Пятый услышал какой-то легкий хруст под самым носом и слишком поздно понял, что надо было не дышать. Реальность закрутилась спиралями того самого «Сада Камней» и погасла.

* * *

– Тревога! – закричал Разумник усиленным магией голосом. – Стрелок сломал Сигнал!

Гадкий Утенок вынырнул из раздумий, послав коня сразу вскачь. Он помнил, куда пылил Пятый.

– Зуб, строй это стадо! Оттуда угроза! – закричал командир.

Восемь всадников поскакали за ним.

Им навстречу уже текла сплошным потоком река свежих, освежеванных скелетов. Белый на всем скаку врубился в этот поток, сбивая Бродяг конем, раскалывая им черепа, разрубая им позвоночные столбы. Конь Гадкого Утенка почти остановился, ведя свой собственный бой с Бродягами, кроша их копытами, растаптывая упавших Бродяг. Белый рубил направо и налево, впереди и сзади. Его длинный меч отлично подходил как раз для такой рубки с коня. Мелькая, как крылья птицы.

Но река Бродяг обтекла его, как вода в ручье обтекает камень, обтекла магов, кидающихся камнями, бьющих молниями, и крестоносцев, рубящихся мечами и топорами, и заскользила к каравану.

– Да сколько же вас! – взревел Гадкий Утенок.

Он уже почувствовал, как руки наливаются бесчувственным свинцом. Как бы ни был легок меч изумрудной стали, как бы ни было изменено, в детстве еще, его тело по образу Паладинов, но Белый еще не восстановился после излечения Некромантом, уставал быстро, не мог долго сражаться с такой прытью, на таких скоростях. Воздух кончился, выбросив его из состояния Упоения Боем, которое Старый называл «боевым режимом», владея им, не проходя изменений тела магией. Сердце отчаянно билось, не в силах разогнать слабость из тела. Багровая тьма в глазах подбиралась из-за углов зрения, стягиваясь к центру. Белый знал – именно в такие моменты чаще всего и гибнут в сечах Паладины. Потому как, кроме усиления, ускорения, нечувствительности к боли и ранам, Паладин, в Упоении Боем, уставая и не прервав такого своего состояния, перестает видеть, чувствовать угрозу. Особенно – удары противников с боков или сзади.

– Милый! – едва слышно прошелестел ветром призрачный голос, с едва уловимым, но узнанным голосом Синеглазки.

Как свежую, холодную кровь влили ему в жилы. Усталости как не бывало. Будто он хорошо выспался и только встал после крепкого сна. В глазах и голове прояснилось. Он ясно и четко увидел, что надо сейчас делать. Но в Упоение погружаться не спешил.

– Туда! – хотел он крикнуть, но лишь захрипел пересохшим горлом.

Но его спутники услышали. Повернули коней, прорубились на «берега» этой реки красно-белых «голых» Бродяг, вызывая этим ответвление, раздвоение реки нежити. Отчаянно рубясь, разрывая, сжигая Бродяг магией, всадники вырвались из сплошного потока скелетов, поскакали, набирая скорость, отрываясь от противника.

И тут же развернулись, выстраиваясь атакующим клином. На острие – Белый. В своей артефактной броне Стража Дракона, самостоятельно нарастившей свои объемы в бою, закрывшей большую часть тела владельца гибкой, но очень прочной броней. Белый был почти неуязвим для безоружных Бродяг. За ним – два крестоносца, броня которых больше всего подходила под броню Бессмертных – почти полная кольчуга, усиленная стальными пластинами. Третий ряд – три крестоносца в кольчужных рубахах, шлемах, наручах и поножах, с щитами и секирами.

В тылу – маги. Маг земли бормотал заклинание, сопровождая его танцем рук и пальцев. Маг воздуха на одной руке держал готовые заклинания – Таран Воздуха, в другой – Молнии. Разумник баюкал какую-то свою разновидность тарана – Ментальный Удар, положив свой посох на плечо, как секиру.

Набрали разгон. Бродяги бежали навстречу. Маги ударили, пробив в сплошном потоке скелетов широкие просеки. Таран и Удар Разума разметали Бродяг на ошметки. Крестоносцы, вгон, добивали уцелевших Бродяг. Проскочили поток скелетов насквозь, опять разогнались. Маг земли бросил за спину заклинание. Корка Пустоши превратилась в жидкую, вязкую грязь, в которой Бродяги сразу увязли, падали, затаптываемые толпой скелетов, что тоже увязали в этой жиже. И Бродяги были настолько тупы, что даже не пытались обойти препятствие, продолжая затаптывать друг друга в получившийся чан с клейстером, утрамбовывая друг друга.

– Молодец, Комок! – крикнул Белый. – Удар!

Они опять прорубились через поток скелетов выше «по течению» реки нежити, от «чана с клейстером». В момент их удара в толпу Бродяг Комок потерял контроль над своим заклинанием. «Клейстер» мгновенно затвердел, похоронив в себе десятки Бродяг, еще десяток застряли в затвердевшей почве Пустоши разными частями конечностей.

Комок опять бросил это заклинание себе за спину. Еще одна партия Бродяг застряла, тут же погрузилась в жижу, втаптываемая следующими Бродягами.

Разворачивая коня, Гадкий Утенок осмотрелся. Поток Бродяг не ослабевал, хотя они и разорвали его на части, и довольно сильно проредили. Но конца скелетам всё еще не было видно. Белый увидел, что повозки уже выстроены коробкой, щиты бортов опущены, кони загнаны внутрь этого укрепления, строй воинов рубит первых доковылявших до них Бродяг.

Хорошо, Бродяги – не матерые, а свежие, тупые и медлительные.

– За мной! – крикнул Гадкий Утенок, разворачивая коня.

Он решил – пока удалось разорвать поток Бродяг – найти Стрелка. Белый погнал коня по тропе, вытоптанной голыми ступнями Бродяг. Спеша и понукая коня, с которого уже летела пена.

«Скорее! Скорее!» – спешил Белый, чуя, что его друг попал в нешуточную беду.

Отставшие Бродяги разворачивались на него, разевали пасти на своих остатках лиц. У некоторых даже остались белые глаза. Бродяги совсем свежие. Но мышечный каркас их тел отсутствовал полностью. Он не сгнил, отвалившись. Они не несли следов зубов или когтей Тварей. Мясо с Бродяг было удалено – острыми ножами и умелыми руками. И это было заметно по характерным следам. Бродяг разделывали, как разделывают туши скотины, срезая с туш мясо. Этих бедолаг разделали? До того как они обратились или после? Жуть!

Белый уже не рубил с плеча, экономя силу. Бил ловко и с небольшой амплитудой взмахов. Скорость движения коня придавала достаточную силу ударам. Надо было лишь направить клинок – головы Бродяг, почти сами, слетали с тел.

Взлетев на пригорок, Белый увидел кучу копошащихся скелетов, взревел от ярости, ударил взмыленного коня шпорами. Шлем, открывшийся, чтобы дать больше воздуха владельцу, захлопнулся, отсекая лишние звуки и запахи гниющих Бродяг. Белый выставил меч, как копье, проскакав вдоль кучи Бродяг, рассекая сразу несколько тел, как косой. И тут же спрыгнул с коня, разворачиваясь к врагу, закрутил мечом перед собой мельницу. Крутящийся клинок отрубал Бродягам руки, разрубал их на части.

С другой стороны ударили маги и крестоносцы. С треском и грохотом по скелетам пробежала ветвистая молния, белые разряды прыгали со скелета на скелет, а гнилая плоть от этого вспыхивала, коптя. За минуту Бродяги были перебиты. Крестоносцы развернули своих коней, кружась вокруг места побоища. А маги и Белый стали раскидывать вонючие части Бродяг, раскапывая павшего коня Стрелка.

– Стрелка нет, – кричит Шепот.

– Тол, ты не слышишь его? – с надеждой в голосе спрашивает командир.

– Нет, – покачал головой Разумник, – но я слышу запах мыслей. Бродяги думать не умеют. Туда!

Они ловят коней, опять скачут. Бродяг нет, шлем раскрылся, ветер ласкает разгоряченное лицо Гадкого Утенка, не в силах охладить его кипящей головы. Белый чувствовал, что они на правильном пути, но, как опытный командир, чувствовал, что время уходит. И их каравану сейчас становится очень тяжело. Они рассекли Бродяг, проредили, увели часть за собой. Но этот выигрыш во времени уже исчерпал себя. И Бродяги сейчас должны были уже наваливаться на вчерашних горожан всей своей безмозглой, но не знающей усталости, толпой.

Потому он гнал коня, не жалея животину.

– Вон они! – кричит маг разума Тол.

И Белохвост увидел двух всадников при трех конях. И преследуемые увидели их, стали стегать своих коней плетьми. Они явно совещались, причем очень эмоционально, жестикулируя. И вот один из них, взмахнув руками, валится с коня. Второй – держит на отлете саблю Стрелка. Он объезжает коня своего спутника, перепрыгивает на него, отрубает застрявшую в стремени ногу, спихивает с заводного коня какой-то сверток, сбрасывает навьюченные переметные сумки, начинает нещадно стегать освобожденных от груза коней.

Лишь через несколько минут они доскакали до этого места. Зарубленный похититель Стрелка был еще жив, но бился в агонии, истекая кровью, хрипя.

Разумник бросился к нему, утыкая свои ладони в лицо раненого. Белый, мечом, поворошил тюки, что сбросили беглецы, упряжь Пятого, оттягивая момент, когда надо будет развернуть сверток, боясь найти в нем своего друга, – по размеру подходило. Но в полотно грубой ткани был завернут не Стрелок. Другой человек. Молодая девушка. Одна из тех, что покинула их лагерь вместе с кожевником. Выпотрошенная и обескровленная, как овца, приготовленная к разделке. Мерзость!

– Тол! – кричит, как раненый зверь, Белый, в отчаянии понимая, что друга ему уже не спасти – силуэт всадника и двух заводных коней, с перекинутым через седло еще одним свертком, с телом Пятого, уже скрылись из виду. Он – на трех конях, а конь Белого уже загнан и не выдержит гонки.

– Эти твари охотятся на людей, как на дичь. Они – людоеды! Этих Бродяг они сделали! Что за погань тут творится?! – говорит Тол, выпрямляясь.

– Куда он повезет Стрелка? – рычит Белый.

– Я знаю, куда, – кивнул Тол. – Эти твари себя называют егерями Ужа.

Тол вздрогнул, посмотрев туда, откуда они прискакали:

– Зуб сломал Сигнал! Сейчас вести тебя к Ужу?

– Погибнут все наши. Зуб – довольно крепкий воин, паника ему не знакома, если дело дошло до его зова о помощи… – басит один из крестоносцев, подводя коня командира.

– Знаю я! Знаю! Зуб, будь ты проклят! Малыш, прости! – воет Белый, взлетая в седло. Сердце Белого Хвоста разрывалось от боли. Разрывалось между Дружбой и Долгом. И как бы юноша не хотел скакать на северо-восток, вслед за похитителем-людоедом, пока не падет конь, а потом идти пешком, он выбрал Долг. Он выбрал сотни едва знакомых людей, а не одного, пусть даже и единственного из друзей, что у него остались. Белый знал, что никогда не простит себе этого, но не мог поступить иначе. Жизнь одного, пусть и самого лучшего человека, не стоит сотней жизней других людей, что погибнут без заклятий магов, мечей крестоносцев и его неуязвимой брони Стража Драконов.

* * *

Когда прокричали тревогу и командир повел свою стражу в атаку, началась лихорадочная деятельность по организации обороны. Повозки сгоняли друг к другу, стягивали их ремнями, опускали борта, выпрягали и стреножили коней. Зуб сам бегал среди людей, ударами крепкой руки подгоняя слишком безмятежных. Если САМ Стрелок, внук Игрека, попал в беду, это что-то очень и очень серьезное. А может, и страшное. Смертельно ужасное.

Так оно и вышло. Отряд командира не мог перебить сотни этих странных Бродяг, что нескончаемым потоком, лавиной, перекатывались через гребень, катились на их строй щитов. Бродяги были «мягкие», тупые и медлительные, но их было слишком много. Слишком. Стена щитов стала шаг за шагом отступать к повозкам. Люди устали махать секирами и топорами, но сменить бойцов было некем.

Маг Жизни, от магии светящаяся своими синими, как рассветное небо, глазами, поддерживала свежесть бойцов магией. Но она была одна. А бойцов – сотни. А Бродяг – тысячи!

И вот наступил момент, которого Зуб больше всего боялся. Все бойцы рубились в одну линию, прижатые спинами к щитам повозок, но Бродяги обходили их строй. И их некому было остановить. Эти артисты били нежить алебардами – с повозок, через головы бойцов. Женщины затаскивали раненых в повозки. Но заткнуть брешь после раненого или павшего бойца было некем.

Сплошная куча скелетов захлестнула отряд крестоносцев, что защищали священника, очень эффективно уничтожавшего нежить своим Даром Триединого. Но Бродяги лезли на клирика прямо друг по другу, со своей мертвой решимостью и смелостью неуязвимой сущности. Полыхнул Свет, вся эта куча гнилых тел содрогнулась, замерла горой, но уже – трупов.

Зуб скинул шлем, рванул кольчужный воротник, разрывая ремни, – ему нечем было дышать, пот застил глаза, руки уже одеревенели махать топором. Он уже не бил Бродяг, а пихал их своим топором. Зуб даже не смог переломить костяную палочку с заклинанием. Он ее перекусил, ткнул Бродягу шипом топора в лицо, тут же отбил руку другого Бродяги от одного из своих бойцов, ударил еще одного. Но получился не удар, а шлепок. Голова Бродяги не лопнула под ударом, а топор Зуба застрял в костях черепа. Бродяга дернулся, вырывая топор из рук Сбитого Зуба.

«Хоть глоток силы», – подумал Зуб, впечатывая кольчужный кулак в белесые глаза Бродяги, натягивая свой шлем на собственную голову – другой рукой. Но Синеглазка уже в беспамятстве валяется под ногами своего брата, который, с высоты повозки крушит черепа Бродяг длинной алебардой.

Бросившийся под ноги бывалому наемнику, теперь – крестоносцу, Бродяга, заставил Зуба пошатнуться. Тут же удары других Бродяг в корпус, как молотами, выбили из груди Зуба воздух. Зуб ударил в ответ кулаком, схватившись за кинжал на поясе. Но что уже мертвому удар кулаком? Ответный же удар Бродяги полыхнул вспышками в глазах Зуба, во рту – вкус стали, звуки грохотали, как внутри колокола. Все померкло, мир перевернулся.

Но Зуб не потерял сознания, даже упав. Он схватился за скользкую кость ноги Бродяги, который наступил Зубу на грудь, чтобы влезть на повозку, вогнал ему кинжал между дисками позвоночного столба, обтянутого гнилым мясом. Бродяга замер, повиснув на борту повозки. От страшного удара в затылок голова Зуба опять взорвалась. Он на секунду потерялся. Когда очнулся, пожалел, что расстегнул ворот, – зубы Бродяги, источая зловоние сгнившего мяса, тянулись к его горлу. Зуб вскинул руку, обхватывая голову нежити, засовывая пальцы ему в рот, взвыв от боли, – Бродяга больно, даже сквозь перчатки, прикусил пальцы. Зуб дернул рукой от себя, до хруста. Бродяга обмяк.

«Секундочку, секундочку! Вздохнуть!» – молил Зуб. Но он услышал крик, отозвавшийся болью в сердце, – крик Жалеюшки.

«Иду! Иду, любимая!» – думал Зуб, но никак не мог встать – его топтали Бродяги, выдавливая из него остатки воздуха и сил, на него падали трупы. Зуб задыхался. Он дергался, пытаясь спихнуть с себя эту зловонную кучу костей, но сверху продолжали падать гнилые кости с разбитыми черепами, которых крошил Корень.

Его алебарда уже лопнула, не выдержав такого количества ударов. Теперь Корень бил в головы Бродяг железными костылями, которыми они закрепляли свои шатры и навесы во время выступлений. Размахивая сразу двумя железными прутами, благо, как врожденный циркач, он был двурукий, равно владея и правой, и левой рукой, Корень стоял прямо над телом сестры, которую любил и ценил больше своей жизни. Бездарей в Мире рождаются тысячи тысяч, магов – сотни, а магов Жизни – единицы.

От кого их мать понесла Синьку, они не знали. И – не хотели знать. У них всех была МАМА. А отцом им был Цирк. Никто из них никогда не мог попрекнуть маму за ее дополнительный приработок. Потому что очень часто, даже слишком часто этот приработок оказывался единственным. Но этим часто попрекали их. «Дети цирковой шлюхи» – так их дразнили с самого детства. Да. Так оно и было. Но они выжили. Из дюжины рожденных братьев и сестер – все выжили. И они знали, чем и как их мать зарабатывала им ужин. Они не могли попрекнуть ее. Потому что она – МАМА.

А вот этот князеныш мог. Корень прекрасно видел, какие чувства испытывают друг к другу его сестра и этот умный, даже слишком умный, заумный, мальчик. Прекрасно видел. Но он знал, как больно будет его сестре, когда ему, княжичу, Наследнику императора, в лицо будут кричать: «Дочь цирковой шлюхи!»

– Куда?! – зарычал Корень, крюком костыля захватывая костяную руку Бродяги, протянутую к визжащей Матери Милосердия, вторым костылем разбивая этот гнилой череп.

«Ну, и где этот князеныш? – подумал Корень, размахивая стальными изогнутыми прутами. – Ускакал за Бруской? Бросив их всех тут? Его ты полюбила, сестренка? А он бросил тебя ради своего милого дружка!»

Он думал так от злости. От отчаяния. Чтобы разозлить самого себя. С детства Корень – в злобе и ярости – черпал силу и стойкость. А драться приходилось очень и очень часто. За кусок хлеба, за обиды, за младших братьев и сестер, за оскорбления мамы. Злость придавала силу, давала крепость телу и решимость духа.

Он злил себя, а командир – лишь очень зримый объект для разжигания злобы. На самом деле Корень все больше и больше уважал этого мальчика, что всегда казался слишком высокомерным. Но оказалось, что вся эта отстраненность – от уязвимости. Парень был очень одинок и легкораним. Мальчик был очень внимательным к людям, не был высокомерным, при этом был очень честным, ответственным и, как позже выяснилось, очень мужественным. И если бы сегодня командир не повел свой маленький отряд прямо на орду нежити, чтобы спасти Бруску, а остался бы тут, со строем щитоносцев, Корень бы очень сильно разочаровался в легендарном победителе демонов-змеелюдов, соратнике святого Старика. И считал бы, что юбка его сестры, ее прелести, испортила мальчика, давно ставшего седым мужем.

Костлявая рука Бродяги, как стальным ломом, перебила запястье Корня. Парень взвыл от боли, опять вспышкой ярости наполнившей его силой. Корень проломил лоб этому мертвяку, снес нижнюю челюсть другому. И опять взвыл от боли. Бродяга впился своими гнилыми зубами в ногу акробата. Костыль пробивает нежити череп, гниль льется прямо на прокушенные штаны, на рану. Другой Бродяга сбивает Корня с ног. Акробат падает на спину, встает на лопатки, цирковым приемом прыгает со спины – прямо на ноги, «проваливаясь» от боли на прокушенную ногу, но достает костылем затылок Бродяги, что ползет по Матери Милосердия, зажмурившейся от ужаса, закусившей губу и закрывшей живот руками.

Опять – как ломом ударили по ноге. По вспышке тьмы в глазах и волне тошноты Корень понял – опять сломали ногу. Циркач очень хорошо знает, что такое – перелом костей. И если бы не Синька, все бы они давно умерли от голода. Кому нужен искалеченный артист? Но у них была Синька, потому они прославились лихостью головокружительных и опасных трюков. И подрабатывали наемниками, что тоже прибавляло Синьке работы и опыта.

Акробат, прыгая на одной ноге, опять стал крутить железный прут. Теперь только один прут, обрушивая, то один его конец, то – другой, на Бродяг. Разбивая им руки, черепа, позвоночные, шейные диски Бродяг. Еще один смердящий скелет упал на Жалею, совсем лишившуюся чувств от ужаса. Корень подцепил крюком прута за шею скелет, что упал на его обессиленную сестру, резким рывком бросив Бродягу в его собрата-нежить, сбивая обоих с повозки, вниз, на павшего Зуба.

С шипением и грохотом ударили молнии, перебегая с Бродяги на Бродягу. Завоняло паленым гнилым мясом.

– Маги вернулись, – выдохнул Корень, встав на колено перебитой ноги, оперевшись на железный прут, как на костыль, тяжело дыша трупным смрадом.

Только теперь, остановив карусель боя, Корень увидел всю картину погрома.

Во время схватки мир для него сжался до порванных стен повозки. Теперь эта повозка стала телегой – совсем не крытой, Бродяги порвали все. И Корню казалось, что порваны все люди в их отряде, но это оказалось не так.

Вокруг стояли, спиной к спине, и сражались вооруженные горожане и крестоносцы, егеря и дозорные, что успели вернуться и напали на нежить со спины. До некоторых повозок и лошадей Бродяг совсем не пустили. Тут, где стояли Зуб, Корень, Мать Милосердия и Синька, было тяжелее всего именно потому, что они первыми оказались как раз на пути нежити, как и подобает главарям. А возможно, и потому, что рядом сражался клирик со своим отрядом крестоносцев, своей Силой Триединого приманив Бродяг.

– Как она? – кричит командир, магический шлем которого раскрылся, как створки раковины.

– Притомилась, – ответил Корень. – Не нашел?

– Не нашел, – зло поморщился командир, спрыгивая с коня, ловко поддевая мечом Бродягу, отчего череп того слетел с костлявых плеч ходячего скелета. И пошел крошить Бродяг, вихрем. Его меч порхал, как крылья скверной стрекозы.

Корень, вздохнув тяжко, посмотрел на небо – с благодарностью, с трудом и болью – встал. Стал крюком костыля цеплять освежеванных, смердящих Бродяг, сбрасывая их с повозки.

Раз Белый пробился, то поток Бродяг иссяк, решил Корень. Теперь дело осталось за малым – добить оставшихся неупокоенных, спасти живых.

– Синька, вставай! Работать надо! Мать Жалея! Неудачное время вы выбрали для отдыха! А ну! Вверх! Нам еще убраться надо подальше, пока Змеи на падаль не сползлись.

Поливая лица женщин из бурдюка водой, краем глаза Корень увидел глаза Белого. «Переживает за сестренку, князеныш!» – подумал Корень.

«А сердитый циркач фишку рубит! Споемся! – подумал Белый, смахивая руку, подрубая ноги и добивая Бродягу. – Помнится, Старый их учил соглядайству. Попробую повесить на него удел Пятки».

От мысли о Пятом стало так больно, что двух следующих Бродяг Белый располовинил надвое, с криком.

* * *

– Я думал, что все! Вообще никто не уцелел, – говорит Гадкий Утенок, стягивая шлем с головы. Бармица шлема из необычного материала брони, как чулок, неохотно тянулась за яйцом шлема.

– Я тоже думал, что растоптали всех, – кивнул Корень, с благодарностью принимая флакон у командира, но не отпил из него, а протянул сестре, поняв, что Гадкий Утенок именно ей передал эликсир Жизни. Потому что глоток эликсира для Корня, как и для любого другого, – это один глоток, а каждый глоток Жизни для Синьки – как сотня полных флаконов. Маг Жизни быстрее восстановит свою Силу, сможет их всех вылечить.

На Синьку было больно смотреть. Осунувшаяся, почерневшая, высохшая, будто постаревшая на полвека. Ее волосы поблекли, как у старухи.

На земле сидел Зуб, отсутствующим взглядом смотря прямо перед собой, кривя разбитые губы, сплевывал осколки зубов. Он не реагировал даже на Жалею, что обрабатывала ему разбитую голову.

– Когда вылетел на гребень, – продолжил командир, вытирая лицо и шею платком, – тут – сплошное море этих освежеванных Бродяг. А оказалось, не так все и плохо. Зуб! Зу-уб!

– Оставь его, – попросила Мать Жалея. – Совсем растоптали моего крестоносца. Мне скажи, как в себя придет – исполнит.

– Мне надо дать расклад – сколько выжило, сколько – нет. Сколько ранено, – кивнул командир.

– Так это как раз – ко мне, – ответила Жалея. – Пойду считать.

Она несколько секунд смотрела на Зуба, погладила его по окровавленной щеке, пошла.

– Я скоро, мой Ал, – простонала Синеглазка, – чуть отдохну. Не смотри на меня! Такую!

Девушка закрылась рукавом.

– Сиди, – махнул командир рукой, пожимая плечами, – теперь уже не опоздаем.

Он впился взглядом в Корня. Циркач, кивнув, усмехнулся, подтянув к себе здоровой рукой железный прут, весь выпачканный в сукровице и мозговой ткани с прилипшими осколками костей.

– Ты тоже вставай на ноги. Возьмешь на себя тягло Бруски, – велел ему командир.

Корень от удивления даже подпрыгнул. Синька забыла про свой непрезентабельный вид – убрала с лица рукав платья, удивленно смотря в глаза Белохвосту.

– Бруска погиб?

– Не думаю, – покачал головой Белый. – Сразу его не убили, не бросили. Он им нужен. И скорее всего – живым. И убить его сложно. Дети скверны живучи. А у него еще и Корень Жизни.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Синька.

– Олег знал, кого Ольга одарила Корнями. А что знали Старые, знаю и я… – вздохнул командир, поднимая руки со шлемом, дальнейшие его слова были ненадолго заглушены надеваемым шлемом, пока речевые ретрансляторы не заработали. – Так что Брус живой. И я его найду. Мы, Красная Звезда, своих не бросаем. Но мне завал в дозоре не нужен. Так что бери это направление, Ловкач, да смотри мне, не завали!

– Это как выйдет, – пожал плечами Корень.

– А должно выйти – туда, куда мне надо. И ты выведешь. Тут или – Ал, или – пропал! Понял?

– А ты меня не пугай! Пуганые мы! – вскинулся Корень.

– Вот ты, циркач, вроде умный, а на самом деле дурак дураком! – вздохнул командир, отвернулся и махнул рукой. Тут же подъехали его стражи, подвели коня.

– Что ты его дразнишь? – спросила Синька.

Корень отметил, что эликсир уже работает. Лицо сестры просветлело, глаза поголубели, а то были, как у Бродяг, – белое пятно.

– Ничего.

– Ты все мне простить не можешь?

– Да при чем тут ты? Твоя судьба, решай сама. Ты уже большая девочка. Потом только не плачь, когда тебя отродьем будут кликать. Не могу поверить, что я на него с кулаками кидался, он меня чуть не зарубил, а теперь поручил мне работу, будто я отпрыск знати.

– Знатность определяет не родословная, а крепость твоей воли, – прохрипел Зуб, с кряхтением и стонами поднимаясь, но выпрямиться не смог, упал на колени.

– Он первый, кто ввел в полк Бессмертных незнатных отпрысков. Произведя их таким образом, – продолжил Зуб, отдышавшись. – Эко меня помяли! Неужели ты не знал, кто он?

– Знал. Давно знал, – кивнул Корень, даже не пытаясь помочь Зубу подняться, – сам мог только сидеть и ждать, когда сестра сможет срастить ему кости ноги и руки.

– Тогда что удивляешься? Для него дело – прежде личных чувств. Али ты не слышал его слова, что нет бесполезных людей?

Зуб наконец смог по бортам повозки вскарабкаться, поддерживаемый худенькой Синькой, с треском в спине выпрямился.

– Так Старый говорил: «Нет плохих работников, есть лишь неправильное их использование», – говорит Корень.

– Ты и святого знал? – повернул Зуб разбитое лицо к циркачу.

– Да, видел один раз. Они нас искали. Им Синька нужна была, – кивнул Корень.

– Это хорошо, дочка, что именно Старик тебя нашел, – вздохнул Зуб, – а не другие. Ради лишней сотни лет жизни эти уроды ни перед чем не остановятся. Неба белого никогда бы не увидела!

– Все властные такие! – отмахнулся Корень – Мы для них – что дрова для печи.

– Не все, – возразил Зуб, вскинул руку и указывая туда, куда уехал командир, – потому беречь его надо. Если не убережем – кому Империя достанется? Змеям? А?

И Зуб поковылял от повозки, выдернул свой топор из останков Бродяги, стал опираться на него, как на костыль.

Брат с сестрой переглянулись.

– Бруску жалко! – вздохнула девушка.

– Серый сказал, что найдет его. Вот только пусть попробует не найти! – прошипел циркач сквозь боль. Синька вправляла ему кость.

– И что ты сделаешь? А, отродье бродячей шлюхи? – усмехнулась Синька, с щелчком составляя кости.

Циркач взвыл.

– А ты – нет? – отдышавшись, спросил Корень.

– И ты – нет. Ты теперь – впередсмотрящий! Глава дозора. Понял? И только попробуй подвести его! Я тебе!

Корень опять взвыл, чуть не перекусив сыромятный обрывок ремня, зажатый в зубах.

Можно было и подождать, пока Сила накопится в Синьке, тогда она смогла бы все сделать безболезненно. Но у циркачей не всегда был маг Жизни. Да и сама Синеглазка не всегда умела лечить. А переломы – всегда были. Не привыкать. А Сила ее – им всем нужна. Каждая капля.


Гадкий Утенок остановил отряд. Дальше скверна сгущалась. Он не был магом. Не был клириком. Но видел скверну. Может, от матери что-то перешло? Хотя какие только маги не пытались увидеть в нем Дар – ничего не было. Даже Темный Марк не видел. Говорил, что аура у Белого обычная. Не совсем обычная, типичная для измененного, но бездаря. Говорил, что такой же тип ауры он видит у Ястреба и у Паладинов-бездарей. Хотя Ястреб говорил, что он тоже видит скверну и также чувствует ложь.

В центре скверна клубилась, бурлила, будто истекая из Пустоши.

– Интересно, зачем было именно сюда тащить жителей города. Почему их не принесли в жертву прямо в городе? – говорит Шепот.

– Видимо, место особенное, – пожал плечами командир – А карта наша у Стрелка была?

– Он ее в седельной сумке возил, – отвечает Тол. – Надо поискать – сбрую его они же бросили. Может, тут раньше храм был? Или какая священная роща старых богов. Или – Исток.

– Какая теперь разница? – отвечает Комок. – Меня больше интересует, зачем с них плоть срезали? Это пытка такая?

– Это все вместе, – отвечает Тол. – Эти людоеды называли его Мастер Боли. Он тут пытал людей, освежевал их, проводил темные ритуалы, принося их в жертву. Осквернил святое место, заготовил мяса, провел изменение людей в послушных ему Бродяг.

– Сколько таких мест он уже сделал? – спрашивает Гадкий Утенок, разворачивая коня. – Они повезли Стрелка к этому Мастеру Боли?

– Да. Он должен быть у Ужей. Тут, у Ужей, свежее мясо, – ответил Тол, тоже разворачивая коня.

– Мерзость, – воскликнул Шепот.

– А самое мерзкое, что Мастер Боли – настоятель Триединого, – вздохнул Тол. Все отметили, что он не сказал – «бывший настоятель».

– Ну, святоши! – скрип зубов командира все услышали даже через шлем. – Не отмолитесь!


Оказывали первую помощь раненым, прощались с павшими, чинили повозки. И все – с наибольшей поспешностью. Надо было скорее покинуть это место. Но время шло, а караван никак не мог собраться.

Выжившие с тревогой смотрели на силуэт высокого всадника в необычной броне, что стоял на гребне, не торопя людей, ожидая, когда караван соберется. Тревожно людям было от того, что они уже знали, что он поведет их в самое логово людоедов. Но не идти с ним не могли. Вид командира, разваливающего кожевника надвое, был страшнее Бродяг.

Да и разве в этом дело? Молодой Стрелок уводил Бродяг от них, спасал их, когда попал в засаду людоедов. Он заботился о них. Неужто они его оставят на растерзание Мастера Боли? Дадут ему превратиться в Бродягу?

Слишком многие Бродяги были узнаны. Жители города отбивались и умирали от мертвых рук своих недавних соседей, своих прежде родных и близких. Все думали, что людей увели для продажи в рабство на Южные острова или в Темные земли. А оно вон как вышло!

Хотя идти на Ужа было самоубийством. Но командир верно сказал – лучше умереть один раз и с оружием в руках, чем умирать долго, очень долго – на жертвенном камне. «Если не мы – то кто?» – сказал он.

Имперские полки пошли громить орды нежити и каких-то демонов, то ли Пауков, то ли Змеелюдов. Про Церковь – можно не вспоминать. Если сам настоятель Триединого стал Темным Мастером Боли, чего ждать от этих святош? Да и каждый из них видел, что случилось с клириками их города и всех окрестных городов. Они были хуже Тварей скверны. Кожу с живых людей сдирали прямо на алтаре храма. Сияющий прежде золотом храм стал сочиться Тьмой скверны. Нет, определенно – на Церковь никакой надежды.

Наемники смотрителя города легли прямо у города и на его стенах. Ни для кого не была секретом жестокость Змей. И пока Змеи расправлялись с защитниками города, население города пряталось. Сутки Змеи потрошили город. Нечеловеческие крики сошедших с ума от боли людей заставляли слышавших эти крики надежнее замуровываться в подземелья и укрытия. А когда Змеи ушли, по городу продолжились крики. Сумасшедшие святоши снимали кожу с живых людей. Тогда непонятно было, почему Змеи не тронули клириков. Ну, а если сам настоятель стал Темным, то чего ждать от его прислужников?

То, что не все клирики поголовно переродились, – уже чудо. Случайно проходящий через их город отряд наемников во главе с Гадким Утенком – тоже чудо. То, что Красная Звезда вмешалась, – тоже чудо.

Вот если бы прошли мимо, поняли бы. Не осуждали бы. Никому не интересно чужое горе. Своего хватает каждому. Особенно этому командиру. Каждому видно, что он еще не оправился от ран. Молодое лицо, не скобленное бритвой, но – седые волосы. Взгляд старика. А эти его приступы? Как мужественный человек, он старается их скрыть. Но кто-то видел, как его ломает, как он бьется в припадках. И при всем этом – он принял их. А его люди жизнь свою, не раздумывая, обменивают на их жизни. Прав Прибыток: после всего этого перечить командиру – свинство.

Дети засуетились, забегали, снова испуганные. Им, взрослым, пожившим и пережившим, уже казалось – все, пришло самое крайнее время, было невыносимо страшно перед волной Бродяг. А детям? Но всех детей удалось укрыть и сохранить. Сейчас дети забегали, чувствуя грозу.

Следом и взрослые засуетились. Ливень под открытым небом – очень неприятная вещь.

Спешно повозки выстраивались в колонну. Возницы правили коней. Командир, тревожно глядя на западное небо, вел колонну. Егеря уже разбежались в поисках места, где можно было укрыться от ливня. Уже под первыми потоками воды втаскивали повозки на холм, размещали их среди каменных обломков, оскальзываясь на сразу ставшем скользким склоне, по которому начали течь ручьи. Под сплошным водопадом растягивали навесы. Люди сбились в кучки, коллективно дрожа от холода, смотря на сплошную завесу дождя.

* * *

Ливень продолжался больше суток. За это время умер еще один человек, так и не придя в сознание. Маг Жизни сразу отказалась тратить на него Силу – обломки его черепа глубоко вошли в голову, сквозь кровавую кашу волос были хорошо видны белые мозги. То, что он жил – лишь нежелание всех его добить. Если Синька сказала, что это «дохлый номер», то так оно и было. Еще бы кто знал, что значат эти ее слова, сказанные на незнакомом языке. Наверное, какой-то магическо-лечебный термин.

Но маг, хоть и была очень молода, и детская припухлость еще не сошла с ее лица и фигуры, была очень искусна. Люди, которые с отчаянием примеряли на себя долю калеки, с удивлением рассматривали свои ожившие руки, осторожно наступали на перебитые ноги. Многие бросались в ноги мага, прямо в грязную жижу, ловили подол ее грязного платья. Но девушка сильно ругалась на это. И плакала. А ее зверообразный брат очень злился. Все это видели. Каждый решил, что не стоит расстраивать эту прекрасную девушку, злить этих нервных циркачей, которые теперь постоянно торчали около девушки, но попробуй, сделай все по уму, когда твоя нога ожила! Люди впадали в полное помрачение сознания, опять падали на колени.

Хотя ливень и закончился, хотя и надо было быстрее уйти от этого места как можно дальше, тронуться с места они не могли. Кругом вода стояла болотом, и в этой жидкой грязевой каше не то что повозки, а и люди, пешком, завязнут.

Маг воздуха не стал тратить Силу, чтобы избавить их от потоков воды, но, как только ливень стих, стал магичить, выводя сложные построения руками и напевая заклинания на магическом языке, высушив землю в лагере, одежду всех людей, просушив повозки и припасы.

Зуб, все еще сверкая осколками зубов, шепелявя, но уже не хромая и вполне себе крутя корпусом (по личному приказу командира боеспособное состояние сначала было возвращено самым лучшим бойцам, лишь потом – остальным), стал проводить занятия с ополченцами, вбивая в них приемы защиты щитом и выпады копьем. Вот теперь все ходячие мужчины и занимались этим, учили нехитрые, начальные приемы боя, разбившись на пары. Один бил копьем, другой отбивал щитом. Крестоносцы матерились, пытаясь вылепить из ремесленников и приказчиков – бойцов.

Женщины занимались пропитанием всего лагеря и починкой одежды, полотнищ сводов повозок и навесов, дети следили за огнем и конями.

Командир все это время сидел мрачнее грозового неба, плывущего над их головами, лишь изредка отдавая распоряжения своим помощникам. Когда ветер разогнал тучи и проглянуло светило, прошла и хандра у командира. Он подозвал Зуба, коротко переговорил со старшиной крестоносцев и воеводой всего отряда. Зуб пошел к повозкам, позвал Корня и принес четыре учебных меча.

– Ты обоерукий, – сказал командир, передавая мечи циркачу, – драться мечами намного лучше, чем подручными средствами. Работаем!

И они зазвенели утяжеленными, но не заточенными мечами. Все остальные нет-нет, да и поглядывали на этот поединок. В конце концов, наставники остановили все учебные поединки во избежание травм – глаза учеников следили не за своим оружием, а за мечами командира и циркача. Люди стекались к кругу сражавшихся, с восхищением наблюдая этот бой. Командир был настоящим Мастером Клинка. Его бой – как танец, был красив, грациозен и точен. Но и Корень был очень ловок и вынослив. Скорость боя возрастала с каждым ударом. Мечи порхали, как крылья мух, бойцы кружились на пяточке земли, как жернова мельницы, их движения уже стали сливаться в протяжные и едва различимые полосы. Удары мечами сливались, клинков уже не было видно глазом. Только удары и звон. Таких скоростей ополченцы не видели никогда.

Бой остановил Гадкий Утенок – резко закончив схватку, разорвав дистанцию с Корнем, он склонился в знаке уважения.

– Молодец, – сказал командир. – Тренируйся с мечами, а не с цирковыми приспособами. Ты теперь – воевода. Мой подручный. Ты – воин. Не подведи меня. Не дай себя убить. Не дай убить мага Жизни.

Корень склонился в поклоне спине уходящего Гадкого Утенка.

На целых полчаса жизнь лагеря потонула в пересудах. Люди кучковались группами, очень живо обсуждая увиденное. Крестоносцы стояли плотным кольцом. В центре – Зуб.

– Я подозревал, что командир прошел подготовку Паладина, а такие скорости доступны только им, но как такой накал выдержал циркач? – удивлялся Зуб.

– Сбитый, ты бы узнал у сестры циркача, когда до твоих зубов очередь дойдет, не полукровка ли ее братец? – просипел один крестоносец, потирая разбитое горло. В последнем бою убитый им Бродяга мертвой хваткой вцепился в горло, раздавил ему кадык. Если бы не Матери Милосердия, так и помер бы, задохнувшись. Наемник выжил, но говорить ему было очень сложно. А к Синьке он все не решался подходить, видя, как она загружена.

– Он – полукровка, а она – нет? – удивился другой крестоносец.

– Ну, ты же слышал, что говорят про их мать. Я думаю, что напоминать об этом нежелательно.

– Их мать – очень уважаемая мною женщина! – довольно громко возвестил Зуб, обводя каждого воина в черной накидке твердым взглядом. – Она родила и выходила таких замечательных людей! Ее дочь многим из нас спасла жизни и избавила от жалкого существования искалеченным огрызком. А сын этой уважаемой, но, к сожалению, мне не знакомой женщины спас Мать Жалею, чего сам я сделать не смог. И это грызет меня поедом – изнутри! И я у них в неоплатном долгу. Вам все понятно? Посмевший даже тень сомнения навести на светлую память матери этих ребят нанесет мне, лично мне, урон чести. И этот урон я буду смывать кровью.

– Это понятно, Зуб, не кипятись. Мы все обязаны циркачам. Ловкие ребята. Бьются хорошо. А маг Жизни… Это маг Жизни! Просто очень хотелось узнать, где можно научиться так сражаться?! Видно же, что Корень к мечу не приучен. А командиру не уступил!

– Проверял он меня, – сказал, протискиваясь в их круг, Корень, возвращая с поклоном мечи Зубу. Зуб помотал головой, отказываясь брать мечи. Корень пожал плечами, продолжил:

– Он мог меня поразить в любой момент. Но не делал этого, хотел узнать все мои возможности. Отвечаю сам на ваш вопрос… – Корень повернулся к сиплому крестоносцу. – Я не знаю, кто мой отец. Не знаю, чья кровь во мне и в моих братьях и сестрах. Мы не спрашивали у нашей матери. Нам было все равно.

– Нам тоже, – просипел, кивнув, крестоносец.

– Тем более. Надеюсь, вопрос этот больше не будет поднят. Не хотелось бы ссориться с вами, уважаемые. Я хотел бы с вами вести учебные поединки, а не поединки чести. Но, Зуб, время идет. А мы языки чешем. Командуй!

Крестоносцы вскинулись (циркач – низшее из самых низких сословий), но переглянулись, заулыбались, поклонились Корню, стали расходиться, криками созывая своих учеников. Время – оно – неутомимо.

Тол, маг разума, чувствуя, что Гадкому Утенку не по себе, подошел, встал рядом, смотря вместе с командиром на Пустошь. Подошел и Комок, маг земли. Комок совсем не владел премудростями разумников, но прожил уже достаточно, чтобы и так понимать людей. Он был не только самым старшим из этой тройки магов по мастерству, но и самым старшим по возрасту, самым опытным, самым мудрым.

– Я по первости не воспринимал Стрелка всерьез, – сказал Комок, – но юноша заставил себя уважать. Неужели наши советы не заменят тебе, командир, Стрелка?

– Нет, – сухо ответил Гадкий Утенок, – вы не владеете и десятой частью обстановки. Не владеете способами мышления Старика. Вы просто не поймете меня.

– А ты попробуй, – говорит Тол.

Белый усмехнулся. Но ничего не сказал. Вместе смотрели вдаль.

– Вы знаете, какая самая большая беда Империи? – спросил вдруг командир. – И эта беда из поколения в поколение лишь усугубляется.

– Да? – удивился Комок. – Этим уточнением ты отсек половину моих ответов.

– А что мы будем гадать? – усмехнулся Тол. – Ты и так скажешь, иначе – молчал бы, как и раньше.

– Вот что значит разумник, – усмехнулся Гадкий Утенок, поворачиваясь к Толу. – Продолжай!

– Учитывая, что застряли мы тут, а смотрел ты на дорогу, то проблема эта – дороги?

– Угадал. Молодец. Я с детства видел, с каким вниманием относятся властители к дорогам. И я мечтал построить дороги, такие, каким не страшны были бы никакие ливни. И знаете что?

Маги молчали, понимая, что ответ не требуется.

– От Старого я получил очень много знаний. Мне теперь многое стало понятно. А многое – только запуталось. Вопрос не в самих дорогах, их качестве и протяженности. Вопрос шире. Вообще – связанность. Так вот из поколения в поколение дороги ухудшаются не потому, что их не могут починить. А потому, что не хотят. Просто не хотят. Они больше не нужны. Империя – пережиток допотопной жизни. Пережившие Конец Света помнили, что это была одна страна, под одной рукой, под одним Домом. Но время проходит. И вот уже владыки, которых все называют Темными, в открытую заявляют, что император им не нужен. Теперь – Змеи… Они обособились давно и умышленно. Смотри, во что это вылилось.

– А при чем тут дороги? – удивился Комок.

– Дороги, купцы, бродячие артисты, приказчики, наемники – вот что делает весь народ Империи единым. Не император. Единое смысловое поле держит людей в Империи крепче имперских полков. Но из поколения в поколение связанность отдельных частей единого целого ослабевает. Каждый Дом все больше варится сам в своих собственных проблемах. И беды как других Домов, так и Престола стали им далекими и неважными. И вот итог – Смута. Империя отжила свое. Расползается на куски. Не нужны купцы – всюду одно и то же, одни и те же товары, одинакового качества. По одним и тем же ценам. Нет надобности в торговых караванах. Не нужны артисты – города перестали понимать смысл и не находят интересными сценки столичных Мастеров Тысячи Лиц. Наемники перестали уходить из своих городов. А если нет разницы – зачем содержать Престол императора? А когда искажения языков дойдут до полного непонимания людьми друг друга, люди забудут, что они – единый народ. Сами себя нарекут другим именем, образуя новые народы. Начнутся войны меж народов. На истребление.

– Грустные выводы, командир, – покачал головой Тол, – очень грустные. А как же Пророчество? Обещанный Наследник?

– Обещанный Наследник послушал своих наставников и забил большой и толстый… кол на все это Пророчество. И ему Империя даром не нужна.

Маги переглянулись.

– Спартак жив? – шепотом спросил Тол.

– Да, – кивнул командир и тут же покачал головой, – но Спартак – погиб.

– Понял тебя, – кивнул Тол, – значит, не все потеряно. Как там говорил Пращур, мы еще живы?

– Мы живы, – вздохнул Белый, – и Стрелок еще жив. Я чувствую его. А они – нет. Старых основателей нет. Их не чувствую.

– Мы живы, командир, – повторил Тол, добавляя в голос магии, трогая Гадкого Утенка за наруч, – потому мы найдем то, что ты ищешь. Найдем.

– Ничего я не ищу, разумник, – покачал головой Белый. – Уже не найти того, что я хотел бы найти.

– Значит, мы найдем другое.

– Мне не надо другое! – вспылил командир, вырывая руку из пальцев Тола, обрывая ментальный контакт.

– Обернись, командир! – сказал Комок.

Гадкий Утенок обернулся.

– Посмотри на этих людей! – твердо, хотя и тихо, говорит Комок. – Может, им и не нужна Империя. Не знаю. Я – простой маг-боевик. Всю жизнь учился владеть Силой и сражаться. Не думал о таких отвлеченных вещах. Но я точно знаю, что всем этим людям нужна защита. Им нужен кров, им нужно что-то поставить на стол, кого-то привести в свой угол, где-то рожать и растить детей. Им нужна безопасность. И им не важно, кто сможет им дать это – император или не император.

– Император может собрать большие войска, обеспечить большую собранность средств, большую управляемость ими, значит – обеспечить лучшую жизнь в Империи, – возразил Гадкий Утенок.

– Я – простой человек. Родился в маленьком городке, в семье простого пахаря. Я не понимаю таких умных слов, – покачал головой Комок, – и они не понимают.

Гадкий Утенок молча смотрел на мага исподлобья.

– Овца в стаде редко знает, что в стаде ей лучше. Норовит сбежать, – пожал плечами Тол. – Мой отец – смотрящий за шерстью. Пастух, проще говоря. Овце и не надо знать, что она существует только для того, чтобы ее стригли, а потом – съели. Но она должна знать, что тут, в отаре, ее кормят, лечат, защищают. А там, вне глаз пастуха, она сразу попадет на зуб Тварям.

Гадкий Утенок глубоко вздохнул, отвернулся.

– Веди нас, пастух. Стаду нужен кнут и защита. И нож, чтобы резать больных, прокаженных овец… – Маги склонили головы.

Гадкий Утенок развернулся к ним всем телом. Смотрел сосредоточенно на их склоненные затылки.

– Да, братья! Верно! Спасибо за науку. Это не то, что я искал. Но я нашел. Ты был прав, разумник. Идем! Мы уже опоздали.

Командир широкими шагами пошел к лагерю. Комок протянул руку, Тол хлопнул по ней. Этот ритуал ввели в Красной Звезде основатели. Старые основатели. Маги, улыбаясь, поспешили догонять Гадкого Утенка. Пробегая мимо Шепота, подмигнули ему. Маг воздуха, улыбнувшись, откинулся обратно на спину, закрыл глаза, погрузившись в медитацию. Надо было выводить колонну на дорогу. Надо восстановить Силу. Силы никогда не бывает много. Ее всегда не хватает. Всегда.

Синеглазка с тревогой проследила взглядом за командиром. Это не привлекло внимания – все смотрели на него, ожидая его решений. Увидев его решительное лицо, напряженный, но не отстраненный, как вчера, взгляд, услышав его энергичные распоряжения, выдохнула облегченно. И… запела.

Охраняющий ее сегодня метатель ножей, услышав ее мурлыканье, поднял удивленно брови, проследил за ее взглядом, увидел командира. Удивился еще больше. Нашел глазами Корня, но их главарь лишь отмахнулся. Жонглер пожал плечами и погладил рукой свою обнову – новый, почти не поврежденный меч. Метатель ножей решил, что пусть у старших головы трещат. Его дело – охранять Синьку. Потерять мага Жизни – никак не можно!

Пение Синьки резко оборвалось. Метатель ножей выхватил меч, в левую руку скользнул метательный нож, он закрутился на месте, выискивая – кого убить. Но никого рядом не было. Синька, зажав рот руками, смотрела на командира, серым столбом замершего посреди лагеря. Девушка побежала к Гадкому Утенку. Ее охранник – следом.

– Бруска! – закричала девушка.

– Я знаю, – кивнул командир, он хотел что-то еще сказать, но голос его сорвался, он закашлялся.

– Его начали пытать, – сказал он, когда восстановил дыхание, потом повторил, шепотом: – Его начали пытать! Я чувствую его боль.

– Мы не успели! – в отчаянии закричала Синька.

– Успеем, – твердо сказал командир, – Стрелок – крепкий парень. Из наших. Быстро он им не дастся. А умереть у него не получится. И у нас есть маг Жизни. Успеем!

Синька кивнула. Ольга одарила их, всех «щеглов», чрезвычайно редким артефактом – Корнем Жизни. Как бы это ни казалось невозможным, но, увидев Корень Жизни у Белохвоста, разобравшись с его устройством, Ольга через неделю раздала им по артефакту. Амулет невидим, его невозможно снять. Брус Чан не умрет. Но артефакт не избавит его от боли. И не избавит его от жертвенника. Синька передернула плечами, побежала собираться.

В скверну эти условности! В скверну – платья! В скверну – прически! Она – больше не девушка-маг! Она – дочь бродячей артистки! Шлюхи! Дорожный костюм, кожаный панцирь, ножи и кинжалы, аркан и легкое копье, послушная лошадка и мужское седло! Она – боец! И перегрызет горло любому, вставшему между ней и ее названым братом!

* * *

Уныло повесив седую голову, всадник с мечом за плечами неспешно пылил по дороге. Он был давно замечен, но его появление повергло заставу в замешательство. Уже несколько лет никто добровольно не ходил этой дорогой. Никто – из чужих. Десяток воинов в недоумении переглядывались.

– Кто это, егерь? – спросил десятник у Оспина Ворона, что возвращался из города и остановился на заставе – похвалиться обновками да выпить в компании стражи заставы крепленой грибной настойки.

– Безумец… – прокаркал егерь, – эти безумцы с крестами на плащах в Темных Землях постоянно шляются и задирают честных людей. Убейте его. Он хоть и тощий, но снаряжен богато.

– Не тебе решать, кого нам убивать, – решил поважничать десятник Госш, но увидев, что Ворона собирается, окликнул его: – Эй! Ты чего?

– Что вы, не справитесь с одним наемником?

– А что это ты бежишь? – подозрительно прищурился десятник, переводя взгляд с егеря на всадника на дороге.

– Скучно мне. Вас десять, он – один, – прокаркал Ворона, вскакивая на коня и решительно дергая поводья.

Но он не успел уехать. Удар древком копья смахнул его с седла, раскалывая челюсть, выбивая зубы. Тут же на него накинулись, выкручивая руки, освобождая его от всех обновок.

– Докаркался, выродок! – плюнул в лицо Ворона десятник. – Думал, не спрошу у тебя, куда делся твой напарник? Не знал, что он сын моей троюродной сестры? Зачем ты убил его? А, Ворона? Все мало тебе?

– Госш, что делать с чужаком? – спросил один из стражей заставы у десятника.

– Чужие здесь не ходють, – мотнул головой десятник. – Все, что с него снимите, – ваше.

Стражи, переглянувшись, многие – облизав губы, расхватали самострелы и копья, один за другим покинули нору заставы.

– Ну, Ворона, прокаркай мне, где и почему ты убил моего родича? – спросил десятник, вытянув из очага полусгоревшее полено, раздувая его угли.

В спину стражам заставы ударил вопль боли, вызвав лишь усмешки на их лицах.


Белый рассчитывал поймать Змей «на живца». Но крик боли появился прежде воинов со змеями на груди, выстроившихся полукругом перед всадником, держа копья и самострелы наизготовку.

– Это кто такой красивый, такой вкусный привез нам столько мяса? – гнусно усмехнулся один, его поддержали дружки не менее гнусным смехом.

– Кто вы такие, что преградили мне дорогу? – грозно нахмурился Белый. – Прочь!

В ответ – смех. Но Змеи чуть расступились, когда Белый выхватил меч.

Смех одного из них скомкался, он вытаращил глаза:

– Изумрудная сталь? Кто ты, путник?

– А ты, умный, – усмехнулся Белый, – ты умрешь последним!

Лицо его скрылось за черным забралом. Его шлем перестал быть прозрачным. Змеи вскинули самострелы. Стрелы ударили во всадника лишь тогда, когда уже второй страж падал в грязь дороги, разливая лужу крови. Но стрелы ломались о броню всадника, со щелчками отлетали. А меч Белого порхал среди людей, подсекая им жилы, разрубая, кромсая, отсекая, калеча и коверкая.

Как Белый и обещал, одного он не убил. Он подрезал ему сухожилия на руках и ногах, вскрыл ему живот. Страж дико вопил, пытаясь затолкать синие веревки собственных кишок обратно в живот непослушными, выворачивающимися кистями рук.

– Чего ты хочешь, чужак? – крикнул десятник заставы, выходя навстречу, выставив пустые руки.

– Ты очень смелый, – сказал Белый. Шлем у него на лице опять стал прозрачным, – или самый умный. Возможно, ты останешься живым.

– Тебе не удастся меня обмануть, чужак, – усмехнулся десятник. – Я уже видел, как ты сдерживаешь свое слово. Чего ты хочешь?

– Я ищу своего друга, – сказал Белый.

Десятник посмотрел за спину Белого. Белый не стал оборачиваться. Он и так знал, что его должны были уже догнать его соратники. Они бы не допустили врагов до спины командира, не предупредив об опасности.

– У меня есть для тебя кое-что, чужак, – десятник отступил в сторону, приглашая всадника в нору заставы. – Там тот, кто знает, куда делся твой друг.

Десяток всадников окружил стража. С удивлением десятник смотрел на молодую девушку в мужском костюме, что легко слетела с коня и хотела нырнуть в нору, но ей преградили дорогу.

Ворона выволокли наружу. Вынесли саблю Стрелка и его самострел. Без футляра для стрел.

– Это он, – кивнул Тол, потирая руки.

– А я? – напомнил о себе десятник.

– Иди! – махнул рукой Белый, отмахиваясь от Госша, как от надоедливой мухи.

Но десятник остался. Он лишь отступил на десяток шагов и укрылся за глыбой, торчащей из земли. Десятник видел, что это не осталось незамеченным. За ним наблюдали – самое малое – три пары глаз. Но всадник с крестом отпустил его, потому десятника не трогали. Десятник слушал допрос Вороны, и с каждым словом ему становилось все страшнее. Он уже не прятался за камень. Он встал за спинами людей, допрашивающих Ворону, кусал губы, стискивал кулаки, смотря через их плечи на допрос.

– Ты еще здесь? – удивленно спросил Белый, когда Ворона умер. – Тебе твоя жизнь не дорога?

– Нет! – яростно тряхнул головой десятник. – Убей меня! Мне некуда идти! Я убивал невинных! Мне нет пути в земли, где есть Оплоты Света. И вернуться домой я не смогу. Некуда мне идти, каратель! Убей меня!

Всадник пожал плечами, занеся меч над головой. Девушка в мужском костюме тронула его за наплечник, сказав:

– Это будет слишком легко. Изгони его.

– Пшел вон, шакал-падальщик! – рявкнул всадник, опуская меч.

– Я пойду к Змеям, сдам вас, – крикнул десятник.

– Иди! Куда хочешь! – рассмеялся высокий воин. – Только на глаза мне не попадайся. Иди. Мастер Боли ждет тебя. Все глаза выплакал.

– Он и вас ждет, – огрызнулся десятник.

– Надеюсь на это! – высокий воин вскочил на своего коня. Его спутники также вскочили в седла.

Десятник посмотрел им вслед. Потом потянулись повозки каравана. А десятник все стоял и смотрел.

Он давно знал, что кара придет. Слишком богопротивные дела происходили вокруг. Слишком мерзкие.

Тьма сгущалась очень медленно, незаметно. Тьма и мерзость. И он не заметил, как сам стал мерзостью. И заразил мерзостью даже своих детей. Он сам приносил домой человеческое мясо, чтобы накормить голодных родных. Искренне удивлялся, как раньше они не догадались, что вокруг столько мяса ходит? И только увидев этого юношу старый воин, как очнулся от кошмарного сна, разбуженный криками Вороны, его словами. Только сейчас пришло осознание, во что превратилась его жизнь, его служение Змею.

Десятник вошел в свою заставу. Осмотрелся вокруг другими глазами. Увидел веревку, стал наматывать ее на крюк светильника. Но потом взгляд его упал на свой же меч, забытый им на полу. Десятник бросил веревку, поднял меч, собрал в охапку остальное оружие, почему-то брошенное этими чужаками, догнал последнюю повозку этих чужаков, сгрузил в нее оружие и пошел за повозкой, понуря голову, чтобы не встречаться с глазами этих людей.

Но люди смотрели. Потому Госш намотал себе на лицо свой шарф, прячась от взглядов людей, от их удивления и их ненависти. Только немного позже бывший десятник догадался сорвать с себя знаки Змей и бросить их в грязь.


– Зачем ты оставил ему жизнь? – спросила Синька, перекинув ногу через седло, поворачиваясь к Белому, сидя в седле залихвацки – обеими ногами на одну сторону.

– Я? – удивился Белохвост. – Не ты ли просила не убивать его?

– Так ты и послушал меня! – усмехнулась девушка, под взглядами воинов оправляя полосы поддоспешника, короткой кожаной юбкой свешивающегося с панциря и не очень-то скрывающего обтянутые кожаными штанами девичьи прелести. – Так зачем ты помиловал его?

– Если совсем честно – не знаю, – пожал броневыми наплечниками Белый. – В тот момент мне показалось это правильным.

– А сейчас? Он же увязался за нами, – спросил Тол, оглядываясь.

– А сейчас не знаю. Может, он хочет ночью зарезать меня, – сказал Белый, косо посмотрел на кожаный панцирь своей любовницы, соблазнительно изогнутый под форму ее груди, – или нашего мага Жизни.

– И кто ему даст? – сказал ехавший рядом с Синькой циркач, чья очередь была сегодня охранять девушку. Он был лицедеем, Мастером Тысячи Лиц, потому сказал это голосом Корня, очень похоже изобразив акробата, потом лицо его стало похожим на лицо Белого и голосом командира он сказал: – Пусть только попробует!

Сама Синька лишь усмехнулась, поправляя ремень самострела Стрелка, впилась глазами в лицо Белого.

– Так зачем ты оставил его в живых? Неужели ты думаешь, что он вот так вот переметнулся? – спросила она.

– Нет, не думаю. Так не бывает. Всю свою жизнь он служил Змеям, имеет нашивки десятника и за десяток лет службы и вдруг предал властителя? – Белый пожал плечами, повторив: – Так не бывает. Но он единственный из Змей, кто не боялся меня и не испытывал злобы, которая обратная сторона той же монеты – страха. Просто в тот момент мне показалось, что так – верно. Так – правильно. Ключевое слово здесь «показалось». Потому, Корень, пусть твои ловкачи глаз с него не спускают. Как начнет дергаться не в такт – валите, как Тварь, без сожаления.

– Такое возможно только, – задумчиво сказал Тол, – если он давно тяготился своим положением и давно ждал шанса его изменить. Бывает так?

– Все же я присмотрю за ним, – пробасил Корень.

– Так я и не настаиваю, – пожал плечами Тол, – лишь размышляю.

– Хватит об этом, – прекратил обсуждение командир, – Тол, докладывай, что узнал.

– Стражи заставы и этот выродок, Ворона, думают, что в городе от сотни до трех сотен воинов, в основном – стража. Всю свою конницу Уж увел на юг. Они Лебедей воюют.

Взгляды всех советников скрестились на лице командира, но его лицо было спокойно, сосредоточенно.

– Продолжай, – велел он.

– Стрелка Ворона продал Мастеру Боли. Стрелок в жертвенных загонах.

– Рассказывай про систему обороны города, – приказал командир.

Советники как могли приблизились к командиру, чтобы не упустить ни слова. Белый мысленно усмехнулся. Ну, Старый, посмотрим, как работает твой «мозговой штурм» и этот, как его, а-а… «коллективный разум»! Белый едва заметно скосил глаз на Синьку и Мать Жалею. Старый считал, что женщины неуместны при этих хитростях разумников. Посмотрим. Правда это или старческое женоненавистничество? Все же эти две женщины – не самые глупые из их бабьего племени.

* * *

Все имеющиеся самострелы раздали ловкачам-циркачам. Привычные к сложным механическим инструментам, используя часто их в своих представлениях, имеющие хороший глазомер и большой опыт метания разных снарядов, ловкачи быстро освоили самострелы, пристреляли их «под себя». Поэтому следующую заставу перебили раньше чем они пискнуть успели. Стрелки-циркачи били стрелами, егеря – копьями.

Добив раненых, собрав стрелы, дозор поспешил дальше. А идущие следом воины головного отряда уже расчленяли трупы, чтобы они не поднялись Бродягами, собирали трофеи.

Так же быстро взяли башни внешних валов укреплений. Ловкачи сбивали стрелами беззаботных защитников башен, они же ловко влезали по валам и срубам. На площади-смотрильне, во время своих представлений-выступлений, они обычно ловко взбирались на стоящий вертикально столб, ходили по натянутым между зданиями канатам на высоте трех человеческих ростов, что для них забраться по срубу башни?

Поэтому головной отряд прошел в открытые ворота. И только это и подняло тревогу на внутренних обводах укреплений.

Люди Гадкого Утенка втягивались в узилище между обводами, промежуток между внешними и внутренними валами, выстраивая стену щитов. Стрелки взбегали на валы, чтобы быть выше стены щитов. Сам командир и маги спешились. Маги встали за спинами щитоносцев, никак не проявляя свою магию, а Белый протиснулся вперед.

– Ну, вот, орлы! Бежать нам некуда. Потому настал момент истины! Или мы победим и выжжем это змеиное гнездо, или погибнем! Но умереть лучше сразу и с оружием в руках, чем корчась от боли под жертвенным ножом Мастера Боли. За Жизнь!

– За Жизнь!

– За Честь!

– За Честь!

– За…

Ворота башни внутреннего обвода распахнулись, выпуская реку всадников. Белый усмехнулся, покачав головой. Все верно просчитали советники. Змеи все же вывели конницу. Глупо! Тут, в узилище, конница слаба. Но воеводы Ужа все ушли на юг. Оставшиеся не отличались сообразительностью и тактической гибкостью, видимо. Как и предрекал Тол, лучшие ушли. А те, что остались, безмозглые, – привыкли, что их конница им приносит победу, и применили конное построение, даже в невыгодном, для верхового построения, положении.

Конная лава растекалась вдоль вала, выстраиваясь напротив стены щитов. Белый опять покачал головой – глупо. Надо было бить клином, в ворота, пробивая строй щитов, рассекая построение ополченцев на части, отрезая от ворот. Но враги решили раздавить их, видя, что против них – просто ополченцы. Вчерашние мужики.

Кругом полетели стрелы. Ловкачи с валов и стрелки Ужа стали соревноваться в меткости. Шепот долго не соглашался с Белым, он привык, что основная обязанность мага воздуха – Щитом Воздуха закрыть войско от метательного оружия, но против прямого приказа пойти не мог. Потому люди Белого укрывались за обычными щитами. Но то тут, то там – вскрик, суета меняющихся местами ополченцев, раненый отходит или его отволакивают в тыл.

Ловкачи тоже не просто тратили стрелы. Падали кони, падали с коней всадники. Но все это была прелюдия. На результат боя не сильно влияющая. Это надо не по десятку стрелков на стороне, а по сотне, чтобы обстрел стал заметно влиять на бой. Должна быть такая плотность стрел, чтобы небо перекрывало. Тогда это серьезно. А так – баловство.

– Выравнивай! – услышал Белый крик Зуба.

Небольшая суета, стена щитов выравнивается. Белый отступил на шаг, встав впритык к щитам, почти прижавшись к ним спиной.

– Командир! – услышал Белый несколько голосов из-за щитов.

– Не робей, ребята! Побьем мы этих людоедов проклятых! – закричал Белый. – Сжали ягодицы! Ни шагу назад! Стоять, как на кол насаженным!

– Уплотняй! – зычный крик Зуба прокатился над строем.

Белый достал свой длинный меч, взмахнул им витиевато, показательно сложно и красиво, привлекая к себе внимание – и своих, и чужих.

– Первый ряд! На колено! – крик Зуба. – Уплотняй!

Конная лава начала разбег.

– Копья! – кричит Зуб.

Ополченцы подняли лежащие на земле копья. Частокол копейный ощетинился против конницы, вызвав смятение атакующих. Что еще больше усугубило их положение – набрать ударную скорость на таком коротком разбеге сложно. А сумятица первых рядов еще сильнее снизила их потенциальную ударную способность.

Белый и сам впервые оказался на пути атакующей конницы. Пешком, стоящим в ожидании удара. И это было очень волнующе. Даже Белому, который давно приучился подавлять свой страх. Грохот сотен копыт, дрожь земли, сотни воинственных криков, блеск и лязг оружия.

– Стоять! Стоять! – взревел Белый, поняв, что если даже ему не по себе, то людям за его спиной так страшно, что моча, небось, кипятком по ногам хлещет.

И когда до сплошного вала всадников осталось буквально несколько шагов, Белый почувствовал всплеск Силы, выброс магии. Белый выматерился – все же маги ослушались его. Прямо из-под ног Белого вылетели Клыки Земли.

Со всего разгона кони напарывались на эти каменные колья, погибали, ломали эти каменные шипы, всадники летели через коней, их затаптывали следующие всадники. Крики боли, крики отчаяния, атакующие кличи, грохот!

Привычная Белому музыка боя.

Тут же звуки стали глуше, отошли на задний план – Белый погрузился в Упоение Боем. Прямо на него летел всадник, занеся над головой меч. Белый чуть скользнул в сторону, его меч порхнул на уровне колена, тут же испуганным тетеревом взлетев вверх. Дикий крик лошади, которой перерубили ноги, и человека с подрубленной правой подмышкой, летящего через голову коня прямо на частокол стальных наконечников.

Белый приставным шагом скользнул вперед и левее, поднырнул под удар следующего всадника, лишь самым кончиком своего меча чиркнув его в открытое лицо, а вот следующего меч, порхнув над головой Белого, как крыло птицы, ударил в грудь, разваливая грудную клетку вместе с кожаным панцирем и стеганым поддоспешником.

Белый бешеной, скверной белкой крутился на небольшом пятачке, уворачиваясь от ударов, не рискуя принимать удары на клинок, жалея меч, рубил в ответ, колол, подсекал. Удар, уворот, удар, прыжок, укол, скользнуть под конем, используя меч, как рычаг, – выкинуть всадника из седла.

Вцепившись в луку седла, Белый прыгнул, втекая в седло, поймал поводья, дернул, вонзая шпоры в бока коня. Заржав, конь поднялся на задние ноги, разворачиваясь.

Меч Белого, как топор палача, взлетал и падал, взлетал и падал. Белый уже не пытался ловчить. Он просто казнил Змей, игнорируя их удары и уколы, – броня Стража Драконов легко сносила все эти тычки оружия в ослабевших от ужаса руках Змей.

Настал момент, когда рубить стало некого. Длинные жала наконечников копий ополченцев пронзили последних противников вокруг Белого.

– Вперед! – взревел Белый, вознеся свой длиннющий, черный от крови меч над головой. – Ура!

– Ура! – подхватило ополчение незнакомый, но емкий клич.

Белый не оглядывался, не видел, как ополченцы карабкаются по телам людей и коней, как закалывают раненых и придавленных Змей, как очумело крутят головами. Как раненые пытаются подняться, выбраться из-под мертвых тел, как Зуб, кривя рот, зажимая бок локтем, сплевывает юшку с очередными обломками зубов, пытается командовать, но он не в силах перекричать дикую какофонию битвы. Белый не видел, как Корень встал поперек дороги магам, не дав им участвовать в битве, как угрожал их расстрелять из своего самострела, блефуя – спецболтов не было.

Белый видел только обезумевших в азарте битвы ополченцев, что бежали без всякого строя вокруг него, сверкая безумными глазами, разинув рты в бесконечном крике:

– А-а-а-а!

Ворота внутреннего обвода были распахнуты. Их пытались закрыть, но люди плотно забили своими телами воротный проем. Белый стал нещадно бить шпорами коня в нежное подбрюшье, конь хрипел, но удалось набрать, хоть малый, но – разгон. Белый врезался в плотную толпу всей массой разогнавшегося коня и высокого человека в броне. Пробив затор, как палец пробивает ватную пробку в горлышке бутылки.

Образовавших эту пробку Змей ополченцы даже не закалывали и не рубили. Их просто затоптали.

За воротами люди растекались, как патока из опрокинутого ведра. В личину шлема Белого ударила стрела. Белый дернулся. Шлем был односторонне прозрачен, потому воспринимался, будто его и нет. Стрела была отбита прозрачной изнутри личиной. Белый посмотрел на башню. Стрелок опять выставил самострел, но, вскрикнув, выронил самострел и ввалился внутрь. У ног Белого один из ловкачей Корня матерился – самострел стрелка Змей, упав с башни, раскололся, растаптываемый в труху ногами ополченцев. Ловкач одним слитным движение рук, ног и спины натянул тетиву, наложил на ложе стрелу, вскинул самострел, выцеливая башню.

Город был окружен еще и каменными стенами. Разбитые Змеи обтекали короткую стену щитов своих соратников, вливались в закрывающиеся ворота, прыгали на поднимающийся мост.

Белый опять дернул поводья, опять, в кровь, разрывая губы коня, опять дал ему шпорами в бока, вызвав уже не крик, а хрип, погнал коня на эту однорядную стену щитов.

– За мной! Вперед! Ура! – закричал Белый.

– А-а-а-а! – ответила ему толпа ополченцев, бросающих щиты и шлемы, берущих копья наперевес.

Белый понукал хрипящего коня, набирая разгон, нещадно бил его шпорами и плоскостью клинка. Перед самым строем щитов и наконечников копейных Белый дернул поводья, вонзил шпоры в коня, поднимая его на дыбы, посылая в прыжок на копья. Чужой конь, не жалко. Сам Белый выдернул ноги из стремян, оттолкнувшись, прыгнул с падающего коня, тараном проламывающего стену щитов, кувыркнулся в воздухе, как циркач, приземлился на ноги, гася силу полета, упруго проседая до самой земли. Отсюда же, от земли, взмахнул мечом, подрубая ноги щитоносцам, которых уже опрокидывали ополченцы, в безумном азарте боя лезущие прямо на копья, хватавшиеся за наконечники – прямо голыми руками, отводя их в стороны или не давая вырвать наконечники из своих тел.

Как волна грязевого потока перехлестывает через бревно в канаве, так и ополченцы перевалились через тонкую и короткую стену щитов, перебив, затоптав щитоносцев-копейщиков.

Белый запрыгнул на поднимающийся мост, пробежал по нему, зарубив опоздавшего врага, к воротам. Но, почувствовав, что никто больше не успел запрыгнуть на мост, Белый пробежал обратно и спрыгнул с моста среди тяжело дышащих ополченцев.

* * *

– Что встали, – взревел Белый, – как бараны! Где ваши щиты? Сейчас со стен стрелять начнут! Укрыться за щитами! Стройся! Бегом!

Его голос встряхнул людей, а его оплеухи и пинки придали им направленности. Площадка перед рвом опустела.

– Эй! Там! Наверху! – крикнул Белый, поднимая голову. – Открывайте ворота! А то хуже будет!

В ответ – ругательства. Белый пожал плечами, отмахнулся от стрелы, пошел к ополченцам, что спешно пытались построить «черепаху», нисколько в этом не преуспевая, не имея навыка и привычки. Они только два раза строили учебную «черепаху», но в пылу боя последовательность действий выветрилась из голов.

И этим Белый был расстроен намного больше, чем закрытыми воротами. У него были маги. А у Змей – нет. В современной войне – при отсутствии магов у защитников и при их наличии у нападающих – ворота, стены и рвы нисколько не защищают. Но, с другой стороны, при наличии магов, но отсутствии стен участь защитников также печальна. Именно поэтому все до сих пор строят стены и башни.

Понадобился час, пока беспорядочная суета войска Белого хоть как-то упорядочится. За этот час успели подтянуть всех отставших, построиться, перевести дух и немного успокоиться. Именно поэтому Белый и не торопил своих старшин, и сам не вмешивался. Людям надо выйти из состояния боевого безумия. Оно, безумие это, помогло не имеющим опыта ополченцам одолеть – пусть и ценой излишних потерь, но одолеть – Змей. Но в теснинах городских улиц и дворов безумие – плохой помощник. Потери возрастут до неприемлемых. И почти победа обернется разгромом.

Именно поэтому целый час воинство Белого ничего не делало, строясь под стрелами Змей. А сам Белый, чтобы не скучать, распекал Зуба, что опять «подставился» и был в очередной раз ранен. Белый крыл его и материл, часто, с некоторой ностальгией применяя речевые обороты Старого. Юноша напоминал Зубу о роли командира в бою, о его ценности и недопустимости гибели командования в бою, неизбежности поражения, вытекающего из этого.

– Кто бы говорил! – бурчит Синька, протискиваясь через строй к ним. – А сам – так рванул, что догнать не смогли! Да еще и один в ворота залез. Хорошо хоть, что одумался.

– Лекарь! – рявкнул Белый. – Тебе заняться нечем?

– Молчу-молчу, – вздохнула Синька, наложив руки на рану Зуба, подув ему в щербатое лицо. – Бегу-бегу!

Ополченцы пропустили ее, смыкая щиты за ее спиной, держа их крышей над головой девушки, оголяя собственные животы.

– Комок? Шепот? – обернулся Белый к магам, махнув рукой на Зуба. – Готовы?

– Давно уже. Твоей команды ждем.

– Он сказал «поехали!» и махнул рукой, – вздохнул Белый, махнув рукой.

Поднятый мост и ворота за ним затрещали от магии Комка, а Воздушный Кулак Шепота их разнес на отдельные брусья и доски, посыпавшиеся в ров. Черепаха пришла в движение, руководимая ожившим Зубом.

Накрытый щитами плотный строй дошел до рва и застыл. На щиты полетели камни, бревна, стрелы. Но все это бессильно скатывалось по полусфере Щита Воздуха. Теперь ни к чему было скрывать магов, ни к чему было им сберегать Силу. Битва за Ужгород почти завершена. Змеи – сломлены. Осталось – добить. И как Старый говорил – «зачистить».

Черепаха вспухла. Чуть раздалась. Внутри нее началось движение. В ров полетели бревна, доски, камни, разбитые щиты, узлы с землей и обломками, даже – тела павших врагов. Одним словом – весь подручный мусор.

В разбитых воротах, в проеме башни, Змеи выстраивали свою стену щитов. Белый посмотрел на Комка, который с нескрываемым весельем смотрел на Змей. Чем плотнее встанут защитники города, тем бо́льшую жатву соберут Клыки Земли. Стоящий рядом с Комком Тол, разумник, что-то шептал, его руки и пальцы плясали.

Говорят, разумники – не боевые маги. Пусть говорят. Но, если бы не поддержка разумника, ополченцы бы не смогли совладать со своим страхом, что уж греха таить, и были бы просто растоптаны конницей. Посечены – в спину.

Эти ополченцы очень боялись Змей. Очень… Это теперь они, бравируя, переругивались с защитниками города. Теперь, испив горькой настойки победы. Но совладали бы они с собой перед лавой накатывающейся конницы без ментальной поддержки разумника? А? То-то!

А сейчас Тол готовит то же самое, но – наоборот. Не усиление решимости воинов, а ослабление воли врагов.

Когда ров был засыпан, маги ударили. Многоголосый вой поднятых на скальные пики людей обратил в бегство остальных.

Черепаха распалась. Воины Белого побежали по насыпи в проем ворот, под стрелы и потоки кипящей смолы, сгорая заживо, затаптываемые следующими ополченцами, желающими быстрее проскочить смертельную ловушку и ворваться в ненавистный город. Несколько человек соскользнули с насыпи, барахтались в грязной жиже, наполнявшей ров.

– Убивайте! Все! Всех убивайте! Выжжем змеиное гнездо! – кричал Прибыток бегущим в атаку воинам, никак не реагируя на яростную жестикуляцию Белого, – не по голове шлем Прибытка – сполз ему на глаза. Он орал, повиснув на балке, не в силах поправить шлем. Так и орал, пока Белый латной перчаткой не сбил ему шлем на землю.

– Ты что творишь, безумец! – кричал Белый в лицо Прибытка.

– Сжечь всех! Всех! – орал бывший купец, вращая полоумными глазами. – За детей наших! За жен! За …!

Белый отвесил ему подзатыльник. Прибыток плюхнулся на задницу, зарыдал, некрасиво разинув рот и перекосив лицо. Плечи его ходили вверх-вниз, его трясло.

Белый сплюнул и прошел дальше. Его отряд стражи, вновь собранный бдительным Корнем, уже сверкая красным ухом и синей точкой на носу (пальцы у Синьки очень сильные), больше не хотел пережить ни тревог за командира, ни обидных высказываний и щипков сестры, велел пятерке крестоносцев и магам ни на шаг не отпускать Гадкого Утенка.

Тем более, что битвы уже никакой не было. Наступило безумие. Редкие Змеи бежали в детинец, ополченцы резали всех подряд, надолго застревая в каждом доме, в каждом подворье. Даже крестоносцы поддались этому безумию, наконец – сорвавшейся пружины.

Все эти «композиции изобразительного искусства Хаоса», как сказал бы Старый, распятые тела, многие из которых бились на распятьях, переродившись в Бродяг, все эти головы на пиках, растянутые, как знамена, человеческие кожные покровы, запеченные и сваренные куски человеческих тел на столах в домах. Человеческие останки и головы в выгребных ямах – как тут не озвереть? Да и общая атмосфера безумия, скверны довлела над городом.

Белого и самого потряхивало. То же он видел и в глазах своего отряда – искры безумия. Но Белый сдерживал себя, сдерживал этих людей, говоря:

– Чем мы будем лучше них?

Кое-где уже начали подниматься дымы пожаров, неизбежных в таком беспределе.

Белый вел свой отряд по залитой кровью и нечистотами, заваленной мусором и телами главной улице к холму, коронованному замком Ужа, где укрывались последние защитники Ужгорода.

Тол помог им справиться с порывами безумия. Но появилось другое – стойкое и навязчивое желание бежать. Бежать из этого мерзкого места подальше. Отмыться в чистой воде трех рек и трех родников. И больше никогда близко не подходить к этому проклятому месту!

Какой-то ополоумевший, окровавленный до самой макушки ополченец вылетел из ворот подворья, вскинув копье, кинулся на всадников, но, узнав, выронил копье, рухнул на колени, взвыл волком, стал рвать на себе одежду, сдирая кожу с лица ногтями. Тол, взмахнув рукой, успокоил воина, тот сжался, как младенец, прямо в грязи, тихо всхлипывал, зажмурившись.

– Безумие заразно, – Белый тяжело вздохнул. – Но кто, если не мы, положит этому конец?

Никто ему не ответил, пряча глаза.


– Открывайте ворота, сложите оружие! – крикнул Белый. – И я обещаю вам легкую смерть!

Никто ему не ответил. Замок как вымер. Белый махнул рукой. Уже отработанным приемом маги ослабили ворота и выбили их. Отряд Белого заехал в мертвый двор, заваленный растерзанными телами.

Спутники Белого переглянулись меж собой.

Замок был пуст, но завален порванными останками людей, залит кровью.

Что за демоны развились тут? Жертвенные клети были порваны, будто они были не из полос железа, а из холста.

– Их рвали когтями. Мастер Боли выпустил каких-нибудь Тварей?

Воины со знаками различия Змей лежали там, где сражались. В нагромождении трупов нашли и Тварь.

– Что это, Тол? – удивленно спросил Белый, на всякий случай еще раз пронзив уже обезглавленное тело.

– Бродяга. Новый вид Бродяги.

– Есть выживший! Сюда! – крикнул сверху один из крестоносцев.

Они побежали по лестницам, заваленным трупами, среди которых стали попадаться и эти странные Бродяги, с волчьими мордами и длинными когтями. Но были это не звери. Это были, несомненно, люди. Что и как с ними сделала Темная магия – вопрос интересный, но – не важный. В данный момент.

В достаточно большом зале, заваленном телами, залитом кровью и расписанном кровавыми рунами, крестоносец стоял над телом человека с цепью управляющего, извлеченным из груды тел бойцов и аж трех длинномордых Бродяг. Тол поспешил к раненому.

– Убей меня, каратель! Убей! – взмолил управляющий.

– Если заслужишь смерти, – мотнул головой Белый. – Где Мастер Боли?

– Он, мразь, вызволил этих Тварей. Сказал, что Призванные растерзают вас. Но демоны кинулись на нас, а Мастер Боли ушел подземным ходом.

Слабая, дрожащая рука управляющего указала на потайную дверь. Крестоносцы побежали к потайному ходу.

– Стойте! Там – ловушки! – слабо закричал раненый. – Вам не пройти. И он обвалит вам кишку хода прямо на головы. Их там около десятка. Они несут жертвы. И на выходе их ждут кони. И отряд наемников.

– Ты уже заслужил смерть, мерзость, – кивнул Белый. – Может, заслужишь жизнь?

– Я не хочу жизни. И смерти боюсь. Слишком много мы нагрешили. Сли…

Тол выпрямился. Управляющий умер.

– Смог что взять? – спросил разумника Белый.

– Я свое – возьму, – кивнул разумник, взяв из рук крестоносца меч и ловким ударом отрубив голову управляющему. – Он теперь от меня не убежит.

Меч он вернул крестоносцу, а голову привязал к поясу, связав космы управляющего узлом. Белый смотрел на Тола, думая, что это приключение уже сильно ожесточило им сердца. До каменной, кремневой твердости.

– Куда выходит подземный ход? – спросил Белый.

Тол задумался, перебирая пальцами, будто листал страницы книги.

– Там. Туда он выходит, – ответил Тол.

– Есть выжившие! – послышался крик с другой башни.

– Так, – Белый поднял руку, чтобы привлечь внимание побежавших людей, – я – за Мастером Боли, вы – закончите тут, с этим городом.

– Мы с тобой! – мотнул головой Комок.

– Тут маги нужнее. Вы же знаете – меня нельзя убить! – отмахнулся Белый.

– Если бы это так и было, слова бы никто не сказал, – твердо заявил Комок. – Мы – с тобой!

И тут закричал крестоносец.

– Эти Твари живы! Помогите!

– Ты, ты – со мной! – ткнул пальцами Белый в наиболее молодых крестоносцев. – Маги, зачистить тут все! Вперед, сукины дети! Там наших убивают! Вперед! А там наших уволакивают! И их доля – страшнее смерти! Молчать! Исполнять!

* * *

Светило стояло уже в зените, когда Белый подошел к распахнутым воротам. Видя его, люди выпрямлялись, лица их вспыхивали, они склоняли почтительно головы. Белый кивал в ответ, ему было немного лестно видеть, что переживали, волновались за него, рады его возвращению. Живым. Все же его больше суток не было.

Весть о его возвращении достигла нужных ушей, и вот уже скачет циркач-пересмешник, ведя коня для командира. Видя вопрос в глазах, Белый покачал головой, вскочил в седло, поскакал вслед за пересмешником.

Ополчение кучковалось к лазарету, а он разместился на главной площади, очищаемой сейчас от падали. Ставка разместилась в таверне, которую отчистили от тел, но еще не отмыли от крови и нечистот.

Навстречу бежала Синька. Белый еще издали покачал головой, жестом останавливая девушку. Белый спешился у таверны, кивнул склонившимся людям, вошел в зал. Совет валялся на столах, застеленных скатертями и занавесями прямо по крови.

При появлении Белого все встали.

– Я не смог догнать Мастера Боли, – покачал головой Белый. – Когда мы увидели их отряд, он выставил заслон. Мы пробились через заслон. И тогда он применил какую-то магическую сеть. Похожа на рыболовную, крупноячеистую, но из Света. И она упала сверху. Даже коня развернуть не успел. Только и смог – выпрыгнуть с седла и откатиться в сторону. Коня и воинов – на куски. Сеть режет все, как… Как не знаю что. Все – на куски! Размером с кулак. Даже мечи.

Белый сел на угол стола, сняв шлем.

– Ну, а пешком мне и смысла за ними не было идти. Пожрать есть что, кроме блевотины и человечины?

– Есть, командир. Ты сейчас наши доклады выслушаешь или позже?

– Одновременно. Одно другому не мешает. И вино бы не помешало. Что-то я устал. Здравствуйте, кстати! Синька, стрекоза, сколько у нас потерь?

Но ответила не девушка, а Матерь Жалея. В процессе ее доклада Белый так и уснул. Сидя и с куском хлеба во рту. Его осторожно положили на стол, накрыли плащом и войлоком, под голову положили рулон свернутой ткани. Все отошли. Но через десяток минут, прервав обсуждение, один за другим советники разместились на соседних столах. Прямо в броне и в сапогах, обнимая мечи и посохи.


Несмотря на всю жестокость обезумевших атакующих, за сотню пленных все же было.

«И лучше бы их не было вовсе!» – сокрушался командир. Потому что, что делать с этими детьми и женщинами, он не представлял. Убивать их – сейчас, когда безумие схлынуло – рука не поднималась. Оставить их тут, в этой скотобойне, – бесчеловечная жестокость. Но и к себе присоединять, заботиться, кормить и защищать людей, поедавших твоих родных? Людоедов? Какое решение принять?

Было и несколько десятков бывших жертв, вызволенных из жертвенных клетей. Большинство из них оказались такими же людоедами, в результате внутренних конфликтов попавшими в клетки.

Но радовало то, что захватили большое количество трофеев. И – сокровищницу Ужа. Золота там было немного, а вот разные редкости и ценности маги оценили очень высоко. Ополченцы спешно перевооружались, подгоняя комплекты защиты под свои тела и оружие под свою руку.

И состоялся очень неоднозначный разговор с Зубом и Жалеей. Белый в очередной раз стал орать на Зуба, который опять чуть не погиб в подворьях Ужгорода.

И вот Белый задал один из обычных вопросов:

– Что у тебя там поперек головы стоит, что ты сражаешься, как новобранец зеленый? Тебе что – жить надоело?

В ответ Белый увидел совсем неоднозначную реакцию. Причем – у обоих. И у Зуба, и у Жалеи, что приперлась на очередное профилактическое пропесочивание воеводы. Внимательно наблюдая их переглядки, Белый понял, что с их скрываемыми отношениями надо что-то делать.

И давно надо было что-то делать, но все как-то не до этого. Более срочные, более важные дела отодвигали дела сердечные на задний план. Белый вдруг понял, что даже он Синьку последний раз целовал еще до пропажи Стрелка. Как раз Бруска и таскался за ними, слушая все их ахи-вздохи. Охранял их. А вот Белый Бруску не уберег…

– Ладно, будем считать, что профилактическое пропесочивание завершилось. Эй! Шкет! – окликнул Белый мальчишку-посыльного, что никак не мог налюбоваться своим кинжалом, колол и резал им собственную тень.

– Да, мой Ал! – мальчишка спрятал кинжал за спину, подбежал, склонился.

– Вина принеси и кубки. И Совет собирай. Вина и кубков на всех, – велел Белый.

Мальчишка побежал быстрее ветра. Столкнувшись в дверях с Корнем, он ему радостно сообщил:

– Мне властитель дал имя!

– Да? И какое? – удивился Корень.

– Шкет! – возвестил гордый вестовой, прошмыгнув под рукой Корня в дверь.

Корень прошел к столу, плюхнулся на стул, только потом пододвигая его к столу вместе с собой. Стул даже не скребыхнул по полу – акробат ведь ловкач!

– В пределах дневного пешего перехода – мертво, – доложил Корень, доставая и раскатывая рулон с картой, – по всем трем дорогам. Самострелы раздал, стрелы – распределены. Мои стрелки учат тупорыликов Зуба. Трупы вонять начали.

– Знаю, – кивнул Белый, – уходить надо. А наши уважаемые и весьма почтенные никак друг с другом не разберутся.

– И ты для этого Совет собираешь?

– И для этого – тоже.

– Да где этот Шкет! – возмутился Корень, вложил пальцы в рот и оглушительно свистнул: – Если вина не будет – Улиткой переименую!

– Твое слово – против властителя – не катит, – заявил Шкет, входя в дверь и с трудом неся заставленный поднос.

– Поговори мне еще! – грозно пригрозил Корень, потом наклонился к Белому. – Что значит «Шкет»?

Белый пожал плечами. Корень усмехнулся. По одному приходили советники, рассаживались на отскобленные стулья за отскобленный стол, осушали кубки, вываливали свои затруднения. Стремительно нарастал ставший уже привычным гвалт, когда говорят все одновременно. Последней пришла Синька, не являющаяся советником, но как маг часто присутствующая на Совете и активно в нем участвующая.

Белый отодвинул стул по левую руку от себя, усаживая девушку. И это простое действие как-то сразу обратило на себя внимание. Все замолчали. Раньше Синька сидела по правую руку от Жалеи. Место по правую руку властителя – место Стрелка – пустовало. И место по левую руку пустовало. Всегда.

Всегда по левую руку властителя на пирах и приемах сидела его жена – властительница. И вот – по левую руку командира, смущаясь, сжалась на стуле Синька.

– Я вас собрал сегодня не только для того, чтобы решить, когда и куда пойдем… – начал Белый.

– Мы… решим? – спросил Корень. Он был простолюдин и вовсю пользовался пробелами в знании правил поведения, прервал Ала, что выглядело дерзостью.

– Я вас выслушаю и приму решение, – кивнул командир, – как обычно. Но сначала мы займемся другим недоразумением.

Зуб и Жалея опустили головы.

– Кто-то из вас знает, остальным – сообщаю, что я очень хорошо знаю человека, которого Мать Жалея называла Игреком. Лучше меня его знал только Стрелок. И когда Стрелок вернется – подтвердит мои слова.

Все отметили, что не «если вернется», а «когда вернется Стрелок».

– И на эту тему был отдельный разговор. И не раз. И Игрек вас, Матери, очень сильно ругал. И очень нехорошими словами.

– Это за что же? – опять встрял Корень.

– За их тупость, – ответил Белый, хищно оскалившись. – Он им запретил беспорядочные связи с мужчинами. Так как их было мало, а благодарных самцов на войне – завались! Но эти курицы пустоголовые вообще приняли обет безбрачия! Представляешь, как он ругался?!

Корень откинулся и блаженно зажмурился:

– Дед брехал красиво! Заслушаешься!

Корень, Синька, Белый и лицедей, чья очередь сегодня была охранять Синьку, заржали, потому как лицедей очень похоже изобразил лицом Старика и выдал его голосом непонятный речевой оборот.

Советники переглянулись меж собой. Все же непривычно думать, что легендарные люди, герои сказок – это не выдумка, не что-то придуманное баюнами, а – реальное, часто настолько близкое, что можно рукой потрогать. Вот – аж четверо человек, что лично знали Игрека, называли его, по-свойски – Старым, Дедом, а еще Стариком.

– Поняла, Жалея? – спросил Белый с посерьезневшим лицом. – Вся ваша проблема – кости выбеленного Бродяги не стоит. А еще Старый говорил, что любовь – величайшая ценность в человеческой жизни. Многие проживают жизнь, так и не обретя любовь. А уж добровольно отказываться от любви и счастья – вообще дурость. Завтра тебя, Зуб, в очередной раз прибьют, а Синька тебя спасти не успеет. И к какой судьбе вы приговорили своего ребенка? К судьбе выродка? А? Потому – встаньте! Рядом!

Белый достал из пояса и надел на палец, показав всем, перстень с гербом Дома Лебедя.

– Ал Сбитый Зуб! Согласен ли ты взять в жены эту женщину – Жалею? Содержать ее, заботиться о ней, защищать ее?

– Да, конечно! – ответил удивленный Зуб.

– Мать Милосердия Жалея, согласна ли ты встать за мужем, знатным Сбитым Зубом, хранить его Честь, его Кровь и Очаг?

– Да! Конечно! – пискнула Жалея, слезы которой передавили ей горло.

– Правом, данным мне моей Кровью, Силой, данной мне Создателем, Законом, данным мне императором, объявляю тебя, Зуб, и тебя, Жалея, мужем и женой. Храните друг друга, пока Смерть не разлучит вас. Жених, поцелуй свою невесту.

Но вместо поцелуя Зуб и Жалея падают перед Белым на колени.

Белый начал ругаться, вырывая свои сапоги из рук своих советников.

– Зуб! Бл… ты старая! Да очнись же ты! А вы что ржете? Да уведите же этих влюбленных безумцев! У вас – отгул до завтра! До завтра, я сказал! Да уйдите же вы!

Зуб поднял Матерь Милосердия на руки, она обхватила его за шею. Так, пряча лица друг у друга в волосах, и вышли.

– Шкет, проследи, чтобы шеи себе не переломали от радости! – крикнул, свистнув, Корень.

Пока все смотрели в спину новобрачным, Синька дернула Белого за рукав:

– А мы? – спросила она шепотом на самое ухо Белого.

– А вы – еще маленькие! – так же шепотом ответил им Корень, что не только услышал, но и умудрился прежде ответа Белого прибежать к ним, сунуть свое лицо между ними, сказать, а потом еще и оттереть Синьку от командира.

Корень тут же вцепился в локоть сестры, незаметно, но силой усадив ее за стол, возвестил:

– Торжественная часть окончена? Хорошо. Пора вернуться к делам! Синька! Ты готова доложить по состоянию наших раненых?

– Готова.

– И чего ты ждешь? Пока падаль не переродится в Бродяг? Работаем!

Белый схватил Корня за бычью шею, потряс его, сказав:

– Растешь!

– А то! – ответил Корень, выкручиваясь от захвата и садясь на стул наоборот, верхом, развернув его спинкой к столу, наливая сам себе вина. Потом, подумав, налил и Белому из того же кувшина. Нарочито проигнорировав кубок Синьки – мала еще!

* * *

Караван выходил из горящего города.

Повозок не стало больше, а вот коней – намного больше. Намного. Кони были навьючены до предела. И все равно – очень многое из того, что хотелось бы взять, безжалостно бросалось. Бросали даже золотые изделия, если они были габаритные и тяжелые. Вместо золота брали зерно для прокорма коней. И магически сохраненную конину – для прокорма людей. Кроме конины другого мяса не было. Не считать же человеческое мясо едой?

Кстати, по этому человеческому мясу возникло несколько вопросов. Первое – Белый попросил магов разобраться, как была сохранена человечина, которой были заготовлены огромные подвалы аккуратных мясных брусков. И этим вызвал целую бурю с трудом скрываемых эмоций магов и остальных советников.

– Ты собрался использовать это мясо? – набычившись, спрашивает Комок.

– Синька, посмотри, наш Старший Маг – не перегрелся? А? Ты что такое говоришь, уважаемый? Я – моряк. Все детство я провел не в Пустошах, а – в море. А знаешь, что самое страшное на корабле?

– Пожар, – ответил Шепот, передернув плечами.

– Тухлое мясо – самое страшное. Люди травятся, но жрут, от голода. Насколько возрастет дальность морских переходов, если мы разберемся, как они сохраняют мясо? Мясо же бывает не только человеческое? Так?

– Да и дальность пеших переходов, – кивнул Корень.

– Мы попробуем разобраться, – склонил голову Комок. – Прошу простить меня за дерзость.

– Пустое, – отмахнулся командир.

– Тут еще проблема, – поднял руку Тол. – Я сверил книги учета этого мяса.

Все уставились теперь на него.

– Мне надо было, для себя, хотя бы понять – сколько они людей извели. И для чего они это сделали? А у них оказался очень строгий учет жертвенного мяса. У них – даже у казначея – учет кое-какой. А мяса – такой, какого я и не видел никогда! Что-то новое. И – очень толковое!

– Новое, говоришь, толковое, – Белый нахмурился. – Запахло тухлятиной… Тухлыми пауками…

– Так вот! Я сопоставил приходные книги. И вычислил, сколько тысяч человек они извели, мрази. Но они учитывали все. Весь расход. И – сколько осталось. Но на две трети – не сходится. Две трети мяса – просто испарилось. Или его увезли так, что никто не видел. Ни у одного я не нашел воспоминаний о вывозе тысяч возов мяса.

– Пауки, – выдохнул Белый, – старый враг! Мы теперь для них не только куклы на нитках, а – пища.

И от слов Белого всем стало вдруг зябко.

Белый обернулся и посмотрел на навьюченных тюками коней и ослов. Со способом сохранения мяса маги разобрались быстро. Каждая отдельная составляющая этого способа магам была хорошо известна. Любой маг воздуха или воды, ну кроме совсем ленивых, умел убрать лишнюю воду или водяной пар из куска мяса. Почти любой из магов этих стихий, не задумываясь особо, магией сушил себе промокшую одежду. И многим было знакомо заклинание Стазиса из общей школы. Просто никто не пытался применять Осушение вместе со Стазисом – к еде. Поняв это, маги – да и сам Белый – были немало удивлены такому простому, но хитрому решению. После обработки мясо должно было быть помещено в Поле Стазиса, а артефакты, генерирующие это заклятие – не редкость, изготовляются даже слабыми артефакторами, и легко могут обеспечить, чтобы воздух, а соответственно и пар, не имел доступа к заготовкам.

Шепот чуть ли не сутки подряд работал, устав скорее физически и морально – Осушение расходовало очень мало Силы. А Стазис мог обеспечить любой их маг, но он не требовался – склады Ужгорода были полны Камней Стазиса. Теперь на конях навьючены тюки, где в каждом – по артефакту и бруски конины или свинины. Но свинины – совсем мало.

Маги все поняли в этом способе, кроме жидкости, которой обрабатывали мясо ужгородцы. Этой же густой, почти черной жижей люди Гадкого Утенка пропитали кусок конины и нашли, что мясо приобрело отвратительный вкус. Потому решили обойтись без неизвестной жижи.

Пока Шепот обрабатывал приносимые ему запасы, остальные маги экспериментировали. И – развлекались. Очень уж их поразила простота и ловкость этого способа. Вытягивали воду и воздух из всего, на что падал глаз. Из уже сваренной каши изъяли всю воду. Кашу можно было вытряхнуть из котла. Получившийся сухарь был безвкусным, но – легким. А если его залить кипятком – обратно получалась каша. Не такая вкусная, как свежесваренная, но съедобная. Как только нашли этот способ, то Шепот стал «обрабатывать» не сырую конину, а варенные с травами и солью куски готового к употреблению мяса. Такие мясные сухари были намного легче вяленого мяса, а при недолгой варке в кипящей воде мало отличались от обычного вареного мяса.

И все это еще на сутки отложило выход их отряда из Ужгорода. Мясо убитых коней, забитых свиней варили всюду, безжалостно изводя на дрова для костров дерево строений и мебель Ужгорода. До первых столкновений с поднимающимися Бродягами… Убитых было слишком много в городе. Люди Гадкого Утенка просто физически не могли расчленить каждого павшего. Некоторые и перерождались в Бродяг.

Белый опять обернулся, наткнувшись взглядом на Зуба, которого было и не узнать.

Как ни странно, наспех проведенная церемония обручения Зуба и Жалеи, по большому счету – незаконная, никак не изменила Мать Милосердия. Легкая и жизнерадостная, она осталась сама собой. А вот Зуб преобразился. Из сумрачного наемника, надевшего на себя крест, Зуб стал тем, кем и являлся всегда – воеводой, бывшим властителем. Его спина распрямилась, плечи развернулись, взгляд стал тверд и спокоен. Выражение лица перестало нести печать тяжких раздумий, приобрело свойственное знатным – слегка надменное – выражение властности и уверенности в своем праве. Белый попросил Зуба объяснить это изменение в нем. Зуб сказал, что тень бесчестья Жалеи его так угнетала. А теперь – он в своем праве.

Но уже вечером Гадкому Утенку пришлось опять напяливать на палец печатку с гербом Императорского Дома и массово обручать сложившиеся за это время пары. Народ, видя изменения во внешнем виде Зуба, сразу выведал про их таинство брака и толпой пришел к командиру, требуя проведения ритуала. Ибо – «тяжко жить во грехе!». На удивленное возражение Белого, что он не клирик, ему был ответ: «Вы – наш владыка, князь! Вы – чище святош!»

На глаза попалась фигурка Синьки и развеселый колпак лицедея, надетый поверх шлема. Вид девушки теплом отозвался в груди Белого. Они наконец смогли вырвать время друг для друга. Белого немного удивило, что в отсутствии Стрелка «Мертвый Круг» – скрытность их отношений – обеспечивал сам Корень, до этого самый ярый противник их соединения.

Потом глаза Белого зацепились за хвост их каравана, где шли Безликие. Так они стали себя называть. Белый все же взял с собой выживших ужгородцев. Безликими назвали они сами себя. И первым был – Госш, бывший десятник стражи Ужей. Он завязал себе лицо тряпкой и стал себя именовать «Безликим». Этакий обет, как у крестоносцев. За грехи, что он совершил. А за ним – его старший внук, единственный выживший в этой бойне из всей его большой семьи. Многие видели, как он, молча, с каменным лицом, сидел, раскачиваясь, над обгоревшими телами родных, как резал себе лицо раскаленным ножом, как срезал себе волосы с головы, вместе с кожей. Если бы кругом не было безумия, не творилось бы подобное на каждом шагу, его поступок удивил бы всех. Но в тот день – все сошли с ума. От злости, ярости, отчаяния, от пролитой крови.

Тем же вечером Госш, закутанный в окровавленное тряпье, нашел Белого и попросил принять его обет. За себя и своего внука. Белый, честно говоря, не знал, что ему делать и как на это реагировать… Потому замер, не зная, как поступить. Госш молчание командира воспринял как ожидание, пал ниц и произнес Клятву Обета, самим им же и выдуманную.

И теперь их – больше двух сотен. Безликих. В основном женщины и дети. Белый вздохнул. Обуза!

Не узнать было и ополченцев. Победа над Ужами, которых они уже привыкли бояться, преобразила их. Изменили их облик и богатые трофеи, снятые с тел ужгородцев, из вскрытого Арсенала Ужа. Теперь каждый воин в отряде выглядел как бывалый наемник, а скорее – как бывалый крестоносец.

Плохо то, что только выглядели. Белый понимал, что если встретится им войско Ужа – им не выстоять. Хорошо то, что они – теперь вооруженные, бронированные, уверенные в себе – стали намного сильнее самих себя – недельной давности. И это как-то уравновешивало понесенные ими потери в битве за Ужгород. Как бы ни была сильна Синеглазка, как бы ни были искусны Матери Милосердия, ополченцы, в ярости битвы не жалевшие сами себя, понесли очень серьезные потери. Под началом Зуба теперь было только четырнадцать десятков. При этом половина десятков не была сформирована полностью. В одном десятке было вообще только четыре человека. Еще трое поправятся, встанут в строй. Если бы погиб десятник, надо было бы десяток расформировывать. Но они очень просили оставить их десятком. А-а! Пусть будет так! Меньше сотни человек в четырнадцати десятках. Все войско Зуба. И это – вместе с крестоносцами.

Ловкачи Корня, которых сначала присоединили к егерям Слета под командой Стрелка, теперь поглотили людей Слета. Просто – циркачей было в разы больше. Даже сам Слет воспринимал себя скорее ловкачом Корня, чем егерем. Ловкачи все так же исполняли обязанности ближнего и дальнего дозора, вооружены и снаряжены теперь были не в пример лучше, каждый теперь был одвуконь. Все же Ужгород слыл городом коневодов.

Белый тоже ехал на новом коне. Сзади – заводной, навьюченный личным скарбом Белого – тощей седельной сумкой. Так что Белому – опять привыкать к новым коням, притирать новую упряжь и новое седло.

Если бы не чутье – не пришлось бы привыкать и притирать. Рассыпался бы на куски, как предыдущая упряжь и бедолаги крестоносцы, что даже понять не успели, что та Сеть Света не свяжет их, а рассечет на куски.

Белый посмотрел на восток. Туда, куда Мастер Боли увез Пятого. Там были земли Змей. Тол сумел восстановить из допросов пленных и снятия воспоминаний павших приблизительную картину Затемнения этих земель и жителей этой земли.

Что породило нехилую тревогу Синьки. Она не могла понять, зачем Белому самому разбираться с Потемнением. Она считала, и не без основания, что безумие заразно. Она металась, мучилась, но боялась сама поговорить с Белым, зная, что правды не услышит, что Белый ее будет успокаивать, убеждать, что все хорошо, что все – под контролем. Потому она озадачила брата.

Корень подошел к проблеме издалека. Крутил вокруг да около, так и не дойдя до прямого разговора. Ему хватило объяснения разумника. Тол ему объяснил, что Белый копается во всей этой мерзости не потому, что ему нравится, а для того, чтобы найти способ противостояния этому Помутнению. Корень ушел сильно впечатленный.

Прямой разговор состоялся только после того, как Тол доложил о метаниях и сомнениях брата и сестры. Белый вызвал их обоих и честно признался, что очень напуган массовыми сумасшествиями людей и не знает, как этому противостоять. Эта зараза может прийти и в земли Лебедя, если уже не пришла. Слишком долго Белый не был дома. И он мог застать там такую же картину – брошенные поля и сады, сожженные города, люди, пожирающие друг друга. Клирики, не защищающие прихожан, а сдирающие с них шкуру. Настоятель, не несущий Слово Создателя Триединого, а сеющий скверну и – как Темный Химеролог – создающий ужасных Тварей.

Циркачи согласились, что это – самая страшная угроза даже не им, а всем людям Мира. Но Синька была против, чтобы Белый сам этим занимался.

– А кто? – грустно спросил Белый. – Кто? Церковь? Ну, про настоятеля вы уже знаете. Император? Простое введение полков – что даст? Перебьют всех прокаженных. А если сами Имперские полки – помутнеют? Ордена Триединого Старый схлопнул.

– Схлопнул? – переспросил Корень.

– Ну, они решили убить Старого. Теперь Ордена обескровлены. Воины Света их покинули. И сам Старый схлопнулся. И-и-ех-х! Ну? Кто? Кто, если не мы? Из основного состава Красной Звезды остались только я, Пятка да Марк. И где он, Марк?

– Это не тот ли, что убил Пращура? – удивился Корень.

– Так бы Старый и дал себя убить в спину! Ага! Поверю, как же! И после этого – меня Марк выволок из пещеры до ее обрушения. Меня, а не Старого. Без прямого приказа Старика Сумрак бы так никогда не поступил! Даже если бы он предал – он выволок бы голову Старого – ради знаний, которых там было больше, чем во всем Книгохранилище университета. Но он бросил Старого, а спас меня. Значит, Старый был жив на тот момент и это – его приказ. А – зачем? Почему я, а не он? А? А не для того ли, чтобы я оказался именно здесь, именно – сейчас?

– Получается, что правду говорят, а я не верил… – тихо сказал Корень. – Если он знал все заранее… Он и есть Триединый. Триединый Старец.

– Не знаю, – пожал плечами Белый. – Он не выглядел Богом. Он казался человеком. Причем – не очень хорошим человеком. Но очень живым. Полным страстей, желаний, страхов, сомнений. И он любил. Правда, я так и не понял, кого из них. А может, всех. Если он – Триединый… Тогда… И ты, Корень – тоже Триединый. И я. И ты, девочка моя…

– Сам ты… – возмутилась девушка, но когда до нее дошел смысл слов Белого, вспыхнула, озарилась радостью. – Мальчик! Мой!

– Так! – поморщился Корень. – После намилуетесь. Что-то я совсем запутался. Начали про заутреню, закончили – за упокой. Что делать-то? – Корень вскочил и заметался по помещению.

– Ну, как тот же Старый сказал: «Делай, что должен!»… – улыбнулся Белый, целуя пальчики Синьки.

– И что мы должны делать? – не понял Корень.

– А что мы до этого делали? – спросил его Белый.

– Тебя домой сопровождали.

– Вот и делай, что должен. Ты – глава дозора. Делай, что должен. Мне нужно знать, как идти в земли Лебедя. Мне нужно знать, как спасти названого внука Триединого.

– Все же ты думаешь, что Дед – это Старец? – замер Корень. – Сам же сказал, что он не был похож на бога.

– А как должен выглядеть бог, чтобы быть похожим на самого себя? – усмехнулся Белый, откидываясь на спинку стула. Как бы ни выглядел тощим юноша, стул жалобно скрипнул.

– Ну, не знаю, – пожал плечами Корень, скидывая кольчужный капюшон и почесывая затылок. – Как по мне, Бог – велик, могуч, безошибочен, загадочен и непонятен. Каждый должен сразу ощутить его силу, его…

– Ну, ты только что описал именно Андра. Велик телом и разумом, могуч силой и мыслью, каждый сразу ощущал, что он – самое странное, что они встречали. Сколько он успел наворотить? За столь недолгий свой срок! Так? И, как оказалось, он был – безошибочен, но загадочен и до сих пор не понятен.

– Боги всегда казались чем-то очень далеким, – сказала Синеглазка, смотря в стол, – а Дед был такой… живой. Не верится, что боги бывают вот так… Так… близко. Что мы, лично, с Ним знакомы.

– И не с одним, – еще шире усмехнулся Белый. – Одна из них и не скрывалась. В открытую называла себя Матерью. Матерью Жизни и Смерти. А мы – не слышали.

Синеглазка ахнула, закрыв рот рукой. Из ее глаз брызнули слезы. Она вскочила, опрокидывая стул, убежала. Корень – молча – проследил за ней взглядом, посмотрел на посерьезневшего Белого, поклонился, тоже вышел. Белый сложил руки на стол, уронив на них голову. Он тоже очень сожалел, что упущена возможность хотя бы еще задать пару вопросов этим… людям? Богам?

Больше к этой теме не возвращались. Но этот разговор еще больше сблизил их. Корень, державшийся показательно независимо от командира, изменил свою позицию, став верным помощником. Ну, а Синька…

Приятные воспоминания резко сменились болью. Болью душевной. Эхом невыносимой боли, которую испытывал Пятый. Белый поймал глазами Синьку. Она смотрела на него, закусив губу, сжав кулачки. Она… тоже чувствовала.

Мастер Боли опять начал пытать их названого брата.

Белый излишне резко дернул поводья, разворачивая коня, до его хрипа. И погнал коня, обгоняя караван. Прочь! Прочь! На восток. Туда, куда увезли Пятого. Увидев его маневр, стража командира тоже пришпорила коней.

* * *

– Потери? – строго спросил командир.

– Двое ранено. Один – тяжело. Отправил их в лазарет, – доложил старшина дозора. – Убито восемь Змей, один оставлен в живых для допроса. Никто не ушел.

Тол уже спрыгнул с коня, увидев злобный взгляд пленника, с ходу пронзил его в живот, насквозь, своим посохом, пригвоздив к земле.

– Поглазей мне еще, мерзость! – прорычал маг.

Белый удивленно смотрел на Тола, невидимый за односторонне прозрачной личиной шлема. Этот поход изменил не только его. Тол не только серьезно прибавил в Силе и Мастерстве (по его словам, Белый не мог этого оценить, как бездарь), но и ожесточился. Еще месяц назад Тол ломал бы волю допрашиваемого своим Мастерством, сейчас же – посохом, болью, грубо и жестоко, без какого-либо изящества.

И это тревожило Белого. Он замечал ожесточение не только за собой, а за всеми, кого хорошо успел узнать. Не говоря уже о безумии Ужгорода. Смогут ли они снова стать людьми после этого похода? Или гниль скверны изменит их окончательно?

Тол закончил дознавание очень быстро. Он выдернул свой посох, кивнув дозорному. Голова Змея откатилась от тела. Тол сам пробил своим посохом сердце уже мертвого пленного.

Перед докладом Тол немного задумался. Потом решительно тряхнул головой:

– Похоже, приплыли мы, командир, – сказал он. – Войско Змей ушло на юг, но тут остались какие-то городки Неприкасаемых.

– Неприкасаемых? – переспросил Белый.

– В этих городках они проходят подготовку и потом становятся Неудержимыми. Вот мы и узнали, куда делись дети со всех городов. И почему их не съели. Над ними проводят работу, как над Черным Братством. Детей легче перестроить. Им меняют личность. И кормят только человеческим мясом и готовят только для одного.

– Для войны. – Кивнул Белый. – Я уже понял. И сколько их?

– В каждом городке – больше тысячи, до полутора тысяч Неприкасаемых, чтобы в результате жестокого отбора получить тысячу Неудержимых. Каждый уже сильнее и искуснее любого из наших воинов. Ну, может быть, кроме тебя. И они просто не ведают сомнений и страха. Не ведают никаких ограничений, нет предела их злобе. Потому – Неудержимые.

– Беспредельщики… – вздохнул Белый, повернулся к Корню. – Старый и это уже знал. Он тебя сколько раз «беспредельщиком» называл?

– Не один раз. Только я не знал – почему. Чаще он сокращал до «беса», или, ласково так – «бесенок». Особо зверолюду доставалось. Меня он иногда называл «отморозком», хотя мы на зиму всегда откочевывали на юг, – покачал головой Корень.

– Придет время, узнаем значение и этого слова. Поймем заодно зачем он так рвался в земли, где замерзшая вода по полгода не тает, – сказал Белый, потом опять повернулся к Толу: – А сколько всего этих «беспредельщиков»?

– Этот, – Тол пнул тело, – знал о четырех городках на этой стороне. Но тут все окружено ими. Кроме того, в самом городе никогда не бывает меньше тысячи воинов. Стража города не участвует в походах. Это Уж увел все, что было. Бывший князь – не таков.

Белый отвернулся от мага. Похоже, что Тол был прав. Они, правда – «приплыли». Им не пробиться до Пятого. И еще не известно, смогут ли они освободить Стрелка, даже если дойдут до Храма Боли, что Мастер Боли не сбежит опять.

И что делать? Может, одному пойти?

То, что Синька едет к нему, он почувствовал давно. Прикосновение ее руки ничего не изменило. Белый думал уже не о спасении Пятого. А о Долге.

Синька напрасно вглядывалась в матовую гладкую сферу его шлема. Белый не изменил поляризацию забрала.

Белый повернулся к Совету, собравшемуся в полном составе за время его размышлений.

– Похоже, братья, сбылись наши худшие прогнозы, – сказал он, так и не открыв шлема. – Я опасался, что наш поход на восток будет обречен. Теперь мы узнали, насколько глубока пропасть, в которую сыпется Империя. Пришло время поворачивать на юг. Командуйте! Да, да, да! Вернемся на ту развилку, пойдем по дороге, насколько нам дадут.

– А потом? – спросил Зуб.

– Суп с котом, – ответил Белый.

Загрузка...