника, прячась за деревянные диски от ударов или нанося уколы сами, едва только где-то опытным учителям удавалось разомкнуть оборону, создать щель. Затем, после небольшого отдыха, Святогор поставил новичков друг против друга — чтобы попытались не только выдержать свой строй, но и разбить чужой, после чего, совсем уже вымотанных, повел в город.

Первым въехав в детинец, княжич спрыгнул на мощенный деревянными плашками двор, бросил поводья подбежавшему мальчишке, но тот, поклонившись, сообщил:

— Велено передать тебе, воевода, князь Вышемир тебя в покои свои кличет.

Обращение «воевода» непривычно кольнуло слух Святогора, он даже слегка осерчал — однако требовать к себе обращения, как к князю, и вправду не имел права. Тем более — вслух и прилюдно. Посему обиду княжич проглотил и сразу, как был, потный и запылившийся, тяжело зашагал к брату.

Вышемир ныне занимал покои отцовские — и встретил его в огромной горнице в три окна, с резными колоннами, подпирающими потолочные балки, и двумя печами, сложенными у разных стен напротив друг друга. В праздничные дни али на думу сюда вмещалось до двух сотен человек — ныне же стояли всего трое: сам князь, волхв Радогост и юный отрок в простой рубахе и шароварах, переходящих в матерчатые обмотки. В руках мальчишка держал что-то, накрытое рушником.

— Здрав будь, княже, — остановился в самых дверях обиженный Святогор. — Почто звал?

— Закрой дверь, брат… — попросил Вышемир, а когда княжич послушался, продолжил: — Скажи мне честно, брат, без лукавства. Злоумышлял ли ты супротив меня делом, словом или желанием своим? Не попустил ли ты хоть на миг такой слабости?

— Ты оскорбляешь меня, брат! — сделал несколько шагов вперед Святогор. — Никогда в жизни не помышлял я причинять тебе вреда и уж точно на деле ничего подобного не творил!

— Уверен ли ты в этом, брат? — вышел ему навстречу князь, вскинул руку: — Подожди, не отвечай! Сегодня поутру постельничий кашу мою отведал, прежде чем мне ее подать. И не успел я к трапезе приступить, как он вдруг слег с коликами в животе сильнейшими. Сие встревожило и меня, и знахарку жены моей, и заговор она над пищей прочитала. Тут же почернела еда, как оно при отравлении с чародейством случается. Знахарка сказывает, твой след в ворожбе имеется.

— Это неправда!

— И я так помыслил, брат, — кивнул князь. — Посему волхв наш мудрый ныне же по отраве и заклятию послание сотворит. На колдуна, чары наложившего, обратно проклятие отправит и свою силу к нему добавит. Сказывает Радогост, не выживет злоумышленник после сего. Но тебе, Святогор, я всяко беды причинять не хочу. Посему, брат, коли повинишься, не стану я обряда сего творить. Так замиримся, без урона.

— Пусть колдун сгинет! — невольно наложил руку на рукоять меча княжич. — Твори свое заклятие, Радогост. Все умение свое вложи, чтобы било насмерть!

Волхв молча подманил к себе отрока, скинул на пол рушник, достал из поясной сумки связанный в кисточку пучок трав, наложил на миску, повел рукой сверху:

— Ворон на кусте сидит, клюв точит, жизнь ищет, жертву стережет, черным глазом смотрит. Не видать тебе ныне жертвы, не звать ныне костяной чаши, не пить чужой жизни. Иди, ворон, в сон-траву, отдохни от труда тяжкого, скройся от света полуденного. Нет днем черному делу, нет днем воронову труду. Иди в траву, ворон усталый, слово чужое, дума недобрая, воля колдовская, проклятие мертвящее…

Трава тихо зашелестела, прислушиваясь к его словам. Радогост одними зрачками покосился на князя, еле заметно кивнул. Тот быстро прошел к одной из печей, открыл дверцу, подбросил тонкого хвороста на горсть слабо тлеющих угольков, раздул огонь и посторонился.

— Лети, ворон усталый, к хозяину своему. Неси, ворон, назад хозяину его слово, его думу, его волю, его проклятье… и наше пламя! — Волхв торопливо сунул травяной пук в топку. Сухие стебли мгновенно полыхнули, и Святогор невольно вскрикнул от сильной боли в руку.

— Стой, Радогост! — торопливо выкрикнул Вышемир.

— Продолжай!!! — еще громче заорал княжич, морщась от боли.

— Да уж все, поздно. Ничего не поменяешь, — закрыл дверцу волхв. — Покажи руку, Святогор.

Радогост внимательно осмотрел ладонь младшего сына покойного Всеграда, покрасневший палец, укоризненно покачал головой:

— Ведь учил же вас, учил нигде ногти свои и волосы не оставлять, сжигать, али в тайном месте прикапывать. Так ведь нет, все мимо ушей проходит! Мыслю я, кто-то ноготь твой украл и при варке зелья в яд добавил. Оттого и при ворожбе на тебя игла указала, и огонь, колдуну отправленный, тебя зацепил. И видится мне, княжичи, — отпустил он руку Святогора, — рассорить вас кто-то жаждет. Вместе вы сила, и Муром сила. А коли друг на друга ополчитесь, то и город ослабнет, легкой добычей чужакам станет. Не поленилось, вон, отродье, ноготь отыскать и след родича на порче оставить.

— Прости, брат. — Вышемир подошел ближе, положил руку Святогору на плечо: — Мысли дурные попутали… Я велю выпороть эту безумную знахарку!

— Ее-то за что? — вступился волхв. — Она все верно сказала, гнева не убоялась. Что гадание показало, о том и упредила. Вам же надлежит помнить, что ворогов у Мурома много, да и завистники в Русе великому князю немало дурного нашептывают. Ссорить вас будут стараться люди опытные, делая сие умеючи… Вам же надлежит о родстве помнить и друг друга держаться!

Святогор же в ответ просто обнял брата, кивнул и отправился прочь. За дверьми его ждали бояре Гродислав и Валуй, несколько простых дружинников: Журба, Веслав, братья Бесстуж и Благомир.

— Что случилось, княже? — мельком глянув в горницу, спросил Журба. — Никак, беда какая?

— Порча бродит у нас по городу в обличье человеческом, — ответил Святогор. — Собирайте отроков, други, да по улицам муромским пройдитесь. Где-то там, в граде нашем, человек ныне умереть должен. Внезапно, в муках, с язвами и ожогами. Узнать надобно, кто сие такой, откуда приехал, чем занимался, с кем дружбу водил?

— Сделаем, княже, — поклонились воины и поспешили исполнять поручение.

В горнице же болезненно поморщился Вышемир:

— Ты это видел, волхв?

— Что? — не понял Радогост.

— Дружинники. Они обеспокоились о Святогоре и примчались сюда защищать его от моего гнева! — Он скрипнул зубами и ударил кулаком по одному из опорных столбов: — Проклятье, это моя дружина или братняя? Кто из нас князь муромский? Кому они служат?

— Они служат тебе, княже. Но твоего брата любят. Он, хоть и юн, ни одной сечи не проиграл и крови большой при сем не допускал. Как же дружине его и не любить?

— Неправда, Радогост, — покачал головой Вышемир. — Они служат брату. И князем я остаюсь лишь до тех пор, пока ему не захочется другого.

— Княже… — укоризненно покачал головой волхв. — Ведь только что я сказывал, негоже вам с братом рознь затевать…

— А я что, с кем-то ссорюсь? — гневно перебил его Вышемир, еще раз ударил кулаком по столбу и быстрым шагом отправился в свои покои.

Зимаве было легко и приятно качаться на теплых волнах жаркого лета, несущего ее через долины, луга и озера под ярким, но бессолнечным небом. Но внезапно полет завершился — она оказалась на берегу ручья, спиной к знакомому ракитовому кусту, который не видела, но ощущала, а лицом — близко-близко к воде, в которой отражались березы, растущие кронами от темного неба вниз, к светлой земле. Там, в отражении, стояла ее мама в светлой, свежестираной рубахе, в которой ложилась спать в свою последнюю ночь. Она протянула руку, касаясь пальцами воды со своей стороны и сказала:

— Тебе пора, доченька. Тебя ждут.

Девушка вздрогнула и проснулась.

Снаружи было еще темно, однако в предрассветных сумерках через щели в стенах давно не чиненного овина уже можно было различить пустые столы с рассыпанной на них посудой, опрокинутые бочонки и двух мужиков, спящих между ними. Лесослав тоже еще посапывал, с головой завернувшись в кошму.

Стараясь его не потревожить, Зимава поднялась, быстро оделась и, выскочив наружу, побежала к лесу.

До жердяной избушки девушка добралась уже в свете поднявшегося солнца, иссушившего росу и разогнавшего слабый промозглый туман. Ведьма к этому часу не только поднялась, но и уже успела собрать какие-то коренья, помыть их и теперь увязывала в пучки для просушки.

— Поздно встаешь, милая моя, — укоризненно покачала головой старуха. — Грех сие большой для хорошей знахарки. Травы многие токмо утром брать надобно, пока они чистые и свежие, рассвета ожидают. К вечеру же соков дурных скапливается столько, что рази на отраву они и годятся. А кого нам травить в наших дебрях? Такого, сколь себя помню, никто ни разу не спросил.

— Здравствуй, бабушка Ягода, — поклонилась ученица.

— Хотя да, чего это я? — с доброй усмешкой крякнула ведьма, собрала готовые связки и побрела к избе. — Тебе знахарство более ни к чему. Ты теперича мужняя жена, и заботы у тебя ныне совсем иные будут. Помогло хоть тебе зелье мое с заклятием — и то славно. Не зря, стало быть, копила.

— Помогло, да не совсем! — мотнула головой Зимава. — Я просила самого лучшего, а он даже не князь и не боярин. Ну, разве только в дружину намерен наняться — может, хоть не селянкой простой теперь буду?

— Хотела князя — надо было просить князя. Хотела боярина — надо было желать боярина, — невозмутимо ответила ведьма, протискиваясь в низкую дверь. — Ох, косточки мои, косточки. Токмо после парилки горячей от них и отдыхаю… Ты же, милая, просила лучшего. Вестимо, такого и получила. Вот токмо чем он князей лучше будет, еще не понимаешь.

— Он меня даже не хочет, бабушка!

— Вот как? — остановилась старуха на пути к дальней стене. — Отчего? Плотью слаб али на другую загляделся?

— Сказывал, не хочет пустой близости. Единение душ ему надобно. И чтобы умом тронуться. А иначе он несогласный.

— Эва оно как! — закашлявшись, рассмеялась старуха. — Каков муженек-то твой оказался…

— Ты можешь его приворожить? Чтобы дурь его пропала и жизнь наша как у всех стала?

— Приворожить дело несложное. Вот тут у меня туесок березовый воском запечатан. Слеза березовая на растущей луне… Ну, я тебе о сем обряде сказывала, как ее и когда собирать и чем нашептывать. Зелье крепкое, на трех весенних лучах заговоренное, лавандой завороженное, можжевельником опутанное. В кисель избраннику добавишь — разом по тебе с ума и сойдет…

Собрав нужные емкости, ведьма выбралась к столу, села на лавку, разложила перед собой коробки. Открыла одну, вынула ладанку, протянула девушке:

— Вот, на шею себе повесь. Уговор ты помнишь: как счастливой себя ощутишь, в волосы свои цветок папоротников вставить должна. Однако ныне ты, вижу, не счастьем светишься, а тревогой маешься. Посему… Посему… — Баба Ягода открыла один берестяной короб, порылась в ленточках и нитках, закрыла, взяла другую коробку, полную сухих цветочных лепестков, изумленно воззрилась на это сокровище, закрыла, почесала в затылке: — Где же они? Я же их сразу пять штук делала! За лето обычно аккурат четыре или пять приворотов просят…

Ведьма недовольно забурчала и полезла наверх, к жердяному потолку, поверх которого было навалено старое, давно потерявшее аромат сено, пошарила, вернулась вниз, закрутила головой:

— Да где же они? О-хо-хох, с памятью, видать, нелады. Хотя с тобой, вон, не ошиблась. Хотя чародейство, ох, какое сложное было. И кстати, милая… О твоей просьбе. Ты ведь сама не князя просила, а лучшего мужа на всей земле. Так ведь он тебе, похоже, и достался.

— Это как, баб Ягода?

— Да ты ведь сама посуди… Ты о чем мечтала в юности своей? О любви ты, чадо неразумное мечтало, о любви. О страсти такой, ради коей и запреты забываешь, и наказы родительские, и душа чтобы горела, и сердце из груди выпрыгивало, и мысли путались, лишь к одному сводясь… К взглядам единственного своего, к прикосновениям, к голосу его и шагам знакомым. Да… Вот и подарило тебе заклятие мое не дурака похотливого, не старика богатого, не мерина выхолощенного, а такого мужа, коему не титьки твои и попу мять хочется, не такого, что брюхатить будет наскоро перед сном ночным, да и забывать опосля, какова по имени, — а такого, коему любовь твоя нужна, а не ноги раздвинутые. Чтобы дыханье запиралось, чтобы губы горели и глаза звали. Вот уж никак не думала, будто есть на свете мужики, которые бабу не огуляют при полной такой возможности. Кои любви хотят, а не сладостей доступных. Откуда он только взялся для тебя такой? Мыслю, и вправду второго похожего на всей земле не сыщешь… О, вспомнила! — Ведьма наклонилась под стол и достала лукошко, полное маленьких, туго скрученных, берестяных туесков размером в большой палец, с толстыми желтыми полосками пчелиного воска на местах склейки и кончиках. — Вот, сама же вниз поставила, дабы от тепла воск не потек. Жарко в доме днем, припекает солнышко. Великий Хорс ныне в силе. Ладанку-то надень, почто замерла?

— Что? А, да… — Зимава накинула ремешок себе на шею, заправила емкость с цветком под рубашку на грудь.

— Вот, бери. — Ведьма поставила один из берестяных пальчиков на стол. — Кисель свари, а как корец мужу наберешь, в него и вылей. Ну, ты знаешь. И не будет у тебя никаких хлопот ни с мужем, ни с любовью этой проклятущей. Одни муки от нее, треклятой.

— Почему никаких хлопот? — не поняла девушка. — Коли это зелье приворотное, то любовь после него, стало быть, будет?

— Ну, откуда же любовь после зелья? — Старуха подняла глаза и вцепилась в ее зрачки своим черным взглядом. — Зелье — это лучшее средство любви никогда не испытать, не ощутить, не увидеть. Бери, не сумневайся. На что она тебе? Не бывает от любви ничего хорошего.

— Не то ты что-то говоришь, баб Ягода, — заподозрила неладное ученица старой ведьмы. — Как же это: коли зелье для любви, а ее и не будет?

— Так ведь таких, как ты, страдалица, через этот порог в моей жизни не одна сотня переступила. И те были, что любви хотели. И те, что избавиться стремились от сего наваждения. И те, что в счастии искупались. И сказать тебе, в чем меж ними разница?

— В чем? — переспросила Зимава.

— Коли девица сама любовь свою нашла, — ответила ведьма, — то смотрит она каждый день в глаза своего суженого и думает: как же он меня любит, как он меня жаждет, как старается приголубить, приласкать, радость и удовольствие доставить, как мною любуется, как мною живет и токмо обо мне думает. Как глубоко на сердце я ему запала, как хороша для него оказалась. Как чудесно, что мы вместе! Какая я счастливая! А что думает девица, туесок у меня купившая, когда вечером ее муж обнимает? А думает она: какое хорошее зелье бабуля Ягодка варит! Как оно хорошо мужикам умишки травит! И ведь просит ведьма совсем недорого… Ну, чего ты замерла, молодуха? Вот они, капли приворотные, забирай. Тебе даром отдам.

Старуха взяла туесок и переставила ближе к Зимаве. Однако та, наоборот, отпрянула, спрятав руки за спину:

— Прости, бабуля. У меня там муж, наверное, встал. Я побегу… — Она выскочила из избушки, метнулась через утоптанную полянку, нырнула в заросли орешника, по тропинке выскочила в ельник, промчалась до опушки и только там остановилась, обхватила руками одинокую липу и крепко прижалась к стволу щекой.

Внутри медленно угасала знакомая искорка. Точно такая, как возникла вчера после разговора с Лесославом. Словно девушка опять попыталась коснуться запрещенного смертным волшебства. И даже немного ощутила, каким оно может быть: одновременно и страшным, и притягательным.

Холодок от шершавой коры немного остудил ее мысли, успокоил, вернул в реальность. Девушка отпустила дерево, поспешила в деревню, где отоспавшиеся селяне уже разбирали по домам свою посуду, лавки и столы.

— Совет да любовь, — поздравили ее несколько соседок, а баба Бажена укоризненно покачала головой: — Что же ты в платочке бегаешь, как дитятко? Ты теперича женщина, тебе кокошник положен.

Зимава невольно ощупала голову. Да, она совсем забыла, что косы отныне надлежит прятать и волосы иначе укрывать. Однако сейчас ее беспокоило другое: где сестры? Она покрутилась, заглянула в баню.

Обе девочки, оказывается, сидели здесь, на полке, по сторонам от большущей ношвы, полной огурцов, грибов, репы и свеклы — то, что после вчерашнего праздника осталось. Вечно голодным детям, запасшимся угощением, глазами хотелось съесть все без остатка — но в живот уже давно ничего больше не влезало. Поэтому руками они огурчики и репу теребили — но в рот не тянули.

— Как вы, милые мои? — улыбнулась она. — Хорошо спали?

Чаруша и Плена подняли на нее осоловелые глаза и даже не смогли подняться, чтобы обнять.

— Ну, ладно, отдыхайте, — махнула рукой Зимава. — Лесослава не видели?

Чаруша отрицательно покачала головой.

Девушка вышла обратно на двор, покрутилась, заглянула в овин — хотя он и просвечивал через щели насквозь. Ее мужа там тоже не было…

— Я выкупил кошму у Чилиги…

Зимава вздрогнула от громкого голоса за спиной, резко развернулась, перевела дух:

— Нельзя же так! У меня чуть сердце не выпрыгнуло.

— Извини, — пожал он плечами и забросил в овин коричневую скатку. — Меня так долго учили ходить бесшумно, что иначе я просто не умею.

— Зачем кошма? Чилига, небось, за нее тройную цену запросил, коли расстался с таким сокровищем?

— Нам придется задержаться здесь еще на пару дней, — ответил Лесослав. — Телега есть, а насчет лошади он никак не договорится. Ну, и припасы тоже придется с нескольких дворов собирать. У него на леднике все мороженое, в путь не возьмешь. В дорогу нужно брать сушеное или соленое.

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Родители обычно мешок овса брали, и хватало. Половину кобыле в торбу, половину себе в кашу. На торг когда ездили, ден пять с мешка жили.

— Да, — согласился Лесослав, — разных круп по мешку он тоже обещал. Мыслю, до осени из вашей деревни в город никто не поедет. Продадут мне все, что нужно и не нужно. Как бы только сами от такой удачи зубы на полку не положили.

— Не положат, — покачала головой девушка. — Лето. Огороды все в зелени, огурцы каженный день новые назревают, в лесу грибы давно пошли. Летом даже ленивый от голода пухнуть не станет. Так зачем тебе кошма?

— Мы же на ней спим!

— Если ты не прикасаешься ко мне, то какой смысл? Мы можем спать в бане вместе с сестрами.

— Ну, никому, кроме тебя, знать об этом незачем. Пусть считают, что мы живем, как все, и завидуют нашему счастью.

— Ну да, как все, — хмыкнула Зимава. — Все успевают еще до свадьбы это попробовать, а я при живом муже в девках осталась. Почему ты мною брезгуешь, леший? Я кажусь тебе уродливой? Ты привык к другим девушкам? Или… Или я и вправду некрасива? Тебе так невыносимо исполнить со мной свой супружеский долг? Что во мне не так?

— Нет, все неправильно, — покачал головой Ротгкхон. — Ты очень красивая. У тебя идеальная фигура, приятный голос, изумрудные глаза…

— Такая красивая, что собственный муж нос воротит! Почему? — продолжала требовать ответ девушка.

Вербовщик в ответ только вздохнул. Как можно объяснить обитательнице начальной эпохи, которой из всех удовольствий доступны только еда, брага и поцелуи, что совсем рядом с ее домом, всего в нескольких сотнях звездных систем вверх по рукаву, разумные существа придумали так много способов развлекаться: химических, компьютерных, тактильных, визуальных, инерционных, интеллектуальных и чувственных, механических и иллюзионных — что секс, как способ приятного времяпровождения, уже давно, очень давно утратил свою притягательность. Что людям, воспитанным в условиях кристальной чистоты, гигиены и санитарии, не позволяющим себе пользоваться чужими полотенцами, платками или зубными щетками сама мысль соприкосновения слизистыми оболочками, обмена микрофлорой и физиологическими жидкостями может показаться отвратной и омерзительной?

В мирах большой галактики люди позволяли себе физиологическое слияние только тогда, когда их влечение друг к другу оказывалось столь сильным, что ломало и вбитые в подсознание правила гигиены, и привычку к чистоте, и гордость самодостаточности, и законы неприкосновенности тела. Ломало все правила и законы общества, заставляло отказаться от привычного отдыха, общения, развлечений.

Страсть, способная ломать преграды и доставляющая больше радости, нежели самый наилучший аттракцион, была воспета учением четвертого друида и стала частью общей галактической философии. Близость мужчины с женщиной без подобного чувства казалась Ротгкхону поступком столь же нелепым и противным, как поедание козявок или обнюхивание уличных экскрементов. Может, и безопасно. Может, и допустимо для несмышленых карапузиков — но бессмысленно, нелепо и противно взрослому человеку.

— Ты помнишь, о чем я тебе говорил? — взял девушку за руку вербовщик. — Это ненадолго. Скоро я исчезну, а ты останешься богатой вдовой. Ты красива, молода, невинна, — коснулся он левой рукой ее щеки, скользнул пальцами к платку. — К тебе будут свататься многие, ты сможешь выбрать из них самого желанного. И ты будешь счастлива. Любима и счастлива. У тебя все будет хорошо. А у нас… У нас совсем другая сделка.

— Любима кем-то, но не тобой! Хочешь спихнуть меня, как засечную кобылу! Другим нахваливаешь, но сам шарахаешься.

— У нас не было уговора о любви.

— Но ты мой муж!

— Я помню. Но оглянись… Сколько семей в твоей деревне сошлись по любви? — Разумеется, Ротгкхон не нуждался в ответе. Ведь память Зимавы была в его полном распоряжении. — Чилига с Грезой сошлись по совету родителей, Виклина сватам согласием ответила, потому как в старых девах испугалась остаться, Шукша на Доромиле женился из обиды, когда ему Любава из соседней деревни от ворот поворот дала, Шестак с Вилой тихо повенчались потому, как иной пары не встретили, а годы убегали… И ничего! Живут, радуются, детей растят, хозяйства крепкие. Вот и у нас с тобой все так же будет. Ракитов куст, дом с достатком, размеренность и покой. При чем тут любовь?

— Ты забыл про детей!

— Будут у тебя дети, Зимава, не беспокойся. Выберешь нового мужа по своему вкусу, а не просто лешего болотного подберешь. С ним детей и родите.

— А ты брезгуешь?

— Ты все время забываешь самое главное, — покачал головой Ротгкхон. — У нас уговор. А любви по уговору не бывает. Или я чего-то недопонял, и ты просто хочешь спать отдельно, в бане с детьми?

— Нет, я буду спать с тобой! — упрямо заявила Зимава.

— Тогда все хорошо. Кошма есть, сено есть, рогожа на месте. И не печалься так! Ты красива, молода и получишь все, чего хочешь. Просто не сразу. Прояви чуть-чуть терпения.

Наверное, совет лешего был разумным. Впервые за много лет у сироты и бесприданницы появилась надежда на благополучную жизнь — достаточно было просто отдаться судьбе и плыть по течению. Но именно теперь ей вдруг захотелось большего. И тем же вечером она сделала еще одну попытку добиться своего. Ночью, уже пригревшись в свернутой кошме, она осторожно расправила свой край, подкралась ближе к мужу, вытащила войлок из-под него, притиснулась, положив руку на горячее бедро, коснулась губами шеи, поползла тонкими пальчиками…

— Зимава… — Лесослав неожиданно повернулся к ней навстречу и ласково улыбнулся. — Зимава, ну, сама подумай: нечто мы скот бездушный — друг друга покрывать только потому, что судьба по случаю в одно стойло свела? Люди мы с тобой. У нас души есть. Душу в стойло не поставишь. — И он поцеловал ее по очереди в каждый глаз, ласково посоветовав: — Спи!

— Ты бесплодный мерин! — в сердцах рявкнула девушка.

— Ну, так и радуйся, — невозмутимо зевнул леший. — Зато твой муж никогда и ни с кем тебе не изменит…

Утром нового дня городская стража приволокла в детинец низкорослого и кривобокого мужика в зеленом вытертом кафтане и стоптанных яловых сапогах. Пленник был заметно напуган, шамкал кривозубым ртом и опасливо косился по сторонам серыми блеклыми глазами. Волосы и борода у него тоже были выцветшими, хотя у корней и проглядывала слабая изначальная рыжина.

На шум на крыльцо вышел Святогор, за его спиной возвышался боярин Валуй, сбоку выглядывал молодой волхв.

— Что за шум?!

— Нашли, княже! — бодро доложился радостный Бонята. — В слободе кожевенной нашли двор, на котором вчерась постоялец умер. Сказывают, опух весь и обгорел, хотя светелка цела.

— Коли сгорел, это тогда кто? — спустился по ступеням княжич.

— Хозяин двора того самого. Его постоялец угорел.

— Вы его били, что ли?

— Нет, княже, как можно? — оглянулся Бонята на остальных ратников. — Спужался он просто, когда сюда потянули. Рьяно маненько сцапали. Боялись, наутек бросится…

— Не бойся, смерд, — ступил на двор Святогор и присел на нижнюю ступеньку лестницы. — Мы тебя токмо о постояльце спросим. Коли не соврешь, так нынче же домой отправишься. Избор, проверь…

Молодой волхв достал свечу, зажег, подступил к мужику — и огонь немедленно затрещал.

— То не я! — испуганно замотал головой горожанин. — То амулетик заветный! От порчи постоянно ношу!

Он снял с шеи нанизанный на нитку длинный кривой зуб, зажал в кулаке и широко расставил руки. Избор вверх и вниз провел свечой вдоль его тела, потом проверил спину — но огонь больше ни разу не дрогнул.

— Это смертный, — затушив пламя, вернулся к княжичу юный волхв. — Следов колдовства на нем нет.

— Коли нет, то и бояться тебе нечего, — кивнул Святогор. — Сказывай, что за постоялец у тебя намедни спалился? Откуда взялся, чем занимался, о чем спрашивал, чё просил, чем потчевался? Все, что знаешь, о том и сказывай!

— Приехал он… — Приободрившийся мужик стал загибать пальцы. — Пятнадцать ден тому приехал. Верхом, но лошадь опосля продал, и задатку мне из того серебра дал. Из самого Словенска, сказывал, прибыл. Сказывал, эмаль по серебру у мастеров наших заказал и ждал, пока сии украшения исполнят…

— Это кто? — Из дверей дома вышел князь Вышемир, и тоже не один. Впереди правителя вышел к перилам крыльца величественный, несмотря на простое одеяние, Радогост, рядом с ним подпрыгивал мальчишка в красной атласной рубахе, с деревянным мечом в руке. За руку Вышемира держалась княгиня Всенежа в длинном плотном платье из иноземного бархата, усеянном жемчугами и самоцветами, и украшенном золотой вышивкой.

— Это, брат, хозяин двора, на котором вчера колдун окочурился, — привстал со ступеней Святогор. — Мыслю, коли не соврет, то и без дыбы обойдемся. Ты ведь врать не станешь, смертный?

— Как можно, княже?! — молитвенно сложил руки на груди горожанин. — Ни слухом ни духом!

— Это мы проверим, — кивнул с крыльца мудрый волхв. — Иди сюда поближе, в глаза на свету твои гляну.

Мужик послушно направился к крыльцу, и лицо Радогоста немедленно скривилось презрительной усмешкой:

— Да он же хромает!

Первым сообразил, что все это значит, сам горожанин[3]. Он вдруг взвыл дурным голосом, отскочил назад, упал на колени, с размаху всадил в землю клык-амулет, кувыркнулся через него, всего за миг перекинувшись в чудище размером с медведя, но совершенно безволосое, с черной глянцевой кожей, с когтистыми лапами и огромной зубастой пастью. Двумя взмахами направо и налево зверь снес головы Боняте и еще одному стражнику, прыгнул на третьего — но ратник успел прикрыться от клыков щитом и от сильнейшего удара просто опрокинулся на спину.

На крыльце завизжала княгиня, кинулась к ребенку. Зверь поднял голову на шум, взметнулся в прыжке — но Радогост вскинул руку с амулетом Хорса, и тварь, жалобно визгнув, рухнула обратно, метнулась к воротам. Однако дружинники, охраняющие ворота в полном вооружении, не дрогнули, сомкнули щиты, выставили копья, намертво перегораживая проход. Зверь попытался перепрыгнуть живую стену, но его приняли на копья, продырявив насквозь сразу шестью рогатинами, отшвырнули назад, подступили, проткнули еще несколько раз, чтобы уж точно убить.

Тварь заскребла лапами, заскулила, замерла, расплываясь и впитываясь в землю, как сугроб под жарким взглядом Ярилы — и тут вдруг из воткнутого во дворе клыка вырвались сразу два таких же зверя, один метнулся к воротам, второй вцепился в шею неосторожно отвернувшегося от амулета ратника, отгрыз голову и, весь в крови, бросился к крыльцу. Его встретили на мечи Святогор и Валуй: боярин отсек лапу, княжич сильным ударом из-за спины чуть не надвое разрубил голову монстра, второго же опять приняли на копья стражники у ворот.

— Закрывай!!! — что есть силы закричал Избор, указывая на ворота. — Запирай, вырвется!

Из земли, теснясь, вырвались уже четверо зверюг, всей стаей ринулись к выходу, к свободе. Стража снова выставила копья, принимая врага на мокрые от крови наконечники, но на этот раз промахнулась: одну тварь пробили сразу три рогатины, другую две, третью одна, а четвертая опустилась прямо на головы воинам, откусив одну, смахнув лапой с плеч другую, располосовав когтями шею третьего. Бросив копья, стражники выдернули мечи, изрубили монстра…

— Ворота!!! Закрывайте ворота!!! — со всех ног бежал им в помощь молодой волхв.

Воины услышали, кинулись к створкам, толкнули их одна к другой.

Восемь зверюг, выплюнутых клыком, с грозным рычанием ринулись в их сторону — но опоздали. От сильного толчка нескольких тяжелых туш створки только сошлись еще плотнее, и вся злоба, обрушенная стаей на защитников ворот, уже ничего не могла изменить.

Тем временем семья князя уже скрылась за дверьми, из людской выскакивали с мечами и щитами встревоженные шумом дружинники. Радогост оглядел поле битвы, вытянул руку:

— Святогор, клык! Вырви клык из земли!

Услышав это, вся звериная стая, бросив недогрызенных стражников, метнулась на княжича.

— Я слева! — выкрикнул боярин Валуй, выдвигаясь вперед и вместо щита прикрывая собой Святогора.

Прямым ударом под горло он встретил прыгнувшего зверя, тут же быстрым взмахом рассек ухо второго. Княжич тоже отмахивался так, что вместо клинка в его руке, казалось, возник сверкающий диск. Но тварей было слишком много, и воинам под их напором приходилось только быстро пятиться.

— Сюда! — вскинул меч Журба.

Еще несколько мгновений — и справа от него, щит к щиту, вытянулась линия из пяти ратников. Все они быстрым шагом двинулись вперед, вынуждая стаю повернуться навстречу новой опасности. Княжич и боярин получили короткую передышку, дружинники же под ударами лап лишь немного замедлили шаг — толстым деревянным дискам когти никакого вреда причинить не смогли.

— Не убивайте их! — предупредил Святогор. — К стене отжимайте!

Из людской продолжали выскакивать все новые воины. Линия щитов вытянулась на два десятка шагов, почти полностью перекрывая двор, копейщики встали во вторую линию, готовые принять на острия тварей, что попытаются перепрыгнуть строй. А затем дружина медленно пошла на стаю. Колдовские монстры метались, царапались, выли и прыгали, но сделать ничего не могли. Прогрызть щиты им оказалось не по силам, а слишком прыгучих монстров предупрежденные копейщики осаживали уколами ближе к задним лапам — больно, но не смертельно.

Переведя дух, княжич спокойно подошел к амулету, ковырнул кончиком меча, поднял, отнес волхву. Тот прижал клык к знаку Хорса на своих защитных украшениях. Твари взвыли одним общим голосом — и превратились в черную дымку, тут же развеявшуюся в воздухе. На земле же осталось лишь скрюченное тело хозяина постоялого двора.

— Во имя могучего Велеса! Против князя подосланы умелые чародеи, — разжал руку с уничтоженным амулетом Радогост. — И все, что мы о них знаем, так это то, что они не из Словенска. Нужно немедленно обыскать двор этого колдуна. Со всем тщанием и волховским умением. Мне жаль твоих дружинников, Святогор, но указывать им путь к Калинову мосту придется потом. Прикажи достать из-под погибших стражников Избора. Он жив, я слышу его дыхание. Он мне нужен.

Вскоре стража уже заполнила двор и дом колдунов, оставленные под присмотром пары воинов. Дружинники обыскивали сараи, ясли, навесы, осматривали упряжь, выносили сундуки, забирались на чердак и в подпол, выискивая все, что могло указать на место, откуда приехали чародеи, либо на их нанимателя. Волхвы в этой кутерьме олицетворяли невозмутимое спокойствие, прохаживаясь вперед и назад с ивовыми прутьями в руках. В тех местах, где лоза неожиданно задиралась вверх, они останавливались и внимательно осматривались, обращая внимание на самые безобидные, на первый взгляд, предметы, а то и вовсе на мусор.

Радогост, потратив на поиски остаток дня до самой темноты, сложил в специально привезенный с собой дубовый сундук с окованными железом углами полуистлевшую доску из-под порога, заплетенную паутиной растрескавшуюся кружку и пару странных глянцево-черных камней. Изборовы старания добавили к ним истрепанный веник, щетку для лошадей и обломок пастушьего кнута.

Уже ночью, запершись в пустующем порубе, волхвы заговоренными мелками расписали стены и потолок рунами, что не должны выпустить ненароком освобожденную нежить или чародейские силы наружу, начертали на глиняном полу круг, обнеся его не менее могучими знаками дневных и ночных богов, призвали милость Мары, дабы чашу свою подносила не им, а их ворогам, и приступили к изучению находок.

Положенный в круг веник после вознесения молитвы на Перунов суд вспыхнул и обратился в прах. После открытия сундука выяснилось, что обломок кнута разделил его судьбу. Камни в кругу не проявили себя никак, и после безуспешных призывов к силе Перуна, Триглавы, Похвиста и даже Сварога волхвы вернули их обратно в сундук, заменив на гнилую доску. Из нее тут же вырвалась бесформенная тень, заметалась в очерченном кругом колодце, завыла нечеловеческим голосом, обрушила на своих пленителей неведомые проклятия — и была быстро уничтожена словом Яриловым и Хорсовыми амулетами.

Щетка в заговоренном кругу превратилась в войлочный мешок, полный всякого рода бурдюков, кувшинчиков и коробочек с травами и порошками. Начитав на них несколько заговоров от порчи скрытой и наведенной, Радогост отложил добычу для дальнейшего изучения уже у себя дома, поставил в круг кружку — и она тут же рассыпалась, истлела, неожиданно выпустив на волю трех сизарей — самых обычных, не тронутых магией голубей, до того запертых в колдовскую клетку.

— Милостью Сварога, мы нашли злоумышленника! — наконец-то улыбнулся Радогост. — Теперь можно и отдохнуть с чистой совестью. Мы свое дело сделали.

— И кто злоумышленник? — не понял Избор.

— Это ты мне сам завтра скажешь, — пригладил бороду мудрый волхв. — Нечто ты не понял? Птички-то почтовые! Для связи колдунов с хозяином привезены. Завтра ворону поклонишься, взор его попросишь, сизаря любого выпустишь, да за ним и проследишь… И одежду поменяй, наконец! Весь в крови, смотреть страшно.

— Нету у меня другой, — развел руками молодой волхв. — Эту обычно стираю, когда пачкается.

— Экий ты… — покачал головой Радогост. — Ладно, дам тебе другую рубаху. А пока сбегай, клетку найди. Или хоть корзину какую, голубей изловить. Как бы не улетели.

Из деревни семья выехала на рассвете. Чилига честно нагрузил телегу кулями с сушеным мясом и вяленой рыбой, бочонками с солониной и грибами, капустными кочанами и мешками с гречей, рожью и овсом до самых краев. Лошадь в оглобли он запряг все-таки свою — чуть не расплакавшись возле ее морды перед расставанием. Однако жеребенка-двухлетку предпочел оставить себе.

Лесослав с Зимавой собирались куда быстрее: бросили поверх прочего барахла сложенную кошму, пару корцов с сушеными грибами, связанных за лапы пеструшек — этим и ограничилось все добро, нажитое сиротами за семь лет самостоятельной жизни. Земля — даже двор, на котором стояли баня и овин, — считались общинными, к крохотному огородику с репой интереса никто не проявил, а строения годились только на дрова… В общем, жалеть в деревне им было нечего — а потому и Чаруша, и Плена, и Зимава забрались на облучок с легким сердцем, и телега покатилась по пыльной дороге под самое восходящее солнце.

Ротгкхон предпочел идти рядом пешком — ослабшие после долгого полета мышцы ему следовало еще тренировать и тренировать…

Поскольку в памяти девушки отложились воспоминания о частых нападениях на мирных путников всякой лесной пакости — от разбойников с упырями до леших и злых колдунов, — вербовщик держался настороже, и копье положил так, чтобы быстро подхватить его при первой же опасности. Но верста тянулась за верстой, а из чащи никто, кроме комаров и слепней, отчего-то не показывался.

После полудня тракт вывел их на берег некого безымянного ручья. Ротгкхон выпряг кобылу, пустил ее сперва к воде, а потом, спутав ноги — на светлую некошеную поляну. Сам порезал сало и хлеб, разложил бутерброды, выбрал себе самый большой, кивнул спутницам:

— Налетайте.

— Мы же сегодня уже кушали… — недоверчиво предупредила Чаруша.

— Это было давно, — усмехнулся вербовщик. — Брюхо добра не помнит.

— Но сало… Оно очень дорогое. Его всегда на зиму берегут, когда холодно и другой еды нет.

— Ну, не хочешь — не ешь, — не стал вступать в споры мужчина.

Девочка все еще сомневалась, однако Плена с извечной своей беззаботностью сцапала кусок, на котором было побольше сала, и принялась быстро уплетать за обе щеки. После такого зрелища Чаруша медлить уже не стала и тоже взялась за еду. Зимава присоединилась к ним последней — зато молча.

— И часто у вас разбойники на путников нападают? — спросил у нее вербовщик.

— На памяти моей… Ни разу, — пожала плечами девушка.

— Да? — не поверил своим ушам Ротгкхон. — А по памяти… То есть по слухам чуть не каждая поездка без разбоя не обходится.

— Ну, слухи бродят. В сказках так вообще чуть не у каждой деревни в лесу тати сидят. Но у нас оных никто не встречал.

— Сказки… Это про Серого Волка и железные башмаки?

— Ну… да, — после некоторого колебания согласилась Зимава.

— То-то я так удивился. Носить железные башмаки тяжело и непрактично.

— Ты знаешь человеческие сказки? — удивилась девушка.

— Чего я только не знаю, — вздохнул Лесослав. — Полная каша в голове. Но ты ведь помнишь, я иноземец. Мне можно.

Подкрепившись и немного отдохнув, путники двинулись дальше и еще засветло добрались до окраины города. Или, точнее — до постоялого двора, выстроенного примерно за версту от стен Мурома. Здесь и остановились, сняв боярские покои с просторной горницей и двумя опочивальнями.

— Только возок не разбирайте, — предупредил хозяина Ротгкхон. — Мало ли не по нраву князю придусь? Придется ехать дальше.

Поутру в детинце, в горнице дворца, собралась малая княжеская дума: волхв Радогост, молодые служители богов Избор и Малюта, княжич Святогор, опытные дружинники Дубыня и Журба, два десятка бояр, имеющих уделы в окрестностях города и клявшихся князю в верности, а потому исполчающихся в трудный час в муромскую рать. Разумеется, сам князь Вышемир тоже восседал здесь же на кресле, ради такого случая вынужденный надеть тяжелую парадную шубу, подбитую соболями и бобрами, украшенную самоцветами и сверкающую золотым шитьем. Сидеть в подобном одеянии на летней жаре было тяжело, и правитель города поторопился начать думу:

— Сказывай, Радогост, зачем людей ратных собирать пришлось.

— По воле Велесовой, по слову Триглавову стало известно нам, что племя буртасов[4] с реки Суры планы недобрые о Муроме вынашивает, — слегка пристукнув посохом, начал совет волхв. — Всем вам ведомо, как четыре дня тому девять людей ратных головы свои в детинце сложили, с порождениями колдовскими сражаясь. Не все знают, что на след колдунов выйти удалось, попытку отравления князя Вышемира расследуя.

Бояре зашевелились. Призванные в город гонцами, подробностей последних событий они еще не знали.

— С хозяевами своими чародеи сии голубями почтовыми сношались. Одну из птиц волхву умелому Избору, — указал на юношу Радогост, — удалось до самого гнезда проследить. Гнездо сие в городе Ондуза свито, на чердаке одного из домов тамошних.

Бояре зашевелились снова. Ондуза была таким же порубежным городом, как и Муром, за ним начинались земли булгарские. Войнам же народов русских с народами булгарскими не было числа, на памяти каждого поколения хоть одна, но случалась. Посему враждебные происки племени буртасов, которым принадлежал город, ни у кого удивления не вызвали.

— В Русу вестников о сем отсылать надобно, — тут же предложил тучный и престарелый боярин Боривит, явившийся к князю в шубе ничуть не худшей, нежели хозяйская, но носивший ее из-за ощущения постоянной зябкости. — Пусть князь русский рать созывает и карать ворога идет!

— Планы у князя русского свои наверняка имеются, — ответил Святогор, — важные и насущные. Рубежи державы его, ой, какие длинные. Коли без нужды особой войско исполчать заставим и с места срываться, радости большой он не испытает. Рати через наши земли пойдут, содержание тоже на нашу казну ляжет. Войны большой без подготовки правильной начинать негоже. Не найдет князь ворога, в глубь Булгарии не двинется, назад повернет. Обиду князю булгарскому нанесем, он ответить захочет… И выходит, что тягот мы испытаем немало, однако же ни прибытка не получим, ни безопасности не добавим. Скорее, наоборот все выйдет. Заместо покоя нынешнего войну и разор накликать можем.

— Что же теперь, без кары преступление сие буртасам с рук спускать?! — возмутился боярин Боривит.

— Спускать нельзя, — покачал головой волхв Радогост, — ибо после первой неудачи они новую пакость затеют. От безнаказанности токмо приободрятся. Мыслю я, после смерти могучего князя Всеграда надежда у них появилась, что ослаб Муром, что поживиться землями нашими и водами теперь можно, людей пограбить, дань наложить. Коварство извечное подсказало им на князей наших колдовство направить. Без князя крепкого, знамо дело, ни рати, ни города сильного быть не может.

— Сказывай, княже, в чем твой замысел? — спросил из другого конца горницы боярин Дражко. — Коли Русу тревожить не желаешь, но покарать буртас намерен, стало быть, и мысли о сем имеются.

— Святогор? — повернул голову к брату князь.

— Поразмыслили мы с Вышемиром и Радогостом, — подошел ближе к креслу княжич, — и так порешили… Кабы булгары войну затевали, то с такой мелочи, как чародейство, ссоры бы не зачинали. Всей силой навалились бы. Выходит, своевольством ондузский князь и сами буртасы занимаются, нас на крепость прощупывают. Рати большой за ними нет. Коли так, то одной дружиной муромской я могу на землю их набег совершить, за пакость покарать и к снегу возвернуться.

— Коли дружина уйдет, кто землю муромскую и сам град оборонять станет?! — тут же забеспокоились бояре. — А ну, торки набег учинят, али черниговцы сунутся? Ушкуйники тоже годы последние балуют! Булгары могут с ратью большой у Ондузы оказаться. Тогда и вовсе посекут дружину, Муром один без защиты останется.

— Затем вас и собрали, бояре, думу думать! — повысил голос Вышемир. — Мыслей выходит много, за каждую ответ нести придется, каждая и удачей, и бедой обернуться может. Сказывайте прежде, можно ли чародейство черное супротив меня и брата без кары оставить?!

— Нет, нельзя… То совсем позорно выйдет… Спуску давать — сам на себя беду накликаешь. Покарать надобно… — на разные голоса загалдели бояре.

— То порешили, отвечать станем, — кивнул князь. — В Русу жалиться будем и помощь просить, али без поклонов обойдемся?

В этот раз служивые люди отвечать не торопились. Однако после некоторого размышления боярин Дражко признал:

— И то верно, из-за чародейства князя русского тревожить не след. Нечто сами с мелочью такой не управимся?

— Послушайте меня, служивые, — хрипло произнес боярин Боривит, выходя вперед. — Поразмыслив над напастью сей, вот к чему я пришел. Надобно посла в Ондузу отправить и с князя тамошнего виру истребовать за обиду причиненную, и колдуна ихнего головою — для суда твоего и кары. Коли на виру согласится, то, стало быть, и обиде конец, и позору никакого. Вот коли откажется от сего, тогда и силу показать придется. С вирой дело ужо не ратное, а судебное выходит. Обида есть, по ней и кара. И выйдет, что дело все суть беда племени буртасского, а прочей Булгарии на сем оскорбления нет. Не станет она из-за мелкой склоки порубежной войну со всей Русью зачинать.

— Мудрое слово молвишь, — признал Радогост. — Одна беда. Коли князь Ондузский обиды не признает, то послу он голову отрубит али в Суре утопит прилюдно. Сам знаешь, боярин, с чего войны начинаются.

— Коли живота лишит, то и вовсе за Ондузу булгары не вступятся, — резонно ответил боярин. — Коли сами войну начнут, то неча и жалиться.

В горнице повисла тяжелая, даже зловещая тишина.

— Сам и поеду, служивые, — слегка поклонился боярин Боривит. — Года мои уже долгие, ноги скоро вовсе носить перестанут. Коли животом своим службу последнюю земле отчей смогу сослужить, за то токмо рад буду. Опасность увижу — упрежу. Рати большой у малого города спрятать невозможно. А не увижу — так и веди, княже, дружину без опаски.

— Благодарствую тебе за отвагу, боярин, — кивнул ему князь. — Стало быть, дружину нам уберечь по силам. Как тогда с землями поступить?

— Коли одной дружиной пойдешь, княже, без исполчения, — снова подал голос боярин Дражко, — то за дымами мы вкруг последить сможем.

— Дружиной управимся, — ответил за князя Святогор. — И стражу малую оставим, за детинцем и воротами смотреть. Вам же лишь настороже быть понадобится.

— То добре… Любо… Разумно сие, — облегченно зашумели бояре.

— Коли так, на сем и порешим! — хлопнул ладонями по подлокотникам муромский князь. — Русь тревожить не станем, буртасов же накажем, коли добром откупиться за обиду не захотят.

— Любо! Любо! — дружно ответили служивые люди.

— Раз порешили, — степенно произнес боярин Боривит, — то домой я ныне съезжу, с детьми и внуками прощусь. Опосля в Ондузу и поплыву. Дашь мне десять ден, княже?

— Езжай с чистой совестью, боярин. Нам к походу тоже не един день…

И тут, прерывая его речь, на дворе гулко застучало тревожное било. Дружинники тут же метнулись к дверям, Святогор же, наоборот, кинулся к открытым ради жары окнам, далеко высунулся наружу…

— Проклятье черному роду! Дым над Тешинским кордоном!

Проситься к князю на службу Ротгкхон, разумеется, предпочел не в дразнящей богатством рубахе с золотыми пуговицами, а в компрессионном жилете с разводкой на плечи, благо выглядел он как обычный стеганый ватник, и в рубахе из моноволокна. Мало ли его опять захотят на умение ратное проверить? Рисковать костями без особой нужды вербовщику отнюдь не улыбалось.

Перекусив поутру вместе с девочками в трактире постоялого двора, он опоясался мечом, поцеловал Зимаву:

— Ну, вы отдыхайте. Намаялись за дорогу… — И, прихватив с повозки боковинное копье, вышел за ворота.

— Нежить болотная, — в сердцах прошептала ему вслед девушка. — Как ночью — так сразу зубами к стенке отворачивается. А как день — так и любая, и милая, и красивая, в щечку поцелует, ручку зажмет… Так и останусь в девках при живом муже.

Ротгкхон ничего этого не услышал. Легкой летящей походкой он прошел по улице, ведущей прямо к воротам города, до подъемного моста. Там сказал страже, что намерен проситься на службу к муромскому князю. С него после такого признания платы за вход не попросили и даже наоборот — указали, как удобнее пройти к детинцу. Вскоре вербовщик оказался в тесном дворике, диаметром от силы в две сотни шагов, с дубовыми рублеными стенами почти в четыре человеческих роста высотой. В нескольких местах над стенами возвышались башни, крытые толстым неровным тесом. Со стороны города к одной из стен прилепился многоярусный дворец — крохотные окошки с наличниками, поблескивающие слюдой, двускатные крутые кровли из дранки одна над другой, высокое крыльцо, ведущее к двери прямо на уровне второго этажа.

Крыльцо, в отличие от ворот детинца, не охранялось, и спросить, где искать здешнего правителя, было не у кого.

Неожиданно с одной из башен послышался громкий стук, сразу со всех сторон зазвучали голоса, послышался топот. Вскорости из строений под стенами выскочили десятка два дружинников, еще несколько воинов стремглав вылетели из дверей дворца. Один из них показался вербовщику знакомым, и он громко окликнул ратного человека:

— Эй, боярин! Я по уговору на службу пришел. Где мне князя вашего сыскать?

Тот чуть замедлил шаг, вспоминая, кивнул:

— А-а-а… Давай с нами!

Ротгкхон, не тратя драгоценных мгновений на раздумья, вместе с остальными дружинниками кинулся под башню, через низкую калитку выскочил на берег реки, помчался вниз по узкой тропинке, выскочил на причал, запрыгнул в узкую, низкую и длинную лодку. Кто-то скинул веревку, дружинники рассыпались по бортам, схватились за весла и стали грести не жалея сил, пересекая реку к противоположному берегу.

В лодку вместилось двадцать два воина. Гребли десять из них, остальные смотрели вперед, сжимая мечи и копья. Немного выждав, вербовщик все-таки спросил:

— Куда мчимся, что случилось?

— Дым над Тешинским кордоном, — указал вперед боярин.

Там, очень далеко, к небу и вправду тянулся слабый сизый дымок. Видимо, сигнальный.

— Прости иноземца за наивный вопрос, — старательно подбирая слова, поинтересовался Ротгкхон. — Какая наша теперь задача?

— Деревни защитить тамошние. Отогнать разбойников, вернуть добро, коли захватить что успели. Коли они туда на лодках пришли, то, стало быть, навстречу поплывут, перехватим. А коли верхом… — Воин замялся. — Лошадей переправлять — дело не быстрое. На ушкуях всяко раньше успеем добраться. Как тебя зовут, иноземец?

— Лесославом.

— Меня Валуем родители назвали, боярин я буду. Это дружинники княжеские: Журба, Гродислав, Вяченег, Данимир… Хотя все едино всех разом не запомнишь. Давайте, родимые, быстрее, быстрее!

— Гони не гони, все равно день пути выйдет, — покачал головой седобородый дружинник, удерживая островерхий шлем в руке. Солнце играло на его кольчуге, рассыпаясь множеством крохотных радуг. — Верховые обгонят. На реке же при любом раскладе татям уйти не удастся.

— Чем раньше доберемся, тем меньше нашкодить успеют, — ответил боярин Валуй. — Гребем, гребем, быстрее!

Ушкуй, промчавшись около версты вниз по течению, свернул на юг в устье довольно широкой реки, гребцы сменились и погнали лодку вверх. Один из уставших воинов сунул свое весло Ротгкхону, и вербовщик не стал спорить. К тому же, если туземцы от нагрузки просто выдыхались, то его мышцы становились только крепче, восстанавливая белково-окислительный тонус. Так должно было происходить дней десять, до возвращения изначально наработанного силового каркаса организма. Во всяком случае, так было указано в инструкции к стандартному стимулятору летного состава.

Впрочем, это вовсе не означало, что ему не приходилось выкладываться до самого крайнего предела.

У широкой излучины с медлительным, поросшим кубышками плесом гребцы вновь сменились, попадав на дно между сиденьями, их место заняла отдохнувшая смена. Ротгкхон валялся на шершавых досках вместе с остальными, задрав ноги высоко к борту, и смотрел на упрямо стиснувших зубы туземцев. Они работали, будучи одетыми в войлочные и стеганые поддоспешники, в кольчуги, некоторые оставались в тяжелых шлемах. С одной стороны, это было понятно — враг мог показаться в любой момент. С другой — снаряжение каждого весило чуть ли не столько же, сколько сам боец. Как можно под такой тяжестью грести, сражаться, бегать — Ротгкхон совершенно не представлял. Броня вербовщика была легче раз в двадцать — и то доставляла немалые неудобства.

Новый тихий участок, новая смена — Лесослав занял место у борта ушкуя, погрузил длинную узкую лопасть в воду, скребнув кончиком по дну, и, подлаживаясь под общий ритм, погнал лодку вперед, от излучины к излучине.

Река сузилась, расширилась, опять сузилась, растеклась заросшим камышом плесом, потом нырнула в чащобу, ужавшись до ширины в несколько шагов. Деревья становились все реже и реже, уменьшались в высоту, берега просели вниз — вербовщик понял, что они попали в самое настоящее болото, непроходимую топь. То, что казалось берегом, качалось на расходящихся от ушкуя волнах, со всех сторон пахло гнилью, от леса остались только низкие, скрюченные березки и сосенки — да и те большей частью сухие. Команда притихла, боярин на всякий случай подтянул лук поближе — но навки, анчутки, болотники и водяные обошли оружных людей вниманием, никак себя не проявив, и скоро река снова разошлась белыми пологими пляжами.

Очередная излучина — впереди показались мостки, связанные из плотно уложенных сосновых стволиков в руку толщиной.

— Ну-ка, подверни, — указал на них боярин.

Журба послушно наклонил рулевое весло, и лодка мягко выскочила на пологий, заиленный пляжик. Ратники, надевая шлемы, расхватали рогатины, взялись за щиты, стали выпрыгивать в траву. Ротгкхон, стараясь вести себя как все, держался в середине отряда.

Особо не таясь, дружинники поднялись вверх по берегу. Уже через сотню шагов впереди показались крыши домов и сараев, одинокий колодезный журавль с побеленной шеей, макушки сметанных стогов.

— Что-то больно тихо в деревне… — первым заметил неладное Журба. — Ни мычит никто, ни ржет, ни разговаривает.

Воины ускорили шаг, вышли на окраину.

Селение по-прежнему выглядело мертвым: ни гуляющих кур, ни скотины на выпасе, ни баб в огородах, ни играющих детей.

— Может, в схрон ушли? — предположил один из ратников. — Коли дым тревожный с кордона пускают, тут надобно по-быстрому добро все хватать, скотину на веревку — и ныкаться. На пару часов припозднишься, уже и поздно окажется.

— Может, и ушли… — согласился боярин. — Журба, здесь останься. За лодкой присмотри и по сторонам. Давайте, братки, по трое разбивайтесь и в дома загляните. Данимир, со стороны дороги избу глянь, а ты, Вяченег, вон с той начни, где труба дымится. Лесослав, ты при мне побудь. Вижу, ты и без щита, и без шлема. А во дворе тихом и засада нередко случается.

Дружинники разошлись, и вскоре Данимир подал голос:

— Боярин, глянь, что тут такое!

На дворе дома, в который его послали, лежал навзничь крупный мужчина в повседневной одежде, весь в крови и с глубокой раной на голове. Данимир присел рядом, осторожно потрогал кровь пальцами:

— Часов пять, как зарубили. Видать, около полудня ворвались. Не схоронились никуда смерды. Видать, не заметили дыма тревожного. Али не обратили внимания.

— Три двора, — оглянулся боярин. — Чтобы добро все собрать, скотину, окрест порыскать — это часа три надобно, не менее. Дорога не затоптана, рать приходила малая. Мыслю, пограбили и назад повернули, дальше к Мурому не пошли. Тати порубежные это балуют, не дружина.

— Так ведь уходят! Догонять надобно! — не понял размеренных рассуждений дружины Ротгкхон.

— Поздно, — покачал головой Данимир. — Они не меньше часа в пути. Коли кованая рать быстро поспеет, то догонят, это верно. На свежих лошадях можно и два дня без отдыха идти. Милостью Велеса княжич Святогор у Оки препятствий не встретит.

— Да вы что? — совсем растерялся вербовщик. — Они же с добычей, со скотом, полоном! Там коровы, овцы… Догоним запросто!

— На ушкуе бы догнали, — согласился боярин Валуй. — Но Теша тут на восток отворачивает, а тракт к югу уходит. Не пешими же нам бежать? Верховые, полагаю, ужо переправились и вскорости примчатся.

— А если задержка какая? — Ротгкхон перевел взгляд с запыхавшегося Данимира на боярина и обратно, и понял, что да — они никуда не побегут. В тяжеленных кольчугах, со щитами и копьями, после целого дня работы веслами — не бегуны. Пешком же — тоже верно, разбойничьего обоза не настичь.

Вербовщик перебросил боковинное копье из руки в руку и переспросил:

— Интересно, а сколько их? Татей? Двадцать, тридцать? Полста?

— Да вряд ли больше десятка, — ответил из-за спины подошедший Журба. — Больше на деревню и не надобно. Каба бы и полусотня от буртасов пришла, все едино на десятки рассыплется. Пять селений ограбить сподручнее, нежели одно.

— Ну, коли не больше десятка… — Ротгкхон остановил копье и крутанул в руке, проверяя балансировку. — Коли так, не поминайте лихом.

Он вышел со двора и побежал по дороге, с самого начала выбрав неспешный, экономичный шаг.

Самым главным в его положении было не сбить дыхание. Собьешься, зачастишь — тут же не хватит воздуха, заболят мышцы, быстро ослабеешь, не сможешь драться. А ведь ему мало было просто догнать татей — их еще требовалось одолеть. Потому вербовщик примерно версту одолевал бегом, потом переходил просто на быстрый шаг, позволяющий восстановить силы, потом снова бежал, утешая себя тем, что коровы и овцы трусить быстрее человека никак не способны, а потому он сокращает расстояние до врага, даже когда просто шагает.

Боги этого мира оказались милостивы — уже верст через пять он услышал впереди недовольное блеянье и мычание. Обоз разбойников еще не был заметен, но уже уведомил о своей близости. Вербовщик, отдыхая, в очередной раз перешел на быстрый шаг, разминая плечи и играя копьем. Вытащил из поясной сумки толстую тюбетейку, надел, сверху повязал платок, опустив длинные кончики сзади на шею. Дорога пару раз вильнула, огибая овраг, прокатилась через узенький мелкий ручей, перевалила холм — и Ротгкхон внезапно оказался нос к носу с тремя всадниками.

— Оба-на! — удивленно выдохнул он, опуская копье основанием ратовища на ступню. — Вы меня что, заметили? Давно?

Скакуны под разбойниками были низкими и пузатыми, а потому всадники оказались выше Лесослава от силы на две головы. Бритые, усатые. Двое в толстых войлочных куртках, один в тисненом жестком панцире из кожи. Вместо шлемов у всех троих — меховые шапки. Мечи в ножнах на поясе, щиты на крупах лошадей, в руках длинные пики с матерчатыми кисточками у острия.

— Ты кто таков? — поинтересовался тот, что в кожаном панцире.

Втроем против одного, да еще верховые, они даже не потрудились направить на него копья! А вот вербовщик свое — опустил.

— Дружинник я муромский…

После толчка ногой, да еще усиленного движением руки и поворотом тела, острие его боковины не просто пробило войлочный доспех, но и проткнуло крайнего воина насквозь, выйдя из спины. Ротгкхон рванул оружие к себе, делая шаг вперед, широко рубанул старшего. Тот ожидаемо закрылся пикой, лезвие засело в древесине. Вербовщик дернул копье, подтягивая его ближе вместе с вражеским, и тут же, чуть довернув, толкнул вперед. Острие аккуратно кольнуло разбойника в горло, тот изумленно округлил глаза и стал медленно заваливаться набок.

Вот теперь Ротгкхон отскочил подальше, крутанул в руках древко, освобождая свое копье из деревяшки и краем глаза наблюдая за третьим врагом. Тот колебался всего пару мгновений — опустил пику, дал шпоры коню, разгоняясь для смертоносного удара.

Вербовщик, приподняв боковину, отбил острие вправо лишь на расстояние руки, привычно провернулся, пропуская всадника мимо, и со всего размаха рубанул его длинным лезвием поперек мягкой и беззащитной спины.

— Минус три, — отметил он. — Надеюсь, со счетом у Журбы все в порядке.

Вербовщик подобрал одну из вражеских пик, забрался в седло ближней лошади и продолжил погоню.

Опыт верховой езды у Зимавы был крохотный, и подсказок в ее памяти оказалось минимум. Так что большого мастерства по этой части Лесослав показать не смог — но двигался все равно намного быстрее, нежели пешком, а потому мычащий и блеющий обоз нагнал почти сразу. Сзади добычу подгоняли двое хлипких разбойников — ибо мечей на поясе у пленников быть никак не могло. Увидев врага, они завопили, выдернули свои железки, ринулись в атаку. Ротгкхон насилу успел повернуть коня и спешиться — в седле пилот чувствовал себя уж очень неуютно.

— Сдавайся! — закричали туземные тати, оказавшись отрезанными от врага лошадиной тушей.

Молча присев, Ротгкхон из-под брюха скакуна быстрым неожиданным ударом в грудь заколол одного, поднялся с колена. Когда второй тать выскочил из-за лошади, встретил его клинок на древко, тут же в повороте нанес удар кончиком ратовища в челюсть, а когда тот отлетел — добил уколом в горло.

Остальные разбойники все это время кричали, угрожали, предупреждали — но протиснуться быстро между обозом и крайними деревьями не могли. Подбирались они к Ротгкхону по одному — по одному он татей и встречал. Первого, оказавшегося всего лишь с мечом — издалека уколол несколько раз острием копья в ноги. Быстро и резко. Тот наклонился, чтобы парировать — и поймал завершающий укол себе в основание шеи. Второй был со щитом и копьем — но вербовщик разрубил беззащитную голову его лошади, а в момент падения всадил копье в приоткрывшийся бок. Третий…

С третьим бы он тоже справился без труда — но тут самый дальний из татей натянул лук, и сильнейший удар каленого острия в грудь опрокинул воина-одиночку. Схватившись за древко стрелы, Ротгкхон скрючился, несколько раз дернулся, заваливаясь набок, и замер.

— Проклятье, этот выродок лишил меня всех братьев! — подъехав ближе, выругался старший из разбойников. — Тахир, забери у него оружие и отнеси павших на повозку.

Тать спешился, толкнул вербовщика ногой. Тот откинулся на спину и с чистой совестью всадил стрелу ему в живот — снизу вверх, под полу стеганого халата. Разбойник взвыл, согнулся, шарахнулся к лесу и завалился между деревьями, продолжая скулить и дрыгать ногами.

Ротгкхон отряхнулся, подобрал копье и спросил у замершего татя с обвисшими длинными усами на круглом лице:

— Ну чё, много вас там еще?

— Я убью тебя, выродок! — взревел разбойник, бросая коня вперед и одновременно вскидывая лук.

Поняв, что стрелять будут в лицо, Ротгкхон нырнул вправо поперек его движения, стелясь над самой дорогой, кувыркнулся, уперся ногой в ближний ствол, с силой толкнулся назад, не давая врагу ни секунды стабильного прицела, кувыркнулся навстречу, вскочил, нанося удар боковинным копьем из-за спины. Разбойник закрылся луком — ничего другого у него в руках просто не было, — тот переломился, и вербовщику осталось только со всей силы навалиться на древко, вгоняя острие противнику в бок. Панцирь из толстой дубленой и проваренной кожи пробить оказалось не так-то просто, но кончик копья хоть на пару пальцев, но вошел в тело врага. Лесослав резко качнул оружие вверх и вниз, тать взвыл от боли — вербовщик тут же дернул копье к себе, ударил им вниз, в ляжку ноги, отдернул и снова уколол. Отскочил подальше.

Кровь из рассеченной артерии хлынула ручьем.

— Будь ты проклят! — зло выдохнул разбойник.

Он еще находился в полном сознании, но оба они знали, что на самом деле он уже мертв. Вместе с потоком крови из его тела выхлестывала сама жизнь, и изменить что-либо в этом были бессильны даже боги.

— Э-ге-гей!!! — что есть мочи закричал Ротгкхон. — Есть там еще кто из татей?! Сюда езжай, убивать буду!!!

— Мы здесь, здесь! — ответили ему женские голоса. — Здесь, витязь родимый, здесь хороший! Мы здесь!

Лесослав вдоль замершего обоза пробрался вперед, порезал путы на руках полона, мужественно вытерпел многочисленные поцелуи и объятия, на всякий случай уточнил:

— Точно все разбойники убиты?

— Был один еще, — ответил молодой парень, стряхивая веревки. — Но как ты звать последних стал, разом убег. Ускакал во весь опор, только и видели.

— Тогда разворачивайте обоз. И сделайте доброе дело: трупы подберите. Боярину хочу показать. Авось, замолвит словечко, когда князю буду кланяться. А то я покамест при ушкуе непонятно кто.

— Значится, так… — растопырил пальцы левой руки княжич Святогор, сидя на нижней ступеньке крыльца. — Щитом ты пользоваться, ну, никак не разумен, и в строй общий тебя в сече не прилепить, — загнул он один палец. — На лошади ты сидишь, ако вошь на сковороде, и в кованой рати проку от тебя нет, — загнул он второй.

— Так ведь он из судовой рати, княже! — попытался вступиться за Лесослава боярин Валуй. — С самого начала сказывал, что от ладьи отстал. Где им научиться верхом-то скакать?

— Не мешай, — повел в его сторону открытой ладонью Святогор. — Порядка не разумеешь, супротив приказа един в погоню ринулся. Три, — он загнул третий палец. — Это — что мы плохого в тебе усмотрели. Теперь о добром. Дерешься ты славно, гость иноземный. Един супротив десяти без страха выступил и всех одолел… — Он загнул палец на правой руке и поднял обе перед новиком: — Три плохих навыка, один хороший. Ну и как, есть смысл брать тебя в дружину?

— На левый бок его можно ставить, княже, — внезапно предложил боярин. Святогор недоуменно повернул к нему голову, и дружинник пояснил: — В строю правильном щит на левом плече, меч в правой руке. Посему у крайнего ратника левый бок всегда открыт. Коли Лесослава на левый край ставить, он бок открытый надежно прикроет. Дерется хорошо, щитом не пользуется.

Княжич подумал, разжал левый указательный палец, загнул правый средний. Хмыкнул:

— Теперь и вовсе непонятно, чего делать? Ни туда, ни сюда…

— Нечто тебе воины в судовую рать не нужны, княже? — сказал слово и сам новик Лесослав, стоя перед сваленными в груду мечами, ножами и копьями. — На реке под стенами муромскими вона сколько ладей и ушкуев качается!

— Коли я дружину с коней на ладьи пересажу, плохими воинами они не станут, — резонно ответил Святогор. — Но при сем и на конях хорошо биться смогут. И к чему мне тогда ратники, которых из ладей в седла поднять не получится?

— Зато боец какой храбрый оказался и умелый. Один десятерых торков сразил и полон немалый в дома свои возвернул, — опять добавил похвалу боярин.

В телах разбойников дружинники признали далеких торков-степняков, известных налетчиков, а вовсе не близких соседей-буртасов из Булгарии.

— И правда, как это ему удалось? — Княжич закрутил головой: — Избор, а ты что по сему поводу мыслишь?

Молодой волхв, резавший что-то из липовой ветки, встрепенулся, отложил рукоделье, достал свечу, запалил, обошел новика, близко-близко ведя огнем и шепча наговоры на Перунов суд. Но нигде и ни разу пламя не затрещало и даже не трепыхнулось.

— Ничего! — наконец признал юноша. — Даже амулетов — и то нет ни одного!

— Как же ты их одолел, Лесослав, коли даже милость богов тебя не коснулась? — снова поинтересовался княжич.

— Повезло, — пожал плечами Ротгкхон. — Кабы они догадались всем десятком на меня ринуться, стоптали бы в момент. Но бросить обоз без охраны тати боялись больше, нежели одинокого путника с копьем. Нападали по одному. А по одному все они воины никчемные. Токмо селян безоружных пугать и способны.

— И выходит так, что, коли он не на твоей службе, то полон весь по совести есть его добыча, и оный выкупать надобно, — шепнул Сварогу на ухо боярин Валуй.

— Как он тебе на сердце лег, прямо первый раз такое! — изумился княжич.

— Мыслю, опытный боец в судовой рати нам ныне весьма и весьма пригодиться может, — ответил тот.

— Это верно, может… — задумчиво признал княжич, резко поднялся и разжал пальцы. — Ладно, благодари заступника. Возьму тебя в дружину. Учить тебя ремеслу ратному поздно, посему зачислю в гридни свои. Поищу приложение особому таланту. Жалованье положу, как старым воинам, и долю тем же порядком. За полон освобожденный ничего тебе не дам. Рабов освобождать есть долг совести любого русского воина, и за то, кроме благодарности людской, платы не бывает. Но вот лошади торков сраженных и мечи их по обычаю твои и ничьи более. Могу дать за все три сорока куньих, ибо припас оружейный лишним не бывает. Либо забирай все, и сам на торге меняй.

— Коли ты, княже, оценил добычу в три сорока, — одновременно и уважительно, и с долей лести ответил Ротгкхон, — стало быть, больше она не стоит. Я возьму плату.

— Слышу речь разумного воина, — смягчился княжич. — Ладно, мнение боярина Валуя о тебе я уже знаю. Посмотрим, что другие ратники о тебе мыслят. Послезавтра пойдешь в дозор с Дубыней. Ты же пока со схроном и жильем определяйся. Не знаю, есть ли ныне свободные?

— Дом колдуна на князя переписан, — негромко напомнил Избор, вернувшийся к строганию. — Ныне пустует.

— И то верно, — согласился Святогор. — Схрон тебе, как дружиннику, определяю в детинце, а дом волхв покажет. Избор! Помоги обустроиться служивому человеку. А мы с боярином пока стену обойдем.

Юный волхв вздохнул, спрятал клинок в ножны, палочку спрятал в сумку.

— Идола вырезаешь? — поинтересовался вербовщик.

— Почему сразу идола? — смутился Избор. — Коли волхв, так обязательно идола должен делать?

— Тогда чего?

— Ну… — паренек поколебался и признал: — Чура режу. Защитного. В святилище его отмолить, маслом заговоренным помазать, глаза открыть — станет дом от нечисти всякой сторожить, лихоманок, порчи, сглаза, недоброго навета.

— Помогает?

— А как же! — чуть не возмутился волхв. — Кабы не помогало, рази хоть кто-нибудь бы их брал?

— Проверяли как-нибудь покупатели, или просто на слово верят?

— Если тебе после схватки рану знахарка порошком ноготковым присыпать захочет, ты ей так поверишь, али антонова огня будешь ждать?

Антоновым огнем туземцы называли гангрену. И подобной болячки Ротгкхон не пожелал бы никому.

— А помогает?

— Молись своим богам, чтобы не узнать. Пойдем к тиуну, награду твою получать.

После этого мысли волхва перескочили на новую тему — и пока хмурый седовласый старик, недовольно бурча, долго водил их по кладовым, прежде чем выдать обещанные кипы куньих шкур, Избор расспрашивал иноземца о его богах и вере. Вербовщику скрывать было нечего, и он снова поведал об учении девяти друидов, и о том, что третий из них, можно считать, в здешних краях носит имя Сварога.

— А первый? — тут же заинтересовался молодой священнослужитель.

— Первый никому не ведом, — ответил Ротгкхон. — Он должен быть невероятно велик, чтобы носить такое звание. Равно как и второй. Мы знаем учения лишь пяти друидов из девяти, и потому постоянно находимся в поиске, исследуя все новые и новые миры.

— Ищете? Да, найти самых сильных богов — дело полезное. — Для язычника, в святилище которого стояло десятка три больших и малых истуканов, многобожие иноземца показалось фактом обыденным и малоинтересным. — Дом токмо при обыске разорили маненько, добро почти все вынесли, но крыша, двери в исправности, забор крепкий, хлев и амбар имеются. Живи не тужи. У тебя ведь жена молодая? Пока детишек нет, аккурат успеет обустроиться. Денег князь заплатил, самое нужное прикупить сможете. Давай помогу, — забрал Избор одну из кип.

Деньгами, как понял вербовщик, молодой волхв называл меховые шкурки.

— Объясни иноземцу, — попросил Ротгкхон, — что за схрон такой мне назначили? К чему он? Зачем нужен дом, я как-то догадываюсь.

— Как к чему? — охотно отозвался его спутник, направляясь к выходу. — Внутри стен городских — вона как тесно. Срубы крохотные, токмо поместиться и от мороза зимой спрятаться, припасы распихать да семью уложить. Долго в таком жилье не вытерпишь, токмо по нужде большой обитать можно. Нормальные дома за стенами стоят, в слободах. Там все и живут, и работают. В город на торг ходят, да в укрытии городском припасы складывают от греха. Коли ворог подступает, то посады сии люди жгут обычно, да за стены городские прячутся. Ну, добро, какое ценное, с собой, знамо, забирают — и в схрон. Горожане в своих срубах жить будут, а тебе с семьей в детинце надлежит скрываться, место найдем. В тесноте, да не в обиде.

— Если при каждой осаде слободы палить, то ведь их тогда каждый раз отстраивать придется? — не понял вербовщик.

— Так ведь дело-то недолгое, — пожал плечами волхв. — Лесов вокруг не счесть, мастера у нас умелые. За сезон обычно все заново и отстраивают. Война большая, по милости богов, не часто случается. Иной раз дети вырастают, про то не услышав. Древесина в срубах за то время сгнить успевает, их и без всякой осады разбирать приходится. А что дружины княжеские каждый год в походы отправляются, а то и два — до того простому люду дела мало. То на порубежье сечи идут. Иные и вовсе в краях далеких случаются.

— Хорошо… Скажи, Избор, а людей тебе лечить приходилось? Я не про зелья, порошки и настойки целебные, а про заговоры, колдовство.

— А то, служивый, как же без того! Зубы заговаривал, грыжи не един раз, от колик малых деток спасал, — с гордостью похвастался юный волхв. — Не боись, Лесослав, людей лечить в наших землях умеют. Коли случится что — сохрани тебя Даждьбог от всякой беды, — исцелим обязательно. И раны закроем, и кровь зашепчем, и лихоманку прогоним. Не впервой.

— Это хорошо, буду знать, к кому за помощью бежать нужно, — кивнул в ответ Ротгкхон.

Его всегда удивляло, отчего сторонники учения пятого друида относятся к последователям третьего с таким пренебрежением. Ведь лечат-то в итоге с равной успешностью! И если язычники сильно уступают в мастерстве и знании при сложных заболеваниях — зато легкие раны и болезни исцеляют в разы проще и дешевле. Что при войнах и катастрофах зачастую становилось самым важным параметром.

— Вот и пришли. — Избор свернул и толкнул створку ворот одного из дворов. — Вычищали мы тут все так долго и старательно, что даже домового, мыслю, спужали. Придется тебе нового приманивать. Зато порчи или покладов каких колдовских точно нет, можешь не опасаться.

— На ночь нам тоже в детинец уходить? — оглянулся по сторонам Лесослав. — Вдруг ночью чего случится?

— Чего в темноте произойти может? — удивился Избор. — Рати большие ночами не ходят, с татем мелким ты управишься. А когда жена одна — от чужаков пусть двери изнутри подпирает. Но на моей памяти в Муроме никто никогда не шалил. От прочих же зверей и душегубов лесных тын окрест поставлен, и стража в дозор ходит. Тебе тоже сим заниматься придется.

— Тын — это еще одна стена? — уточнил вербовщик.

— Да. Но так, слабенькая. Супротив большой силы не устоит. Большую же Мурому поставить пока не по силам. Мыслю, сим детям или внукам моим придется озаботиться. От первого детинца и до первой городской стены пять князей сменилось. До второй стены, мыслю, еще столько же перемениться должно, да обнесет мудрая Мара нашего Вышемира своею чашей.

— Ага… — Теперь Ротгкхон понял принцип строительства здешних городов. Сперва крепость, вокруг слободы. Когда внутри крепости становится тесно — строится стена вокруг слободы, новые дворы уходят наружу. Внутри города опять потихоньку нарастает толкучка. Потом — новая стена, новые выселки и новая теснота внутри. — Так с домовым поможешь, Избор?

— То дело не мое. Его хозяйка должна приманивать. Свежим хлебом и ласковым словом.

— Тогда благодарствую за помощь, Избор. Пойду за хозяйкой.

Зимаву новое жилище впечатлило. Дворик, конечно, показался крохотным по сравнению с деревенскими — но зато тут имелись солидные хлев и амбар, навес с яслями, подпол для кур или мелкого скота, да и сам дом поднимался в «два жилья», причем весь второй этаж оказался поделен на комнаты: три небольших светелочки и одна большая.

Вообще, дом строился с явным прицелом на обустройство постоялого двора — и кухня просторная с большой печью, и множество кладовочек, и топчан в каждой комнатушке. Вербовщик прикинул, что после его исчезновения Зимава вполне сможет затеять здесь свое дело — но сам тратить на это время и силы не собирался и, к восторгу девочек, отвел им каждой по целой комнате. Даже Плена при всем своем слабоумии оценила роскошь новой жизни и раза три переспросила его — правда это все отдано ей или нет?

Подходить к Зимаве с таким вопросом она не рискнула. Наверное, в ее согласие не верила вовсе.

Для себя с супругой Ротгкхон, разумеется, отвел самую просторную горницу, опочивальня в которой была сделана отдельно, в комнатушке с небольшим продыхом под потолком и полатями от стены до стены. Расстелил кошму и пообещал:

— Завтра же на торг пойдем и нормальные постели всем купим. С подушками, одеялами, простынями и матрасами.

— Мы, стало быть, и дальше в одной постели спать будем? — спросила его Зимава.

— Да, — кивнул Лесослав.

— Зачем это тебе, если ты ко мне не прикасаешься?

— У вас так заведено. Обычаи нужно соблюдать. Мало ли кто заметит? Пусть считают, что у нас все как у всех.

— У всех в постели случается кое-что еще!

— Они же этого про нас не знают.

— Зато я знаю! — выкрикнула Зимава.

— Ты хочешь спать одна? — поднял на нее голову Ротгкхон.

— А вот нет! — мстительно ответила девушка. — Только с тобой!

Следующий день стал для вербовщика самым головоломным в жизни. Ему пришлось совершать покупки, торгуясь шкурами против полотна, разменивать куниц белками, получать сдачу крупой и баклушами, и пересчитывать это на серебро в шейных гривнах, причем мужские и женские считались по разному весу.

Самым ужасным было то, что в памяти Зимавы никаких понятий о сравнительной ценности всего этого добра не имелось — ну, не настолько была богата простая селянка, чтобы счет товаров в куницах вести! — и Ротгкхон подозревал, что его постоянно и очень сильно обсчитывают. Мохнатых денег ему было не жалко — ему очень не хотелось нажить славу наивного простачка.

Хотя, конечно, — иноземцу местных расценок простительно и не знать. Лесослав же не гость торговый, он просто боец из судовой рати. Его дело — головы рубить, а не о прибытке думать.

Муром — город небольшой. Уже к вечеру, сделав три ходки, они разжились всем нужным для нормальной жизни: мисками, лотками, кувшинами, горшками, бадьями, целым рулоном плотного серого полотна, большим отрезом сатина, вениками, совками и прочей мелочовкой.

Дальше началось рукоделье: сестры порезали полотно на куски, обметали по краям, набили получившиеся мешки оставшимся от прежних хозяев сеном — получились довольно пухлые и мягкие матрацы. Мешки поменьше набили перьями, перетряхнув привезенные с собой подушки и добавив немного свежего пуха, с торга. Другие куски прямо на глазах превратились в простыни и пододеяльники, рушники, платки. Часть сатина Зимава отложила, чтобы сшить новые рубахи и сарафаны.

Завершил столь удачный и долгий день запеченный в новом лотке с квашеной капустой гусь — тоже покупной. Своих курочек сестры любовно определили в подклеть возле кухни. Угощение оказалось столь обильным, что одолеть его целиком девочки не смогли. И так насилу добрались до своих свежих и чистых постелей.

— Ты хороший муж, — признала девушка, когда они остались наедине. — Я была бы рада наградить тебя ночью своими ласками.

— Благодарю за добрые слова. Но я всего лишь исполняю уговор. Так что мы и так в расчете.

— Смотри… — покачала головой Зимава. — Заведу себе от бабьей тоски полюбовника, что тогда делать станешь?

— Заводи, — согласился Лесослав. — Коли сладится, потом замуж за него выйти сможешь.

— Тьфу ты, пень болотный, — в сердцах сплюнула девушка и тоже пошла наверх.