На вершинах знания

II

Несмотря на то, что в одной из зал дома Репиных был устроен открытый буфет, конечно, отличавшийся полным изобилием и роскошью, все-таки гостеприимная хозяйка радушно предложила своим гостям лукулловский ужин. В громадной столовой были накрыты отдельные столики, утопавшие в цветах и блещущие фарфором, хрусталем и старинным серебром с фамильными гербами. Было уютно и непринужденно, подобрались соответствующие кружки, каждый находил себе соответствующих партнеров и никто никому не мешал.

Тата Репина, заручившись содействием одной из своих соседок, своей закадычной и доверенной подруги, никем не замеченная, ускользнула из столовой и направилась в уже знакомый нам салон.

В этом салоне за трельяжем, густо увитым красивыми ползучими растениями, под широколиственной старой пальмой стояла маленькая козетка, казалось, предназначенная для тихого шепота признаний и робких поцелуев. Если место для объяснения было выбрано удачно, то еще удачнее было и время. Все находились в столовой и любопытнейшему из смертных не пришло бы в голову заглянуть в этот час в отдаленный полуосвещенный салон.

Но Тату ожидали. На козетке сидел Сережа Щигловский, герой ее маленького романа. Он был красив, носил английский пробор, не совсем глуп, хорошо воспитан и безукоризненно говорил по-французски. Лицейский мундир очень шел к его красивой фигуре, и Тата относилась к нему не так безразлично, как к остальной молодежи, увивавшейся вокруг нее на вечерах. Правда, эти вечера до сих пор были исключительно детские, в лучшем случае для подростков, но все же Тата достаточно искусилась в известном направлении и в совершенстве умела владеть искусством флирта.

Все же это было ее первым свиданием, о котором они с Щигловским условились за котильоном. Поэтому юное ее сердечко билось скорее обыкновенного и яркий румянец залил щеки при входе в салон.

Щигловский поднялся ей навстречу. Тата остановилась со смущенным видом и опустила глаза.

— Татьяна Петровна… Татьяна Петровна, — сказал Щигловский и запутался.

Он чувствовал себя довольно глупо. Ему не приходилось бывать на подобных свиданиях. Он вовсе не рассчитывал, что дело обернется так скоро. В пылу котильона все это казалось очень легко и удобно; вырвались легкомысленные слова, а Тата оказалась чересчур смелой и податливой.

— Татьяна Петровна! — повторил Щигловский и снова замолчал.

Из полуопущенных ресниц Таты блеснул огонек. Ей неудержимо хотелось рассмеяться.

— Татьяна Петровна…

— Боже мой! Я знаю, что я Татьяна Петровна, — сказала Тата: — вы мне твердите это уже в третий раз и на разные тона. Может быть, у вас есть и четвертый, и пятый, и так без конца. Неужели вы думаете, что это так интересно?

Щигловский потупился и окончательно смутился. Тата пришла ему на помощь.

— Вы меня звали, и я пришла. Сядем здесь, вот на эту козетку: посмотрите, как здесь хорошо.

Она опустилась на козетку.

— Садитесь сюда, рядом со мной.

Но козетка была очень маленькая и Щигловский не решался принять приглашение.

— Какой он смешной! Вы меня боитесь? Я не кусаюсь, — усмехнулась Тата. — Садитесь же. Вот так…

Они сели бок о бок, совсем близко друг к другу. Близость молодого благоухающего тела опьяняла Щигловского, он чувствовал, что вся его благовоспитанность готова улетучиться с минуты на минуту.

Он стал смелее.

— Татьяна Петровна, я не ожидал такого счастья. Вы, блестящая и гордая Тата… И вы здесь, со мной, в этом обворожительном tête-à-tête!

— Это все, что вы хотели мне сказать? Или будет еще что-нибудь?

Щигловский рассердился.

— Вы невозможны, Тата! Если вы зажимаете мне рот и не даете сказать ни слова…

Тата ударила его по руке своей длинной перчаткой.

— Во-первых, не злитесь! А во-вторых, кто дал вам право называть меня Татой! Разве мы так близки?

Щигловский поймал ударившую его перчатку и сказал почти грубо:

— Право?.. Захватное право. Это модно.

Тата взглянула на Щигловского и испугалась.

Глаза его блестели, весь вид его был слишком красноречив. Она сделала движение, чтобы встать, но было уже поздно. Щигловский обнял ее и его дыхание обожгло ее обнаженные плечи.

— Оставьте… Как вы смеете!

— Противная Тата!

И Тата ответила долгим поцелуем на жгучий поцелуй Щигловского, которому не помешала его известная всему Петербургу благовоспитанность.

— Но… Довольно… Будем благоразумны, — опомнилась Тата. — Отойдите от меня… Дальше. Вот так. А теперь будем говорить.

Щигловский, смущенный и сконфуженный, стоял у дверей, а Тата села опять на козетку.

Ей показалось, будто за трельяжем что-то хрустнуло. Она невольно обернулась.

— Что такое? Что с вами, Тата? — заметил Щигловский ее движение.

— Il у a quelqn’un ici… Econtez!

Щигловский насторожился.

— Vraiment?.. Mais qui done?[7]

И вдруг из-за трельяжа раздался легкий смешок и низкий контральтовый голос проговорил с оттенком иронии и сарказма:

— Будем благоразумны, n’est pas? C’est prudant. Однако, мы не совсем благоразумны. Voyons, ma petite: если мы пойдем так дальше, то, пожалуй, перестанем быть детьми[8].

Из-за трельяжа медленно выступила обворожительная княгиня Джординеско. Ее голубые глаза с холодным вниманием были устремлены на остолбеневшую Тату. А Шигловский рад был провалиться сквозь землю и положительно не знал, что делать.

Джординеско посмотрела на него с легким презрением.

— Подите вон!

Щигловский, совершенно уничтоженный, повернулся и вышел из салона.

Тогда княгиня перевела снова глаза на Тату и вперила в нее свой почти мертвенный взор. Девушка, словно завороженная, глядела на Джординеско. Сознание мало-помалу оставляло ее, ей казалось, что эти голубые глаза делаются все больше и больше, заслоняя собой все окружающее. Она чувствовала, что последние силы оставляют ее. Какая-то слабость внезапно овладела всеми ее членами и она растворилась вся, почти растаяла, в этих страшных голубых глазах: веки Таты сомкнулись и она, как сноп, упала к ногам страшной красавицы-княгини.

А Джординеско стояла неподвижно у трельяжа. По мере того, как бледнела бедная Тата, щеки княгини розовели, губы алели и лицо оживлялось все больше и больше; казалось, все жизненные соки, вся кровь Таты невидимо переходили к Джординеско. Через несколько минут она вышла из салона и, незаметно войдя в столовую, заняла свое место за одним из столиков, объяснив свое отсутствие каким-то ничтожным предлогом.

А бледная Тата лежала на полу в салоне в глубоком обмороке. Никто в столовой еще не заметил ее отсутствия. Щигловский старался потопить свое смущение в шампанском, а единственная посвященная в секрет подруга Таты, черноволосая Лика Железнова, напропалую кокетничала с остроумным соседом-правоведом.

Через несколько минут после того, как княгиня Джординеско заняла свое место за столом рядом с Моравским, к ней подошла старая Репина в сопровождении Фадлана.

— Я боюсь, дорогая княгиня, — сказала она, — что вы чувствуете себя здесь одинокой и скучаете. Позвольте вам представить доктора Ибн Фадлана, одного из моих друзей, тоже иностранца и потому тоже одинокого. Он развлечет вас и будет чувствовать себя в вашем милом обществе не столь отчужденным…

— Блондинка и брюнет, снег и солнце, — проговорил вполголоса Моравский.

Во время представления Фадлан низко поклонился, но взгляд его пристально и как бы с угрозой остановился на лице Джординеско. Она ему ответила легким поклоном и, подняв голову, встретилась с его взглядом. Взоры их скрестились; валашка невольно как бы подалась назад, но Фадлан остался недвижим.

— Разве вы уже знакомы? — изумленно заметила Репина, обратив внимание на почти неуловимое движение Джординеско.

— Я первый раз имею честь быть представленным княгине, — сказал Фадлан.

— Мы не были знакомы, — в свою очередь заметила молодая женщина, показывая Фадлану на свободный стул около себя.

Вместе с тем, с уверенностью женщины, привыкшей к победам, она начала обворожительный разговор, бывший тем обворожительнее, что оттенялся легким иностранным произношением, и сразу овладела вниманием Фадлана.

— Вы, доктор, смуглый и глаза ваши черны, как уголь, — сказала княгиня. — Не нужно быть особенно проницательной, чтобы сказать, что вы южанин.

Фадлан молча поклонился.

— И вы, по-видимому, молчаливы, как настоящий восточный мудрец. Ну, хорошо, давайте, я буду отгадывать. Вы не турок; у вас лицо обожжено тропическим солнцем и глаза ваши не миндалевидны, а последнее непременная принадлежность истинного османа. Почему ваши глаза смотрят на меня с угрозой? Уверяю вас, доктор, я безвредная и безобидная женщина… Вы не перс — вам не пойдет высокая баранья шапка. Не правда ли, это чисто женская логика? Впрочем, она в большинстве случаев безошибочна, как бы ни смеялись над ней мужчины. Араб? Нет, я не могу себе представить вас в белом бурнусе. Индус?

— Вы почти отгадали, — заметил Фадлан.

— Индия! Страна чудес, джунглей, тигров, змей и… мудрецов. Синее небо, таинственный Бенарес, мистический лотос, купающий свои лепестки в священных водах Ганга. Но… каждая страна имеет свое очарование. Растительность тропиков, несомненно, блестяща, но и тоска родной степи имеет свою прелесть… Не правда ли?

Фадлан принял вызов.

— Несомненно, — ответил он, — что для того, чтобы понять поэзию страны, нужно в ней прожить очень долго; пожалуй, даже больше, нужно в ней родиться. Я думаю, княгиня, что вы плохо поймете великолепие непроходимых джунглей, так же, как я не пойму величие бесконечной степи. Конечно, красота везде остается красотой. Но красота степи, говоря многое моему уму, ничего не скажет моему сердцу.

— Однако, доктор, я сумела в моих путешествиях любоваться всем прекрасным, что находила в каждой стране. Хотя бы, например, эта чудная роза…

Она, отколов от своего корсажа чайную розу, протянула ее Фадлану.

— Хотя бы эта роза! Скажите, доктор, производит ли ваш восток такие изысканные розы?

Фадлан взял розу и, внимательно рассматривая ее, сказал:

— Да, великолепный цветок! Однако, я позволю себе уверить вас, княгиня, что наш восток производит еще лучшие…

Он сделал легкую гримасу и уронил розу.

— Лучшие хотя бы потому, что они не колются.

— Вы укололись? — спросил Моравский со смехом.

Действительно, Фадлан укололся настолько, что капля крови упала на розу и потекла по ее стебельку. Джординеско быстро потянулась за цветком и прежде, чем Фадлан заметил это, роза была уже в ее руке.

— Позвольте, княгиня, — сказал он с живостью, — эта роза вас испачкает…

Он хотел взять цветок, но молодая женщина не отдавала его, как бы забавляясь его легким смущением.

— Это ничего не значит, доктор. Ваша кровь окрасила этот цветок и тем сделала его еще красивее. Не примите мои слова за комплимент: я не говорю именно про вашу кровь, а вообще! Человеческая кровь очень красива: где вы найдете такой густой и вместе с тем живой цвет, такую чудную краску? Как все таинственное, она скрыта от света и сама не любит свет. Посмотрите, как красива эта капля на палевом лепестке!

Фадлан сделал попытку потянуть розу к себе, но Джординеско с серьезным видом проговорила:

— Нет, доктор, я ее хочу оставить у себя: теперь она стала еще дороже.

— Коллега! Я начинаю думать, что вы трусите, — вмешался Моравский. — Вы боитесь, что новая Цирцея сделает из вашей крови любовный напиток?

Джординеско расхохоталась и, вновь пришпиливая розу к своему корсажу, заметила:

— О, мне далеко до Цирцеи и ее чар! А так как вы, по-видимому, меня боитесь, — так в наказание оставайтесь одни.

И она, встав из-за столика, направилась в глубину столовой и скрылась в толпе.

После удаления Джординеско Фадлан остался сидеть нахмуренный и расстроенный. Мрачный, как туча, он бросал вокруг себя сердитые взоры и с ожесточением мял шарик хлеба, попавшийся ему под руку. Моравский заметил изменившееся настроение духа своего друга, наклонился к нему и тихо спросил:

— Что с вами, мой друг? Вы совсем не в своей тарелке. Неужели пустые слова вздорной женщины имели на вас такое влияние?

— Да.

— Вы очень нервны. Если такая безделица может вас расстроить, вам нужно лечиться. Я говорю это на правах вашего старого учителя… Вы не знали раньше княгиню?

— Совершенно.

— В таком случае, я не понимаю вашего поведения…

— В каком случае? Ах, да; это вы насчет того, когда я хотел взять цветок?

— Да.

Фадлан несколько задумался.

— Вот видите… Вы говорили о черной магии… Знаете ли вы, что является самым главным элементом при действиях черной магии?

— Нет, — сказал Моравский.

— Человеческая кровь. Вы понимаете?

— Как, вы думаете…

— Ах, дорогой учитель! Коли бы всегда можно было предвидеть опасность, ее никогда не существовало бы.

Ужин окончился и столовая опустела. В большой зале снова начались танцы и гостиные наполнились толпой. Хозяйка делала легкий выговор Хелмицкой и Варенгаузен, только теперь приехавшим к ней на бал.

— Друзья мои, как же вам не стыдно так поздно?

— Не говорите, Анна Борисовна! Я думала, что никогда не вытащу этих детей из их гнезда. Не угодно ли: приехали из театра и собирались ложиться спать вместо того, чтобы ехать на бал, — как это вам понравится?

Репина повернулась к молодым Варенгаузенам.

— Все еще продолжается медовый месяц? Вы совсем стали дикарями и забываете своих старых друзей: я не помню уже, как вы выглядите. Стыдно, стыдно: бросили старуху, мол, совсем не нужна теперь, может умирать себе с Богом… Что вы скажете, Надя, а?

— Ах, Анна Борисовна, — ответила молодая женщина, — так тяжело отрываться от счастья!..

— Но ведь оно с вами, — улыбнулась Репина, указывая глазами на молодого Варенгаузена.

Тот в свою очередь постарался оправдаться.

— Анна Борисовна, не сердитесь на нас: наш первый выезд к вам, мы ведь еще нигде не были.

— Это очень мило. Бог с вами, повинную голову меч не сечет! Хорошо, что хоть сегодня явились, — смягчилась старушка, протягивая руку Варенгаузену, которую тот почтительно поцеловал.

— Искупайте свой грех и идите танцевать, — прибавила она.

Они направились в зал, откуда доносились звуки восхитительного вальдтейфелевского вальса.

Появление молодой и прелестной баронессы Варенгаузен, одетой в щегольский бальный туалет из черных кружев, как нельзя более идущий молодой женщине и оттенявший молочно-матовую бледность ее античной шеи и плеч, произвело впечатление. Молодежь обступила ее со всех сторон, наперерыв приглашая на тур вальса, грозивший сделаться бесконечным. Фадлан, оставаясь безмолвным и недвижимым, внимательно следил за Варенгаузен, не спуская глаз с молодой вальсирующей женщины. Вдруг нервным движением он взял руку Моравского, вместе с которым стоял в амбразуре широкого окна.

— Что с вами, дорогой коллега? — спросил удивленно Моравский.

Фадлан, овладев собой, пробормотал:

— Ничего.

Потом, указывая на Варенгаузен, он добавил, тщетно стараясь придать голосу тон безразличия и сухости:

— Кто такал эта красивая барышня? Это не mademoiselle Хелмицкая?

Профессор взглянул по указанию Фадлана.

— Нет… по крайней мере, теперь: фамилия этой дамы баронесса Варенгаузен. Вот там, у входа, стоит ее муж.

При первых словах Моравского Фадлан вздрогнул, затем низко склонил голову. Профессор внимательно посмотрел на него, и точно свет блеснул в его мозгу, — он понял.

— Да… Вы могли знать их, могли встречать: ее семья долго жила на Востоке, там, где были и вы. Старик Хелмицкий по назначении в государственный совет вскоре умер, а через несколько времени после того дочь его вышла замуж. Очень милая семья, я их хорошо знаю, это мои большие друзья. Вы не были с ними знакомы?

— Да… я знаю их понаслышке, — ответил Фадлан, снова вернув к себе хладнокровие. — Но я никак не ожидал встретиться с ними в Петербурге.

— Хотите, я вас представлю?

Фадлан смутился.

— Благодарю вас… Может быть… Лучше как-нибудь в другой раз. Я думаю сейчас незаметно удалиться: уже четвертый час.

— Это — идея. Я, пожалуй, последую вашему примеру. Может быть, нам по дороге?

— Я живу на Каменноостровском.

— К сожалению, не по дороге! Но вы позволите, дорогой коллега, предложить вам мои санки и меня самого в провожатые? Я с удовольствием провожу вас: хочется подышать воздухом и… нам еще есть много о чем поговорить.

— Дорогой учитель, чем я заслужил такое внимание?

— Ради Бога, бросьте раз навсегда этого «учителя». Так было когда-то, а теперь я хочу сделаться вашим учеником.

И, заметив удивленный взгляд Фадлана, он добавил:

— Не веря в вашу скромность, я все-таки настаиваю, что вы знаете гораздо больше моего…

— Может быть, вы ошибаетесь?

— Не думаю.

Они незаметно удалились из зала.

Между тем, в интимном салоне разыгралась в третий раз интересная сцена. Княгиня Джординеско, завладев молодым Варенгаузеном, который был ей представлен в то время, как жена его порхала по зале, взяла своего кавалера под руку и, оживленно болтая, привела его в салон. Здесь они уселись на мягком диванчике, ближе к входу. Трельяж скрывал от них недвижное бледное тело бедной Таты, все еще лежавшей в глубоком обмороке:

— Я очень довольна, барон, что судьба послала мне такого кавалера, как вы, — сказала с милой улыбкой Джординеско.

— Вы позволите узнать, — довольно сухо спросил Варенгаузен, — чему я обязан, что слышу эти любезные слова? Чем я снискал ваше благоволение?

Княгиня немного смешалась, но быстро оправилась и продолжала:

— Я должна вас предупредить; я издалека и…

— Вы, кажется, приехали из Бухареста?

— Да… Только всего какую-нибудь неделю тому назад и положительно никого не знаю.

— О, здесь, княгиня, знакомства делаются очень быстро!

— Не сомневаюсь. Если бы я приехала в незнакомый городе своим мужем, да. Но…

— Ваш муж?..

— Я вдова, барон. Мой муж умер два года назад, и я путешествую почти со дня его смерти.

— Чтоб забыться?

— Чтобы рассеяться, — это то же самое.

Она немного задумалась.

— Говорят, Россия страна неожиданных приключений. Говорят, петербургский свет очень интересен. Я хочу… сделать опыт.

Эта грубая откровенность не понравилась барону, который не без насмешливости посмотрел на княгиню.

— Я буду иметь честь служить препаратом для вашего опыта?

— Боже мой, какой вы злой! Вовсе нет. Я должна вам сознаться, что для меня вы представляете совсем особый интерес.

— Ого!.. Какой же, смею спросить?

— Из разговора случайно я поняла, что… Как бы это вам сказать?.. Вы, после двухлетнего супружества, влюблены в вашу жену. Так вот… Вы понимаете?.. Красивая иностранка, вдобавок, когда она вдова и молода, всегда имеет за собой репутацию опасной. Не будем наивны: каждая женщина прекрасно знает себе цену. И я знаю, что я красива и молода. Но я хочу испытать, насколько я опасна, и испробовать свои силы на неприступном северном граните, на вас. Я откровенна, барон, не правда ли? Каково ваше мнение по этому вопросу?

Княгиня кончила тем, что заинтересовала барона. Все время он был холоден, сдержан, вежлив. Некоторые ее выражения ему не нравились, и вообще вся она казалась ему несколько вульгарной. Но каждый раз, когда он пробовал взглянуть на нее, он чувствовал в своих глазах какое-то странное ощущение: они точно закрывались под острым взглядом молодой женщины и веки делались тяжелыми, точно наливались свинцом. А когда он не смотрел на нее, он чувствовал, как ее взгляд, от которого он хотел бежать и не мог, обволакивал его и покорял его волю. Это странное влияние княгини проникло все его существо, и он был уже покорен ею, незаметно для самого себя.

— …Итак, ваше мнение, барон? — повторила княгиня.

— По-моему, княгиня, ни одна женщина не может быть опасна сама по себе для мужчины, как бы прекрасна она ни была. Существуют положения, княгиня, при которых чары прекраснейших из женщин, опытных волшебниц и фей, бессильны перед мужской волей. Заслуга мужчины в этих случаях невелика, ему даже не нужно бороться с искушением: он просто не замечает искусительницу, будучи всецело поглощен иной, более великой, настоящей и возвышенной любовью.

— Значит, вы меня не боитесь? Вас кто-нибудь охраняет? У вас есть щит, которым вы закроетесь?

— Вам об этом, наверно, говорили, — ответил с достоинством барон. — Я люблю мою жену. А вот вам и доказательство.

Он вынул из бокового кармана бумажник, открыл его и осторожно освободил из небольшого конвертика крохотный кусок белой ленты.

— Что это такое?

— Этот обрывок ленты я поднял в гостиной, когда был впервые представлен моей будущей жене. И это осталось ее первым сувениром.

Княгиня усмехнулась.

— В вас сказывается кровь ваших немецких предков. Вы сентиментальны. Послушайте, ведь это неосторожно… показывать интимный сувенир, которым вы должны так дорожить! Что вы будете делать, если какая-нибудь женщина, желая подвергнуть вашу супружескую любовь испытанию воспитанием и вежливостью… какая-нибудь женщина, например, хотя бы я, попросит вас в память этого разговора поменяться… заменить этот маленький обрывок чем-нибудь иным?

Она задумалась на мгновение и затем, отколов розу от своего корсажа, добавила:

— Заменить его вот этой розой. Смотрите, какая она свежая, не чета вашему пожелтевшему обрывку.

Варенгаузен поднял глаза на княгиню. Ее острый металлический взгляд проник до самой глубины его души. А ее поражающая красота опьяняла его, туманила его голову и овладевала его душой.

Все-таки он сделал усилие и сказал:

— Я… я отказался бы.

— Даже если бы я попросила?

Он снова посмотрел на нее и снова почувствовал себя во власти княгини.

— Что вы хотите этим сказать? — пролепетал он.

— Только то, что я не думаю, чтобы воспитанный человек вашего общества мог отказать мне в моем маленьком капризе!

— Позвольте, княгиня…

— Я знаю, что вы хотите мне сказать: про этот сувенир знают, не правда ли? Могут изумиться его исчезновению. Вы разве обязаны отчетом, барон?

Варенгаузен хотел спрятать ленточку, но она выпала из его дрожащих рук. Княгиня с быстротой молнии подняла ее и, свободной рукой протянув ему розу, сказала:

— Видите: она уже у меня и по праву победителя я вам ее не отдам. Возьмите розу взамен, — это фантазия женщины!

— Бог мой! — ответил барон дрожащим голосом. — Если она уже у вас?.. Но я не понимаю, зачем она вам?

— Зачем-нибудь да нужна.

— Я вижу, что, действительно… что хочет женщина…

— Того хочет дьявол, не правда ли? Но я хочу еще большого: дайте мне розу!

Она взяла розу из его покорных рук и, переломив длинный стебель пополам, отдала цветок ему, оставив стебель себе:

— Это будет мне воспоминанием, что, хотя на минуту, а все-таки я одержала над вами победу.

— Княгиня, на стебле, который у вас — кровь. Вы оцарапались?

— Я? нет… Не все ли равно? Я вам отдала лучшую часть. Посмотрите, какая женщина: дарит розу и оставляет себе шипы!

Барон медленно вдел в петлицу своего фрака фатальную розу, не отдавая себе отчета в том, что делает.

За трельяжем раздался тихий стон.

— Что это такое? — спросила княгиня с прекрасно разыгранным удивлением.

Барон бросился за трельяж и остолбенел при виде бледной Таты.

— Княгиня… Посмотрите!.. Ах, бедная девушка!.. Несчастье, обморок! Посмотрите!..

— Скорее бегите за Анной Борисовной, — найдите доктора! Я останусь здесь с бедняжкой. Скорее, барон!

Но барону не пришлось долго искать Анну Борисовну. Она, заметив наконец отсутствие внучки и побывав уже почти везде, обеспокоенная, направилась к салону. Нашелся и доктор, который сейчас же распорядился перенести бесчувственную Тату в ее комнату. Печальная новость о внезапном нездоровье молодой хозяйки быстро разнеслась по всему дому и смущенные гости стали собираться домой. Веселый бал кончился печально, разъезд совсем не походил на давешний оживленный съезд.

К Варенгаузену подошла его жена.

— Борис, где ты был столько времени?

— Я? Здесь, с княгиней.

Джординеско, не отпускавшая до сих пор своего кавалера, прибавила в свою очередь:

— Графиня просила барона не оставлять меня одну; я здесь никого не знаю. Барон был так любезен…

— Мы едем? — нервно спросил барон.

— Я тебя разыскиваю уже полчаса, — с легким неудовольствием ответила баронесса.

Они церемонно раскланялись с княгиней и направились к выходу. Джординеско в отдалении следовала за ними, не сводя глаз с молодого барона.

Баронесса заметила цветок в петлице своего мужа.

— Кто это тебя украсил? — спросила она не без удивления.

Присутствие молодой жены вернуло барону все его хладнокровие. Он посмотрел на розу, вынул ее из петлицы и сказал:

— Это? Это ни к чему!

И, пропустив вперед жену, он бросил цветок на паркет и нервно растоптал его ногой.

Мрачный взгляд Джординеско следил за этой сценой. Улыбка чуть тронула губы княгини. Она прошептала:

— Глупый!.. Он думает, что это победа!