Наследница ведьм

Глава 4

Всего час оставался до наступления среды — начала Великого поста. Стоящий на берегу залива маленький дом, двери которого выходили прямо на белый пляж, был погружен в тишину. Звезды усыпали все небо, и казалось, что вдали, у линии горизонта, они спускаются так низко, что почти касаются земли. Их мягкое мерцание служило единственным освещением в ту ночь. Легкий ветерок гулял под невысокими потолками комнат, неся с собой вечернюю прохладу в каждый уголок, в каждую щелку и без того холодного дома.

Но Гиффорд холода не боялась. Облачившись в толстый свитер из чистой шотландской шерсти и теплые шерстяные носки, она наслаждалась свежим дуновением морского ветра, равно как и приятным жаром, исходящим от пылавшего в камине огня. Холод, морской воздух, запах горящих дров — именно такой Гиффорд всегда представляла зиму во Флориде. Это место было ее надежным пристанищем, где она скрывалась от жестокого мира.

Гиффорд лежала на кушетке напротив камина, наблюдая за тем, как световые блики пляшут на белом потолке. Интересно, почему именно здесь она ощущала себя такой счастливой? Почему ее так неодолимо тянуло сбежать сюда от безысходной тоски, которая одолевала ее дома? Дестин был идеальным местом для отдохновения ее души. Этот дом ей достался в наследство от Дороти, прабабушки по отцовской линии, и с ним уже долгие годы у нее были связаны самые приятные мгновения жизни.

Однако именно сейчас Гиффорд отнюдь не была счастлива. Да, здесь она не испытывала такой тоски, которая терзала ее во время празднования Марди-Гра в Новом Орлеане, но это не делало ее более счастливой. Она все равно продолжала страдать. Но какой бы виноватой она себя ни чувствовала из-за своего бегства, она успокаивала себя мыслью о том, что все равно не может пойти на Марди-Гра в старый дом на Первой улице, как бы ей этого ни хотелось.

Марди-Гра она провела в Дестине, во Флориде. Это был самый обыкновенный день, такой же, как все остальные. Тихий и чистый, далекий от всякой суматохи, связанной с карнавалом, толпами людей, грязной Сент-Чарльз-авеню, пьяными и вечно о чем-то спорящими родственниками. День, проведенный вдалеке от ее любимого мужа Райена, который продолжал вести себя как ни в чем не бывало, делая вид, будто Роуан Мэйфейр никуда не сбежала и не бросила своего мужа Майкла Карри. И будто в Рождество на Первой улице не было никакой кровавой стычки. Он делал вид, будто то, что тогда случилось, вполне исправимо, нужно только все тщательным образом обдумать, взвесить и принять правильное решение, в то время как на самом деле все безнадежно разваливалось на части.

Майкл Карри в то незапамятное Рождество едва не лишился жизни. Никто до сих пор не знал, что произошло с Роуан. Но ни у кого не оставалось сомнений в том, что случилось нечто ужасное. И тем не менее, несмотря ни на что, родственники все равно изъявили единодушное желание собраться на Марди-Гра на Первой улице. Что ж, рано или поздно они расскажут Гиффорд, как прошел праздничный вечер.

Конечно, великому наследству Мэйфейров ничто не угрожало. Личные трастовые фонды Гиффорд, в которых были задействованы баснословные деньги, тоже оставались вне опасности. Если что и настораживало Гиффорд, так это образ мышления, общий настрой шести сотен Мэйфейров. Практически все они приходились друг другу троюродными или четвероюродными братьями и сестрами и в большинстве своем сумели подняться до нынешних высот совсем недавно — после замужества Роуан Мэйфейр, новой наследницы невероятно огромного состояния семейства, которая незадолго до этого вступила в свои права. Но волею странного происшествия, имевшего место в рождественскую ночь, все они были столь же быстро низвергнуты едва ли не в самые глубины ада. Гиффорд крайне беспокоило и здоровье Майкла Карри, который до сих пор не оправился от сердечного приступа, случившегося как раз двадцать пятого декабря. Увидев его в конце января, она пришла к выводу, что бедняга за один месяц постарел лет на десять.

Конечно, все собрались в семейном особняке на Марди-Гра не ради дани традиции, а исключительно от отчаяния. Они пытались сохранить оптимизм и бодрость духа, которые, казалось, уже невозможно было обрести после того кошмара. Но какую дурную услугу они оказали Майклу! Неужели всем было наплевать на то, что он чувствовал? Нетрудно представить, каково человеку, которого бросила жена, попасть в окружение толпы ее родственников, тем более если они ведут себя так, будто ничего не произошло. Впрочем, это было весьма характерно для семейства Мэйфейр. Неискренние рассуждения, дурные манеры, извращенная мораль — все это представлялось как возвышенные идеалы, достойные всеобщего почитания, и становилось стержнем любого семейного торжества.

«Я родилась не человеком, а членом семейства Мэйфейр, — размышляла Гиффорд. — И замуж я вышла за Мэйфейра, и родила Мэйфейров, и, уж конечно, умру тоже как истинная Мэйфейр. Все придут на мои поминки и будут лить слезы, как это принято у Мэйфейров. Чего же тогда стоит моя жизнь?» В последнее время подобные мысли часто посещали Гиффорд, но исчезновение Роуан отодвинуло их на второй план. Сколько еще ей удастся протянуть? И почему она в свое время не отговорила Роуан и Майкла от женитьбы? Почему хотя бы не убедила их уехать из этого дома и даже из Нового Орлеана?

Особую проблему представлял Мэйфейровский медицинский центр — огромный исследовательский комплекс, который создавался по инициативе и при активном участии Роуан. К его созданию с большим энтузиазмом отнеслись сотни членов их огромного семейства — и особенно старший и любимый сын Гиффорд, Пирс, который теперь страшно сокрушался по поводу того, что медицинский центр, наряду со всем, что имело отношение к Роуан, попал в неизвестно чьи руки. Дочь Шелби тоже пребывала в глубоком расстройстве, несмотря на то что еще училась в юридическом колледже и была довольно далека от этих дел. Даже Лилия, младшая и наиболее отдалившаяся от семьи дочь Гиффорд, которая находилась сейчас в Оксфорде, писала домой, что необходимо любой ценой продолжить создание медицинского центра.

Вспомнив об этом, Гиффорд почувствовала, что ее охватило волнение. Нарисовав себе всю картину целиком, она не на шутку испугалась и пришла к выводу, что необходимо приступить к более активным действиям. Искать, раскрывать, разоблачать!

К тому же ее беспокоила судьба Майкла. Кто знает, что ждет его впереди? Правда, врачи утверждали, что он поправится. Но как сообщить ему, насколько плохо обстоят дела на самом деле? Такие вести могут вызвать у него очередной сердечный приступ. И не исключено, что на этот раз он окажется смертельным.

Итак, наследство Мэйфейров разрушило еще одну невинную душу, с горечью подумала Гиффорд. Не удивительно, что им приходится заключать браки между близкими родственниками. По крайней мере, это позволяет не втягивать в пучину несчастий ни в чем не повинных людей. Чтобы заключить союз с кем-либо из Мэйфейров, нужно быть Мэйфейром самому. Потому что их руки по локоть в крови.

Мысли о том, что Роуан в опасности, что ее заставили бежать в ту рождественскую ночь, что с ней что-то случилось, была слишком невыносимой для Гиффорд. Тем не менее, она совершенно не сомневалось, что все обстояло именно так. И что с Роуан случилось нечто очень плохое. Это ощущение испытывали все. А главное — так считала Мона, племянница Гриффорд. А если Мона что-то чувствовала, на это стоило обратить внимание. Девочка не отличалась особой впечатлительностью и никогда не хвасталась тем, что видела призраков на Сент-Чарльз-авеню. Так вот на прошлой неделе Мона заявила, что не следует рассчитывать на возвращение Роуан и, если кто-то заинтересован в создании медицинского центра, следует продолжать это дело без нее.

«Подумать только, — тогда улыбнулась про себя Гиффорд, — достойнейшая из достойных фирма „Мэйфейр и Мэйфейр“, которая представляет интересы всех Мэйфейров, прислушивается к словам тринадцатилетнего подростка». Как ни странно, но это было истинной правдой.

Больше всего Гиффорд сожалела о том, что в свое время не свела Мону с Роуан. Может быть, Мона сумела бы почувствовать неладное и заблаговременно предупредить об этом остальных. Гиффорд вообще сожалела о многом. Временами ей казалось, что вся ее жизнь состояла из одних только охов и раскаяний. За фасадом ее внешнего благополучия: прекрасный, словно сошедший с картинки дом в Метэри, замечательные дети, красавец муж, ее собственная привлекательность южной аристократки — не было ничего, кроме сожаления, как будто ее жизнь была построена на фундаменте огромной подземной тюрьмы.

Гиффорд ожидала самого худшего: вести о том, что Роуан мертва. Впервые за сотни лет у семьи не было законной претендентки на наследство. Ох уж это наследство. После того как Гиффорд прочла длинное повествование Эрона Лайтнера, она уже не могла испытывать прежних чувств к наследию семьи. Интересно, где находится драгоценное ожерелье? Наверняка ее предусмотрительный муж Райен припрятал его в надежном месте. Вероятно, там же, где хранил рукопись этой ужасной «истории» семьи. Гиффорд не могла простить ему неосторожности, из-за которой длинное исследование Таламаски, раскрывавшее семейную тайну, попало в руки Моны. Теперь девочке известно о передающемся из поколения в поколение даре ведьмовства.

А может быть, Роуан сбежала вместе с ожерельем? Гриффорд вдруг вспомнила о еще одном, хотя и менее значительном поводе для сожаления: она позабыла отослать Майклу медаль.

Через два дня после Рождества, когда детективы и следователь полиции осматривали дом изнутри, а Эрон Лайтнер и его напарник Эрик... — как бишь его там? — собирали образцы крови, залившей ковер и стены, Гриффорд случайно заметила валяющуюся возле бассейна медаль.

— Ты хоть понимаешь, что они и об этом напишут в своем исследовании? — возмущалась в разговоре с мужем Гиффорд, имея в виду труд Лайтнера.

Но Райен и слушать ее не хотел.

Еще бы! Эрону Лайтнеру доверяли все. А Беатрис, судя по всему, вообще в нем души не чаяла. Чего доброго, она еще и замуж за него выскочит.

Находкой Гиффорд была медаль, а правильнее сказать — орден святого Архангела Михаила, великолепный старинный серебряный экземпляр на порванной цепочке. Гиффорд украдкой сунула его в свою сумочку и собиралась отдать Майклу, когда он вернется домой из больницы. Ей хотелось избавить его от лишнего расстройства. Однако после Гиффорд почему-то совершенно об этом забыла. Наверное, надо было перед отъездом отдать орден Райену? Но кто знает, какие воспоминания он мог пробудить в душе у Майкла. Не исключено, что орден был на нем в то самое Рождество, когда он чуть не утонул в бассейне. Бедняга...

Дрова в камине громко трещали, и мягкое, умиротворяющее мерцание огня разливалось по пологому потолку. Только сейчас Гиффорд обратила внимание на тихий шум прибоя, который оставался таким на протяжении целого дня. Иногда в Мексиканском заливе царил полный штиль. Интересно, бывало ли такое затишье на побережье океана? Гиффорд любила рокот волн. Ей нравилось, когда они в темноте обрушивались на берег, словно предупреждая о своем намерении завладеть новой территорией — отрезком суши вместе со стоявшими на берегу пляжными домиками, особняками и припаркованными автофургонами. Не иначе как они служили первыми ласточками предстоящего урагана и мощной приливной волны, которые беспощадно сметут с песчаной земли все, что попадется им на пути. И если кому-то пока еще случайно удается выйти из такой переделки невредимым, этой участи им все равно не избежать.

Гиффорд с упоением размышляла о бушующем море. Она всегда хорошо засыпала под грохот шторма. Природа никогда не служила источником ее страхов и несчастий. Нет — все они брали свое начало исключительно в легендах и преданиях окутанного тайной прошлого семьи. И этот дом она любила главным образом за его хрупкость — за то, что ураган в два счета мог разнести его в щепки и разметать по округе словно колоду карт.

Днем Гиффорд совершила прогулку вдоль берега, чтобы посмотреть на дом, который недавно купили Майкл и Роуан. Он стоял южнее, в нескольких милях от ее убежища, и, естественно, представлял собой вполне современное строение на сваях, свысока смотрящее на пустынную полосу пляжа. Разумеется, никаких признаков жизни Гиффорд в этом доме не обнаружила.

Вид этого места почему-то оказал на нее довольно удручающее впечатление, от которого она долго не могла избавиться. Возвращаясь назад, она вспоминала о том, как Роуан и Майкл провели здесь свой медовый месяц, а также о том, как полюбился им этот дом. Правда, собственное прибрежное жилище приходилось ей по душе гораздо больше, и она лишний раз порадовалась тому, что оно было низким, а от залива его защищала невысокая и неприметная с берега дюна. В последнее время никто уже не строил таких домов. А Гиффорд очень ценила его именно за уединенность и гармоничное единение с пляжем и водой. Ей нравилось, что можно было выйти за дверь, сделать всего три шага по дорожке и сразу же оказаться на песчаном берегу, откуда было рукой подать до кромки моря.

В сущности, залив ничем не отличался от моря. Шумный или тихий, он все равно был огромным и безбрежным, каким бывает только настоящее море. И простирался на юг до самого горизонта, если вообще не до самого края земли.

Через час должна была наступить первая среда Великого поста. Гиффорд ждала ее прихода с таким напряжением и нетерпением, будто это был час ведьмовства. В глубине души она давно затаила обиду на праздник Марди-Гра, который никогда не делал ее счастливой. Более того, обыкновенно он приносил ей гораздо больше печалей, чем она была способна вынести.

Хорошо бы проснуться на следующий день, когда все уже окажется позади! Гиффорд с таким предвкушением ожидала наступления поста, словно от него зависел приход весны. Заранее разведя огонь, она улеглась на кушетку и, чтобы как-то скоротать ближайший час, отдалась своим размышлениям. Ей нужно было хотя бы чем-то себя занять, чтобы не считать медленно тянущиеся минуты и не терзаться угрызениями совести из-за того, что она проигнорировала общество своей семьи, собравшейся в особняке на Первой улице, а значит, ничего не предприняла для предотвращения беды. Неожиданно она ощутила досаду на тех, всегда мешал ей воплотить в жизнь свои благие намерения, кто не мог отличить истинную угрозу от ложной и пропускал мимо ушей все, что говорила Гиффорд.

Нужно было предупредить Майкла Карри, размышляла она, а также Роуан Мэйфейр. Но они ведь сами читали семейную историю. И должны были все знать! Дом на Первой улице еще никому не принес счастья. Зря они туда переселились. В этом состояла их роковая ошибка. Зло обитало в каждом кирпиче, в каждом кусочке известки этого дома. В нем коротали свой век тринадцать ведьм, не говоря уже о том, что на чердаке до сих пор хранились вещи Джулиена В этих вещах затаилось зло. Словно осиные гнезда, спрятанные в капителях коринфских колонн, оно облепило весь особняк вместе с его потолками, навесами и карнизами. Это был дом без надежд и без будущего. Гиффорд всегда это знала.

Чтобы это утверждать, ей не нужны были никакие исследователи из Таламаски, прибывшие из Амстердама. То, что она знала, не прочтешь ни в одной книге.

Причем осознание опасности пришло к ней с первым посещением дома, когда еще маленькой девочкой, ее привела туда любимая бабушка Эвелин. Ее уже тогда называли Старухой, потому что ей было много лет, а в семье Мэйфейров к тому времени уже появились несколько молодых Эвелин. Одна из них вышла замуж за Чарльза Мэйфейра, другая — за Брюса. Однако об их дальнейшей судьбе Гиффорд ничего не было известно.

Итак, они с бабушкой пришли на Первую улицу, чтобы навестить тетушку Карлотту и бедную Дейрдре Мэйфейр, как всегда восседавшую на своем троне — в кресле-качалке. Гиффорд тогда увидела знаменитое привидение, причем удивительно ярко и отчетливо. Им оказался мужчина, все время стоявший у кресла Дейрдре. Заметила его и бабушка Эвелин — в этом у Гиффорд не было никаких сомнений. А тетушка Карлотта, эта строгая и высокомерная дама с норовистым характером, без умолку болтала с ними в мрачной гостиной, будто никакого призрака и в помине не было.

Что же касается Дейрдре, то к тому времени она уже практически впала в невменяемое состояние.

— Бедное дитя, — посетовала тогда бабушка Эвелин. — Джулиен все это предвидел.

Это была одна из тех фраз, которые часто повторяла Старуха Эвелин, но всегда наотрез отказывалась давать им объяснения. Позже она сказала своей внучке Гиффорд:

— Дейрдре пришлось познать всю горечь жизни и не довелось испытать ни капли радости от принадлежности к нашему семейству.

— А разве в этом есть радость? — спросила тогда Гиффорд. Тот же вопрос задавала она себе и сейчас.

Гиффорд казалось, что под словом «радость» Старуха Эвелин подразумевала нечто такое, что хранили в себе старые пластинки и фотографии, на которых были запечатлены она и дядюшка Джулиен. На одной из них они — оба в белых плащах и темных очках — сидели летним днем в машине. На другой — стояли под дубами в парке Одубон. Третья фотография была сделана в комнате Джулиена на верхнем этаже...

После смерти Джулиена Эвелин провела десять лет в Европе вместе со Стеллой. У нее там были какие-то «дела», при упоминании о которых Старуха Эвелин всегда принимала торжественный и серьезный вид.

Когда бабушка Эвелин еще не прекратила говорить, она с большим удовольствием делилась впечатлениями своей далекой молодости. Помнится, прежде чем поведать ту или иную историю, она понижала голос до таинственного шепота. В особенности она любила рассказывать о том, как Джулиен затащил ее в постель, когда ей было тринадцать, и как он, явившись на Амелия-стрит, кричал без умолку перед окнами ее дома: «Эвелин, спускайся, спускайся!», пока дедушка Уолкер не выпустил внучку из спальни на чердаке, куда сам же ее и запер.

Отношения между дедушкой Эвелин и Джулиеном не сложились из-за имевшего место в прошлом несчастного случая. Это произошло на Ривербенде, когда Джулиен был еще мальчишкой и из-за неосторожного обращения с оружием стал невольным убийцей своего двоюродного брата Августина Внук Августина поклялся, что на всю жизнь возненавидит того, кто застрелил его предка Правда, в семье Мэйфейров предки у всех были практически одни и те же. Ветви их фамильного древа настолько тесно переплетались друг с другом, что стали подобны колючей лозе, наглухо заполонившей окна и двери замка Спящей Красавицы.

Как ни удивительно, но тринадцатилетняя Мона сумела отлично разобраться во всех хитросплетениях, С помощью компьютера она восстановила семейное древо и в доказательство тому совсем недавно с гордостью заявила, что на ней соединяется больше линий, нисходящих от Джулиена и Анжелики, чем на ком-либо еще. Очевидно, нет смысла напоминать, что все эти линии вели свое начало от древних Мэйфейров, живших на Сан-Доминго. Всякий раз, когда Гиффорд вспоминала об этом, ей становилось не по себе. Она беспокоилась за Мону. Уж лучше бы девочка уделяла больше внимания своим сверстникам и интересовалась одеждой, а не жизнеописанием семьи, компьютерами, гоночными машинами и оружием.

— Неужели эта история с ружьем ничему тебя не научила? — в свое время увещевала Мону Гиффорд. — Все беды начались именно с проклятого ружья. Из-за него между нами и Мэйфейрами с Первой улицы образовалась глубочайшая пропасть.

Но разве могли какие-то аргументы тетушки Гиффорд остановить Мону, одержимую как в большом, так и в малом? Пять раз Гиффорд поддавалась на уговоры племянницы пойти в проклятый стрелковый тир, который находился на другой стороне реки. Той, видишь ли, позарез хотелось научиться стрелять из большого револьвера тридцать восьмого калибра. Тетушку приводили в ужас подобные увлечения племянницы. Тем не менее, она предпочитала уступить Моне, дабы не волноваться из-за того, что та занимается неизвестно чем без пригляда взрослых.

К тому же увлечения девушки почти всегда находили одобрение у Райена. Более того, после нескольких посещений тетушкой Гиффорд тира, где она обучалась стрельбе вместе с племянницей, муж заставил ее на всякий случай держать оружие в машине. А также уговорил принести пистолет в дом.

Моне еще многое предстояло узнать. Интересно, рассказывала ли ей бабушка Эвелин свои истории? Подчас она нарушала молчание. Ее голос с прежних времен не изменился, поэтому при желании она, как старшина племени, могла затянуть песнь про ушедшие в прошлое времена.

— Я бы умерла на этом чердаке, если бы не Джулиен. Этот молчаливый безумец, бледный, как цветок, который никогда не видел солнца, сделал мне ребенка. И этим ребенком стала твоя мать, которой была уготовлена такая печальная участь.

— Но почему, почему дядюшка Джулиен сотворил это с такой молоденькой девочкой?

Гиффорд только раз задала бабушке Эвелин этот вопрос, и ответ оказался для нее столь неожиданным, что до сих пор звучал у нее в ушах словно гром:

— Гордись тем, что в твоих жилах течет кровь Мэйфейров. Гордись. Потому что Джулиен все предвидел.

Линия наследственности стала терять свою силу. К тому же я любила Джулиена А Джулиен любил меня. Только не пытайся понять этих людей — Джулиена, Мэри-Бет и Кортланда. Они были своего рода гигантами. Таких на земле больше нет.

Гиганты на Земле. Кортланд, сын Джулиена, был отцом бабушки Эвелин, хотя она никогда этого не признавала, а Лаура Ли — ребенком Джулиена! Господи! Гиффорд никогда не могла проследить линии наследственных связей без помощи ручки и бумаги, да, честно говоря, ей никогда особенно не хотелось это делать. Гиганты на земле! Скорее дьяволы из преисподней.

— О, как здорово! — восторгалась Алисия, слушая эти истории. Она всегда не без удовольствия подтрунивала над страхами Гиффорд. — Продолжай, бабушка Эвелин. Рассказывай, что было потом. Что случилось со Стеллой?

К тринадцати годам Алисия уже испытывала страстную тягу к спиртному. Хотя она была такой же худой и хрупкой, как Гиффорд, выглядела Алисия гораздо старше своих лет. Она прожигала жизнь в городских барах, напиваясь до умопомрачения со всякими подозрительными мужчинами. Чтобы хоть как-то усмирить непокорную, дедушка Филдинг решил выдать ее замуж за Патрика. И как только его угораздило выбрать именно его! Как оказалось впоследствии, это была плохая идея, несмотря на то что дедушка действовал из лучших побуждений.

"И все эти люди — мои родственники... — с горечью размышляла Гиффорд. — Сестра, вышедшая замуж за своего сколько-то там раз двоюродного брата Патрика... Одно можно сказать наверняка, хотя Мона рождена от родителей-алкоголиков, да к тому же и состоявших между собой в кровном родстве, она далеко не идиотка. И пусть девочка слегка не вышла ростом, или, как говорят в таком случае на Юге, немного «petite»[20], во всех остальных отношениях ей крупно повезло. Она умница, и быть неудачницей ей явно не грозит".

Пожалуй, Мону можно назвать самой хорошенькой из всех Мэйфейров во все времена. И кроме того, самой умной, самой беспечной и самой воинственной. Что бы Мона ни вытворяла, тетя Гиффорд не переставала ее любить. И не могла без улыбки вспоминать о том, как они стреляли в тире и в наушниках слышался голос Моны:

— Давай, тетя Гиффорд, давай! А вдруг это тебе когда-нибудь здорово пригодится? Давай, держи двумя руками!

О том, что Мона была не по годам взрослой девушкой, свидетельствовала ее ранняя сексуальная зрелость. Она вбила себе в голову, что должна познать как можно больше мужчин. От одной только мысли о столь безумной идее Гиффорд начинало трясти. Правда, несмотря на то что она старалась уберечь племянницу от нежелательных последствий подобного поведения, следовало признать, что сожаления скорее были достойны мужчины, ненароком привлекшие внимание девушки, чем она сама. В этом вопросе Мона воистину была бессердечной. Что она сделала с бедным Рэндаллом! Хотя Гиффорд так и не добилась ни от одного из них объяснений, было вполне очевидно, кто из них двоих стал инициатором случившегося. Наверняка Мона сама обольстила старика, после чего утратила к нему всяческий интерес. Теперь при одном упоминании имени Моны с ним случался едва ли не апоплексический удар. Он начинал клясться и божиться, что никогда в своей жизни мухи не обидел, не то что ребенка. Как будто кто-то грозился упрятать его в тюрьму!

Кстати сказать, Таламаска с ее выдающимися учеными ничего не знала о Моне. Равно, как не знала о Старухе Эвелин и дядюшке Джулиене. Да, действительно, они понятия не имели о маленькой девочке, их современнице, которой было уготовано стать настоящей ведьмой. И это далеко не преувеличение.

Гиффорд размышляла об этом со смущением и одновременно с удовлетворением. Значит, о том, что представлял собой на самом деле дядюшка Джулиен, почему он застрелил Августина и оставил после себя столько внебрачных детей, членам Таламаски было известно не больше, чем членам семейства.

Значительную часть истории семьи, которую составили члены Таламаски, Гиффорд считала совершенно неприемлемой. Какие-то привидения, духи... Подобные вещи вызывали у Гиффорд откровенное отвращение. Она запретила Райену распространять этот документ. Но, к сожалению, его успели прочитать сам Райен, Лорен и Рэндалл. И что хуже всего, его полностью прочла Мона, как-то раз тайком стащив бумаги со стола.

Правда, что касается Моны, то за нее не было нужды беспокоиться: она умела отличать реальность от фантазии. Другое дело — Алисия, которая напрочь лишена такой способности и поэтому и спилась. Большинство Мэйфейров не знали границы реальности, в том числе и муж Гиффорд, Райен. В своем отрицании всего сверхъестественного или заведомо дьявольского он был так же далек от истины, как старая колдунья, которая везде видит одних только духов.

Но Мона обладала трезвым умом. В прошлом году, позвонив Гиффорд, чтобы объявить ей, что уже утратила девственность, Мона сообщила, что факт дефлорации для нее не имел никакого значения и что самым важным для себя аспектом этого действа она считала изменение собственных взглядов на мир. А потом как бы невзначай добавила:

— Я принимаю противозачаточные таблетки, тетя Гиффорд, и слежу за циклом. Мне пора начинать открывать для себя мир, набираться опыта и все такое прочее. Или, как говорит бабушка Эвелин «испить свою чашу». Но мне совсем не безразлично собственное здоровье.

— Ты можешь отличить правду от лжи, Мона? — спросила у нее Гиффорд. В глубине души она немного завидовала племяннице, и от избытка чувств у нее на глазах выступили слезы.

— Да, могу, тетя Гиффорд. Ты же знаешь, что могу. К тому же сегодня я еще провела генеральную уборку во всем доме. Вылизала его так, что все блестит. Кроме того, уговорила маму и папу пообедать, пока они не начали очередную ночную попойку. Словом, у нас все тихо и спокойно. Бабушка Эвелин сегодня разговаривала. Сказала, что хочет сидеть на террасе и смотреть на проезжающие машины. Так что за меня не волнуйся. У меня все схвачено.

Все схвачено! Вскоре после этого разговора Мона сделала странное признание Пирсу, которое наверняка было заранее выдуманной ложью:

— Знаешь, а мне даже нравится то, что они не просыхают от пьянства Нет, я не хочу, чтобы с ними что-то случилось, чтобы они на моих глазах упились до смерти или что-нибудь в этом роде. Пусть себе живут. Зато когда они пьяны, я свободна как птица. Терпеть не могу, когда приходит какой-нибудь сердобольный родственник и начинает меня расспрашивать, когда я ложусь спать и приготовила ли я уроки... А я могу гулять хоть по всему городу. И никому нет до меня никакого дела.

Ее откровение слегка позабавило Пирса. Как ни странно, Мону он обожал, хотя в его вкусе были создания, скажем так, более невинные и жизнерадостные — такие как его невеста и одновременно двоюродная сестра Клэнси Мэйфейр.

Даже если не принимать во внимание буквальное значение слова, Мона отнюдь не невинное существо. Все дело в том, что у нее имелась своя философия: никогда не считать себя плохой и не делать ничего дурного. В остальном — полная свобода. Можно сказать, Мона всегда была своего рода язычницей.

А свободой она и в самом деле пользовалась. И распоряжалась ею в соответствии со своими языческими представлениями. Она даже заранее просчитала, когда ей следует перейти к активной сексуальной деятельности. Вскоре после того, как она начала воплощать свое намерение в жизнь, тетушке Гиффорд постоянно сообщали о ее многочисленных связях.

— А ты знаешь, что ребенок обожает заниматься этим делом на кладбище?! — кричала в трубку Сесилия.

Но что Гиффорд могла сделать? Она и так пропадала в доме Моны почти постоянно, так что Алисию от одного ее появления уже начинало тошнить. Мать Моны рада была не пускать Гиффорд на порог, но не тут-то было. Что же касается бабушки Эвелин, то она не имела обыкновения делиться с кем бы то ни было тем, что видела или не видела.

— Я рассказала тебе все о моих парнях, — однажды заверила ее Мона. — Поэтому можешь на этот счет больше не волноваться!

По крайней мере, бабушка Эвелин перестала потчевать их целыми сутками историями о том, как они с Джулиеном танцевали под виктролу. И, возможно, из-за ее молчания Моне ни разу не довелось слышать о связи ее прабабушки со Стеллой. И неудивительно. Об этом не пронюхал даже хитроумный Лайтнер! В его документах ни словом не упоминалось о том, что Стелла состояла в сексуальных отношениях с женщинами!

— Это были лучшие годы моей жизни, — с упоением рассказывала бабушка Эвелин своим дочерям. — Это случилось с нами в Европе, а точнее, в Риме. Даже не помню, где находились в это время Лайонел и эта противная нянька Наверное, она вышла погулять с Антой. Ничего подобного у меня больше никогда и ни с кем не было. Иное дело — Стелла. В первую же нашу ночь она рассказала мне о своих связях с женщинами. Сколько их было всего, сосчитать невозможно. Она говорила, что любовь с женщиной подобна верхушкам сливок. И я с ней вполне согласна. Попадись мне на моем веку еще такая женщина, как Стелла, я вновь отдала бы ей свое сердце. Помнится, после возвращения из Европы, мы вместе поселились во Французском квартале. Стелла снимала там небольшую квартиру. Мы лежали с ней на огромной кровати, ели устрицы с креветками и пили вино. О, до чего быстро пролетели эти недели в Риме!.. Потом у них зашел разговор о виктроле, которую Джулиен подарил юной Эвелин. Стелла все поняла и никогда не просила ее вернуть. Не то что Мэри-Бет. Та как-то раз пришла на Амелия-стрит и заявила:

— Отдай мне виктролу Джулиена.

Джулиен умер всего шесть месяцев назад, а Мэри-Бет уже, как ураган, начала рыскать по его комнатам.

— Я, конечно же, не отдала ей виктролу, — сказала бабушка Эвелин.

Потом она привела Гиффорд и Алисию в свою комнату и завела виктролу. Они слушали старые песни, а также арии из «Травиаты».

— Эту оперу мы со Стеллой слушали в Нью-Йорке. Как я любила Стеллу!

— Дорогие мои, — обратилась она однажды к Алисии, Гиффорд и Моне, которые были тогда, по-видимому, слишком молоды, чтобы суметь ее понять, — рано или поздно вы должны познать нежную и драгоценную любовь другой женщины. Не будьте глупыми. В этом нет ничего неестественного. Такая любовь подобна кусочку сахара в вашей чашке с кофе. Она все равно что клубничное мороженое. Или чистейший шоколад.

Не удивительно, что после таких рассказов Алисия превратилась в настоящую потаскуху. Она не отдавала себе отчета в том, что делала. В ее постели перебывали почти все моряки, сходившие на берег в увольнение, и целая армия солдат. Она спала со всеми подряд, пока Патрик не взялся за ее перевоспитание.

Их первая ночь превратилась в сплошную попойку, а на рассвете Патрик объявил, что берет Алисию на поруки. Он обещал позаботиться о маленьком несчастном создании, заблудшей овце. Вскоре она забеременела от него Моной. Это были веселые годы, наполненные шампанским и смехом. Теперь же от былой романтики не осталось и следа: они оба превратились в обыкновенных пьяниц. Не осталось ничего хорошего, кроме Моны.

Гиффорд взглянула на часы, золотые наручные часики, которые ей подарила Старуха Эвелин. Осталось меньше часа до конца Марди-Гра Ровно в полночь наступит среда Великого поста, и тогда ей можно будет вернуться домой, в Новый Орлеан.

Она подождет до утра, а то и до полудня. Затем, невзирая на жуткое встречное движение, поедет в Новый Орлеан, и часам к четырем уже будет на месте. По дороге она остановится в Мобиле, у церкви Святой Сесилии, чтобы поклониться предкам. Одно только воспоминание об этой церквушке, а также о святых и ангелах принесло ей успокоение, и она смежила веки. Пусть прах остается прахом. Еще один час — и она сможет отправиться домой.

Райен не мог понять, отчего жена так сильно боится праздника Марди-Гра.

— Причина в том, что все вы соберетесь в доме на Первой улице, — отвечала она, — и будете делать вид, что с Роуан ничего не произошло. Вот это меня и пугает больше всего.

Она опять вспомнила про орден и дала себе слово, что позже проверит, лежит ли он по-прежнему в ее сумочке.

— Ты должна понимать, что означает для семьи этот дом, — с укором произнес Райен.

Ох уж этот Райен! Нашел кому говорить! Будто она сама этого не знала. Будто она не росла в десяти кварталах от злополучного особняка и изо дня в день не слушала истории из уст бабушки Эвелин.

— Я сейчас имею в виду не предания о Мэйфейрских ведьмах, а только нашу семью в целом, — оправдывался он.

Гиффорд откинула голову на спинку кушетки. Ах, как было бы здорово остаться в Дестине навсегда! Но это невозможно. И никогда возможным не станет. Дестин был для нее убежищем, но не домом. Дестин был всего лишь пляжем и домиком с камином.

Неожиданно раздался пронзительный звонок телефона Маленький белый аппарат спрятался среди подушек, так что она долго не могла его найти. На другом конце уже собирались дать отбой, когда Гиффорд наконец сняла трубку.

— Гиффорд слушает, — усталым голосом проговорила она.

Слава Богу, это был Райен.

— Не разбудил тебя?

— Нет, — тяжело вздохнув, ответила она. — Разве я могу уснуть? Я вся в ожидании. Расскажи, как все прошло. Нормально? Как Майкл? Ему лучше? И вообще, я надеюсь, ничего больше не произошло... Или...

— Гиффорд, ради Бога! Скажи, на милость, о чем ты думаешь, когда вот так говоришь? Уж не внушила ли ты себе, что твои тревожные вопросы могут изменить то, что уже все равно состоялось? Ну, допустим, тебе удастся поразить меня своими чарами. И какой в этом толк? Хочешь услышать дежурные слова, которые всегда готовы сорваться с моих уст? А что еще мне остается делать? Ласково и осторожно поведать тебе о том, что кого-то насмерть затоптали полицейские или перемололи лопасти парома?

У Гиффорд отлегло от сердца. Она уже поняла, что все в порядке. Ничего плохого не произошло. И могла бы спокойно повесить трубку, если бы Райен со свойственной ему большой деликатностью не пустился в рассказы о всякой всячине, свидетелем которой ему довелось стать. Он стал перечислять ей все забавные случаи, которые произошли на празднике. На самом деле суть его рассказов сводилась к одной-единственной фразе: «Все прошло прекрасно, и ты, глупая, зря не осталась в городе».

— После двадцати шести лет совместной жизни ты так и не научился понимать, о чем я думаю... — нерешительным тоном начала она.

Ей не хотелось сейчас ни вступать с ним в спор, ни вообще продолжать разговор. Теперь, когда Марди-Гра наконец закончился, она вдруг ощутила страшное утомление.

— Нет, черт побери. Я в самом деле не знаю, о чем ты думаешь, — ровным голосом ответил он. — Равно как не знаю, почему ты сейчас во Флориде, а не здесь, среди нас.

— Ну ладно. Что там у тебя еще? — мягко спросила Гиффорд.

— У Майкла все хорошо. Как, впрочем, и у всех остальных. Джин досталось больше бусин, чем кому-либо другому из нашей семьи. Малышка Си-Си получила приз за лучший костюм. А Пирс готов прямо сейчас идти с Клэнси под венец! Если ты хочешь, чтобы твой сын не наделал глупостей и все произошло как полагается, по всем правилам, то лучше поскорее приезжай и обсуди с матерью Клэнси все, что касается подготовки к предстоящей свадьбе. Меня она определенно слушать не желает.

— Ты сказал ей, что расходы на организацию свадебной церемонии мы берем на себя?

— Нет, до этого вопроса я не дошел.

— Так дойди. Именно это она хочет от тебя услышать. Послушай, расскажи мне о Майкле. Что вы говорили ему о Роуан?

— Почти ничего. Во всяком случае, мы старались эту тему не затрагивать.

— Слава Богу.

— Видишь ли, он еще недостаточно окреп, чтобы выслушать всю историю целиком.

— А кто ее вообще знает целиком? — с горечью в голосе произнесла Гиффорд.

— Однако мы собираемся ему все рассказать, Гиффорд. Долго так продолжаться не может. Нельзя все время держать его в неведении. Он должен все узнать. Физически он уже почти здоров. Правда, не могу того же сказать о здоровье душевном. Да и никто не может. Выглядит он... каким-то не таким, как раньше. Он очень изменился.

— Постарел, ты хочешь сказать? — печальным тоном осведомилась Гиффорд.

— Нет, но изменился. И дело не в том, что теперь у него волосы с проседью. Изменилось выражение его глаз. И его поведение. Он стал чересчур мягок, спокоен и выдержан в общении со всеми.

— Не нужно его волновать, — посоветовала Гиффорд.

— Можешь целиком положиться на меня. — Это была одна из излюбленных фраз Райена, которую он всегда произносил с подчеркнутой нежностью. — Береги себя. И не заходи в воду одна.

— Райен, о чем ты говоришь? Вода уже просто ледяная. Чтобы не мерзнуть в доме, мне приходится целый день топить камин. Правда, погода стоит тихая и ясная. На небе ни облачка. Подчас мне кажется, что я могла бы остаться тут навсегда. Прости меня, Райен. Я не могу заставить себя переступить порог особняка, не могу даже приблизиться к Первой улице.

— Знаю, Гиффорд, знаю. Но уверяю тебя, дети сказали, что в этом году у нас был самый лучший Марди-Гра. Всем очень нравятся наши сборища на Первой улице. В течение дня там побывали все Мэйфейры. Представляешь, в этом году на праздник прибыли шестьсот или семьсот человек. Честно говоря, я сбился со счета. Помнишь Мэйфейров из Дентона, из Техаса? Так вот. В этом году приехали даже они. А Грейди из Нью-Йорка, помнишь? Все-таки Майкл молодчина. Хорошо, что он не нарушил традиции. Гиффорд, не принимай это в упрек, но если бы ты видела, как все было здорово, ты бы меня поняла.

— А как Алисия? — полюбопытствовала Гиффорд, имея в виду, протрезвела ли она. — С ней и Патриком тоже было все хорошо?

— До дома Майкла Алисия не дошла. К трем часам она уже была в своей обычной форме. Патрик тоже на банкет не явился. Ему было плохо. Нам пришлось оказать ему небольшую медицинскую помощь.

Гиффорд вздохнула. Она надеялась услышать, что Патрик умер. Она вполне отдавала себе отчет в своих чувствах. К чему врать самой себе? Патрик всегда был ей не по душе. Пьяница и развратник, он находил особое удовольствие в том, чтобы придираться к жене и дочери. Для Моны он был почти что пустым местом. «Я не уважаю отца», — хладнокровно заявляла та. Но над Алисией муж имел какую-то необъяснимую, странную власть.

— Ну, так как у Патрика дела? — переспросила Гиффорд, надеясь, что тот упал и сломал себе шею или что с ним случилось что-нибудь в этом роде, а Райен не хотел ей об этом сообщать.

— Он сцепился с Беатрис. Кажется, из-за Моны. Он был так пьян, что вряд ли наутро вспомнит, из-за чего, собственно говоря, они завелись. После шествия его отвезли домой. Ты ведь в курсе того, как Беа озабочена судьбой Моны. Так вот она все еще настаивает на том, чтобы послать ее в школу на полный пансион. А знаешь, что произошло между Беа и Эроном? Вивиан, тетушка Майкла, сказала...

— Знаю, знаю, — вздохнув, перебила его Гиффорд. — Ты думаешь, что исследование нашей семьи кое-чему его научит.

Райен вежливо рассмеялся.

— О, забудь ты эту чепуху. Если бы ты не думала обо всех этих глупостях, ты могла бы быть здесь, с нами и так же, как мы, веселиться. Одному Богу известно, как пойдут у нас дела, если вдруг отыщется Роуан. Возможно, это будет только к худшему.

— Что ты имеешь в виду?

— У нас появятся проблемы. Настоящие проблемы. Послушай, я сейчас слишком устал, чтобы снова обсуждать случившееся. С тех пор как исчезла Роуан, прошло шестьдесят семь дней. Меня вымотали переговоры с детективами, которые звонят мне из Цюриха, Шотландии, Франции. Словом, оставим сейчас эту тему. На Марди-Гра было весело. Мы все собрались вместе. Знаешь, Беа, пожалуй, права. Мону надо отправить в школу. Ты так не считаешь? В конце-то концов, она и вправду одаренный ребенок. Настоящий гений.

Гиффорд хотела ему ответить. Она хотела сказать, что Мона не вернется в школу, как бы ее к этому ни принуждали. Она просто-напросто сбежит оттуда, сядет в первый попавшийся самолет, поезд или автобус и отправится прямиком домой. Ничто и никто не сможет заставить Мону вновь посещать школу! Если школа будет в Швейцарии, девочка вернется домой через сорок восемь часов. А если в Китае, она вернется, наверное, еще скорее. Однако Гиффорд ничего не стала говорить. Она вновь ощутила болезненно приятное чувство любви к племяннице и страстную веру в то, что она никогда не пропадет.

Однажды Гиффорд спросила Мону:

— Чем отличаются мужчины от женщин?

— Мужчины не знают, что может случиться. И поэтому счастливы, — ответила Мона. — Но женщины предвидят все, что может произойти. Поэтому всегда волнуются.

Гиффорд тогда от души рассмеялась. Среди замечательных воспоминаний о детстве Моны Гиффорд хранила в памяти еще один трогательный эпизод. Моне тогда было всего шесть лет. Пьяная Алисия упала у входа на террасу на правый бок, прижав к земле карман с ключом от дома, так что Мона не смогла его достать. Тогда девочка взобралась снаружи на второй этаж и каблуком своей туфельки аккуратно пробила маленькое отверстие в окне, чтобы дотянуться рукой до задвижки. Конечно, все стекло пришлось заменить, но Мона была так аккуратна, что на ковер верхнего этажа и в сад упало всего несколько маленьких осколков.

— Почему было просто не заклеить дырку в окне липкой лентой? — удивилась девочка, увидев, что Гиффорд вызвала стекольщика. — Ведь у нас почти все окна в доме так заклеены.

И как только она, Гиффорд, допустила, чтобы ребенок прошел через это? Более того, Мону и до сих пор постоянно подстерегали подобные испытания. Этот круговорот горестей и сожалений терзал Гиффорд, но она не в силах была его остановить. Равно как и карусель несчастий, которые происходили с Роуан и Майклом. Не проходило и месяца, чтобы Гиффорд не вспоминала случая, когда ее шестилетняя племянница волоком тащила бесчувственную Алисию в дом. Помнится, тогда из клиники ей позвонил доктор Блэйдс.

— Гиффорд, — сказал он, — ваша сестра серьезно больна. Ребенку и Старухе Эвелин просто не справиться с такой нагрузкой.

— За Мону не волнуйся, — вдруг сказал Райен, как будто в воцарившейся между ними напряженной тишине сумел уловить ее мысли. — О ней нужно беспокоиться меньше всего. Во вторник у нас намечено обсуждение проблем, связанных с исчезновением Роуан. Мы соберемся за круглым столом и подумаем, что делать дальше.

— Какой смысл решать, что делать дальше! — возразила Гиффорд. — Если у вас нет никаких доказательств, что Роуан заставили покинуть Майкла силой, вы...

— Послушай, дорогая, ты не права. Как это у нас нет доказательств? У нас есть доказательства, причем достаточно веские. В этом-то все и дело. Поэтому мы должны обстоятельно во всем разобраться. В настоящее время мы вполне уверены в том, что последние два чека, присланные к оплате на личный счет Роуан, были подписаны не ее рукой. Нам придется сообщить об этом Майклу.

Ответом ему было молчание. За последнее время это был первый серьезный инцидент. Новость свалилась на Гиффорд как гром среди ясного неба, и от неожиданности у нее перехватило дыхание.

— Мы считаем, что их подделали, — продолжал Райен. — И вот еще что, дорогая. Эти чеки были последними. Кроме них, больше ничего, слышишь, ничего не поступало в банк. Только эти два чека, обналиченные в Нью-Йорке две недели назад.

— В Нью-Йорке?

— Да. След ведет именно оттуда. Мы даже не уверены, что в Нью-Йорке была сама Роуан. Послушай, мне сегодня уже трижды звонили в связи с этим делом. Оказывается, Марди-Гра празднуют далеко не во всей стране. Дома на автоответчике я обнаружил кучу сообщений. Из Сан-Франциско к нам едет тот доктор, который говорил с Роуан по телефону. У него есть какие-то важные новости. Но ему не известно, где сейчас находится Роуан. Чеки — это последняя весточка...

— Ну же, продолжай, я внимательно тебя слушаю, — потухшим голосом произнесла Гиффорд.

— Знаешь, мы договорились, чтобы этого доктора завтра утром встретил Пирс А я приеду за тобой. Я уже давно так решил.

— Глупости. У меня есть машина. Какой смысл тащиться назад в разных машинах? Не выдумывай ерунды. Лучше отправляйся спать. Не волнуйся, я приеду вовремя и еще успею повидать доктора из Сан-Франциско.

— Но я хочу за тобой приехать, Гиф. Давай я возьму машину напрокат, а твою отгоню домой сам.

— Райен, это ни к чему. Я выезжаю в полдень. И уже все продумала. Иди на встречу с доктором или в офис. Спокойно занимайся своими делами. Итак, насколько я поняла, у вас все хорошо. На праздник собралась вся семья. Все прошло замечательно. Как, впрочем, и следовало ожидать. И оказалось не важно, была с вами Роуан или нет. Майкл сумел ловко всем подыграть. Осталась, правда, одна загвоздка. Два поддельных чека Любопытно, что бы это значило?

Вновь воцарилась гнетущая тишина. Разумеется, они оба знали, что это могло значить.

— Как вела себя сегодня вечером Мона? Никого не повергла в очередной шок?

— Разве что своего кузена Дэвида. По мне, так у нее день прошел на ура. У Пирса все хорошо. Правда, он никого вокруг не видит, кроме Клэнси. Воду в бассейне подогрели. Барбара спит. Звонила Шелби. Извинялась, что не смогла приехать домой. Лилия тоже звонила. А также Мэндрейк. Джен и Элизабет уютно устроились у себя в берлоге. Я же так устал, что, кажется, вот-вот свалюсь с ног.

Гиффорд тяжело вздохнула.

— После праздника Мона поехала домой с этой парочкой? Значит, на Марди-Гра она была совсем одна?

— За Мону не беспокойся. С ней все будет в порядке, ты же ее знаешь. Если что-нибудь будет не так, мне позвонит Старуха Эвелин. Когда я уходил от них, она сидела у кровати Алисии.

— Вот так мы всегда себя и обманываем. То по одному поводу, то по другому.

— Гиффорд...

— Да, Райен?

— Я хочу задать тебе один вопрос. Я никогда ни о чем подобном тебя не спрашивал. И сейчас вряд ли отважился бы, если бы мы не...

— Не говорили по телефону?

— Да. Если бы мы не говорили по телефону.

Они много раз обсуждали эту странную особенность их долгого брака Самые задушевные беседы они вели по телефону. Так или иначе, но во время таких разговоров они проявляли больше терпимости друг к другу. И практически никогда не вступали в бесконечные споры, которые обычно затевали при непосредственном общении.

— Как ты думаешь, что случилось там на Рождество? — напрямик, без околичностей спросил Райен. — Что произошло с Роуан? У тебя есть какие-нибудь подозрения? Хотя бы смутные? Может, тебе что-нибудь подсказывает шестое чувство?

Гиффорд потеряла дар речи. За всю их совместную жизнь Райен никогда не задавал ей подобных вопросов. Напротив, все свои силы он прилагал к тому, чтобы не вынуждать Гиффорд искать ответы на трудные вопросы. То, что произошло сейчас, можно назвать поистине из ряда вон выходящим случаем. Вот почему в первый момент она не могла прийти в себя от потрясения. И не знала, что ему ответить. Даже ведьмовское предчувствие оказалось бессильным и не подсказывало ничего конкретного. Поэтому Гиффорд надолго задумалась, прислушиваясь к потрескиванию горящих поленьев и тихому плеску волн снаружи, такому же тихому, как ее собственное дыхание.

В ее голове пронеслось много разных мыслей. В какой-то миг она едва не выпалила: «Спроси Мону», но вовремя себя остановила. Стыдно вовлекать в это дело племянницу. Наконец, без каких-либо вступлений она начала:

— Накануне Рождества, днем, в особняке появился мужчина. Вернее сказать, бесплотное существо, тот самый дух. Не буду называть его имени — оно тебе хорошо известно. Он проник в наш мир и что-то сотворил с Роуан. Вот что случилось на Рождество. Теперь этого мужчины в доме на Первой улице нет. Мы все в этом уверены. Все те из нас, кто хоть раз его видел, знают, что его там больше нет. Дом пуст. Он проник в наш мир. Он...

Гиффорд говорила быстро, высоким голосом, в котором явственно слышались истерические нотки. Потом вдруг замолчала — так же резко и внезапно, как и начала свой ответ. В голове у нее билось только одно слово: Лэшер. Но она не могла произнести его вслух. Она помнила, как много лет назад тетушка Карлотта, тряся ее, как куклу, приговаривала: «Никогда, никогда не произноси это имя, слышишь, никогда!»

Даже теперь, в своем тихом и спокойном убежище, Гиффорд не могла заставить себя выговорить это имя. Как будто что-то ее останавливало, как будто чья-то рука сжимала ей горло. Может быть, причиной тому была странная смесь жестокости и заботы, которые проявляла по отношению к ней Карлотта. В повествовании, составленном в Таламаске, говорилось, что кто-то вырвал глаз Анте и вытолкнул ее из чердачного окна. Боже милостивый! Нет, Карлотта не могла такое сотворить!

Гиффорд не удивляло, что муж замешкался с ответом. Собственная откровенность потрясла даже ее саму. А ведь то, о чем она только что рассказала, можно сказать, стояло у нее перед глазами. Она, пусть и не слишком отчетливо, видела всю картину происшедшего. В такие минуты Гиффорд особенно остро чувствовала свое одиночество в браке.

— Ты действительно веришь в это, Гиффорд? Любимая, ты и в самом деле искренне в это веришь?

Она не ответила. Не потому что не хотела Просто не могла. Она была чересчур подавлена Ей казалось, что всю совместную жизнь они провели в спорах. Разразится завтра шторм или будет светить солнце? Могут ли изнасиловать Мону, когда она возвращается ночью по Сент-Чарльз-авеню? Вырастут ли снова ввозные пошлины? Свергнут ли наконец Кастро? Существуют ли привидения? Были ли среди Мэйфейров ведьмы? Может ли кто-нибудь на самом деле разговаривать с мертвыми? Почему усопшие так странно себя ведут? Какого черта им нужно? Вредны ли для здоровья масло и красное мясо? Следует ли пить молоко? Ведь взрослые не способны переваривать молоко так, как дети... И так далее, и тому подобное... Вопросам не было конца и края.

— Да, Райен, — грустным и немного небрежным тоном ответила Гиффорд. — Я в это верю. Понимаешь, Райен, я верю в то, что вижу. А я всегда его видела Тебе же это просто не дано.

Гиффорд была не совсем права. Вернее сказать, она неправильно выразилась. Райен тоже обладал способностью видеть духов, но он не желал ею пользоваться. Она услышала его тихий вздох и поняла, что он вновь от нее удалился — вернулся в построенный им самим мир. В мир, где не стоял вопрос веры и доверия, где не существовали никакие духи, а ведьмовство Мэйфейров было не более чем семейной забавой. Такой же забавой, как их старые дома, призрачные общие фонды, драгоценности и золотые монеты в подвалах. Такой же забавой, как женитьба Пирса Мэйфейра на Клэнси Мэйфейр, чего, кстати, нельзя было ни в коем случае допускать, потому что у них, так же как у Алисии и Патрика, был общий предок — Джулиен. Но какой смысл снова затевать обо всем этом разговор? Какой смысл? У Гиффорд не было ни причин на это, ни желания делиться своим мнением, ни настоящих доверительных отношений с мужем.

Но как же любовь? Ведь у нее остались к нему и любовь, и уважение. Ни от кого в мире она так не зависела, как от Райена. Поэтому Гиффорд в ответ сказала то, что обычно говорила в таких случаях:

— Я люблю тебя, милый. — До чего же приятно было произнести эти слова на манер Ингрид Бергман с таким глубоким чувством, которое придавало им особенный смысл. — Я очень тебя люблю.

— Гиффорд...

На другом конце линии повисло молчание. Семейный адвокат задумался. Зачем ему, голубоглазому мужчине средних лет, у которого волосы уже подернуты сединой и которому так же, как и его жене, небезразлично благосостояние семьи, верить в какие-то привидения? Призраки не требуют наследства, не подают на вас в суд, не пугают налоговым управлением и не упрекают за то, что вы позволили себе в обеденный перерыв пропустить порцию-другую мартини.

— Что, милый? — тихо переспросила она.

— Если ты веришь в это, — осторожно начал Райен, — если ты действительно веришь в то, что ты мне сейчас сказала, если это привидение, как ты говоришь, покинуло дом, почему ты не пошла туда, Гиффорд? Почему ты не была с нами сегодня?

— Эта тварь похитила Роуан, — сердито прорычала в трубку Гиффорд. — Если ты надеешься, что все закончилось, то ты глубоко ошибаешься, Райен!

Вскипев от негодования, она резко выпрямилась. Все ее доброе отношение к мужу испарилось в мгновение ока. Подчас он становился столь редким занудой, что она не могла его выносить. Ей начинало казаться, что именно этот мужчина разрушил всю ее жизнь. И это было такой же правдой, как то, что она его любила. Такой же правдой, как появление призрака в особняке на Первой улице.

— Райен, неужели ты не ощущаешь ничего странного в этом доме?! — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, продолжала она. — Не может быть, чтобы ты ничего не чувствовал! Еще ничего не закончилось. Все только начинается! И мы обязаны во что бы то ни стало найти Роуан!

— Я приеду за тобой утром, — рявкнул в трубку Райен.

Было ясно, что он не на шутку рассердился. Обрушившийся на него гнев жены отозвался в нем ответным взрывом ярости. Но сдаваться Райен не собирался.

— Я хочу приехать и забрать тебя домой.

— Ладно, — наконец согласилась она. — Приезжай. Я тоже этого хочу.

Неожиданно для самой себя она услышала в своем голосе жалобные нотки, означавшие лишь одно: ее очередное поражение.

Хорошо, что она, по крайней мере, отважилась высказать хотя бы небольшую часть собственных соображений о похитившем Роуан субъекте. Да, она сделала то, что хотела, и теперь очередь была за мужем. Пусть он с ней спорит, пусть распекает ее на все лады, пусть даже выйдет победителем в этой схватке. Все это будет не сегодня, а позже. Возможно, даже завтра.

— Гиффорд, Гиффорд, Гиффорд... — ласково пропел он в трубку. — Я приеду. Буду на месте, прежде чем ты успеешь проснуться.

Неожиданно ее охватила невероятная слабость, некое странное оцепенение. Ей даже показалось, что она не сможет пошевелиться, пока он не явится за ней. Пока она не увидит, что он вошел в дверь ее домика.

— А теперь, умоляю тебя, запри хорошенько дом, — продолжал Райен, — и ложись. Держу пари, что ты притулилась на кушетке и что все двери в доме стоят нараспашку...

— Это Дестин, Райен.

— Запрись. И положи пистолет возле кровати. Чтобы он был под рукой. И прошу тебя, пожалуйста, включи сигнализацию.

— Пистолет! О Господи! Да неужели я смогу им воспользоваться в твое отсутствие!

— Именно в мое отсутствие он может тебе пригодиться.

Гиффорд вспомнила Мону и невольно улыбнулась.

Прежде чем закончить разговор, они, свято храня однажды заведенную ими традицию, обменялись поцелуями.

Впервые Гиффорд поцеловала Райена, когда ей было пятнадцать. Тогда они были влюблены друг в друга. Помнится, сразу после рождения Моны Алисия ей сказала:

— Счастливая... Ты любишь своего Мэйфейра. Я же вышла замуж только вот из-за этого!

Сколько раз Гиффорд задумывалась о том, чтобы забрать к себе Мону. Возможно, со стороны Алисии она не встретила бы никаких препятствий. Ее сестра была законченной пьяницей. Странно, что Мона вообще появилась на свет, да к тому же родилась такой крепкой и здоровой. Но на самом деле у Гиффорд и в мыслях не было отобрать у Алисии ребенка. Она прекрасно помнила, к чему привело доброе намерение Элли Мэйфейр — честно говоря, Гиффорд лично ее никогда не знала, — которая взяла на воспитание и увезла в Калифорнию Роуан, дочь Дейрдре, чтобы спасти девочку от семейного проклятия. За этот поступок Элли возненавидели все. Это случилось в тот ужасный год, когда умер дядюшка Кортланд. Он упал с лестницы в доме на Первой улице. Как тяжело переживал его смерть Райен...

Гиффорд тогда уже исполнилось пятнадцать, и они с Райеном были безумно влюблены друг в друга. Нет, какими бы благими ни были намерения, ни в коем случае нельзя отбирать ребенка у матери. Яркое доказательство тому — судьба Дейрдре, которая, лишившись дочери, сошла с ума, и безвременный уход из жизни дядюшки Кортланда, пытавшегося этому помешать.

Безусловно, Гиффорд сумела бы лучше позаботиться о Моне, чем родная мать. А если быть до конца откровенной, то заботиться о малышке хуже, чем делали это Патрик с Алисией, было попросту невозможно. Но следует отдать Гиффорд должное: она всегда относилась к Моне как к своему родному ребенку.

Огонь в камине погас, и в комнате стало как-то неуютно и даже холодно. Неплохо было бы снова его разжечь. Во всяком случае, спать ей еще совсем не хотелось. Хорошо, если удастся забыться сном хотя бы часам к двум ночи. Тогда к приезду Райена она будет свежа и бодра Ничего удивительного: когда тебе сорок шесть, нужда в продолжительном сне, как правило, отпадает. Вполне довольствуешься малым.

Опустившись на колени перед широким каменным камином, Гиффорд взяла из аккуратной стопки лежащих рядом дров небольшое дубовое полено и бросила в чуть теплящиеся угли. За ним туда же отправились комок газеты и несколько щепок. Огонь вспыхнул с новой силой. Его языки весело заплясали на покрытых копотью кирпичах. Руки и лицо Гиффорд начал обволакивать жар, так что ей вскоре пришлось отпрянуть назад. С огнем у нее было связано что-то неприятное, скорее даже, ужасное — очевидно, какое-то воспоминание о происшествии в семье, которое она старательно стерла из своей памяти.

Она стояла в комнате, устремив взор на белый пляж. Шума волн совсем не было слышно. Бриз накрыл все тяжелым покрывалом тишины. Звезды светили так ярко, как будто это был последний день мироздания. Легкий морской ветер своей прозрачной чистотой наполнил душу Гиффорд необъяснимым восторгом, так что она была не в силах сдержать слезы.

Она страстно желала остаться в этом месте еще на какое-то время, до тех пор пока ее не начнет неодолимо тянуть к родным дубам, растущим у ее дома. Но этого никогда не случалось. Она всегда уезжала раньше, чем ей бы хотелось. Долг, семья и многое другое призывали ее покинуть Дестин прежде, чем она была к этому готова.

Нельзя сказать, что она не любила родные дубы и паутину, опутавшую все и вся, полуразрушенные стены соседних домов и разбитые мостовые, а также бесконечные объятия ее многочисленных родственников. Да, они были очень милы ее сердцу, но почему-то подчас ей так не терпелось сбежать от всего этого.

Подальше от всех и вся.

— Мне бы хотелось умереть, — содрогнувшись от своей мысли, прошептала Гиффорд.

Голос ее дрожал, и бриз уносил его прочь. Она вошла в кухню, которая на самом деле представляла собой лишь часть большой центральной комнаты, выпила стакан воды и через открытые стеклянные двери вышла из дома. Пройдя через двор, она поднялась по ступенькам к дорожке и, одолев маленькую дюну, спустилась вниз, на гладко уложенный ветром песок.

Теперь она явственно слышала голос залива. Он наполнял ее своим шумом. Казалось, в мире не было ничего, кроме этого звука. Он заставлял забыть обо всем на свете, утратить все прежние чувства и ощущения. Когда она бросила мимолетный взгляд на свой дом, он показался ей маленьким и незначительным и походил скорее на бункер за песчаной насыпью, а не на симпатичное прибрежное строение, каким был на самом деле.

Прабабушка Дороти построила этот дом для своих внуков и правнуков в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. В те времена Дестин был обыкновенной рыболовецкой деревней, жизнь в которой сонно текла по своим законам. По крайней мере, все так говорили. Тогда никто понятия не имел об огромных кондоминиумах, гольф-клубах и прочем. Ничего подобного не было и в помине.

От неожиданного порыва ветра Гиффорд бросило в дрожь. Как будто он усилил свою хватку, собираясь швырнуть ее в сторону. Устремив взгляд на волны, лениво плещущиеся у края мерцающей поверхности пляжа, она направилась против ветра к воде. Ей захотелось прилечь прямо на берегу и уснуть. Она всегда так делала, когда была девочкой. В окрестностях Дестина не было более безопасного места, чем пляж. Сюда еще не дошли такие радости цивилизации, как всякого рода средства передвижения, которые не только могли нанести вам физическое увечье, но и испортить всякое впечатление одним только выхлопом и шумом.

Как звали того поэта, который когда-то погиб на пляже Огненного острова? Все тогда решили, что его кто-то переехал, пока он спал, хотя толком никто ничего не знал. Ужасная история, просто ужасная. Гиффорд не могла вспомнить его имя. Только стихи. Это было во времена ее студенческой юности. Они с Райеном стояли на палубе лодки, пили пиво и целовались. Он обещал ее увезти из Нового Орлеана. Какая ложь! Они собирались жить в Китае! Или в Бразилии? Но Райен ушел с головой в дела «Мэйфейр и Мэйфейр». Контора поглотила его целиком и полностью задолго до того, как ему исполнился двадцать один год. Интересно, помнил ли он до сих пор их любимых поэтов? Не забыл ли, как они восхищались стихотворением Лоуренса о голубой горечавке или «Воскресным утром» Уоллиса Стивенса?

Но разве могла она винить его за то, что произошло за годы их супружеской жизни. Она сама не могла отказать ни бабушке Эвелин, ни дедушке Филдингу, ни тем старикам, которые так заботились о ней, когда умерли ее родители. У нее было такое впечатление, будто они с сестрой всегда принадлежали этим старикам. Мать Райена так и не простила им того, что они не устроили традиционной свадьбы и что невеста не надела белого платья. К тому же Гиффорд ни на день не могла оставить Алисию одну — та была еще слишком молода, но уже совершенно безумна и постоянно попадала в какую-нибудь беду. Гиффорд даже не смогла продолжить обучение в университете. Когда она изъявила желание это сделать, бабушка Эвелин ей сказала:

— А чем плох Тулейн? Туда можно ездить на такси.

И ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Поехать в Сорбонну ей не разрешили, и второй курс там остался только в мечтах.

— Ты потомственная Мэйфейр, — заявила бабушка Эвелин во время обсуждения свадебной церемонии. — Мэйфейр в десятом поколении. Представляю, как была бы потрясена твоя мать, спаси Господи ее душу. Бедняжка, она и так очень страдала.

Но камнем преткновения оказался не столько вопрос, где Гиффорд хочет жить — на севере, в Европе или где-то еще, сколько сама свадебная церемония, вокруг порядка проведения которой разгорелись самые жаркие дебаты. Родня никак не могла прийти к согласию, где молодым следует венчаться — в храме Имени Господня или в ирландской церкви Святого Альфонса.

Гиффорд и Алисия посещали школу при церкви Имени Господня, которая располагалась очень далеко от старой церкви Святого Альфонса — в деловой части города, напротив парка Одубон. В те времена неф еще не был расписан, и великолепные мраморные статуи красиво выделялись на фоне белокаменных стен.

В этой церкви Гиффорд приняла свое первое причастие и участвовала в торжественной церемонии. На ней было длинное белое платье и туфли на высоких каблуках, а в руках — букет цветов. Как все дебютантки, она очень волновалась.

Само собой напрашивалось решение устроить венчание в храме Имени Господня. Какое отношение к Гиффорд могла иметь какая-то старая церковь Мэйфейров, церковь святого Альфонса? В конце концов, Дейрдре Мэйфейр можно было об этом не сообщать. К тому времени она уже была безнадежно больна и совершенно невменяема. И все было бы хорошо, если бы не начал мутить воду дедушка Филдинг.

— Святой Альфонс — наша семейная церковь. А ты Мэйфейр в десятом колене! — заявил он.

Мэйфейр в десятом колене.

— Терпеть не могу, когда так говорят. Это совсем ничего не значит, — возражала Гиффорд.

— Чушь какая! — возмущалась бабушка Эвелин. — Это очень многое значит. Это значит, что за тобой стоят десять поколений. Десять различных родовых линий. Разве этого мало? Ты должна этим гордиться.

Вечерами бабушка Эвелин вязала, сидя на террасе дома на Амелия-стрит. Она бросала свое занятие только тогда, когда темнело и уже ничего не было видно. Ей нравилось наблюдать за тем, как над Сент-Чарльз-авеню сгущаются сумерки. Они действовали на нее успокаивающе. Она даже любила просто смотреть на толпы людей, прогуливающихся по вечерним улицам, на машины, освещенные изнутри желтыми лампочками и отчаянно грохотавшие на поворотах. Это были дни шума и пыли. Еще не изобрели кондиционеры и не вешали ковры длиной во всю стену. А белье из прачечной было жестким, как картон.

«Да, мы принадлежим старикам», — думала Гиффорд. Она почти позабыла свою мать. Помнила только, что та всегда была больна, жила в затворничестве и очень страдала. А еще она помнила ее шаги за закрытой дверью. Гиффорд и Алисия очень рано остались сиротами.

Те давние времена вызывали у Гиффорд своего рода ностальгию. В особенности ей были памятны прогулки с бабушкой Эвелин, которая всегда носила с собой ирландскую трость. Не могла Гиффорд без умиления вспоминать и то, как читала книжки дедушке Филдингу.

«Нет, уехать из родного города мне никогда по-настоящему не хотелось», — решила про себя Гиффорд. Она никогда подолгу не могла жить в крупных современных городах Америки, таких как, например, Даллас, Хьюстон или Лос-Анджелес. Несмотря на то что поначалу они привлекали ее своей чистотой и насыщенностью жизни, царившая там суета была ей не по вкусу. Когда еще ребенком Гиффорд впервые попала в Лос-Анджелес, он показался ей чудом из чудес. Но такие города ее быстро утомляли. Вероятно, очарование Дестина заключалось еще и в том, что он находился недалеко от ее родного города, и ей не составляло труда до него добраться. А при желании она всегда могла сесть в машину и еще до захода солнца вернуться к родным ее сердцу дубам. Да, она воистину любила свой Новый Орлеан, город тараканов, город разрухи, город ее семьи и многих других счастливых людей.

На память ей пришел отрывок из Хилари Беллок, который однажды она обнаружила среди бумаг покойного отца:

Где солнце католикам будет светить,

Я сам это вам смогу подтвердить,

Там музыка, смех и хмельное вино.

Benedicamus Domino!

— Хочу тебе раскрыть один небольшой секрет, — однажды сказала ей мать, Лаура Ли. — Поскольку ты Мэйфейр в десятом колене, а это действительно так, ты никогда не будешь счастлива за пределами Нового Орлеана. Так что на этот счет даже и не обольщайся.

Что ж, по-видимому, она была права. В десятом колене, в пятнадцатом... Не в этом суть. Но была ли счастлива сама Лаура Ли? Гиффорд до сих пор помнила ее смех, ее надломленный грудной голос.

— Я слишком больна, чтобы думать о счастье, любимая моя девочка, — говорила ей мать. — Принеси-ка мне лучше «Таймс пикайун»[21] и чашку горячего чая.

Подумать только! В жилах Моны течет больше крови Мэйфейров, чем у кого бы то ни было в клане. Любопытно, каким коленом является она? Может, двадцатым? Нет, Гиффорд положительно должна увидеть компьютерную версию семейного древа собственными глазами. И тщательно изучить сложнейшую схему, в полной мере отображающую многочисленные линии браков между двоюродными и троюродными братьями и сестрами. В этом деле ее интересовало только одно: была ли хоть одна струя свежей крови за последние четыре-пять поколений?

Мэйфейр женится на Мэйфейр. Никто из них не считал нужным объяснять причину внутрисемейных браков посторонним людям. А теперь еще случилось так, что Майкл Карри остался в злополучном доме совсем один, меж тем как его жена исчезла в неизвестном направлении. И как могло случиться, что Роуан, которую ребенком похитили из этого дома ради ее собственного блага, вернулась в него, чтобы быть проклятой...

Однажды в минуту отчаяния Райен сказал:

— Знаешь, Гиффорд, на самом деле в жизни имеют значение только две вещи: семья и деньги. Остальное не важно. Нужно быть очень, очень богатыми, как мы, и иметь хорошую, крепкую семью.

Она тогда смеялась до слез. Должно быть, это произошло пятнадцатого апреля, когда он посчитал свой подоходный налог. Однако Гиффорд вполне поняла, что он хотел сказать. Она, так же как Райен, не была ни художником, ни певицей, ни танцовщицей, ни музыкантом. Семья и деньги для них олицетворяли собой весь мир. То же самое можно было сказать и о всех остальных Мэйфейрах, для которых семья была не просто семьей в обычном понимании этого слова. Это был клан, нация, религия, одержимая привязанность друг к другу.

— Я не смогла бы без них прожить, — уже вслух продолжала размышлять Гиффорд. Она любила это делать здесь, где морской ветер поглощал все и вся, где монотонный рев волн создавал такое ощущение легкости, что душа невольно начинала петь.

Мона будет жить лучше, чем ее тетушка. Она сможет ходить в тот колледж, в который захочет! У Моны будет возможность решать — уехать или остаться. У нее будет выбор. Пока у нее не было подходящего кандидата в мужья. Не то что не было. Гиффорд могла бы назвать по крайней мере человек двадцать двоюродных и троюродных братьев Моны, которые могли бы составить ей хорошую партию. Но дело было совсем в другом. Гиффорд хотела, чтобы девушка пользовалась полной свободой — тем, чего она, Гиффорд, никогда не имела. Мона была сильной. Гиффорд не раз видела во сне, как та проявляла смелость и волю, совершая поступки, на которые далеко не каждый решится. То она ходила по высокой стене, приговаривая: «Поторопись, тетя Гиффорд». То, дымя сигаретой, сидела на крыле самолета, который летел сквозь облака, а Гиффорд тем временем, дрожа от дикого страха, пыталась удержаться на веревочной лестнице.

Наклонив голову и позволив ветру хлестать ее волосами по лицу, она продолжала стоять на берегу залива, воображая, будто парит над землей.

— О Господи! Как хорошо! — ощущая себя в незримом полете, восклицала она. — Какая благодать! Завтра приедет Райен и заберет ее домой. Райен приедет сюда. А что, если случится чудо и окажется, что Роуан жива?

Роуан вернется домой! Все со временем встанет на свои места, и вскоре на горизонте явственно замаячит надежда на великое возвращение Роуан.

А почему бы на самом деле не упасть прямо на песок и не уснуть? А еще неплохо бы подумать насчет платья для Клэнси. Нужно будет непременно помочь ей в выборе свадебного наряда. Мать девочки ровным счетом ничего не смыслит в этом деле.

Интересно, наступила ли уже среда?

Хотя небо было безоблачным и над водой ярко светила луна, Гиффорд не могла разглядеть, который был час. Но в глубине души она знала, что Великий пост уже начался. Очевидно, в Новом Орлеане гильдии уже закрыли свои танцевальные залы и оркестры приветствовали завершение Марди-Гра последним взлетом смычка. Праздник остался позади.

Пора возвращаться в дом Райен велел ей запереть изнутри все окна и двери и включить сигнализацию. Раз он сказал, значит, она так и сделает. Однажды, сильно рассердившись на мужа, Гиффорд спала на берегу. Никогда она не ощущала такой свободы и безмятежности, как в ту ночь, которую подобно страннику провела под открытым небом. На этом пляже можно было остаться наедине с самыми древними созданиями на земле — с песком и морем. Можно было в грезах улететь в любое время, попасть в любую книгу, переместиться в мечтах в библейские земли или легендарную Атлантиду. Но сейчас следует все же последовать совету Райена.

О, как бы было хорошо, окажись он сейчас здесь, рядом с ней!

В ту ночь год назад, когда умерла Дейрдре Мэйфейр, Гиффорд проснулась от собственного крика. Чтобы успокоить, Райен обнял ее и прижал к себе. «Кто-то умер!» — кричала она. Потом раздался телефонный звонок. Райен встал и направился к аппарату. «Дейрдре. Это Дейрдре», — вернувшись, сообщил он.

Любопытно, повторится ли подобное ощущение, если что-нибудь случится с Роуан? Или она слишком далека от Гиффорд в родстве? Кто знает, может, Роуан умерла ужасной смертью через несколько часов после своего исчезновения? Нет, этого не может быть. Потому что от нее приходили письма и сообщения. Райен сказал, что все шифры были абсолютно правильными. К тому же Роуан лично звонила знакомому доктору в Калифорнию.

Да, завтра они узнают подробности этого разговора, как говорится, из первых уст. Вернувшись в своих размышлениях к тому, с чего она начала, Гиффорд повернулась спиной к морю и медленно направилась в сторону темнеющей дюны.

По обеим сторонам от нее стояли низенькие домики, которые, казалось, навечно вросли в окружающий ландшафт. За ними возвышались более внушительные здания с многочисленными огоньками на крышах, чтобы их в темноте могли заметить низко летящие самолеты. А где-то далеко-далеко сияли огни города. Над морем у самого горизонта, отливая лунным светом, клубились кучевые облака.

Да, пора запереть дом и лечь спать. Причем непременно возле камина. К ней наконец пришла та сладостная истома, которая предвещала приятный сон. В такие минуты она любила оставаться одна и засыпать под шипение пламени. Поутру ее разбудит кофеварка, которая включится в половине шестого. В крайнем случае она услышит, как к берегу причалит первая лодка.

Среда Великого поста. На Гиффорд снизошло чувство глубокого умиротворения, нечто среднее между верой и набожностью. Прах к праху... Впрочем, хватит о прахе. В свое время она срежет святую пальмовую ветвь на Пальмовое воскресенье. Возьмет с собой Мону, Пирса, Клэнси и Джен и, как в старые добрые времена, отправится в Страстную пятницу в церковь, чтобы поцеловать крест. Возможно, они даже посетят все девять церквей — Имени Господня, Святого Духа, Святого Стефана, Святого Генриха, Пресвятой Богородицы, Вечной помощи Божьей Матери, Святой Марии, Святого Альфонса, Святой Терезы, — как делали прежде с Алисией и Старухой Эвелин. В те времена все храмы находились в центре города, а в городе было полным-полно католиков, причем истинно верующих католиков.

Им не всегда удавалось заглянуть в церковь Святого Патрика, и чаще всего они проходили мимо негритянской церквушки на Луизиана-авеню, хотя могли бы запросто в нее зайти, потому что в католических церквах никакой сегрегации не было, а церковь Святого Духа воистину стоила того, чтобы на нее посмотреть. Во время обхода церквей бабушка Эвелин никогда не упускала случая вспомнить о том, как снесли храм Святого Михаила. Там когда-то подвязалась сестрой милосердия их двоюродная сестра Марианна. Было до боли грустно слушать о том, как разнесли по частям эту церковь вместе с монастырем и всеми святынями, которые потом распродали с молотка. Кстати сказать, Марианна тоже была потомком Джулиена. Во всяком случае, так говорили.

Интересно, сколько из этих церквей до сих пор сохранилось? Да, в этом году в Страстную пятницу надо будет обязательно проехать до Амелия-стрит и предложить Моне разыскать их. Девушка всегда обожала приключения, особенно сопряженные с рискованным посещением окрестностей. Только так можно было ее куда-то завлечь. «Мона, я хочу разыскать девять церквей, — скажет ей Гиффорд, — которые обыкновенно посещала бабушка. Надеюсь, их еще не снесли». А что, если они возьмут с собой и бабушку Эвелин? Ее мог бы подвезти Геркулес, а они пошли бы рядом пешком. Бабушка Эвелин уже слишком стара и не в силах долго ходить. Хотя, возможно, все это будет выглядеть очень глупо.

Что же касается Моны, то она, скорее всего, охотно откликнется на предложение Гиффорд. Только опять начнет расспрашивать о виктроле. И кто ей вбил в голову, что теперь, когда дом на Первой улице отремонтировали, кто-нибудь непременно должен найти виктролу на чердаке и отдать ей? Рано или поздно ей придется узнать, что никакой виктролы на чердаке давным-давно нет. Ее спрятали вместе с жемчугом там, где никто...

Мысли покинули Гиффорд в мгновение ока, словно внезапно выпорхнули у нее из головы. Она дошла до начала дощатого настила и посмотрела вниз на свой уютный дом — на залитую мягким мерцающим светом жилую комнату, на большие, обтянутые кремовой кожей кушетки и на выложенный плиткой цвета карамели пол.

В доме Гиффорд кто-то был. И этот «кто-то» стоял справа от камина возле кушетки, той самой, на которой она весь вечер дремала. Она видела, что он поставил ногу на нижний край камина — точь в точь как любила ставить туда босую ногу сама Гиффорд, чтобы ощутить, насколько тот успел прогреться.

Но этот человек не был бос. Да и одежду его обыкновенной, пожалуй, не назовешь. В свете камина он выглядел истинным щеголем. Высокий и величественно худощавый, он почему-то сразу напомнил ей Ричарда Кори из старой поэмы Эдвина Арлингтона Робинсона.

Она медленно прошла по дощатому настилу и укрылась от ветра в относительно тихом и теплом заднем дворике. Сквозь стекла дверей ее дом был виден как на ладони. Да, положительно в нем было что-то не так. Общую картину нарушал высокий незнакомец. Что-то в его облике Гиффорд сразу насторожило. На нем был темный твидовый пиджак и шерстяной свитер. Но не они привлекли ее пристальное внимание. Необычными были его длинные, блестящие черные волосы.

Они доходили до плеч, делая его похожим на Христа. Это сравнение почему-то сразу пришло Гиффорд на ум. В самом деле, когда он повернулся и посмотрел на нее, ей сразу вспомнились открытки с изображением Иисуса из дешевой лавки. Ярко раскрашенные сияющими красками, они выглядели довольно милыми, а изображенный на них Христос, если их повертеть, попеременно то открывал, то закрывал глаза. Его одежды обычно ниспадали мягкими складками, длинные локоны сияли, а в смиренной улыбке не было ни боли, ни таинственности. Надо сказать, что у незнакомца были такие же, как у Христа, аккуратные усы и борода, и это придавало его лицу выражение святости и величественности.

Да, выглядел он именно так. Но кто же это, черт побери? Не иначе, как кто-то из соседей. Пришел попросить предохранитель на двадцать пять ампер или карманный фонарик. Да еще вырядился в твидовый пиджак от Харриса.

Незнакомец неподвижно стоял в комнате и смотрел на огонь. Потом медленно повернулся и устремил на Гиффорд взгляд, в котором не было ни капли удивления. Как будто он все время наблюдал за ней и в темноте ночи, наполненной порывами ветра, слышал ее шаги. Как будто знал, что она уже почти рядом и вопрошающе взирает на него, опершись рукой о стальную дверную решетку.

Какое у него было лицо! Гиффорд сразу поразила удивительно яркая, подкупающая красота, затмевавшая собой и необычно длинную шевелюру, и дорогую одежду. Выражение его лица являло собой безмятежность. Но еще больше ее поразило другое. Запах. От него исходил особый запах — можно сказать, благоухание.

Оно не было ни сладким, ни цветочным, ни конфетным, ни пряным. И тем не менее, казалось чрезвычайно приятным. Запах принадлежал к тем, которые хотелось вдыхать все больше и больше. Гиффорд уже было знакомо это ощущение — кажется, оно посещало ее совсем недавно. Да, она прекрасно помнила свое страстное желание насладиться чарующим ароматом. Но было в нем все-таки что-то весьма странное. Она отчего-то вдруг вспомнила об ордене Святого Михаила. Надо бы проверить, лежит ли он до сих пор в ее сумочке. Господи, какая ерунда лезет в голову! О чем она думает, когда в ее комнате стоит незнакомец!

Гиффорд понимала, что ей следует проявлять осторожность. Надо немедленно выяснить, кто он такой и что ему нужно. Причем это необходимо сделать, не входя в дом. У нее в жизни бывали случаи, когда она оказывалась в довольно неловком положении, но, надо сказать, умела выходить из сложных ситуаций, не испытывая при том и половинной доли смущения и страха, которые овладели ею теперь. Правда, следует признать, что сталкиваться лицом к лицу с настоящей опасностью ей еще ни разу не доводилось.

Да, должно быть, это кто-то из соседей. Очевидно, у него заглох мотор в машине, и он, увидев свет в доме или струящийся из трубы и стелящийся по спящему берегу дым, решил зайти на огонек.

Впрочем, внезапно возникшие обстоятельства не настолько ее взволновали, насколько заинтриговали. Ее подмывало поскорее узнать, что же за странный тип находится в ее доме и, стоя возле камина, откровенно разглядывает вернувшуюся хозяйку. В облике мужчины и в его манере держаться не было ничего угрожающего. Напротив, казалось, он проявлял по отношению к ней не меньшее любопытство и такой же острый интерес.

Он наблюдал за тем, как Гиффорд вошла в комнату. Поначалу она хотела закрыть за собой стеклянную дверь, но потом передумала.

— Итак, чем могу быть полезна? — вместо приветствия осведомилась она.

Шум залива вновь отошел на второй план, словно в мгновение ока обратился в шепот, который был едва слышен. Она стояла спиной ко всему внешнему миру, и в этом мире царила тишина.

Неожиданно запах усилился. Казалось, что он заполонил всю комнату, смешавшись с благоуханием горящих в камине дубовых поленьев, обуглившихся кирпичей и свежим морским воздухом.

— Подойди ко мне, Гиффорд, — произнес незнакомец с ошеломляющим спокойствием и простотой. — Приди ко мне. В мои объятия.

— Кажется, я вас не вполне расслышала... — ответила она с натужной, неестественной улыбкой, которая возникла на ее лице, прежде чем она успела опомниться.

Гиффорд медленно направилась к камину. Запах был таким изысканным, таким обворожительным, что хотелось вдыхать его все больше и больше.

— Кто вы? — стараясь говорить как можно вежливее, осведомилась она Чтобы не выдать своего смущения, она тщилась сохранить внешнюю непринужденность, как будто ничего особенного не произошло. — Мы с вами знакомы?

— Да, Гиффорд. Ты знаешь меня. Ты хорошо знаешь, кто я такой, — произнес он нараспев, как будто читал стихи, хотя говорил далеко не стихами. Создавалось впечатление, что он придавал особое значение каждому изреченному им слогу. — Ты видела меня, когда была совсем маленькой девочкой, — последнее слово он произнес с наибольшим изяществом. — Знаю, что видела. Но не помню в подробностях, как и когда именно это произошло. Надеюсь, ты сможешь освежить мою память. Гиффорд, перенесись мыслями в прошлое. И попытайся вспомнить пыльную террасу и заросший сорняком сад.

Вид у незнакомца был грустный и задумчивый.

— Я впервые вас вижу, — ответила она с некоторым сомнением в голосе.

Он подошел к ней ближе. Лицо его было вылеплено с удивительным изяществом. А кожа... О, она была поистине безупречна! Пожалуй, он выглядел лучше, чем Иисус на открытках. И еще естественнее, чем знаменитый автопортрет Дюрера.

— «Сальватор Мунди»,— продолжая свои размышления вслух, прошептала она. Кажется, так называлась эта картина.

— Несколько последних столетий прошли для меня бездарно, — продолжал он. — Можно сказать, я их утратил в борьбе за то, чтобы увидеть нечто обыкновенное и вполне осязаемое. Но сейчас я пробудил в себе память прошлого и старые истины. Я обратился к тем временам, когда меня не интересовали трепетные и хрупкие красавицы из рода Мэйфейр. Подобно тому, как это делают люди, мне пришлось воспользоваться собственноручно сделанными записями. Но я их делал второпях, потому что в то время пелена все больше сгущалась надо мной. Плоть сжимала меня все сильней и сильней, лишая легкости и подвижности, которые свойственны призраку и которые могли принести мне более легкую и быструю победу. Гиффорд. Это имя я записал собственноручно. Гиффорд Мэйфейр — внучка Джулиена. Гиффорд пришла на Первую улицу. Гиффорд одна из тех, кто видел Лэшера. Разве я не прав?

Когда Гиффорд услышала это имя, ее охватило оцепенение. Все прочее, что говорил незнакомец, воспринималось ею как мелодичная песня, смысл которой почти не доходил до ее сознания.

— Да, я воздал должное каждому плаксивому младенцу. Но только затем, чтобы вернуть им более достойную судьбу. А тебе — драгоценную и трагическую любовь.

Когда он говорил, его сходство с Христом и с картинами Дюрера все больше и больше усиливалось. По-видимому, он делал это специально, то выделяя легкими кивками какое-то слово, то соединяя на миг пальцы в щепотку, то вздымая ладонь к небу. Ни дать ни взять Христос, беседующий с апостолами и уже доподлинно знающий, что ему предстоит быть распятым на кресте.

Было вполне очевидно, что его голова совершенно пуста, начисто лишена всякой способности рационально мыслить. Лэшер. Ее тело вдруг напомнило, до какой степени она страшится этого человека Она подняла руки, переплетя их в привычном для нее жесте, и краем глаза заметила, что ее пальцы трепещут, словно легкие крылышки с неясными очертаниями.

Кровь ударила ей в голову, пульс участился. Гиффорд уже не могла видеть отчетливо его прекрасное лицо — оно маячило перед ней, словно отражение в стекле, сливавшееся с видом за окном. Ее обуял такой страх, что она не могла двинуться с места, но зато он не удержал ее от другого жеста. Она подняла ладонь ко лбу, но рука незваного гостя резко взметнулась и сильной хваткой до боли сжала ей кисть.

Глаза ее невольно закрылись. Ей стало так страшно, что на мгновение показалось, будто все это происходит не с ней. Будто все это происходит не наяву. Будто она потеряла чувство пространства и времени. Страх то убывал, то накатывался снова, вызывая в ней новую волну ужаса. Гиффорд чувствовала, как сжимаются его пальцы. Ощущала исходящий от него пленящий теплый запах. Одержимая страхом и яростью, но не потеряв присутствия духа, она процедила сквозь зубы:

— Отпусти меня.

— Что ты собираешься делать, Гиффорд? — Голос прозвучал нерешительно, мягко и мелодично, как и раньше.

Теперь он стоял совсем близко. Чудовищно высокий, около шести с половиной футов — точнее она определить не могла. Однако, несмотря на столь большой рост, он выглядел изящным, как будто слепленным из очень тонкого материала Первое, что бросилось Гиффорд в глаза — это его лобная кость, которая сильно выдавалась вперед.

— Так что же ты собираешься делать? — повторил он свой вопрос, который прозвучал без всякого раздражения, едва ли не по-детски простодушно.

— Сотворить крестное знамение! — ответила она хриплым шепотом.

И, высвобождаясь из его хватки, она конвульсивным движением перекрестилась, про себя несколько раз повторив: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...» Немного успокоившись, она вновь обратила взор на незнакомца и на сей раз увидела его вполне отчетливо.

— Вы не Лэшер, — сказала она Последнее слово, казалось, растворилось у нее прямо на языке. — Вы обыкновенный человек. Просто мужчина, который стоит здесь, в моей комнате.

— Я Лэшер, — мягко произнес он, словно стараясь защитить ее от грубого действия, которое производили на нее эти слова. — Я Лэшер, и теперь у меня есть плоть. И я вернулся, моя прекрасная ведьма Мэйфейр. — У него было прекрасное произношение, он говорил очень отчетливо, хотя и достаточно быстро. — Да, я теперь человек. Сотворенный из плоти и крови, моя ненаглядная колдунья. Если ты порежешь меня, потечет кровь. А поцелуешь меня — это лишь усилит мою страсть. Хочешь попробовать?

Она опять ощутила некое раздвоение сознания. К сожалению, к страху невозможно привыкнуть; он не может состариться и даже не поддается дрессировке. Когда человека напугают до смерти, он, к своему счастью, теряет сознание. На какой-то миг ей показалось, что именно это с ней сейчас произойдет. Но допустить подобное Гиффорд никак не могла. Если она упадет в обморок, все будет потеряно. Поэтому она взяла себя в руки и, призвав все мужество, уставилась на мужчину, который стоял почти рядом с ней, источая невероятно обворожительный, почти божественный аромат, и взирал на нее сияющими, неподвижными и умоляющими глазами. Лицо у него было гладкое, как у ребенка. И так же по-детски выглядели ярко-розовые губы.

Казалось, он не осознавал, сколь ослепительна его красота, или, по крайней мере, безотчетно пользовался ею, чтобы очаровать Гиффорд, а быть может, просто чтобы сбить с толку, успокоить, усыпить ее бдительность. Казалось, он видел не свое отражение в ее глазах, а только ее.

— Гиффорд, — шептал он. — Внучка Джулиена.

Неожиданно ее охватил такой невероятно гнетущий ужас, какими бывают лишь бесконечные детские страхи. Это был миг безумного помрачения. Ребенком она в такие минуты обычно вся скукоживалась и, стиснув колени руками, принималась рыдать, боясь при этом приоткрыть глаза, боясь каждого скрипа в доме, боясь стонов матери, а также темноты и всего того кошмара, который та в себе таила.

Усилием воли Гиффорд заставила себя вернуться к реальности. Для этого она посмотрела вниз, желая почувствовать под ногами кафельный пол и увидеть надоедливо-настойчивое мерцание огня. Потом взглянула на руки незнакомца — они были белыми, но с ярко очерченными, как у всякого взрослого, венами. Она перевела взор на его гладкий, без единой морщинки, как у самого Христа, обрамленный темными волосами лоб. Она невольно обратила внимание на очертания его ровных черных бровей, благодаря которым еще ярче выделялись глаза, особенно когда они были устремлены на нее. Покрытый блестящей и густой черной бородой подбородок остро выдавался вперед.

— Я хочу, чтобы вы сейчас же покинули дом, — произнесла она, понимая всю бессмысленность и бесполезность собственных слов.

Гиффорд вспомнила о пистолете, который лежал в туалете. Только сейчас она поняла, что всегда искала повод применить его в деле. В ее памяти всплыли запах пороха и грязный тир с цементными стенами в Гретне. Казалось, она даже слышала бодрый голос Моны. И почти осязала большой и довольно увесистый предмет в своих руках, который сотрясался при каждом нажатии курка. О, как бы он сейчас ей пригодился!

— Я хочу, чтобы вы пришли сюда утром, — продолжала она, кивком головы стараясь придать своим словам больше веса. — А сейчас вы должны покинуть мой дом. — Она почему-то вновь вспомнила об ордене. О Господи, почему ей не пришло в голову его надеть! А ведь ей хотелось это сделать. «О святой Михаил Архангел, защити нас в делах ратных!» — Уходите отсюда!

— Не могу, драгоценная моя, — медленно пропел он в ответ.

— Вы несете какую-то чушь. Я вас не знаю. И повторяю еще раз: уходите.

Она хотела отойти в сторону, но не могла набраться смелости.

Внезапно его лицо утратило всякое очарование и сострадание, если таковое на самом деле было. Он глядел на нее внимательным взором, в котором, возможно, прослеживалась некоторая горечь. Его лицо, как у всякого ребенка, было подвижным и одновременно спокойным. Промелькнувший в глазах всплеск эмоций не оставил на нем ни малейшего следа. Особенно гладок и совершенен был его удивительно пропорциональный лоб. Любопытно, был ли Дюрер от природы таким же совершенным?

— Прошу тебя, Гиффорд, вспомни меня, — продолжал умолять он. — Я тоже был бы не прочь тебя вспомнить. Когда ты увидела меня, я стоял под деревьями. Расскажи мне, что ты видела. Помоги мне, пожалуйста, Гиффорд. Помоги мне сложить все в одну картину. Я совсем растерялся в этом мире. И преисполнился таких древних страстей, как злоба и ненависть! Преисполнился вечных как мир, равнодушия и боли! Конечно, когда я был невидимым, во мне присутствовала мудрость. И, разумеется, я был ближе к ангелам небесным, чем к дьяволу. Но меня манила плоть, и я не смог устоять. Я не хочу утратить ее еще раз. Ни за что не позволю себя разрушить. Моя плоть будет жить. Ты знаешь меня, Гиффорд. Скажи, что это так.

— Я не знаю вас! — проговорила она, отшатнувшись и шагнув назад.

Их разделяло такое малое расстояние, что она не могла рассчитывать на побег. Если бы даже она решилась это сделать, он тотчас бы схватил ее за шею. Стоило ей представить его пальцы у себя на затылке, как у нее вновь затряслись поджилки. Ее охватил дикий ужас от сознания того, что он в любой момент мог это сделать, и никто не в силах его остановить; оттого, что люди вообще способны на такие поступки, и оттого, что она одна и совершенно беззащитна перед странным незнакомцем Охваченная этими мрачными мыслями, она вновь принялась требовательно уговаривать его покинуть дом:

— Уходите отсюда! Слышите! Немедленно уходите!

— Не могу, красавица моя, — слегка приподняв бровь, упорствовал он. — Поговори со мной. Расскажи, что ты видела, когда много лет назад приходила в тот дом.

— Зачем я вам нужна?

Она отважилась сделать еще один, очень осторожный шаг назад. За ее спиной расстилался пляж. Что, если она побежит через двор по дощатой дорожке прямо к заливу? Теперь морской берег казался ей пустынным пристанищем кошмарных снов. Интересно, не снился ли ей когда-то очень давно этот ужасный сон?

«Никогда, никогда не произноси это имя!»

— Я теперь такой неуклюжий, — неожиданно разоткровенничался незнакомец. — Пожалуй, когда я был призраком, то был куда более изящен, верно? Я мог прийти и уйти, когда мне было нужно. Теперь же приходится странствовать по жизни так, как делают это все люди. Но мне нужны только Мэйфейры. Нужны они все до единого. Я хочу собрать их всех в тихой прекрасной долине и петь для них под луной. Ведь прежде я с легкостью мог собрать вас всех в один круг. Но теперь у нас никогда не будет такого счастья, Гиффорд. Полюби меня, Гиффорд.

Он резко отвернулся, будто пронзенный болью. Но ему не нужно было ни ее сочувствие, ни ее участие. Ему было ровным счетом все равно, какие она испытывала к нему чувства. Предавшись своему страданию, он довольно долго сохранял молчание, и все это время его грустный и безразличный взор был устремлен в сторону кухни. В выражении его лица и в манере держаться было нечто такое, что невозможно выразить словами.

— Гиффорд, — наконец произнес он. — Гиффорд, скажи... Каким ты меня находишь. Хорош ли я для тебя? — Он вновь повернулся к ней лицом. — Посмотри на меня.

Он резко склонил голову, собираясь ее поцеловать, причем сделал это с такой стремительностью, с какой только пернатые способны добраться до вожделенного водопоя. И вновь ее окатила волна теплого приятного аромата, на сей раз напоминавшего запах какого-то животного. Подобным образом пахнут собаки и птицы, когда их вытаскивают из клетки. Его губы закрыли ей рот, а ладони обвили шею. Она почувствовала, как его большие пальцы нежно скользнули по ее подбородку, потом по щекам. И ей захотелось убежать, скрыться, замкнуться в своем внутреннем мире, чтобы оградить себя от всякой боли. Она почувствовала томительно-приятное тепло, разливающееся внизу живота, и хотела сказать: «Этому никогда не бывать», но не смогла вымолвить ни слова. Гиффорд поняла, что оказалась полностью в его власти. Он убаюкал ее своими нежными ласками, пальцами, которые поглаживали ей шею и лежали прямо на горле. По телу пробежали мурашки — по спине, по плечам и рукам, до самых кончиков пальцев. Господи, кажется, она вот-вот упадет в обморок. Она теряла сознание.

— Нет, нет, дорогая, я не причиню тебе боли, — как бы в ответ на ее страхи, проговорил ночной посетитель. — Гиффорд, милая, моей победе будет грош цена, если я заставлю тебя страдать.

Его слова прозвучали как песня. Ей казалось, что она даже слышала мелодию, которая будто изливалась из него во мрак комнаты. Он целовал ее снова и снова.

Пальцы, покоившиеся на ее горле, не сдавливали его. Тем не менее, она дрожала. Гиффорд не сразу осознала, что невольно положила руки ему на грудь. Конечно, она не смогла бы с ним справиться. Не смогла бы даже сдвинуть его с места. Ведь он все-таки мужчина и, без сомнения, намного сильнее ее. Всякие попытки с ее стороны отстраниться от него были бы тщетны. Внезапно ее тело охватило такое сильное и до боли приятное ощущение, что она сотряслась в сладостном спазме — можно сказать, достигла вершины, если бы за ней не последовало множество других таких же вершин. А когда вы достигаете множества вершин, это уже не победа, а, наоборот, верное поражение. Нечто вроде сдачи в плен противнику.

— Пусти меня, — с истинно детским простодушием произнес он. — Позволь мне войти в тебя. Ты создана для меня. И должна принадлежать мне.

Он отпустил ее, потом снова подхватил и ласково поднял на руки. В следующий миг она ощутила под собой холодный пол. Глаза ее оставались открытыми, и она молча наблюдала за тем, как он стаскивает с нее шерстяные чулки. И в это мгновение Гиффорд вдруг ни с того ни с сего подумала, что свитер может оказаться слишком колючим. Интересно, каково это обнимать человека, облаченного в одежду из грубой шерсти? Шелковые волосы приятно щекотали ей лицо. Она все ощущала и слышала, но не могла издать ни звука. В этом был виноват запах. Он напрочь лишал ее сил, путал мысли в голове.

— Нет, я не позволю этому случиться, — с трудом выдавила из себя Гиффорд. — Ее голос прозвучал словно издалека. В нем не ощущалось ни силы, ни даже какого-либо искреннего желания говорить. — Уходи, Лэшер, оставь меня, — продолжала она все тем же безвольным тоном. — Я тебе говорю. И Стелла говорила маме...

Она потеряла мысль на лету. А в памяти мгновенно возникло видение из далекого прошлого. Это была юная Дейрдре, ее старшая двоюродная сестра. Когда-то она забралась на высокий дуб. И там, откинувшись назад и сомкнув веки, предавалась любовным утехам с каким-то мужчиной. Помнится, на ней было коротенькое цветастое платье, не способное скрыть от посторонних глаз творимый ею грех. Гиффорд стояла под деревом и была свидетелем Дурных Мыслей и Порочных Прикосновений. Свидетелем экстаза! Тогда она впервые увидела во всей красе мужскую плоть, которая сливалась с лоном женщины.

— Избави нас от зла, — прошептала она.

За сорок шесть лет жизни подобным образом прикасался к ней только один мужчина. Только один мужчина мог так неловко срывать с нее одежду, будь то в шутку или всерьез. Только он мог вонзать в нее свой член и целовать ей горло. То, что происходило с ней теперь, не было плодом воображения. Она явственно ощущала в себе мужскую плоть, которая проникала все глубже и глубже. Да, именно плоть, а не призрачную субстанцию.

«Господи, я не могу!.. Господи, помоги мне!»

— Ангел Господень, мой святой хранитель...

Слова сорвались у нее с языка сами по себе. Она с ужасом вдруг поняла, что, несмотря на то что не давала согласия на подобные действия с его стороны, она тем не менее, даже не пыталась оказать ему сопротивление. И вдруг ее поразила страшная мысль: что скажут люди, узнав, что она даже не боролась за свою честь. А между тем все было именно так. Трусливая пассивность, замешательство, вялые попытки схватить его за плечо и оттолкнуть, которые всякий раз заканчивались безрезультатно — ее ладонь лишь безвольно проскальзывала по гладкому ворсу его пиджака А в конце концов, когда он неистово ею овладел, она позволила волне экстаза захлестнуть ее целиком и унести в море мрака, тишины и умиротворения.

— Зачем? Зачем ты это делаешь? — бормотала Гиффорд.

Охватившее ее сладостное ощущение было сродни запаху, исходившему от мужчины. Оно было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Вместе с движениями мужского органа внутри ее тела все это создавало впечатление чего-то чрезвычайно естественного, благостного и полноценного. В какой-то миг ей показалось, что все закончилось, и она перевернулась на бок, но вскоре поняла, что на самом деле даже не шевельнулась, а он продолжал в нее вонзаться снова и снова.

— Милая моя Гиффорд, — пропел Лэшер. — Удостой меня стать твоим женихом в горной долине, в круге. Будь моей невестой.

— Мне кажется... Мне кажется... Ты делаешь мне больно, — с трудом вымолвила она. — О Господи! О Матерь Божья! Помогите мне! Господи! Ну хоть кто-нибудь! Помогите!

И снова ее мольбы потонули в его поцелуе. И еще одна горячая струя спермы излилась в ее лоно, после чего слегка вытекла наружу и расплылась под ее телом. Гиффорд ощутила подъем очередной волны сладострастия, столь сильной, что не смогла ей противостоять. Сначала ее подбросило вверх, потом начало швырять из стороны в сторону.

— Помогите мне! Кто-нибудь...

— Здесь никого нет, дорогая. В этом заключается секрет нашей вселенной, — проговорил он. — Это моя участь и мои слезы. И мое послание миру. Чрезвычайно приятно, не правда ли? Всю свою жизнь ты говорила себе, что это не имеет для тебя никакого значения...

— Да...

— Говорила, что существуют более возвышенные вещи. Теперь ты знаешь, ты знаешь, почему люди рискуют жизнью ради каких-то нескольких мгновений. Ради чисто плотского удовольствия. Ради этого экстаза.

— Да.

— Теперь ты знаешь, что, кем бы ты ни была прежде, кем бы ты ни была всегда, живой ты стала только сейчас, со мной. Когда я внутри тебя, а ты ощущаешь лишь собственное тело, и все остальное на свете перестало для тебя существовать. Драгоценная моя Гиффорд.

— Да.

— Принеси мне ребенка. Представь, Гиффорд Представь только его маленькие ручки и ножки. Представь, как он просыпается. И вытащи его из мрака. Стань чародейкой моих снов, Гиффорд. Матерью моего ребенка.

Солнце светило прямо над головой, и в тяжелом свитере ей было жарко и неудобно. Ее разбудила сильная боль внутри, которая толкала ее вверх, заставляя выбраться из тумана и приоткрыть глаза. Но, стоило ей это сделать, как она тотчас сощурилась, потому что над ней простиралось яркое небо.

Боль скручивала ее, поднималась пульсирующими волнами откуда-то изнутри, накатывалась невыносимыми спазмами. Это были родовые схватки! Она провела рукой между ног, и, почувствовав влагу, подняла пальцы к лицу. Они были в крови, капля которой упала ей на щеку. Она явственно это ощутила. Равно, как видела, какой огненно-красной была ее кровь. Настолько красной, что даже ничуть не померкла в отсветах слепящего солнечного света.

Неожиданно ее окатило ледяной водой. Огромные волны то вздымались и падали прямо на нее, то, словно поглощенные ветром, исчезали в небытие. Гиффорд лежала на берегу залива. На востоке вставало солнце. Выбравшись из-за кудлатых гор-облаков, оно уже пустилось в свое очередное путешествие по голубому небосклону.

— Ты видишь это? — жутким шепотом спросила она.

— Прости, дорогая, — ответил он.

Лэшер стоял поодаль от нее, и на фоне яркого морского пейзажа она могла различить лишь темные очертания его фигуры; отчетливо выделялись разве что его длинные, развевающиеся на ветру волосы. Она вдруг вспомнила, какими они были шелковистыми, какими красивыми и какой дивный источали аромат. Но сейчас Лэшер был для нее просто маячившим вдалеке силуэтом. Правда, она явственно ощущала его запах, а также слышала голос... Но не более того...

— Прости меня, драгоценная моя. Без этого я не мыслю своей жизни. Знаю, ты старалась. Прости, дорогая моя, любимая моя Гиффорд. Я не хотел причинять тебе боль. Мы оба старались. Господи! Прости меня! Что мне делать, Гиффорд?

И вновь наступила тишина, которую нарушал только шум падающих волн.

Куда он подевался? Куда запропастился ее худой, как тростинка, Христос с мягкими блестящими волосами, который так долго беседовал с ней? Вода омывала ей лицо, и это было очень приятно. Она пыталась вспомнить, о чем он ей рассказывал. Кажется, он говорил что-то о том, как он пойдет в какой-то маленький городок и найдет в хлеве детскую колыбельку и маленького гипсового Христа. Говорил о братьях-монахах в коричневых одеждах и о том, что он сам желал стать не священником, а только одним из братьев. «Но ты предназначен для большего», — убеждала его она.

На мгновение сквозь боль ее пронзило острое чувство потери — ощущение навечно утраченных слов, часов и образов. Помнится, она сказала ему, что тоже была в Ассизах[22] и что ее святым был Франциск Ассизский. Просила вытащить у нее из сумочки орден. Это был орден Святого Михаила, но все равно он был ей нужен. Он все понял. Тот, кто понимает святого Франциска, тот поймет и святого Михаила. Тот поймет всех святых. Она хотела его о чем-то спросить, но он продолжал рассказывать ей о песнях, которые любил. Ему нравилось петь по-итальянски и исполнять латинские гимны. В них не было ничего премудрого. В них говорилось о солнечных холмах Италии и о том, как холодный туман сгущается над Доннелейтом.

Гиффорд почувствовала тошноту и вкус соли на губах. Руки ее занемели от холода. Вода обжигала ее! Накатившиеся волны перевернули ее на другой бок, и песок больно впился ей в щеку. Боль в животе стала невыносимой. О Боже, ты не можешь представить себе такую боль и не... Что? Помоги же мне!

Она опять перевернулась на правый бок, посмотрела на сияющий залив и на утро, представшее ее глазам во всем своем великолепии. Господи, это все случилось на самом деле, и она не смогла это остановить! А теперь это превратилось в массу изливающихся из нее, произносимых шепотом тайн и угроз... И это убило ее.

Но что будет делать без нее Райен? Что станет с Пирсом, если ее не будет в живых? Она нужна Клэнси. Их свадьба может расстроиться, если что-то случится с Гиффорд! Господи, куда же подевалась Роуан? Интересно, какую они выберут церковь? Только не церковь Святого Альфонса. Роуан!..

Неожиданно на нее навалилось множество дел, которые предстояло сделать. Она начала мысленно составлять списки и строить планы. Нужно было не забыть позвонить Шелби и Лилии. Ее вновь окатила вода, но она уже не ощутила ни вкуса соли, ни леденящего холода. Алисия не знает, где находится виктрола! Об этом не знает никто, кроме Гиффорд. Господи, да ведь она совсем позабыла о салфетках к свадьбе! В мансарде на Первой улице хранится целый ворох льняных салфеток, вполне пригодных для таких торжеств. Но воспользоваться ими можно только в том случае, если к этому времени вернется Роуан и распорядится, чтобы... О святые небеса! Единственным человеком, который не вызывал у Гиффорд беспокойства, была Мона. Кому-кому, а ей тетушка была совершенно не нужна Мона!..

О, до чего же приятна вода! Нет, Гиффорд ничуть против нее не возражала, как говорится — ни капельки. Интересно, где ожерелье? Роуан, уж не ты ли взяла его с собой? Лэшер все же дал Гиффорд орден. Он висел у нее на шее, но не могло быть и речи о том, чтобы поднять руку и коснуться цепочки. Сейчас гораздо важнее провести, так сказать, полную инвентаризацию. И главное, не забыть включить в эту опись виктролу, семейный жемчуг, ожерелье и пластинки дядюшки Джулиена. А также все старые песни, которые проигрывали на виктроле, и платья, в свое время принадлежавшие бабушке Эвелин и теперь хранившиеся в сундуке в мансарде. Гиффорд окунула голову в воду, надеясь таким образом смыть кровь с лица и рук.

Нет ничего страшного в том, что вода такая холодная. На это вполне можно не обращать внимания. Другое дело — боль, ужасная, мучительная, раздирающая на части. Она ни на миг не позволяет о себе забыть. Да и вообще, стоит ли жизнь таких мучений? Вряд ли. Что необычного в том, чтобы терпеть эту боль? Что необычного в том, чтобы переносить такие страдания? В этом нет ничего особенного, и все это знают. Так стоит ли ради этого жить? Она, во всяком случае, не могла дать утвердительный ответ на этот вопрос.