На суше и на море - 1989

Петр Проскурин
ИЗНАЧАЛЬНЫЕ БЕРЕГА

Очерк

Художник В. Родин　

Так уж устроен род человеческий — и сеятель, и хранитель обязаны неустанно, денно и нощно исполнять свое предназначение, иначе рушится связь времен и в жизни наступают упадок и хаос. Непреходящая сила созидания и охранения, передаваемая от отца к сыну, — достояние бесценное, благополучие земли, порядок жизни, ее смысл зиждутся на этом незыблемом законе.

В свое время Тимирязев, русский ученый и мыслитель, впервые связавший землю и весь бесконечный космос через обыкновенный зеленый лист растения, сказал, что культура поля всегда шла рядом с культурой человека, а в другой раз, размышляя, заметил, что существуют вопросы, которые всегда возбуждают интерес, на которые не существует моды, и что именно таков вопрос о хлебе насущном…

Анатолий Алексеевич Зубарев принял совхоз «Ивачевский», совершенно разваленный, доставшийся ему после очередного разукрупнения одного из самых больших хозяйств Брянской области — совхоза «Липницкий». Земля мужественная, седая, овеянная легендами древности и подвигом минувших веков, многое видела. И последняя война прокатилась здесь смерчем, оставила обезмужиченное село на стадии умирания. Земли — подзолы, супесь, суглинок — самые бросовые на Брянщине, самые неурожайные. Из этой скудной земли безжалостно и бессчетно только брали, брали и брали, и она, эта земля, стала не способной не только чем-либо к себе притягивать извне, но и не способной больше удерживать то, что было накоплено раньше. И вот тут, как это часто бывает со срубленным деревом, пробивается еще один побег, откуда-то из самых глубин, из оставшегося чудом в живых потаенного корешка. И это после всего, что было только в последние два-три десятилетия: укрупнения и разукрупнения, сведение коров и обрезание огородов, вырубание садов и гонения на личных чушек, овец, гусей и прочую живность, когда никто не верил ни в то же Ивачево, ни в того же Зубарева… Но так тоже бывает: что-то изменилось в самой атмосфере жизни, и упрямый человек Зубарев — там, где нужно отступить, уперся рогами — и ни с места, да и начал с самого больного для этих краев — с дороги. Рядом, в трех километрах, проходит бетонная автострада Москва — Киев, разрезающая Брянскую область по прямой, выходящая затем к Калиновке, да, да, к той самой родине Никиты Сергеевича Хрущева. Автострада, проложенная в апогее его деятельности, отчего местный люд любовно называет эту дорогу, ставшую по сути дела артерией жизни прилегающих к ней окрестных сел, «хрущевкой». По ней в любое время года проносятся легковушки, сверкающие широкими окнами «икарусы» с нарядными, чисто одетыми людьми, а шагни в сторону — и попадешь в бездорожье, в непролазную топь, в разбухшие глины. В непогодь до соседнего села, тем более до райцентра, добраться можно только на вездеходе…

Районное партийное руководство (а это почти всегда в трудных, пришедших в запустение землях, такие же, как Зубарев, фанатики, упрямцы, энтузиасты) в лице сначала первого секретаря райкома Бацейкина, затем сменившего его Силкина поддержало Зубарева; всем миром, всем районом навалились на дорогу, даже собственный асфальтовый заводик правдами и неправдами сгоношили и сами же этому удивились — значит, если-под самое горло, подступит, если очень захотеть, то можно и такое осилить…

Построили ее, родимую, связавшую, кажется, богом забытую глухомань с автострадой. Со стороны, если посмотреть, ну что особенного, ну дорога и дорога, обыкновенный асфальт, а для окрестных брянских сел — это надежда на будущее, она золотая, каждый метр ее бесценен. Вслед за тем совхоз строит один за другим девять коттеджей, целую улицу в соседнем с Ивачевом селе Быки, прекрасных, пахнущих деревом светлых нарядных коттеджей со всеми удобствами, с оснащенным подворьем, завозит даже дрова и сено. Селитесь, держите скотину! И бег из совхоза не скажу что котился, но приостановился, люди задумались. Уехавшие в свое время дети, навещая теперь постаревших отцов, огорченно разводят руками: «Ну если бы тогда так было, как сейчас, кто знает…» Потому что куда бы ни забросила судьба, а на родину тянет, так уж устроен человек…

Сколько трудов, а главное, убеждений понадобилось молодому директору, чтобы построить рядом с новой, только что отстроенной школой стадион. Пошучивали, укоряли в расточительстве, посмотри, мол, в какой конторе сидишь, лучше бы контору себе новую отстроил, срам смотреть на старую, а Зубарев знай себе посмеивается: мол, в конторе старой я еще посижу и год, и два, а мне нужно молодежь занять, пусть мяч гоняют, это лучше, чем баклуши бить да за бутылкой рыскать. И что вы думаете? Бухает мяч на школьном стадионе, и за ребятишками, глядишь, молодые мужики тянутся…

Из рассказа может показаться, что все шло без сучка и задоринки, наделе же — бессонные ночи, неотступная забота, как добыть средства в нерентабельном хозяйстве, где разжиться стройматериалами. Ведь и с народом, каков ни есть, складывалось дело непросто, любое директорское нововведение поначалу принимали в штыки: молод еще нами командовать, видали мы всяких, таких важных бобров в порошок перетирали. Порой доходило и до угроз, и до драки, но недаром говорится, что истинная вера даже одного человека гору сдвинет, и никто не возьмется определить время перелома; возможно, он наметился именно тогда, когда директор не затаил обиды ни на пьяниц, ни на хулиганов, а продолжал свое, заветное, выношенное, нельзя было терять ни дня, ни часа, нужно было идти дальше и дальше…

На месте старых, сляпанных кое-как, поднимаются отличные ремонтные мастерские из кирпича (как кирпич этот добывал, каким горем, один только директор и знает), с хорошими душевыми, красным уголком, цветным телевизором. Удалось построить и оборудовать по современным требованиям две фермы с молокопроводом. А ведь материалов в районе действительно нет: ни бетона, ни кирпича, ни цемента, и тот, что удалось вырвать для мастерских, был оплачен дорогой ценой. И вот решили: чем ждать неизвестно сколько, пока выделят Ивачевскому совхозу, равно как и другим, капиталовложения на строительство, надо строить фермы собственными силами; теперь вот и желтеют перекрытия только недавно отстроенных ферм. Тепло светятся окна коттеджей новой улицы старинного села Быки; среди новоселов немало приезжих, переселенцев из Таджикистана: это русские семьи, по разным причинам не прижившиеся на юге. От уполномоченных узнали, что в средней полосе России, на Брянщине, сразу вместе с работой дают жилье. И вот приехали, живут, связывают теперь свои надежды с этой трудной землей, благодарной за любую, самую малую заботу и ласку…

А Зубарев носится уже с новой идеей: село Быки стоит на взгорье, место очень красивое, с сельской площади, где стоит памятник погибшим в последнюю войну сельчанам, окрест видно очень далеко, дух захватывает от неоглядности и красоты земли… Так вот задумали ивачевцы запрудить обмелевший не то ручей, не то речушку, что вьется по широкой пойме там, внизу. И уже выбил неугомонный директор ссуду под совхозный пруд, как выбьет (верит он) и на строительство нового клуба. А главное, за два последних года «Ивачевский» стабильно вышел из отстающих и идет, опережая другие хозяйства, — ивачевские подзолы да супеси начали неплохо родить…

Вот тут-то, очевидно, и пора задаться еще одним немаловажным, а может быть, и корневым сейчас вопросом: что же, так и будем жить дальше? Главное, значит, инициативный, энергичный, умный руководитель, а люди, куда их повернули, туда они и пошли? А если завтра на место хорошего руководителя придет равнодушный, человек с пустой душой, как не раз и не два бывало раньше, значит, все опять покатится вниз?

Все так, но это и есть осевой вопрос идущей сейчас у нас перестройки, и он во что бы то ни стало должен быть решен и будет решен тогда, когда каждый человек у нас в любом своем деле почувствует себя полноправным и полновластным хозяином и распорядителем…

Солнце встает из Тихого океана, и вершины камчатских вулканов вспыхивают ослепительным белым огнем; снега опускаются ниже и ниже, здесь, у самого края России, все холоднее дыхание океана — близится зима. Заросли каменной березы, взбегающие по крутым склонам сопок над городом, мучительно ярки, тундра тоже в палевых, оранжевых, желтых разводах, и только темные заросли кедрового стланика, кажется, никогда не меняются; они так и уйдут под снег густо-зелеными, выставив вверх шишки, туго набитые сладкими, маслянистыми орешками, как бы приглашая и зверя, и птицу, и редкого в этих просторах человека попробовать целительную силу земли… В камчатские реки идет на нерест красная рыба кижуч; в природе нет покоя и даже перерыва на отдых, все живое работает до полного своего истощения и исчезновения, чтобы в свой срок возродиться вновь.

…В условиях гласности некоторые радетели демократии сделали вид, что вот только появились на свет божий и никакого отношения к прошлому ни капельки не имеют и иметь не желают…

Вспоминаются слова замечательного русского художника Аркадия Александровича Пластова, который в ответ на удивление одного из своих друзей, почему это все вокруг сейчас ищут, а вот он, такой признанный, не ищет, ответил: «Понимаешь ли, мил человек, некогда мне искать, времени нет, работать надо. Это уж пусть всякие лихие наездники по жизни-то вскачь… а у меня и на работу времени не хватает». Наездники? Давайте запомним это слово, пожалуй, в самом деле определяющее очень многое в нашей действительности, оно нам еще пригодится. И может быть, прав художник, проживший большую умную жизнь рядом со своими героями, простыми сельскими тружениками, которых он наблюдал от рождения и до ухода, — художник, так и не покинувший своей родной Прислонихи, своей трудной земли, своего дома с прирубленной к нему мастерской и с разоренной церковью напротив, которую построил его прадед Гавриил Семенович Пластов. Может, он и прав? Ведь в его скупых словах прозвучал главный смысл присутствия в этом мире сеятеля и хранителя…

Может, действительно смысл именно в повседневной, неустанной, черной, как говаривали наши прадеды, работе, которую они вершили, упорно, неостановимо двигаясь сквозь дышащие мертвящим холодом просторы Северного Ледовитого океана к берегам Тихого, путем русских поморов, «черных людей», к той же Камчатке и дальше — к Аляске и Калифорнии? Может быть, в неостановимой, каждодневной черной работе только и возможно пробиться к истокам истины? Может быть.

Жизнь неимоверно многолика, и если вернуться все к той же Камчатке, то здесь сразу увидишь тугой перекрут острейших противоречий между природой и деятельностью человека, между прошлым и будущим. То, что для проезжего и приезжего туриста всего лишь экзотика, диковинная игрушка, которую можно, повертев, наигравшись вдоволь, тут же отбросить прочь, для камчадала — сама жизнь. Возьмите величественную кальдеру вулкана Узон. Здесь на незамерзающих озерах зимуют лебеди и даже зимой, в самые лютые морозы, можно полежать, размять усталые мускулы в горячей воде малахитового дымящегося озерка. А Долина гейзеров с ее хрупким волшебством отражения могучей и вечной стихии подземного огня… Эта долина на самом деле — неповторимая экстремальная природная сфера, совершенно беззащитная перед человеком, и к этой уникальной среде преступно подходить с обычными хозяйственными и административными мерками; разрешение на любое вмешательство человека в неповторимый мир Камчатки должен давать особый, полномочный на любой запрет совет ученых, подробно информирующий о своей деятельности самую широкую общественность. Камчатку давно пора объявить целиком национальным заповедником. Иначе нам не избежать горчайших потерь. Приведу лишь один пример — судьбу камчатского лосося. За семьдесят лет после революции лосось принес прибыли (в ценах современного американского рынка) во много раз больше, чем все золотые прииски Аляски за все время их эксплуатации. Счет идет на привычные миллиарды золотом., так как иначе человечество пока считать не умеет, не научилось, но если взглянуть чуть глубже, картина станет еще внушительнее. В распоряжении камчатского лосося находятся белковые запасы всего Тихого океана, но нереститься он приходит только на Камчатку, единственно и неизбежно в свою альма-матер. Казалось бы, любому здравомыслящему человеку ясно, что Камчатку необходимо оставить в покое, никакой лес, никакое товарное сельское хозяйство, никакие полезные ископаемые не могут и близко идти в сравнение с бесценностью белковых запасов Тихого океана. Но происходят вещи в стиле щедринского Угрюм-Бурчеева: как в славном граде Глупове бабам было разрешено рожать только зимой, чтобы летом они работали, так и здесь сделано так, чтобы камчатскому лососю вовсе не оставить нерестилищ, пусть себе плодится как знает и где хочет. Из долины реки Камчатки и ее притоков, основных нерестилищных зон лососевых, за последние тридцать — сорок лет был почти начисто содран лесной покров и вывезен в Японию. Сменяющие друг друга директора камчатских леспромхозов по сути дела не возобновляют и малой толики сводимого ими леса. Теперь за дело принялись мелиораторы, перебравшиеся сюда с материка, в том числе даже из Белоруссии: именно в Мильковском районе Камчатки осушают тундры, постоянно подпитывающие нерестилища лососевых стад. К тому же и лесозаготовители не успокоились: за неимением иного леса (камчатскую березу Япония пока не берет) они принялись еще раз уполовинивать остатки последних, кое-где уцелевших лиственничных и еловых водозащитных полос вдоль берегов рек; неразумная стратегия выпрямления жизни продолжается здесь с упорством и размахом, и невольно задаешься вопросом: такая уж ли она невинная, эта прямая линия?…Очень уж основательно потрясли сельское хозяйство России, приводя его в весьма печальное состояние: у нас, при наших-то огромных возможностях, вот уже много лет хронически недостает зерна, молока и мяса…

Что касается Камчатки, то уже сейчас, не медля, нам необходимо понять: если и должен этот край чем торговать, так красной и другой рыбой; необходимо немедленно прекратить лесозаготовки в долине полуострова Камчатка, прекратить осушение тундр в Мильковском районе — в пространстве основных нерестилищ лососевых. Совершенно очевидно, что сельское хозяйство полуострова может и должно обеспечивать себя полностью овощами и картофелем (небывалый урожай картофеля в этом году позволил не только полностью обеспечить местное население, но и помочь соседям, у которых вследствие погодных условий и других причин картошка не уродилась), мясом, молоком, но не более. Должна же теперь, в эпоху перестройки, проснуться в нас мудрость сеятеля и хранителя, хватит наконец разрушать…

Кстати, пора уточнить: в рассуждениях о сеятеле и хранителе имеется в виду не только конкретно крестьянин или солдат — сеятель и хранитель присутствуют в любом, как в материальном, так и духовном, деле упрочения и созидания жизни и движения народа, именно их, сеятеля и хранителя, прогрессивные искания и деяния пронизывают и скрепляют противоречивую, вечно меняющуюся стихию народа, побуждая его к выявлению цели и смысла своего народного «я».

Кстати, и наездники — эта оборотная сторона медали — не занесены к нам откуда-то со стороны, а вызрели в той же стихии народа и делают свое дело, как правило искренне считая себя необходимым и полезным элементом в жизни. И тому ярчайший пример — трагичнейшая судьба ослепительного гения Н. И. Вавилова, целенаправленно и безжалостно затравленного сворой наездников в самой науке. И наш народ, и все человечество понесло от этого, можно с уверенностью сказать, неисчислимые убытки.

Разумеется, наездники, как правило, уходят из жизни бесследно, такие же, как Вавилов, становятся, несмотря ни на что, новыми вечными вехами на пути движения человечества к вершинам знания и прогресса, но все же, все же потери такого рода отзываются глобальной болью будущего.

И говоря об этом, я уже слышу иные голоса все с того же другого берега: мол, конечно же заговорил об исключительных личностях, поскольку сейчас перестройка, демократия, гласность. И сеятеля вспомнил, и хранителя. Но разве не к ним, сеятелю и хранителю, в основе своей обращена перестройка?

Мы, разумеется, материалисты и знаем, что ничто бесследно не исчезает, нечерноземная российская деревня, самая дееспособная часть населения тех же брянских сел Ивачево, Быки, Сенного, Липницы, Поздняшовки, Воскресеновки просто снялась и перекочевала в города, пополнила ряды бюрократов-управленцев, имеющихся у нас в государстве, и ту прослойку, что зависла где-то между городом и деревней, усилила квартирные тяготы города и в то же время корнями своими и многочисленной родней продолжает тянуться к селу. Как правило, уходили молодые люди, не обремененные глубокими знаниями и стремлением к ним, а поставившие своей целью порвать с землей, деревней, устроиться всенепременно в городе, поначалу где угодно, лишь бы зацепиться, а затем найти местечко потеплее и повольготнее. И от земли полностью не оторвались, и город им всерьез, по-настоящему не по зубам, вот и пошли в шабашники, в городские мужья и жены, в опустошение своей «малой» родины и собственной души, которое не может не отразиться и на детях.

И везде, где судьба сводит меня с умными, думающими и неспокойными сердцем людьми, именно этот вопрос в разговорах, размышлениях и спорах, как правило, так или иначе выходит на первый план, приобретает главенствующее значение. И вывод всегда один: пока сеятель и хранитель не сбросит с себя бюрократа-наездника, не только требующего обильного содержания, но и мешающего сеятелю и хранителю выявить в деле весь свой запас энергии, весь свой творческий потенциал, до тех пор ни о каком успехе в деле перестройки говорить не приходится. Здесь никакие переделки технологии не помогут. Но как только сеятель и хранитель повсеместно станет хозяином и бюрократизм, как дурной сон, исчезнет, не может не исчезнуть, и только такая данность вовлечет в подлинную перестройку производительные силы всего народа и каждого человека в отдельности. И там, где начинают понимать это, изменения уже налицо, будь то Камчатка, Якутия или Брянщина, Прибалтика или Украина, Закавказье или Молдавия.

— Вот-вот, — говорит Владимир Санталов, секретарь Елизовского горкома КПСС, человек горячий, неуспокоенный, обладающий даром чувствовать чужую боль как свою собственную. — И прежде всего, мне думается, каждому надо начинать с себя. Ведь и в каждом из нас сидит тот самый наездник-паразит, и наездник этот — наше прошлое, наша боязнь и леность, наш догматизм. Ожидаем, ожидаем по всякому поводу указаний сверху… Кто спорит, чем меньше будет посредников, как вы говорите, наездников, между производителем ценностей и их потребителем, тем совершеннее общество, тем выше его экономическая и, главное, социальная мобильность, выше нравственность… Но как это устроить?..

Мы стоим на берегу реки Авачи золотым октябрьским вечером, в неправдоподобной, почти пугающей красоте и совершенном безмолвии. Я молчу, я тоже не знаю, как избавить страну хотя бы от половины чиновников с портфелями, от этой армии принуждения и надсмотра, регламентирования и ограничения, оставленной нам в наследство от прежних времен, и вспоминаю слова Ленина о том, что если что и погубит Советскую власть, так это бюрократизм. Как освободиться от разлагающего присутствия наездников и в нас самих, и в жизни вокруг и вширь — по горизонтали и снизу вверх — по вертикали, интуитивно объединенных одной целью: ничего не делать и хорошо жить, крепко связывающих сеятеля и хранителя по рукам и ногам в его естественном стремлении поступить в чем-либо самостоятельно, создавших вокруг себя свои обслуживающие институты. Нужно от этого избавляться, но необходимо как можно скорее отделить этот бюрократический слой, пусть даже в процессе долгого и болезненного хирургического вмешательства, и повести с ним безжалостную борьбу до конца. И ныне это вполне по силам нашему обществу.

…Елизовский район, район Санталова, хотя сам он и числится секретарем горкома партии, давно стал житницей Камчатки. Здесь на термальных водах стремительно развивается первоклассное парниковое хозяйство, здесь несколько совхозов мясо-молочного направления, но уже прямо в окрестностях Елизова появились и большие площади совершенно обезображенной тундры, раньше усыпанной всевозможной ягодой: темнеют бесконечные продолговатые провалы, заполненные мертвой водой, — здесь брали торф для удобрения, и теперь эти раны на лице земли навечно. И беспокойная ищущая мысль того же Санталова то и дело возвращается к этому дискомфорту, он то утешает себя (конечно, мол, набезобразничали с природой, зато, мол, теперь до остальной, сохранившейся части тундры в этом месте и захочешь не доберешься, и она уцелеет в неприкосновенности), то начинает вслух обдумывать возможность запустить в эти рукотворные водоемы, бесконечно разбросанные вдоль дороги, карася… и тут же говорит, что для Камчатки карась — сорная рыба. Я предлагаю запустить карпа, и мы смеемся над собственной маниловщиной.

Я уже упоминал, Санталов — человек обеспокоенный, творческий, его энергия ощущается во всех уголках района, и таких людей, выдвигаемых самим временем, сейчас появляется, как говорят у нас, в среднем звене все больше; результаты их деятельности были бы еще ощутимее, если бы их, на их же уровне, не опутывали все те же наездники; Санталова ведь хватает на все: и на теплицы, и на картошку, и на коровники, и на школы, и на бассейны, и на спортивную базу с подвесной дорогой для горнолыжников на вершину одной из сопок. И почему-то именно подвесная дорога, в красивейшем месте, на фоне трех живописных действующих вулканов, вызвала предельное негодование наездников — тех, кто в каждом новом и непривычном деле видит для себя и для своего благополучия прямую угрозу.

— Задергали, забросали анонимками… Чего только не напридумали, — посмеиваясь, говорит Санталов, хотя веселиться здесь можно, имея лишь достаточно крепкие нервы. — А теперь сюда вся область, как на праздник, собирается на спортивные состязания, да, что область — с материка, со всей страны приезжают. У меня в горкоме все на горные лыжи встали…

На фоне того, что есть Камчатка, на фоне этой вечности, может быть, и разговор наш мелок, и проблемы скоротечны, но, с другой стороны: что такое человек, его дела и что такое вечность?

Природа гигантомании пока еще мало изучена, но, несомненно, она заключена в разладе каких-то государственных механизмов; гигантомания нанесла и наносит нашему хозяйству, а следовательно, и социальной, и духовной сфере неисчислимый урон. Всем нам памятное укрупнение сел и сселение деревенских жителей было очередным, последним по времени ударом по сеятелю и хранителю, по той же российской сердцевине, от которого она так и не смогла и пока не может в полной мере оправиться. Конечно, жизнь не остановится, появятся и будут, очевидно, возникать и развиваться новые формы связей человека с землей. Но ведь, окидывая мысленным взором всю нашу деятельность, направленную на поиски новых взаимоотношений человека с землей, невольно пожимаешь плечами, и перед тобой то и дело возникает вопрос: зачем? То и дело проглядывает необъяснимая тактика философии прямой линии, неприемлемой для живой здоровой жизни вообще, то и дело ощущается присутствие основополагающего элемента этой линии — ограничения в человеке его естественного стремления к поиску и полному самовыражению, к чему, собственно, и предназначена человеческая природа. Человек — творение не только земное, но еще и космическое, и его суть подчинена непреложным законам природы: если давление возрастает сверх критического уровня, человек, так же как и действующий вулкан, или взрывается, или обрушивается сам в себя, что также не лучше. В любом случае образуется обширная мертвая зона, и нужны многие годы и годы, чтобы в ней опять затеплилась жизнь. То, что произошло с сельским населением, в свое время, разумеется, будет выявлено, исследовано, обнародовано; выяснится, вполне вероятно, много негативного, уродливого, проступят, надо надеяться, и положительные моменты, но уже сейчас жизненно необходимо не совершать новых губительных зигзагов и реформ, таких, после которых, например, приходится искать желающих переселиться в Тульскую, Брянскую, Смоленскую и Калининскую области где-то на самых окраинах страны, в Туркмении или Таджикистане, искать, опять-таки с большим трудом, русские, украинские или белорусские семьи — одним словом, тех, у кого еще, возможно, сохранились генетические связи с землей именно этого центрального региона, но ведь эти редкие семьи-переселенцы — капля в море…

Хочется вспомнить еще одну из своих поездок по российским глубинкам, на этот раз в пермскую глухомань. В пермских краях довелось, впрочем, как и всюду в таких поездках, встретить немало умных, думающих людей. Я беседовал с одним из них, кстати, потомком раскулаченного и ссыльного, корнями из Курской губернии, прошедшим с начала и до конца всю последнюю войну, имеющим в изобилии ордена, медали и ранения, затем учительствовавшим и потихоньку пописывающим.

— Перестройка, — сказал я, — обращена к самым глубинам, к любому и каждому из нас…

— По идее — да, и хорошо, что именно так, — ответил мой собеседник, поправляя старенькие очки, под стеклами которых светились умные, много повидавшие глаза. — Обращена, но пока еще не дошла. И будет совсем уж скверно, если и не дойдет, если не хватит веры и мужества наконец-то достигнуть цели. Никакая выдающаяся личность за весь народ никогда не сработает…

Несколько месяцев спустя я от слова до слова вспомнил этот разговор уже совершенно в другом месте и в других условиях: был солнечный день, и я сидел рядом с человеком все из той же неистребимой породы сеятелей и хранителей. Дело было в Якутии. Солнце потоками рушилось на зеленую полноводную реку, очевидно, как и десять, и сто, и тысячу лет назад. В неоглядной Сибири еще много первозданных, почти не тронутых цивилизацией рек, и человек всегда жался к их берегам, часто единственной возможности передвижения и даже выживания. И каждая река здесь имеет свое лицо, свой характер, который в свою очередь в чем-то, несомненно, накладывается и на характер и облик человека, живущего в долгом общении с рекой. Мне думалось и об этом, когда мимо ползли берега Алдана, его бесчисленные острова, низко выступающие из воды. Я поглядывал на сухощавый профиль Семена Гавриловича Жиркова, ведущего моторку, и каждый новый поворот реки распахивал новые удивительные безоглядные просторы тайги и тундры. Семен Гаврилович вот уже более тридцати пяти лет бессменный директор крупнейшего в Якутии животноводческого совхоза имени Петра Алексеева; у него обширнейшее хозяйство, шестьдесят тысяч гектаров угодий, тысячи голов скота, лошадей, коров и даже лисиц; за ним стоят судьбы сотен и тысяч людей, за ним — многовековой опыт умного, мужественного, гостеприимного народа, появившегося на этой суровой, прошитой золотом, алмазами, углем земле с незапамятных времен и наработавшего в неустанном труде и в борьбе за выживание свой бесценный опыт.

Знакомя со своим обширным хозяйством, Семен Гаврилович рассказал мне красивое, поэтичное поверье о пробуждающейся тундре, когда она начинает пестреть яркими недолговечными цветами и когда мать, выпуская ребенка гулять в тундру, наказывает ему не наступать на цветы, потому что это глаза ушедших, обязательно добрых людей, каждую весну появляющихся на земле, чтобы проведать оставшихся родичей; еще тогда я отметил, что в этом северном поверье заключен не только неисчерпаемый гуманистический смысл, но в нем уже с самых первых шагов человека закладывается бесценная мудрость общности всего в природе; экологическое, как сейчас принято говорить, воспитание ребенка поэтически и предметно начинается еще с колыбели. Якутия кроме всего прочего еще и земля вечной мерзлоты, и ее растительный и животный мир, развиваясь в экстремальных условиях, так же как и на Камчатке, чрезвычайно раним; здесь тоже десятилетиями не зарубцовываются даже самые незначительные шрамы на лике Земли, и отсюда такое бережное отношение ко всему живому у якутских матерей. Но далеко в прошлое отступили времена вилюйских ссылок, печально знаменитых «золотых» рек — Олекмы, Алдана, Лены, каторжных потаенных троп Магадана, и современная жизнь с ее перегрузками, с реактивными лайнерами и атомными реакторами ворвалась и сюда.

Нечего говорить, что ворвалась сюда и пресловутая философия прямой линии, губительная и нелепая особенно здесь, нашедшая тут законченное выражение в гигантомании. Вся Якутия знает коровники Семена Гавриловича Жиркова. Да, да, обыкновенные коровники, вернее, не обыкновенные, а именно его, жирковские. В больших мытарствах и административной волоките, в смертном единоборстве с наездниками пришлось их ему отстаивать. Скот, лошадь, корова неотделимы от жизни якута, зимы на этой земле долгие и свирепые, засухи почти постоянные, и содержание скота требует предельных затрат сил и ума; на корм заготавливают даже корневища тундровых кочек и ветки. Коровники теперь здесь, в условиях вечной мерзлоты, строят на плавающих фундаментах, в расчете на тысячу голов каждый, и обходится такое сооружение весьма дорого, в миллион рублей каждый, а ведь многовековой народный опыт давно определил здесь оптимальный размер таких хозяйственных сооружений — это постройки на семьдесят голов скота, для них не требуется ни плавающих фундаментов, ни миллионных затрат. Нужен лишь определенный, опять-таки выверенный столетиями народный опыт содержания, и даже вечная мерзлота остается нетронутой. Но прямая линия гигантомании и здесь, в экстремальных для сельского хозяйства условиях, диктует свое: то же укрупнение населенных пунктов, то же стремление вопреки здравому смыслу собрать скот для зимовок в одно место, и, разумеется, при этом никакие плавающие фундаменты не выдерживают, мерзлота начинает гноиться, проседает, и опять выбрасываются миллионы на ветер, и все затем только, чтобы пресловутая прямая линия не обрывалась… И если вновь перенестись мысленно с берегов сурового Алдана или Авачи в среднюю полосу России, во все то же оживающее потихоньку село Ивачево, то нельзя, пожалуй, будет не согласиться со словами удачливого Анатолия Алексеевича Зубарева, сегодняшнего разумного и предприимчивого хозяина совхоза: «Каждый, самый, казалось бы, невзрачный клочок земли по-своему неповторим, неисчерпаем по своим возможностям и должен иметь своего конкретного хозяина, сеятеля и хранителя, приросшего душой к этому клочку земли, имевшего с ним один ток жизни: мол, так устроена природа, и по-другому ее переделать невозможно».

Недавно побывал в Прислонихе, в родном селе художника Пластова, посетил его семейную могилку, увенчанную огромным деревянным крестом, где рядом с художником покоятся и те, кого он всю жизнь писал, — все эти русские сеятели и хранители — Забродины, Шарымовы, Волковы… Каким-то особым, пробудившимся от общения с вечным покоем тихим чувством начинаешь приобщаться к извечному круговороту добра и зла, света и тьмы, к самой терпкой сердцевине жизни. Исчезли и продолжают исчезать многие русские села и деревни, но как живуча культура растительного мира на древних исчезнувших поселениях сеятеля и хранителя, и даже, казалось бы, хрупкая бузина, посаженная в предавние времена для отпугивания от усадьбы грызунов, еще долго-долго, из года в год гонит побеги, означая место давно исчезнувшего подворья, ушедшей в небытие крестьянской усадьбы с ее невероятно сложным, требующим ежедневного труда, ежечасного напряжения бытом. И самое главное, в невидимой, непримиримой борьбе жизни и смерти, в подземной тьме вновь и вновь происходит чудо воскрешения, снова и снова рвутся к солнцу от, казалось бы, давно растворившихся в земле корней живые, изумрудные побеги. И очевидно, в творчестве каждого истинного художника, старающегося всю жизнь проникнуть в душу своего народа, отражаются и его красота, и уродство. И у Пластова в его усилиях понять народ и его бесконечную душу не могло не отразиться и народное величие, и народные беды; художник так и не покинул народ в самые тяжелые времена и во всем разделил его нелегкие заботы. «Вам, уважаемый Аркадий Александрович, предстоит с семьей прополоть один га свеклы, — говорил ему, когда подходил срок, очередной лихой наездник с тайным злорадством и упоением собственной властью над сеятелем и хранителем, — иначе вашу корову, да, да, именно вашу корову не будут пускать в стадо». Россия — страна чудес, бывало и не такое, отрезали же в свое время и огород у матери Есенина по самые окошки: родила певца кулацкой деревни, нет тебе земли, кормись чем хочешь…

Выйдя из дома художника и засмотревшись на окрестности, на старую деревенскую церковь, которую все никак не соберутся привести в божеский вид, я не заметил, как ко мне приблизилась старуха, в свою очередь с любопытством начавшая меня рассматривать. Это и была Дарья Федоровна Шарымова, мать девятерых детей (случалось когда-то и такое в русских селах) — их почти всех писал при жизни художник, и не по одному разу. Я оглянулся, наши взгляды встретились, и старуха спросила:

— Начальник небось? Что ж вы нам дорогу-то подальше в село не протянете? — она спросила и, увидев, что я стал листать блокнот, заторопилась, замахала руками. — Ой, да не пиши, не пиши, ну вас всех к богу, а то такую тебе дорогу протянут…

И она все о том же, о бездорожье… Нет ничего пронзительнее и прекраснее лиц вот таких старых русских крестьянок, вынесших на своих плечах то, что никто другой не смог бы вынести, не захотел бы выносить, и вот даже теперь за самые невинные свои слова опасавшихся всяческих невзгод и принуждений от начальства. И лицо это, изборожденное глубокими морщинами, с ясными, словно устремленными в неведомую даль своей судьбы глазами, для меня вдруг как бы соединило в одно целое всю сложную и противоречивую картину жизни, и в этой картине как бы проступил тяжкий и победоносный путь самого народа через оскудевшие российские села и веси, сквозь голод и войны, а теперь вот и с буровыгоревшей кровью сыновей и внуков на желтых камнях Афганистана, и с дерзновенным выходом человека в безмолвие космоса…

И она, эта старая русская женщина, подождала еще немного для приличия и пошла своей дорогой дальше, вероятно тут же забыв обо мне, да и о своих словах. И я долго и молча смотрел ей вслед. И что я мог ей сказать, Дарье Федоровне Шарымовой? Что ее терпение немыслимо и уродливо? Что не нужно ждать никакого начальства, нужно постучаться к одному соседу, к другому, к третьему, собраться всем миром вместе и делать!

Одно ясно: пока не будет раскован полностью и не приведен в действие весь творческий потенциал сеятеля и хранителя, скорых благодатных перемен ожидать не приходится; подлинная перестройка начинается прежде всего с освобождения человеческой души, и отступления здесь быть не может.

Петр Дудочкин
ЧЕСТЬ ИМЕНИ

В последнее время много говорится и пишется о Советском фонде культуры. Как известно, эта всесоюзная организация создана по решению ЦК партии и правительства. Ее цель — выявлять и возвышать все культурные ценности, чтобы они, эти сокровища, были на радость и на пользу всем людям, всему народу. Фонд культуры — дело добровольное, участвовать в его жизнеутверждающих делах желательно всем.

В самом деле, велико ли оно, богатство наше? Все ли мы находим время, чтобы подумать-задуматься над этим вопросом? Конечно, обо всех сокровищах Отечества коротко не скажешь. Сегодня мне хочется вспомнить лишь о некоторых.

Представьте на минуту, что Москва, Киев, Смоленск, Полтава, Рязань, Казань, Псков, Новгород, Иркутск, Кишинев, Владивосток, Рига, Барнаул, Кострома, Минск, Владимир, Тула, Севастополь, Ярославль, Вологда, Архангельск, Астрахань, Одесса, Брянск, Гомель, Могилев называются по-другому. Представьте, пожалуйста, что Тбилиси уже не Тбилиси, Львов не Львов, Хабаровск не Хабаровск, Ереван не Ереван, а Баку не Баку. Тот, кому дорого чувство Родины, не может представить это без недоумения и огорчения. Это не прихоть, нет. Не только крупные культурные центры отчей земли, даже меньшие города, как Путивль и Углич, Суздаль и Гатчина, Ростов и Торжок, Кашин и Глухов, Азов и Каргополь, Игарка и Кушка, Гагра и Оханск, Старица и Рославль, Вышний Волочек и Ялта, даже поселения, которых нет на многих картах, — Болдино и Тригорское, Кончанское и Берново, Кокушкино и Пенаты, Красный Рог и Спасское-Лутовиново, Белые Берега и Рогнедино — да мало ль какие, им несть числа! — содержат в своих названиях столько возвышенных мотивов — ни словом сказать ни пером описать. Эти мотивы благородно волнуют сызмальства сердца всех соотечественников, патриотично возвышая и чувства, и мысли.

Культура народа усилила любовь к истории государства, к его наследию, и чем сильнее эта сыновняя любовь, тем непонятнее становится то, что на Русской земле с некоторых пор не стало исторических названий, без которых немыслимо познать биографию Отечества, таких, как Тверь и Нижний Новгород, Самара и Вятка; список огорчительно длинен. Правда, время от времени ошибки исправляются. Города, у которых не прижились новые названия (Молотов, Чкалов), сызнова обрели свои прежние: Пермь, Оренбург. Это хорошо. Не пора ли исправить и другие ошибки?

К счастью, не меняются же названия рек, ландшафтов, эпохальных явлений. Хотя, извините, кое-какие печальные случаи вспомнились и на сей счет. В энциклопедии «Русский язык» есть диалектологическая карта русского языка. Это, разумеется, хорошо. Но огорчает чересчур вольное обращение с весьма ответственными словами и понятиями. На карте значится: «Калининская подгруппа», «Горьковская подгруппа». А надо бы, на мой взгляд, назвать более правильно, то есть по-прежнему: тверская подгруппа, нижегородская подгруппа (речь идет о среднерусских окающих говорах), ибо происхождение этих говоров не имеет никакого отношения ни к так называемому калининскому понятию, ни к горьковскому. Подобные вольности и в статье «Говоры русского языка». В Советском энциклопедическом словаре появилось понятие «Калининское оледенение», хотя, как гласит пояснение, оное оледенение Восточно-Европейской равнины произошло около 70–50 тысяч лет назад. Эдак, чего доброго, кое-кто начнет утверждать, что Михаил Тверской княжил в Калинине, а особенности мезозойской эры начнет величать горьковскими или ждановскими.

Отрадно, что год от года у советских людей все ревнивее настоящая забота об общечеловеческих ценностях, забота с умом, с пользой, по существу. Кто бывал в музеях Верхневолжья, увидел все воочию. Это говорит о зрелости общества. Но, к огорчению, нет-нет да и встречается мнимая забота о памятниках культуры, забота с душком формализма. Именно об этом — о настоящем и мнимом внимании к подлинно самобытным явлениям — мне и хочется сказать.

Как известно, одни только доски со словами, что здание охраняется законом, не способны уберечь ценности от разрушения, если они не оберегаются с участием человеческих рук, с материальными затратами. У нас уйма таких ценностей, которые ищут человека с добрым умом и сердцем, с умелыми руками и хотя бы со скромными деньгами! Некоторые старинные дома, церкви, монастыри, кое-где забытые, неповторимы, как памятники русского зодчества разных эпох. Большой грех будет на душе нашей, ежели мы не сохраним их.

Есть и другая беда, порожденная формализмом. Тут даже и кошелек почти не нужен. Вот показательный в этом отношении пример. В Калинине, в Заволжье, районная библиотека носит славное имя Кропоткина. Да, Петр Кропоткин — мыслитель-демократ, писатель-летописец. Его книги — вспомните «Записки революционера», «Дневники», переведенные с английского (он писал на нескольких языках), — полезно изучать как правдивую историю Отечества. Именно это и имелось в виду, когда библиотеке присваивалось имя. Но на ее полках всего-навсего лишь несколько кропоткинских книг. Как организовать посвященные ему выставки и «Кропоткинские чтения»? Не ехать же из библиотеки имени Кропоткина за тридевять земель, в Англию, чтобы своего Кропоткина изучать.

Обратите внимание, сколько улиц и переулков с одинаковыми названиями: Кольцевые, Красной Слободы, Профинтерна, Беговые, Металлистов, Котельные, Силикатные и т. д. Уйма таких и подобных названий, но по какому-то недоразумению так и нет улицы, которая бы носила имя земляка, основоположника исторического романа Ивана Лажечникова, автора широко известных романов «Ледяной дом», «Басурман», «Последний Новик». Мы восхищаемся творениями зодчих Матвея Казакова (Путевой дворец), Ивана Львова (Дом дворянского собрания, в великолепном Колонном зале которого и ныне проходят разные конференции), а дать их имя какой-нибудь улице тоже еще не удосужились. Позабыты многие выдающиеся земляки: герой Шипки фельдмаршал Гурко и академик Обручев, писатели Эртель, Коринфский и Рябов, художник Гагарин, много сделавший на посту вице-президента Русской академии художеств, и педагог Максимович, основатель пединститута, ныне это университет. Сотни земляков достойны того, чтобы их имена горели золотом на скрижалях истории! Не я первый говорю об этом. Я уж не касаюсь парадоксов. Библиотеку, что ныне областная, создал Салтыков-Щедрин, а носит она имя Максима Горького, который тут ни разу не бывал. Ходатайства о переименовании остаются без внимания.

В городах есть старинные дома и церкви, которые вне поля зрения архитекторов и строителей, о чем не раз писали в газетах и говорили по радио. А древние парки? А сады? Всегда ли они в гармонии с новыми зданиями? Всегда ли художественно облагораживаются по законам искусства? Парки в Калинине, Торжке, Верхнем Волочке не подтверждают этого.

Память человека, память семьи, память коллектива, память народа — одно из самых возвышенных, самых благородных чувств! Любые памятники культуры, будь то художественные произведения, или старинные названия, или что другое, должны бережно сохраняться. Это в память о наших предках, это на радость нашим современникам и тем, кому суждено жить после нас.

Охранная грамота памятникам культуры — это не только официальная бумага или мемориальная доска, а прежде всего зов души, как духовное здоровье человека и общества. Честь имени человека, а тем более честь имени улицы, деревни и города — это достояние Отечества, достояние не сезонное, а на века!

В самом деле, что если бы без вашего согласия кому-то захотелось называть вас не вашим, а другим именем? Вряд ли вы сочли бы это нормальным явлением. Наверняка воспротивились бы! Нечто подобное происходит при переименовании улиц и городов без ведома тех, кто там живет, достоянием которых является первородное имя. Больше того, это было и достоянием тех, кого уже нет в живых; их не спросишь. Имя стало страницей истории, осталось в памяти людей как своего рода памятник. Недаром слова «память» и «памятник» одного корня.

Слов нет, гордиться той или иной знаменитой личностью — чувство благородное. Но при этом нельзя забывать, что биография личности лишь частица биографии населенного пункта и отчей земли, одна частица, строчка в летописи, а значит, опрометчиво ради одной личности менять большую память народа на малую — это, мягко говоря, несерьезно.

Вспоминаются поучительные слова Анатолия Васильевича Луначарского о Ленине:

«Владимир Ильич решительно выступал против какого бы то ни было возвеличивания его личности, восхваления его заслуг и всегда искренне негодовал, когда сталкивался с такими явлениями. Так, в сентябре 1918 года Ленин вызвал к себе нескольких руководящих работников и сказал им примерно следующее:

— С большим неудовольствием замечаю, что мою личность начинают возвеличивать. Это досадно и вредно. Все мы знаем, что не в личности дело. Мне самому было бы неудобно воспретить такого рода явление. В этом тоже было бы что-то смешное, претенциозное. Но вам следует исподволь наложить тормоз на всю эту историю».

Общая культура народа немыслима без любви к истории своего народа, без знания и почитания его творческого наследия. Тем непонятнее распространившееся с некоторых пор поветрие замены названий улиц, населенных пунктов, даже исторических названий, без которых полная биография Отечества немыслима. Приятно читать письма, в которых идет речь об уважении к прошлому, о любовном оберегании старинных названий. «У нас в Полтаве, — пишет мне председатель Совета ветеранов войны и труда Алексей Афанасьевич Комаров, — в новом районе есть переулок Заячий в память о том, что в былые времена здесь был лес, в котором водилось несчетное множество зайцев. А на западной окраине города название местности Сады (там были сплошные сады) сохраняется и поныне, напоминая о природе прошлых веков». На первый взгляд это может показаться мелочью, но только на первый взгляд.

Свои горестные раздумья прислал из города Калинина кандидат географических наук Василий Александрович Лавров.

«О произволе с географическими названиями, — пишет он, — свидетельствует Атлас СССР, в котором я прочел сорок два названия от слова «Калинин». Работая учителем географии в школе, мне стоило большого труда добиться осознанного понимания учениками путешествия тверского купца Афанасия Никитина в Индию из Калинина. Как не упрекнуть людей науки за произвольное переименование географических названий? Члены Высшей аттестационной комиссии долго не понимали изложенную мною эволюцию болот от калининского оледенения до современного их ландшафтного состояния по причине смещения геологического летоисчисления с календарным».

Экономист Игорь Васильевич Разживин считает, что «имя городу присваивается в момент его рождения, и, казалось бы, коль нарекли именем, изменять его никто не правомочен. Не случайно же многие мои знакомые величают свои родные села и города первородными именами. Скажу о себе: рос и учился я в Нижнем Новгороде, бывал не раз на знаменитой Нижегородской ярмарке, ездил по многим весям Нижегородского края, и для меня город, основанный Юрием Всеволодовичем в 1221 году, и поныне не Горький, а Нижний Новгород. Молодежь, после того как узнает историю родного края, с гордостью испытывает такие же чувства, как и мы, старики. Это очень отрадно».

Справедливая тревога в письме Ильи Андреевича Швеца: «Меняя исторически сложившиеся названия улиц, сел и городов, — сетует он, — мы тем самым затушевываем, перечеркиваем по частице исторический портрет своей Родины, будто речь идет не о биографии отчей земли, а о телефонном справочнике». Вряд ли можно не согласиться с этим утверждением.

Читатели из Одессы А. Возный, В. Щербинин, С. Мысоцкий, А. Федоров и их товарищи по работе выразили свои чувства и мысли такими справедливыми словами: «В названиях улиц, сел и городов — история отчего края. Это воспитывает чувство патриотизма, чувство высокой гордости за своих предшественников, живших в прошлом, живущих в памяти народа, в названиях улиц, скверов, библиотек, пароходов. Все это вдохновляет на добросовестный, творческий труд во имя любимой Родины».

Как бы дополняя это письмо, учитель Иван Митрофанович Посканный из села Великая Топаль Брянской области делает свое обобщение: «Ведь понятие Родины у каждого из нас конкретно, зримо, оно всегда олицетворяется в образе знакомых мест определенного населенного пункта, своей улицы, где вырос. Имена родных мест незаменимы, как незаменимо имя матери».

Что сказать в ответ? И чувства благородные, и слова точные!

Письмо из Калининского музыкального училища — коллективное, — его подписали сто семьдесят шесть учащихся и преподаватели— С. Ковалев, А. Горбачева, И. Медведева, Д. Жуков, А. Максимов, И. Филиппова, Г. Сафонова и другие. «Комитет ВЛКСМ музыкального училища, — говорится в письме, — за возвращение городу Калинину его прежнего имени Тверь. В знак подтверждения посылаем подписи учащихся и педагогов…»

«…Мы за возвращение городу названия Тверь. Это название охватывает всю многовековую славную историю города и всей отчей земли. Слово Тверь стало гордостью и твердью духа русского народа». Эти слова из другого коллективного письма, которое подписали Колесниченко, Мешков, Кравцов, Меркулов, Румянцев, Киселев, Вельская и другие сотрудники Калининского филиала Всесоюзного научно-исследовательского института вагоностроения; всего семьдесят восемь подписей.

Читая письма с укором в адрес людей, равнодушных к историческим названиям (есть еще такие), мне вспомнилась одна маленькая досадная история, которая продолжалась несколько лет. Получил я письмо из своего родного села Тюнино, что в Брянской области. Гляжу: на конверте новый почтовый штемпель с ошибкой: Тюнено. Узнал, как это случилось. Оказывается, при замене старых штемпелей машинистка, печатавшая заказ в штемпельную мастерскую, ошиблась. Несколько раз пришлось мне писать разным начальникам связи. Тщетно! Это, мол, пустяк; кое-кто даже упрекал: взрослый человек, а завел переписку о ерунде. А для меня и моих односельчан это не мелочь, не ерунда. Село наше древнее, оно помнит еще время небезызвестного, богатого и славного Кочубея (было в его владениях). Из поколения в поколение село называют без звука «е». И вдруг не Тюнино, а Тюнено. Одолеть равнодушие связистов удалось только с помощью областной газеты «Брянский рабочий», напечатавшей мое негодование. Штемпель заменили. Да, это не шутка — равнодушие, мириться с ним нельзя, где бы оно ни проявлялось — в большом деле или в малом.

В моей почте сотни писем на эту большую тему. Еще больше их в почте журнала «Наука и жизнь». И в каждом письме — любовная забота о прошлом Родины во имя ее настоящего и будущего, что убедительно говорит о нравственном здоровье общества, которое год от году становится лучше. Исполать нашей эпохе и ее новым переменам!

Сейчас уже нельзя встретить такие злонравные поступки, какие были раньше, когда кое-кто считал вроде как бы своим долгом уничтожать памятники культуры прошлого. Примеров много на тверской земле: памятник белого мрамора поэту-пахарю Спиридону Дрожжину в Завидове продали «налево»; монумент городскому голове Алексею Головинскому, построившему в Твери Земляной вал, который спасал город от наводнения, снесен и переделан в памятник другим людям; памятник известному поэту поры декабристов Федору Глинке замуровали с булыжными камнями в фундамент склада, что рядом с Желтиковским кладбищем. Огорчительно все это и не забывается.

Как расценивать такой факт? Почти триста лет тверяки с гордостью произносили название Солодовой улицы, что у берега реки Лазурь. Тут встарь местные пекари и пивовары готовили до того замечательный солод — за ним даже из Западной Европы приезжали видавшие виды купцы. Солодовая в биографии Твери — это страница о зарождении пищевой промышленности на Руси и ее мирового авторитета. А вот одному городскому руководителю показалось название неблагозвучным, и он решил, говоря его словами, что спьяну кто-то окрестил так улицу в угоду своим собутыльникам. И улицу переименовали. На другой улице, на Советской, — дома и ансамбли площадей тверской старины, а рядом — Тверской проспект, тут все дома построены в советское время. Зачем же такое несоответствие? Невский проспект со своим старинным именем в Ленинграде — поучительный пример: ленинградцы не согласились с новым названием, оставили старинное — Невский. Словом, когда приходит пора дать чему-нибудь имя, полезно, чтобы «крестные отцы» из исполкомов были в контакте с Обществом охраны памятников истории и культуры, с краеведами, с учителями, с ревнивыми сберегателями старины.

Жаль, местные власти не считают нужным объявлять конкурсы на лучшее название улицы, сквера, парохода, гостиницы, магазина, ресторана. Что ни говорите, а в эстетическом отношении это дело важное, ибо украшает жизнь. А как часто поручается оно случайным людям! Бывает и так, что названию вообще не придается значения, будто имя совсем не нужно. В самом центре города Калинина после Великой Отечественной войны построен через Волгу большой красивый мост. Он, бедный, вовсе безымянный. Когда о нем идет речь в официальных бумагах, пишут так — диковиннее не скажешь: «Мост в створе Тверского и Комсомольского проспектов». Именно такими словами он был наречен в газете «Калининская правда» 27 июня 1987 года в объявлении о движении транспорта.

А разве можно считать нормальным, что у Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, повторяю: у Всероссийского общества, нет ни своей газеты, ни своего журнала, ни своего издательства! Многие заводы, даже не очень крупные, имеют многотиражку, а Общество, перед которым поставлены большие гуманистические задачи, — без печатной трибуны. У нас на калининских полиграфкомбинатах (их здесь два) печатаются многие журналы, а Всероссийскому обществу для его благородных целей на комбинате даже обрезки бумаги не всегда получишь.

Советуя современным писателям быть похожими на Максима Горького, критики часто, как по уговору, подчеркивают, что Алексей Максимович был инициатором издания многих журналов. Куда нам с Горьким тягаться! Что ж, ежели мы, писатели, такие немощные, что не в силах быть инициаторами периодических изданий, нужных народу, партии, то мне хочется обратиться к Центральному совету Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры: пожелайте быть обладателями газеты, журнала, издательства! Святое ж дело! Да, ты прав был, выдающийся русский писатель, и не нас ли грешных имел в виду, когда писал об Иванах, не помнящих родства? К слову, в дореволюционную пору в Твери издавалось несколько журналов, например двухнедельный литературно-художественный «К свету» выходил с подпиской по всей России; это был орган Общества трезвости.

Хочу остановиться и на таком моменте истории. Общеизвестно, что Александр Невский признан церковью святым. Это, однако, не мешает нам, благодарным его потомкам, почитать великого патриота земли Русской. Так почему же, например, тверяки совершенно запамятовали своего патриота-земляка Михаила Тверского?

Мне вспоминается зима военного лихолетья. 11 января 1942 года в Калинине в Колонном зале Дома офицеров выступал Михаил Иванович Калинин. Он очень рад был тому, что в числе немногих сохранившихся оказался этот чудесный памятник русского зодчества, почти сто лет без капитального ремонта радующий людей, даже после оккупации не нуждавшийся в ремонте. Действительно, предки строили на века! «Старину беречь надо, — говорил тогда советский президент. — У стариков есть чему поучиться, за все путное почитать их надо!» Он был весьма недоволен, когда узнал, что еще до войны, 31 марта 1935 года, на соседней площади по недомыслию «отцов города» был взорван, снесен с лица земли известный на всю Россию кафедральный собор — самое первое каменное здание Твери, возведенное местными самородками-умельцами в оригинальнейшем стиле еще в 1285 году!

Вот что тогда сказал Калинин: «Чувствую, зачем взорвали — не хотели, чтобы служба в самом центре города была. Ну, и закрыли бы собор по акту. Сохранили бы! Ведь редчайший памятник Отечества. А богомольные пускай бы в другое место перекочевали. Конечно, рядом с властью кадить нечего, но и такой власти, как у нас, рано динамит доверять. Мало ли что с церковью связано. Нас с вами тоже крестили, а мы вон какими оказались, сами себе боги! Князь Михаил Тверской признан святым, как и Александр Невский. А почему? Духовенство своим престижем дорожило, видело, что Михаил — любимец Русской земли, голову сложил за свободу родной Руси: он же против татар и монголов был — вот и святым церковь сделала, чтобы сблизить себя с народом. Кстати, где-то туту вас, в Твери, иконы есть князя Михаила — работы чуть ли, кажется, не самого Рублева. Сжечь не вздумайте! У таких великих патриотов одна участь должна быть — вековечный почет!»

Редчайшие иконы и картины из жизни Михаила Тверского, оставленные потомкам талантливыми мастерами, были действительно найдены в здешних церквах и куплены картинной галереей, где после реставрации хранятся и поныне. Но, к слову будь сказано, отношение к имени верного патриота Михаила Тверского все еще вызывает недоумение. В краеведческих статьях он почти не упоминается. Случается, даже в путеводителях по городу Калинину с довольно-таки большим разделом о прошлом города — ни слова о Михаиле Тверском, которому Тверь и Русь очень многим обязаны.

Хочется вспомнить еще одно выступление М. И. Калинина. Это было в Кимрах в 1925 году. Кимряки просили его разрешения переименовать свой город в город Калинин. «Я считаю, — ответил Михаил Иванович, — что совершенно излишне переименовывать уезд моим именем. У нас и так все переименовывается. Я считаю, что старые названия надо сохранять. Быстрые переименования, по вдохновению, ничем не вызываются, и они бесполезны. Каждое переименование стоит тысячи рублей, на всех картах и планах приходится переименовывать. Правду говорят, что новая метла всегда чисто метет, но наша власть и так очень много переименовывала. В центре мы стараемся, где только можно, тормозить переименование, и я ручаюсь, что ваше предложение будет безусловно отвергнуто ВЦИК. Кимры — название очень интересное, по-моему, его надо беречь».

Мне вспоминаются встречи с М. И. Калининым. Областной центр он никогда не называл Калинином, называл только Тверью. По всей вероятности, дело тут не только в скромности и благородстве человека. Тверь, тверяки. Когда он произносил эти слова, мне казалось в ту минуту, что в его положении иначе и сказать нельзя. Ему, деятелю, умудренному жизнью, знающему и любящему свою Родину, было понятно, что для русского сердца Тверь не просто название города, а тысячелетняя история Отечества, известная всему миру Тверская летопись, тверская земля, тверская культура — все это навечно останется яркой главой биографии России, древней сердцевиной ее цивилизации, и полноценно заменить эти понятия ничем нельзя, как нельзя изменить понятия Москва, Новгород, Россия. Тонко улавливающий чувства людей, он кроме всего прочего глубоко понимал и ценил, что в народе, при всем уважении к высокопоставленному земляку, без особого одобрения встречено переименование древнейшего города, который и поныне старожилы — и не только они — часто зовут по-старинному Тверью, что — надо сказать откровенно, начистоту — душе народа более сродно, чем новое имя, как было сродно и душе Михаила Ивановича. Мне казалось, что он носил в своем сердце стыд и болезненно сожалел, что — так получилось — постановление Президиума Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР от 20 ноября 1931 года о переименовании города Тверь в город Калинин подписано его собственной рукой.

Будь жив Ленин, сдается мне, Калинин обязательно возразил бы против переименования столь исторической значимости города (да и Ленин наверняка бы не позволил это сделать), но тогда, очевидно, не набрался мужества открыть душу, ибо на его же. глазах малейшее возражение духу культа расценивалось как вражеское действо, а человеку конечно же хотелось в любых условиях избирать удобные формы для сохранения главной ленинской линии возвышения общества. И он молчал, как в ту пору, к великому сожалению, молчали до поры, до времени многие, кого еще не настигла сталинская кара.

Если уж имя человека ценится как своего рода добрый знак и герб личности, которому суждено быть в поколениях гордостью и славой семьи, рода, народа, то имя города — это по значению конечно же во много-много крат больше. На мой взгляд, надо бы с благодарной внимательностью отнестись к этим чувствам покойного советского президента, чтобы хоть с запозданием, после его смерти, претворить в жизнь его желание — вернуть древнейшим русским городам их общеизвестные старинные имена. Это необходимо сделать отнюдь не только ради настоящей заботы о славном прошлом Родины, главное — ради наших современников и тех, кому суждено жить в обществе более разумном и совершенном, чем наше, в коммунистическом обществе.

Старинное название, то есть имя первородное, как и то, чему оно дано, это ведь тоже памятник культуры!

Владимир Бардин
СЕДЬМОЕ СВИДАНИЕ

Очерк

Художник В. Родин　

Вездеход описал дугу, и домики базы Союз, как по команде, повернулись к нам своими плоскими желтыми спинами. Мы покатили на юг, вверх по леднику Ламберта. Трое оставшихся на базе — гидролог Саша, механик Борис и радист Юрий — на глазах превращались в темные точки.

Вот и вырвались наконец на простор Антарктиды. Михалыч, наш начальник, недаром медлил, принюхивался, присматривался к погоде. Переход по леднику Ламберта дело тонкое, при плохой видимости угодить в трещину проще простого.

Я закрепился на крыше вездехода. Там было полно вещей, не вместившихся в кузов: дюралевые дуги палаток, раскладушки, куски кошмы, пухлые, как сардельки, упаковки спальных мешков. Все было стянуто веревками, уложено по-походному. Спереди оставалось еще немного места, где можно было сесть, подложив под себя «каэшку». Слово это возникло в пору наших первых экспедиций в Антарктиду от аббревиатуры КАЭ — Комплексная антарктическая экспедиция. Хотя давно уже во всех документах фигурирует САЭ, ватную куртку с капюшоном опытные полярники называют «каэшкой», и никак иначе. В звучании тут ласковость, тепло и что-то от печального зова пингвинов.

Ехать на крыше, кроме меня, желающих не нашлось. Дорога предстояла дальняя, ветер встречный. Михалыч, каки положено начальнику, сел в кабину рядом с водителем, на «генеральское» место, остальные — Будкин с помощником и еще два геолога — полезли в кузов, темный короб, уже на две трети набитый вещами, где кроме запчастей и ремонтного инструмента находились еще бочка с горючим, баллоны с газом, отопительные печи, ящики с продуктами, баулы с палатками, матрасы, рюкзаки с личными вещами всей нашей семерки.

Всемером уходим мы в этот дальний маршрут. В семерке, по-моему, еще в большей степени, чем в цифре тринадцать, есть что-то особое, какая-то неизъяснимая магия. Недаром же вошла она во столько пословиц и поговорок: «семь раз отмерь…», «на семи ветрах», «семи пядей во лбу», «седьмая вода на киселе…». А пушкинские три карты: тройка, семерка… И сразу мороз по коже, ощущение предопределенности, нарастающее беспокойство. Для меня нынешняя экспедиция как раз седьмая по счету, поневоле задумаешься. Седьмая Антарктида! Но что-то не чувствую я себя полярным ветераном, волнуюсь, как новичок. До старых заслуг, если они у тебя и были, никому сейчас дела нет. Все сначала, все сызнова. Заново нужно утверждать себя в экспедиции. И к новым товарищам привыкать: каждый раз это по-разному получается. «Кто есть кто» проясняется далеко не сразу.

Вот с геологом Будкиным плыли мы на одном судне. Больше месяца через моря и океаны. Сколько раз о том о сем разговаривали — вроде бы знаем друг друга, а все равно знакомство-то шапочное. Только сейчас, когда начинается совместная работа, жизнь в одном лагере, предстоит нам съесть положенный пуд соли.

Еще из нашей семерки знакомы мне радиотехник Гриша — он же помощник геолога или повар, смотря по обстоятельствам. Семь лет назад в 22-й САЭ познакомились мы с Гришей в горах Шеклтона. Гриша лет на пятнадцать моложе меня. Тогда в горах Шеклтона он только начинал свою полярную биографию. Старался, работал отлично, не унывал никогда. После той экспедиции успел еще несколько раз сходить в Антарктиду. Обрадовался я, увидев Гришу. Только скучный он стал какой-то. От прежнего задора и рвения мало что осталось. Потускнело его обаяние. Или мне это показалось?

А вот с Михаилом Михайловичем, нашим начальником, я встретился в Антарктиде с семнадцатилетним перерывом. Мы с ним вместе в 12-й САЭ на Земле Королевы Мод работали. Одним из героев моих очерков он стал. По-моему, вполне симпатичным героем. Хотя мне говорили, жена Михалыча, прочитав книгу, на меня сердилась. В одном эпизоде мой герой «Напареули» потягивает и при этом еще какую-то легкомысленную песенку напевает. Жена же Михалыча за долгую и счастливую супружескую жизнь никогда не видела своего мужа навеселе. Ну и обиделась, не на мужа, понятно, а на меня. Уж не помню, был ли в действительности такой эпизод. Не исключено, что сгустил я краски, допустил авторское преувеличение, поскольку геолог Миша из книги «Земля Королевы Мод» был, конечно, не точной копией с оригинала. Хорошо, хоть сам Миша не обиделся. Незлобив он от природы. Говорят, черта большинства крупных людей. А Миша — силач, богатырь, под сто килограммов весу. Но силу свою без дела не показывает. На базе в самых пиковых ситуациях ухитряется хранить спокойствие.

Мы с Мишей, считай, одногодки. Новая встреча в Антарктиде для нас знаменательное событие. Шутка ли, семнадцать лет как не бывало. Дома виделись мельком, наспех, два-три раза в командировках. Я — москвич, Миша — ленинградец. Зато теперь будет время спокойно посидеть, поговорить. А там, наверное, судьба снова разлучит, до новой встречи с Антарктидой. Если только она у нас состоится. Ведь, смех-смехом, оба привезли с собой по мешку лекарств. «Такие вот пироги», — как любит резюмировать Михалыч.

Молодых геологов, помощников Михалыча и Будкина, я не знал раньше. Они представляли новое поколение антарктических исследователей. Если, конечно, суждено им прижиться в экспедиции, втянуться, увлечься работой. Ведь далеко не со всеми это происходит. Для многих Антарктида всего лишь случайный эпизод биографии. И не только потому, что кто-то из ребят хорош, а кто-то плох. Трудно сказать, отчего у одних «пошла», а у других «не пошла» Антарктида., Тут, возможно, психологам легче разобраться…

Темный, забитый вещами короб вездехода, где сидело четверо из нашей семерки, был плотно зачехлен сзади, чтобы внутрь не летел снег из-под гусениц. Будкин недовольство оттуда, из нутра, выражал, когда его зачехляли, почему это мне разрешили ехать на крыше? Будкин, конечно, пуще всего обо мне пекся: упаду под гусеницы, кто будет отвечать?..

Но Иван-вездеходчик был настроен оптимистично: «Глаз на крыше — даже полезно. Сверху трещины виднее. Если еще кому проветриться охота — пожалуйста!»

…Далеко позади база Союз. Впереди никакого жилья до самого Южного полюса. Величайшая в мире ледяная пустыня. Четкие силуэты горных вершин на горизонте. Немного воображения, и вот уже не горы это, а рыцари в темных шлемах. Бредут, зарываясь в белые снежные волны.

..Ледник Ламберта уводит нас все дальше и дальше, в самое сердце гор Принса-Чарльза. Массив Мередит — цель нашего похода, «белое пятно» на геологической карте. Там непочатый край работы. Когда-нибудь поймем мы, какая редкая удача выпала на нашу долю: быть первыми! И немалая ответственность: будущие поколения исследователей станут работать по составленным нами картам!

…Вездеход катил и катил по снежной целине. Вокруг гусениц вздымались вихри снежинок. После недавних снегопадов дорога мягкая, заструги почти не ощущаются, «каэшка» их амортизирует. Отлично я устроился на крыше! Горнолыжные очки, рукавицы у носа вполне защищают и от ветра и от снежной пыли.

Справа, на западе, медленно плывут горные цепи. Там, за массивом Мак-Лауд, высятся хребты Атос, Портос и Арамис. Непривычная обстановка для доблестных мушкетеров. А по соседству лежат ледники Сцилла и Харибда, полные грозных коварных трещин. И еще я думаю, что исследователи тех мест, австралийские ученые, были люди веселые, озорные, раз давали такие необычные названия. И конечно, себя не забывали и о близких и любимых помнили в минуты открытий. Вот и гора, куда мы направляемся, носит женское имя — Мередит.

И нет ничего удивительного, что на карте Антарктиды, этого до недавнего времени сугубо мужского материка, немало женских имен. Ведь мысленно и на краю света не расстаешься со своими близкими. Разлука и расстояние, известно, только усиливают истинные чувства. Вот так и проникают на самый суровый, мужской материк имена вездесущих женщин, не наших, понятно, иностранок — Бетти, Адели, Каролины, Шарлотты…

Наблюдая величественную панораму гор, я через каждые 50-100 метров бросаю взгляд вперед — не лежит ли на нашем пути тень скрытой под снегом трещины. Нет, все гладко, однообразно. Возможно, недавний снегопад тому виной или рассеянный свет. Небо все еще затянуто облаками, остатки циклона цепляются за депрессию ледника Ламберта. Гигантская это долина. На сотни километров вторгается она в центральные районы континента. Ширина в устойчивой части почти сто километров. По самому крупному леднику мира идет сейчас наш маленький храбрый ГАЗ-71.

Что это? Справа, на вершине каменистого плато, какой-то странный холм, что-то вроде трубы над ним. Нелепо это выглядит. Слишком напоминает что-то рукотворное. А вездеход шпарит, никто внимания на эту «трубу» не обращает. Я стучу по крыше кабины. Машина моментально останавливается.

— Трещина? — высовывается из двери Иван.

Я показываю на трубу. Михалыч тоже смотрит, вылезая на подножку.

— Ерунда какая-то, — говорит Иван.

— Ты лучше за трещинами наблюдай, — замечает Михалыч. — Нас контакты с внеземными цивилизациями сейчас мало волнуют.

Будкин, воспользовавшись остановкой, кричит что-то из кузова. Рвется на волю. Колотит по обшивке.

— Выпусти его, — говорит Михалыч Ивану, — а то он там все переломает.

Иван, бранясь под нос, расчехляет задок вездехода. Будкин вылезает весь в пуху, вместе с матрасом и подушкой. Карабкается ко мне на крышу. Оказывается, ему тоже горы наблюдать надо. И в моих способностях распознавать трещины он не слишком уверен. Вот у него — опыт по этой части, он трещиноватость на ледниках по космическим снимкам изучал.

Все уже знают, что Будкин во всех вопросах большой дока. Он много нам интересного рассказывал надосуге. И о Земле, и о космосе. И о том, как он в Ленинграде на «Жигулях» носится, почище иных таксистов. Убедительно Будкин говорил, заслушаешься. И где только он не перебывал, чем не занимался! Огонь прошел, воду, не говоря уже о медных трубах!

Я матрас его принимаю, пух с куртки его стряхиваю, стараюсь погостеприимнее встретить на крыше. А Будкин суров, теснит меня к самому краю, по-хозяйски усаживается, широко. В очках, с биноклем на груди, в капюшоне, он выглядит внушительно, как и положено настоящему землепроходцу.

Иван, однако, оглядывает нашу парочку довольно скептическим взглядом. Чувствуется, что-то его в нас раздражает. Строго предупреждает:

— Если прыгать придется, разлетайтесь в стороны, чтобы под гусеницы не угодить.

— А ты не тормози резко, — советует Будкин. — Чтобы не срабатывала сила инерции.

— «Сила инерции», — кривится Иван. — Это тебе не по Невскому на «Жигулях»… А если передо мной трещина?

…Но трещины стали попадаться лишь на самых подступах к горе Мередит. Неширокие, в метр-полтора, они не представляли для вездехода большой опасности. Более крупные, если и были на нашем пути, находились под мощными снежными мостами, и заметить их не удалось даже Будкину.

Массив Мередит, узкий, вытянутый на два с половиной десятка километров хребет, приближался. Его темный, выступающий на север край казался мне носом гигантского океанского судна, надвигающегося на нас с каждой минутой. Слева и чуть сзади на параллельном курсе следовал еще более внушительный массив Фишер. Другие горы-корабли поменьше шли за этими великанами в кильватере. А наш вездеход, покачивающийся на снежных волнах, — чем не утлый челн в ледовом океане? Даже Будкина проняла эта величественная картина, расчехляет он фотоаппарат, хочет остановить мгновенье.

В 17-й экспедиции я уже видел эти горы, но только сверху, с самолета. Все тогда выглядело по-иному, и ни Будкина, ни вездехода не было. И вот двенадцать лет спустя я возвратился в горы Принса-Чарльза. Теперь мы ведем исследования не наскоком, не «толкованием», т. е. лишь в местах, доступных для посадок авиации (час, другой на точке — и бегом в самолет), а планомерными наземными маршрутами. Впрочем, авиация нам бы и сейчас не помешала, но ее на этот раз нет, зато есть ГАЗ-71 и несколько снежных мотоциклов «Буран». Словом, нет худа без добра, а добра без худа.

Соскользнув с гребня ледяного вала, остановились у подножия каменного исполина. Массив Мередит нависал над нами метров на семьсот. Эта гигантская стена должна была по замыслу Михалыча защищать от неистовых «стоковых» ветров, дующих сверху, из центральных районов.

Разбивка лагеря — дело хлопотливое. Палатки, которые находятся «на вооружении» антарктических геологов, не плохие, только очень уж старые. Одна даже мне знакома: семь лет назад мы с Гришей в горах Шеклтона в ней жили. Записи кое-какие сохранились на внутреннем полотне. Не буду приводить их содержание. Палатка-ветеран. Дуги каркаса погнуты. Соединения не на специальных плотно входящих в пазы штырях, а на гвоздях. Матерчатый чехол местами разодран. От брезентового пола — одни воспоминания. Но с помощью смекалки, универсального использования гвоздей и веревок — великих изобретений человечества — удается все собрать, натянуть…

И как награда нашим стараниям среди вмерзших в лед каменных глыб возник дом. Он похож на юрту, в нем кроме двери есть окошко-иллюминатор. Над крышей торчит труба. Капроновые веревки обвились вокруг, тугие оттяжки от них идут к пудовым валунам: все, чтобы противостоять ветру.

В центре палатки помещаем ПЖТ (печь жидкостного топлива) под загадочным для нас названием «Алены», завод-изготовитель располагается в Сухуми. Вдоль стен раскладушки. На них матрас, под ноги кусок кошмы, в угол — рюкзак. Вот и обосновались. В нашей маленькой палатке трое: Будкин с помощником и я. В командирской, большой — четверо во главе с Михалычем. Там же кухня, склад основных продуктов. Еще нужно установить рукомойник на столбе среди валунов, помочь Ивану разгрузить вездеход, подготовиться к завтрашнему маршруту. Теперь ни дня нельзя терять. Январь на исходе, а это конец антарктического лета.

Тем временем чай поспел у Гриши. После дальнего перехода, часов пять провел я на крыше вездехода, удивительно вкусен чай! Жадно пью, обжигаюсь. Но не сидится в палатке. Любопытство, нетерпение разбирают — что за мир тут вокруг? Ведь никем еще не хоженный, не изведанный! Отошел я немного от лагеря, остановился в тишине. Звук какой-то ласковый, булькающий слышится. Это ручей по льду бежит, журчание его умиротворяюще действует. Совсем не антарктический звук, о других, теплых материках напоминает. Каждое лето, видно, поток этот действует. Камни на льду нагреваются под солнцем. Таяние может идти и в морозную погоду. Туннель в крае ледника вода пропилила — голубую трубу в метр-полтора диаметром. Не могу преодолеть искушения, лезу в этот темно-голубой омут, прохожу несколько метров, согнувшись в три погибели. Сосульки свисают, как сталактиты. Стеньг в овальных выемках. Дно пещеры песком и галькой устлано, вода в углублениях — как осколки темного зеркала. С каждым шагом голубизна сгущается. Как-то тоскливо, неуютно становится. Капли за шиворот падают. Впереди своды просели, тут уж на четвереньки становиться надо. Давит, угнетает толща льда над головой, или это необычное освещение так действует. С облегчением выпрыгиваю из этого подледного царства к солнцу, на свет божий.

В лагере Гриша уже развернул рацию. Установил связь со своим дружком на базе — радистом Юрой. Прямо по радиотелефону с ним разговаривает, без точек-тире, как раньше. Вся наша семерка в командирской палатке собралась. Ждем, вдруг известие какое, телеграмма из дома. Но нет пока новостей. Молодежная на связь с базой не выходила.

— Отбой, — командует Михалыч. — Утро вечера мудренее.

И тут у входа умывальник звякнул, зафыркал кто-то, закрякал. Будкин обычно такие звуки издает, когда горло полощет. Но сейчас он от удивления как воды в рот набрал. А пришелец снаружи не унимается, стучит по рукомойнику.

— Явился, не запылился, — благодушно говорит Гриша. — Сейчас я тебе, голубчик, калорий подброшу. А то небось изголодался на скудном местном рационе. — И Гриша лезет в продуктовый ящик.

— Он такой же голубчик, как я милиционер, — прорывает Будкина. — Гнать его надо в три шеи, у меня с ним старые счеты!

Спор идет о поморнике. Это антарктическая чайка, самая крупная летающая птица Южнополярного континента, ведь пингвины, как известно, не летают. Летом поморник обитает в прибрежных районах Антарктиды, промышляя, как считает Будкин, «разбоем и грабежом». По мнению биологов, однако, выполняет полезные функции санитара в колониях пингвинов и буревестников. Слово «санитар» звучит здесь, правда, не совсем в том смысле, как обычно употребляется. Поморник просто уничтожает слабых и больных птиц, тем самым, возможно, предотвращая развитие эпидемий, появление ослабленного потомства… Обо всех этих материях он, понятно, не задумывается. Ему, дай бог, самому выжить, поставить на ноги, а вернее, «на крыло» своего заботливо оберегаемого отпрыска — обычно одного-единственного птенца.

В последние годы, когда Антарктиду наводнили исследователи, поморники проводят свои «санитарные» инспекции преимущественно в местах зимовок и полевых баз, ни одну из них не оставляя без внимания. Они способны на героические перелеты, проникая вслед за человеком в самые отдаленные, гиблые для всего живого районы Антарктиды. Одна из птиц достигла даже Полюса холода, станции Восток, — достоверный факт, зафиксированный зимовщиками на фотопленке. Вот и сейчас, стоило нам обосноваться лагерем у горы Мередит, и поморник тут как тут, присоединился к нашей великолепной семерке.

Михалыч назначает подъем на десять утра. Надо отоспаться перед первым маршрутом. Разошлись по палаткам. А спать не хочется. Возбуждены все переездом, новосельем. Белая ночь сияет над Антарктидой. Заглядывает через иллюминатор в наше жилище.

На базе Союз прекрасные были белые ночи, но мы попривыкли уже к окружающему ландшафту. А здесь все новое, неизвестное. Разрешил бы Михалыч, так прямо сейчас ушел бы в маршрут.

Попыхивает печь ПЖТ, «пежетуха» в просторечии, прогревается наша палатка. И не только мне не спится. Будкин напевает, развешивая для просушки портянки: «Ах, какие удивительные ночи… Может быть, она меня забыла, знать не хочет…» Его помощник в противовес своему шустрому начальнику какой-то вялый, заторможенный, читает сборник юмористических рассказов под названием «Душевная травма». Откуда и зачем здесь, в горах Антарктиды, у него книжка? Загадка. Неужели, чтобы убивать время? А ведь оно здесь так стремительно движется!

Лежа в мешке, я пишу дневник, пытаюсь осмыслить происходящее, ухватить главное. Не многое удалось мне за прошлые шесть экспедиций в Антарктику. А сколько всего видел, с какими удивительными людьми работал, в каких только не бывал переделках! Теперь многое безнадежно утрачено, и в памяти не восстановишь, детали пропали, а без них тускло все выглядит, неубедительно. Вот и о горах Принса-Чарльза мог написать на целых двенадцать лет раньше. Даже название придумал для книжки. Но дальше дело не пошло. А ведь как интересно сложилась та экспедиция, и герои ее были личности яркие, колоритные, особенно наш начальник Дмитрий Соловьев. Не раз судьба сводила нас вместе в Антарктиде. Не просто было с ним в экспедиции. Вспыльчивый, резкий, а то и грубый, он был весьма далек от идеала руководителя. Но все искупали прямодушие, увлеченность работой. И вот вспоминаешь его сейчас не иначе как добром. И роль его в геологических изысканиях той поры, теперь уже ясно, одна из первых. Десять раз ходил он в Антарктиду. В горах Принса-Чарльза открыл крупнейшее железорудное месторождение, сравнимое разве что с Курской магнитной аномалией. В Антарктиде и заболел: тяжело, неизлечимо. И вскоре после возвращения в Ленинграде скончался. Завещал он прах свой развеять над Антарктидой. Не удалось это сделать. Но горы Дмитрия Соловьева есть теперь на новых картах. К югу от нас, в верховьях ледника Ламберта… В эту первую ночь в горном лагере вспоминаешь тех, с кем работал прежде.

Установившуюся было тишину нарушает Будкин. Торжественно сообщает, что сейчас расскажет нам анекдот, который сам сочинил. Мы внимаем.

— Стоит милиционер и… думает, — значительно произносит Будкин и смолкает.

— Ну, а дальше? — спрашиваю я после затянувшейся паузы.

— Все!

— А?!

Будкин довольно хохочет.

Совсем забыл я: у Будкина как автолюбителя с милицией особые счеты.

Тревожная какая-то ночь. Видно, с новой обстановкой не освоился. На базе мы вдвоем с Михалычем спим, печь на ночь вырубаем, оба холод жаре предпочитаем. А Будкин тепло любит, расстарался, раскочегарил печку. Душно в палатке. Может быть, потому и проснулся я рано. Или предстоящий маршрут беспокоит, не дает расслабиться. Подсознательно на него настраиваешься. Так бывало со мной и раньше, в первые дни экспедиции» когда начинаешь работать в новом районе. Что это, неуверенность в своих силах? Повышенное чувство ответственности? Знаю по прежнему опыту: от первого маршрута много зависит. Чем быстрее разберешься в ситуации, сумеешь отличить главное от второстепенного, тем больше успеешь. В особенности, когда дело касается палеогляциологии, изучения истории антарктического оледенения. Ведь прошлое чаще всего за семью замками, за семью печатями.

Одеваюсь тихо, чтобы не разбудить ребят. Вылезаю наружу. Ярко после палатки, хотя солнце за слоистыми облаками, все небо, как шторами, плотно затянуто. И штиль, почти полный штиль. Вот потому и душно так в палатке. Не характерная для Антарктиды погода. И эта закупоренность небосвода — нигде ясного голубого окошка — на настроение действует: пасмурно на душе.

Валуны около палатки какими-то серыми, одноликими кажутся. А ведь с ними прежде всего придется иметь дело в маршруте. Ледниковые отложения — смесь частиц самых разных размеров — от гигантского валуна до крохотной песчинки, так называемая морена — главный источник информации для палеогляциолога. Но нелегко разобраться в этом, на первый взгляд хаотичном нагромождении обломков. Тут важно отыскать какие-то характерные черты, закономерности, словом, подобрать свои ключи. Первое знакомство — это, конечно, прежде всего зрительное восприятие форм, размеров, цвета, т. е. изучение внешнего облика. Первые впечатления оказываются чрезвычайно важными и порой решающими для дальнейших поисков. Вот почему для сегодняшнего маршрута так желательна ясная солнечная погода…

У командирской палатки на камне одинокий поморник. Дежурит, ждет утренней побудки. Косит на меня одним глазом, без особого, правда, интереса. Усвоил по вчерашней кормежке, что Гриша у нас продуктами заведует. А тот, легок на помине, откинул полог, белобрысую свою голову наружу высунул, щурится от света. Вот на него поморник совсем по-другому реагирует — клюв разевает, показывает, что он весь внимание.

Гриша газовую плиту зажег, чайник поставил, банки консервные вышел открывать — икру баклажанную, завтрак туриста — розовая такая пружинистая масса — «тело бригадира» у нас называется. Поморнику кусочек достался. Тот доволен, по банке пустой клювом стучит, но не улетает, ждет чего-нибудь посущественнее.

Михалыч вышел с полотенцем на шее. Валун поднял махонький, пуда на два, повертел над головой, в сторону обрушил: зарядка у него такая. Пошел умываться. Вода у нас в молочном бидоне хранится. Вчера набрали из озерка. К нему минут пять на «Буране» ехать по присклоновому снежнику.

Летом в горах проблем с водой нет. Антарктида в это время — полюс солнечной радиации. Там, где скалы или валуны, обязательно воду добудешь. Вокруг каждого валуна на льду — углубление, в солнечный день — лужа. Даже если льдом покрыта, стукнешь ледорубом — вода выступает. Удивительные водоемы мы обнаружили в Антарктиде еще в 6-й экспедиции в горах Земли Королевы Мод. Новый тип озер, постоянно покрытых льдом. Уникум Антарктиды! В газетах об этом писали. А теперь этим никого не удивишь.

Будкин пробудился. Энергичный, деятельный. Одевается, песенку напевает: «А ты куда меня ведешь, такую молодую? А я веду тебя гулять, раз, два, три, четыре, пять…» С утра у него оптимистический репертуар. И аппетит зверский. В командирскую палатку завтракать спешит. Увидел поморника, выругался, камнем в него запустил. Обиделся поморник, отлетел в сторону.

— Ты чего птицу обижаешь? — вступился Гриша.

— Так это же бандит с большой дороги. У меня в прошлой экспедиции такой вот гусь бутерброд увел с икрой!

— Баклажанной?

— Баклажанную жалеть бы не стал. А нам под Новый год натуральной выдали, красненькой! Смачный я бутерброд соорудил, трехэтажный. Банка нам на троих полагалась, так я свою долю всю сразу выложил, не люблю мелочиться. Подготовились мы к торжественному моменту, и в палатку нас набилось не семеро, как сейчас, а в два раза больше: не повернешься, локтями друг в дружку упираемся, посуду негде поставить, в руке держим, к сердцу прижимаем. Чего, думаю, мы здесь жмемся, как сельди в бочке, в слепоте сидим, как куры на насесте. Снаружи погода люкс, солнце сияет. Валун у нас перед самым входом — плоский, скатерти только не хватает. Вылез я из палатки, стул раскладной взял. Устроился у валуна. Сижу, как король на именинах, под антарктическими небесами. Бутерброд свой трехэтажный на почетное место. Кружечка эмалированная, понятно, с ним рядом. Человек, думаю, — ты царь природы! И тут меня зовут в палатку. Понадобился я для консультации. Спор там вышел, в каком часовом поясе мы находимся? Когда к нам настоящий Новый год придет? Мы-то, понятно, по-московски, вместе со страной отмечаем, а долгота-то у нас западная. Без меня разобраться не могут. Объяснил я ребятам, что к чему. А теперь, говорю, за мной, на простор Антарктиды, а то в палатке не разберешь, где параллели, где меридианы! Сагитировал. Пошли все на выход, кружечки перед собой, как свечки на молебне, держат. А я замешкался. В транзисторе батарейку сменил, чтобы погромче звучал голос Родины. Выхожу — стоят все наизготовку, ждут сигнала точного времени. А я, как глянул на камень, о транзисторе забыл. Кто, говорю, мой бутерброд спер? А они: «Включай машину, речь хотим слушать. Кто нас поздравлять будет?» Стоят такие невинные, торжественные. Ладно, говорю, шутки в сторону, где бутерброд?

Вылупились все на меня, а один — был такой у нас малохольный биолог, интеллигент, защитник природы — свой тощий бутерброд пополам переломил, мне протягивает. Да еще и говорит что-то про холестерин, что вредно после сорока много икры есть. Я спокойно так руку его отвожу, хочу сказать все, что я о нем думаю, и вдруг вижу, стоит у ребят за спиной на валуне этот ворюга: зоб вздулся, клюв раскрыт, икринки к нему прилипли, в лучах солнца играют… Молча так, чтобы не спугнуть, нагибаюсь я за камнем. А ребята ко мне, за руки хватают. «Ты что, — кричат, — белены объелся? Не трогал никто твой бутерброд!» Биолог побледнел, глазами моргает. Поморника, конечно, и след простыл. Испортил он мне всю обедню. Теперь, как увижу бестию, рука сама к камню тянется.

— Это было совсем в другом районе, — урезонивает Будкина Гриша. — Наш поморник — честный малый. К тому же отличный семьянин. Политически грамотен. Морально устойчив. Брак у него, правда, повторный, но все, кому надо, об этом осведомлены, и это не является препятствием для того, чтобы находиться в Антарктиде.

— Вызубрил, — улыбается Будкин. — Небось свою биографию нам рассказываешь?

— Не биографию, а характеристику. А что, она у тебя другая?..

Сразу после завтрака выступаем в маршрут. Все всемером. Будкин на крышу вездехода лезет. Я с ребятами в кузов. Но не проходит и пяти минут, как Будкин барабанит сверху, к нам просится. Михалыч по этому поводу замечает, что Будкин без меня соскучился. Зря это он. Просто, когда вездеход идет по валунам, где ухаб на ухабе, наверху сидеть, как на холке быка. Ну и внутри, конечно, не слишком большое удовольствие, зато безопасно.

Первый маршрут Михалыч проложил с восточной стороны массива, где склон горы почти сплошь покрыт ледниковыми отложениями. Пошел мне навстречу. Геологов прежде всего коренные породы интересуют, морена им чаще всего помеха. Но Михалыч — недаром университет кончил — понимает: где-где, а в стране льда к работе ледников присмотреться не вредно. Вот, к примеру, глыбы песчаников в морене попадаются, осадочные породы сравнительно молодого возраста. Откуда они? Окружающие скалы сложены исключительно гранито-гнейсами, породами древнего кристаллического фундамента. Таким образом, валуны морены рассказывают не только о том, что лежит на поверхности, но и о том, что скрыто подо льдом. Теперь, чтобы определить, где залегают осадочные породы, надо представить себе, какое путешествие проделали глыбы песчаников в леднике в качестве своего рода транзитных пассажиров. Восстановишь направление движения валунов, определишь пройденное ими расстояние, и на карте не только появится новый контур, но и существенно обогатится представление о геологическом развитии всей территории.

Михалыч отлично понимает важность ледниковой геологии, сам вкус к ней имеет, потому и проложил первый маршрут по морене. И погода смилостивилась, пошла на поправку, редеет облачность над горами.

А вот Будкина злит сегодняшний маршрут. Лбом он стукнулся о металлическую стойку в кузове, едва искру не вышиб.

— Еще пара таких поездок, и вездеходу хана, — это Гриша крикнул мне в ухо.

Да, ездить по морене трудно и утомительно. Это не то, что по снежку катить, весело, с ветерком. Тут Ивану то'И дело скорости приходится переключать. Кашляет двигатель, фырчит двигатель, фырчит от натуги.

Я все пытаюсь наблюдать за окрестностями. Две щели только впереди под потолком в кузове: то облака в них танцуют, то склон горы ходуном ходит. Голова моя то и дело о крышу деревянную бьется. Хорошо, хоть не о стойку железную, как у Будкина. Уж какие тут наблюдения, скорей бы на волю из этой душегубки вырваться, а то час-другой такой езды, укачает, как в шторм.

Вездеход, рыча, преодолел затяжной подъем, выбрался на узкий снежник, вытянутый вдоль моренной гряды. Я постучал в стенку кабины, давая знать Михалычу, что меня можно выпускать. Мы были как раз в центральной части склона. Отсюда я решил начать свой первый маршрут. Ребятам дальше катить на юго-запад, где высятся скальные уступы, мне же на морене одному работать, как обычно. «Одинокий бизон» — так еще в прошлой экспедиции меня прозвали.

…Шум вездехода затихал. И взамен тесного, подслеповатого мирка внутри раскачивающегося кузова великий простор разверзся надо мной. Такая бездна пространства — дух захватывало. Гигантская долина ледника Ламберта лежала прямо перед глазами. Солнечные лучи мощными потоками били сквозь просветы облаков, ярко высвечивая отдельные участки. Даль мерцала и переливалась. Рябила серебряными, голубыми, чуть желтоватыми тонами.

Далеко, за десятки километров, на противоположном борту гигантского ледяного потока темнели скалы уступа Моусона, горной цепи, названной в честь известного австралийского полярника.

Многие названия на карте шестого континента — дань уважения ее первоисследователям. Дуглас Моусон начинал в Антарктиде вместе со знаменитым Робертом Скоттом. Но пережил его почти на полвека. В 1958 году мне, тогда участнику 3-й Антарктической экспедиции, посчастливилось увидеть его в австралийском порту Аделаида. Невзирая на болезнь и преклонный возраст, он пришел встретить дизель-электроход «Обь». Видно, и под старость находился он в плену «белого магнита», как часто называют Антарктиду. У меня сохранилась фотография старого полярника: худой, высокий, он внимательно глядит на наше судно, которое пришло оттуда, и словно прощается с уже навсегда недоступным для него континентом. Вскоре, еще на пути домой, догнало нас известие о его смерти. Дуглас Моусон был из славной когорты тех, кто прокладывал первые маршруты по белому континенту. Мне повезло, что в свои тогдашние 23 года я увидел его и запомнил. Ведь именно в это время, до тридцати, особенно важно встречать побольше настоящих людей. И может быть, именно эта случайная встреча была той каплей, благодаря которой я оказался пленником белого континента.

Сейчас, более четверти века спустя, уступ Моусона на горизонте напомнил мне встречу с этим «последним из могикан». Ожили в памяти страницы его книги «В стране пурги», где он правдиво рассказал об Антарктиде, которую знал и любил и не смог забыть до самой смерти.

Новые поколения антарктических исследователей пришли в Антарктиду. Сейчас Антарктида уже не такая, как во времена Моусона. На смену собачьим упряжкам пришли мощные вездеходы, появились надежные средства связи, авиация, информация со спутников… Да и не только в технике дело. Многое в мире изменилось. Как говорят, «другие времена — другие нравы». Но прав и прозорлив был Моусон, не сомневавшийся даже в те дальние годы в возможности освоения Антарктиды, размышлявший уже тогда о роли «Юга в прогрессе цивилизации, в развитии искусств и наук»… Эти мысли, внезапно нахлынувшие на меня, не отняли времени, не отвлекли от работы, они текли как бы сами собой, были дальним, вторым планом того, что происходило в данную минуту.

Я осматривал заваленный обломками склон горы Мередит. Каменные волны, рельефно выделяющиеся у подножия, по мере подъема расплывались. Если внизу подо мной поверхность выглядела как смятое в складки одеяло, то выше того места, где я находился, склон был довольно ровным. Причина этого была понятна. Следы ледниковых вторжений у подножия были сравнительно недавними и хорошо сохранились. Зато выше по склону, откуда ледник ушел гораздо раньше, всесильное время потрудилось на славу.

Тем, кто работал в районах горного оледенения, не сразу понятно то, что приходится наблюдать в Антарктиде. К примеру, на Кавказе современное оледенение находится наверху и при своем увеличении спускается вниз по долине. В Антарктиде же, в горах, возвышающихся над поверхностью ледникового покрова, наоборот: подножия массивов заполнены льдом, и при росте оледенения лед наступает на горы снизу вверх. Я стоял в средней части склона, ниже, у кромки льда, лежали сравнительно молодые морены, выше, подбираясь к темным склонам у самых вершин, — древние. Создавалось впечатление, что гигантская волна оледенения, существовавшего здесь в прошлом, едва-едва не поглотила под собой весь горный массив. Я загорелся желанием спланировать маршрут так, чтобы убить сразу всех зайцев, пересечь склон поперек. В первый же день увидеть весь срез ледниковой истории района. Это было бы отлично! Начать решил сверху, с самой вершины или хотя бы с той части склона, которого достигали древние ледники в пору своего апогея. Одолею ли подъем к вершине? Сейчас, в начале маршрута, сил в избытке. Потому и решил я начать сверху.

Еще раз внимательно оглядев склон, сориентировался по аэрофотоснимку. Снял отсчет с барометра-анероида. Громоздкую коробку этого архаичного устройства я таскал в рюкзаке для определения высот, портативный альтиметр мне достать не удалось. Сделал запись в полевом дневнике. Наконец-то начался первый маршрут!

Подъем не сложен. Поверхность морены, по которой я шагал, была плотной. Местами крупные обломки словно сами собой собирались вдоль узких канавок — морозобойных трещин, образовывая в плане замкнутые фигуры, разнообразные многоугольники. Размеры отдельных ячей достигали порой десяти метров в поперечнике. Когда я поднялся на уступ, с которого открывался хороший обзор, представилось, будто гигантская сеть была наброшена на склон. Попеременное замерзание и оттаивание грунтов на поверхности, растрескивание их в результате колебаний температур, вымораживание каменных глыб — словом, сложная деятельность криогенных процессов, свойственная этим суровым местам, создала такую экзотическую картину.

Валуны, гальку, поскрипывающую под ногами, почти сплошь покрывала коричневая пленка, похожая на окалину. Это был так называемый «пустынный загар» — признак чрезвычайной сухости, резкой континентальности климата. По всему было видно: принесенные льдом обломки немало претерпели. Многие тысячелетия они подвергались действию мерзлотных процессов, физическому и химическому выветриванию. Каменистая поверхность жила и развивалась по законам, которые диктовало окружение. Очевидно, это была самая старая морена горы Мередит. Оставалось найти ее верхний край, тот предел, которого достигал тут в прошлом ледниковый покров.

Склон делался все круче и круче. Становилось ветренней и холодней. Морозобойные трещины почти повсюду были запорошены снегом, и оттого их «сеть» стала еще приметней. Встречающиеся на пути здоровые валуны не оставляли сомнений: везде здесь хозяйничал ледник. Долго еще продолжался монотонный подъем, и наконец валуны исчезли. Я вышел к подножию скалистых уступов, остановился, вынул из рюкзака анероид, аэрофотоснимки, карту. Над местом, откуда начинался маршрут, я поднялся на 350 метров, а над подножием находился на высоте около шестисот. Значит, примерно на такую величину великое оледенение прошлого было в этом месте мощнее современного! Не тороплюсь ли я с выводами? Сразу в первом маршруте хочу решить одну из главных проблем: установить масштабы колебаний ледникового покрова во времени. Не лучше ли пройти выше, посмотреть, что делается там? Смотрю на часы. Нет, если я сейчас попытаюсь достичь вершины, то не успею спуститься к подножию горы. А ведь оттуда снова подниматься на середину склона, где меня будет ждать вездеход. А время встречи — 19.00, и его изменить нельзя.

Вот как бывает, когда гонишься за несколькими зайцами. «Нельзя объять необъятное», — это Козьма Прутков сказал. А у Будкина есть другое изречение про жадность, которая… сгубила. Это сейчас мне предостережение. Хорошо, что вовремя вспомнил.

Отбираю образцы скальных пород. Потом по мере спуска возьму пробы песка и гальки из древней морены. Лабораторные анализы дадут этому материалу объективную характеристику. А пока для себя, в полевом дневнике, я называю эти древние осадки мореной «какао». Окраска валунов напомнила мне незабываемый напиток детства… И вниз, вниз под горку к сияющим льдам ледника Ламберта.

Ниже уровня первой точки, как только котилась морена «какао», пошел такой хаос каменных глыб, что мне пришлось резко сбавить темп. Среди валунов здесь попадались крупные глыбы песчаников, совершенно отсутствующие в морене «какао». Цвет этой морены был серовато-бурый, и мне ничего уже не оставалось, как назвать эту морену мореной «кофе». Имея в виду, конечно, не настоящий черный кофе, а ту бурду, которую обычно предлагают в забегаловках.

Подножие склона в том месте, где я спускался, прикрывал длинный пологий снежник. Возможно, он скрывал от меня самую молодую морену горы Мередит, которая по цвету должна была быть еще более светлой, чем морена «кофе». Ведь материал, недавно вытаявший из льда, имеет обычно светло-серый, белесый оттенок.

Снежник привел меня на дно замерзшего озера, что лежало у подножия горы в котловине. Первые шаги по льду озера я делал с осторожностью, пока не понял, что опасаться решительно нечего — толщина льда была значительной. Мне предстояло пройти километра два вдоль подножия до приметной на аэрофотоснимке лощины и подняться по ней как раз к тому месту, где меня будет ждать вездеход.

Я иду, внимательно оглядывая склон, он в нижней части крут. Если и были тут молодые осадки, то они погребены под сползающим сверху материалом. Следы ледниковой деятельности могут быть завуалированы или стерты современными склоновыми процессами, даже здесь, в Антарктиде. Об этом тоже должно помнить палеогляциологу, чтобы не допустить ошибки.

Лощина, по которой мне предстоит подняться, забита снегом. Хорошо, что я в шипованных ботинках, но даже в них прямо в лоб склон не взять, приходится идти зигзагами. А откуда-то сверху уже доносится до меня гул вездехода.

Я прибавляю хода. Но не сразу это удается. Хотя и немного набрал я образцов в первом маршруте, «буксую» на крутом склоне. Пот заливает глаза. Отпущенное мне время истекло. Еще совсем немного, но эти последние сотни метров тянутся так медленно. Не рассчитал я маршрут, опаздываю, задерживаю ребят. Им-то от моих «открытий» ни холодно, ни жарко, особенно Будкину, которого интересует космическая геология. И все же, каковы первые итоги? Чтобы время не тянулось так томительно, я задумываюсь над этим. Вроде бы удалось уловить ход основных событий, разыгравшихся на склоне горы Мередит. Древний, самый мощный ледник оставил свои осадки — морену «какао» в шестидесяти метрах над современной поверхностью льда. Потом лед отступил и через какое-то время вновь нахлынул на склоны горы. Но этот «вал», отмеченный мореной «кофе», был уже не столь мощным. Где-то в самом низу, возможно, под присклоновым снежником, находятся скорей всего следы еще одного «всплеска» оледенения — самого недавнего. Хотя обнаружить их пока не удалось, я наблюдал именно три ступени разновозрастных морен на склонах расположенной поблизости горы Коллинза в своей прошлой экспедиции. Есть все основания предполагать, что на горе Мередит ледниковые события развивались сходным образом. Колебания материкового льда имеют, как правило, единый, общий характер, хотя размах их и меняется от места к месту.

Еще одна современная краевая морена находится на льду у подножия массива. Но до нее сегодня, слава богу, руки не дошли. Итак, складывается общая картина ледниковых событий: четыре их этапа. Есть данные и об изменениях мощности ледников, окаймлявших горный массив. Неплохо для первого маршрута, хотя радоваться особенно нечему. Мало установить ход ледниковых колебаний, важно определить, когда, сколько тысяч или миллионов лет назад произошло то или иное событие, иначе ход ледниковой истории можно сжимать или растягивать как гармошку…

Медленно даются мне последние метры подъема. Впереди, высоко надо мной, из-за валунов показываются три точки — маленькие человечки. «Ребята вышли навстречу», — думаю я, и это прибавляет мне бодрости. Но, прокричав что-то нечленораздельное, человечки исчезают. И снова я ползу один по склону. Вот появляется грузная фигура Михалыча — он спускается мне навстречу. Никто из молодых, даже Гриша, мой дружок по работе в горах Шеклтона, а Михалыч, ветеран Антарктиды, идет на выручку. Я, конечно, отказываюсь от помощи, сам донесу свои образцы, одолею подъем. Но, честно говоря, приятна забота товарища. Здесь, в Антарктиде, каждый жест внимания, равно как и неприязни, чрезвычайно остро воспринимается.

Ребята у вездехода корят меня за опоздание, но дают чаю — Иван на газовой горелке вскипятил. А я вместо того, чтобы спокойно, по-человечески перекусить, бегу к ближайшему холму — образцы последние взять, мне нужно замкнуть маршрут. Да и озеро тут небольшое образовалось, как раз по контакту морен «кофе» и «какао»: пробы воды обещал я привезти в Москву, гидрохимикам.

Мой научный энтузиазм только усиливает всеобщее недовольство. Будкин ворчит что-то, он вообще к моей программе относится скептически. Ребята выговаривают Михалычу: переработали они в маршруте больше восьми часов, налицо нарушение трудового законодательства.

Михалыч только в усы ухмыляется, мне ободряюще подмигивает, его такими разговорами не заведешь. Мне же грустно становится. Смотрю я на ребят, и кто-кто, мой Гриша, который раньше за двоих работал и никогда не жаловался, теперь по мелочам права качает, из-за каких-то пары лишних часов кипятится. А ведь знает прекрасно, что не нормированный у нас здесь день, что действовать в полевом лагере приходится по обстановке и все здесь решает начальник.

Через час мы уже в лагере. Вот и позади первый маршрут. Будкин раздражение свое проявляет, укладываясь спать, — ему валуны хуже горькой редьки, прямо плешь проели. Боится, что ночью, как кошмар, будут сниться. Чтобы поднять себе настроение, он рассказывает нам анекдот про двух милиционеров, которые собрались на день рождения к третьему, советуются, что ему подарить:

— Давай подарим книгу, — говорит один.

— Нет, — говорит другой, — у него уже есть…

Крепко, видно, досадила ему наша милиция.

Второй маршрут Михалыч спланировал на вершину, в дальнюю от лагеря южную часть массива Мередит. Сначала я не собирался туда, думал начать изучение близлежащих морен, но в последний момент передумал: другого случая попасть на вершину на вездеходе не будет. А ведь вершина, высоко вознесенная над окружающими льдами, — особый мир. Ледники внизу у подножия скребут, обдирают склоны, засыпают их грудами обломков, но даже самые высокие ледяные валы, очевидно, не достигали вершины. Значит, сквозь весь ледниковый период, а в Антарктиде он длится многие миллионы лет, вершины таких гор сохраняли свое господствующее положение, оставались скалистыми островками в океане льда. Впрочем, не все исследователи с этим согласны. Один из австралийских геологов, работавший в этих местах, утверждал, что оледенение перекрывало даже вершины. Для того чтобы это случилось, нужно, чтобы уровень ледникового покрова в долинах был по крайней мере на 800-1000 метров выше современного. Или чтобы сами горы в прошлом были не столь высокими.

Оперировать событиями в масштабах миллионов лет — все равно что решать уравнения со многими неизвестными. И тут неизбежны различные взгляды, подходы, противоречивые концепции. Многие вершины в горах Принса-Чарльза имеют сглаженный выровненный характер. Уступ Моусона, например, выглядит как расчлененное столообразное плато, да и на горе Мередит есть прекрасно выраженные выровненные площадки.

Когда такие выровненные поверхности встречаются внизу, под чехлом ледниковых осадков, большинство исследователей без колебаний утверждают, что они выработаны ледником. Это кажется само собой разумеющимся фактом, ведь лед может действовать на породы как бульдозер. А если помножить это действие на время, на миллионы лет существования ледникового периода, то рельефообразующая роль ледников будет выглядеть грандиозной. То, что лед действительно производит могучую работу, можно судить хотя бы по вчерашнему маршруту — весь восточный склон горы Мередит засыпан грудами обломков: все эти миллиарды камней принесены ледником! Нет ничего удивительного, что на основе первого знакомства с рельефом гор сразу же задумываешься: не ледник ли придал многим вершинам выровненные очертания? В прошлой экспедиции, наблюдая горы с самолета, я думал именно так, пока мне не удалось посетить некоторые вершины. Если над этими формами трудился лед, должны были остаться следы его деятельности — ледниковые штрихи, шрамы, ледниковые валуны… Ничего этого не было. Развалы остроугольных глыб, формы выветривания на камнях, местами канавки морозобойных трещин… и только.

Составляя первую гляциогеоморфологическую карту района, из которой стало бы ясным происхождение основных форм рельефа, я отнес участки плоских вершин к древним доледниковым поверхностям выравнивания. Такого рода формы встречаются на разных материках, к примеру, широко распространены они у нас в горах Средней Азии. Это так называемые сырты — равнины, вознесенные на высоты в три-четыре километра в результате тектонических движений. Их происхождение никак не связано с деятельностью ледников.

И все же я не переставал сомневаться: вдруг упустил я что-либо в тех давних поспешных маршрутах. Ведь на работу в такого рода труднодоступных точках отводилось совсем мало времени. Мог просмотреть я следы ледниковой обработки на вершинах. Порой совсем не просто их обнаружить. Случалось, даже там, где в прошлом заведомо находился ледник, не удавалось найти признаков его воздействия на каменное ложе. За примерами далеко ходить не надо — в районе озера Бивер, в нескольких десятках километров от базы Союз, прямо по соседству с могучим ледником Ламберта, есть такие участки. Почему не сохранились там следы ледникового воздействия: уничтожило ли их время, или ледник вел себя в этих местах совершенно необычным образом — оставалось загадкой. Словом, нельзя было пренебрегать возможностью оказаться на вершине.

..Полтора часа тряслись мы в вездеходе. Занять место на крыше желающих не нашлось. Правда, на этот раз дорога оказалась сравнительно мягкой, проходила большей частью по льду и навеянным снежникам, которых великое множество в котловине, отделяющей наш массив от расположенной к западу горы Ланьен. По этим снежникам мы и вскарабкались почти на самую вершину.

Наконец вездеход остановился, мы выбрались на свободу, и глазам предстала унылая равнина, почти целиком занесенная снегом. Тут разгуливал пронизывающий ветер. Из-под снега кое-где торчали каменные столбики, плоские плиты растрескавшихся кристаллических сланцев, словно по чьей-то причуде поставленные «на попа», не лежалось им на боку, «Вертикально поставленные камни» — характерная черта каменистых полярных пустынь, где царствуют мерзлотные процессы.

Некоторые выступающие из-под снега глыбы полуразрушены. Выветривание придало им причудливые очертания. Даже Будкин, который не отличается вроде бы особой впечатлительностью, обнаружил среди каменных развалов слона, носорога и парочку крокодилов. Но все эти «скульптуры» образовались из местных пород, и на поверхности их никаких следов ледниковой обработки. Глыбы испо-кон веков находились здесь, и разрушение их под действием неумолимого времени протекало тут же. В отличие от ледниковых валунов — «великих путешественников» — эти камни своего рода сидни, лежебоки.

Мы прошли около километра по этой однообразной поверхности, пока не выбрались на край плато, к обрывистому склону массива Мередит. Грандиозная панорама, открывшаяся взгляду, подняла наше настроение. И ветер уже не казался таким неприятным. Я смотрел вниз, туда, где проходил мой вчерашний маршрут. Все было как на ладони. Я даже достал аэрофотоснимок и пометил на нем некоторые ускользнувшие в первом маршруте детали. Граница между моренами «кофе» и «какао» просматривалась отсюда необыкновенно отчетливо, подтверждая вчерашние наблюдения. Я видел, где еще обязательно нужно побывать, откуда отобрать пробы. Словно с птичьего полета осматривал я арену предстоящих исследований. Уже для одного этого стоило совершить маршрут на вершину.

И еще для того, чтобы обнять единым взглядом весь горный район. Конечно, более точное представление дает карта, но это совсем другое, мир строгих условностей, лишенный объема и перспективы.

И одно дело изучать географию по карте, другое — самому оказаться на вершине и, задыхаясь от волнения, обозревать открывающуюся вокруг на все стороны света панораму. Видимость великолепная. Про такую говорят: «миллион на миллион». Если бы Земля не была круглой, если бы повсюду был бы такой чистый хрустальный воздух, кажется, не было бы предела взгляду. На самом юге, на ярком фоне сливающихся с небесами ледников, силуэты гор, одни похожи на пни, другие — на пирамиды. Среди каменных исполинов узнаю я знакомые очертания горы Рубин, на вершине которой бывал я двенадцать лет назад. Еще южнее, в самых верховьях ледника Ламберта, массивы, до недавнего времени безымянные, а ныне горы Дмитрия Соловьева. Правее, к западу, вспарывает небосвод пик самой высокой здешней горы Мензис — 3355 метров, названный в честь одного из бывших премьеров Австралии, крайне правого, кстати, деятеля. Такое соседство возможно разве что в Антарктиде.

Даль, кажется, чуть покачивается, плывет перед глазами, притягивает, завораживает своей беспредельностью. Прямо-таки с трудом отрываясь от созерцания, возвращаюсь с высот на землю, к тому, что под ногами, и то только потому, что Будкин толкает меня в бок. Его интересуют странные линии на аэрофотоснимке, как раз здесь, на вершине. Что-то вроде гигантской стрелы получается. О следах внеземной цивилизации, знаках, оставленных космическими пришельцами, можно бы при желании порассуждать. Но Будкин реалист до мозга костей, к фантастике относится отрицательно. Утверждает, что тектонические трещины под острым углом тут пересеклись, вот и создали стреловидную геометрию. Прав он, конечно. Но поспорить с ним хочется, тем более что обнаружить эту стрелу на местности, так сказать в натуре, Будкину никак не удается. На снимке плато темное, бесснежное, а сейчас после недавних снегопадов все белым-бело. Под снегом стрела. Не иначе пришельцы позаботились, чтобы Будкин тайны их не раскрыл.

Будкин не дурак и, конечно, понимает: большое видится на расстоянии. С высоты человеческого роста гигантскую стрелу не ухватишь, разве что оперение ее в виде канавки под снегом. Он молотком снег роет, а я формы выветривания у края обрыва фотографирую, тем более что настоящие каменные кружева тут созданы природой. Понятно, что ветер — один из главных ваятелей этих форм. Песчинки, да и кристаллы снега, несущиеся в ураганном потоке, способны высверливать углубления в скалах. Вода, замерзающая в трещинах и ямках, также немало помогает этой работе. А кроме того, как это ни парадоксально в данном случае, участвуют во всем этом… растения. Хотя есть тут своя загадка. У подножия массива Мередит, где в ветровой тени уютно расположился наш лагерь, нигде никаких следов растительной жизни — голые валуны, а здесь, на вершине, на поверхности глыб, едва выступающих из снега, то тут, то там цветные пятна — колонии лишайников. Особенно ярко выделяются желто-зеленые пупырышки. Эти золотистые капельки органической жизни, разбрызганные по скалам, воспринимаешь как подлинные цветы.

Если присмотреться повнимательней — под недоуменным взглядом Будкина я встаю на колени и достаю лупу, — видно, как от основного тела лишайника бегут белые паутинки — нити «корешков», прячутся в микроскопические трещины. Другой вид лишайника, черно-серой окраски, напоминает шелуху подсолнечника. Его куртинки расположились пятнышками вокруг полевого шпата: крупные кристаллы этого минерала в изобилии встречаются в местных породах. Лишайники приникли к камню, как пиявки, и если и отпадают, то вместе с частицей породы, оставляя на месте своего произрастания оспины углублений. Теперь даже Будкин не станет отрицать: в горах Антарктиды действуют процессы биохимического выветривания. Конечно, результат их не так ярко выражен, как на других континентах, и не приметен на космических фотографиях.

Будкин, правда, утверждает, что из космоса все можно увидеть, даже навозного жука, дело только в масштабе съемки, ее виде и качестве аппаратуры. От космического глаза, по его мнению, не спрячешься ни за облаками, ни под покровом ночи. А лишайники — смехота. К ним он равнодушен. В его понимании, это растения вредные, что-то вроде лишаев — опоясывающий лишай, стригущий лишай. Только в данном случае камни болеют. Не иначе подначивает меня Будкин. На зло мне лишайник носком сапога подковыривает. Не может не знать он основ ботаники. Или завидует: я как-никак растения обнаружил, а он космическую стрелу так и не нашел. Фиаско потерпел. Для меня же находка лишайников — факт «биографии» горного массива, лишнее свидетельство в пользу того, что вершина в отличие от подножия и склонов не перекрывалась ледниковым покровом…

Сегодня — дальний маршрут на лежащий километрах в двадцати к западу массив Ланьон. Это ближайший к нам сосед, а может, соседка. Значение этого названия никто не знает. Дали его австралийцы, а среди них, известно, выходцы из самых разных стран. Гриша почему-то полагает, что слово французское. В его воображении возникает образ доверчивой, немного легкомысленной, изящной девушки, некой мадемуазель Ланьон.

«Почему мадемуазель, а не мадам?» — не соглашается с ним Иван-вездеходчик и широко разводит руки. Ему по душе женщины более основательной комплекции.

Так и не разрешив их спора, садимся в вездеход. Ноги гудят, голова тяжелая, словно распухшая. Уже который маршрут подряд! «Погода шепчет» — это из будкинского лексикона выражение. Действительно, на редкость устойчивая погода стоит в нашем районе. Михалыч в точку угодил, когда планировал время работы лагеря. Только Будкина погода сейчас не радует: космические пришельцы по ночам стали сниться. Сидит, голову свою руками держит, чтобы не моталась она на ходу вездехода из стороны в сторону, и тянет грустно, с надрывом: «Одесса, мне не пить твое вино, гей-вей, и клешем не утюжить мостовые».

Иван на четвертой скорости чешет. Ему Михалыч аэрофотоснимок показал: до самого Ланьона путь ровный, приметный, вдоль моренной гряды, что как железнодорожная насыпь по леднику узкой дугой извивается.

Через полтора часа ребята ссаживают меня у подножия склона. Им дальше, к скалам. Мне опять с валунами якшаться. Вездеход обдал меня снежной крошкой из-под гусениц, качнул, взобравшись на ледяной пригорок, широким зеленоватым задом и исчез. Я снова был один на один с Антарктидой.

Склон горы Ланьон не так крут, как на Мередите. Гряды валунов образовали сумбур холмов и котловин; в них, как в лабиринте, заблудиться можно. Хорошо, есть аэрофотоснимки, по ним и ориентируешься и намечаешь наиболее интересные участки. Меня, конечно, интересует, как на Ланьоне проявилась стадиальность развития оледенения, какие здесь морены? По идее картина должна быть весьма сходна с той, что на Мередите: «кофе» и «какао» и все прочее. Проверить это только не просто. На пологом склоне расстояния между моренами разных высотных уровней куда более значительны, чем на крутом. Пешком надо их покрыть. После вездехода такой способ передвижения раздражает своей медлительностью. А времени в обрез. Через шесть. часов договорились мы встретиться у небольшого озера на краю морены. Я просил больше, но Михалыч под давлением рабочего класса блюдет трудовое законодательство — восьмичасовой рабочий день. Никуда не денешься: с проездом туда-обратно набегает восемь часов с гаком.

Начинать маршрут всегда самое трудное. Нужно настроиться, собраться с мыслями, приладить поудобнее фотоаппараты, а их три, причем один широкоугольный «Салют» с институтского склада, не слишком, прямо надо сказать, приспособленный к полярной обстановке. Кроме фотоаппаратов на шее за спиной большой рюкзак. В нем образцов пока нет, только здоровая коробка с анероидом-высотомером, футляр из-под «Салюта» (казенное добро нужно беречь), мешочки для образцов, нож, оберточная бумага, сверток с провизией — куриное крыло со здоровым куском хлеба — ребята сунули в вездеходе в последний момент. У них-то обед будет в вездеходе с горячим чаем, а мне — сухим пайком.

На боку у меня полевая сумка, наискосок через плечо повешена, в ней самое ценное — дневник, аэрофотоснимки, карты, лупа, рулетка, несколько случайно сохранившихся грецких орехов, еще из дома, и немного сахара-рафинада — мой личный НЗ, если потеряюсь в случае ухудшения погоды. Такое нельзя исключить: опустятся облака, пойдет снег, поднимется ветер — в пяти шагах от себя ничего не увидишь…

И еще в начале маршрута нужно преодолеть инерцию привычки к теплу. В вездеходе было хотя и темно, но тепло и уютно. Здесь же в лицо лупит холодный ветер, перетекает через валуны струя колючей поземки.

На первой же гряде валунов, где я отбираю пробы грунта на минералогический анализ, котики пальцев словно деревенеют, их начинает неприятно покалывать. Но постепенно гряда за грядой остаются позади, записи в полевой дневник даются все легче, от констатации фактов тянет к обобщениям. Это значит, что маршрут вошел в свою колею. И теперь уже не обращаешь внимания на погоду. Только лямки рюкзака под тяжестью все новых и новых образцов все сильнее вдавливаются в плечи… Только бы не подвернуть ногу среди этих нагромождений каменных глыб, стынущих здесь под антарктическими небесами десятки, сотни тысячелетий, а то и миллионы лет.

Пересекая гряды валунов, я словно совершал путешествие в далекое прошлое. События его были сходны с теми, что разыгрались на склоне горы Мередит. Да как же могло быть иначе — горы располагаются рядом. На Ланьоне тоже были морены «какао», «кофе» и еще более молодая, светло-серая, незагорелая под антарктическим солнцем, — «кофе с молоком». И следы физического, химического и биохимического выветривания на самых древних валунах тоже были налицо. И тем не менее мой маршрут не был повторением пройденного. Не в первый раз я убеждался: только все, казалось, стало на свои места, сделалось окончательно ясным — непременно наткнешься на неизвестный еще, неразгаданный факт. И потребуются новые упорные усилия, чтобы решить поставленную природой головоломку.

В этом и заключается ценность постоянных исследований в натуре. Без полевых работ немыслима географическая наука, в этом случае она неизбежно начинает вырождаться. Кабинетный географ-исследователь — явление унылое, однобокое. Не потому ли мой антарктический наставник, академик К. К. Марков, будучи уже старым и больным человеком, всеми правдами и неправдами использовал каждую возможность для работы в экспедиции. И возвращался из своих путешествий помолодевшим, с новыми мыслями, новыми идеями. Ибо справедливо сказано: «Теория сера, но вечно зелено древо жизни».

Вот и сейчас, в маршруте по горе Ланьон сложившаяся у меня за годы работы в Антарктиде четкая схема: чем выше горы от поверхности современного ледника, тем древнее ледниковые отложения, и наоборот, — неожиданно пополнилась необычным нюансом. Удаляясь от края ледника, от места, где меня высадил вездеход, я перевалил через вершину моренной гряды и начал спускаться в обширную блюдцеобразную котловину.

Я шел вниз, и вдруг морена «кофе», по которой я шагал, сменилась не более молодой, как следовало ожидать, а еще более древней.

Я отказывался верить своим глазам: вокруг лежали интенсивно выветрелые, в корках, пустынного загара коричневые валуны морены «какао».

Только внимательное рассмотрение аэрофотоснимков помогло разрешить загадку. Сюда, в центральную часть горного массива, хотя и расположенную в понижении, ледники стадии «кофе» и «кофе с молоком» не смогли проникнуть, им мешали окружающие холмы.

Дно котловины, которое смогла в свое время захлестнуть волна самой мощной стадии, так и осталось не заполненным более молодыми осадками. Это был любопытный пример исключения из общего правила, показывающий, что только непосредственные полевые исследования утверждают истину.

Увлекшись наблюдениями, я спохватился, когда до срока моего возвращения оставалось немногим более часа. А еще хотелось дойти до лежащих в центре котловины озер, взять пробы воды. Нет, это уже не теперь, когда-нибудь в другой раз. Если сбылась моя седьмая встреча с Антарктидой и я снова в горах Принса-Чарльза, может быть, будет и восьмая? Кто сказал, что только молодым по силам покорять Антарктиду? Да, трудно порой бывает в маршруте. Левая нога побаливает на сгибе, дает себя знать операция на венах. Да и не только в этой недавней операции дело. Мы с Михалычем, как не крути, ветераны: сколько Антарктид за плечами! Понятно, что у нас, как у старых солдат, накопилось болячек. Поэтому и солидными аптечками обзавелись. Но не пищим, не жалуемся, тянем наравне с молодыми. Малейшей поблажки себе не даем. О том, что, не дай бог, больше восьми часов переработаем, мысли не приходит. И только ли мы вдвоем такие? Вот строптивый Будкин, считай, мой ровесник, даже на несколько месяцев старше, а какой запас жизненных сил, какой напор, ни в чем никому никогда, не уступит!

Да о каких болячках может идти речь, раз строгая медицинская комиссия дала свое заключение на работу у полюса. Врачи, ясное дело, тоже люди. Им понятно желание ветеранов не сдаваться, особенно когда у самих пенсионный возраст. Старичок хирург на медосмотре сочувственно отнесся к моим сединам. Почувствовал, видно, мое волнение: Спросил только доверительно: «Ну как, штаны снимать будем?» — «Нет, не будем», — замотал я головой. На том и порешили.

Мудрый старик! А будь на его месте какая-нибудь молодая особа, обязательно заставила бы снять, из принципа. И что бы она увидела?.. Свежие шрамы от иссеченных вен на левой ноге. И после этого, как не надувай грудь колесом, как не играй бицепсами и трицепсами, плакала бы моя Антарктида! Не состоялось бы седьмого свидания. Так что спасибо тому старичку хирургу, он-то понимал, что к чему.

Вот ведь как все переплетено в нашей жизни, цепляется одно за другое. Связь и взаимовлияния, пожалуй, еще более сложные и прихотливые, чем в природе. Все замотано в хитрый клубок. Потому и не предугадаешь, как все в будущем обернется. Встретится ли еще раз на твоем жизненном пути такой вот мудрый и доброжелательный доктор?

А пока радуйся тому, что снова ты на краю света. Лови момент. Шагай с набитым камнями рюкзаком по заледенелой земле. Разгадывай головоломки, которые задает тебе Антарктида.

Ветер теперь дул мне в спину, выталкивал на склон из котловины, устланной древними валунами. Последние километры тяжелы, как и первые.

Если вначале сказывается общая заторможенность, то сейчас дает себя знать усталость, но настроение в конце маршрута куда веселей. Остается преодолеть еще две-три гряды, и у небольшого застывшего озера на краю морены увижу вездеход. Он уже наверняка на месте. И по ребятам я соскучился. Как ни благотворно порой одиночество, дичаешь один в маршруте. Словом перемолвиться не с кем, разве что самому с собой разговаривать, да и то встречный ветер рот затыкает.

Я шагаю и шагаю, глядя только прямо под ноги, чтобы не оступиться. «Ноги волка и геолога кормят», — это Будкин сказал. Сам же предпочитает маршруты на вездеходе… Прихрамывая, берегу свою левую. Так боксер бережет свой побитый кулак, чтобы использовать его лишь в случае крайней необходимости, только в самый решительный момент. Случись что, поди отыщи среди этого хаоса глыб человека. Он тут как пловец среди высоких штормовых валов. И если даже закричишь ты во всю силу легких, голос потонет в свисте ветра. От него и так гудит в ушах, как будто над головой стрекочет вертолет.

Шаг за шагом, шаг за шагом по избранному направлению. Осторожно, качается валун, ногу сюда, теперь сюда. Можно отдышаться. Еще одна гряда позади!

Оторвав на мгновение взгляд от валунов под ногами, я поднял голову, словно под чьим-то пристальным взглядом. И замер от удивления. На соседней гряде валунов, как танк на постаменте, торчал наш вездеход. Как он вскарабкался сюда? Не иначе Иван постарался, сделал так, чтобы машина могла мне служить ориентиром.

Как только я вышел к краю морены, вездеход, весело пофыркивая, скатился ко мне. Ребята подхватили мой рюкзак, издав возглас, одобряющий его тяжесть. Втащили и меня в теплый кузов. Будкин что-то горячо говорил, жестикулируя. Скорей всего ругал валуны или меня за задержку, но двигатель тарахтел громче обычного, и я не понимал ни слова. Было хорошо сидеть в тепле, подпрыгивать на легких ледяных ухабах, провалившись в сладкую дремоту. Еще один день пролетел, еще один маршрут позади.

Теперь будет вечер в лагере, ужин, горячий чай. В 22.00, как обычно, связь с базой, ожидание радиограмм из дома. Потом заберемся в спальные мешки. Будкин будет что-нибудь напевать, рассказывать про своих любимых милиционеров.

Будет пышеть жаром пэжетуха, ночной ветерок вздыхать, колебля полог палатки. А завтра будет погода. Мы отправимся снова в маршрут.

Елена Кабанова
ГОРОД МЕЖДУ ЛЬВОМ И ДРАКОНОМ

Очерк

Цветные фото автора

— Счастливая, ты увидишь Белград, — вздыхает мама и укладывает в дорожную сумку матрешку, которую я подарю первому же встреченному на югославской земле ребенку. — Послушай эту песню, — продолжает она и ставит на проигрыватель старую, негнущуюся пластинку.

Комнату затопляет горестный женский голос:

— Это эхо войны, — говорю я, занятая сборами.

— Для тебя «эхо», а для нас с отцом это была жизнь, боль, вера в общую победу…

Я не стала огорчать родителей, пусть не знают, что Белграда я не увижу, мой путь лежит на Адриатику, в Дубровник.

«Тот, кто хочет увидеть рай на земле, должен приехать в Дубровник» — это не из рекламного проспекта, это слова Бернарда Шоу.

Свое поэтическое имя город взял у слова «дубрава». Его называли славянскими Афинами. Именно здесь родилась идея славянского единства.

Романтический город, весь в цитрусовых садах, оливковых рощах и виноградниках, словно вырастает из бирюзового моря. Белые домики под красной черепицей взбегают в горы, словно ласточкины гнезда, лепятся друг к дружке. Многоэтажные отели похожи на корабли, бросившие якорь в бухте. Особую прелесть городу придают балкончики, увитые плющом и зеленью. Это город поэтов, художников и туристов. Побережье Адриатики — югославы называют его ласково Я дран — манит никогда не замерзающим, теплым морем. Купальный сезон здесь длится с мая по октябрь. А вода такая прозрачная, что даже ночью в лунном свете виден камешек на дне. Дубровник называют «туристической Меккой» Югославии. В год его посещают 5 миллионов гостей.

Немного истории. Западное побережье Югославии, с городами Сплит и Дубровник, в древности называли Далмацией. Сложная судьба у этого края. Им владели римляне, византийцы. В VII веке пришли славянские племена, возникло «хорватское королевство». Но в XI столетии Далмацию покорила Венеция. Почти 400 лет крылатые львы украшали порталы дворцов Дубровника. Затем сюда пришли турки, и львов потеснил восточный дракон. Два века османского ига — мрачная полоса истории. Но во все времена город умудрялся сохранять свою самобытность и независимость. В XVIII веке удалось сбросить турецкое иго, однако подоспела Австрия, которая хозяйничала здесь сто лет. В 1918 году было покончено наконец со всеми иноземцами, создано Королевство сербов, хорватов, словенцев. Но потом был фашизм, оккупация. И только после разгрома гитлеровцев Дубровник, как и вся Югославия, обрел покой и свободу.

Природа и история «написали» в Дубровнике свою каменную сказку. Дубровник опоясался мощными крепостными стенами, спасаясь от набегов. В старый город ведут Ворота Пиле XIII века. Сначала надо пройти подъемный, на цепях, мост (когда-то под ним темнел ров, заполненный водой). Ну что же, в путь!

Пройдем Ворота, очутимся в небольшом дворике и поднимемся по узкой лесенке на стену крепости. А теперь можно и оглядеться.

С высокой скалы «смотрит» в море башня Бокар, суровый страж города. Под стать ей круглая башня Минчета, могучая и элегантная, в буйных кущах розовых и сиреневых бугенвиллей, «защита и надежда» города. Поодаль форт св. Лаврентия, на воротах которого начертано: «Свобода дороже всех сокровищ мира!» Устремился ввысь легкий, изящный, в стиле итальянской готики, Францисканский монастырь.

А внизу рассыпался лабиринт узких улочек, в которых всегда прохладно, ибо солнце не достает их «дна». Заблудиться в Дубровнике невозможно — все пути выведут вас к центру — улице Страдун, где шумят торговые ряды, сверкают зеркальные витрины магазинов.

Нарядная толпа фланирует по Страдуну. Одни осматривают старинный монетный двор и таможню — Дивону. Другие заглядывают в средневековую аптеку, которой больше пятисот лет. Третьих интересует коллекция ювелирного искусства в Доминиканском монастыре. Кстати, в Москве еще при дворе Ивана Грозного работал золотых дел мастер Трифон из Дубровника, чеканивший серебряные кубки для великого князя… Любители экзотики толпятся у входа в аквариум. Там есть на что посмотреть: лениво шевелят иглами лиловые ежи, скалят широкие морды мурены, дремлют раки-отшельники с красавицами актиниями на спинах; словно призраки, проплывают студенистые кальмары, а распластанные на дне осьминоги, вдруг подобрав щупальца и сложившись в «зонтик», стремительно всплывают вверх. Весь этот подводный цветник движется, дышит, живет.

Проходит с гитарами молодежь, слышатся песни. У фонтана туристы бросают в воду монеты. И летят они, посверкивая на солнце. Иногда прошелестит бумажная купюра. Вижу, как парень в очках, «супермен», небрежно швыряет через плечо пять тысяч динаров. Не так уж давно эта сумма составляла почти месячный заработок рабочего. Сегодня нелегко прожить и на триста тысяч динаров. Инфляция… Ее зовут здесь «врагом номер один». По ее уровню Югославия занимает первое, непочетное место в Европе. Цены летят под облака. Югославы невесело шутят: «Скоро деньги будут на вес…»

Однако вернемся в город. Дорога вывела нас к памятнику поэту Гундуличу, на площадь его имени. По утрам здесь шумит многоцветный овощной рынок. Плетеные корзины с янтарно-розовыми персиками, отборным виноградом стоят прямо на постаменте. Воздух пронизан запахами жареной рыбы. Но это по утрам. А пока мы гуляли по городу, куранты на ратуше пробили три часа пополудни. Жизнь в городе замерла. Опустели площади, закрылись магазины, нет ни души даже в недорогих пиццериях. Местный народ отдыхает. До пяти часов. Лишь выглянет изредка в окно детская головка, не спеша пройдет в церковь монашка в черном.

Вечером все оживет, зажгутся огни, грянут оркестры в ресторанах. Играют больше национальную музыку, прорываются восточные мелодии и ритмы. Реже услышишь американский джаз или итальянскую эстраду. Югославская молодежь увлекается «новым фольклором». Это песни современных композиторов, написанные на старинные народные мелодии. Популярность «новых песен» связывают с миграцией сельского населения в города и изменением духовного облика горожанина. Они для тех, кто уехал из деревни, но оставил там свои привязанности. А таких тысячи.

Любит молодежь и народные танцы. Гладкозачесанные, черноволосые девушки в вышитых фартуках-прегачах; стройные юноши в широких штанах, красных кафтанах под кожаным поясом, где раньше их деды хранили табак, деньги, а иногда и оружие, охотно, с азартом водят хороводы.

В кафе за столиками пьют ароматный чай с чабрецом и мятой, который тут почему-то зовется «русским чаем». А еще кока-колу и соки. Непонятно, как владельцы справляются с планом? Может быть, на разнице цен? В лавках кока-кола стоит 170 динаров, в кафе — 350…

День близится к концу. Те, кто сегодня пел и плясал, завтра снова будут на своих трудовых вахтах.

Каждое утро к нашему кемпингу подруливает светло-зеленая «Лада». Это пригнал свой книжный магазин на колесах смуглолицый, сероглазый Светозар. Вообще-то он студент: сейчас, в каникулы, подрабатывает. Он нам симпатичен. Не в пример другому на-тему знакомцу. Даже имени его мы не знаем, зато есть у него прозвище — «ложки-матрешки». Именно эти два слова не сходят с его губ, когда он видит советских туристов. Этот оборотистый парень летом скупает у туристов «закордонные» сувениры, которые зимой сбывает своим собратьям. И наоборот, зимой скупает по дешевке местные поделки из ракушек, чтобы летом продать туристам. Досадно смотреть: парень молодой, полный завидной энергии, а в голове один мелкий бизнес.

Дубровник — современный, комфортабельный курорт и в то же время город-музей под открытым небом. Здесь проходят фестивали искусств, музыкальные и театральные. Храмы, дворцы, древнеримские колонны, старинные площади — готовые декорации для спектаклей.

Дубровник — город простых, трудолюбивых, доброжелательных людей. Рыбаки, кружевницы, пекари, садовники, темпераментные домохозяйки — его жители. Вот еще что бросается в глаза: на улицах много мужчин с авоськами, корзинами, полными продуктов, ведущих за руку малышей. Это рыцари семьи, заботливые отцы.

Детей здесь любят, заботятся о них. Декретный отпуск у женщин больше года. Выходя из родильного дома, мама получает подарок от персонала больницы — комплект белья для новорожденного. Наверное, недаром именно в Югославии, в городе Загребе, появился на свет пятимиллиардный житель Земли. Это мальчик Матей Гашпар. Приехавший сюда генеральный секретарь ООН Перес де Куэльяр 11 июля 1987 года поздравил родителей малыша…

Хотелось бы еще сказать о родстве наших языков: так много похожих слов, что можно обойтись без переводчика. Мы были гостями на свадьбе. И такие слова, как счастье, мир, дети, любовь, были понятны всем. Понятны и дороги.

Нам близки и заботы страны, ее проблемы. А их немало: инфляция, безработица, низкий уровень жизни. Семья рабочего не может себе позволить отдохнуть на побережье летом — не по карману!

В Югославии живет более 23 миллионов человек. Это седьмая по численности населения страна в Европе. Югославия — федерация шести социалистических республик. Государственный язык — сербско-хорватский.

Югославию считают балканской, средиземноморской и дунайской страной одновременно. Вдоль ее Адриатического побережья лежит тысяча островов. В основном это горная страна. Горы невысоки, но «нашпигованы» различными рудами — вольфрам, хромиты, никель.

Страна эта многонациональная, но у ее народов общая история, единая судьба. Самая большая и развитая республика — Сербия. Ее столица Белград, по-сербски Београд, стала столицей страны. Городу 2400 лет. Много раз он переходил из рук в руки, пережил много бед, пожаров, землетрясений. В нем не так много памятников старины, как в других европейских столицах, зато много парков, липовых и каштановых аллей, белоснежных домов под черепичными крышами.

Вот уже более сорока лет на Балканах мир. Свежие цветы у памятника жертвам второй мировой войны — напоминание, как дорого стоила победа и как надо беречь мир. Югославия выступает за всеобщее разоружение, поддерживает все советские мирные инициативы.

4 июля в стране отмечают День борца. В этот день в далеком сорок первом году Компартия Югославии призвала народ к восстанию против фашизма. Поднялась вся страна. В этот день встречаются бывшие однополчане, партизаны. Вспоминают об удивительной республике в Ужице.

В начале войны в Сербии возникла свободная от оккупантов Ужицкая республика. Случилось невероятное: в самом сердце порабощенной Европы состоялся ноябрьский парад в честь Великого Октября. Парад сорок первого года, как в Москве. И как в Москве, прямо с парада уходили в бой народные мстители. Больше двух месяцев прожила эта удивительная республика — работали фабрики, выходили газеты. Но фашисты все теснее сжимали кольцо вокруг непокорившейся земли…

В послевоенные годы страна сделала рывок вперед, созданы новые отрасли производства. Население сыто, одето, обуто. Но сегодня экономика переживает трудности: не хватает валюты, новой технологии. В каждой республике свой прожиточный минимум, свои цены: в Словении живут лучше, чем в Косове. Отсутствует единый рынок, в планировании допущены диспропорции. В стране больше потребляют, чем производят. Закуплено много лицензий за рубежом, теперь приходится там же покупать сырье и оборудование. Внешний долг страны достиг 20 миллиардов долларов. На его погашение идет половина всех валютных поступлений. Но долги надо платить. Югославия не может поступить, как. Бразилия, отказавшаяся платить по внешним займам. Чтобы преодолеть кризис, надо увеличить экспорт. А для этого нужно повысить качество продукции.

Как все страны социализма, Югославия отдает предпочтение развитию общественного сектора производства, но поощряется и частный.

Югославия первая социалистическая страна, которая «помирила» социализм с частным капиталом. Речь идет о том, чтобы строить социализм на капиталистические деньги. А почему бы и нет? Многие эмигранты-югославы охотно вкладывают свои деньги в экономику покинутой ими родины. Покинутой, но не забытой. Сегодня главная задача — оздоровить экономику.

В Югославии давно практикуется самоуправление в промышленности. Набирает размах частное предпринимательство. Открываются мастерские, пекарни, парикмахерские. Открывая «дело», хозяин не гнушается никакой работой: он директор, уборщик, шофер, бухгалтер.

В сельском хозяйстве страны успешно сотрудничают кооперативы-задруги и единоличные хозяйства. Единоличники берут у задруг в аренду технику, покупают семена, удобрения, берут на откорм скот, а расплачиваются долей урожая, процентом мяса. Выгодно и тем и этим. Зарабатывают частники много, но труд у них нелегкий.

— Работаем мы всей семьей, от зари до зари, — рассказывал нам Примаш Козак. — Конечно, наша жизнь не городская; ее распорядок пишет труд. Но в ней, я считаю, больше смысла и здоровья. А потом, кто-то должен кормить армию горожан? В магазинах ничего не растет. Все надо взять у земли и воздать ей сторицей. Жаль, что не все молодые понимают это, ищут почему-то легкой жизни в городах.

«Кормилицей номер один» считают в Югославии кукурузу. Какой же стол, говорят здесь, без вкусной, рассыпчатой мамалыги и золотисто-румяных кукурузных лепешек? Югославия входит в десятку стран — экспортеров кукурузы. Ее сеют на полях, в горах, и она нигде не подводит. В Белграде есть Институт кукурузы, где выводят новые сорта. В его работе участвуют и советские ученые. Институт полностью на хозрасчете, никаких дотаций от государства не имеет. Результаты работы ценятся не по числу защищенных диссертаций, а по урожайности сортов.

Садоводство — заметная отрасль экономики. Растут в Югославии инжир, персики, виноград. Но царица фруктов — слива. Югославский чернослив — мягкий, маслянистый — давно завоевал мировой рынок.

Не забыты здесь и старинные народные промыслы. Небольшое село Сирогойно Расул Гамзатов назвал ценным алмазом. История его такова. В разрушенном войной селе чудом уцелел старинный промысел — ручное вязание. По вечерам собирались женщины, и мелькали в их руках спицы, выводя затейливые узоры. Вязали платья, кофты, как их прабабушки, и не помышляли о славе. Но вот однажды в селе появилась молодая энергичная женщина Добрила Смилянич. Отобрав несколько образцов, она увезла их в Белград, показала специалистам, модельерам, коммерсантам… И началось то, что назвали «сирогойнским чудом». Изделия талантливых мастериц шагнули за рубеж. Сюда, в село, на показ мод, зачастили иностранные гости. Теперь «стиль Сирогойно» знают в Париже и Лондоне.

Югославия — страна автомобильная. По дорогам бегает 4 миллиона своих, родных машин да еще 9 миллионов прибывает с туристами.

Автосервис, к чести югославов, поставлен образцово. Вдоль дорог установлены щиты: «В пути Вы не одиноки, с Вами наш сервис!» Что бы ни случилось, достаточно набрать с любого телефона номер «987», и на помощь придут «желтые ангелы», как любовно называют техпомощь.

Советский Союз активно сотрудничает с Югославией в экономике и культуре. Нас сближают исторические судьбы, родство языков, общность цели — построение социализма. Югославы много строят у нас: в Сочи встали корпуса санатория, на Кубани вырос мощный агрокомплекс, в Москве, на Бережковской набережной, скоро откроет двери новый отель «Интурист». На судоверфи Сплита почти вся продукция идет на экспорт, основной партнер — Советский Союз. Мы были свидетелями, как сходил со стапелей танкер «Илья Чавчавадзе». Отзвучали речи, разбилась о борт традиционная бутылка шампанского, и корабль, оснащенный самой современной техникой, медленно и торжественно «съехал» в море, чтобы начать трудовую жизнь.

А в Югославии ходят электропоезда с маркой Рижского завода. В Белграде, в магазине «Волга», жители города могут купить советские ковры, холодильники. В Москве, в «Ядране», можно приобрести югославские товары — одежду, обувь, хрусталь…

Я заканчиваю рассказ о Югославии с того же, с чего начала, — с Адриатики. Ежегодно лучшему курорту присуждается приз «Золотая амфора». В год, когда мне там довелось быть, приз получил остров Хвар. Этот остров называют самым солнечным. «Если вы приедете к нам зимой и остановитесь в отеле, то за каждый день, когда будет идти дождь или снег, с вас не возьмут ничего, и вы будете жить бесплатно», — прочитали мы в красочном рекламном проспекте.

Отели не рискуют практически ничем — за последние полвека снег здесь выпадал лишь дважды. Развивая туризм, югославы не хотят строить громоздкие бетонные здания. Здесь предпочитают легкие изящные кемпинги, вписанные в природу. Будущее и за «домашним туризмом»: владельцы сдают комнаты внаем.

…Неторопливый паром перевозит нас вместе с автобусом на благословенный Хвар, к плантациям лаванды. И сразу бьет в нос тонкий, терпкий аромат этих некрупных синих цветов. Каждый, кто приезжает сюда, непременно увозит с собой бутылочку лавандового масла и банку целебного меда. Не стала исключением и я.

Константин Логачев, Владимир Соболев
«…ТОЛЬ ОБШИРНЫЙ И ТОЛЬ ВЕЛЕЛЕПНЫЙ ГОРОД»

*

В правой (от зрителя) части гравюры изображен стоящий на Васильевском острове, на берегу Большой Невы, «дворец царицы Парасковьи Феодоровны, которое строение отдано под Академию наук и художеств», а рядом с ним изображено здание с высокой башней-обсерваторией — «строение, где библиотека и кунсткамера», то есть академические книгохранилище и музей (см. § 6). Позади этих Двух зданий видно очень длинное, как бы состоящее из двенадцати приставленных друг к другу домов «каменное строение под коллегии» (см. § 9). За «коллежским строением» видны в глубине острова — верхняя часть «церкви апостола Андрея, что на Большой перспективе» (см. § 22), а на берегу Большой Невы — увенчанный небольшой пирамидальной башенкой «каменный дом князя Меньшикова», который был «отдан под Шляхетный кадетский корпус» и являлся первым каменным домом на Васильевском острове (см. § 18). Неподалеку от этого дома на набережную выходит наплавной мост через Большую Неву, соединяющий с Васильевским островом Адмиралтейскую сторону (см. § 17 и 21).

В перестроенном виде «строение, где библиотека и кунсткамера», «строение под коллегии» и «дом князи Меньшикова» сохранились до наших дней.

Гравюра изображает на переднем плане наплавной мост через Большую Неву, соединяющий с Васильевским островом Адмиралтейскую сторону (см. § 17 и 21). В правой (от зрителя) часта гравюры изображен стоящий на набережной Васильевского острова «каменный дом князя Меньшикова», который был «отдан под Шляхетный кадетский корпус» и являлся первым каменным домом на Васильевском острове (см. § 18).

В перестроенном виде «дом князя Меньшикова» сохранился до наших дней.

Левую (от зрителя) и центральную часть гравюры занимает изображение очень длинного, как бы состоящего из двенадцати приставленных друг к другу домов «каменного строения под коллегии» на Васильевском острове (см. § 9). Перед «коллежским строением» — неоконченный канал, выходящий из Большой Невы, с двумя мостами через него. В правой части гравюры виден «каменный Гостиный двор на Васильевском острову, на Малой Неве, а из-за Гостиного двора поднимается лес мачт стоящих в Малой Неве «купеческих кораблей» (см. § 10). На площади, образовавшейся между «строением под коллегии» и Гостиным двором, изображен окруженный людьми столб с небольшим куполообразным навесом (на столбе вывешивались для обнародования правительственные распоряжения).

В перестроенном виде «строение под коллегии» и небольшая часть Гостиного двора сохранились до наших дней.

В левой (от зрителя) части гравюры изображен стоящий на Васильевском острове, на берегу Большой Невы, «дворец царицы Парасковьи Феодоровны, которое строение отдано под Академию наук и художеств» (см. § 6). В центральной части гравюры изображена «каменная Санктпетербургская крепость», занимающая «небольшой остров, глубоким протоком отделенный» от соседнего большого Санктпетербургского острова и лежащий «на северном береге Неве, поверх устья Малой Невы»; именно на этом «небольшом острове» было положено «первое основание городу Санктпетербургу». Между «дворцом царицы Парасковьи Феодоровны» и «Санктпетербургской крепостью» видна часть «земляного кронверка». В центре крепости возвышается «соборная церковь апостол Петра и Павла» — «первая в России каменная такого фасону». Правее «соборной церкви» видны: верхняя часть Петровских ворот, «великолепно устроеных и украшеных статуями и барелиевами», два шпиля, увенчивающие стоящую на Санктпетербургском острове «недалеко от крепости деревянную церковь святой Троицы», сооруженную «в память того дня, в который заложена была в 1703 году земляная крепость Санктпетербург», и «павилион на бастионе святой Екатерины», на котором развевается флаг (см. § 2, 4 и 22).

В перестроенном виде «каменная Санктпетербургская крепость» с «соборной церковью апостол Петра и Павла», Петровскими воротами и «павилионом» и «земляной кронверк» сохранились до наших дней.

На переднем плане на гравюре изображена часть «нарочито большой реки, названной Фонтанкою», за которой лежит Адмиралтейский остров. К мосту через Фонтанку от виднеющейся вдали высокой «башни над воротами» Адмиралтейства («каменной, со шпицем, обложенным медными позолоченными листами», на которой «находятся часы для всего города») идет обсаженная с обеих сторон деревьями «большая перспектива от Адмиралтейства до Александроневского монастыря»; в начале «Большой перспективы» стоят триумфальные ворота. На левую (от зрителя) сторону «Большой перспективы» выходят: Аничков дворец (боковым фасадом; главный фасад дворца выходит на Фонтанку), прямоугольный «деревянный, весьма пространный» Гостиный двор и (также боковым фасадом) «каменная церковь Рождества Богородицы», которая «общенародно называется Казанскою». Между Аничковым дворцом и «церковью Рождества Богородицы» вдали видна церковь святого Исаакия Далматского. По правую сторону «Большой перспективы», напротив «церкви Рождества Богородицы», отступя от улицы в глубь квартала, стоит «каменная лютеранская кирка». У правого края гравюры изображено стоящее в одну линию с «церковью Рождества Богородицы» и «лютеранской киркой» длинное здание — «каменный Конюшенный дом», который «имеет двои вороты, одни с куполом и шпицем, на котором позолоченый медный литой конь поставлен, а другие с фронтошпицем, и на нем крест — для того, что под сими воротами церковь» (см. § 1, 7, 10, 12, 21 и 22).

В перестроенном виде Аничков дворец, Адмиралтейство и «Конюшенный дом» сохранились до наших дней.

Фритц Рудольф Фриз
МОРСКОЙ ПУТЬ В ИНДИЮ

Перевод с немецкого Бориса Пчелинцева

Художник И. Коман　

Да вот он, вроде бы этот самый, говорит шут королеве и с обезьянними ужимками указывает на человека в рубище. Человек этот только что слез со своего осла, приплыл он в эту страну на корабле, знает, говорит, корабельное дело, матрос, говорит, сын бедного ткача из Генуи, и хочет все поставить на карту. А карта — от Тосканелли, морской путь в Индию огибает одной линией глобус, влево по кругу или вправо по кругу — вот в чем загвоздка. Широколобый человек со впалыми щеками и словно бы лихорадочным блеском в глазах этот вопрос разрешил: он пойдет по кругу влево. Пьянчужки в придорожных корчмах надрывают животы, когда он рассказывает им про Индию. Вот он с маху ставит яйцо на столешницу, в пятачок между подтеками от вина, подтеки — они как море, отделяющие его ото всех прочих, и яйцо — стоит. Он чуть приплюснул его у основания, и спор выигран. «Да мы бы так и сами, если бы…» — шумит пьяная братия. «Если бы да кабы!..» — отвечает им он. Идею родил он. Восседающие на троне их величества прислушиваются к его речам, а в Риме папа, стоя среди карт и атласов библиотеки Ватикана, делает промеры по своему глобусу. С этим Колумбом, или как там его зовут, мороки не оберешься, потому как португальцы сделали ему заявку на мировое господство, а испанцы тоже хотят того же, и папа, которому миротворство положено по рангу, разрезает земной шар, как яблоко, и левая половина твоя, и правая моя. А насчет того, где твое, где мое, и без того канители хватает. Банкир Сантанхель дал протекцию этому уже немолодому человеку в рубахе с заплатами. То, что он обещает сделать, даст деньги. Королевской казне нужны деньги, только что одержанная победа в войне с маврами сократила доходы Высокого Двора на 885 тысяч мараведи в год. А сейчас, хотя бы на первое время, нужно, чтобы было тринадцать миллионов.

Человек из Генуи в мгновение ока выкладывает им эти деньги на стол. Им — это королева Изабелла, строгий лоб, поставленный над глуповатыми глазами дурнушки; король Фердинанд, из Арагона, бабник, каждая новая война одаривает страну новым внебрачным отпрыском. Королева смотрит на это сквозь пальцы. Она вся в делах, с политикой все в порядке, в войне с неверными господь подвигнул ее к победе. Теперь она может отрешиться от дел и предаться отдыху в диковинных садах разбитого наголову мавританского короля, прогуливаясь средь розового кустарника и игривых фонтанов. А тут этот матрос со своей гордыней, который перекинется к французам, если его не назначат Адмиралом всех морей, а одни комиссии, которым она поручила проверить его выкладки, обошлись ей уже в двадцать с лишним тысяч мараведи, которые все-таки были переданы этому гордецу вместе с мулом, для того чтобы в последний час переманить его на испанский двор — прежде чем он вместе со своими выкладками улизнет к конкурентам. Комиссиям спешить некуда, не то что ему. Блаженный, который вот уже сорок лет жизни проводит в мечтаниях о дальних далях, о каком-то индийском рае и о славе, переживающей смерть. Мужи из комиссий вглядываются в карты Тосканелли, которые этот чужеземец привез с собой, вникают в недоступные их разумению величины чисел; они были бы рады, если б Земля, как в добрые старые времена, все еще оставалась плоской, как блин, с которого да сверзится в бездну всякий, кто ступит за край. А теперь она — пожалуйста!. — круглая, и если кого-то направить налево, то нужно опасаться, как бы он не воротился к нам справа.

В порту над ним потешаются тоже. Плавать, на суше, всякий сможет, а вот ты попробуй-ка в море! Скажем так, милях в двадцати от побережья море уже не море, уже не родное тиховодье, где сподручно промышлять рыбой и шкодить разбоем. Там, далеко, оно совершенно черного цвета, и в нем обретаются те самые адские духи зла, которых выгоняют из еретиков на кострах. Какой-то он чудной, с его заторможенной иноземным акцентом речью, хотя всяк здесь говорит так, как бог на душу положит, а настоящий кастильский еще только разрабатывается учеными, которые его сами не знают и поэтому пытливо заглядывают народу в рот. Так уж оно повелось после великой победы под Гранадой, когда каждому крестьянину было уготовано место во дворянстве. Вот разве что крестьянин так и остался крестьянином, а его клочок земли не прибавил в размерах. Новые земли в Индии? Кто знает, сколько их там, этих земель. Иноверцы разбиты в пух и прах, Испания, значит, испанцам. Королева толк в делах знает, с какой стати ей из-за какого-то приблудного чудака становиться для всех посмешищем, когда до Новой Индии не ближе, чем до Луны. Налево по кругу и — нате вам, в Индию!

Он стоит в огромной зале для аудиенций Альгамбры, низкорослый на фоне награбленного великолепия, и держится напряженнее, чем испанские гранды. У грандов на лицах, вздыбленных из гнезд пригнанных листик к листику брыжей, натянуты дежурные улыбки. Ему нужно не просто три корабля — ему еще тут же подавай и два миллиона мараведи! Фантазия и действительность — не больно ли дорого станет свадьба? Сам-то он из скромников, если говорить о внешности. Но у него двое сыновей, кто знает, кто их ему народил, а их поди обеспечь, если в открытом море с ним что-нибудь приключится. Потому-то он и хочет титулом «Адмирал всех морей и земель» заиметь привилегии, которые этот титул дает. Хочет стать Главнокомандующим всех земель и островов, которые он по пути — не надеется найти, а найдет! И если бы в карманах его облезлого сюртука были циркуль и карты, он бы привел доказательство своим словам, черным по белому! Перед лицом такого нахальства король едва сдерживается, вцепившись в подлокотники своего трона. Что скажет ему его дядя, адмирал Кастилии и кляузник, если он, король, уравняет его с этим матросом? Что станет с иерархией, на которой зиждется государство, в котором бедные должны оставаться бедными? В лучшем случае чин капитана и пенсия по старости — и то, если он откроет что-нибудь путное. Так здесь у нас положено. И точка.

Королеве, одевающейся после победы в великолепные платья — с падением Гранады она отказалась от своих ставших притчей во языцех платьев белых тонов, — королеве этот человек нравится. Он и она не знают, что означает слово «невозможно». Ему дадут экспедицию. Не сейчас. Ей нужно еще кое с кем посоветоваться. Конюшенный, который подводит ему его скакового одра, корчит ему рожу прямо в лицо, поскольку кругом только и было разговоров о каком-то сумасшедшем, который вознамерился проскакать по морю на деревянном осле, и все из-за каких-то специй для королевской кухни.

Не успевает он миновать городские ворота, чтобы на этот раз Уже окончательно направить путь во Францию, как банкир Сантанхель утирает пот с лица — он очень спешит и, тесня стражу, которая указывает ему на предписания церемониала, рвется лицезреть короля. Чего стоит король без своего банкира: Сантанхель получает аудиенцию тут же. Контракт заключается 17 апреля 1492 года. В контракте дон Кристобаль по фамилии Колумб фигурирует в качестве Адмирала всех земель и морей. Молодой конюшенный просится с ним в плавание. Адмирал оставляет его просьбу без ответа, каковой бы он дал, будучи матросом. Между тем в стране новые непорядки. Указом королевской четы всякий, кто не приемлет правую веру, должен покинуть страну с тем скарбом, который он может унести в руках. Не обращая никакого внимания на разбредающийся по всем сторонам света народ, Адмирал всех земель и морей, облаченный в простое, но добротное платье с тонким венчиком брыжей, с коротко подстриженной, пахнущей благовониями бородкой, стоит в порту Палоса и наблюдает морской закат солнца. В действительности оно сейчас стоит в зените над теми землями, на которые он в своих мечтаниях давно ступил ногой. Чего недостает людям, потому что их много, думает он, так это земли. Дома ему всегда было тесно. Поэтому он и отправился в море. Но корабль — это всего лишь крохотный островок, вонючий и тесный. Море — оно большое. Больше моря только мечта. Земля без конца и края высится за горизонтом.

Все еще, несмотря на высочайшее предписание, корабельные мастера не прочь бы построить ему три корабля не из дерева, а из бумаги по той причине, что генуэзец держит эти бумаги не только в голове, хотя он все держит только в голове — и выкладки, и карты, и свое высокомерие, и там же, в голове, держит он мысль о прогулках рука об руку с Великим ханом Индии, а им, пока он там будет плавать, каждый день думать, как свести концы с концами, чтобы деньжонок хватало и на них самих, и на налоги для королевской казны. Так что бумаги надо иметь в руках, а не в голове. Вот тут-то и объявляется, словно его сам дьявол принес, бравый корабельный капитан из Палоса, зовут его Мартин Алонсо Пинсон, его здесь всякий знает, потому как в его доме сам черт ногу сломит от обилия карт и атласов, а сам он в последнее время все больше водит пальцем по глобусу, а не плавает по морю. Идея генуэзца берет его за живое: плыви налево по кругу и найдешь Новый Свет, потому как Старый уже ни на что больше не годится. Если он, Пинсон, да еще его брат подключатся к этому делу — тут же найдутся девять десятков сорвиголов, которым, для того чтобы промокнуть до нитки, в палосской гавани маловато воды. По крайней мере не все они пойдут ко дну сразу же вместе с тремя ореховыми скорлупками господина Адмирала. Суденышки получились такими крохотными, что ни у кого нет охоты плыть на них даже через Гвадалквивир, но они должны быть хороши для плоских гаваней, которых никому, кроме господина Адмирала (да и то в мечтаниях), не доводилось видеть, а еще они хороши для того, чтобы курсировать вдоль побережья, на котором стоят прекрасные индианки, бросающие на борт фрукты золотистого цвета. В ребра судов монтируются орудия, а как же иначе, знаем, какие там, в конце путешествия, обретаются чудища; в чрева трюмов грузится провиант, а набранные в команду матросы валяются по корчмам и притонам города, потому как: а) у воды не такой добрый вкус, как у вина; б) женщин на борту не будет, а про любовный нрав индианок никто пока что ничего не слыхал. А по этому пункту господин Адмирал отмалчивается, о нем и не скажешь, если бы он не показал двух своих сыновей, что он вообще на что-то способен с женщинами.

В кармане у Колумба письмо, заготовленное на латыни канцелярией двора и снабженное королевской печатью. Письмо направляется Великому хану, а также всем восточным повелителям, которым ему будет угодно нанести визит.

«Дон Фердинанд и дона Изабелла, Божьей милостью король и королева Кастилии, Леона, Толедо, Галисии, Арагонии и прочая… Королю…

Мы наслышаны, что Ваше Величество и Вашего Величества подданные питаете большую любовь к нам и к Испании. Нам также донесли, что Вы и Ваши подданные жаждете новостей из Испании. Поэтому Мы посылаем к Вам нашего Адмирала Кристофа Колумба, который передаст Вам, что мы пребываем в добром здравии и полном благополучии.

Гранада, 30 апреля 1492 года.

Я, Король Я, Королева»

Портовый город Палос пропах солью вяленой рыбы, ароматами виноградников. Палос прекрасен своими зелеными склонами, которые зовут к отдохновению от трудов и манят полюбоваться морем, которое венчается с небом. Земля — это нечто, что не исчезает меж пальцев, подобно морской воде. Местечко есть местечко, и каждому ведомо, где тебя подстерегает злая собака, а где поджидает прекрасная женщина. Приключение есть приключение, о нем бы лучше всего читать в книжках, по зимнему времени у тихого очага. Там, где нарождается неизъяснимое, на подмогу приходит родное от детских лет, неисповедимое благо религии. Небосвод такой же большой и широкий, как море: он становится видимым в том месте, где в него поселяются святые и ангелы с симпатичными округлыми личиками и с крылышками на спине, сделанными из гусиных перьев, какими пишут стихи поэты. На ангелах длинные легкие покровы, из-под которых чуть-чуть виднеются ступни в сандалиях. А где есть сандалии, там есть и дорога. Все дороги неба ведут, в тени дерев корицы, прямиком в рай. Индия господина Адмирала — это рай, говорит он, осязаемо близкий, стоит только там оказаться: рай, который можно узреть еще при жизни, вот этими нашими земными глазами, которые у всех чуть более тусклые, чем у Адмирала, чересчур много отдавшего своим мечтаниям. Теперь ему предстоит показать то, что виделось ему в грезах. И все же нам одинаково важен и господь-заступник, и попутный ветер. И вот они отправляются, Накануне своего великого плавания, в четверг, к мессе в небольшой церковный собор Ла-Рабида, приютившийся высоко на скале, словно голубь, посланник святого духа. И Адмирал, о котором никто не знает точно — уж не скрытый ли он еретик, отдает свое дело под благословение Святой церкви, чьим миссионером он отбывает в безвестную даль для того, чтобы обратить в свою веру индийцев.

В смятенных чувствах, вплоть до корабельного юнги, который недавно был конюшенным двора, нестройно бредут они после мессы по откосу холма и грузятся на свои корабли, которые называются «Нинья» и «Пинта»; только флагманский корабль Адмирала называется чуточку благочестивее: «Санта Мария». Ade[1], земля, сегодня с утра пятница, родное местечко приветливо машет им вслед дымовыми гирляндами от очагов на древесном угле, пастух стоит в окружении своего стада. Под громкую многоголосицу экипаж выходит в открытое море — так грешные души входят в огненный зев чистилища. Им вослед пастух кладет крестное знамение и идет восвояси.

Колумб упорно считает. Ни одна миля воды не остается неучтенной. В лоцию, ту, которая настоящая, заносится все. В ящике стола он держит другую лоцию, в которой проставляет лишь малые цифры миль для сохранения покоя среди команды, которая, будучи уже давно в открытом море, все еще полагает, что берег у нее за спиной. Ветер дует с восточной стороны, изо дня в день. Как быть, если в этих широтах гуляет только этот ветер, который встанет необоримой стеной, когда они захотят отправиться вспять? Была не была! — он пойдет вокруг Земли, которая должна быть круглой, как яйцо Колумба. Налево и по кругу, в Индию! А работа на борту, с постановкой парусов и драением палубы, держит команду в уверенности, что они ходят по кругу. Тридцать три дня идут они под парусами, и каждый день длиной в год. Тридцать три года страдал наш спаситель, прежде чем вознесся в рай. И зачем только всевышнему понадобилось выливать в эту часть Земли столько воды? Ноев ковчег надоумил господа: Адмиралу предстоит потягаться не только с самим господом — у него под командой девяносто человек, которые отправят его на корм рыбам, если он их обманет. Где земля? Где Великий хан, который должен приветствовать их с пальмовой ветвью в руке?

Я когда-то подводил вам вашего осла, господин Адмирал, скажет ему тогда корабельный юнга. Управлять им вам было сподручней, чем «Санта Марией», так оно мне кажется. Моя мать не простит вам, если мы не попадем туда, куда вы сулили. Она, доложу я вам, даже не знает, что я здесь. Если мы придем в этот ваш рай, мне нужно будет поглядеть, стоит ли мне заманивать туда моих братьев. На сколько вообще-то поколений вперед вы принимаете на себя ответственность, господин Адмирал? Ведь ее, господин Адмирал, не хватит на то, чтобы вы поставили себе монумент, на котором вы, изваянный сплошь из камня, будете стоять целую вечность, до тех пор пока не зарастете мхом.

У Адмирала, однако, совсем другие заботы. 17 сентября магнитная стрелка упорно клонится на целую четверть круга в сторону норд-веста. Адмирал в растерянности. Команда это замечает, начинается беспокойство. Если их притягивает магнитная гора, тогда все они, вместо того чтобы считать себя в стране обетованной, разобьются, словно шмякнутое об стену яйцо. Корпус корабля разлетится вдребезги до последнего гвоздя.

Адмирал рассказывает какие-то сказки насчет Полярной звезды, которая вроде бы дрейфует по небу, описывая круги над Северным полюсом (на картах он в самой верхней точке). А еще он говорит, что давеча видел птицу, белую птицу, похожую на трясогузку, она вьет гнездо только на суше. Так где же она, эта его Индия? На палубу поднимают несколько тунцов и живого краба — их приветствуют, словно пропащих друзей. А вот и земля показалась. «Gloria in excelsis Deo[2]», — разносится над водной стихией. Землю заметил Пинсон с «Пинты». При приближении к ней она улетучивается.

Что-то неважнецкие дела с этой Индией, она вся вроде бы из песчаных облаков. Оглушительный хохот от корабля к кораблю, а вечером двойной рацион вина.

Птицы летят на зюйд-вест. Португальцы делали свои лучшие открытия, следуя за птицами. Все, что двигается и гнездится на суше, — это хорошо. Они поворачивают на зюйд-ост. Ввечеру 11 октября Адмирал, и никто другой, видит свет, и свет этот навряд ли мог излучиться из его глаз: теперь они глядят тупо. Свет, который движется. Его видят все. Замолкают сальные беседы, которые они, матросы, более-менее тайно подлавливают со дна винных кувшинов, обрываются на полуслове ужас какие достоверные истории, случившиеся там, на родине. Наступает тишина, море покойно, подсвечено луною… В два часа после полуночи воздух разрезает крик: сидящий на реях «Пинты» марсовый, орлиное око, пока все спят, узрел землю. Земля поднимается из пучины влажной, блистающей под светом луны песчаной косой, вот он, рай, пусть даже крохотный, Сан-Сальвадор, по имени избавителя, а избавлены они прежде всего от безвестности. «…Где я обнаружил много густонаселенных островов, — пишет он в письме своему покровителю Сантанхелю. — Не встречая ни малейшего сопротивления, я именем нашей королевской фамилии захватил власть над ними, огласив прокламации и водрузив наше знамя… Покинув последний остров, я поплыл вдоль побережья на запад и открыл землю, которую из-за ее большой протяженности счел не островом, а континентом Китай…»

Если это был рай, то индийцы являли собой толпу блаженных, о которых дома никто не предполагал, что они ходят нагишом. У них земной интерес к тряпкам, к ржавому якорному железу, к стеклянным бусам, к наперсткам. За все это они отдают те самые, те, что с блесткой, слитки, те, которые они копают из земли, те, которые переливаются светом, словно солнце, отражаемое в волнах. Рай разномастен и пронзителен, словно грех, птицы кричат в кустах — с Длинным оперением всех цветов радуги, соловьи в ноябре щелкают так же, как на родине в мае. Усохшие от соленой воды, немощно бледные фигуры со всклокоченными бородами и в замурзанных кожаных поддевах бродят по острову, словно стая с голоду исхудавшего воронья. Но все подданные Великого хана, которого нигде не узреть, считают их посланцами неба и возлагают к ногам их и еду, и питье, где бы они их ни повстречали. Столь явное почитание озадачивает, и корабельный люд соотносит это с представлениями о вере, которой посланцами они являются. Вот разве что их вера таится под личиною слов, а если кто этих слов не понимает — как же его обратишь в свою веру? Даже король и королева предполагали, что подданные Великого хана понимают если не по-испански, то уж во всяком случае по-латыни, на которой говорят все. Колумб обещает заполучить не только души индийцев, Сантанхель может иметь все, что бы он ни пожелал: руду, лес, специи, хлопок и золото сколько душе угодно.

По прошествии семи месяцев Адмирал возвращается в гавань Палоса. Но резиденция двора расположена в шестистах милях дальше по полуострову, в богатой, ухоженной Барселоне. С тем большим рвением Адмирал и его когорта желают выказать свою преданность, одолевая путь по горным перевалам и плато. Тому, кто покорил Океан, эти мили посуху все одно что прогулка.

Ну и на что там есть поглядеть, в вашей Индии? — пытают местные крестьяне.

Перво-наперво, на женщин, там они все с хвостами, как дельфины, поясняют матросы, и крестьяне при этом осеняют себя крестным знамением. И любой из нас, говорят матросы, там для них все одно что нам епископ. Ну а земля? — пытают крестьяне.

Молочные реки и кисельные берега, ответствуют матросы. Поезжайте туда сами да поглядите. Земля там что надо, и гальки не так много, как у вас (они говорят «у вас», как если бы уже не считают себя здешними). А уж ежели лопата утыкается во что-нибудь твердое, то это уж точно золотой слиток. Они приоткрывают карманы и показывают лежащее там то самое золото. Местные лишаются дара речи, лишаются слуха, и над головой Адмирала взгромождается нимб.

В Новой Испании, в замке-цитадели, они оставили несколько человек в качестве первых наместников королевской власти. Пока они везут напоказ свое индийское чудо-юдо — шестерых робеющих от внимания к ним индийцев с их попугайскими перьями, чучела разного зверья, заморское оружие и домашнюю утварь, золото в слитках, — в Новой Испании уже открыт счет первым жертвам индийского летосчисления. Цитадель сгорела, с той и другой сторон война, грабительская вылазка испанцев, возмездие или предательство индийцев? Второе плавание Адмирала не поспевает к сроку, чтобы можно было захоронить трупы. Индийцы употребили врагов на пользу желудку. А это значит: они не усвоили новой веры. Итак, папа посылает своего миссионера, патера Бернарда Биля, с приказом усмирить непокорных. Но все еще, и здесь тоже, милостивое светило монархов светит тепло, Адмирал занимает место у приступка трона. Изъявление монаршей милости происходит прилюдно, народ глядит на индийцев, и они, бессловесные, озираются и не знают, для чего они здесь находятся. Уже в следующем году пять сотен из них, среди них женщины и дети, умрут в этой стране, проданные в рабство, снедаемые тоской по родине, замученные до смерти воздухом чужбины и голодом. Королева запрещает торговлю своими новыми, изящными в движениях подданными, этими странными золото-смуглыми существами, которых не коснулось заклятие библейского рая: «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой». Но если уж они не очень годятся как рабочее тягло, то очень даже сгодятся как паства. Для заморских плаваний в порту приступают к строительству большегрузных судов, которые могли бы принять на борт сонм монахов, прелатов и миссионеров.

Те же, прежние, сорвиголовы, отправляются во второе плавание, среди них много беглых каторжников, от них королю сейчас самое время избавиться. Падшие дворяне одолели Адмирала просьбами взять их с собой в страну, где земля густо усыпана золотом. По возвращении золотом можно выкупить утерянную честь, иной мечтает о том, чтобы поставить хоть какую-никакую корчму при дороге, на которой он недавно разбойничал. Корабельный юнга, ходивший когда-то в конюшенных, а теперь дефилирующий в форме матроса, может кое-что порассказать этим салагам, будь они даже при семи титулах; корабельный юнга решил отправиться на поселение, чтобы потом вызвать туда своих. Налево по кругу, в Индию!

Земной рай с неба не падает. Надо подсуетиться. Адмирал-мечтатель обнаруживает себя практиком. На борт своих кораблей он приказывает загнать скотину — свиней, овец, лошадей. Королева подумала о посеве под урожай. Мешки с семенами апельсинового дерева, дыни, груши, лимона. В Новой Испании надо будет работать, подчиняясь указаниям Адмирала. Копать рвы, строить укрепления, возводить крепкие постройки. Эта работа не для господ дворян и не для беглых каторжников. Как хорошо, что Адмирал денно и нощно колдует над своими картами, они пока что пойдут покопать золото. Адмирал все еще считает остров Куба континентом под названием Китай и ищет прохода к еще более дальним странам. В конце концов земель он открыл чуть больше, чем от него ожидали, того, что сделано, уже, кажется, хватит, да вот только золота здесь, оказывается, на всех не наберешь. Испанская корона, пожалуй, могла бы дать старику пенсион и соорудить ему заслуженный монумент. Но он хочет найти канал в теле материка для того, чтобы, следуя тем же курсом — налево по кругу, пуститься в путь домой, вокруг яйца, вокруг яблока — дабы изумить еще больше тамошних, домашних, аборигенов! Повелителем всех земель хочет он стать. Всевышний, однако, ниспосылает ему глазную болезнь, потом лихорадку, под конец неуемные ветры берут в полон двести алчущих родного берега душ, вкупе с тремя десятками индийцев блуждают они по пустыне моря. Им грозит голодная смерть, что могло бы спасти их, так это тридцать обращенных в христианство каннибалов — их хорошо поджарили, съели. Три месяца погода водит их за нос, в сравнении с этим даже ад господний покажется юдолью отдохновенья, по крайности там сухо и крепко прогрето. Когда наконец-то светло высверкивается Кадис с его белыми башнями и домами, для всех это словно явление чуда. Но город к ним без внимания, когда они ступают на берег. Последним, в коричневой рясе монаха, тощий, как сама смерть, собственной персоной выходит Адмирал. Ни один конный нарочный не встречает его, ни один дворянин не бросается во все лопатки приглашать его к столу. Рыбаки видят, как он, волоча ноги, ступает в город, вослед ему несколько приближенных и еще кто-то, требующий с него въездную пошлину за его аферу. Что он такое открыл?. Пару-другую завалящих островов, которые торчат из воды, как валуны на болоте. Да еще кучу дикарей, которые, если у них и впрямь золота хоть отбавляй, злостно укрывают его, потому что нехристи.

В Сан-Доминго, который на новых картах не сразу-то и найдешь, идет размежевка за и против Адмирала и его окружения.

Нужно убрать этого самозванца, который не стесняется командовать испанскими дворянами. Одного строптивого рыцаря он велел повесить на перекладине, чтобы его было видно издалека при въезде в гавань. Поверенный Испанской Короны в делах Индии встречается с ним сразу же по прибытии в Новую Испанию. Посланный в Новую Индию в качестве третейского судьи, Бобадилья приказывает заковать Адмирала в цепи. Со славой покончено. Закованного в цепи после третьего плавания, его ведут по улицам Кадиса, и каждый может показать ему язык.

«Ну, так что там есть такого интересного, в этой вашей Индии?» — спрашивают матросов рыбаки и серебряных дел мастера в Кадисе. Матросы понуро опускают головы.

Да, еду там тоже готовят на воде, признают они, и женщины там такие же двуногие, как и здесь, только вот за деньги они не отдаются. А рыба там не то, что вся эта мелюзга, которая болтается на ваших крючках. И земли вдоволь.

А чья она? — спрашивают в толпе.

Она для тех, кто хочет ее обрабатывать.

Ну а кто там всеми командует? С Адмиралом-то вашим уже кранты или как? Там те же господа, что и здесь. После него они туда гамузом махнули. И он не пришелся им ко двору.

Народ смотрит на старого, увенчанного сединами человека. Никто не знает, что у него сейчас на уме. Те новые диковинные земли, на свидание с которыми он надеется, поджидают его разве что только на небесах. Ведут пленного изверга. Справедливый гнев народа не знает удержу. Чего он там хотел найти, в этой своей Индии, он только раззадорил их всех. Всей этой процессией хороводит Бобадилья, он же приводит пленника во дворец, в Гранаду. Допрос превращается в большую аудиенцию. Королева берет его под защиту. Адмирала снова называют Адмиралом, все его права оставлены за ним в неприкосновенности. Только вот не плохо было бы господину Адмиралу подумать о собственном здоровье, больше никаких плаваний, господин Адмирал. Немного покоя, целительного воздуха континента. Монархи делают озабоченный вид. Старый покровитель Колумба открывает свой заграничный банк. Если господин Адмирал пожелает, Сантанхель готов служить ему советами во всех его делах.

Четвертое путешествие Колумба в 1502 году — это нечто вроде спектакля, написанного для стареющего актера и идущего под названием «Открытие Нового Света, или Морское путешествие в Индию». Он попадает в плен к бунтовщикам, к индийцам, или к индейцам, как их теперь называют. Если они его не отпустят, ему придется сделаться у них пророком и проповедовать им конец света. Ему, как их собственному врачевателю, они построят хижину и оставят спокойно доживать свой век. А ему нужно плыть дальше. Тем же курсом, налево по кругу и — в Индию, где бы она ни находилась.

Алексей Пятков
В САМОЙ СЕВЕРНОЙ СТОЛИЦЕ

Очерк

Цветные фото автора

Еще дома я прочитал несколько книг об Исландии, и, когда судно входило в порт Рейкьявик, а на фоне темных гор сквозь пелену дождя уже проступали разноцветные крыши домов, я вспоминал, что одиннадцать процентов площади острова покрыто ледниками, что в городе нет дымовых труб, потому что дома отапливаются термальными водами.

В 870 году норвежский викинг Ингольфр Арнарсон, плавая в Северной Атлантике, обнаружил неизвестный ранее остров. Не желая ссориться с местными духами, викинг бросил за борт дракара столбы-опоры из своего дома в Норвегии. Вероятно, в столбах тоже обитали духи, свои, норвежские, и Арнарсон проводил тест на психологическую совместимость. Если столбы прибьет к берегу, значит, местные божества не возражают против того, чтобы люди высадились в этом месте. Бедный викинг целых три года болтался вокруг острова, разыскивая проклятые деревяшки, пока не обнаружил их на берегу бухты, где сейчас стоит Рейкьявик. Так началась колонизация острова, и спокойной жизни исландских монахов-отшельников, обитавших среди мрачных скал с незапамятных времен, пришел конец. Поселенцы были мужественными людьми, они построили дома, стали ловить рыбу и возделывать бедную землю. Город на берегу бухты получил название Рейкьявик, что означает «Дымная гавань»: пар термальных источников вырывался на поверхность, и путешественники сначала приняли его за дым.

Первый исландец у нас на борту — лоцман с труднопроизносимым именем. Лоцман — визитная карточка порта. Постоянное общение с иностранцами словно выделяет в людях этой профессии черты национального характера. Исландский лоцман сразу понравился. Высокий, чуть полноватый, белокурый, одет в черную морскую форму. Был он сдержан, советы давал, только если в них была необходимость. Капитан швартовался сам, и лоцман, понаблюдав за его действиями, одобрительно кивнул, бросил международное «О'кей!», отвернулся и принялся переговариваться через портативную рацию со швартовщиками, суетившимися на причале. Закончив работу, лоцман выпил чашку кофе, отказался от традиционной рюмки и, получив квитанцию, уехал.

Непьющий лоцман — явление редкое. Подобное диво я видел всего однажды, на Фарерских островах, но там питейные порядки близки к сухому закону.

Капитан приказал мне отправиться на переговоры с представителями портовых властей. Первые часы после прихода в иностранный порт судно напоминает сумасшедший дом в день «открытых дверей»: телефонные звонки, команды по трансляции, беготня. Наседают местные, подсовывая бумаги на подпись, свои не дают проходу, выспрашивая, когда отпустят на берег. Все эти хлопоты валятся на плечи старпома. Вот меня и выделили ему в помощь, решив, что даже слабое знание английского может пригодиться.

Агент по снабжению — шипчандлер — уже, наверное, явился, прикинул я, спускаясь по трапу.

Шипчандлер с виду напоминал мальчика-паиньку, из тех, что никогда не огорчают родителей и ходят по улицам с папкой для нот. Рядом с ним сидели два еще более юных таможенника в плащах и фуражках. Старпом обескураженно глядел на эту компанию, не зная, как себя вести, — всем морякам известно, что молодые «крючкотворы» — самые вредные.

Но чиновники-акселераты вели себя раскованно и, находясь при исполнении служебных обязанностей, не отказались пожелать нам доброго здоровья, на что мы дружно гаркнули «Скооль!».

Старпом предложил гостям сигареты, но успеха не имел — курение здесь явно было не в почете. Уже, потом я убедился, что люди с сигаретами встречаются в городе чрезвычайно редко, а курящих женщин я вообще не видел. Моя ханжеская натура не выносит, когда женщины курят на улице, а если они дымят на ходу, я и вовсе расстраиваюсь.

На предложение «повторить» молодые люди ответили вежливым отказом и перешли к оформлению документов. Быстро заполняли бланки, прихлебывая кофе или минералку, будто лишний раз подтверждая, что потребление безалкогольных напитков здесь одно из самых высоких в мире.

Отсутствие вредных привычек умиляло, но впоследствии я вычитал, что число травм, полученных в пьяных потасовках и авариях по нетрезвости, здесь на 33 процента больше, чем в других странах. Особенно распространены травмы лица у женщин. Исландская газета приводила эти малоприятные данные с откровенностью, в которой, однако, сквозило смущение.

Видать, мужики-то у них куда как горазды руки распускать! — чесал я в затылке и размышлял, правомерно ли будет употребить выражение «загадочная исландская душа».

Чиновники не слишком долго мучили нас каверзными вопросами о контрабанде, незаконно провозимом оружии и заразных животных. Мы заверили, что подобной пакости у нас на борту не водится, и капитан удостоверил это своей подписью.

Валюту нам доставили быстро, но банкноты оказались слишком крупными.

«Ступай на берег с третьим помощником, — приказал капитан. — Разменяйте деньги. Сегодня все равно увольнения уже не будет — поздно».

К тому времени дождь уже не моросил, а лил как из ведра.

— Ни одного зонта на судне! — ругался третий помощник, осторожно спускаясь по вздернутому приливом трапу. — В такую погоду никакой плащ не спасет.

И не спас. Через пять минут нам было уже наплевать на дождь, мы выглядели так, словно нас окунули в воду.

Климат Исландии формируется под влиянием течения Ирмингера — ветви Гольфстрима. Лето прохладное, зима мягкая. Исландская зима — это -5, -6 °C при сильных ветрах. Уж кто-кто, а мы, ленинградцы, такой мягкой зимой сыты по горло.

Туристические справочники предупреждают, что погода в Исландии переменчива. Сказано слишком деликатно. Приспособиться к ней. очень трудно. На небо можно не глядеть. Все, что там увидишь, никакого отношения не имеет к тому, что произойдет в ближайшие полчаса. Сами исландцы, кажется, уже рукой махнули и живут по принципу: «Дождичек вымочит — солнышко высушит». Впрочем, сушиться под исландским солнышком — занятие неблагодарное.

Одеваются островитяне по нашим понятиям очень легко. Зимой — синтетические куртки, свитера или шарфы из волшебно-теплой исландской шерсти, очень редко — головные уборы. Вот и сейчас мы ежились от воды, лившейся за шиворот, и дивились тому, как спокойно идут по своим делам девушки в прилипших к телу тонких рубашонках. Столь равнодушное отношение исландцев к погоде невольно внушало уважение.

Капли рикошетировали от проносившихся мимо «Тоёт» и «Лад».

Популярна здесь и «Нива», ее ценят за надежность и высокую проходимость.

В Исландии, как и во многих странах, водитель всегда пропустит пешехода, но и пешеход не станет перебегать улицу где попало. Воспитанность, дисциплинированность — качества, на которые обращаешь внимание при первых же встречах с исландцами, — проявляются и на улице. Впрочем, нас удивить не трудно. Первое, что поражает человека, переехавшего границу, — это соблюдение гражданами правил уличного движения.

Вот несколько человек у светофора терпеливо ждут, когда загорится зеленый свет. На улице ни одной машины, можно было бы и перейти. Ну, а вдруг неожиданно появится автомобиль? Вот тебе и аварийная ситуация. Люди под светофором конечно же не рассуждают подобным образом. Просто им и в голову не приходит, что можно переходить улицу на красный свет. Уважительные отношения между водителем и пешеходом естественны еще и потому, что многим пешеходам тоже приходится сидеть за рулем и они знают, каково бывает, когда на проезжую часть выскакивает человек. А вот другая сценка, тоже очень характерная: улица с интенсивным движением, светофор, терпеливые пешеходы у перехода. Вдруг трое срываются с места и несутся наперерез потоку машин, увертываясь от бамперов. Это соотечественники. Можно смело подойти, обратиться по-русски, стрельнуть сигаретку. Ошибка исключена. Иноземцы полагают, что в подобном пренебрежении здравым смыслом проявляется непостижимая широта нашей натуры. Хорошо было бы еще, перед тем как броситься под колеса, шмякнуть шапкой об асфальт и крикнуть: «И-и-эх!» Тогда бы все окончательно встало на свои места. А спросите лихих туристов, за каким бесом они так спешат, в ответ застенчиво улыбнутся и пожмут плечами.

Конечно, не следует считать всех исландских водителей ангелами. Их тоже штрафуют, отбирают права. Предельно допустимое содержание алкоголя в крови водителя — 0,5 промилле. По мировым стандартам это жесткое требование.

От причала до центра города было рукой подать. Мы шли, прячась от дождя под карнизами домов. Третий помощник обеими руками прижимал к животу «дипломат», набитый деньгами, и, косясь на прохожих, объяснял, что в Исландии грабежей не бывает. До недавнего времени жители действительно могли гордиться тем, что в стране практически нет преступности. Тюрьма пустовала, и ее показывали изумленным туристам. Исландцы законопослушны и предпочитают зарабатывать трудом, а не разбоем. Но газеты сетуют на то, что в страну все больше проникают дурные нравы Запада. Государственная служба по борьбе с наркотиками сотрудничает с Интерполом, и время от времени появляются сообщения об арестах контрабандистов, изъятии наркотиков. Конечно, потребление отравы в Исландии не сравнить с уровнем Амстердама, но известно, что распространение зелья неизбежно ведет к росту преступности. И, как это ни печально, рано или поздно придется использовать кутузку по прямому назначению.

Дождь внезапно прекратился, и солнце окрасило в лиловый цвет тяжелые тучи, поспешно отползающие к северу. Разноцветные крыши невысоких домов яркими пятнами раскрасили серый холст исландского пейзажа. Малоэтажность — первое, что приятно удивляет в самой северной столице мира. Конечно, на окраинах строят и современные блоки, а в центре есть несколько высоких зданий, но и они лишь подчеркивают уютную провинциальность тихих кварталов. По статистике только 2,3 процента жителей имеют однокомнатные квартиры, а более 50 процентов живут в 4-5-комнатных домах. Так что жилищной проблемы в нашем понимании здесь нет. Но сами исландцы так не считают. Дело в том, что они предпочитают небольшие семейные домики. Построить такой стоит недешево. Вот и приходится брать ссуды и самим в свободное время приниматься за работу. Впрочем, работой исландца не испугаешь. Гуляя по городу на следующий день, мы видели, как один из молодых таможенников, встречавших нас, увлеченно штукатурил стены строящегося дома. Завидев нас, парень помахал рукой и пригласил заходить в гости, когда дом будет закончен. Трудолюбие, гордость за свое дело, уважение к чужому труду — в самом характере народа.

Этот характер — спокойный, обстоятельный, отчасти консервативный — проявляется и в архитектуре. Европейские влияния если и проникали на остров, то быстро теряли свой напор перед лицом здравого смысла. Правда, высоченная остроконечная башня Холгримскирхи, со смотровой площадки которой можно, кажется, увидеть пол-острова, — дань авангардизму. Но и белый утес собора не воспринимается как чужеродное включение в архитектуру города.

Мы зашли в один из магазинов на главной улице. Парень лет двадцати, стоявший за прилавком, дружелюбно кивнул и спросил, что нам угодно. Спросил по-английски, опытным взглядом распознав иностранцев. Я объяснил, что мы хотели бы разменять деньги.

— Пожалуйста, — он выдвинул ящик кассы. — Сколько?

Третий помощник положил «дипломат» на прилавок и щелкнул замками.

— Откуда вы? — спросил продавец, покосившись на плотные пачки.

— Моряки, — ответил я. — Советское судно.

— Хорошо, видать, зарабатываете, — с уважением заметил парень.

— Да, неплохо, — я решил уклониться от разъяснений.

— К сожалению, у меня в кассе таких денег нет, — развел он руками. — Вам лучше пойти в банк. Это напротив. Может быть, хотите купить что-нибудь? У нас есть самая современная радиоаппаратура.

— Мы зайдем попозже, — пообещал я, чувствуя себя в некотором роде Хлестаковым.

В банке вопросов не задавали. Быстро разменяли деньги, сунули несколько рекламных проспектов, в которых нас уговаривали доверить свои капиталы именно этому банку.

Поручение было выполнено, но мы полагали, что имеем полное право погулять немного по городу. Я купил в киоске план, и мы сориентировались на местности. Заблудиться в Рейкьявике трудно, планировка рациональна и логична. Прежде всего, конечно, хотелось осмотреть центр города.

Темный камень двухэтажного здания альтинга. Строение приземистое, словно вросшее в землю. Исландский парламент — самый старый в Европе, возникновение его датируется 930 годом. Традиции парламентаризма уходят корнями в эпоху родовых отношений, которые сохранялись здесь дольше, чем в других странах. Древние исландцы собирались в долине Тингвелир и всем миром решали насущные вопросы. Ни армии, ни тюрем, ни репрессивных органов Исландия этого периода не знала. Была страна, но не было государства. Древнее народовластие. Долгое время на острове не знали писаных законов, здесь существовала уникальная должность «законоговорителя». Такой человек, словно олицетворявший совесть народа, заучивал законы наизусть и раз в год произносил их перед альтингом. К помощи «законоговорителя» прибегали во всех затруднительных случаях, авторитет его был непререкаем. Сейчас в долине Тингвелир проводятся национальные праздники. Со Скалы законов, откуда обращались к народу «законоговорители», в 1944 году Исландия была провозглашена республикой. Этот праздник был приурочен к дню рождения Йоуна Сигурдссона — «отца независимости», автора первой исландской конституции, принятой в 1874 году одновременно с предоставлением стране ограниченной автономии. Позеленевшая от сырости статуя Сигурдссона стоит перед зданием альтинга.

История Исландии не богата эффектными событиями, но в ней много интересного и поучительного. В 1000 году решением альтинга языческая страна приняла христианство. Жители острова и в древности не были набожны, суровая жизнь, опасности, тяжелый труд приучали их больше полагаться на свои руки и трезвый ум, нежели на защиту высших сил. Новая вера была принята вовсе не потому, что язычники внезапно прозрели, а затем только, чтобы христианнейший король Норвегии не имел лишнего повода подвести под свои захватнические притязания религиозную основу. Исландцы поступили в духе русской пословицы: «Хоть горшком назови, только в печку не ставь». Объявив себя христианами, они и не думали насаждать веру силой и предоставили людям самим выбирать, кому и чему поклоняться. Поэтому язычество существовало в стране еще долго. И в наше время потомки викингов относятся к религии без надрыва. Хочешь молиться — молись, к твоим услугам церкви, не хочешь — ну и бог с тобой! В современной Исландии большинство верующих — протестанты, но и католиков никто не обижает. Отсюда видно, что даже Реформация, которая здесь, в Исландии, служила усилению датского влияния, не смогла окончательно вытеснить католицизм. Произошло это потому, что исландцы в штыки принимали нововведения, инстинктивно чувствуя, что они вряд ли пойдут им на пользу. Внешняя уступчивость, готовность идти на компромиссы и в то же время пассивное сопротивление, внутреннее неприятие — вот характер, сформированный веками зависимости.

Но гибкость в вопросах веры недолго хранила исландцев, и в XIII веке остров все же попал в подчинение норвежской короне, а с 1380 года страна вместе с Норвегией оказалась в унии с Данией.

Мы гуляли по городу, над которым уже опускался прозрачный северный вечер, заходили в магазины, время от времени сверялись с планом или спрашивали дорогу у прохожих. Отвечали нам охотно, с языком затруднений не было, исландцы говорили по-английски куда лучше нас.

Казалось, в этой маленькой стране все знакомы между собой. То и дело люди на улице окликали друг друга, здоровались, останавливались поговорить. Социальные различия внешне никак не проявлялись. Вежливая простота обращения и обихода тоже, вероятно, имеет исторические корни. Никогда здесь не было напыщенной дворянской аристократии, полной сознания своей исключительности. Отсюда демократизм, критическое отношение ко всякого рода мишуре. Правда, с наступлением эпохи капитализма удаленность от Центров европейской жизни уже не могла сохранить патриархальность общественных отношений, страна постепенно стала частью общеевропейской экономической системы, появились буржуазия и пролетариат. Но исландские капиталисты по своему богатству не шли ни в какое сравнение, скажем, с американскими. Поэтому чрезмерная уверенность нуворишей во вседозволенности здесь не привилась.

Нужно очень хорошо разбираться в истории Исландии, чтобы узнавать ее в памятниках, в архитектуре зданий, в названиях улиц. Нам же оставалось любоваться городом, ухоженными цветниками, холодной гладью небольшого озера, на берегу которого малыши кормили уток. Самое хорошее в любой стране — дети. Детство не просто первый этап жизни. В нем человечество может увидеть свое начало, то время, когда мы еще не знали, что будем впоследствии разделены границами, предрассудками, неравенством. Вы замечали, как быстро маленькие дети разных национальностей находят общий язык? Вот бы нам у них поучиться! Но короток этот период, очень скоро взрослые, книги, телевидение объяснят им, что есть черные люди, белые, желтые, что есть свои и чужие.

Исландские дети играют, шалят, носятся по траве газонов. Так и хочется прикрикнуть на них, согнать с ярко-зеленого ковра. Я ведь уже уверил себя, что любовь к зелени, к растениям воспитывается здесь в поколениях. Вырастить на этой обожженной лавами почве дерево — задача нелегкая. Поэтому так гордятся горожане своим парком, в котором представлены все виды местной флоры. Но детей не прогоняют с газонов и не вешают таблички «По траве не ходить!». А вот собачек на газонах не выгуливают. Вообще собак в городе мало. Но вот шествует важный исландский кот, мускулистый, короткошерстный, с ошейником, на котором болтается маленький пластмассовый номерок. Кот не боится, что его заберут на живодерню, номерок означает, что он домашний кот, а не какой-нибудь бродяга. Котят и щенков здесь продают в зоомагазинах.

Газоны по качеству не уступают английским, хотя гораздо моложе. Не вытопчет ребенок травку, да и взрослый, усевшись на газон, не протрет в нем дырку. Но все же подобное поведение не характерно для исландцев, они предпочитают отдыхать на скамеечках с газетой в руках. Исландцы уважают печатное слово. Двадцать издательств обслуживают миллионное население острова, четыре ежедневные газеты выходят только в Рейкьявике, для иностранцев издается ежемесячное обозрение на английском языке.

Рейкьявик — торговый центр страны. Правда, магазины сосредоточены в основном на главной улице, но в этом есть свои удобства. В магазинах продаются товары со всего мира. Страна в огромной степени зависит от импорта, а он в свою очередь связан с объемом экспорта рыбопродуктов — основы валютных поступлений. Импорт и экспорт завязаны хитрым узлом, и этот узел доставляет жителям немало хлопот. Наблюдается дефицит платежного баланса, особенно в торговле со Скандинавскими странами, в которых рыбодобывающая и рыбообрабатывающая промышленность пользуется для поддержания конкурентоспособности государственными субсидиями. Исландии такая политика не по карману. Выход видят в переходе к многоцелевой экономике, более рациональному использованию ресурсов. Существуют проекты экспорта электроэнергии, как передачей ее по кабелям, так и развитием энергоемких отраслей с участием иностранного капитала. Потенциальные энергетические запасы страны с учетом гидроэнергии и термальных вод огромны. Но развитие новых направлений тормозится недостатком свободного капитала. Развивается туристический бизнес, в последнее время северные круизы стали весьма популярны. Заслуженным успехом пользуется во всем мире исландская шерсть, туристы охотно покупают пряжу и готовые изделия. Рассматриваются возможности использования достижений биотехнологии, например в фармацевтической промышленности. Экспортируется, правда пока в небольших количествах, красная вулканическая лава, идущая на отделочные работы.

И все же рыба еще долго будет оставаться основой экономики страны. Поэтому таким уважением и вниманием окружены рыбаки. Рыболовство здесь не только экономическое, производственное понятие, оно имеет исторический, культурный, этический аспект. Без понимания этого легко сбиться на пренебрежительное отношение к проблемам небольшой страны. Попытка мерить других на свой аршин ни к чему хорошему привести не может. Сказать это просто, но отвыкнуть от подобного отношения куда сложнее. Не всегда помогает даже искренняя доброжелательность. Читаешь о борьбе исландцев за независимость и ловишь себя на мысли, что уж очень она была бескровной, ни войн, ни восстаний. Бывали, конечно, и трудные времена: эпидемии чумы, голодные годы. И тут же вспоминаешь Пискаревское кладбище, блокадные зимы, трупы на снегу. Свой аршин. А при слове «война» видишь не чистенькие улочки Рейкьявика, а виселицы на площадях русских городов. Разное со держание вкладываем мы в слова. В глазах наших отцов еще долгое время после войны отражалось недоумение, когда рядом слышалась немецкая речь. Они четыре года подряд стреляли в людей, говоривших на этом языке. Разве испытывали их сверстники в Исландии что-либо подобное? Свой аршин.

Ну вот и закончился первый выход в Рейкьявик. Мы сворачиваем к порту. Бронзовый Ингольфр Арнарсон одной рукой опирается на копье, другой облокотился на носовую фигуру своего дракара. Викинг смотрит с вершины зеленого холма в сторону моря, откуда судьба привела его к скалистым берегам новой родины.

Ночная вахта. Усталость притупила волнение первых часов, проведенных на чужой земле, угомонила сумятицу впечатлений. Отлив обнажил зеленую бороду водорослей на гранитной облицовке пирса. Когда мы сходили с борта, трап был почти вертикален, теперь на стенку можно шагнуть прямо с палубы.

Одна за другой к судну подкатывают машины, на секунду останавливаются и, развернувшись, уносятся обратно в город. Это исландцы приезжают взглянуть на советское судно.

Телефонный звонок. Вахтенный у трапа докладывает, что прибыла полиция. Спускаюсь вниз. Ночью город словно вырастает, плотное скопление огней в центре разряжается к окраинам, цепочками фонарей обозначаются дороги. Туман сползает с гор и, окропив улицы моросью, растворяется над холодной водой.

Полицейские, двое ребят в черной форме, извинившись, просят спустить флаг.

— Как же так? — удивляюсь я. — Во всех портах флаг страны захода положено нести день и ночь!

— Теперь у нас такое правило, — пожимают плечами полицейские. — В двадцать ноль ноль флаг положено спускать.

— Хорошо, сейчас спустим.

Полицейские интересуются, все ли спокойно, не досаждают ли нам. Этот вопрос не просто дань вежливости, бывали случаи, когда наши суда встречали в Рейкьявике не слишком дружелюбно.

В последующие дни, гуляя по городу, я мысленно пытался ответить на вопросы, которые обычно задают тебе по возвращении домой.

Какие они, исландцы?

Сдержанные, доброжелательные, корректные. Испанец сверлит взглядом карих глаз так, что начинает ломить в затылке, француз одним движением век освидетельствует тебя с головы до ног. Исландец глядит куда-то поверх твоего плеча, так, что все время хочется обернуться. Но эта сдержанность вовсе не означает замкнутости. Можно подойти на улице к незнакомому человеку и заговорить о чем угодно. Если у него есть время, охотно поддержит разговор, узнав, что ты из Советского Союза, спросит, из какого города, надолго ли пришли в Рейкьявик, посоветует посмотреть те или иные достопримечательности. Многие бывали в нашей стране, с удовольствием вспоминают Москву, Ленинград, Минск, Киев. Исландцы, как и вообще европейцы, много путешествуют. Популярность туризма на Западе иногда может создать преувеличенное представление о взаимопроникновении культур, а доступность поездок — навести на мысль о некоем среднем благосостоянии. Но это иллюзия. Европейцы живут и путешествуют очень по-разному.

Вот на рейде Рейкьявика встал пассажирский теплоход «Максим Горький», зафрахтованный западногерманской туристической фирмой. Город быстро заполняется любознательной публикой. Путешествие на теплоходе — дорогое удовольствие, позволить себе такую прогулку могут только состоятельные люди или те, кто долго копил деньги на поездку. Поэтому так много среди туристов пожилой публики. Уже есть кое-какие сбережения и много свободного времени. На Западе не знают института бабушек и дедушек, подобного нашему, и родители взрослых детей считают, что основную свою задачу они выполнили, можно подумать и о себе. Конечно, молодежь тоже путешествует, но условия попроще. В этом возрасте легче обойтись без комфорта, была бы хорошая компания. Туристические агентства предоставляют возможность повидать мир по сравнительно доступной цене. Конечно же большинству все равно приходится экономить, подрабатывать, но зато во время каникул можно махнуть куда-нибудь в Исландию, и конечно же такая поездка запомнится надолго.

Как они живут?

Уровень жизни исландцев близок к показателям Скандинавских стран, то есть по европейским стандартам высок. Начальное образование и медицинское обслуживание в больницах бесплатное. В Рейкьявике нет лачуг, нет нищих с протянутой рукой, очередей безработных. Итак, исландцы живут обеспеченно.

Примечание:

Через месяц после того, как мы ушли из Рейкьявика, страну охватила общенациональная забастовка. Исландцы требовали снижения цен, повышения заработной платы. Когда люди всем довольны, они не бастуют. Тут у исландцев свой аршин.

Какие там цены?

Боюсь, не смогу ответить на этот вопрос. Так и не понял, что в Исландии почем. За границей такое часто случается. Вот я купил небольшую серебряную цепочку, потом подошел к уличному киоску и попросил пару бутербродов с сосисками. Продавец протянул мне бутерброды и назвал ту же цену, что я заплатил за цепочку. Вот и пойми, то ли сосиски дорогие, то ли украшения дешевые. Я не видел, чтобы исландцы ящиками скупали серебро, но и в сосисках они себе не отказывают. А вот хлеб они покупают не так, как мы, — продавец нарезает тонкие ломтики, и покупатель уносит домой ровно столько, сколько нужно к обеду, не больше.

Как они к нам относятся?

Сложный вопрос. Иностранцы зачастую не смешивают отношение к тебе лично со взглядом на страну, из которой ты прибыл. Ты почти всегда можешь рассчитывать на доброжелательность или корректное равнодушие. Но к нашей стране отношение несколько настороженное. Исландия — капиталистическая страна, член НАТО, имеющий на своей территории военные объекты, самым крупным из которых является база ВВС в Кефлавике. То, что мы называем идеологической обработкой, проводится среди населения постоянно и на высоком профессиональном уровне. С учетом характера исландцев пропаганда старается избегать резких выпадов, явной клеветы. Даже сознание критически мыслящего человека подспудно воспринимает подаваемые каждодневно формулы, и они помимо воли внедряются в мировоззрение. Это пропаганда повседневная, отпускаемая в минимально необходимых дозах. Но в экстренных случаях дозы могут быть увеличены в десятки раз. Так было в 1946 году, когда встал вопрос об американской базе в Кефлавике, так было в 1947 году, когда Исландия готовилась вступить в НАТО, так бывало всякий раз, когда общественное мнение выражало недовольство готовностью правительства безропотно следовать курсом атлантизма.

Умалять действенность «промывки мозгов» — значит заведомо обрекать себя на непонимание парадоксов сегодняшнего дня и недоумевать, почему рабочий участвует в антисоветской демонстрации, а крупный бизнесмен призывает к установлению добрососедских отношений с нашей страной. Искусство убеждать доведено в современном мире до совершенства, человека можно заставить поверить во все, что угодно, особенно если этот человек пользуется ограниченной информацией.

Но есть факты, которые никакая пропаганда извратить не может. Таким фактом является традиционно дружественная позиция СССР во всех случаях, когда Исландия отстаивала свои интересы. Так было в периоды расширения исландских территориальных вод, введения экономической зоны. Советский Союз, будучи в принципе против односторонних действий государств по расширению зон контроля над океаном, тем не менее отнесся с пониманием к позиции Исландии, признавая, что сохранение рыбных богатств — жизненно важная проблема для островного государства. И это в то время, когда партнер Исландии по НАТО Великобритания, упрямо цепляясь за привилегию бесконтрольно вести лов у исландских берегов, послала фрегаты для охраны своих траулеров. Исландия не имеет армии и флота, несколько патрульных судов, на которых установлено по одной малокалиберной пушечке, — вот все, что можно было противопоставить «союзнику». Каждый раз, когда государство, обладающее мощной армией и флотом, демонстрирует силу маленькой стране, возникает гадливое чувство — словно сильный мужчина лупит ребенка. Но исландцы показали всему миру, что они Уже не дети и покрикивать на себя не позволят. Патрульные суда обрывали тралы англичан, арестовывали суда браконьеров, таранили фрегаты. И Великобритании пришлось отступить. Старая истина о том, что друзья познаются в беде, справедлива и для международных отношений. Исландцы все чаще недоумевают, когда им твердят о «советской угрозе», они не понимают, почему нужно бояться государства, от которого они, кроме добра, ничего не видели.

Прослеживая историю отношений между нашими странами, в которой были потепления и похолодания, ясно видишь, что в целом они зависели от того, какие партии находились у власти в тот или иной период. Левые выступали за ликвидацию военных объектов, выход из НАТО, налаживание взаимовыгодных контактов со всеми странами, в том числе и социалистическими. Правые, опирающиеся на поддержку крупной буржуазии, тесно связанной с США и другими странами блока, делали все, чтобы Исландия послушно следовала роли младшего партнера.

Что можно сказать о нравах исландцев?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно долго жить в стране, и все же рискну заметить, что исландцы не бравируют вседозволенностью, но и пуританского ханжества в них нет.

Исландцы любят повеселиться. В Акурейри, на севере острова, вот уже более ста лет ежегодно проводятся красочные карнавалы, начало которых приурочено к первой среде великого поста. Главные действующие лица карнавала — дети, но не отстают от них и взрослые. Веселая процессия движется по главной улице, играют оркестры, выступают танцоры. И конечно же выбирают короля и королеву карнавала.

Как исландцы проводят свободное время?

Отдыхают, выезжают за город, отправляются с детьми в бассейны, куда подается теплая вода из термальных источников. В субботу и воскресенье улицы пустеют, открыты лишь некоторые магазины.

Но вот наступает вечер, и в город устремляется сплошной поток автомобилей. Отдохнув после поездки за город, люди выходят на улицы, заполняют театры, дискотеки, кафе.

Вот по улице идет молодой исландский папа, за спиной у него в специальной сумке грудной малыш. Мусолит соску и глазеет по сторонам. Еще два сына идут самостоятельно, держась за лямки, пришитые сбоку к папиным джинсам. Малыш за спиной заплакал. Отец, не глядя, сунул ему рожок с молоком. Еще через десять минут младший опять подал голос. Папа присел на скамеечку, достал ребенка, быстро, умело перепеленал и снова посадил за спину. И вот так это семейство может гулять весь вечер. О детях в Исландии заботятся, но не балуют. Им доверяют. Мальчишкам и девчонкам разрешают водить машины, выходить в море на катерах и шлюпках. Думаю, что проблемы инфантилизма подростков, о которой в последнее время у нас много пишут, в Исландии просто не может быть. Здешних школьников не нужно убеждать, что всякий труд почетен. В свободное время они помогают родителям в торговле, рыбной ловле, продают газеты, моют окна — одним словом, работают. Исландские ребятишки, завидев одноклассника, подметающего после уроков улицу, не станут хихикать и дразнить его. Такое им и в голову не придет. Ни для кого не новость, что воспитание детей нужно начинать с родителей. С этим согласны даже те родители, служебные машины которых у подъездов престижных школ наводят на мысль о международных конгрессах.

На перекрестке подвыпивший старик играет на аккордеоне. Он вовсе не ждет, что прохожие станут бросать к его ногам монеты, он играет для своего удовольствия и чтобы порадовать людей. Несколько человек стоят вокруг и, слушая неумелую игру музыканта, беззлобно подтрунивают над ним. Две девочки танцуют. Исландцы добродушны, что вообще характерно для сильных людей.

Какова природа Исландии?

Суровая здесь природа. Иначе не скажешь. Торфянистая почва, скалы, лавовые поля. Неспокойная земля. Исландия расположена на северной оконечности Срединно-Атлантического хребта, а точнее, на подводном хребте Рейкьянес. Именно это обусловливает высокую сейсмичность района. Считается, что западная часть острова покоится на американской плите, а восточная — на евразийской. Землетрясения — следствие движения плит.

Природа Исландии скудна, но не однообразна, и конечно же исландцы любят свои горы, ледники, озера и ручьи, в которых водится форель и лосось, Любят свою землю.

Какое место в жизни исландцев занимает политика?

Важное. Исландцы никогда не были аполитичны. Другое дело, что бурное проявление классового антагонизма не слишком характерно для этой страны. Например, профсоюзы, играющие важную роль в политической жизни страны, предпочитают договариваться с предпринимателями «по-хорошему», считая забастовку крайней' мерой. Однако в случае необходимости пользуются ею без колебаний и при этом проявляют единодушие и твердость.

Дело еще и в том, что буржуазия здесь сравнительно молода. Конечно, работающий на хозяина рыбак сознает свое положение, но при этом он помнит, что и у хозяина еще не сошли с ладоней мозоли от весел, помнит, что отцы и деды их рыбачили вместе. Как мне показалось, нет в исландцах завистливой, мстительной жадности. Бедняк мечтает выбиться из нужды, но при этом вовсе не желает разорения более удачливому соседу, потому что видит, как сосед и вся его семья трудятся не покладая рук.

Но это из области отношений внутренних. А что касается внешних, тут пробным камнем для каждого гражданина являются вопросы участия в НАТО и сохранения базы в Кефлавике. История этих вопросов — пример того, как удалось надуть целый народ.

В июле 1941 года американские войска сменили на острове англичан, которым было впору оборонять свой собственный дом. После разгрома фашизма американцы не покинули Исландию, как это было условлено. В 1946 году США добились передачи им аэродрома в Кефлавике, в 1948 году Исландия была включена в систему плана Маршалла, а в 1949 году страна вступила в НАТО. Правительство, опасаясь вынести вопрос на общенациональный референдум, приняло решение за спиной народа. Исландцы были поставлены перед фактом.

Условия вступления в НАТО, выдвинутые Исландией, были следующие:

1. Государство не будет содержать собственных вооруженных сил.

2. В мирное время в стране не будут размещены войска.

3. В случае военного конфликта Исландия будет решать вопросы, касающиеся ее территории, сама.

4. Решение об отношении к любому конфликту Исландия принимает самостоятельно.

США немедленно приняли эти условия. Высокоумные исландские политики важно надувались, изображали из себя отцов нации и приговаривали: «Осадили мы этих янки!» А натовские генералы, должно быть, прыгали, как дети, хлопали себя по лампасам и приговаривали: «Обманули, обманули!» Они-то отлично понимали, что даже базы в Кефлавике достаточно, чтобы пункты 2, 3, 4 не стоили ломаного гроша.

Исландия — не ФРГ, ее стратегическая ценность заключается не в том, что на вулканической почве можно понастроить бараков и посадить в них одну-две дивизии. Важно было взять под контроль «перекресток» Северной Атлантики, оборудовать базу ВВС, ВМС, станции гидроакустического слежения за советскими подводными лодками. Исландия — один из пунктов противолодочного рубежа, протянувшегося от Гренландии через Исландию, Фарерские острова до мыса Нордкап. В комплекс противолодочной обороны входят также самолеты патрульной авиации, спутниковые системы связи, подводные и надводные корабли.

Правда ли, что исландцы недолюбливают все, что связано с военным ремеслом?

Пожалуй, да. Хотя в островитянах и течет кровь викингов, но страна никогда не имела армии и флота, никогда не участвовала в военных конфликтах. Форму в Исландии носят только полицейские, моряки да еще некоторые чиновники. Во время нашего пребывания в Рейкьявике здесь же ошвартовались французский тральщик и датский фрегат. Едва отдав швартовы, бойкие французы побежали на берег, и в городе замелькали шапочки с помпонами. Однако уже на следующий день гостей попросили появляться на берегу только в штатском, а датчане, кажется, вообще не сходили с борта. Впрочем, они зарекомендовали себя здесь не слишком хорошо. Во время предыдущего захода один из датских матросов в пьяном безобразии угнал в порту катер и катался на нем, пока не утопил. Возмущенные горожане вознамерились было пикетировать датский корабль и помешать ему выйти в море, но из этого ничего не получилось. Особенно возмутило исландцев то, что командование отказалось возместить убытки, ссылаясь на то, что матрос утопил катер в свое личное время. Вот если бы он в тот момент находился на службе… У самого моряка, понятное дело, с деньгами было туго, и пришлось раскошелиться датскому посольству. Так что военных в Исландии действительно не жалуют. Солдатам с базы в Кефлавике разрешено появляться в городе только по специальному разрешению и только в штатском.

Что можно сказать об искусстве Исландии?

Оно сродни искусству других Скандинавских стран, как и вся культура в целом. Но если раньше известностью пользовался в основном фольклор, то теперь все чаще за рубежом организуются выставки современной исландской живописи, скульптуры, музыканты широко гастролируют, литература уже давно заняла свое место в мировой культуре. Мощная фольклорная основа обогащает и современные жанры, такие, например, как рок. Народные мотивы, сказки об эльфах, троллях, положенные на музыку, пользуются большой популярностью.

Об отношении исландцев к чудесам нужно сказать особо. На фото в газете вновь построенная дорога огибает небольшую скалу. При современной технике срыть ее ничего не стоило бы. Нет, этого делать нельзя. Под скалой обитают эльфы, они уже однажды подстроили так, что бульдозер провалился в карстовую воронку. Эти маленькие человечки могут быть верными друзьями, но не дай бог с ними ссориться.

Опрос показал, что 55 процентов жителей верят в существование эльфов. Исландцы и сами посмеиваются, но скалу не трогают. Есть что-то очень симпатичное в этой не слишком серьезной вере в чудеса, живущие среди обыденных реальностей.

Нельзя узнать страну за несколько дней. Судно уходит из порта. Я увидел и понял очень мало, что-то проглядел, в чем-то ошибался. Но я видел, как исландцы работают, нянчат детей, улыбаются. Многое мешает нам стать ближе, но вечно так продолжаться не будет. Мы придем к пониманию, мы подружимся. Может, и мне удастся еще раз побывать в Рейкьявике. И я бросаю в кильватерную струю блестящий кружок исландской кроны.

Александр Филоник
ДАМАСК — «ПРЕКРАСНОЕ ИМЯ В СИЯНИИ МЕЧЕЙ»

Очерк

Цветные фото А. Горячева

Не только свидетели, но и активные участники истории, сирийские города впитали материальные следы разных эпох, этапов человеческой цивилизации, и в этом смысле могут считаться музеями под открытым небом.

Пожалуй, редкий город в Сирии не может похвастаться памятниками старины, свидетельствующими о его древнем происхождении. Взятые наугад большие и малые города страны — Латакия и Идлиб, Сувейда и Тартус, Босра и Пальмира и многие другие — сами или в своих ближайших окрестностях берегут всемирно известные памятники древней культуры. Апамея, Угарит, Эбла, Мари прогремели на весь мир, став настоящими археологическими сенсациями, существенно расширив нынешние представления о жизни, хозяйственной деятельности и организации давно канувших в Лету государств и народов, населявших некогда пределы современной Сирии.

Неудивительно, что на пропитанной историей земле и богом забытые деревни при случае могут блеснуть римскими развалинами, остатками мозаики, россыпями монет или бесценными черепками, найденными здесь археологическими экспедициями.

Города и крупные населенные пункты, через которые катился вал истории и которые сами были центрами всех экономических и политических событий, где четче всего ощущалось биение пульса жизни, сталкивались различные культуры и наслаивались материальные и духовные ценности разных времен, могут с полным основанием считаться перекрестками эпох. Настолько в обобщенном виде здесь представали последствия военных и политических коллизий, ярко высвечивались особенности сменявших друг друга завоевателей и правителей, активно развивались ремесла и производства, оказывавшие влияние на становление производительных сил. В череде городов, внесших наиболее ощутимый вклад в экономическую и политическую историю сирийского государства, выделяется Дамаск.

Итак, Дамаск, столица Сирии, первые упоминания в истории о котором датируются XXV в. до н. э. и относятся к эпохе царства Мари. Истории о возникновении Дамаска окутаны легендарной дымкой и имеют больше отношения к мифотворчеству, нежели к реальностям жизни. Существует множество версий происхождения его названия. По одной, оно берет начало в имении сына Ноя — Дамашык Бен Кани Бен Малик Бен Арфахшаз Бен Сам Бен Нух, по другой — от глагола «дамшака» — торопиться, ибо город якобы строился в спешке, по третьей — от латинского слова «думаскус», отражавшего в превосходной степени прелести города и впоследствии арабизированного под Димашк. Стефаний Византийский, живший в VI в. н. э., полагал, что название столицы — производное от имени Дамсакус — героя и сына бога Гермеса, пришедшего в Сирию из Греции и основавшего город своего имени. Легенды эти можно продолжать, благо их много, впрочем не надеясь угадать истоки названия Димашка — современного Дамаска.

Между тем важна не этимология этого слова и не корни, лежащие, в его основе. Гораздо важнее узнать, что во все времена Дамаск производил неизгладимое впечатление на тех, кто впервые видел его, очаровывая путников красивейшими пейзажами, прохладой садов, обилием воды, которая у арабов во все эпохи ценилась более всего. Столь выраженные достоинства позволили великому географу и историку средневековья Закарии Бен Мухаммаду эль-Казвини с полным правом процитировать в своих записках своего авторитетного современника Абделлу Бен Умру Бен эль-Ас, который сказал о Дамаске следующие слова: «Были разделены блага на десять частей, и девять из них пребывали в эш-Шаме, а десятая часть — в остальных землях, и было зло разделено на десять частей, и только одна часть была в эш-Шаме, а остальное — в других землях».

Но не только арабы восхищались городом. Экспансивные французы, жившие в отдаленную от нас эпоху и относившиеся к творческой элите, дружно присоединялись к восхищенному хору голосов, не скупившихся на самые лестные эпитеты в адрес города, и сами вносили в его воспевание свою лепту, олицетворяя его с «легендарным Востоком», «божьим раем», нарекая городом с «прекрасным именем в сиянии мечей», «поражающим человеческий взор», «прекрасной родинкой на лике земли».

Однако времена трогательных пасторалей ушли в прошлое, и нынешний Дамаск не вызывает уже умиления своей умиротворенностью, изнеженностью и расслабленностью, навеянными полуденным кайфом в прохладных харамликах и салямликах. С той поры город сильно изменился, разросся, возмужал, познав восстания и революции, обзавелся собственной промышленной базой, поубавил зелени, но приобрел больше камня и стали, гари двигателей и копоти заводских труб. Хотя, что греха таить, и сейчас еще с 200-метровой высоты обзорной площадки на Касьюне, безуспешно пытаясь охватить одним взглядом распластавшийся внизу городской пейзаж, испытываешь невольное волнение не только от высоты, но и от масштабов столичной панорамы, и от опирающегося на десятки веков величия, каким дышит этот крупный город.

Взирая на Дамаск с высоты птичьего полета и стремясь угадать его конфигурацию, при некотором воображении приходишь к выводу, что он напоминает очертания самолета с длинными крыльями городских районов Рукн эд-Дин, Абу-Джараш, эль-Мухаджирин, эль-Мезза и Димашк эль-Джадида. Утолщенный фюзеляж образован кварталами эс-Сальхие, Бахса-Санджакдар и другими, а непропорциональный стабилизатор — районами от Баб-Мсалли до эль-Кыдам и от эль-Кусаа до Джубара.

Хорошо видны только кварталы у подножия горы да приметные здания в центре, а старый город — мадина — из-за дальности только угадывается по морю плоских крыш, из которых пиками торчат минареты и высверкивают купола мечетей. А между тем еще совсем недавно, скажем в 40-е годы, мадина была признанным центром столицы, и присущий ей облик был и обликом всего Дамаска, внешне мало изменившегося в ту пору со времен османского владычества.

Ныне столица необозрима, и это не преувеличение. Античный Дамаск был карликом по сравнению со средневековым — Омейядская мечеть занимала четвертую его часть в 715 году, а средневековый — пигмей по сравнению с сегодняшним.

Античный Дамаск имел вид прямоугольника, заключенного в стены, в которых было проделано восемь ворот. Однако в разные эпохи их число менялось. Ныне же мадина не имеет столь четкой формы, но по-прежнему вытянута с востока на запад, часть стен снесена, ров засыпан, чтобы облегчить движение людей и транспорта.

Композиционным центром мадины уже многие века остается Омейядская мечеть. Халиф эль-Валид Бен Абд эль-Малик построил ее размерами 1300 футов с востока на запад и 1000 футов с севера на юг. На строительство и украшение мечети ушел подушный налог со всего эш-Шама за два года, который составлял «тысячу тысяч динаров и еще двести тысяч динаров». В результате появилась одна из самых красивых в мусульманском мире мечетей. Таковой она оставалась до 1044 года, когда в эпоху Фатимидов сгорела. После этого она горела еще шесть раз в разные времена. Последний — в 1893 году, но каждый раз восстанавливалась в былой красоте.

Периферийные зоны старого Дамаска тяготеют к городским воротам, ведущим внутрь кварталов от бывших пригородов за пределами городских стен. В западной оконечности города стоит крепость, сильно обветшавшая, а потому и полностью реставрируемая ныне.

Многие кварталы и улицы старого Дамаска выглядят также, как и сотни лет назад. Здесь преобладают двухэтажные глинобитные дома, сквозь обмазку которых проступают деревянные брусья. Они чередуются с каменными строениями. Все в основном коричневатого оттенка; глухие стены, арки и крытые переходы, проулки извилисты и узки, сверху нависают ветхие деревянные балконы, зелени не видно. Окон — минимум: все они выходят во внутренние дворики. По улице встречаются только проемы в стенах без козырьков и парадных. Это — двери в жилье, часто украшенные вычурными ручками, заклепками и накладками из бронзы и меди. Если войти внутрь такого дома, может случиться так, что в глаза бросится разительный контраст между его непривлекательным внешним видом и потому неожиданно богатой (в смысле художественной ценности) внутренней отделкой, хотя живут здесь преимущественно простые семьи, для которых окружение себя дорогими в работе художественными произведениями местных ремесленников — не самая насущная потребность.

Старая, теперь отмирающая традиция украшать свой быт образцами народного промысла здесь, пожалуй, представлена наиболее полно. Трудно вообразить, что в современных квартирах, при строительстве которых все шире распространяются индустриальные методы, найдется возможность создать сплошь инкрустированный потолок или покрыть стены тщательно выполненным орнаментом. Здесь же, в старом городе, такие помещения отнюдь не редкость. Конечно, не все эти образчики народного творчества идеально сохранились. Кое-что утрачено, покрыто копотью, часто присутствует только один какой-то фрагмент украшения. Но как интересно рассматривать, когда наткнешься на них, сложные мозаичные панно с таинственными плодовыми деревьями, скользить взором по сплетениям растительного орнамента, рассматривать тонкую работу старинных мастеров, обладавших великолепным вкусом в составлении цветовой гаммы.

Особое внимание привлекают щедро используемые для украшения арабские письмена, как будто специально созданные для того, чтобы на их основе изобретались затейливые узоры, прочитать которые часто трудно даже носителю языка. По религиозным соображениям портретная живопись и скульптура не поощрялись, хотя и не запрещались строго. Это делалось из опасения, что подобные произведения искусства могут быть приняты за идолов, которым следует поклоняться. В книгах исламских богословов и законоведов, которые, пожалуй, единственно и имели распространение, изображения людей, таким образом, исключались. Поэтому основным средством их украшения была каллиграфия, достигшая небывалой изощренности.

Есть много разновидностей арабских почерков, из которых чаще всего для настенных росписей применяется куфический.

Отрадно сознавать, что образчики национального декоративного искусства живут в народе. Сейчас предпринимаются попытки возродить все его направления. Однако из-за высокой стоимости таких работ они проводятся только в общественных зданиях, преимущественно фешенебельных гостиницах, выступая как бы в роли визитной карточки Сирии. С особо вызывающей роскошью в таком стиле отделан зал для ви-ай-пи — очень важных персон в Дамасском международном аэропорту, интерьер которого вызывает восхищение мастерством современных сирийских художников и ремесленников, ни в чем не уступающих своим предшественникам.

Гуляя по мадине, убеждаешься, что старые улицы далеко не всегда убоги и монотонны. Есть и весьма оживленные, где первые этажи домов — сплошь магазинчики, лавки, мелкие мастерские, жизнь внутри которых доступна для обозрения любому прохожему.

Двери здесь часто заменяются гофрированными гибкими жалюзи. Свернутые в рулон, они днем висят над входом, а на ночь опускаются вниз, сразу создавая жутковатое ощущение пустынности и отрешенности по сравнению с дневной атмосферой суеты, разноголосья и запахов. Улица днем — это море красок, гортанных выкриков, блеяния влекомых куда-то баранов, одуряющий запах неведомых специй, свежей зелени бакалейщиков.

Над всем этим висит палящее солнце. Чтобы как-нибудь укрыться от него, над улицей в отдельных местах устроены подобия перекрытий из жердей, на которые брошены куски отслужившего свое брезента. Над входом в лавки сделаны навесы из шифера, иногда роль маркиз берут на себя балконы вторых этажей. Какой-нибудь зеленщик, приткнувшийся к углу дома на перекрестке улиц, защищает себя и свой нежный товар от полуденных лучей куском парусины, распятой на веревках. Все это, может быть, и выглядит несколько неряшливо, но не воспринимается как нарушение гармонии. Здесь нет претенциозности, веет духом непритязательности и простоты. Убери все эти нагромождения — и нет восточного колорита, потеряется прелесть общения со старым миром, в котором мало импозантности, но зато много демократичности.

Создается впечатление, что жизнь горожан в этих кварталах протекает на улице. Часто работают, обедают и отдыхают прямо перед домом. Наваленные горами арбузы, тачки с помидорами, куски мяса, подвешенные на цепях у мясных лавок, варево и жарево торговцев съестным создают места, вокруг которых кипят малые и большие «водовороты» покупателей и праздношатающихся. По брусчатке мостовой цокают копытца осликов, трещат моторы «пикапов», очень много детей, создающих неумолчным своим гомоном своеобразный фон для многоцветной жизни улицы. Это и есть старый город, в котором не чувствуется чопорности новых кварталов, а все люди кажутся родственниками, связанными одними ежедневными заботами, общими помыслами и надеждами.

Мадина сплошь изрезана частой сетью улочек и проулков, которую рассекает Сук эль-Хамидие, расположившийся южнее крепости. Этот рынок наиболее оживленный и посещаемый. Несколько южнее проложена улица Муавия. Поблизости от них еще в 40-е годы восстановлен квартал Сейиди-Амуд, уничтоженный пожаром во время французской бомбардировки в 1925 году и в память об этих печальных событиях нареченный эль-Харика, что означает «сожженный».

Крупной улицей старого города, расположенной еще южнее двух первых, является Сук Мидхат Баша — часть библейской Прямой улицы, связывавшей ворота эль-Джабие с Баб эш-Шаркый. Это также важнейшая торговая магистраль старого города, всегда кишмя кишит людьми. Все эти торжища соединены густой паутиной улочек и переулков, заблудиться в которых — пара пустяков.

Вдоль внешнего обвода стен мадины проложены улицы, берущие ее в кольцо. Одна из них — Ибн Асакир — примечательна тем, что здесь стоят ворота эль-Кисан, в которых устроена церковь апостола Павла. По легенде, ему помогли бежать от преследования единоверцы-христиане, спустив из окна этих ворот в корзине. Далее начинается улица эль-Малик Фейсаль, с севера обегающая город и давшая прибежище многочисленным лавкам торговцев продукцией сельского хозяйства, товарами ремесленников, медников, жестянщиков. Лавки по левую сторону улицы сплошь забиты сделанными из жести и железа трубами, коробами, баками, крышками, и торговля из-за множества сбившихся в одном месте продавцов идет как-то сонно. Зато напротив, где на тележках, в «пикапах» или прямо на расстеленном брезенте расположились торговцы зеленью, фуражом, овощами и фруктами, — гам и суета. Все идет нарасхват, и к концу дня хороший товар уже продан. Здесь интересно потолкаться в толпе, понаблюдать за поведением людей, их типажами. Особенно колоритны торговцы — часто простые крестьяне, приехавшие в столицу повыгоднее продать продукты своего нелегкого труда. Их можно легко распознать по натруженным рукам с огрубевшей кожей, вздутыми венами. Вот восседает на ящике крестьянин из Тель Каляха, в широких штанах феллаха, в европейском пиджаке, под которым видна молодежная рубаха. Симпатичное лицо мудрого пожилого человека с добрыми глазами, голова на восточный манер повязана белым платком, концы которого спускаются за спину. Он сидит перед горой аппетитно пахнущих яблок, весело настроенный, готовый вступить в разговор и с удовольствием его поддержать. Такой, хотя и знает цену своему труду, покупателя — такого же простого, как и он, — обирать не станет. Рядом примостился другой, с помидорами, один вид которых вызывает обильную слюну. Однако владелец товара совершенно иного характера. Хотя торговля идет бойко, вид у него задумчивый, лицо печальное, с грустинкой. Видно, что человек устал, но велик соблазн продать товар целиком, и он терпит неудобства. Есть и деловые продавцы — виртуозы своего дела. Эти пассивно не сидят и не ждут покупателя, а предпочитают зазывать его сами, делая при этом массу всяких преувеличенно быстрых движений, сверкая белками глаз и оглушительно выкрикивая какие-то фразы, которые, как потом выяснилось, не понимают и сами арабы, ибо они служат не для того, чтобы дать информацию о товаре, а просто для привлечения прохожих. Неподалеку расположена лавка частника, закупающего у оптовика фрукты и торгующего также прохладительными напитками, сладостями и мороженым. Несмотря на то что ему приходится бойко вертеться у своего прилавка на жарком солнце, он одет довольно тепло и не по сезону вроде бы: черная рубашка и шерстяная безрукавка. Оказывается, отбоя нет от покупателей и ему даже некогда раздеться. Еще бы, разве можно отвлекаться от торговых дел хоть на минуту — обязательно не доберешь в выручке.

Улица Фейсаль вливается в улицу Революции — эс-Саура, которая прямиком опять выводит к наиболее оживленному и посещаемому знаменитому рынку эль-Хамидие, известному даже иностранцам, хотя подавляющее большинство их, да и многие арабы тоже затруднятся перечислить другие столичные базары. И не мудрено, ведь в старом городе их около двадцати. Популярность же эль-Хамидие в том, что он несколько европеизирован — раз, а во-вторых, более короткий путь на другие рынки от центра пролегает именно через него.

Здесь ранее сосредоточивалась крупная торговля иностранными товарами, да и сейчас много богатых магазинов и лавок, чувствуется солидность, сознание собственного достоинства и порой даже чопорность. Громкого крика нет, если не считать ора уличных мальчишек, помаленьку подторговывающих контрабандными сигаретами и полиэтиленовыми пакетами. Торговцы, они же владельцы магазинов, и их приказчики заняты делом, которое расценивается как более серьезное, чем сбыт овощей или фруктов, и не терпящее суетливости.

Магазинчики площадью в несколько квадратных метров, но часто и значительно больше от пола до потолка набиты самым разнообразным товаром на любой спрос и вкус. Но торговать почему-то предпочитают тканями, верхней одеждой, обувью, рубашками, ювелирными изделиями и антиквариатом.

Часть товара для рекламы выносят наружу, правда это не касается золота, и аккуратно раскладывают его снаружи лавки. Особенно внушительно выглядят тяжелые штабеля ткани. В торговле ею существует четкая специализация: одни торгуют обивочными тканями, другие — костюмными, третьи — набивными и т. д. В этих рядах больше всего женщин из небогатых семей, крестьянок, которых сразу отличишь по манере одеваться. Они в брюках, сверху надето платье, поверх него в виде плаща наброшен кусок светлой ткани, один конец которой, как платок, повязан вокруг головы.

Все чинно ходят от лавки к лавке, щупают ткани, задают продавцам вопросы, а есть ли лучше, хотя все выставлено напоказ, а есть ли дешевле, хотя ткани недороги, и при неудовлетворительном ответе слышишь мстительное — пойду к твоему соседу, что полусонным торговцем, как правило, принимается стоически: маалеш (характерное словечко с широкой гаммой чувств — от сакраментального — «наплевать» до философского — «что поделаешь»), другие купят. Как видно, и у сирийских продавцов психология разная. Эти, по всей видимости, далеко от хозяина-оптовика, имеющего множество магазинчиков, и получают по твердым ставкам. Поэтому они и не беспокоятся о выручке: на круг задень их патрону все равно перепадет немало, так что и волноваться особенно нечего.

Любопытно заглянуть в антикварную арабскую лавку на той же эль-Хамидие. Помещения, как правило, небольшие, плотно забитые старинными предметами, висящими на цепях, разложенными на полках, подставках, просто на полу. Чего здесь только не увидишь! Светильники из меди и бронзы самой причудливой формы и дизайна, масляные, со свечами, переделанные под электрические лампочки, украшенные разноцветными стеклами, чеканкой, каменьями, настенные; напольные, подвесные, комнатные и дворовые. Мозаичные столики всех мастей и шкатулки разных форм и назначения. Медные ступки с пестиками, вышедшие в большинстве случаев из обихода. Кофейники типично восточные — с длинными изогнутыми носиками, с крышками, назойливо напоминающими минареты мечетей, с причудливой конфигурации ручками, которые и сейчас в ходу. Из них пьют «кахва мурра» — черный, как деготь, крепчайший кофе, сваренный по-бедуински, то есть томленный на медленном жару в течение длительного времени. Иногда лавки, особенно в районах подальше от туристских троп, начинают чем-то напоминать лавки старьевщиков, столько в них всего собрано. Кувшины, чаны, древки от копий, сабли в ножнах и без оных, древние пистолеты и ружья с кремневыми курками и инкрустированными прикладами, щиты с трещинами, погнутые нагрудники и наручи, отслужившие свое, но все еще дорогие, самовары и угольные утюги, жаровни и ржавые револьверы и многое другое в том же духе, вызывающее какие-то смутные ассоциации, редко, правда, переходящие в желание купить эту рухлядь даже у самых завзятых любителей старины.

Веками сохраняющиеся в одном и том же месте базары, конечно, свидетельство живучести города. Однако не только торговлей жил город, но и полноценной культурной жизнью того времени.

Первую кораническую школу в Дамаске построил в 1027 году некий Раша Бен Назыф — преподаватель чтения Корана. После этого в городе было выстроено большое число медресе под покровительством халифов, эмиров, богатых торговцев. Исторические хроники упоминают, что в Дамаске через пять лет после завоевания его османами (значит, в 1521 году) насчитывалось 7 коранических школ, 18 школ для проповедников, около 120 медресе, 4 медицинские школы и одна школа геометров. Здесь изучались науки, преподавался язык, обучались грамоте муллы.

Дамаск славился и своими общественными сооружениями. В IX веке здесь было 100 бань, 64 хана — караван-сарая, самыми древними из которых дошедшими до наших времен являются ханы Асад Баша, Сулейман Баша и эль-Харир.

Старому Дамаску уже в раннем средневековье было тесно за стенами. Городские торжища и базары все время стремились выплеснуться в предместья, где торговля временами процветала или хирела в зависимости от силы султана и его способности обеспечить безопасность торговым людям. В XII веке кварталы Укайба, эш-Шагур, эль-Мазаз, эль-Канават, эш-Шувейка и другие, находившиеся за городскими воротами, постепенно начали сливаться с городом. Это же случилось и с Мейданом — деревней на юге Дамаска. Эта территория на путях в равнины Хаурана и паломнических маршрутах в Мекку, или, как ее еще называют арабы, мадина мунаввара (светлый город), связанная со столицей столбовой дорогой до Баб Мыср, сформировалась как ближнее предместье города еще в отдаленные времена. Здесь расположен и один из пяти основных въездов в столицу.

К началу нынешнего века тут сложилась целая система улиц, охватывающих кварталы эс-Санджакдар, Баб эль-Джабие, эс-Саннание, эс-Сувейка, Баб эль-Мсалли, Нижний и Верхний Мейдан и заканчивающихся у Баб Мыср в самой южной оконечности старого города. К 40-м годам многих из этих улиц в наименьшей степени коснулись переустройство и обновление, на них лежала печать уныния и бедности. И если бы не украшавшие их исторические памятники — выдающиеся сооружения этих мест — мечеть Дарвиш Баша, медресе эс-Сабахие и Сабуние, мечети Сахиб, Манджак, Флюс и другие, то они своим обликом не отличались бы от своих деревенских предшественниц.

Кварталы этого района преимущественно вытянуты в юго-западном направлении, что диктовалось условиями ведения орошаемого земледелия. Ведь жители этих пригородов были заняты в сельском хозяйстве, хотя и не оно одно давало им средства к существованию. В этом районе издавна концентрировалось население, обслуживавшее паломников и караванную торговлю с восточными областями Иордании и Хиджаза. Особая роль Мейдана определялась тем, что здесь находились хлебные биржи и процветала торговля зерном, поставлявшимся из соседнего Хаурана, который, как отмечалось, был настоящей житницей Сирии. На протяжении веков Дамаск служил не только главным потребителем сельскохозяйственной продукции хауранских крестьян, но и выполнял функцию перевалочного пункта при продаже зерновых в другие районы страны.

По мере нарастания торговых операций и сделок увеличивалось и население этой местности, расширялась специализация жителей, все более вовлекавшихся в обслуживание хауранских крестьян и паломников. Здесь стали появляться дубильные мастерские, красильни и другие отрасли ремесла. Строились обширные ханы — гостиницы на сотни людей, стойла и конюшни для многочисленных вьючных животных, жилые постройки местных жителей и другие строения общественного или индивидуального назначения и пользования.

Этот район особенно сильно пострадал в период вооруженного национального восстания в 1925 году. Здесь французами было уничтожено множество домов и хозяйственных построек, которые они взрывали и сжигали целыми кварталами. Однако местные жители не покинули погорелье: сказывались склонность к традиционным занятиям, привязанность к насиженным местам, корпоративность больших контингентов людей, занятых общим освященным временем делом. Эти качества старожилов и помогли кварталам возродиться после небывалых потрясений.

В юго-западном направлении город стал разрастаться только после первой мировой войны, отвоевывая для себя место у садов Западной Гуты.

Вообще новый этап в истории градостроительства Дамаска так или иначе связан с хозяйничаньем здесь французской мандатной администрации и началом своим относится к 1921 году.

Конечно, и французы начинали не на пустом месте. Европейское влияние в организации городского хозяйства ощущалось и раньше, и носителями его были отдельные египетские чиновники и некоторые представители турецких властей, примкнувшие к младотуркам и понимавшие необходимость перемен.

Естественно, такое влияние было минимальным, и прослеживалось оно лишь в начавшем изменяться подходе к санитарному состоянию города, организации движения в нем и в попытках поднять роль городских властей. Муниципальное строительство началось к западу от старого города, в районе Мардже, по берегам реки Барада и далее в сторону эс-Сальхие. Здесь были отстроены правительственный дворец, городской совет, полицейское управление, казармы эль-Хамидие, Дворец правосудия, вокзал бейрутской и хиджаз-ской железной дороги, управление трамвайной компании, парламент, министерство вакуфов, управление здравоохранения и ряд других зданий. К этому же времени относится перестройка системы городского водоснабжения и возведение новых жилых кварталов в отдалении от старого города. Но присутствие турок в Дамаске подходило к концу, империя выдыхалась, тогда как французский империализм находился на подъеме и имел больше возможностей для закрепления на подмандатной территории.

Осевшая в Дамаске французская колония, несмотря на свою относительную малочисленность, оказала существенное влияние на развитие города, ибо французская администрация располагала реальной властью, необходимыми денежными средствами, выкачивавшимися у сирийского народа, обладала опытом современного городского строительства и имела собственные взгляды на будущее по крайней мере отдельных его районов.

Новая застройка на французский манер началась на территории между старым городом и эс-Сальхией — наиболее древним предместьем, начало заселению которому положили выходцы из Палестины, бежавшие от крестоносцев. Прибывшие сюда первые переселенцы расположились на склонах Касьюна, где к тому времени оставались лишь развалины христианского монастыря Дейр эль-Хаурани.

Поставленные перед необходимостью добывать хлеб насущный, пришельцы занялись сельским хозяйством. По мере разрастания садов и роста площадей возделываемых земель увеличивались и поселения вдоль русла реки и по дороге на Дамаск первоначально в виде тонкой ниточки домов, так как земля была плодородной и дорогой. Со временем этот район обживался все интенсивнее, ибо через него пролегал путь на Думар и многочисленные деревни в долине Барады, и незаметно стал ближайшим пригородом столицы на расстоянии всего двух километров от нее, где селились состоятельные горожане. Начиная с 1930 года вся эта городская зона активно разрастается, подминая сады и деревушки.

Не только частные лица, но и государство внесло свою лепту в застройку эс-Сальхие. Здесь были возведены здания парламента, управлений общественных работ и связи, министерства здравоохранения и станция скорой помощи. В годы второй мировой войны застройка продолжалась. Новостройки располагались вдоль вновь проложенных улиц Абу Руммане (теперь эль-Джаляа) и Абдуррах-ман эш-Шахбендер, тогда же возникла и улица Аднан Мальки, ставшие образчиками нового архитектурного стиля Дамаска. Для него характерны неширокие, уютные, покрытые гладким, без единой трещины асфальтом улицы, засаженные по обеим сторонам тенистыми деревьями, вымощенные плиткой тротуары. Проезжая часть отделена от жилой застройки невысокими каменными заборчиками, сплошными или в виде нехитрого прорезного рисунка из бетонного литья, иногда металлической изгородью, покоящейся на сплошном основании, также из камня. Сразу за ними начинается линия нешироких газонов, покрытых травой, кустарником или цветочными клумбами, а затем уже сами дома. Чаще всего здесь можно увидеть дома довольно однообразной архитектуры и монотонного коричневатого или сероватого цвета в два-три, реже в шесть этажей. Они являют собой пространственную литую бетонную конструкцию разных объемов, часто со скругленными вертикальными гранями в форме кубов и параллелепипедов, рассекаемых по этажам горизонтальными прямоугольниками перекрытий, зрительно воспринимаемых как пояса, выступы которых образуют балконы и лоджии. Балконы просторны, дают много тени, особенно когда закрыты маркизами. Окна, как правило, большие, с деревянными ставнями или жалюзи, скрытыми внутри стен.

Чуть не в каждом квартале Дамаска есть своя мечеть, обязательно отличающаяся от себе подобных не только деталями, но и, как правило, архитектурными образами. Квартальные мечети — скромные сооружения в сравнении с соборными мечетями, блещущими красотой, изысканностью форм, украшениями, богатством внутреннего убранства. Но и они часто заставляют замедлить шаг, чтобы получше всмотреться в очертания минарета, рисунок стрельчатых окон, какой-нибудь особый узор на кованой решетке дверей. В последние годы в Дамаске возводятся и рядовые молельные сооружения, отличающиеся пышностью архитектуры и отделки. Но пока их немного, и образы культовых сооружений ассоциируются преимущественно с такими мечетями, как, например, Эр-Рауда на Абу Руммане. В ней нет ничего особенно примечательного, но общий ее вид запоминается надолго, впечатляя элегантной непритязательностью, строгой простотой линий. Это здание в виде куба из белого обточенного камня, отражающего ослепительно яркий свет под лучами солнца так, что больно смотреть. На высоте второго этажа прямоугольные окна забраны изящными решетками, оконный пояс третьего этажа образован вытянутыми в высоту оконными проемами, заканчивающимися поверху стрельчатыми неглубокими нишами, украшенными растительным узором, а по бокам — пунктирной строчкой камней темного цвета. В совокупности внешний вид стены мечети дает пример классического арабского декоративного дизайна из геометрически четких линий, арок, сводов, лепнины, изящных карнизов. Ограждением плоской крыши служит каменная узорчатая решетка, перила которой воспринимаются как непрерывная волна кружевных фестонов, кажущихся воздушными в своей легкости и изяществе. В центре крыши расположено приземистое круглое основание, в стенах которого ритмически чередуются многочисленные закрытые мелкоячеистой решеткой окна. Все это увенчано куполообразной крышей, лишенной каких-либо украшений, если не считать короткого шпиля, как будто затейливо выточенного на гигантском токарном станке в виде набора шариков и Усеченных пирамид. В одном из углов мечети вверх вознесся минарет — прямой многогранный столп, разделенный на два яруса резными каменными балкончиками, бегущими вокруг него подобно площадке для формарсового на мачте корабля. Это место, с которого к правоверным обращается муэдзин. Правда, сейчас подобного представления не увидишь: все мечети радиофицированы, суры Корана записаны на пленку, а динамик, многократно превышающий мощь легких муллы, вытеснил этих почтенных служителей аллаха с их законного рабочего места.

Один из наиболее известных столичных районов — эль-Мухаджирин — возник на пустоши у западного подножия Касьюна, где еще в конце прошлого века не было никаких поселений и пролегала дорога на Бейрут. После завершения войн на Балканах часть проживавшего там мусульманского населения переехала во внутренние районы Османской империи, и в частности в Сирию. Первая волна переселенцев (по-арабски — мухаджирин) прибыла в Дамаск в 1890 году и осела на склонах Касьюна, вторая волна — с острова Крит — расселилась поблизости от уже построенных жилищ, образовав в совокупности крупное поселение под Дамаском.

За четверть века оно сильно разрослось, чему способствовала прокладка сюда трамвайной линии из Дамаска, подведение водопровода из источника Айн Фиджи, а также переселение в 1925 году жителей из подвергнутых французами бомбардировке старых кварталов города.

Красивый вид на город и чистый воздух привлекали сюда зажиточных отставников и пенсионеров, просто богатых людей, а также и бедняков уже тем, что они бесплатно получали здесь участки под застройку из фонда государственных земель.

Районы эль-Мухаджирин и эс-Сальхие прилегают к дороге на Бейрут. Этот въезд в Дамаск также пережил крупную реконструкцию в годы второй мировой войны. После окончания работ столица встречала приезжающих по тем временам широкой магистралью длиной пять километров, проложенной сквозь зеленые массивы. Названная в ту пору «Фарук Первый», она подводила к Археологическому музею (так тогда назывался Национальный музей), Сирийскому, а ныне Дамасскому университету и была одной из парковых зон города.

Ныне эта улица носит название Шукри эль-Куатли, и, хотя ее географическая привязка не изменилась, она уже явно тесна для потока машин, а из-за крупных административных сооружений по ее северной стороне зрительно стала еще уже.

Городские кварталы нового центра — эш-Шухада, Арнус и эль-Джиср, протянувшиеся с юго-востока на северо-запад, заняли место, прежде сплошь покрытое садами. Первый из этих кварталов назван по имени мечети, в которой покоятся останки двух павших, о деяниях которых история сведений не сохранила; второй — по имени расположенного здесь некогда мавзолея, третий — по мосту.

После французской оккупации эш-Шухада и Арнус стали постепенно заселяться иностранцами — французами, итальянцами. В 1926 году здесь была построена церковь Св. Антуана, в 1930 году — Институт Жанны д'Арк, здания Генерального штаба, военного госпиталя, государственной казны, французского комиссариата, военного совета, а также жилые дома для офицеров и служащих. К 1925 году здесь же было закончено строительство итальянского госпиталя. Жилое строительство разрасталось и за счет местных жителей, не останавливавшихся перед высокими ценами на земельные участки. Сюда стали стекаться зажиточные христиане из других концов города, например из Ваб Тумы — традиционного места расселения христиан. Здесь же плодились другие многочисленные учреждения, конторы, офисы, так что офранцуженная часть столицы вскоре стала и деловым центром города, тем более что только здесь обосновывались правления банков, строились гостиницы, подобные «Ориент палас» и «Умайя», чуть не до середины 70-х годов считавшиеся крупнейшими и лучшими гостиницами Дамаска. Все это строительство, естественно, сопровождалось массовым сломом старых построек, относившихся к эпохе средневековья, чисткой территории под строительные площадки для современных домов.

Город разрастался, вбирая в себя прежние предместья. Новыми полноправными частями его стали эль-Акрад и эш-Шаркасие, вытянувшиеся в направлении с юго-запада на северо-восток на берегах речки эль-Язид и занявшие вместе с эс-Сальхией и эль-Мухаджирин площадь около семи квадратных километров.

Еще во времена Айюбидов, относящихся к XII столетию, курдское население Дамаска сосредоточивалось у восточного подножия Касьюна, образовав небольшое поселение под названием эль-Акрад (по-арабски — кудры). На протяжении нескольких веков район оставался в своих первоначальных границах, слившись в западной своей части с эс-Сальхией только потому, что разрастались ее границы. Восточнее мечети Рукн эд-Дин район эль-Акрад начал постепенно расти только во времена османского владычества, когда приток курдов в облюбованные ими места в Дамаске несколько увеличился. Но в основном район растет только в северном направлении, то есть жилые дома поднимаются все выше в гору.

Здесь же находится квартал эш-Шаркасие, или черкесский, в котором разместились жители горных районов Кавказа, переселенные турками в период Османской империи в ближневосточные страны, в том числе в Сирию и Иорданию.

Восточная часть Дамаска образована районами Масджид эль-Ак-саб и эль-Кусаа и ближними пригородами эль-Маамуние и эль-Ка-бун, через которые проходит дорога на Халеб. Район эль-Кусаа возник на месте садово-огородных участков, орошавшихся водами источника эз-Зинбие. Первыми его постройками были английский госпиталь Виктория, основанная французами больница св. Луи да небольшая группа частных домов, растянувшихся вдоль дороги на деревню Дума.

Формирование этого района совпало по времени с выходом христианских кварталов Баб Тума за пределы старого города и растеканием их по ближайшим окрестностям, что привело к возникновению упоминавшейся улицы эль-Малик Фейсаль, соединившейся с главной улицей района эль-Кусаа.

Этот последний стал особенно быстро развиваться после 1919 года, охватывая прилежащие окрестности, где испокон века оседало христианское население Дамаска. Новая волна в заселении квартала началась в период вооруженного восстания 1925 года, когда христианские семьи из христианских кварталов эль-Курши и Баб Мсалли в мусульманском Мейдане, избранном повстанцами в качестве своей базы, переселились в Баб Тума и эль-Кусаа, осев в прилегающих к нему переулках.

Сюда же влились армянские беженцы из Турции, избежавшие кровавой участи во время погромов 1915 года и образовавшие свои поселения у ворот Баб эш-Шаркый. Свой вклад в увеличение численности христианского населения этих городских районов внесли и зажиточные жители деревень Маалюля, Сайднайя, Дейр Атые, перебиравшиеся в город в поисках более престижного места жительства.

Но особенно быстрыми темпами рос эль-Кусаа после окончания второй мировой войны. На север главная улица района и застройка по ней протянулись до площади Аббасидов, а на западе достигли Халебской улицы. В восточном направлении район развивается медленно из-за заболоченности территории и повышенной влажности.

Импульсом для развития современной городской структуры Дамаска послужило не только стремление французской администрации создать для европейцев максимум удобств. В этом она могла бы ограничиться минимальными перестройками. Гораздо важнее, что градостроительная активность мандатных властей определялась необходимостью вести борьбу с повстанцами, в тесных кварталах часто оказывавшейся безрезультатной. Поэтому было решено ломать старые улицы, прокладывать бульвары и проспекты по крайней мере в стратегических местах столицы. Руководствуясь такими соображениями, в 1925 году французы проложили Багдадскую улицу, от площади Сабаа Бахарат (ныне 17 Апреля) до французского госпиталя, с целью облегчить прохождение войск в Гуту и доступ к госпиталю, терявшемуся в густой сети проулков, и заодно уничтожить густые сады, которые избирались сирийскими партизанами для устройства засад. Эта прямая улица стала одной из центральных в столице, дав импульс для развития районов, вдоль которых пролегала, особенно когда по ней в 1931 году пустили трамвай, связавший удобным транспортным сообщением разные районы города.

Прокладка Халебской улицы имела также большие последствия для строительства в этом районе. Она связала площади эт-Тахрир и Аббасидов, а также объединила улицы, пролегавшие в районе эль-Кусаа.

От этого района не столь далеко еще до одного — юго-восточного выезда из столицы в сторону Дамасского международного аэропорта и эс-Сувейды. Дорога проходит по предместьям Бустан эд-Дур и эт-Тыбале и с двух сторон охвачена садами из оливковых, ореховых и разных плодовых деревьев. В их зелени прячутся строения городка Абнау эш-Шухада, здания высшей промышленной школы и другие.

Надо сказать, что Дамаск застраивается непрерывно, но на общем фоне довольно активной строительной деятельности особенно выделяются три периода ускорения. Первый из них относится к 20— 30-м годам, второй приходится на десятилетие после получения независимости, а третий — на начало 70-х годов, когда в Дамаске, да и в других городах страны начался форменный строительный бум. Результаты его бросаются в глаза. В городе реконструируются целые улицы, как, например, улица Революции, где расширена проезжая часть, построен тоннель, устроены новые развязки. Энергично воздвигаются эстакады — от Гостевого дворца до старого университетского городка, на улице Шукри эль-Куатли, в месте ее пересечения с улицей Порт-Саид, на Багдадской улице.

Это связано с тем, что в Дамаске сосредоточена половина транспортных средств, что затрудняет движение в городе, особенно в его центре. Поэтому и осуществляется обширная программа реорганизации уличного движения.

В окрестностях Дамаска прокладываются кольцевые дороги, чтобы разгрузить город от транзитных машин. Северное кольцо длиной 40 км начинается от нового бейрутского шоссе в районе эс-Саббура, а заканчивается у шоссе Дамаск — Халеб в районе эль-Адра. Южная кольцевая дорога проложена от Халебского шоссе до автострады эль-Мезза и имеет протяженность 21 км. На северной кольцевой дороге устроены два моста, один из которых, эль-Хама, в районе Джимиррая перекинут через распадок глубиной 55 м. Очевидно, это место станет еще одной достопримечательностью Дамаска: сюда будут приезжать, чтобы полюбоваться открывающейся чудесной панорамой зеленой долины, теряющейся в желтоватой мгле меловых гор. В городе возводятся здания фешенебельных гостиниц, какими стали «Меридиен», «Шератон», «Фундук эш-Шам» и многие другие. Поднимают минареты новые мечети. В разных концах города высятся огромные кварталы новых многоэтажных домов — на эль-Меззе, эс-Сауре, в северной части города и других районах столицы. Рост населения и разрастание городской застройки еще более усугубляют транспортную проблему, для решения которой городские власти намереваются построить метро, о чем ведутся переговоры с советскими организациями.

Дамаск все быстрее движется по пути урбанизации, обрастая не только новым жильем, но и промышленными предприятиями, обретая не только блага, но и серьезные проблемы. Нарушение экологического равновесия — одна из них. Развитие индустриальной базы потребовало жертвы в виде цветущих садов — эль-Худжаджие, эль-Джандали и других, на месте которых образовалась промышленная зона. На противоположном конце Дамаска возникла другая мышленная зона, эль-Кабун, и тоже не на песке. В недалеком будущем следует ожидать появления и других площадок, на которых будут возведены новые индустриальные объекты.

Конечно, даже взрывное развитие городской структуры не означает, что весь город перестроился в одночасье, как по мановению волшебной палочки. Процесс это сложный, требующий колоссальных трудовых затрат и огромных капиталовложений.

Дамаск — город не маленький, и, как бы он ни обновлялся, часть его жилого фонда стареет, ветшает. Поэтому мадина Дамаска не является монополистом старых домов. По существу почти во всех районах столицы еще нередко можно встретить жилые строения, которые по ветхости мало уступают застройке старого города. В основном это дома, выстроенные в XIX веке и раньше и несущие на себе отпечаток строительных решений, свойственных Османской эпохе. Такие можно встретить везде, где простиралось влияние Блистательной Порты. В подобных постройках, как правило, единство архитектурного оформления определяется одним главным мотивом. На фасаде четко выделяются этажи, оформленные тесно расположенными оконными проемами с узкими простенками и подчеркнутые либо узким же балконом вдоль всего фасада, незначительно выступающим над нижним этажом, либо просто карнизом, либо какими-то повторяющимися деталями, выполняющими функцию украшения и вытянутыми в горизонтальной плоскости.

Каждый ряд окон имеет свою конфигурацию. Они могут быть прямоугольными, квадратными, со скругленными углами, с не очень частыми переплетами рам, с каменными наличниками, и, как правило, защищены решеткой. Чем выше, тем больше площадь застекления окон, но при этом хотя бы нижняя их часть забирается фигурно изогнутыми прутьями.

Дома в основном каменные, но из-за долгой жизни камень этот во многих местах стал щербатым, в стенах появились трещины. Осевшие местами оконные и дверные проемы лишают фасады их первоначальной строгости, нарушая гармонию прямых линий. Довершают картину какие-то провода, в беспорядке опутывающие фасады, водосточные и водопроводные трубы, порой подвешенные на проволоке, вмурованные в стены деревянные жерди и тому подобные «излишества».

Короче говоря, такое жилье мало гармонирует с новой застройкой города, хотя, бесспорно, привносит в его облик своеобразный колорит, лучше оттеняя то, что достигнуто в градостроительстве за последнее время. А последствия его впечатляющи. Недаром Дамаск стал крупнейшей городской агломерацией в южной части Сирии, полной своеобразия и самобытности. И эти его качества не только не стираются новыми жилыми комплексами, зданиями общественного назначения, но, более того, подчеркиваются ими, ненавязчиво подводя наблюдателя жизни города к мысли о том, что стремление людей сохранить национальный колорит домов, улиц, публичных мест и большая мера вкуса у местных строителей смогут обеспечить Дамаску вечную юность, яркую красочность и ни на что не похожий облик.

Владимир Терехов
«ДОМ» ПОД ГОРОЙ

Очерк

Цветные фото автора

Когда самолет, пролетев над необъятной долиной Ганга и джунглями, перевалил через хребты и собирался нырнуть в долину Катманду, затянутую тучами, в их разрыве мелькнуло ослепительное белое видение. Его ни с чем не спутаешь: Гималаи!

Непал на санскрите означает «дом под горой».

В самом деле, страна прилепилась к южному склону высочайшего в мире горного хребта. Но склон этот не просто склон, а лестница из разновысоких хребтов и зияющих между ними долин, ущелий. На юге равнина поросла тропическими лесами, на севере — вечные снега и мертвые скалы. Таков Непал — дом для 18 миллионов людей.

Пронырнули слой тумана и увидели, что на нас надвигаются изумительно зеленые склоны горной долины, мелькают реки и речки, шоссе, красные кирпичные домики селений под соломой, черепицей, шифером.

И вот уже самолет катится по бетону. Аэродром аккуратен и приветлив. Подтянутые скуластенькие солдатики смотрят серьезно и браво. Росточком невелики, но под наглаженными зелеными гимнастерками, сидящими на них ловко и щеголевато, угадываются мышцы. Это и есть храбрые гуркхи — бойцы Гималаев.

Непал — вариант Индии. Похожи люди, похожи обычаи, те же боги. Жители равнин и предгорий смуглы до черноты (бенгальцы, да и только!), и образ их жизни индийский. В собственно Гималаях жизнь устроена более на тибетский лад, и население монголоидное. Но даже в Катманду, расположенном в долине реки Багмати, за двумя хребтами, на высоте 1300 метров, у самых Гималаев (дом под горой!), тип населения смешанный. И рядом с коренастым шерпой или гуркхом вы увидите грациозного глазастого индийца. Во всем этом история заселения горных долин и предгорьев.

Нужно ли говорить о красоте непальских пейзажей? Когда-то лес покрывал не только южную, но и внутреннюю территорию страны. Сейчас леса поредели. Но сосновые рощи и отдельные деревья еще стоят на хребтах, окружающих Катманду.

Среди гор — прекрасные долины с плоскими днищами, устланными галечниковыми отложениями. Таковаи долина Катманду. Недаром есть легенда о том, что раньше на месте Катманду было озеро. Но пришел некий герой и разрубил мечом скалы и дал ход воде.

Озеро действительно могло существовать тут, скажем, в ледниковый период. В том месте, где герой рассек хребет мечом, зияет узкая щель. Таких щелей в здешних горах много. Природа Непала богата на чудеса. Удивителен многокилометровый каньон, промытый рекой Сети у городка Покхары в плоском дне долины. Ширина каньона местами вряд ли больше десятка метров, глубина же — до сотни! Там в зеленом сумраке папоротников, лиан и орхидей, растущих на отвесных скалах в банном тумане мельчайших брызг, ревет и пульсирует река. Жители привыкли к чуду.

В Покхаре, разгоняя пасущихся на аэродроме коров и буйволов, регулярно садятся самолеты. Гудит базар на центральной улице городка, снуют велосипеды и автомобили. Как семафор, работает руками регулировщик. А над всем этим парит за облаками второе чудо — гора Мачапучхара (Мацапуцри), как увеличенная во много тысяч раз пирамида Хеопса, такая же геометрически безупречная и белая.

Там же, в окрестностях Покхары, еще одно чудо. Река Пхева, текущая мимо деревень и рисовых полей, отдав часть вод своих каналу, подающему их к турбинам ГЭС, вдруг срывается с конгломератовых зализанных скал в черную узкую пропасть, и только мокрый ветер хлещет из бездны, да стоит над ней вечная радуга. Потом река появляется из недр двумя километрами ниже, принимает воду от ГЭС и с рисовых полей и течет сквозь хребты к равнинам Индии.

Непал — заповедник для науки. Тайны его природы еще только-только открываются ученым. Совсем недавно обнаружилось, что Гималаи растут со скоростью до 15 сантиметров в год!

В столице, в симпатичном городе Катманду, 250 тысяч жителей. Все остальные города (их пятнадцать) по населению во много раз его меньше. Так что Непал по сути страна одного города, притом сельскохозяйственная страна. Крестьянствуют даже жители малых городов. Не только улицы города Киртипура, но и площадь у священного водоема на вершине храмового холма устлана рисовой соломой и заставлена кукурузными снопами, меж которых шастают поросята и дети. В зеленой воде водоема женщины устраивают постирушки, купают детей. Иностранные туристы старательно истирают кирпичные ступени запущенных старинных храмов…

Летишь ли самолетом, едешь ли по шоссе — видишь человеческие жилища в долинах, на склонах и на вершинах гор. Многокилометровые склоны, насколько видит глаз, опоясаны лентами террас, на которых выращивают различные сельхозкультуры, в зависимости от сезона. Зеленая лестница возносится под облака и выше. Трудом скольких поколений сотворена она! Вот рукотворное чудо!

Старинные города похожи на крепости. Дома стоят кучно. Стены, обращенные наружу, часто совсем глухи, а если есть окна, то над землей высоко, на втором, на третьем этажах. Улочки узкие. Входы во дворы — через низкие двери с высокими порогами. Старые города сложены из красного кирпича. Кирпич и сейчас популярный строительный материал. И в городах, и в деревнях. Прямо посередине зеленых полей долины Катманду то здесь, то там небольшие конические сооружения ржавого цвета, что-то вроде маленьких градирен. Их много. Каждое — в центре круга, на котором нет ни травинки — голая глина. Первое впечатление, если смотреть сверху, — культовые площадки. Но это крохотные кирпичные заводики с печами для обжига кирпича. Глину берут тут же.

В городах старое соседствует с новью, традиционное — с модерном. Новые кварталы светлы и зелены, жилые дома уютны, административные строения и гостиницы отвечают мировым стандартам и индустриальным вкусам. Но вот, к примеру, единой канализационной сети не только, скажем, в Бхадгаоне, но и в самом Катманду нет.

Красный цвет нравится непальцам. В красные одежды одеваются самые праведные из буддистов. Красные наряды надевают к свадьбе. В красный цвет часто окрашивают стены каменных и глинобитных домов.

В деревнях красной глиной мажут не только стены, но даже землю во дворе перед дверью дома. А иногда красят не весь дом, а лишь обращенный к улице причелок.

Противоречивые чувства испытываешь, когда видишь непальского крестьянина с мотыгой или похожей на совок с короткой ручкой лопатой в руках. Склонившись до самой земли, он ремонтирует свою крохотную террасу. Так же согнувшись, высаживает рисовую рассаду, связывает созревающий, еще стоящий на корню злак в шалашики, чтобы его не завалили ветры и дожди, жнет его и обмолачивает. Ловко орудуя большим ножом, срезает он стебли сахарного тростника или кукурузы. Кукурузные стебли аккуратно складывает в стожок, до единого листика — во дворе чистота. А початки гигантской гроздью навязывает на стволе стоящего у дома дерева — удивительный и необычный для нас способ хранения урожая. Стебли сахарного тростника отжимаются на ручных прессах. Крикливые девчонки и мальчишки несут свежий тростниковый сок по городам в латунных, похожих на чайник сосудах. Поскольку нет у этих сосудов ручек, носят их, обняв рукой и прижав к себе, как некую драгоценность, угощая жаждущих за малую плату сладким приятным питьем.

А по деревенским дворам дымятся печурки. Женщины, сидя на корточках, помешивают в котлах. Там тростниковый сок уваривается — будет сахар. А в чуланах все тот же сок уже бродит. Вино поспеет как раз к празднику урожая.

В канун праздника община соберется у ближнего храма. Справит службу. И когда совсем стемнеет, с музыкой, факелами и фонариками двинется в путь. Так будут носить по округе изображение Лакшми, смеясь, танцуя, распевая гимны богине плодородия, совершая возлияния молодым вином, от деревни к деревне, от храма к храму, не обходя городов; везде их будут встречать, угощать питьем и едой, кто-то отстанет, останется у родственников или знакомых, кто-то прибьется, пристанет к процессии. Будут идти всю ночь, пока круг не замкнется, пока не вернутся туда, откуда ушли.

Мне довелось участвовать в таком празднике. Он напомнил мне то ли крестный ход, то ли новогодние колядки, то ли карнавальное шествие — шумно, весело, возгласы встреч и прощаний, прибаутки.

Взрослые, дети, мужчины, женщины, молодые, старики, принаряженные, расфуфыренные и убогие, но с цветочными гирляндами на шеях, с ритуальными масками на лицах… Бухает барабан, ревут раковины, путаются в замысловатых переливах флейты, старается хор — истово, бесшабашно…

Непал — религиозный заповедник. С отрогов горы Рани Бан на долину, на город глядит храм Сваямбунатх (Шоембунат). Ему, как говорят, больше двух тысяч лет! Но взгляд его зорок — на красной кирпичной башне храма-ступы — четыре пары глаз: на юг, на север, на восток, на запад. Таких зрячих храмов-ступ в Непале, да и в самом Катманду немало. Но Сваямбунатх — самый известный. Словом «ступа» обозначают экзотическое культовое сооружение в виде более или менее округлого возвышения над землей. Самые древние из них имеют вид курганов. Более поздние сложены из камня и увенчаны причудливыми башнями. Внутри ступы находятся буддийские реликвии.

Ступа — не храм, но может входить в состав храмового комплекса. Слово «ступа» из санскрита, потому не следует удивляться, что звучит для русского уха привычно.

К Сваямбунатху из долины ведет лестница в «тысячу» ступеней. Впрочем, сейчас все меньше находится охотников подниматься по ней. Приезжают по шоссе на автобусах и такси. Встречают их монахи в желтых и красных одеждах, торговцы сувенирами и… обезьяны. Обезьяны совсем на индийский манер живут тут как у бога за пазухой.

Жрец правит службу: кропит водой, читает священные книги, возжигает свечки, воскуривает ароматические палочки, стучит в гонги и колокола, трубит в раковины, а обезьяны с визгом носятся по карнизам храмовых построек или клянчат подачку у прихожан и туристов.

Это — буддизм. А огромные человеческие глаза на башнях больших и маленьких ступ — это глаза самого Будды. И уже не одно тысячелетие живет страна под пристальным взглядом этих всевидящих глаз.

И тем не менее основная масса верующих в Непале — индуисты. Индуизм и буддизм прекрасно уживаются.

В Патане, рядом со ступой царя Ашоки (индийский царь III века до н. э., ревнитель буддизма) — поросшим травой курганом, на котором буднично пасутся козы, очень посещаемый индуистский храм. Прямо у асфальта улицы две храмовые беседки, принятые мною поначалу за павильоны автобусной остановки. В одной из них сложены детали огромной ритуальной колесницы, которую собирают и катают по улицам на праздник в честь богини, хозяйки этого храма. В другой беседке ночуют паломники и бродячие монахи, кутаясь в одеяла и оранжевые одеяния. (Ночуют, впрочем, и в первой будке, прямо на пыльных старых бревнах колесницы.) Всю ночь мерцает огонек и доносится хрипловатое пение нестройного хора — читают священные буддийские тексты…

Но присутствие буддизма не только в том, что ощущаешь на себе взгляды больших и малых ступ. Оно и в том, что на каждом шагу видишь здания с многоярусными крышами. Считают, что Непал — родина пагод, распространившихся до Шри-Ланки, Японии и Бурятии.

Не горные ли вершины, накладывающиеся одна на другую до бесконечности, подсказали древним архитекторам эту оригинальную форму, ставшую затем символом буддизма? А в Непале даже индусские храмы часто имеют вид многоярусных пагод, а не бутонов лотоса, как принято в индуизме.

И еще мне показалось, что многоярусная пагода — это гимн крыше. В дождливом климате крыша, пожалуй, важнее, чем стены. Недаром тут так популярен зонтик — это крыша, которая всегда с тобой. Большой черный зонт — неотъемлемая принадлежность непальцев. Идет ли человек по городской улице, торгует ли на углу сигаретами, стирает ли на берегу реки белье, пасет ли стельную буйволицу за околицей деревни, работает ли в поле — зонт защищает его и от холодного ливня, и от обжигающих лучей солнца. Зонтик был и остается ритуальной принадлежностью важных особ. Чтобы усилить, так сказать, образ зонта, его сконструировали многоярусным. Ступенчатые навершья буддийских ступ тоже олицетворяют собой священные зонты.

Будто многоярусные зонты — крыши Пашупатинатха, индусского храма, расположенного на крутых склонах ущелья реки Багмати. На ступенях у ее священных вод круглосуточно пылают погребальные костры. Говорят: смерть равняет всех. О каком равенстве перед ней может идти речь, если самой почетной, первой по течению реки является платформа для королевских покойников! Ниже идут места для менее знатных, а бедноту предают огню за мостом на общей площадке.

В Непале кастовая система по индусскому образцу, впрочем, уже несколько десятилетий, как официально отменена.

В храмах богини Кали приносятся кровавые жертвы. С этой богиней стоит быть в хороших отношениях, ведь без ее ведома ни родиться, ни умереть. Жрец окропит животное водой из священной реки. Если животное мечется и дрожит, значит, оно уже очистилось и готово к закланию. Его кровью омывают многорукую идолицу со страшным лицом и камни вокруг нее.

Богу — богово, людям — людское. Кровь — богине, тушку уносят домой, жрец получает денежное вознаграждение. В главный праздник богини кровь, что называется, льется рекой — рубят головы буйволам и козлам. В обычный же день обходятся петухами и козлятами. «Обычных» же дней набирается немалое количество, ведь ни одно событие в семье не обходится без общения с богом. И тем общение гарантированнее, чем весомее жертва. Перед алтарями Кали проливают кровь животных темной масти. Бедняки приносят яйца. Они белые. Но их снесли темные куры.

У реки или прямо на улице города можно наткнуться на самый обычный камень, окрашенный киноварью. Он — тоже бог, а красная краска — та же кровь. Окрашиваются узловатые корни громадных пипалов — священных деревьев Будцы.

В дряхлом дворце на центральной площади старого Катманду живет богиня-девственница Кумари.

Кумари выбирают среди девочек из семей зажиточных ремесленников. У девочки не должно быть никаких физических недостатков — ни ранки, ни шрама Щ теле. Чтобы узнать, в кого вселилась богиня, отобранных девочек, предварительно подготовив, подвергают испытаниям. Самое решающее и последнее испытание — не испугаться разных страшилищ и мертвых жертвенных животных со вспоротыми животами, проведя в их компании ночь.

Живет Кумари скучно и однообразно: раз в году, в свой праздник, она — хозяйка страны, она в колеснице, влекомой ее подданными, является всем людям, а те шумно и искренне поклоняются ей. Иногда она позволяет лицезреть себя в обычный день, показываясь на минуту в резном окошке.

Как только девочка Кумари становится девушкой, богиня Кумари переселяется в другую. Ее находят, а бывшую выдают замуж.

Существует правило: если с Кумари случается несчастье — король покидает трон. Потому берегут ее как зеницу ока.

Существует поверье: если кто женится на бывшей Кумари, того постигнет несчастье. Однако внушительное приданое и положение мужа экс-богини делают свое дело — ни одна из отставных Кумари еще свой век в одиночестве не коротала.

У горных племен есть обычай многомужества, когда жена старшего в семье сына становится женой всех его братьев. Социальный смысл этого обычая в том, чтобы имущество, землю отца не дробить между наследниками.

По этой же причине многие женщины так и не выходят замуж. На их долю не достается мужей,

— У нас никогда не было жестокого обычая самосожжения вдов! — хвалятся непальцы. А не было по той простой причине, что в Непале не бывает и самих вдов, поскольку каждая женщина — дважды жена: жена бога Вишну и жена земного мужа. Если земной муж смертен, то Вишну — вечен.

Король Непала — земное воплощение все того же Вишну.

Символика вездесуща среди реалий местного образа жизни. Она — в быту, в искусстве, в эстетике и этике, в религии, в политике.

Любимый непальцами красный цвет тоже ведь символ. Чтобы уразуметь его смысл, по-моему, нужно оглянуться на далекое прошлое, когда этот цвет ассоциировался с жизнью, огнем, богатством материальным и духовным.

Есть у индуистов и буддистов священное слово «ом». Повторяющий его, живущий под его, так сказать, сенью может рассчитывать на особую благосклонность богов. Слог «ом» пишут на стенах жилищ, на капотах автомашин, на тележках рикш, на дверях контор, на витринах магазинов, носят в виде амулетов, татуируют. Так же обстоит дело и со свастикой. Вначале это шокирует. Но объясняют, что свастика символизирует щедрость, счастье, удачу. «Вот еще одно преступление фашизма, — подумалось мне. — Фашизм осквернил и извратил, навеки превратил в проклятие, в символ зла священный знак солнца и добра индоевропейских народов…»

Средняя продолжительность жизни непальцев — 40 лет. До глубокой старости доживают немногие. Старики окружены уважением и почитанием. Но существует обычай — зажившегося старика отправлять на небо. Символически, разумеется. Церемонию справляют, когда старцу исполнится 1200 лун. Это праздник семьи и всей деревни. После церемонии главой семьи становится старший сын. Патриарх же продолжает жить среди всех, но уже одиноко, ни во что не вмешиваясь.

Непал — заповедник средневековья, хоть и живет сейчас по одному из календарей в 2044 году. Однако, что бы мы ни говорили о затянувшемся средневековье, день вчерашний вчерашним днем и остается, хоть и — долгожитель. Настоящее властно вторгается и тревожит его.

Мне объясняли, что буддийские ступы потому имеют форму полусферы, что символизируют дождевой пузырь на воде, которому подобна жизнь человеческая своей утлостью и скоротечностью.

Современные непальцы, однако, не признают этой символики. Их жизнь полна страстей, в том числе и социальных.

Как суверенная страна, Непал сложился в XVIII веке. В том же веке он стал ощущать на себе интерес Британской короны. В 1846 году феодальный род Рана, поддерживаемый англичанами, отстранил короля от государственных дел, заключил его под домашний арест. А власть премьер-министра (представитель рода Рана) объявил наследственной.

В 1951 году, говорят непальцы, справедливость восторжествовала, династия диктаторов Рана свергнута, король снова стал главой страны. Жизнь пошла по пути демократизации. Уж если монархия, когда власть короля отнюдь не номинальна, когда запрещены политические партии, когда, случается, демонстрации и митинги разгоняются с применением оружия, уж если такое воспринимается непальцами как демократизация, то что же было при диктаторах-министрах?!

Страна была изолирована от внешнего мира. Законсервирована. Непальцы не покидали страну, и никто, практически никто из иностранцев не мог приехать в Непал.

Да и что бы вы хотели от страны, не имевшей до 1951 года не только железных, но в достаточном количестве и обыкновенных колесных дорог. Вьючные тропы и то были не везде. Тюк или коническая корзина на спине с лямкой через лоб так же обычны в Гималаях, как плоский таз с грузом на голове в Индии или бамбуковое коромысло с двумя чашами через плечо в Индокитае.

Тачечник, или рикша — это транспорт сугубо городской. Основной транспорт Гималаев — носильщик. Удивляешься почти полному отсутствию вьючных животных. Непальцы объясняют это обилием рек и узких каньонов, переправляться через которые приходится даже не по мостам, а по канатам, натянутым между берегами. Часто путник идет не по тропе, а ступает по «живым», качающимся под ногами камням, карабкается по вертикальным скалам, там, где никакие животные не пройдут.

На таких тропах путники приветствуют друг друга так:

— Кале пхе! (Не торопись!)

В самом деле, неторопливость да осторожность — первейшие качества жителя Гималаев. Тут действует естественный отбор — век торопыги не долог.

Но пожалуй, есть еще одна причина «непопулярности» вьючных животных — исключительная дешевизна человеческого труда. Она традиционна и характерна для всей Южной и Юго-Восточной Азии. Обычное дело — велорикша. Но можно еще встретить носильщиков с паланкином (совсем, как во времена Шехерезады), в котором путешествует какая-нибудь состоятельная матрона.

По горным путям, по сырым террасам, по серпантину шоссе и даже по асфальту городов топают носильщики. Переносят все: мешки, тюки, сено, кирпичи, дрова, и так идут с товаром на базар, так возвращаются с покупками из города. Иные деревни, в горах ли, на равнинах (даже если до столицы рукой подать!), имеют в качестве единственного средства коммуникации с «внешним миром» лишь узенькую тропинку среди рисовых террас или полей.

Отсутствие дорог обусловлено разными причинами, среди которых не последняя — жестокая экономия пригодной для сельского хозяйства земли. Но и само оно стесняет развитие сельской технологии: урожай с поля не вывезешь — выносят, удобрения в поле не завезешь — нужно занести. А уж как быть с сельскохозяйственной и строительной техникой среди бездорожья, диких склонов и сплошь возделанных лоскутных полей? Но это уже следующая проблема.

Исход из средневековой самоизоляции начался со строительства дорог и аэродромов. В иных местах к самолету привыкли прежде, чем к автомобилю. Столица обзавелась троллейбусом.

Среди европейцев, побывавших в Гималаях (Непал, как и Индия, не избежал английского вторжения), ходила сплетня, что, мол, горцы так и не смогли изобрести колеса. И это свидетельство их умственной неполноценности.

Вздор. Колесо тут известно давно. Но применить его смогли (за неимением дорог) лишь в детских игрушках да в изобретениях, призванных механизировать процесс общения с богом. Бумажка с текстом закладывается в барабан на оси. Да и на самом барабане написана священная формула. (Например, общеизвестное: «Ом мани падме хум».) Барабаны эти расставлены на территории буддийских храмов. Прихожане, проходя мимо, проворачивают барабан, тронув его рукой, и — готово: его обращение к богу отправилось по адресу. Сколько раз барабан обернется, столько раз и бог услышал тебя. В ходу и ручные барабанчики с рукояткой и с противовесом на цепочке. Его крутят по часовой стрелке, держа в руке. Свободной же рукой можно в это время делать другую работу, какую угодно: есть, например, или на карманном калькуляторе подбивать дебит с кредитом, если твое рабочее место — прилавок магазина.

Заставили работать и текущую воду. Чтобы увидеть водяные молитвенные мельнички, не нужно забираться в глушь непальского «дальнего северо-запада» — я видел их у родников и ручьев на дороге из Трибхуван — университета (где учатся 5 тысяч студентов!) в Киртипур. Вначале я принял их за детское творчество. Но оказалось, что это не игрушки. На небольших речках стоят настоящие водяные мельницы для очистки риса и помола зерна — совсем такие, каких много было еще недавно в горах Кавказа. Возле ущелья, через которое вытекло озеро, занимавшее в древности долину Катманду, с грохотом вращаются шаровые мельницы и дымит труба цементного завода.

На строительство дорог камни дробят вручную обыкновенным молотком. Но вот слышно сопенье перфоратора — скалу своротят взрывом, а разберут экскаватором.

В строительстве дорог и заводов Непал сотрудничает со многими государствами, и прежде всего с соседями: Индией и Китаем. Наша страна тоже содействует индустриализации бывшего «гималайского отшельника». С участием советских специалистов и техники строятся и построены, например, участок транснепальской дороги «Запад — Восток», гидроэлектростанция на реке Роси, построен большой сахарный комбинат, завод сельскохозяйственного инвентаря и оборудования, сигаретная фабрика (непальцы курят от мала до велика!). На гималайских дорогах рядом с индийскими и японскими автомашинами встречаются наши «УАЗики».

Для индусов и буддистов Гималаи — обиталище богов. Потому у гималайских храмов и монастырей много волосатых «риши», бритоголовых лам и пыльных заморенных паломников. Конечно, не все паломники пыльные и заморенные. Те, кто прилетел самолетом или приехал на собственном «авто», выглядят вполне жизнерадостно и бодро. Тех, кто добрался до цели в переполненном автобусе, после гималайских дорог пошатывает. Но многие поднимаются на Гималаи пешком (к иным святыням, кроме троп — ведь Непал! — никаких дорог).

У знаменитой ступы Боднатх по кирпичной мостовой семенит на коленях закутанный в желтое бритоголовый человек. Это паломник-буддист. Он пришел поклониться Будде из далекого горного селения. Всю дорогу шел, вернее, полз на коленях. Он не калека. Просто у него такой обет — пройти весь путь на коленях. Не каждому здоровому по силам такой подвиг. Чтобы не избить своих колен до костей, он прикрыл их обрезками автомобильных шин. Рационализация, цивилизация. И все-таки не понятно, как он смог, не пользуясь своими ногами в полной мере, пробираться по горным кручам. По-видимому, автомобильные нашлепки на коленях — не единственная его уловка.

Раннее утро…

В Патане на проезжей части улицы, прямо на асфальте, как раз у «кургана» Ашоки, лежит человек. Прохожие смотрят на него спокойно. Лишь дети, ведомые в школу мамашами, оттягивают родительницам руки, пытаясь задержаться у неожиданного зрелища. Человек лежит, растянувшись лицом вниз. Автобусы и такси осторожно его объезжают. Человек вытянул руку перед головой и куском красной глины провел на асфальте черту. Затем встал. Он очень волосат. Если его помыть, он стал бы черен, а так — сед от пыли. Одежда — убогая накидка. Лицо измазано серым (пепел, замешанный на топленом сливочном масле). На лбу краской знак, подобный латинской букве «у». Это вишнуит — почитатель бога Вишну. Человек делает несколько шагов вперед. Останавливается — пальцы босых ног на черте, которую он только что провел. Снова ложится. Вытягивается. Проводит черту. Встал. Несколько шагов вперед, ложится… Все повторяется бесконечное число раз. Так, отмеряя собственным телом свой путь, он приближается к цели путешествия — скульптуре спящего Вишну, одной из главных святынь Непала и всех вишнуитов мира.

Побыть поближе с богами — великое благо для индуиста. В уединенных пещерах Гималаев еще можно встретить отшельников. Так было всегда.

Но вот волна времени.

На гималайских дорогах полно европейцев-туристов, организованных и «диких». Индустрия туризма развивается соответственно «мировым стандартам»: строятся гостиницы, игорные заведения, стадионы. Туристам открыт доступ в храмы. Мало того, похоже, что и храмовые действа в какой-то мере рассчитаны на туристов. Когда Кумари являла нам свой лучезарный лик, назойливые мальчишки не прекращали торг, святотатственно не обращая внимания на живую богиню. Ведь ее показывали не им, а заморским «мистерам».

Нет сомнения, в этом знак нового времени. Иностранец может купить или взять напрокат велосипед, мотоцикл, автомобиль или небольшой автобус (смотря, что по карману) и — кати себе, куда глаза глядят. Какая, однако, метаморфоза за тридцать с небольшим лет!

По гостиницам гастролирует семья итальянцев: муж с женой и двумя девчушками. Музицируют. Леонардо вот уже девять лет, как путешествует по Индии, Непалу, побывал в Таиланде и Шри-Ланке. В дороге и жену себе нашел и дочек родил. Кормятся публичными выступлениями. Музыку сочиняет сам.

— Когда же на родину?

— Не знаю… Привык… В Европу не тянет…

Непал — одна из немногих в мире стран, по территории которой передвижение иностранцев не регламентировано.

Но это не все.

Непал (как Гоа в Индии) — заповедник для хиппи. На своей родине движение хиппи выродилось, захирело — последние их могикане доживают тут. На озере Пхева они было оккупировали островок с маленьким храмом. Пришлось выдворять. Я был на том островке, там чисто и благопристойно. А хиппи стоят лагерем на забурьяненном берегу озера и целыми днями просиживают в ресторане, оборудованном тут для туристов. Туристы фотографируются в компании волосатых «детей-цветов» и находят в том немалое развлечение.

Примостившись на деревянных мостках среди лодок, служащих для перевозки паломников и туристов на островок, занимается стиркой молодая женщина. Белокожая, беловолосая. В браслетах, с колечком в носу. Мне показывают ее, как местную достопримечательность.

— Хиппи? — спрашиваю.

— Ноу, непали. Вайт непали.

Не верю:

— Разыгрываете?

Не разыгрывают. Эта женщина здешняя. Игра природы. Дочь гималайских снегов.

В центре старого Катманду на вершине пирамиды (прямо копия ацтекской!) храм. По лестнице поднимаются, спускаются люди — молодежь. Любопытства ради ступил на ее ступеньки. Войдя, обнаружил на террасе вокруг храма неряшливых, нестриженных, нечесаных босяков в расслабленных позах, с туманным взглядом. Заглянул в храм — теплятся свечи, мерцает многорукое божество — не разглядел какое, потому что вертеп оказался набитым лежащими, сидящими, ползающими сумрачными личностями. Они были заняты собой и не проявили ко мне интереса, они были заняты своим тихим делом, почти обрядом. А черноволосый мальчишка уже теребил меня за рубаху: «Мистер, наркотик? Гашиш?»

Но и это еще не все.

Мода на буддизм и индуизм захлестнула Запад. Конечно, виноваты в этом йога и тантра. В них достаточно экзотики и мистики, чтобы привлечь пресыщенного или разочарованного человека.

Увлекшись атрибутами восточных культов, буддистами и кришнаитами провозглашают себя всякого рода «опрощенцы» типа «хиппи». Они отираются возле непальских храмов и святынь. Многие очень скоро «эволюционируют» от лодырей и чудаков до наркоманов. Свою деградацию они называют поисками высоких духовных истин. Много ли найдено в этих поисках — неизвестно, но непальской молодежи, которой живется нелегко, эти «искатели» принесли такой букет пороков цивилизации, что правительство Непала ищет выход из создавшейся ситуации.

Впрочем, восточная философия вполне достойна того, чтобы от нее не отмахивались. В ней много мудрого. Ну вот хотя бы такой пример: в раннем буддизме не поклонялись Будде, а чтили лишь место, древо, под которым Сиддхартха Гаутама пробудился к истинной жизни («будда» на санскрите означает «разбуженный», «пробудившийся»), постиг истину, разумеется, истину буддийскую. Согласно буддийскому мировоззрению, мирозданием и судьбами людей управляют не боги, а лишь законы природы…

Разговорился с двумя непальцами. Один инженер-строитель, другой филолог. Филолог изучал свой предмет в Советском Союзе. Разговор был столь теплым, что я не удержался и спросил, кто они — буддисты или индуисты?

— Атеисты! — с готовностью ответил инженер.

Надо же, американцы и немцы принимают буддизм и индуизм, а натуральные буддисты и кришнаиты становятся атеистами.

— Да что они знают о нашей жизни? Они знают буддизм издали и с фасада. А мы — изнутри, потому и пришли к атеизму.

На стертых ступенях старых храмов — тибетский рынок. Тибетцы? Да.

Связи Непала с Тибетом всегда были тесными. Через Непал и Тибет шли торговые пути из Индии в Китай и обратно. Не одна тысяча тибетцев прошла по этим путям, покидая родину в пятидесятых и шестидесятых годах нынешнего века. До сих пор еще не заброшены тайные тропы через непало-тибетскую границу.

В архитектуре поселков, где проживают «непальские» тибетцы, нет ничего азиатского — дома похожи на бараки. Там и жилье, и мастерские, и школы. Конечно, заниматься сельским хозяйством у переселенцев возможности нет. Средства к существованию получают они от пособий (как беженцы), от ремесленничества. Мужчины занимаются отхожими промыслами, нанимаются на стройки, в систему обслуживания. Кое-кто обзавелся лавками — торгуют. Живут тибетцы не беднее местного населения (выработка национального продукта на душу населения в Непале одна из самых низких в мире).

Однако вид поселков убог и запущен. Да и распродажа на сувениры культовых реликвий не говорит об особенном достатке. На тибетском рынке можно купить ритуальный бронзовый нож — пурбу, закопченные, пахнущие дымом и прогорклым маслом старые маски богов-охранителей, морские раковины и чаши из человеческих черепов, оправленные в серебро; флейты из человечьих берцовых костей.

А может, в этом веяние времени — предметы истории и культа заменяются импортным ширпотребом? Похоже, этот вопрос тревожит одних лишь ученых — ведь уходят, рассеиваются по свету дорогие для науки предметы древней культуры.

Боднатх и Сваямбунатх — словно военные корабли на параде. Будто корабельные ванты к мачтам, к вершинам ступ прикреплены многочисленные канаты с нанизанными на них разноцветными флажками. Это не украшения. Как не являются украшениями лоскутки и ленты на ветвях священных деревьев язычников. Каждый флажок — жертвенный дар и обращение к богу. Ветер полощет флажки — бог слышит голоса взывающих (это позже альтернативой капризным ветрам была придумана водяная чакра).

На закате тысячи бумажных воздушных змеев вьются над городом — с храмовых террас их запускают непальские мальчишки. Радостным смехом и звонкими криками одобрения они поощряют того, чей змей взлетел выше всех.

А утром серьезные, с ранцами, портфелями и просто торбочками (у кого что есть) к десяти часам идут в школу.

В Непале бесплатное начальное образование. Но можно ветретиться и с такой ситуацией, когда зарплату учителю дает государство, а школа содержится на родительские взносы.

Непальские школьники в разговоре со мной говорили, что их мечта — учиться в Советском Союзе. Непал — третья страна в мире по количеству уезжающих ежегодно на учебу в СССР.

Есть в Катманду интересное общество — «Клуб друзей», объединяющий тех, кто учился в СССР. Бывал я в этом клубе. Там говорят по-русски, поют наши песни, с жадностью слушают людей, приехавших из Союза, интересуются новостями о жизни в Советской стране, сами организуют беседы и выставки об СССР.

Я познакомился с ребятами и девчатами, только что окончившими свою учебу, и с теми, кого молодыми уже не назовешь. Многие из них работают в государственных учреждениях, на государственных и частных предприятиях. Есть, правда, и такие, кому по специальности дела на родине не нашлось. Рамеш сказал, например, что, несмотря на диплом врача, стал коммерсантом. Это тем более удивительно, что врач (как и адвокат) — профессия тут престижная и доходная. Но торговля, верно, доходнее.

Старшие приводят в клуб своих детей, особенно те, кто хочет, чтобы их дети тоже, как и они сами, получили образование в СССР.

Они во все глаза глядели на нас, прислушивались к русской речи. Это была их первая встреча со страной, в которой пройдут чуть ли не лучшие годы их жизни.

В магазине советской книги продаются издания о нашей Родине и произведения наших писателей на английском, непали и русском.

При советском культурном центре действуют курсы русского языка.

В гостинице молодой непалец расспрашивал меня о том, как по-русски сказать «добрый вечер», «спасибо», «добрый день» и тому подобное; попросил написать это все по-русски, попросил переписать ему русский алфавит. А назавтра уже приветствовал меня, правда путая «до свидания» и «здравствуйте». И когда я его поправлял, он вместо «спасибо» говорил «пожалуйста».

— Ничего, — успокаивал и ободрял я его. — Москва не сразу строилась!

— О, Москва — хорошо! — соглашался новый мой друг. И, похлопав меня по плечу, улыбался широко и открыто.

…Но есть в Непале и свои тайны…

Двери храма Пашупатинатх и многих других перед иноверцами закрыты наглухо.

На торговой площадке в Патане, что рядом с Дарбаром, полно народа. Мальчишка лет тринадцати лежит на кирпичной мостовой. В лице ни кровинки. Шея проткнута ножом. Это только что сотворил «йог». Он сидит рядом с «жертвой» в самоуглубленной позе. Его ассистент что-то с жаром вещает. О чем говорит, мне не понятно. Но толпа, внимая ему, лишь загипнотизированно ахает. У мальчишек, пробравшихся было поглазеть в первые ряды, не выдерживают нервы. То один, то другой из них пытается улизнуть. Но «гипнотизер» бесцеремонно хватает такого за шиворот и водворяет на место. И те перепуганно смиряются со своей участью.

Но вот после того, как деньги собраны, раздаются удары бубна, голос оратора достигает высоких нот, толпа накаляется. «Йог» встрепенулся, нависает над поверженным отроком, на мгновенье накрывает его собой. И вот страшный нож уже в его руке. «Мертвец» постепенно оживает. Вот измученный, но совершенно невредимый идет по кругу, смущенно улыбаясь.

Затрудняюсь сказать, что это было. Гипноз, фокус или «обыкновенное чудо», на которые все еще богат Восток.

Одна из туристических фирм называется «Йети». О йети или охотно говорят, или отмалчиваются.

Однажды мой вопрос о йети раздраженно парировали:

— Вот ты сам и есть йети.

Я опешил:

— Что такое?

— А то, что йети выдумали европейцы. Им экзотику подавай. Вот непальцы и культивируют эту экзотику специально для вас. Туристов привлекать.

Так говорят горожане, деловые люди. Горцы же, те, кто мог бы поведать о йети что-нибудь подлинное, в разговоре о нем немногословны. Вокруг йети, похоже, существует какое-то табу или суеверный трепет.

А что же Эверест? Эта гора священна для индусов и буддистов — на склонах Эвереста монастырь, к которому стекаются тысячи паломников со всего буддийского мира.

О популярности горы среди альпинистов и туристов говорить не приходится. Подступы к ней уставлены капитальными «фирмовыми» и частными гостиницами и временными самодеятельными лагерями. Все хотят если не помериться силами с царем гор, то хоть лицезреть его.

Эверест вызывает не только священный или эстетический трепет, но и трепет финансовый. Познакомиться с ним стоит не малых денег — 3 тысячи долларов! А для Непала Эверест давно стал не просто национальным достоянием, но и доходным предприятием, обеспечивающим устойчивое поступление иностранной валюты. Так что Непал в известной мере находится у Эвереста на иждивении.

Да и не только у Эвереста, а у всех Гималаев. И тем не менее иные из вершин, в том числе и красавица Мачапучхара, ограждены от досужей стопы туриста. Их святость выше корысти. Впрочем, дело, может, и не в святости, а в чувствительности непальцев к красоте. Склоны популярных гор так замусориваются восходителями, что введены ограничения и штрафы.

А что касается Эвереста, то очередь экспедиций, желающих покорить вершину, расписана уже на много лет вперед. Непальская туристическая фирма организует к Эвересту авиаэкскурсии. Самолет летит из Катманду на восток и, облетев вершину, возвращается назад. Это, наверное, незабываемо.

Наша автобусная поездка к Эвересту не состоялась из-за разрушения дороги недавними ливнями. Мы прибыли в Непал на второй День после их прекращения. Тяжелые, неповоротливые водяные тучи — остатки необыкновенно позднего в этом году муссона — неохотно покидали окрестные долины. Воздух становился все чище. Горы объявлялись на рассвете и на закате, но с каждым днем время их видимости все увеличивалось.

Я знал, с какой стороны должен быть Эверест, и однажды утром поднялся на открытый холм за городом. Гималаи уже сияли. Среди других виднелась массивная вершина.

— Эверест? — спросил я у непальца, который оказался рядом со мной.

— Йес, — ответил он. — Маунт Сагармата!

Эверестом гору назвали в честь англичанина Джоржа Эвереста. Известно еще одно имя горы: Джомолунгма, Чомолунгма — так называют ее люди, живущие на ее склонах. Но (удивительное дело!), несмотря на то что научные, спортивные и туристские пути к горе ведут в основном через Непал, как-то не привилось, не стало популярным в мире непальское имя горы: Сагарматха (в произношении — Сагармата), что можно перевести как «Мать Вселенной».

Владимир Ситников
ЭТО ХРУПКОЕ РАВНОВЕСИЕ…

Очерк

Художник И. Коман　

Когда у моих друзей возникает необходимость купить свежего цветочного меда, они справляются у фаленских приятелей: как там, в Тютрюмах?

— Ну, в Тютрюмах, да не быть! — с ноткой обиды отвечают приятели из Фаленского района.

Затравеневшая, диковато красивая деревенька Тютрюмы, что доживает свой век на высоком берегу реки Чепцы, хороша в любое время года. Отсюда все окрест видать. Летом радуют глаз широкие заливные луга, блестящее лезвие реки и круглые, будто подносы, озера.

Стоят теперь в Тютрюмах, когда-то большой деревне на две улицы, всего два дома. В одном бывают жильцы только в теплую пору, а в другом постоянно обитают супруги Блиновы — Павел Андреевич и Клавдия Исаевна. Деревня давно провозглашена неперспективной, а вот эти хозяева никак не хотят расстаться с нею. Пробовали Блиновы жить в городе, да душа не вынесла.

— Поперек сердца во дворе городском сидеть да глаза пялить. Нечего там вовсе делать. А у нас-то тут ведь благодать! — восклицает Клавдия Исаевна.

Павлу Андреевичу и Клавдии Исаевне по восемь десятков, а они и с коровой, и с пасекой управляются, не без основания полагая, что именно благодаря этим занятиям здоровьишко есть.

— В городе-то мы бы давно задохнулись, — добавляет более категоричная в суждениях Клавдия Исаевна, наливая нам густого, с пенками молока.

Летом в Тютрюмах оживление еще и потому, что открывается тут коровий лагерь, командуют зычно конные пастухи, то и дело наезжают из деревни Плесо звонкоголосые доярки. А вот по зимам единственная нитка лыжного следа соединяет тютрюмовцев с внешним миром — магазином, больницей, станцией Леваны.

— Иногда по зимам-то ужасть как страшно бывает, — признается Клавдия Исаевна. — Волки то лося к пряслу подгонят, то меж собой драчу разведут. Одинова столько после их драчи шерсти осталось, целые варежки можно связать.

Около дома ровный самоварный гул работающих пчел. К ним у Блиновых родственное, почтительно-нежное отношение: «За три версты с грузом милая летит», «Хорошо работают, погонялу не надо».

В свое время Павел Андреевич был бухгалтером в Низевском сельпо, газета и книга не сходили со стола. Глядя через сильные диоптрийные очки, рассказывал о жизни пчел, свойствах меда и прополиса, приводил удивительнейшие истории, вроде такой, что Александра Македонского, умершего в Персии, везли домой в гробу, залитом медом, что у каждой пчелиной семьи свой особенный мед, свой прополис. Одинакового ничего не бывает: ведь берут пчелки нектар с самых разных растений — с иван-чая, васильков, липы, дикой малины, а дозировка самая разная в рамках.

Как бы в подтверждение этого Павел Андреевич открыл бидоны с медом, показывал, как даже на взгляд отличается мед, взятый на разнотравье, от меда, взятого с кипрея. Тяжело, беззвучно лилась в посудины тягучая янтарная, наполненная скрытой солнечной силой струя самой сладкой пищи на земле. Духовит, сладок, чист был тютрюмский мед!

После знакомства с пчеловодами я пришел к выводу, что они все или в большинстве своем склонны к философствованию. Может, характеры такие у них, а может, оттого, что постоянно-наблюдают удивительно организованную жизнь пчелиного общества, каждый член которого четко знает и ведет свое дело: одна пчела собирает нектар, другая строит соты, третья отвечает за санитарное состояние улья и убирает все, что может восковому городку повредить. Имеются в пчелиной семье санитары, кормилицы, водоносы, наверное, воины-пограничники. И каждая проходит эти стадии, пока доживет до высшей — станет рабочей пчелой, заготавливающей нектар, смолу для прополиса, воду.

А возможно, тяга к философствованию возникает у пчеловодов еще и от близости к тем глобальным проблемам, которые проявляются в этом малом пасечном мире. Возьмем хотя бы конфликтные ситуации, возникшие теперь между природой и невидимым размахом цивилизации. Они, эти конфликты, очень сильно и тревожно проявляются в жизни труженицы-пчелы. Наверное, она раньше других существ ощутила изменения, происходящие в окружающей среде. Укрупнились города, деревни в поселки сселились. В чем-то выиграл, в чем-то проиграл, но, наверное, больше выиграл человек, пошло это на пользу ведущим сельским отраслям — животноводству, зерновому хозяйству, а вот маленькой пчелке стало тяжелее: вокруг такого большого поселка распаханы луга, пыльные дороги и асфальтовые магистрали, перекрестив и опоясав их, мешают пчелиным рейсам за медом. Представьте себе незавидную долю крошечного трудолюбивого существа, которое-возвращается за три километра с наполненным медом зобиком. Пчела, выбиваясь из сил, летит, почти касаясь травы. Ей так тяжело, что она не может попасть с лету в улей, пчеловоды делают трапик, чтобы по нему могла она подобраться к летку. И вот в крупном поселке ей вовсе плохо, потому что автомашины и тракторы затрудняют пчелам их медовый путь, сбивают их.

И еще повод для раздумий: в перегруженных пасеками местностях близ поселков начинается тихое воровство меда из чужих ульев. Стремясь удовлетворить потребности своей семьи, берут пчелы мед уже не с растений, а из чужих ульев.

И еще непредвиденные последствия. В последнее время популярным лечебным средством стал пчелиный клей — прополис. И вот на пасеках, расположенных в городской черте, близ дорог прополис претерпел качественные изменения, он потерял лечебные свойства, выражаясь ученым языком, стал фальсифицированным. Смолистые частицы пчела берет здесь не с растений, а с дорог, покрытых гудроном, с крыш, затянутых толем. Такой черный прополис уже не имеет лечебных свойств.

Закрадывается в голову фантастическая мысль: уж не под влиянием ли человека пошла пчела на такой подлог? Встречаются ведь среди пчеловодов бессовестные ловкачи, которые, стремясь нажиться на медовом дефиците, готовят фальсификат меда из сахарного песка, а чтобы увеличить вес и объем, подливают в него воды, подмешивают мел, муку, крахмал, падевый мед и всякую другую ерунду. Не хватает на них зла! Но я уклонился от нити разговора.

Еще раз природа и цивилизация пришли в противоречие, от которого страдает пчела-труженица. Я имею в виду широкую химизацию сельского хозяйства, применение гербицидов и пестицидов, от которых гибнут пчелы, шмели, другие полезные насекомые, опыляющие растения. Меньше становится насекомых, а ведь четыре пятых всей флоры на нашей планете погибло бы, не оставив новых поколений, если бы не насекомые-опылители. В разгар цветения каждое утро на полях, лугах, в лесах раскрываются миллионы цветов, каждый из которых должен принять этих удивительных насекомых. Но вот гибнут пчелы и шмели от химии. В правобережных районах Горьковской области, к примеру, из 17 видов шмелей — опылителей клевера осталось 6–7, исчезли дикие пчелы — опылители люцерны. А там, где пчелы не гибнут от пестицидов, это не должно успокаивать нас, так как в меде, взятом в обработанных химией местах, обнаруживаются так называемые остаточные количества ядохимикатов.

Так что же, начисто отказаться от химии? Не будем ставить вопрос так категорично. Должно победить разумное отношение цивилизованного человека к природе. Иначе сук, на котором он сидит, вот-вот рухнет под ударами его топора. Речь идет о том, чтобы запретить опрыскивание пестицидами лесных опушек, обработку растений-медоносов. Многие из тех бед, которые мучают пчеловодов, можно отвести при разумном и дальновидном отношении к природе. Что же мешает эти беды отвести, что мешает брать много хорошего, целебного меда и других продуктов пчеловодства?

Тут пчеловоды не оригинальны: они, как и работники сельского хозяйства, отвечают — погода!

Нет, наверное, такого места на планете, где бы ни предъявляли люди претензий к погоде. Каждый год к ней свой счет, потому что непостоянна она: то задождит не в меру, как в мокрых 1986–1987 годах, то вдруг начнет без милосердия сушить, как это происходило летом 1972 года. Вздыхают о нужной погоде речники и сплавщики, комбайнеры и пчеловоды. У каждого к ней свой счет. Но, увы, пока даже самые авторитетные учреждения не всегда берутся загодя определить погодное будущее.

В человеческой памяти остаются необычные по своей погоде лета. Несколько лет подряд проклинали сырую погоду пчеловоды. Вроде бы им-то что на нее ссылаться: улей под крышей, сам пчеловод тоже не под открытым небом. А вот находятся они в прямой зависимости от солнышка да дождичка: то медоносы из-за погоды цветут слабо, то взяток пчеле собирать возможности нет. И немало было таких утверждений, что, мол, хиреет пчеловодство в Кировской, да и в других областях Северного Нечерноземья — тоже из-за погоды.

Еще одна, и довольно значительная, часть пчеловодов и людей, связанных с пчеловодством, считает, что значительное сокращение пчелосемей произошло в последнее время из-за внезапной беды — варроатоза.

У пчелы, к великому сожалению, немало противников и прямых врагов. Так вот врагов в наши дни у нее прибавилось. Есть такие, против которых она не может оборониться своим жалом, откупиться медом. Я веду речь о вредном, коварном клеще с заморским именем варроа, которое он получил по фамилии своего открывателя. Чистоплотная пчела никак не может сама справиться с этим паразитом, он изматывает ее силы, сводит к нулю работоспособность. Появившийся в 1964 году варроатоз выкосил в некоторых местах пасеки. Единственным способом борьбы до недавнего времени считалась термическая обработка ульев. Некоторые отчаявшиеся пчеловоды вынуждены-были задымлять пчелиные семьи и ликвидировать пасеки.

Вполне объяснимую панику создало то, что долгое время не было эффективного способа борьбы с клещом, и он свирепствовал почти во всех странах Европы, гулял и по нашей стране. Да, клещ варроа стал для пчеловодства проблемой номер один. «Только общими усилиями можно до минимума снизить пораженность пчел варроатозом, — писал один ученый-очеркист. — Нужны систематическая обработка пчелиных семей, независимо от того, состоят их хозяева членами Общества пчеловодов или нет, обеспечение лечебными препаратами, предоставление термических камер».

Я был наслышан, что в Кировской области размеры пчелиного бедствия оказались не так широки, но все равно значительны. Из-за коварного клеща варроа исчезли целые пасеки, пользовавшиеся заслуженной славой.

Я с пристрастием расспрашиваю о страшном враге пчеловодства, листаю журналы, выискиваю сообщения об успешной борьбе с клещом. На шумном знойном рынке крымского города Ялты пчеловод, торгующий мелко нарезанными медовыми сотами, неожиданно блеснул познаниями по поводу клеща. Он заявил, что этот самый клещ вначале одолевал самых ленивых — трутней. Клещевые самки предпочитают для кладки яиц трутневые ячейки с личинками, готовые к запечатыванию. Если не лениться и чаще вырезать этих лентяев трутней, то и клещу ходу не будет к рабочим пчелам. Мне не удалось на деле проверить, как это получается у крымчанина, но способ этот широко применяют и наши северные пчеловоды.

Житель города Донецка Вячеслав Петрович Фирсов рассказал, что остался очень доволен, когда внял совету журнала «Пчеловодство», который напечатал отчет с симпозиума по варроатозу, где упоминается о борьбе с клещом с помощью муравьиной кислоты. Этим способом пользуются в Польше, Чехословакии, Турции, ГДР и ФРГ. Оказывается, клещ дуреет и гибнет от паров этой кислоты.

Заглянул я в Кировскую контору пчеловодства. Оказалось, что и У нас о муравьиной и щавелевой кислотах заводского изготовления знают. Начальник областной конторы Юрий Петрович Смышляев отметил, что кислоты дают стопроцентный эффект борьбы с клещом, но вот беда: пока очень трудно найти их. Однако уже изыскиваются возможности, ставится вопрос… В общем способы борьбы с варроатозом вызывают большие надежды и вселяют оптимизм в Души пчеловодов.

Юрий Петрович усмехнулся, когда я начал толковать о том, что сильно мешают развитию отрасли неблагоприятная погода и варроатоз.

— Пожалуй, все гораздо сложнее, — сказал он. — Погода и раньше была разной, а варроатоз появился только в последнее время. Беды пчеловодства коренятся прежде всего в отношении людей к пчеле. Пчеловодство — не обязательная, а желательная отрасль, вот и постарались освободиться от нее многие колхозы и совхозы: за пчелу спроса нет, и голова за нее не болит.

Очень пунктуальный человек — главный зоотехник Кировской областной конторы пчеловодства Михаил Андреевич Кудрин — привел мне довольно выразительные данные, говорящие о нынешнем состоянии немагистральной отрасли — пчеловодстве. В 1940 году в колхозах и совхозах Кировской области насчитывалось 68 тысяч пчелосемей, в 1979 году осталось всего 20 тысяч. Теперь произошло дальнейшее сокращение из-за непогоды и варроатоза.

Каждый, даже маленький довоенный колхоз держал свою пасеку. Было время, когда райзо давало по 6–7 пчелосемей на колхоз для опыления клеверов и сеяных трав. Пчеловодство считалось и престижным делом, и признаком достатка. Его любили. И еще у маленьких деревень хватало для пасек медоносных мест.

С укрупнением хозяйств произошло не только сселение деревень, починков, малодворок, но и сокращение пасек. Во-первых, потому, что сократилось сельское население, во-вторых, многие пчеловоды уехали от медоносов. К чему это привело, я уже упоминал в начале очерка.

Такова логика развития, такова общая картина.

И в то же время люди, хорошо знающие отрасль, в один голос заявляют, что пчеловодство Северного Нечерноземья может и должно процветать.

По приблизительным данным, в мире насчитывается 45 миллионов пчелиных семей. В нашей стране их 10 миллионов. Ведущее место по численности пчелосемей и объему производства основных продуктов занимает Российская Федерация, но, увы, не на севере республики, хотя здесь богатейшие медоносы: луговое разнотравье, липняк, заросшие кипреем и дикой малиной вырубки.

— Мы самое малое можем держать в нашей области пятьсот тысяч семей, — сказал начальник пчелоконторы Юрий Петрович Смышляев. — А у нас нет и ста тысяч, двадцать процентов от возможного, потому что основная масса лесов и кустарников пока не используется для пчеловодства.

В чем же все-таки причина? Почему вроде бы при общем благожелательном отношении к отрасли она пока не дает желаемой отдачи? Ведь Кировский облисполком принял специальное решение о восстановлении всех необоснованно ликвидированных в последнее время пасек, и вроде пчелоконтора предпринимает немало усилий для того, чтобы пасеки эти восстановить.

И тут уже мы сталкиваемся с чисто психологическими моментами.

В Кировской области для развития пчеловодства определены по природным и климатическим условиям две зоны — северная и южная.

По планам специализации сельского хозяйства в этих зонах намечено перевести пчеловодство на промышленную основу. Предполагается это осуществить путем организации крупных пасек на 500— 1000 пчелиных «семей в составе межхозяйственных производственных объединений. И вот такое объединение было в Кильмезском районе, который считается «медовым».

Для Кильмези, где, выражаясь языком специалистов, имеются богатые ресурсы медоносов: широколиственные леса (липа, клен, кустарник), гречиха, немало лесных вырубок с кипреем и дикой малиной, пчеловодство — исконная отрасль. Старожилы помнят годы, когда пчеловоды не знали, куда девать мед, продавали его по низким ценам. Причем были такие виртуозы, что даже с весенних медоносов успевали его брать.

То, что надо было создать объединение, пожалуй, сомнений не было. Это гарантировало бы квалифицированное руководство отраслью, дало возможность наладить снабжение всех пасек инвентарем, вощиной, а в сложные годы — сахарным песком и лечебным сахарно-медовым тестом — канди. Пчеловоды тут получают зарплату более высокую, чем в колхозе и совхозе.

Колхозы и совхозы отдали свои пасеки в объединение, заплатив небольшие паевые взносы. Все законно, но вот беда: вышедшие из хозяйства пасеки иные руководители перестали считать своими и не приноравливают севообороты к нуждам пчеловодов. Раньше колхоз стремился близ пасеки посеять гречиху, старался клевер химией не обрабатывать, а то погибнет пчела. Теперь многие перестали заботиться о пчелином севообороте. И уже без стеснения пускают в ход ядохимикаты, не предупреждая об этом пчеловодов.

— Выходит, теперь мы пчеловодам враги, — признался очень умный, дальновидный руководитель, тогдашний председатель кильмезского колхоза «Россия» Василий Потапович Логинов. — Нас уже их заботы не задевают…

И с кадрами в объединении стало скудновато: уходили молодые помощники пчеловодов, так как зимой их занять нечем. Обсуждалась идея организовать производственный цех с поточной линией по первичной обработке и расфасовке меда, участок по изготовлению ульев, рамок, прочего инвентаря, тары для меда, лечебного канди, чтобы было где работать зимой помощникам пчеловодов, да и польза была бы. Однако не получилось. Уходят с таким трудом подобранные работники. Но это только одна проблема.

Кого из нас в детстве не тревожила и не волновала существующая в природе взаимосвязь, которую подтверждали сенсационные факты о том, что овцы съели Англию или кролики разорили австралийских фермеров. И вот у нас, оказывается, нарушение взаимосвязи. Обнаружилось, что в южных районах те чудесные медоносы, о которых я слышал раньше (липа, кипрей, разнотравье), стали очень и очень скудными. Кое-где нарушилась чуть ли не извечная связь: липа — пчела — мед, гречиха — пчела — мед, кипрей — пчела — мед.

Спросил я в Кильмези: как с липой?

— Мочальный куль вытеснил мед, — ответил мне пчеловод Александр Сергеевич Билялов.

Оказалось, что в кильмезских лесах беспощадно истребляется липа. И делают это не только частники-браконьеры, добывающие лыко для мочала, но и предприятия, лесхоз, заготконтора райпо, изготовляющие кули, щетки, мочальную ленту для промышленности. У них свой план на эту продукцию. Они обязаны. У пчеловодов же сердце кровью обливается.

Одна двадцатилетняя липа дает три-четыре килограмма сухого мочала. Для того чтобы заготовить шесть тонн мочала, надо уничтожить целый гектар липы, а чтобы выполнить план лесхозу и сдать 100 тонн мочала да 80 тонн заготконторе, требуется уничтожить уже 30 гектаров липняка (40 тысяч деревьев). Это за один год.

А ведь один гектар липняка способен дать тонну меда. Причем без всякого ущерба для леса. Тут опять пчеловодство — страдающая сторона. Пчелам нужна живая, цветущая липа. Ведь одна взрослая липа заменяет гектар гречихи. Сколько же меда и других ценных продуктов пчеловодства недополучат пасеки, если вырубить 40 тысяч деревьев? Даже считать страшно.

Лесхоз называет такие рубки санитарными. Частник же, зарабатывающий на мочальном промысле по десятке в день, не щадил даже мелкие липки. Мне рассказывали, что такие браконьеры, надевая на ствол дерева тросовую петлю, с помощью трактора сняли кору не на одном гектаре липняка. Незащищенно белеют теперь сохнущие деревья. Поистине, как липку ободрали. Тут уж не одно пчеловодство страдает, но и беззащитная наша природа.

Управление лесного хозяйства Кировского облисполкома по просьбе пчелоконторы обращалось в Министерство лесного хозяйства РСФСР с просьбой сократить план заготовки мочала для кистей, банных и хозяйственных мочалок, с тем чтобы можно было сократить рубку липняка. Однако из министерства пришел непреклонный ответ: «Ввиду того, что очень дефицитны изделия из мочала, планы снизить не можем. Примите меры для выполнения плана по заготовке мочала».

Отписались товарищи из Министерства лесного хозяйства РСФСР, подавай им мочало, да и только. А если подумать, поискать замену мочалу? Был я на Ижевском металлургическом заводе в Удмуртии. Там тоже для перевязки железного и стального проката пользовались мочальной лентой, а теперь нашли более дешевую и прочную синтетическую. Значит, можно освободить липовый лес от непосильного бремени. Надо только поискать выход, пораскинуть мозгами.

Пора подумать о том, чтобы объявить липовые леса заповедным местом, где запрещалось бы гулять топору и бензопиле.

Прискорбно, что истребление липы в Кильмезском и других районах не уменьшается. Где же разумный выход из положения, что надо предпринять, чтобы не страдала природа, не лишались пчелы самого полновесного своего взятка? Над этим надо думать всерьез. И опять сложность в том, что пчеловодство — отрасль, так сказать, не обязательная.

Заинтересовался я еще одним популярным кильмезским медоносом — гречихой. Глубокое прошлое сведений о гречихе не оставило, а вот настоящее сводкой районной статистики утверждает, что в сравнении с 1965 годом посевы гречихи в районе сократились чуть ли не в четыре раза. Урожаи тоже снизились, хотя ради справедливости надо сказать — никогда особо высокими и не были.

— Раньше для мужика гречиха была страховой культурой. Вымерзли озимые, он взял да и занял поле поздней гречихой, — своими соображениями поделился со мной заведующий отделом сельского хозяйства райкома партии Николай Никитович Яблоков. — И теперь гречиху сеют поздно и убирают поздно…

Из-за гречихи, выяснил я, район испытывал массу неудобств. Во-первых, такое: весной сев зерновых завершен, можно было бы давно отчитаться, да гречиха держит. У нее срок не подошел. И район попадал в отстающие. Обидно! Не будешь же всем объяснять, что дело в гречихе.

Еще горше гречишные дела были осенью. Убирал район зерновые, радовал урожай. Дошло дело до гречихи, и она своей мизерной урожайностью стаскивала район вниз сводки. Было девять, стало семь центнеров с гектара.

Вот такую горестную историю рассказал мне Николай Никитович Яблоков.

Николай Никитович Яблоков — человек объективный. Он сказал, что, вероятно, на снижение урожаев гречихи в какой-то мере влияет распространившееся мнение, что она — культура не основная. Хозяйства сеют ее когда придется и где придется. Да и местные сорта гречихи исчезли.

А мне подумалось: не из-за того ли, что перестали вдумчиво заниматься пчеловодством, капризной и невыгодной стала гречиха, потребность в которой чувствует каждый человек? Ведь гречневая каша была на столе в праздники и будни. На Украине, к примеру, настоящим хлеборобом считали того, кто умеет выращивать гречиху. И в наших северных местах умели ее растить. А гречиха и пчеловодство — неразделимы. И резкое уменьшение числа пасек в том же Кильмезском районе сделало нищим гречишный гектар.

В чем причина скудных урожаев этой культуры? Специалисты утверждают: в том, что мало стало пасек. Во многих районах Рязанской, Тульской и ряда других областей на два гектара этой культуры приходится всего одна пчелосемья, да и то не везде «привязана» к посевам. А полагается иметь на гектар по три улья.

Стремясь повысить отдачу гречишного поля, в некоторых районах настойчиво ищут выход. В Сумской области провели концентрацию посевов гречихи. И сразу проявилась слабость колхозных пасек. Вывод не новый, но верный: чем больше пчелосемей, чем ближе ульи к полю, тем выше урожай гречихи.

Да, в последнее время не везло гречихе, крупяным и гороху. На вятской земле, где даже во время войны можно было купить гороховые лепешки, исчез, превратился в дефицит горох. Но это к слову.

И все-таки, несмотря ни на что, южная медовая зона нашей области в силу сложившихся традиций, развитости пчеловодства пострадала не столь сильно: там сохранились пасеки, есть опытные пчеловоды.

Северной же зоне приходится начинать чуть ли не с нуля. Многие колхозы и совхозы, избавившись от добровольной, непланируемой отрасли — пчеловодства, не собираются ее возобновлять, считают это дело хлопотным и невыгодным. Поэтому в северных районах пчеловодство развивается и дает прибыль там, где есть энтузиасты этого дела.

Знаток и любитель пчеловодства начальник областной конторы Юрий Петрович Смышляев как-то в июльскую жару возил меня на кочевые отъездные пасеки, чтобы наглядно показать, как можно избежать конфликтов, с которыми сталкивается пчела в современном мире. Выезд на кочевки из густонаселенных пунктов — вот выход, чтобы не гибли пчелы, чтобы не было воровства, фальсифицированного прополиса. Об этом толкует Смышляев. Не верить ему нельзя, у него громадный опыт. Всю жизнь он занимался пчеловодством. И теперь зароненная еще дедом и отцом любовь к пчелам не угасла.

Я пересказываю Юрию Петровичу вычитанное в очерке А. И. Холифмана и Е. И. Васильевой описание хорошо организованной кочевки. Мне хочется узнать, когда такая благодать будет у нас.

«Ныне в обоих полушариях почти всюду, где для этого есть условия, — писали авторы, — можно видеть на выровненных площадках-точках строгие ряды или гнезда, по 3–4 вразброс, крашенных в разные цвета (но не в красный, его пчелы не отличают) коробок фабричных ульев. По дорожке между ульями бежит автокар с площадкой, на ней инструмент и запасные части: стамески и коробки для сбора пчелиного клея-прополиса, пустые магазинные короба, ящик с сотовой сушью из дымаря, подвешенного к крюку на ручке, вьется дымок… Проходя мимо контрольного улья на весах, пчеловод поглядывает на показания самописца, отражающего изменения веса. Когда привесов нет, а взяток здесь больше не предвидится, надо принимать меры, заказать автоплатформы, подготовить улья, а вечером (с законами пчел следует считаться: днем фуражиры в полетах, а вечером все собираются домой) к точкам прибудут машины с электрокранами. Освещая участок не тревожащими пчел желтыми фарами, краны плавно перенесут ульи на платформы. Пока темно, автокараван трогается в путь, на новое место, откуда нектарная разведка по радио уже уведомила о зацветших медоносах и куда надо поспеть до рассвета, чтобы выставить пчел, прежде чем для них наступит время вылета».

Картина, которую я привел, мне кажется фантастической, так как автофургоны и автокраны пока купить негде. Приходится их мастерить по-кустарному. А вот кочевку пасек организовать удалось. По весне договорились с Белохолуницким лесхозом о размещении здоровых от варроатоза пасек, а потом подбили на поездку пчеловодов совхозов «Русский» и «Кировский», подсобного хозяйства завода имени Лепсе.

Мы невольно примолкли, когда машина повернула в мелколесье.

Сплошное алое и малиновое полыхание встретило нас — настоящий разлив цветущего иван-чая. Вначале мы завернули на пасеку совхоза «Русский», где работали супруги Валентин Константинович и Светлана Леонидовна Колупаевы. Он неторопливый, очень мягкий, внимательный человек. По рождению горожанин, работал на заводе, а вот увлекся пчеловодством и отдает ему все силы и душу. Светлана Леонидовна в противоположность мужу — общительная, острая на язык. Вот как определила она нынешнюю двухмесячную отшельную жизнь на кочевке:

— Скучать было некогда. Работы хватало. Нынче ведь пчелы носили мед в ульи не по ложке, а целыми бидонами.

Валентин Константинович подвел меня к контрольному улью. Пчелы вели себя мирно. Они были довольны взятком. Погода сухая, даже знойная.

Цифры бывают куда красноречивее ахов и всплескиваний руками. Смотрю на записи. По три, четыре, пять, восемь килограммов меда за день приносила одна пчелиная семья на этой пасеке в июльские знойные дни, когда жарко цвел кипрей. И вот пчеловоды Колупаевы из совхоза «Русский» получили от 86 семей за два месяца четыре тонны меда. Были дни, когда каждый улей прибавлял в весе на 9—10 килограммов. Не меньше был взяток и на пасеке у супругов-пчеловодов Александра Викторовича и Людмилы Быдановых из совхоза «Кировский». Ну и, конечно, у Ивана Михайловича Перми — нова. Энтузиасты-пчеловоды научились брать мед. Большую симпатию вызвали у меня опаленные солнцем, пропахшие медом и дымом, крепкорукие, близкие к природе люди. Ждали, ждали они своего «звездного» часа, а вернее — лета. И вот дождались.

Успех ждет увлеченных делом.

Все зависит от пчеловода! А еще? А еще от того, как относятся к этому делу руководители хозяйств. Немало у нас таких, которые руками и ногами отбиваются от пчеловодства. Есть до сих пор такие руководители, которые и сами пчеловодством не занимаются, и, заподозрив в пчеловоде неприятеля, частника-обдиралу, запрещают ставить пасеки на угодьях своих хозяйств.

Идеальное сочетание, когда руководитель хозяйства всячески поддерживает пчеловодов. С большой радостью я должен сообщить о том, что число руководителей, любящих пчеловодство, за последние годы в северной зоне выросло. Если раньше я мог сказать это только об энтузиастах — директорах кирово-чепецких совхозов «Русский», «Кстининский» и «Поломский» Алексее Ивановиче Литвинове, Николае Павловиче Кузнецове и Леониде Григорьевиче Прозорове, то теперь таких энтузиастов стало куда больше. Поверил в эту отрасль, подобно Литвинову, который сам держит пчел и горячо поддерживает отрасль, директор совхоза «Кировский» Илья Филиппович Перваков. С удовольствием я узнал о том, что директор совхоза «Ардашевский» Алексей Константинович Мельков завел пасеку.

Надо ли говорить о том, что пчелы на любовь отвечают медом. Супруги Колупаевы на отъездной пасеке накачали четыре тысячи килограммов, да стоит на совхозных лугах еще одна пасека.

Год выдался медовым, но начальник областной конторы пчеловодства Юрий Петрович Смышляев был не очень доволен результатами. Какую отдачу дало бы пчеловодство, если бы не четыре, а 20–30 пасек работали на лесных кипрейных угодьях! У нас ведь сотни гектаров медоносов остаются неиспользованными в Нагорском, Омутнинском, Верхнекамском и многих других северных районах, потому что пока любительские, колхозные и совхозные пасеки редко отваживаются на кочевку. Самая убедительная агитация за расширение немагистральной отрасли — пчеловодства, за использование кочевок та, что не совхозные, а любительские пасеки получили на белохолуницких кипрейных угодьях солидный взяток. Мне рассказывали об одном пчеловоде-любителе, который от 80 пчелосемей накачал тоже четыре тонны меда.

Как подсчитали ученые, любительское пчеловодство дает в мире около семидесяти процентов всего товарного меда. Из полутора тысяч тонн меда, заготавливаемого нашими соседями из Пермской области, тысяча тонн — с любительских пасек. В Татарии на их долю приходится половина заготовок меда. Вклад пчеловодов-любителей нашей области стал куда солиднее, но он должен быть еще больше. А для этого пчеловодам-любителям нужна помощь.

По признанию пчеловодов совхозов «Кировский» и «Русский», обеспеченность транспортом, снабжение и связь у них все-таки оставляют желать лучшего. Тот пчеловод-любитель, который сумел взять четыре тонны меда, находился в более выгодных условиях, так как в его распоряжении была личная машина. Ну а как быть тем, у кого нет своего транспорта?!

Любопытный и поучительный опыт по организации пчеловодства, помощи любительским пасекам накоплен в Румынии. Она занимает первое место в Европе по экспорту меда. За недолгое время деятельности Румынской ассоциации пчеловодов ежегодные заготовки меда увеличились в 150 раз.

Особая, пока робко заполняемая добрыми делами страница в местном пчеловодстве — опыленческая деятельность. Решением Кировского облисполкома предписывается иметь во всех семеноводческих хозяйствах опыленческие пасеки, шире привлекать пасеки пчеловодов-любителей для опыления трав и клеверов. Но, увы, пока их очень и очень мало. А ведь можно было бы использовать для этого и колхозные, и любительские пасеки. Насколько выгодно использовать для опыления пасеки пчеловодов-любителей, доказывает опыт Свердловской области. Здесь колхозы и совхозы на основе договоров используют пасеки пчеловодов-любителей на опылении сеяных трав и семенников красного клевера.

Итак, пчеловодство нуждается не только в сочувственном отношении, но и в действенной помощи. О том, в чем она заключается, попытался я сказать. Один из видов такой помощи — пропаганда пчеловодства. Что греха таить, мало пока интереса к этой отрасли У молодежи. Нынешний молодой сельский житель образован. Много видел и ездил. Но к великому сожалению, при расширившемся кругозоре он редко замечает такое редкостное, необычайное существо — пчелу, которая остается нашим постоянным и бескорыстным другом. Я обрадовался, когда узнал, что в некоторых сельских школах есть свои ученические пасеки. Хорошее начинание!

— Мы можем, — сказал мне главный областной пчеловод Юрий Петрович Смышляев, — дать каждой школе по пять — семь ульев, только бы пошло это на пользу, только бы заинтересовались нашей отраслью школьники и учителя.

С какой точки зрения ни рассматривай пчеловодство, очень нужная это отрасль. Хочется, чтобы вернулась прежняя любовь к ней. Пчела на любовь ответит медом. И только ли медом?

Геннадий Сележинский
ПРЕКРАСНЫЕ СПУТНИКИ НАШИ

Художник М. Сергеева　

Долгие годы я собирал всевозможные сведения о красиво цветущих растениях, или цветах, как говорят о них попросту. И как только выдавалась свободная минутка, рылся в научных статьях, монографиях, популярных книгах, просматривал газеты и журналы, листал словари, учебники, справочник, а читая художественную литературу, делал выписки из прозы и поэзии. И даже в служебных командировках и экспедициях не забывал о своих любимцах: фотографировал и наблюдал их при первой же возможности, какая только предоставлялась.

В конце концов у меня собралась своего рода «энциклопедия» об этих самых очаровательных творениях природы: забытые и новейшие факты их биологии, разные «цветочные» события, фольклор, много стихов, случаи из истории окультуривания цветов, данные о применении их в народном хозяйстве и быту — вплоть до кулинарных рецептов и медицинских рекомендаций.

Однако в отличие от энциклопедического тома, где сведения просто перечисляются, я постарался объединить их в отдельные микроповести, чтобы сложный, большой и разнообразный материал о самых известных и популярных декоративных растениях воспринимался с интересом и увлекательно. Кроме того, регулируя этот поток информации, я строго следил за тем, чтобы словам было тесно, а фактам — просторно, и фактам обязательно интересным и занимательным.

Подобно тому как в мозаичном панно из множества угловатых кусочков художник слагает гармоничный рисунок задуманной картины, так и в своих рассказах мне хотелось с помощью отдельных фактов, событий и разных сведений как можно полнее описать ту многогранную роль, какую играет сложнейший мир цветов в практической и духовной жизни человека с древнейших времен до наших дней. Но пусть теперь коротко об этом расскажут люди, больше, чем я, знающие и ярче чувствующие…

«Чтобы жить, — говорил Андерсен, — нужны солнце, свобода и маленький цветок». И действительно, эти стихи Земли, как называют цветы поэты, сопровождают нас всю жизнь: встречают при рождении, утешают в старости, радуют на свадьбах, именинах, памятных датах, разных празднествах, и дома, и на работе, весной и в лютый холод, жарким летом и осенью — цветы нужны нам всегда, потому что без красоты человек просто не может жить.

Советский ботаник академик В. Л. Комаров писал: «Цветочные культуры почти так же древни, как пищевые. Потребность в цветах ярко проявляется у большинства народностей, населяющих земной шар… В нашей стране интерес к вопросам озеленения и цветоводства все растет… Самым интересным в этом деле является… неустанная работа над окрасками, формами, размерами растения и его отдельных частей, которую упорно ведут садоводы со времен садов Семирамиды и до наших дней».

Заканчивает свое стихотворение адыгейский поэт Жанэ Киримидзе такими словами:

А перед этим Жанэ вспоминает, как в годы далекой войны мальчики в продымленных шинелях принесли цветы умирающей медсестре:

Среди целительных средств и народной и научной медицины — многие из наших прекрасных спутников жизни. А на сегодняшний день ученые обнаружили вдобавок более трехсот летучих соединений, выделяемых цветами. Целый ряд этих биологически активных веществ оказывает благотворное, а порой и очень эффективное воздействие на организм человека. Новый метод лечения цветочными ароматами уже успешно применяется в клиниках Баку и Душанбе.

Некоторые цветы, содержащие определенные алкалоиды, фитонциды, пестициды, можно использовать в борьбе с вредителями и болезнями сельскохозяйственных растений и домашних животных.

Эфирное масло многих цветов, известных нам больше как декоративные растения, находит применение в парфюмерии, в пищевой промышленности. А в некоторых странах идут в пищу и на корм животным сами цветы, их плоды, стебли, листья, корни, луковицы; из них делают всевозможные предметы обихода — от украшений до циновок. А сколько меда вырабатывают из цветочного нектара пчелы!

Наверное, каждый слышал о прекрасных цветах камелии: их увековечили Дюма-сын и Джузеппе Верди в драме «Дама с камелиями» и в опере «Травиата». Но не все знают, что камелиевым маслом смазывают механизмы часов. Вот еще несколько необычных примеров.

Недавно установлено, что растущий водяной гиацинт, поглощая всевозможные химические соединения, почти полностью очищает воду, загрязненную промышленными стоками. Выращенные в такой воде растения, кстати очень красивые, можно использовать затем для производства горячего газа метана, для чего растительную биомассу подвергают брожению в специальных установках. Можно пользоваться и цветами-барометрами, а также «часами флоры» — набором цветов, открывающих и закрывающих свои венчики в определенное время суток, перед наступлением хорошей погоды или, напротив, перед ненастьем. А как не упомянуть здесь о «цветочном» методе при поиске полезных ископаемых!

Повышенное содержание того или иного элемента в пепле сожженного цветка может оказаться верным ключом к подземным кладовым. Так, с помощью нового биогеохимического метода советские геологи обнаружили в Казахстане залежи никеля, медно-молибденовую руду — в Армении. А помогли им при этом выросшие над рудами цветы горных маков и сон-травы — они отличались своей окраской и формой от обычных собратьев. Так былью обернулись небылицы о цветах — ключах к заветным кладовым…

Множество легенд и преданий сложено о цветах. Они вечно цветут в бесчисленных произведениях литературы, искусства. Тут и «Подснежник» Чайковского, и «Красный мак» Глиэра, и фортепьянные миниатюры Жармена Тайфера «Цветы Франции» во главе с «Жасмином Прованса»… А «Сирени» Врубеля и Кончаловского, «Подсолнечники» и «Маки» Ван-Гога или, скажем, декоративные питомцы Катерины Билокур, о которых народная художница Украины говорила: «Я потому цветы рисую, что из цветов картины выходят красивые!»

Да что там наша культура! «Если бы не существовало цветов… были бы тогда наш характер, наша нравственность, наша способность к восприятию красоты, способность к счастью такими же, как теперь?.. — вопрошает Морис Метерлинк. — Бесконечная вселенная красок и оттенков была бы нам открыта лишь неполно… ибо цветы первыми разложили солнечный спектр и образовали самую утонченную часть наших зрительных образов. А волшебный сад ароматов — кто бы нам его открыл?.. Цветы накопили в нас, начиная с детства и даже гораздо раньше, в душе наших предков, безмерный клад… Они создали и разлили в мире наших чувств благоуханную атмосферу, в которой любви отрадно дышится».

«Ни поэт, ни живописец, ни музыкант, — а это уже слова Владимира Солоухина, — не нашли бы столь образного, столь лаконичного и — главное — столь наглядного выражения своей любви, как если бы он воплотил ее в живой благоуханный цветок и, показав людям, заявил: вот какова моя цветущая душа, вот какова моя любовь! И люди изумились бы и были бы потрясены, потому что ничего прекраснее и чище цветка нет и быть не может!»

В своей повести «Трава» Солоухин писал: «Каждый цветок внушит вам какое-нибудь свое, другое чувство: навеет задумчивость, Разбудит мечту, создаст ощущение душевной легкости, светлости, чистоты…» А вот выдержка из письма в «Известия» слесаря Г. Сорокина: «Мне не раз приходилось бывать на предприятиях, где едва пройдешь проходную, как попадаешь словно в ботанический сад — здесь и розы, и тенистые аллеи со скамейками, и цветущая сирень. Не стану утверждать, что розы повышают производительность труда, но что работают они на настроение, а значит, на общую пользу — убежден».

Предпоследними в нашей перекличке мнений приведем слова Рабиндраната Тагора, которые сегодня, когда многим дикорастущим цветам грозит опасность исчезнуть с лица планеты, звучат очень актуально: «Цветы не для того, чтобы рвать в охапку, а для того, чтобы мы их красоту ценили там, где они растут».

Ныне мы просто обязаны знать о цветах как можно больше, чтобы выработать действенные меры для их спасения, чтобы возбудить к ним заинтересованность каждого и всех. Ибо, по словам Жана Дорста, крупнейшего эколога современности, «природа будет ограничена от опасности только в том случае, если человек хоть немного полюбит ее просто потому, что она прекрасна. И в этом отношении нет лучших посредников, чем красиво цветущие растения — самые прекрасные из подданных Флоры…».

Пожалуй, нет человека, который никогда не видел роз. Но нет и такого, который мог бы сказать, что видел все розы: если одних лишь шиповников ботаники насчитывают от 120 до 350–400 видов (считая то ли видами, то ли разновидностями многочисленные переходные формы), то число рукотворных сортов роз давно уже превысило 25 тысяч! Розария, где были бы собраны все они, не существует. Но нам с вами никто не мешает такой розарий вообразить и даже совершить по нему прогулку, чтобы познакомиться с самыми выдающимися его обитательницами — и культурными, и дикими…

Обычно мы представляем себе розу в виде куста. И действительно, так растет большинство видов и сортов. Но есть и другие формы роз: «плакучие», с длинными свисающими ветвями; гибкие, стелющиеся по земле; розы-лианы, карабкающиеся вверх по опоре. Огромная роза-лиана Харрисони может оплести целый дом, заглядывая массой мелких пурпурных цветов — порой их бывает до 50 тысяч на одном растении! — в окна на разных этажах. Вдвое меньшие габариты — куст до 6 метров высотой — у розы Американ Пиллар с крупными карминно-розовыми с белым глазком цветами.

Их все, стоя рядом, одним взглядом не охватишь. Зато целую династию миниатюрных роз можно рассмотреть, не сходя с места: высота кустика у них не превышает трети метра. Тут и старые лилипутовые сорта во главе с их родоначальницей розой Рулетта, найденной ботаниками на о. Маврикий в начале прошлого века, и современные сорта, такие, как Пара Ти с почти нитевидными побегами, как Бэби Кримсон, Пигми лаванд ер и Гренадин с винно-красными цветочками размером с гривенник.

Многие сорта мини-роз вывел испанский селекционер Педро Дотт. Одну из его новинок — сорт Мари — журналисты хвалили наперебой. «Если роза так прекрасна, — писали они, — то как же должна быть красива девушка, давшая ей имя!» Эта история стала семейным анекдотом Доттов: на самом деле Педро назвал розу в честь своего сына Марино, имя которого по-каталонски звучит Мари… Марино пошел по стопам отца и тоже стал селекционером; одно из его последних творений — миниатюрная роза Кораллин с коралловыми цветами, которых распускается на одном кустике до 200 штук.

Невелик ростом — не более метра — и сорт советского селекционера Константина Сушкова — Дитя Солнца. Но листья у этого «ребеночка» величиной почти с ладонь, а цветы, кремово-желтые, с легким розовым отливом, рекордных размеров — до 18 сантиметров!

Славятся в садоводстве сорта яблонь, груш, слив типа «спур» — полукарликовые растения с укороченными побегами, очень урожайные и весьма невзыскательные. Первую розу такого типа вырастили селекционеры из СССР — мать и дочь Вера и Зинаида Клименко (еще один пример семейной преемственности в цветоводстве!). Среди потомков от роз с обычными темпами роста — Дормунд и Кордес Зондермальдунг — они отобрали не совсем обычный сеянец: высота его куста даже в восьмилетием возрасте не превышала полуметра, а побеги росли так медленно, что обрезать их почти не нужно было. По всей вероятности, уникальный сеянец станет родоначальником новой группы почти не требующих ухода сортов для парков и садов.

У роз группы Гарнетт — диаметрально противоположные свойства. Их побеги отрастают настолько быстро, что для озеленения эти сорта совсем не годятся — не дают постоянного яркого цветочного пятна. Зато они оказались самыми выгодными для массового производства цветов в теплицах. Как считают специалисты, эти «розы на каждый день» открыли в истории розоводства новый этап. У его истоков стоят известные сорта Эльза Паульсен и Ева. Полученный от них в 1939 году немецким цветоводом Матиасом Тантау-старшим гибридный сеянец под номером 38 055 не вызвал у своего создателя особого интереса: растение не годилось для газонов, поскольку у него очень быстро отрастали цветочные побеги, которые к тому же легко поражались мучнистой росой. Однако когда болезненный торопыга вместе с другими сеянцами был случайно отправлен на испытание в США, он заинтересовал тамошнего цветовода Юджина Бернера, и через 12 лет селекции тот вывел замечательный сорт Гарнетт, дающий до 250 цветов с квадратного метра теплицы. Этот сорт стал основоположником целой группы современных «высокоурожайных» сортов, и в том числе полученного Матиасом Тантау-младшим (еще одна династия цветоводов!) тепличного сорта Белинда совершенно новой окраски — апельсиновой…

Много необычных роз цветет в нашем воображаемом розарии! Вот Дей оф триумф, цветы которой не вянут в вазе с водой целых 10 дней. Вот Дениза Касегрейн с цветком в 146 лепестков, а рядом — пятилепестковая роза Паулии. Тут же Пинк Гротендорст — за лепестки с разрезанными краями эту розу называют «гвоздичной». А вон там, по соседству с двухцветной Клеопатрой с желто-розовыми цветами, красуется Маскарад с красными, розовыми и желтыми цветами на зеленых побегах с оранжевыми шипами. А здесь вот цветет знаменитая, напоминающая своей окраской серебро с сиреневым отливом Стерлинг Силвер — одна из «голубых» роз, этих «синих птиц» розоводства, какую пытался вывести в особой теплице с синим стеклом еще великий Гёте.

Еще одна диковинка — шиповник зеленоцветковый, известный с 1836 года в качестве наглядного доказательства того, что лепестки цветов — не что иное, как видоизмененные листья. Жаль, что о нем не знал Гёте, когда обдумывал свой «Опыт объяснения метаморфоза растений», написанны параллельно с «Фаустом». Так вот, каждый лепесток этого шиповника, подобно листу, содержит хлорофилл и усваивает из воздуха углекислый газ, синтезируя органические вещества. Эти зеленые густо-махровые непахучие цветы диаметром 3–4 сантиметра не зянут в течение месяца. Зато размножаться такой дикой розе приходится исключительно вегетативным путем, потому что нет у нее ни тычинок, ни пестиков и семенам образоваться просто не из чего.

А рядом с этой «зеленой» розой — два чуда селекции: темно-бордовая, почти черная Нигретт и белоснежная Фрау Карл Дружки, которую называют еще Снежной королевой.

Снежная королева совершенно лишена запаха. А чем только не пахнут ее родственницы! Лимоном, персиком и яблоками, портвейном и свежим сеном, медом и крепким чаем, мускусом, фиалками, табаком, перцем, корицей…

Это четверостишие-рубаи Омара Хайяма приведено тут весьма кстати: одна из обитательниц самого ароматного участка нашего розария носит имя великого поэта. Сорт Омар Хайям был выведен Фицжеральдом из сеянцев, выросших в Англии из семян, собранных с роз на могиле поэта в Иране. Кстати, отметим, сегодня розовое масло получают двумя способами: вываривая лепестки в специальных водяных котлах на огне и с помощью растворителей.

Самые же душистые розы цветут в центре нашего розария — чтобы струить аромат свой повсюду. Здесь и старые советские масличные сорта Украинка, Кооперативная, Ароматная, и новые — Фестивальная, Мичуринка, дающие 5—-6 килограммов и более эфирного масла с гектара. Все эти сорта получены в результате скрещивания галльской масличной розы, разводимой на юге Франции, Италии, Испании, с первой советской масличной розой — Крымской красной, селекционным отпрыском красной казанлыкской. Цветок у последней розы в среднем состоит из 30 лепестков, поэтому ее называют также тридцатилепестковой. Это из нее получают лучшее в мире розовое масло. Болгарские сорта Свежен и Искра дают с гектара до 35 и больше центнеров цветов. Аромат «жидкого золота», полученного из них, — нежный, приятный и в то же время плотный — объясняется крайне благоприятным сочетанием более ста его составляющих частей.

Именно благодаря такому разнообразию компонентов эфирное масло из? розовых лепестков обладает всевозможными лечебно-косметическими свойствами. Вот почему роза издавна входит в состав многих медицинских рецептов и косметических рекомендаций. Ей, например, посвящены целых 32 строки поэмы «О свойствах трав», написанной, как считают, еще в XI веке. Это небольшое произведение часто цитировал и даже составил к нему комментарии Парацельс, легендарный врач эпохи Возрождения. Вот отрывок из поэмы:

Несколько лет назад фармакологи установили, что розовому маслу присуще наркотическое действие, в три раза более сильное, чем хлороформу, в 25 раз более сильное, чем эфиру! Одной капли ароматной жидкости хватит, чтобы успокоить зубную боль на 3–4 часа. Розовым маслом медики успешно лечат бронхиальную астму, некоторые глазные и кожные болезни. А недавно ряды лечебных мазей, притираний и тому подобных снадобий, в состав которых входит розовая вода или розовое масло, пополнились болгарским препаратом «Розалин» — великолепным средством для страдающих почечно- и желчнокаменной болезнями…

Растет в нашем розарии и съедобная роза — ее разводят в Узбекистане. На базарах Бухары рядом с пирамидами дынь и корзинками винограда можно увидеть груды лепестков розы Мураббои-гул, из которой в Средней Азии вот уже добрых полтысячи лет варят варенья, джемы и прочие сласти. А вот рецепт розового лакомства из французского журнала «Друг розы»: «Сначала вымойте и высушите только что распустившиеся лепестки. Затем снимите белую мякоть в основании каждого из них. После этого, взбив белки, нанесите их на лепестки маленькой кисточкой». Наконец лепестки погружают в густой сахарный раствор, раскладывают на тарелке для просушки — и экстравагантное блюдо из лепестков готово!

Заканчивая экскурсию по нашему воображаемому розарию, я расскажу вам еще о нескольких славных его обитательницах. Ну, во-первых, роза Дамасская. Есть у нее и другое имя — «роза четырех сезонов». Свои розовые лепестки она распускает в июне и повторно — осенью. Цвести же зимой и весной ее принудили еще древние римляне: при раскопках Помпеи найдены изображения именно этих роз, обнаружены и теплицы, где их выращивали с помощью тепла от труб с горячей водой…

Огненно-красные розы так называемой танцевальной группы любопытны своими названиями: Румба, Чарльстон, Самба. Инермис Морлетта замечательна уже другим: она опровергает пословицу «нет розы без шипов». Зато оригинальность дикой розы шелковистой крылатоцветковой — в широких плоских шипах, образующих на побегах ровную бахрому, красноватую и полупрозрачную. Можно упомянуть еще и о шиповнике-хамелеоне, растущем на островках вблизи острова Сахалин: его белые, распускающиеся в сумерках цветы краснеют под лучами солнца. И наконец, закончим экскурсию рассказом о самой почетной обитательнице нашего розового сада — розе Мир.

Листья у нее блестяще-кожистые, бутоны золотисто-желтые, а распустившиеся цветы, до 15 сантиметров диаметром, с желтыми в середине и карминно-красными по краям лепестками (их бывает до сотни)., со временем светлеют. Яркая окантовка, незаметно растекаясь по жилкам, придает цветку лучистую игру переливающихся красок.

Но эта роза не только красива — она необыкновенна во многих отношениях: и своей историей, и влиянием на судьбы розоводства, и своей зимостойкостью, и невосприимчивостью к многим болезням, и даже тем, что в разных странах ее знают под разными именами…

Знаменитый сорт был выведен в 1937 году французским селекционером Франсуа Майяном от одного из гибридных сеянцев, полученных в результате очень сложных скрещиваний. Как с отцовской, так и с материнской стороны в них принимали участие потомки желтой персидской розы. После пятилетних испытаний на плантации фермы, возглавляемой Майяном, автор назвал розу-новинку Мадам Майян — в честь своей матери.

Началась война. Спасая новый сорт от немцев, захвативших Францию, Майян переправил его под кодовым номером в США своему другу-цветоводу Роберту Пайлу. Здесь роза так понравилась, что было решено присудить ей имя, напоминающее о победе над фашистской Германией. «Крещение» сорта состоялось в конце апреля 1945 года, когда пал Берлин, — немудрено, что сорт получил имя Peace, то есть Мир. И когда в Сан-Франциско происходила учредительная конференция Организации Объединенных Наций, комнату каждого делегата украшали эти розы, ставшие символом мира на Земле.

Под именем Мир этот сорт описан во многих европейских каталогах, кроме… итальянского и западногерманского: в ФРГ розу называют Глория Деи, а в Италии — Джолой.

Сейчас сортов — гибридов лилий насчитывается более трех тысяч. Это очень много. Ведь не в пример розам с их колоссальной изменчивостью и множеством форм-разновидностей, которые, легко скрещиваясь друг с другом, дают крайне разномастное потомство, лилии, за немногим исключением, очень постоянны, консервативны, стабильны. Однако, несмотря на несхожесть в «характерах», роза и лилия прекрасно уживаются друг с другом. Посаженные рядом, они лучше растут, пышнее цветут, а смешанный букет гораздо долговечнее роз и лилий, поставленных в вазы с водой порознь. И дело тут, разумеется, не в обоюдной симпатии, а в биологической совместимости: фитонциды, выделяемые цветами-соседями, оказывают на них благотворное взаимное воздействие. Такова подоплека легенды о дружбе этих прекрасных повелительниц двух царств, то бишь классов покрытосемянных растений: у двудольных царствует роза, однодольными повелевает лилия. А теперь послушайте старинное грузинское предание.

В одном из горных селений жила когда-то семья, где росло двое детей — дочь Тамара и сын погибшего соседа. Вскоре они выросли и полюбили друг друга. Но Тамару просватали за другого. Не смея ослушаться родителей, решила она все же просить помощи у волшебника, жившего в глухом ущелье. Отправилась туда девушка вместе с возлюбленным. Вошла в пещеру, а юноша у входа остался. Ждет-пождет — никто не выходит. Вбежал юноша в пещеру. «Где Тамара?» — у старца спрашивает. А он в ответ ему: «Не томится душой она более, не страдает. Вот она!» — И показал на цветок невиданной красоты. Весь день проплакал над лилией юноша. А вечером превратил его волшебник в тучу дождевую…

И такая утвердилась вера в эту легенду в народе, что лет двести назад, когда в Грузии случалась засуха, девушки отправлялись на страждущие поля с охапками лилий. Разбрасывая цветы, они верили, что дождевая туча — влюбленный юноша, привлеченный лилиями, — начнет поливать землю своими слезами-дождем.

Не менее поэтична французская легенда о девушке с золотистыми волосами. В один прекрасный день ее встретил рыцарь и страстно полюбил. Перед тем как выйти за него замуж, красавица взяла у возлюбленного обещание не произносить в ее присутствии слово «смерть». Но вот однажды роковой запрет был нарушен, и жена рыцаря превратилась в лилию, дивные лепестки которой осыпались на пол замка…

В европейском фольклоре немало таких сказаний с магическими превращениями, озаренными сполохами загробной жизни; прекрасно-сумрачными стихами расцвели они в творчестве многих поэтов Европы. «Ода лилии» греческой поэтессы Риты Буми-Папы — одно из современных их воплощений:

А вот, к примеру, начало поэмы «Рождение лилии» Костиса Паламаса, соотечественника и предшественника Риты Буми-Папа:

Существуют, однако, легенды иного толка. Согласно, скажем, немецкой, у каждой лилии есть свой эльф-хранитель. Он вместе с ней рождается и умирает. Ночью при свете луны водят крошечные человечки хороводы под нежный перезвон лилий-колоколов. Но слышать эту волшебную музыку грубым человеческим ушам не дано…

Я рассказал лишь несколько легенд. А их существует, как я говорил уже, множество: лилии испокон веков — почитаемые растения. Их изображения найдены на фресках, созданных еще 3500 лет назад на острове Крите. Там эти цветы служили эмблемой местной богини — покровительницы рыболовов, моряков, охотников.

В Древнем Египте стилизованные рисунки лилий то и дело встречаются среди иероглифических надписей. От тех далеких времен сохранилось даже само растение — его можно увидеть в Лувре, где находится саркофаг с мумией молодой египтянки. На груди девушки, умершей несколько тысяч лет назад, — высохшая лилия…

Нередко упоминают лилии древнегреческие писатели и поэты, начиная еще с Гомера, который сравнивал, например, с этими цветами нежность кожи Аякса и белизну плеч Елены Прекрасной. Лилии — нередкие гости на греческих вазах, барельефах, урнах. А в Древнем Риме эти цветы выращивали у храмов, они фигурировали в церемониях, посвященных Диане и Юноне, а также в свадебных обрядах: в знак непорочности невесты жрец возлагал ей на голову венок из белых лилий. Помимо этого лилия считалась символом надежды и всего прекрасного и сверх того служила признаком изысканного, утонченного вкуса. Вот почему этими цветами богатые патриции постоянно старались украсить себя, свое ложе и даже свои колесницы.

Однако больше всего любили лилии в странах Ближнего Востока, где они считались цветами невинности. Говорят, что царь Соломон часто вспоминал лилию в своих притчах, даже капители колонн в выстроенном им храме имели форму лилий. Нм обязано своим рождением имя Сусанна: по-древнееврейски лилия называлась «шушан». Этот же корень звучит, кстати, и в названии дневнеперсидской столицы Сузы, означавшем «город лилий».

Любовь к цветку переняли у древнего мира христиане, у которых лилия стала символом чистоты и непорочности. Согласно легендам, архангел Гавриил, явившись к деве Марии, дабы предсказать рождение Христа, держал в руке лилии. Вот почему белоснежные цветы, став священными, красуются и на иконах, и на художественных полотнах с библейским сюжетом.

И по сей день сохранился в Испании и Италии обычай украшать лилиями изображение Святой девы. Впрочем, были лилии и атрибутами совсем иных обрядов. Они участвовали в мрачных средневековых церемониях — аутодафе. Белоснежные цветы, соседствующие с горящими факелами, по мнению инквизиторов, весьма наглядно показывали, что если тела богоотступников погибнут в пламени, то души их станут чистыми и безгрешными. Так стал изящный цветок символом изощренной жестокости. А на другом конце земного шара, в средневековом Китае, с его именем был связан изуверский обычай изменять форму женских ног путем сложных и длительных пеленаний. Получающиеся копытообразные ступни, считавшиеся верхом красоты, назывались «золотыми лилиями»; нежному колыханию цветка уподоблялась и неуверенная, шатающаяся походка изуродованных модниц. Вот уж воистину: «Не обычай дегтем щи белить, на то сметана есть!» — так говаривали наши прадеды…

В России, кстати, лилии начали выращивать только в XVIII столетии. Летом 1706 года, незадолго до того, как отправиться на Украину, навстречу войскам Карла XII, Петр I посылает из Нарвы в Петербург для Летнего сада «коренья белых лилий», требуя в сопроводительном письме, чтобы садовник «бережно их управил». Скорее всего, это были потомки давно уже привезенной в Европу из Палестины лилии белоснежной. Одна ее разновидность попала в европейские страны под пышным титулом Султан Замбач, хотя в садах Константинополя, откуда растение было доставлено, оно значилось под скромным именем «сусан замбач», то есть просто «лилия душистая».

Но пожалуй, ни в одной стране не имела лилия такого поистине исторического значения, как во Франции, которую называли в старину королевством лилий. Даже свое европейское имя, как считают лингвисты, цветок получил от древнегалльских слов «ли-ли» — «белый-белый». Много веков лилии украшали знамена Франции.

А началось все с лягушек, с трех золотых лягушек — они красовались на личном штандарте языческого короля Хлодвига, объединившего франков. После принятия ими христианства в 496 году языческие лягушки, естественно, не могли оставаться на королевском знамени и уступили свое место трем золотым лилиям, которые у христиан не только не встречали возражений, но и почитались священными.

С VI по XII столетие о лилиях во французских хрониках ни слова не упоминается. Но в 1147 году король Людовик VII, отправляясь в крестовый поход и, вероятно, вспомнив о победах Хлодвига, вновь водворяет на свой стяг золотые лилии. С тех пор и до 1789 года, до начала Великой французской революции, эти цветы неизменно царят на державных знаменах, гербах, печатях, даже одно время и на монетах — золотых и серебряных — называемых, между прочим, тоже лилиями. И вдруг такой пассаж для монаршего символа! Желая унизит/его, республиканцы приказывают клеймить этим знаком преступников! Но вскоре лилия опять в фаворе у власти предержащей. Когда Бурбоны после разгрома наполеоновской империи вновь вступили на престол, Людовик XVIII первым делом учредил орден Белой Лилии. И цветок вновь вернулся на державные регалии, где удержался до 1830 года — до окончательного падения Бурбонов.

Однако как ни удивительно, но знаменитая «флёр дю лис», эта эмблема, казалось бы прочно связанная с королевской властью, идо сих пор сохранилась без изменений на знамени канадской провинции Квебек! С точки зрения верности геральдическим цветам, Шутят политические обозреватели, канадские французы продолжают идти без отклонений, в то время как французы у себя на родине после 1789 года резко повернули влево.

Правда, справедливости ради следует отметить, что французские геральдические лилии скорее напоминают ирисы. И здесь, по всей вероятности, не обошлось без влияния Италии.

Дело в том, что белый ирис, корневища которого, пахнущие фиалками, издавна использовались в парфюмерии, медицине и как пряность, был у итальянцев настолько популярным, что его, путая со священной белой лилией, порой изображали даже на иконах. А Франция всегда поддерживала тесные связи с Италией и многое позаимствовала из культуры этой страны, в том числе, вероятно, и вот такую ботанико-геральдическую ошибку…

В Париже, недалеко от Лувра, стоит статуя молодой девушки, гордо восседающей на коне в рыцарских доспехах XV века. В руках у нее копье и знамя с тремя лилиями. Это прославленная Жана д'Арк: за воинские доблести при защите отечества ей, а также всему ее крестьянскому роду был присвоен почетный титул «дю Лис» («лис» — по-французски лилия). А в XX веке современной Жанной д'Арк французы назвали Даниель Казанову — организатора Союза девушек Франции, основательницу и почетного президента Союза французских женщин. Героиня антифашистского Сопротивления погибла в гитлеровском лагере смерти в мае 1943 года. Как раз в это время по всей Франции издавна отмечается традиционный праздник в честь Жанны д'Арк. И вот уже многие годы в эти дни утопают в грудах белых лилий памятники и Жанне, и Даниель…

А сейчас давайте перенесем лучистый стяг лилии, то есть наш рассказ о ней, со скрижалей истории и легенд на утилитарное поприще, в сады и парки, но прежде всего в горы и на равнины. Этих, по выражению Пушкина, цариц полей, горделиво цветущих в роскошной красоте, насчитывается около ста видов. Они растут по всему северному полушарию. Нейльгерская лилия достигает (в Индии) 11° южной широты. А лилия кудреватая выходит (в Центральной Сибири) за пределы полярного круга. У нее, кстати, самые обширные — от Португалии до Монголии — владения не только среди всех иноземных лилий, но и среди восемнадцати отечественных их видов.

Лилия кавказская, включенная в Красную книгу СССР, встречается, напротив, только в приморских районах Кавказа, лилия Ледебура — только в Талышских горах. Еще меньший ареал у королевской лилии из Западного Сычуаня (Китай) — узкая долина, затерянная среди гор в снежных папахах. В 1903 году сюда впервые добрался ботаник Э. Вильсон, едва не заплатив жизнью за открытие этого растения с огромными белоснежными цветами. Его луковицы были доставлены в Англию. И уже оттуда ее Лилийное Высочество совершило триумфальное шествие по садам и паркам мира, всюду пожиная дань восхищения своей красоте, зимостойкости, аромату.

Впрочем, тонким, приятным запахом обладает добрая половина всех видов лилий. Их одиночные или собранные в соцветия цветы поражают и богатством окраски, и изысканностью формы, напоминающей то высокий бокал, то колокол, то широкую чашу, то чалму… Даже размерами они способны удивить кого угодно: тайваньские лилии, например, вздымаются до трех метров, а цветы у японских золотистых лилий, тоже роста саженного, превышают порой четверть метра!

Вероятно, именно из-за поражающих воображение размеров и красоты этих горных растений бытовало у японцев в древности особое гадание — «гадание на горных лилиях». О нем упоминается в. «Маньесю», первом письменном памятнике японской поэзии, где собраны песни IV–VIII веков, в том числе песня Отомо Якамоти:

Однако с точки зрения ботаника это не совсем верно. Корни лилий, как правило, ежегодно отмирают, заменяясь новыми. Долговечны у лилий не корни, а луковицы. Они чрезвычайно разнообразны: округлые, яйцевидные, сплюснутые, просто бесформенные, от 2 до 20 сантиметров в диаметре и весом от нескольких граммов до 1–2 килограммов каждая. У одних лилий закладывается только одна новая луковица, заменяющая со временем материнскую. У других каждый год появляется пара дочерних луковиц. У третьих в нижней части стебля образуется целая ватага луковичек-деток. Наконец, у четвертых такие детки вырастают даже в пазухах листьев, а потом падают на землю, прорастают, укореняются…

Своими причудами отличаются лилии западного полушария. Например, у леопардовой лилии, образующей целые заросли у родников и рек Калифорнии, материнские и дочерние луковицы объединяются в единое целое. Года через 3–4 такое «корневище» с массой чешуек можно разрезать на мелкие кусочки, а потом вырастить из каждого чудесное растение с оранжево-крапчатыми цветами, похожими на фонарики. Точно такое же строение подземных органов у многих других лилий с тихоокеанского побережья Америки. А у канадской и мичиганской лилий из луковиц вместе с надземными вырастают подземные побеги, а на них уже — дочерние луковицы.

Нечто подобное происходит и у лилии Максимовича, обитающей на Дальнем Востоке восточного полушария. Стебель у нее начинает расти из материнской луковицы не вертикально вверх, как у всех, а вбок, выходя на поверхность земли иной раз за полметра. На этой подземной части стебля и вырастают впоследствии дочерние луковицы. Такое необычное поведение растения причиняет немало хлопот японским огородникам.

Я не оговорился — именно огородникам, а не цветоводам: из-за больших и вкусных луковиц лилию Максимовича разводят в Японии как овощ. А первыми начали разводить лилии на огородах Японии айны: у них лилия сердцевидная была основной овощной культурой. Луковицы разных видов лилий употребляют в пищу народы Юго-Восточной Азии, Японии, Китая, Сибири. У сибирской детворы промысел их имеет даже особое название. Осенью ребята отправляются в тайгу «урганачить» — отыскивать луковицы лилий, запасенные в подземных кладовых грызунов. Едят луковицы поджаренными в масле, запеченными в золе, сваренными в воде или молоке, а то и просто сырыми; даже в овечий сыр кладут — для улучшения аромата и вкуса. Можно и смолоть их в муку или в крупу, предварительно высушив, а потом пироги печь, кисели да каши варить…

Лилии упоминал в своем сочинении «О лекарственных средствах» еще древнегреческий врач Диоскорид. Но и сегодня в народной медицине Востока с помощью цветов, листьев и луковиц лилий кудреватой, тигриной, гигантской и белой врачуют раны, ожоги, ушибы, лечат сердечные и легочные заболевания, унимают зубную боль, готовят косметические средства. Недавно монгольские фармакологи получили из лилии тонколистной новое кровоостанавливающее средство.

А лилия белая в странах Южной Европы числится среди эфироносных растений. В Советском Союзе селекционеры Всесоюзного института эфиромасличных культур получили новые ее формы — с повышенным содержанием эфирного масла, устойчивые к болезням. В Крыму с одного гектара получали сравнительно недавно до 50 центнеров ее цветов, а из них — до 4 килограммов эфирного масла, которое шло на изготовление духов высшего качества. Но теперь для этого цветов не выращивают: искусственные душистые вещества дешевле обходятся…

Ну и, наконец, лилии — великолепное украшение садов и парков. Любопытно, что селекцией этих растений, испокон веков выращиваемых человеком, очень долго никто не занимался. Просто ученые-ботаники и путешественники, возвращаясь домой из отдаленных уголков планеты, привозили с собой семена и луковицы иноземных лилий. Взращенные на новой родине, они были настолько прекрасны, что уже в своей первозданной красоте удовлетворяли самые изысканные вкусы. Поэтому до 1900 года в странах Европы и Америки получено лишь несколько десятков их сортов.

Больше всего приложил к этому руки знаменитый американский селекционер Лютер Бербанк. Скрещивая разные виды и разновидности, он вырастил в своем саду в калифорнийском городе Севастополе необыкновенную коллекцию лилий. Там росли и двухметровые великаны, и лилипуты ростом в 20 сантиметров; растения цвели красными, белоснежными, желтыми, пестрыми цветами, а листья у них были любых мастей — от светлых, гладких и редких, до темнозеленых, волосистых и собранных в розетки. Одни лилии отличались удивительным ароматом, другие — выносливостью, у третьих невзыскательность сочеталась с быстрым размножением…

А вот как описывал одно из самых любимых своих творений известный русский селекционер Иван Владимирович Мичурин: «Цветки пониклые… блестяще-ярко-розовато-лиловые. Узкая часть зева внутри желтая… Пыльники темно-лиловые, пыльца почти черная. Запах чрезвычайно приятный, нежный, фиалочный». Хотя работу над своей нашумевшей фиалочной лилией Мичурин начал еще в 1898 году, но только 15 лет спустя опубликовал статью о новом сорте и разослал его семена в качестве бесплатного приложения подписчикам журнала русских садоводов. Позже голландцы предлагали Мичурину 20 тысяч рублей за одну лишь луковицу уникального сорта, но с тем, чтобы он никому больше его не давал. Мичурин отказался…

Советские селекционеры вывели много гибридных лилий. Есть среди них и Дочь фиалочной, и Памяти Мичурина, есть Галина, Елена, Зинаида, Ирина, Светлана, Ядвига, есть Юбилейная, Советская, Невеста героя, Случайная москвичка и много, много других. С каждым годом растет их число и у нас, и за границей.

А знаете ли вы, кто впервые применил гибридизацию в растениеводстве и когда это произошло? Вообще-то говоря, «автор» первых естественных гибридов — природа. И возраст этого «новшества», видимо, не намного уступает возрасту первых живых существ на Земле. А вот первые искусственные гибриды, или, как называли их раньше, растительные мулы, получил в 1717 году английский садовод Ферчайлд.

С того времени с помощью гибридизации родилось множество новых домашних растений. А началось все с гвоздики, с двух ее сортов, которые скрестил Ферчайлд. И к каким только мерам не прибегали цветоводы, чтобы вывести гвоздику необычайной окраски и формы! Чтобы научиться быстрее их выращивать! Чтобы получать как можно больше цветов! Чтобы они поменьше болели!

Современная цветочная теплица — это укрытое стеклом большое сооружение, оснащенное сложными агрегатами, которые автоматически регулируют температуру и влажность воздуха, свет, поступление питательных веществ для цветов… В Англии, например, за 20 месяцев на каждом квадратном метре такой теплицы вырастает до 1000 гвоздик! Свыше миллиона их производит ежегодно только один комбинат зеленого хозяйства в городе Огре Латвийской ССР! И все эти гвоздики совершенно здоровы, не заражены вирусами, как нередко случалось прежде.

Раньше считали: у больных растений все ткани поражены этими внутриклеточными паразитами. Но в 1956 году французские ученые выяснили: вирусы почти никогда не проникают в точку роста цветочной почки. И сразу же родилась идея: а что, если выращивать «безвирусные» цветы из этой почечной ткани (называется она «меристема»), как из черенков — саженцы? Ныне по сложной системе, разработанной голландскими цветоводами, получают всевозможные цветы, не зараженные вирусами, в оранжереях стран всего мира. Начинают-свое развитие эти цветы в пробирках, куда помещены кусочки делящейся меристемы, а цветут уже в обычной тепличной обстановке. Таким образом, растения не только оздоровляются, но и ускоряются сроки их развития, а также, что особенно важно, теперь можно получать очень много цветов из пробирки. А началось все опять-таки с гвоздики!

Была она первой еще в одном начинании. После многих опытов советские ученые из Ленинграда установили в специальной теплице электролампы особой конструкции. Они, словно из пулеметов, обстреливали ростки гвоздик короткими вспышками света. Получалась вроде бы чрезвычайно ускоренная смена дня и ночи — до полусотни раз в каждую секунду! И вот гвоздики при такой световой обработке надели свой наряд из лепестков уже через два месяца. А ведь времени на это при обычных условиях требуется чуть ли не в три раза или по крайней мере в два раза больше, если, как советуют английские и датские ученые, гвоздикам с определенного возраста удлинять день до 18 часов в сутки, освещая их дополнительно лампами…

Однако успехи гвоздиков…Позвольте, позвольте, розоводство — звучит, лилиеводство — тоже, а вот гвоздиководство… гвозди какие-то… Впрочем, постойте-ка, связь между гвоздиками и гвоздями действительно есть! Название цветка происходит от польского слова «гвоздик», заимствованного в свою очередь из немецкого языка. Так называлась там — за сходство со старинными, еще ручной работы гвоздями — заморская пряность, высушенные бутоны гвоздичного дерева. Наши цветы пахнут этой пряностью, а потому и назвали их гвоздиками. Выразителем же сходства оказался эвгенол — главная составная часть эфирных масел гвоздичного дерева и трав из семейства гвоздичных…

Однако успехи гвоздиководства достигнуты далеко не только стараниями профессиональных цветоводов и ученых. Я приведу лишь два примера. Цветы пересылают по почте в специальной упаковке еще с прошлого века — с легкой руки Карра, французского писателя, журналиста и автора нескольких… цветочных сортов. Своих парижских друзей Карр радовал не только статьями и книгами, но и букетами гвоздик. Прибывали они в пакетах из Ниццы, где литератор так увлекся цветоводством, что даже повесил на дверях своего дома табличку: «Жан-Альфонс Карр, цветовод».

В том же XIX столетии одна парижская продавщица цветов уронила как-то белую гвоздику в чан, где красили в зеленый цвет ткани. К ее изумлению, позеленела и гвоздика. Случайное открытие оказалось доходным: цветы странной окраски раскупались быстро и но высокой цене. Но вскоре секрет раскрылся, и Париж наводнили цветы самых фантастических колеров…

Но подобным ухищрениям далеко до подлинных чудес селекции — таких, скажем, как Черный принц: темно-бордовый, почти черный махровый цветок, но с белой окантовкой лепестков. Или вот гвоздика, выведенная Лютером Бербанком: утром она, как снег, бела, в полдень розовеет, а вечером становится пунцовой. А разве не поразительны другие гвоздичные «достижения»: стоять, например, в вазе с водой, не увядая, 40 дней, давая цветки диаметром 15 сантиметров, или иметь 60 лепестков вместо пяти, данных природой?!

И как ни удивительно, но все это великолепие тысяч современных культурных форм покоится (за небольшим исключением) на трех «китах» — всего на трех видах гвоздик-родоначальниц: садовой — с одиночными крупными цветами, турецкой — у нее мелкие цветы собраны в соцветия и, наконец, китайской — со скученными по несколько штук цветами. Именно об этих трех «китах» писал, например, еще в 1786 году один из первых русских ученых-цветоводов Андрей Болотов в своей статье о гибридизации, которая начиналась такими словами: «Гвоздика есть первая из любимейших цветов у-охотников…»

Я упомянул лишь о некоторых видах гвоздик, а их существует в природе около трехсот видов. Почти треть из них обитает в Советском Союзе — в степях, лугах, горах, причем некоторые встречаются только на территории нашей Родины. Трем из них природа отвела для жизни очень мало места: для приднестровской — подле трех населенных пунктов на реке Буг, для акантолимоновидной — около Новороссийска и Геленджика, для узбекистанской — рядом с горным перевалом Тахтакарача.

Зато, например, гвоздикой-травянкой, как говорится, хоть пруд пруди: ее легко отыскать на лугу или любой лесной опушке от Дальнего Востока до Скандинавии. Скорее всего, именно об этой гвоздике писал Михаил Пришвин: «Я думал о маленькой гвоздичке, определившейся на лугу по образу солнца, и понимаю ее существо как рассказ о солнце, исполненный выразительной силы». Но и помимо этого ей есть что рассказать.

Во-первых, ее лепестки не обладают дополнительной, ультрафиолетовой, невидимой для людей краской, как, скажем, у мака. Поэтому пчелы, предпочитающие именно ультрафиолетовый цвет, нашу гвоздичку почти не замечают, чего не скажешь о мелких бабочках, главных ее опылителях. Ведь только мотылькам с их длинными хоботками под силу добраться до нектара на самом дне глубокого венчика. В награду за угощение они опыляют гвоздику.

Ожидая своих крылатых помощников, она, случается, не увядает до двух недель. И все это время каждый раз закрывается на ночь, чтобы уберечь пыльцу от росы. Для этого каждый лепесток, сворачиваясь трубочкой, укутывает, словно одеяльцем, две соседние тычинки, а два противоположных лепестка прихватывают вдобавок еще и по рыльцу. Итого на дюжину «персон» хватает пяти «одеял» — красных, с пятнышками и с поперечной полоской.

Между прочим; красный — любимый цвет большинства дикорастущих гвоздик. Причину такого пристрастия попытаемся отыскать в простом опыте: температура внутри красной гвоздики на 7 градусов выше, чем белой, растущей рядом. А как известно, при более высокой температуре ускоряются процессы, идущие вслед за опылением. Уж не этим ли объясняется любовь к красному у гвоздик? Впрочем, есть и другое объяснение — легендарное.

Однажды юный пастушок игрой на свирели невольно распугал дичь богини-охотницы Артемиды. Повинуясь вспышке гнева, она вырвала глаза у юноши и бросила их на землю. Чтобы хоть чем-то смягчить столь неблаговидный поступок, уже сам Зевс Громовержец превратил окровавленные глаза в красные цветы. Вот почему древние греки называли гвоздики «цветами Зевса», а ботаники именуют их «диантусами», то есть «божественными цветами»…

Впервые о гвоздиках упомянул ботаник Древней Эллады Теофраст. В своем «Исследовании о растениях» он писал, что сажают их семенами, а выращивают для летних венков вместе с нарциссами, фиалками, ирисами.

В средневековом поэтическом сборнике «Маньесю», где впервые собраны песни простых людей и прославленных поэтов Японии, вместе с любимыми цветами вишни, сливы и померанца часто воспевается и гвоздика, а через пять веков она снискала себе любовь не только за драсоту.

Когда в 1270 году среди крестоносцев, осаждавших Тунис, разразилась чума, один из французских военачальников, объезжая окрестности города, заприметил как-то красные гвоздики на сухой и бесплодной почве. «Если эти цветы растут там, где другие не выживают, значит, они обладают качествами, которых нет у других растений. А поскольку все они оказались способными одолеть чуму, то эти гвоздики — как раз то, что нам надо», — примерно так (если, конечно, верить исторической легенде) рассуждал полководец. По его приказу отваром из цветов стали поить больных. И снадобье вроде бы помогло. То ли тут подействовал своего рода массовый гипноз, основанный на слепой вере в правоту полководца (сейчас это называется психотерапией), то ли сработали санитарные меры, предписанные прибывшими врачами, а быть может, и то и другое вместе плюс еще действительно присущие растению дезинфицирующие свойства, но как бы там ни было, а чума пошла на убыль. И все заслуги приписали гвоздике.

Свою спасительницу французы, возвращаясь домой, взяли с собой. Со временем ее лекарственная слава, обрастая домыслами, превратила цветок в чудодейственный талисман. Букетиками гвоздик француженки одаривали своих любимых, провожая их на войну. Эти высохшие знаки внимания — обычно красного цвета — носили на груди рядом с крестиком как амулет от вражеских пуль, как средство, кристаллизующее храбрость. Когда в начале прошлого века был учрежден орден Почетного легиона, для ленты этого высшего Французского знака отличия был избран цвет красной гвоздики.

Однако симпатией у народных масс гвоздика пользовалась и за пределами Франции. Как талисман любви ее носили жители Италии и Испании. В Валенсии, например, научились выращивать гвоздики почти круглый год. И поднести даме своего сердца цветы в декабре, когда они особенно дорого стоили, считалось верхом любезности. В свою очередь испанки, используя оттенки приколотой на груди гвоздики, молча назначали свидания своим возлюбленным: распахнет на мгновение мантилью, выходя из костела, и покажет условный знак, а там уж не зевай…

Хотя в Германии вообще-то гвоздики и не пользовались такой всенародной популярностью, тем не менее среди рабочих Тюрингии встречались их почитатели, платившие половину недельного заработка за сортовую новинку. А поскольку засушенные цветы очень долго остаются красными, то они служили символом постоянства и верности.

Позднее красная гвоздика становится эмблемой борьбы и революции. Вероятно, поэтому она и была любимым цветком Герцена и Маркса. Именно с этим цветком на груди умирали французские коммунары. В те грозные дни, как писал Жюль Валлес, поэт и журналист Парижской коммуны, аромат гвоздик под гром пушек версальцев не отличался от запаха пороха. С тех пор гвоздика — неизменный символ народных восстаний, неугасимый цветок баррикад…

10 декабря 1961 года цветами гнева и протеста они вспыхнули в итальянском городе Парма. Здешние фашиствующие молодчики подложили накануне бомбу под монумент «Партизану», Но взрыва не последовало. А утром все пространство вокруг монумента усеяли красные гвоздики. Тут же были воткнуты палки с досками, покрытые надписями: «Мир и всеобщее разоружение!», «Нет фашизму, да здравствует Сопротивление!», «Слава партизанам, смерть фашистам!»

Еще через тринадцать лет, 25 апреля 1974 года, красные гвоздики расцвели цветами победы на другом конце Европы — в Португалии: когда был свергнут самый цепкий в этой части света фашистский режим, море красных гвоздик затопило Лиссабон. А в пятую годовщину революции по всей стране алели десятки тысяч плакатов, созданных по рисунку 13-летнего мальчика, — две гвоздики с неровной надписью над ними: «25 апреля — День свободы»…

так писал Пабло Неруда о Советском Союзе, где красные гвоздики расцветают не только в память Великого Октября. Они служат эмблемой молодежных клубов и фестивалей песни, хоккейных первенств. Их дарят друзьям и близким, ветеранам труда и войны, новоселам, молодоженам… И каждый цветок, словно живой огонек, воспламеняет любовь и радость…

Михаил Юхма
ЦВЕТЫ ЯМАНСАРА

Очерк

Цветные фото П. Сымкина

Я люблю землю своих предков — Чувашию. Люблю ее дороги, реки. Люблю ее поля. Люблю холмы, на которых растут одинокие дубы — их народ называет юман-атте — «дуб-батюшка», и липы сьака-савни — «липа любимая».

Земля умеет хранить свои тайны. Но все-таки многие из них становятся известны людям… Раскрывает эти тайны вечно живой и беспокойный народный язык.

Из поколения в поколение люди, как самую большую драгоценность, проносят легенды, сказания, песни, которые ярко и точно рассказывают о «делах давно минувших дней». Мне кажется, что такое бережное отношение к устному творчеству идет от подсознательного, инстинктивного стремления каждого народа сохранить свою историю.

С детских лет я стал записывать народные легенды, песни и предания о великих воинах, бившихся за счастье простых людей, об отрядах чувашей, участвовавших в ополчении Минина и Пожарского, о певцах, чьи песни несли народу мечту о свободе, о героях, не клонивших головы перед угнетателями. Еще в школьные годы с котомкой за плечами ходил я из селения в селение, собирая фольклор. Мне хотелось, чтобы ни один эпизод из истории моего народа, сохраненный им с таким трудом в легендах и песнях, не был потерян.

Чувашию недаром называют краем ста тысяч песен, ста тысяч слов и ста тысяч вышивок. И каждая песня, каждое слово, каждая вышивка имеют свою историю, свою жизнь и свою судьбу.

Имеет свою историю, свою жизнь и свою судьбу песня о том, как встретился однажды чувашский воин с русской девушкой. Он сказал ей: «Небо над землей моих предков голубое-голубое, как глаза твои.

Землю моих предков и твоих предков омывают воды одной реки — великой Волги, которую мы называем Адыл, по имени великого предводителя. Это он привел наших предков из далеких степей в эти места. А землю и ты, и я называем матерью. Так давай будем дружить…» С древних времен мои предки дружили крепко с русскими. Они поклялись друг другу: «Пока камень не полетит по воздуху, как птица, и хмель не утонет, как камень, мы будем верны нашей дружбе».

Имеет свою историю, свою жизнь и свою судьбу слово «юлташ», что значит «товарищ». Своих северных соседей, марийцев, с древних времен наши предки называли мари юлташ, а они чувашей — суас юлташ.

Имеет свою историю, свою жизнь и свою судьбу знаменитая вышивка Хантас Тэре, многими своими приемами похожая на народную татарскую. Как добрые соседи жили с татарами чуваши и мечту свою о лучшей доле переносили в узорочье замечательных вышивок.

Впервые упоминаются чуваши в русских летописях 1521 года. Более ранние летописи называли чувашей или татарами или черемисами, хотя они ни те, ни другие. Как говорят ученые, чуваши происходят от болгар-сувазов, еще в древности создавших на берегах Волги могущественное государство — Великое Болгарское царство, культурой которого восхищались путешественники. Его кольчуги, мед и меха славились по всему Востоку.

Умирал в одном селении глубокий старец. Он был пахчась — цветовод. Всю свою жизнь выращивал цветы. И казалось людям, что нет тайны в жизни цветов, неизвестной старцу. Нашелся один человек, который сказал ему об этом.

Пахчась ответил:

— Нет, я так мало знаю о цветах, что до последнего дня чувствую себя путником, пробирающимся в чаще неизвестных лесов, хотя каждое лето я открывал в цветах новое, мне неведомое. Будь у меня хоть десять жизней, и тогда бы мои открытия не кончились.

— Но ведь ты знаешь, когда какой цветок посадить. Ты знаешь, какой цветок какую землю любит. Ты знаешь дни, когда распускаются бутоны у каждого цветка…

— Зато я не знаю, почему один цветок красный, другой — белый. Я не знаю, почему у одинаковых цветков количество семян бывает разным. Я многого не знаю, — ответил умирающий.

Так и в жизни людей. Человек будет жить и будет открывать новые и новые страницы истории своего народа, его обычаев, традиций, миропонимания или будет по-новому пересматривать уже открытые страницы… Я с юношеских лет мечтал рассказать людям легенды бабушки. И эта мечта требовала открытия новых и новых страниц истории народа, потому что мне надо было переосмыслить услышанное, понять его по-своему и уметь объяснить людям.

Рассказывают, будто один иностранец говорил своим друзьям, что он видел не только семь знаменитых чудес света, но и восьмое, до сих пор неизвестное чудо.

— Восьмое чудо света — это ограда Летнего сада в Санкт-Петербурге, — объяснил он.

И в самом деле, по мнению лучших мастеров архитектуры, решетка Летнего сада столь совершенна, что она одна могла бы доставить своему автору славу выдающегося зодчего.

А в книге «Достопримечательности Санкт-Петербурга», вышедшей в 1817 году, описывается, как выражают свое восхищение оградой Летнего сада современники: «Великолепная решетка сия заслуживает особого внимания: изящность рисунка, качество материалов, сии блестящие колонны, украшения по верхам гранитными вазами и урнами, яркая позолота стрел и колец, одним словом, всё вместе делают решетку сию единственно прекраснейшею в Европе».

Ученые доказали, что один из авторов этого восьмого чуда света — архитектор Петр Егоров. Он же участвовал в создании и таких замечательных сооружений, как Зимний дворец, Смольный монастырь, Мраморный дворец.

Родился Петр Егоров в семье чуваша. Воспитывался грузинским князем Е. Л. Дадиани, сподвижником Петра Первого. В честь царя был назван Петром. Обучен российской грамоте. И стал знаменитым зодчим на земле Русской. Великий мастер умер в нищете. У семьи не было средств даже на его похороны.

Жена архитектора обратилась тогда с письмом в Контору строений. В ней она просила выдать ей «заслуженное мужем по день смерти жалованье, сколько причтется». Оказывается, полагалось архитектору за время болезни (с 1 по 12 мая 1789 года) 22 рубля 57 копеек. И жене выдали деньги «за вычетом на госпиталь 22 ³/₄ копейки».

Каждый открывает для себя свою родину, землю своих отцов по-своему. И открываются страницы истории иногда совсем случайно.

Когда я учился в нашей сельской школе, в мои руки попала книга «Сочинения А. С. Пушкина». Сочинения Пушкина и Чувашия — вроде бы здесь нет никакой точки соприкосновения. Но эта книга стала для меня тоже открытием моей Чувашии.

На одной из страниц я читал:

«Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам навстречу плыла виселица, утвержденная на плоту, — три тела висели на перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. Я захотел взглянуть на лица висельников. По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, и лодка моя толкнулась о плавучую виселицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. Полная луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш, другой заводской русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет двадцати. Но, взглянув на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву…»

Это из пропущенной главы повести «Капитанская дочка».

Я знал, чуваши участвовали в Пугачевском восстании. Но не мог предположить, что А. С. Пушкину были известны такие факты. А великий русский поэт был дружен с моим земляком, всемирно известным ученым-востоковедом Н. Я. Бичуриным, с которым не раз беседовал о народах Поволжья и Урала, готовясь к поездке по местам, где под предводительством Пугачева действовали отряды восставших крестьян. Но об этих беседах я узнал позднее.

Никита Яковлевич Бичурин родился в 1777 году в селении Акуле-во, детство провел в Бичурине. Отец его чуваш, мать русская.

Восьмилетним мальчиком Никиту определили в новокрещенскую школу, которая находилась в Свияжске. Она была создана царским правительством для того, чтобы из среды «инородцев» брать на обучение наиболее одаренных детей, из которых потом готовили церковных служителей. Им вменялось в обязанность проводить среди чувашского населения политику царизма. Как раз в те годы и пошла в народе страшная поговорка: «Дом школы — дом смерти». В школе преподавали на незнакомом языке. Детей насильно отрывали от семьи и родных обычаев. Больше половины ребятишек в первые же месяцы учебы умирали от незнакомой служителям школы болезни — ностальгии.

Никите все же повезло. Он выжил.

Позже Никита попадает в Казанскую духовную семинарию. Здесь ему дают фамилию по названию селения, где он жил.

Окончив духовную семинарию, академию, будущий ученый становится монахом, получает высокое монашеское звание. Среди духовенства он известен как отец Иакинф. Но его не интересовало служение культу, и он попадает с миссией в Китай, где в совершенстве овладевает китайской грамотой, языком.

Тринадцать лет живет Бичурин в этой стране. Переводит с китайского на русский множество книг, пишет научные труды. Он создает первый китайско-русский словарь в 19 томах, маньчжурско-китайский словарь в 4 томах. Когда ученый возвращался в Россию, то все его труды и книги едва умещались на пятнадцати верблюдах.

Н. Я. Бичурин был членом-корреспондентом Российской Академии наук. Во Франции его выбрали членом Азиатского общества, а в Англии — членом Королевского общества ученых. Труды ученого отмечались несколько раз высшими премиями Академии наук.

Известен он был и среди свободомыслящих людей России.

В книге «Литературные салоны и кружки», вышедшей под редакцией академика И. Л. Бродского, есть воспоминания современников о том, как в салоне В. Ф. Одоевского встретились и вели беседу «веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими сузившимися глазками». Под влиянием ученого А. С. Пушкин заинтересовался восточными странами и Китаем. В 1830 году он пишет прошение шефу жандармов, в котором просит разрешить ему выезд в Китай. Но царь не разрешил.

Собирая материалы о пугачевщине, поэт заехал в родные места Бичурина. У нас в Чувашии рассказывают, что Пушкин беседовал в селе Эсмеле с одним стариком, участником Пугачевского восстания, другом семьи Бичурина.

Может, рассказы Н. Я. Бичурина и беседы со стариком в селении Эсмеле навели поэта на мысль показать в пропущенной главе повести «Капитанская дочка» старого чуваша, повешенного вместе с русскими на плоту.

Есть предположения, что и другие упоминания о чувашах сделаны А. С. Пушкиным под влиянием рассказов Н. Я. Бичурина. Иначе как же объяснить, что в статье «Мои замечания о русском театре» он пишет: «Должно ли сперва говорить о себе, если захочешь поговорить о других? Нужна ли старая маска Лужнического пустынника для безымянного критика Истории Карамзина? Должно ли укрываться в чухонскую деревню, дабы сравнивать немку Леонору с шотландкой Людмилой и чувашкой Ольгою?»

А в письме к П. А. Вяземскому великий поэт шутливым тоном замечает: «…письма твои обрадовали меня по многим отношениям, кажется, ты успокоился после своей эпиграммы. Давно бы так! Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны, о поединке грех было и думать?то ли дело цып-цып или цыц-цыц…»

А в «Истории Пугачевского бунта» поэт делает замечание, что сведения о калмыках он получил от отца Иакинфа.

Дружил Н. Я. Бичурин и с декабристами.

После подавления восстания декабристов ученый находился в Восточной Сибири и, не боясь гнева царских чиновников, бывал у Пущина, братьев Бестужевых, у Оболенского. Один из Бестужевых написал его портрет, известный и ныне.

Свободомыслие, общение с передовыми людьми России сделали Н. Я. Бичурина опасным человеком в глазах мракобесов. Он был удален от всех дел и умер в одиночестве — полуголодный, в тайной келье одного из монастырей.

Чувашский государственный педагогический институт носит имя Ивана Яковлевича Яковлева, патриарха чувашской культуры, великого нашего просветителя.

Люди, знакомые с И. Я. Яковлевым, удивлялись его одаренности и энергии, многогранной деятельности. «Будь всем, кого не хватает чувашам», — внушал он своим ученикам, подтверждая эту прекрасную мысль примером всей своей жизни.

За свою долгую педагогическую и просветительскую деятельность И. Я. Яковлев был для чувашей всем: создателем письменности и литературного языка, писателем-реалистом, крупнейшим мыслителем, первоклассным переводчиком, издателем и распространителем первых книг. Он был первым чувашским правоведом и самоотверженным крестьянским посредником, благотворителем и создателем первого чувашского приюта для сирот…

Двадцатилетним юношей в 1868 году организовал он в Симбирске Чувашскую учительскую школу, которая дала моему народу сотни прекрасных учителей даже в те страшные годы царизма. К 1913 году в России насчитывалось 463 чувашские школы с преподаванием на родном языке, 822 педагога-чуваша и 29 600 учащихся.

Из Симбирской чувашской учительской школы, которую И. Я. Яковлев возглавлял 54 года, вышли первые чувашские писатели, композиторы, артисты, ученые и общественные деятели.

Здесь учился и впоследствии работал поэт Константин Иванов, автор известной поэмы «Нарспи». Здесь учились классики чувашской литературы Тимкки Таэр, Николай Шубусьсинни, Мархва Трубила, а также основатель чувашского театра и кино И. С. Максимов-Кошкинский. В этой же школе получили образование композиторы Степан Максимов и Хведер Павлов. Здесь давал концерт первый чувашский хор, была поставлена опера «Иван Сусанин», здесь же открыли педагогический музей, а церковь превратили в картинную галерею первых национальных художников. Сельскохозяйственная ферма школы стала первой агробазой в Поволжье.

Благодаря деятельности И. Я. Яковлева две обособленные группы чувашского населения — анатри и вирьял — слились в один народ, в одну национальность. И. Я. Яковлев всю жизнь боролся за честь и достоинство родного народа, за его культуру и язык. Однажды на совещании в Петербурге один высокопоставленный сановник иронически воскликнул при нем: «Что же можно выразить на чувашском языке! У чуваш, наверное, слов-то нужных нет!» Иван Яковлевич с гневом ответил: «Если, ваше высокопревосходительство, у человека нет ни мыслей, ни чувств, ни достаточного знания предмета, то и на богатом словами языке он ничего разумного не сможет высказать… Но если у бедного народа, высокомерно считаемого диким, есть мысли, чувства, совесть и разум, то, поверьте, он сумеет найти и нужные слова для их выражения».

И. Я. Яковлев горячо любил родной язык. Он писал: «Язык умирает вместе с создавшим его народом, и требовать, чтобы родной язык был забыт, почти равносильно требовать смерти этого народа. Из глубины тысячелетий каждый исторически обособившийся народ выносит выработанный его собственными духовными силами и средствами скелет чувств, понятий и идей, которые умрут только вместе с ним. Язык — только оболочка этого духовного богатства, но оболочка вырастает вместе со своим духовным содержанием и неотделима от него. Оторвать его искусственно у целого народа, живущего плотной, как бы сложившейся веками массой, невозможно, и попытки добиться этого могут причинить боль и страдание и изранить духовный облик народа. Только при помощи родного языка можно развивать, перевоспитывать старые понятия, делать к ним новые прививки и вводить в них новые элементы, но без помощи родного языка можно только ломать и разрушать их».

Обращаясь к чувашскому народу, И. Я. Яковлев сказал: «…верьте в Россию, любите ее, и она будет вам матерью». Он хорошо понимал, что великодержавный шовинизм не единственный тормоз в национальном подъеме угнетенных народов. «Ничтожные люди готовы считать родной народ свой ничтожным, — говорил он, — и пытаются отмежевываться от него. Они хотят примазаться к чужой славе, к славе народа, считаемого великим. От таких людей отворачиваются и свои, не признают их и чужие. Сильные люди борются за то, чтобы прославить родной народ, сделать его великим. Они понимают, что отсутствие собственных достоинств нельзя маскировать достоинствами наций».

И. Я. Яковлев дружил с семьей Ульяновых.

И. Н. Ульянов, работая инспектором школ в Симбирской губернии, всегда и везде поддерживал Яковлева, по его инициативе были открыты многие школы в чувашских селениях.

После смерти Ильи Николаевича Яковлев не оставил в беде семью своего друга. В дни похорон младшие дети жили у Яковлева, в здании чувашской школы. А Володя помогал Ивану Яковлевичу в похоронах отца. В церкви отпевал усопшего хор Симбирской чувашской учительской школы. А в это время у гроба Ильи Николаевича стояли рядом Владимир Ульянов и он, Иван Яковлевич. Хор сначала пел по-русски, а потом по-чувашски. Это была светлая дань человеку, так много сделавшему для чувашского народа.

После казни старшего сына Ульяновых — Александра многие отвернулись от опальной семьи, но Яковлев был верен своей светлой дружбе. Вызывают глубокое уважение его ходатайства о помощи Александру Ульянову, которые грозили ходатаю большими неприятностями.

Владимир Ильич Ленин высоко оценил неутомимую деятельность великого сына чувашей. «Богатырский дух был у этого человека. Пятьдесят лет тянул к свету свой народ, и в каких условиях!» — говорил он.

Один воспитанник И. Я. Яковлева, бывший учитель из селения в долине реки Кэтне, мне сказал:

— Я поступил в Симбирскую чувашскую учительскую школу в 1917 году. Хорошо помню, как старшеклассники рассказывали о чуваше, который учился в одном классе гимназии с Володей Ульяновым.

Об этом я слыхал еще давно, в детстве, когда к нам в Сугуты приехали родственники из селения Тойси. Они говорили, что тойси-нец-чуваш учился вместе с Лениным в Симбирске, что увез его туда сам Илья Николаевич Ульянов и поместил учиться в гимназию на казенный счет.

Одноклассником-чувашом Володи Ульянова был Александр Адрианов, родом из селения Тойси. Его отец, Константин Адрианов, работал тогда учителем в Тойсинском сельском училище. Александр успешно выдержал экзамены в Симбирской классической гимназии и поступил вместе с Володей Ульяновым в Казанский университет.

Есть основания полагать, что сельский учитель был знаком и дружен с И. Н. Ульяновым, инспектором народных училищ Симбирской губернии. Сохранились документы, свидетельствующие о представлении И. Н. Ульяновьгм учителя Тойсинского сельского училища Константина Адрианова к награждению серебряной медалью за «примерно-добросовестное исполнение обязанностей». Поэтому вполне возможно, что сыну чувашского учителя помог поступить в гимназию сам Илья Николаевич.

Другим однокашником Володи Ульянова был М. Ф. Кузнецов, впоследствии много сил и труда вложивший в просвещение и культурный подъем чувашей.

Михаил Федорович происходил из крепостных и почти чудом попал в гимназию. Его соседом по парте оказался Володя Ульянов, который очень много помогал и в учебе, и в личной жизни сыну бывшего крепостного крестьянина. После окончания гимназии он вместе с Володей Ульяновым и Александром Адриановым поступил в Казанский университет.

М. Ф. Кузнецов работал директором учительской семинарии, созданной в Шихранах, в Чувашии. Сейчас это город Канат. Немало учителей подготовил Михаил Федорович для чувашского народа. И чуваши благодарны потомку русского крепостного крестьянина за его добрый труд.

Свидетелем юношеских лет Володи Ульянова были Никифор Охотников и Василий Никифоров. Ну об Охотникове, я думаю, читатели хорошо знают.

Благодаря Володе Ульянову, который помог ему овладеть латынью и древнегреческим языком, Н. М. Охотников поступил в Казанский университет, стал известным педагогом, литератором, этнографом, историком и математиком. Его имя упоминалось тогда в числе лучших математиков Европы. Его работы на Международной выставке в Париже заслужили золотую медаль. Но он рано умер, не успев полностью раскрыть свой талант.

А Василий Никифоров, которому Володя Ульянов тоже помог подготовиться к сдаче экзаменов на получение диплома, потом стал учителем Симбирской чувашской школы.

В. Н. Никифоров был одним из лучших переводчиков русских книг на чувашский язык.

Был у меня кукка — брат моей матери по имени Кирук. В окрестностях его называли юрась — «певец». Но я почти ничего не знал о моем кукке, не знал, что в нашем доме хранятся его письма и песни. По моему представлению, юрась никогда не должен дотрагиваться до бумаги. Ему принадлежат сладкозвучные уста, слова, которыми одарил его народ, и кубас — музыкальный инструмент. Но оказывается, в жизни все сложнее…

Кирук с пяти лет играл на кубасе, к десяти складывал песни, которые пели взрослые. Он очень хотел учиться, но началась мировая война… А потом грянула революция. И Кирук, почти мальчишкой, ушел добровольцем в Красную Армию.

Уже будучи военным, он побывал в Симбирске, откуда написал домой: «Посетил чувашскую школу… Видел Ивана Яковлевича Яковлева. Он мне почему-то запомнился белоснежным стариком из сказки «В стране желтого дня». Борода у него седая, волосы седые. Сам могучий. Голос звонкий, как у певца Шавламы. Я ему спел несколько песен, они ему понравились. И он сказал: «Ты еще совсем мальчик. Котится война, приходи учиться. Своими песнями ты прославишь народ…»

Одну из этих песен кукка прислал домой:

В июне 1920 года часть, где служил кукка, перебросили на борьбу с белополяками. Во время переправы через реку Кирука тяжело ранили в живот, но он все-таки выбрался на берег…

Смертельно раненный, он написал последнее письмо:

«Поклонитесь от моего имени березам перед нашим домом, которые я в детстве посадил. Между ними растет ветла, и если весною Мальчишки попросят ветки для свирели, то осторожно срежьте для них самые прямые ветки. Пусть на нашей улице всегда звенят мальчишеские самодельные свирели».

Вот что я знаю о моем кукке, о его песнях, о его борьбе за власть Советов, за счастье трудового народа. Он был добровольцем Красной Армии.

Страна полыхала в пожаре гражданской войны. Белый адмирал Колчак наступал с Урала на Москву, пытаясь ударить революцию прямо в сердце. Казаки и белые офицеры захватили Мелекесс, грозились взять Симбирск. Тогда два ученика Симбирской чувашской школы Зосим Иванов и его друг Роман Козлов ушли добровольцами в Красную Армию.

— Мы — соловьи своего времени, своей эпохи, — сказал Зосим своим товарищам. — Но не только песнями, но и оружием должны защищать свою власть. Пусть мы погибнем, но на наше место встанут тысячи других.

Друзья-добровольцы были зачислены в первый стрелковый полк 3-й бригады Оренбургской дивизии, которым командовал герой гражданской войны, их земляк коммунист Иван Космовский.

Зосим Иванов и Роман Козлов погибли, защищая казачью станицу Парамоновку от белогвардейских частей…

Добровольцем ушел в Красную Армию и мой земляк Сергей Павлов. В историю он вошел под именем мичман Павлов.

Сергей был кадровым военным. Октябрьскую революцию встретил в чине поручика царской армии. Боевой офицер, награжденный за храбрость и отмеченный в приказах главнокомандующего, Павлов сразу же встал на сторону Советской власти. Когда формировалось матросское соединение, готовящееся выступить против Керенского и генерала Краснова, командиром моряков был назначен он. После разгрома войск генерала Краснова общее собрание матросов решило присвоить ему звание мичмана. Пехотный офицер царской армии стал революционным мичманом.

А в это время в Могилеве поднял мятеж генерал Духонин и двинул верные ему «дикие дивизии» на Петроград. Советская власть, революция оказались под угрозой. И тогда лично сам В. И. Ленин приказал послать в Могилев матросов мичмана Павлова. Впервые командир матросского отряда увидел тогда Ильича.

— Сейчас враг номер один — Духонин. Он смещен, и он должен быть арестован! — сказал Владимир Ильич.

— Приказ будет выполнен! — ответил Сергей Павлов.

В пути отряду пришлось прорываться сквозь цепи солдат, но в Могилев они прибыли вовремя. Мятеж был ликвидирован, а сам Духонин убит.

Впоследствии Павлов командовал бригадой, дивизией. Потом стал командующим войсками 2-й Амурской армии. За годы гражданской войны был награжден двумя орденами Красной Звезды. Его имя стоит в одном ряду с такими героями гражданской войны, как Чапаев, Щорс и другие.

Восемь сыновей вырастила чувашская семья Алексеевых из села Исетерка, что недалеко от Чебоксар. Радовались, глядя на них, Татьяна Николаевна и Алексей Илларионович. Но грянула Великая Отечественная… Один за другим уходили сыновья на фронт — туда, где решалась судьба Родины; последним — семнадцатилетний Павел, самый младший.

А с фронта уже шли «вильне сьиру» — письма смерти, как называли чуваши в годы войны похоронные.

Первое письмо смерти — об Иване, второе вильне сьиру — о старшем, Григории. Шесть немецких танков уничтожил он в боях на берегу Днепра. И за бессмертный подвиг удостоен звания Героя Советского Союза.

Повторив подвиг Александра Матросова, грудью закрыл вражескую амбразуру под Житомиром Егор.

О мать! Если бы можно было, закрыла бы ты собой каждого сына от вражеской пули!

А с Запада все шли письма смерти. Погиб самый младший, Павел. В яростной атаке, ведя за собой бойцов на безымянную высоту, сложил голову Флор.

Из восьми сыновей только трое — Александр, Михаил и Родион — вернулись домой…

Вспоминаю свое родное селение, родную улицу Ендимеркасси, отца, который погиб в Польше. Почти из каждого дома по одному, по двое, по трое ушли мужчины на фронт. Вернулись немногие.

Десятки тысяч лучших своих сыновей и дочерей отправил на фронт чувашский народ. Восемьдесят один удостоен звания Героя Советского Союза, восемнадцать стали кавалерами трех орденов Славы, более семидесяти восьми тысяч награждены боевыми орденами и медалями.

Имена многих вошли в песни военных лет.

Так пели в суровом 1942 году бойцы на Ленинградском фронте.

…Старший лейтенант Смирнов получил приказ: любой ценой удержать отбитую у врага высоту — до подхода наших основных сил… Но редели шеренги, и вскоре Иван Смирнов остался один.

Под прикрытием танка фашистские автоматчики шли на советского офицера. Смирнов точным огнем из пулемета заставил их залечь, но и фашисты из танка пристрелялись к огневой точке старшего лейтенанта.

Взрывная волна отбросила Смирнова в сторону. Очнулся, подполз к пулемету — не работает. А танк уже совсем близко, Иван схватил гранату и бросился под него…

До войны Иван Смирнов был человеком самой мирной профессии — учителем. Любили его ученики, старались во всем походить на своего учителя. Главное, чему учил он их, — любить Родину, быть настоящими советскими людьми.

Один из его учеников, Петр Пугачев, родом из деревни Большая Таяба, ушел на фронт в конце войны. Случилось так, что однажды после боя, тяжелораненый, без сознания, Петр попал в руки врага. Когда пришел в себя, его начали пытать, чтобы выведать сведения о передвижении наших войск. Не добившись своего, фашисты облили советского солдата бензином и сожгли.

Нет, не уронили сыны и дочери Чувашии своей чести в ратных делах. Они воевали вместе с русскими, украинскими, грузинскими, казахскими братьями.

Чуваши умирали, защищая Родину, и на советской земле, и в лесах Польши, и на полях Франции, и в горах Италии. Одного из них партизаны Польши звали Чуваш. Его псевдоним раскрыт совсем недавно. Это был Яков Николаев. А вот личность другого партизана — Коли Чуваша — до сих пор не установлена.

Он воевал на Украине, в Киевской области.

Коля Чуваш был человеком необычайного мужества и отваги. Когда нужно, умел рисковать, умел и найти выход в тяжелейших условиях, рассказывают о нем бывшие подпольщики, его соратники.

«Коля Чуваш неоднократно выполнял опаснейшие поручения подпольщиков. Например, был случай, когда он под видом хозяйственных работ вывез на повозке со двора гебитс-комиссариата оружие и боеприпасы, похищенные уборщицами (членами подпольной группы) и вынесенные ими в ведрах как корм для стоявшего во дворе скота. Николай понимал, что при провале операции ему и его товарищам грозила смерть. Но он бесстрашно пошел на риск во имя святого дела победы над врагом». Многое о нем узнали и следопыты Глевахской средней школы Киевской области.

Народы нашей многонациональной страны общими усилиями свалили царизм, выстояли интервенцию, построили социализм. Дружба между нашими народами помогла нам победить фашизм. И я рад, что в этом есть вклад и моего народа.

«Куда ни поедешь — везде одно солнце, — говорила моя бабушка, — хотя солнце одно, но народ разный. Но народ разный, а добро — едино». Иногда еще добавляла: «Люди все равны: и чуваш, и русский, и татарин, и мордва. Все дружно живут. Солнечного сияния всем хватает».

«Одинокий, — учила бабушка, — голову долу клонит, а кто в дружбе — на коня садится. Сказано: надежный труд — опора жизни. Пусть будет тебе плохо, пусть будет тебе трудно, но другу своему помоги!»

Шла война. В селении нашем тогда мужчин почти не осталось. И колхоз обеднел. Рабочих рук не хватало.

У нас дома уже сколько времени нет хлеба. Да не только мы, большинство на селе голодали.

А тут по селу пошел слух:

— Беженцы идут!

Я, мальчишка-несмышленыш, думаю про себя: «Кто же они, эти «беженцы»? И что будут делать у нас?»

Я знаю, что на свете живут чуваши, знаю еще — есть татары, мордва, русские. Недавно узнал о немцах. Немцы мне кажутся злыми, рогатыми.

Кто же они, «беженцы»?

Брат мой тогда учился в педучилище. И вдруг вместо стипендии он принес муку. Мать испекла лепешки. Я схватил предназначенную мне, откусил и, жуя, выбежал на улицу.

Вдруг заметил, как из соседнего переулка вышли двое и направились в нашу сторону — старуха и девочка моих лет. Еле-еле бредут. Дошли до нас и, как будто чего остерегаясь, сели на край бревна.

Нет, это не из нашего села. Одеты совсем по-другому.

Старуха, устало опершись о колени, смотрела куда-то вдаль… А девочка… Она смотрела на меня. Глаза у нее большие-большие и похожи на голубые цветочки, что растут в наших лесах. Волосы длинные. Но они не похожи на волосы наших девочек, они у нее — золотистые, как ковыль-трава. Сама худенькая-худенькая…

Вдруг я понял, что смотрит она не на меня, а на мою лепешку. Я вздрогнул и быстро спрятал лепешку под рубашку, но тут же догадался, что девочка очень голодная. И, сам еще полностью не осознав свой поступок, я подошел к ней, разломил такую дорогую для меня лепешку пополам и одну половинку протянул девочке.

Она сначала испуганно отшатнулась, потом, видя, что я не шучу, схватила лепешку и быстро-быстро начала есть. Съела она лепешку, улыбнулась мне своими голубыми глазами и произнесла первое слово: «Спасибо». Слово было русское, но я его понял.

Старуха все видела. Она не спеша поднялась, подошла ко мне, погладила по голове, говоря какие-то ласковые-ласковые слова на незнакомом языке. Но только последние слова мне врезались в память: «Беженцы мы!»

Мне не стыдно вспоминать об этой встрече. Я, как маленький чуваш, вел себя в ней достойно.

Добрые традиции народа устами бабушек передаются внукам. Каким золотом можно оценить эти традиции, которые, посеяв доброе семя на благодатной почве — в детской душе, прорастают глубокими корнями благородства, дружбы, чести и великодушия.

«Шывармань» — первая национальная опера чувашей. Автор ее — композитор Федор Васильев. Она впервые прозвучала на чувашской сцене в 1960 году в честь сорокалетия республики. Но истоки оперного искусства нашего народа берут свое начало еще с давних времен. Сейчас чувашскими композиторами создано более десятка опер и несколько балетов. К пятидесятилетию республики была поставлена опера Г. Хирбо «Нарспи». С большим успехом идут на чувашской сцене и классические произведения, и современные, как, например, опера Б. Мокроусова «Чапай», рассказывающая о жизни и подвигах легендарного героя гражданской войны.

Один из популярных у нас певцов — Мефодий Денисов, народный артист Чувашской АССР, заслуженный артист РСФСР.

До 1960 года он работал в Чувашском ансамбле песни и пляски. Теперь в его репертуаре роль Атнера из оперы «Шывармань», Евгения Онегина, комиссара Чапаевской дивизии в опере «Чапай». Но особенно популярен он как исполнитель чувашских народных песен, протяжных, чуть грустных. Слушаешь их, и перед глазами широкие раздольные степи, по которым кочевали наши предки, орел, парящий в небесной выси…

Большую радость доставляет людям творчество Мефодия Денисова. А тем, кто не знаком с чувашами, помогает понять душу моего народа.

Любят и уважают в Чувашии, да и не только у нас в республике, Бориса Алексеева, народного артиста СССР. Им сыграно более двухсот ролей на сцене Чувашского академического театра имени К. В. Иванова.

Исполнял ли роль Павла Корчагина или Сергея Тюленина, выходил ли на сцену в образе мудрого Тевенеша из пьесы «Под гнетом» С. Эльгера иди простоватого мужика Энтипа из пьесы «Энтип» В. Ржанова — всегда в нем можно было видеть великолепного мастера, актера яркого дарования.

Но особенно блестяще удалась Борису Алексееву роль В. И. Ленина в спектакле «Человек с ружьем» Н. Погодина…

Большой популярностью пользуется у нас имя Екатерины Иосифовны Ефремовой.

Она — художник. И притом необычный, рисует не красками, а нитками — вышивает.

Русский литератор А. Миних в свое время писал:

«И сквозь века из рода в род у чувашей передавалось их искусство, их неповторимое острое и верное чутье звука и цвета, рождавшее изумительный орнамент и изумительную песню».

Старики шурсухалы часто рассказывают такую легенду.

Это было давно. Захотел царь узнать, много ли в его государстве состоятельных людей и кто богаче всех. Он обещал, что самый богатый будет у него визирем, первым министром, и получит звание мудрейшего и искуснейшего.

Потянулись к царю обозы и караваны с золотом, жемчугами. Заняли богачи весь лап — огромную площадь перед царским дворцом.

И настал день смотра.

Шел царь по площади и вдруг заметил дряхлого старика с дочкой.

— Не по ошибке ли попал сюда ты, старик, пусть продлятся твои почтенные годы!

— О нет, мудрый царь, — ответил ему старик. — Я пришел сюда, услышав о твоем желании.

Удивился царь и захотел узнать, где же его богатство.

— Оно здесь, — сказал тихо старик и показал на руки своей дочери.

Тут вышла вперед девушка. В руках у нее были кусок холста и игла с ниткой. Стала вышивать девушка, и побежали по белому холсту узоры. Заиграл, засиял холст.

Задумался царь, видя изумительную песню, вышитую на холсте, и сказал:

— Мудрый старик, ты прав!

И, обращаясь к богачам, которые рассыпали перед ним свои драгоценности, добавил:

— О глупцы, вам не понять, что этот маленький холст, к которому притронулись руки девушки, в тысячу раз дороже всех ваших жемчугов и бриллиантов. Ему цены нет…

И названа была чувашка-вышивальщица мудрейшей и искуснейшей в государстве.

Возродить древнее искусство — вышивание — такую поставила перед собою цель заслуженная художница Чувашской АССР и РСФСР Е. И. Ефремова. Она изучала чувашскую вышивку, чувашский орнамент. Собирала в селениях древние сурбаны, хушпу, кэрю тутри — вышитые принадлежности к одеяниям.

И древнее искусство чувашей обрело вторую жизнь.

В республике теперь работает специализированная фабрика национальной вышивки «Паха тере», по-русски — «изумительная вышивка». Екатерина Иосифовна — главный художник фабрики.

Чувашские узоры и вышивки экспонируются на всех крупных выставках мира. Брюссель и Париж, София и Буэнос-Айрес, Монреаль и Токио рукоплескали чувашским мастерам, восторгаясь первозданной красотой рукоделий и вышивок, в которых никогда не поблекнет торжество вечно юной и прекрасной жизни.

Наши старики шурсухалы часто рассказывают, что была у чувашей когда-то Золотая книга, хранящаяся в Золотой шкатулке, которую зарыли в землю в дни нашествия злых племен.

И вот Октябрь, образно говоря, помог чувашскому народу найти свою Золотую шкатулку с Золотой книгой и вернуть богатство.

Много замечательных книг сейчас в этой Золотой шкатулке. Среди них — известная поэма «Нарспи» Константина Иванова, основоположника нашей литературы, семнадцатитомный этимологический словарь чувашского языка, составленный профессором Н. И. Ашмариным.

Словарь чувашского языка — своеобразная энциклопедия моего народа, его многотомная история с древнейших времен до наших дней, удивительное исследование народных обычаев, традиций. Он хранит алмазные крупицы богатейшего наследия древней чувашской медицины, мифологии, природоведения, космогонии.

Словарь Ашмарина — своеобразный свод правил общественной жизни чувашей. В нем собрано все ценное из древней чувашской мифологии.

С великой любовью относится наш народ к доброй памяти Н. И. Ашмарина.

В девяностых годах прошлого столетия Г. Т. Тимофеев написал цикл историко-этнографических очерков о жизни чувашей из междуречья Волги и Свияги — «Тахарьял», что будет в переводе «Девять деревень». На это скромный чувашский учитель потратил многие годы жизни. При царизме и речи не могло быть об издании такой книги. «Тахарьял» вышел в свет в наше время. Только при Советской власти произведения чувашских писателей зазвучали во весь голос, получили настоящее признание среди народов России.

Слепой певец Николай Шелеби, неведомый и безвестный в старой России, после революции стал одним из ведущих писателей автономной республики, первым получил почетное звание народного поэта Чувашской АССР и был награжден Советским правительством орденом «Знак Почета».

Любовью и уважением пользуется и Иоаким Степанович Максимов-Кошкинский, он — основоположник чувашского театра, талантливый актер и замечательный драматург. Чувашский театр был открыт в январе 1918 года и теперь называется академическим, носит славное имя К. В. Иванова.

В 1925 году под руководством Иоакима Степановича в Чебоксарах открылась государственная студия художественных фильмов «Чувашкино», которая выпустила семь полнометражных художественных кинокартин и четыре документальные ленты: «Српиге», «Волжские бунтари», «Черный столб», «Асту», вызвавшие интерес у широкого зрителя.

Бывают люди, жизнь и дела которых оставляют неповторимый след в памяти людей. Один из таких — Васьлей Митта — поэт, философ, мыслитель, глядящий в своих стихах на мир то с тихой печалью душевно израненного человека, то широко раскрытыми глазами наивного дитяти, то глазами лукавого шурсухала-муцреца.

Знают в нашей стране народных поэтов Чувашии Семена Эльгера и Якова Ухсая, широко известно имя недавно умершего поэта Педера Хузангая. За пределы страны вышла слава писателя Алексея Талвира.

Альберт Канаш по судьбе — родной брат Николая Островского. Мы, литераторы, склоняем головы перед мужеством Альберта Каната. Восемнадцать лет он был прикован к постели, но тяжкий недуг не сломил его духа. До самой смерти поэт оставался бойцом, трибуном. Поэта уже нет в живых, но стихи его продолжают жить и бороться, волновать и радовать.

Не оскудевает, а все больше полнится Золотая шкатулка моего народа.

Первым чувашским художником считается легендарный Ямансар. Он был пахчась, что значит «садовод».

Ямансар любил девушку. Случилась беда, и она умерла. Но не мог забыть ее пахчась. На могиле девушки он посадил цветы и живым цветом нарисовал любимую. И людям казалось, что лежит на земле живая девушка и плачет. Вот как умел рисовать цветами великий пахчась Ямансар.

Цветы Ямансара — цветы мудрости художника, его вдохновения, его умения.

Современное чувашское изобразительное искусство зародилось в те годы, когда, несмотря на преграды, чинимые царским самодержавием, И. Я. Яковлев открывает Сибирскую чувашскую учительскую школу, давшую первых чувашских писателей, композиторов, художников и артистов, когда Константин Иванов пишет свои первые картины, то есть в те годы, когда начинает пробуждаться национальное самосознание чувашей.

Как после зимы тянутся всходы к солнцу, потянулись чувашские юноши и девушки к знанию, искусству, культуре. Но повезло немногим.

Повезло Алексею Кокелю, застенчивому пареньку из долины тихой реки Була. Ему удалось одному из первых чувашей закончить Академию художеств; ученику прославленного И. Е. Репина пророчили большое будущее.

В 1912 году Алексей Кокель заканчивает свою картину «В чайной», которая и сделала его известным. Высоко оценила это полотно большевистская «Правда». Газета писала, что картина Кокеля выражает настоящую народную жизнь и выполнена талантливо. Знают в нашей стране и такие его полотна: «Ликбез», «Старый рабочий», «Награждение ударницы», «Колхозный базар».

Интересна судьба художников М. С. Спиридонова и Н. К. Сверчкова, родившихся в селении Яншихово-Норваши. Вместе учились в Казани, потом в Петрограде, в Академии художеств. Оба получили признание лишь при Советской власти.

Я люблю бывать в Чувашской художественной галерее. И всегда подолгу стою перед двумя картинами. Первая из них называется «Шабарсь» («Пузырист»), Ее написал в 1924 году М. Спиридонов. Вторая — «Приезд А. С. Пушкина в чувашскую деревню» Н. Сверчкова.

…На крутом волжском берегу сидит старый человек. Он в домотканом кафтане, в руке — шабар, старинный народный музыкальный инструмент.

И мне кажется, вот-вот польются задушевные мелодии, напоминая весеннее пение иволги, шелест трав на ветру, журчание ручейка, курлыканье журавлей. Я смотрю на шабарся, на его выразительные мудрые глаза, и мне кажется, что узнаю его. Да-да, это мой старый друг пастух Алим-пичче. Только волосы повыпали у него.

Мелодии шабара неописуемы. В них — сама жизнь, весь мир, вся душа народа.

Вторая картина как бы возвращает меня в родную деревню. Здесь все так же, как на нашей улице. Вот мои любимые ветлы, сквозь зеленые ветви которых ласково улыбается солнце. Колодец, куда приходят женщины в часы сумерек за водой. Только избы на картине исхудалые. Это теперь они у нас как дворцы.

Красавица чувашка, уходящая с деревянными ведрами на коромысле. Она в тухье, девичьем головном уборе.

Поэт впервые в чувашской деревне. Он устал с дороги, но с восторгом смотрит на девушку. И мне кажется, еще миг — поэт подбежит к ней, ласково возьмет тяжелое коромысло с ведрами и скажет: «Отдохни, девушка. Я помогу тебе донести воду до дома».

Картина показывает повседневную жизнь чувашского селения прошлого века. В то же время она полна поэтической прелести, душевной нежности, которая будто исходит от прекрасной чувашки и великого поэта…

Знают и любят в Чувашии полотна «Агатуй», «Девушка в хушпу» Ю. Зайцева, «Осада разницами города Цивильска», «Чапанское восстание» А. Сурбана, картины А. Миттова и В. Агеева, графику М. Михаэлис и А. Ефейкиной.

Особенно восторженно была встречена «Здравствуй, земля» Н. Овчинникова, в которой талантливый художник воспел смелого покорителя космоса батора чувашской земли А. Н. Николаева.

Ярка и своеобразна палитра у П. Кипарисова. В его картине «Песня» изображен дореволюционный чувашский улах — девичьи посиделки.

В центре две подруги поют печальную песню под аккомпанемент сельского гармониста. Девушки, не переставая прясть, слушают песню, готовы вот-вот подхватить мелодию. Тут же старая чувашка. Знакомая песня вызвала в ее душе так много тягостных дум, что она и сама не замечает, как текут по лицу слезы. А в углу — юноша с задумчивым лицом, Константин Иванов, автор «Нарспи». Может, в этот момент родился у него замысел поэмы. Может, одна из этих поющих красавиц станет потом прообразом его героини.

Много хороших картин подарили своему народу чувашские художники.

Если бы произошло чудо и воскрес легендарный пахчась Ямансар, он бы от души порадовался успехам своих талантливых потомков.

Хорошо летом пройтись полевой дорогой. По обеим сторонам проселка высокие хлеба — то пшеница, то рожь.

Чу! Кажется, где-то далеко играет свирель? Да нет, это под вольным полевым ветром нежно посвистывает обыкновенная соломинка. Сомнет волною ветер молочные овсы, ударит в глаза бело-розовая кипень цветущей гречихи. А воздух напоен густым медовым ароматом, и неумолчный пчелиный звон висит над полями.

Пронизанная солнцем зеленокудрая плантация хмеля. Обгоняя друг друга, взбираются по шестам в поднебесье цепкие стебли.

В поле жарко, но прохладно и вольготно в дубраве. Солнечные лучи дробятся в листве и осыпают землю золотыми зайчиками.

Тихо кругом. Лишь кое-где постукивает дятел да стрекочет неугомонная сорока. Вот большой-пребольшой куст орешника, осыпанный уже начинающими желтеть с бочков плодами. Орехи у нас возят из лесу возами.

На перекрестке дорог могучий развесистый дуб. Когда-то дерево считали священным, к нему приносили жертвенные дары. На ветви вешали расшитые полотенца, на землю клали лепешки, разную еду, монеты. Надо было задобрить бога.

Вдали, на зеленом взгорье, Шоршелы. Под ними серебром сверкает Цивиль, чуваши называют ее Сявал, а неподалеку — раздольная Волга.

Чудесны в Шоршелах родники. Вода в них чистая, холодная. И свое название село получило от них. Шоршелы — «белые, чистые ключи».

Тут родился и провел свое детство космонавт Андриян Григорьевич Николаев.

Мой старый друг Васьлей-мучи как-то рассказывал: жил-был в одном селении мудрый шурсухал, глубокий старец. Лет за сто ему было. Приходят к нему однажды сельчане. Спрашивают: «Ты так долго жил на свете. Наверное, многое повидал?»

— Да-а, многое повидал, — задумчиво проговорил шурсухал, — многое. Скамья жизни, она, оказывается, широкая. За свой век даже трижды пришлось мне перейти через большак…

Мудрому шурсухалу, жившему более ста лет, перейти через большак трижды казалось почти чудом. А сын его народа Андриян Николаев десятки раз опоясал на своем космическом корабле земной шар. И это вроде бы стало для нас уже обычным.

В детстве будущего космонавта сельчане звали Ондрейкой. И сейчас еще в школьном саду в Шоршелах по весне распускается яблоня, которую ребята так и называют — Ондрейкина. Это он, Андриян, посадил ее.

В Шоршелах у космонавта родственники, мать Анна Алексеевна. Эта добрая и ласковая старушка живет здесь вместе с семьей младшего сына Петра. Нелегко пришлось семье Николаевых в войну и в послевоенные годы. Дети с малых лет трудились в колхозе, пахали, сеяли, убирали на полях хлеб.

В соседней деревне, что рядом с Новочебоксарском, жила первая учительница Андрияна. Ее зовут Клавдия Ивановна.

— Однажды, — рассказывает Клавдия Ивановна, — Андриян поднял руку и спросил: «А почему звезды не падают? Или они висят на чем?» — «Эх ты, мой мальчик, зайка-всезнайка, — подошла я и погладила его по голове, — не прикреплены они и не повисли. Но все-таки не падают».

И пришлось объяснить по мере возможности строение Вселенной… А потом и сказала всем:

— Сейчас уже самолеты и дирижабли поднимаются высоко в небо. А к тому времени, как вы подрастете, люди, может, полетят и к звездам. Даже, может, кто-нибудь из вас полетит.

В пятнадцати километрах от Шоршел на берегу Волги стоит городок Сендерварри — по-русски Мариинский Посад (когда-то сюда была сослана жена царя Федора Иоанновича — Мария). Здесь после школы в Марпосадском техникуме учился будущий космонавте.

Он и сейчас часто вспоминает, как вместе со школьными друзьями шагал по пятнадцать километров в день — от родных Шоршел До техникума. Трудно было тогда. Шла война. Голодали.

Однажды Ваня, брат Андрияна, потерял хлебную карточку. И братья целый месяц жили на паек одного человека. На лекциях стало клонить ко сну. Говорят, бывает такое, когда человек долго голодает. Андриян старался побороть сон: он слышал и голос преподавателя, но никак не мог полностью прийти в себя. Вдруг перед глазами появилась полная тарелка вареной картошки. Мать говорит ему: «Ешь, сынок, ешь». Вот Андриян стал есть картошку — вкусная, ай какая вкусная картошка!

И в это самое время мать сердито говорит ему:

— Что ты делаешь, Николаев?

— Кушаю, мама.

— Что?.. Что кушаешь?

— Картошку.

Все ребята разом повернулись к нему. Услышав шарканье ног, Андриян пришел в себя…

В Марпосадском народном музее хранится первая трудовая характеристика Андрияна Григорьевича. В ней, в частности, говорится, что за время практики в Чебоксарском лесхозе юноша отличился знанием дела и инициативностью. Задания выполнял всегда основательно и вовремя. Умеет общаться с людьми. После окончания техникума ему вполне можно доверить пост лесного техника, помощника лесничего.

Но другая судьба ожидала чувашского паренька Ондрейку. И где бы ни был, как бы высоко ни поднимался Андриян, всегда с ним, в сердце, родные Шоршелы — чистые ключи и Волга, от просторов которой начинался путь к космическим высотам.

Долгое время историки и литературоведы ломали голову — откуда же родом Василий Иванович Чапаев?

Дело в том, что в двадцатые годы справочники на этот вопрос отвечали по-разному. В одних утверждалось, что место рождения легендарного комдива неизвестно. Другие указывали, что он родился в Саратовской губернии. А соратники Чапаева внесли в это дело еще больше путаницы. Комдив был их любимцем, и каждый хотел числить Чапая своим земляком…

…В кинотеатре «Родина», что на берегу Волги в Чебоксарах, шел фильм «Чапаев». Однажды контролер задержал женщину, которая хотела пройти в зал без билета.

— Билет?! Это на своего-то родственника Ваську Чапая я должна за деньги смотреть?

— Какой он вам Васька Чапай? — нравоучительно сказал контролер. — И какой родственник? Это же картина о герое гражданской войны Василии Ивановиче Чапаеве.

— Он и есть наш родственник. Он же наш, будайкинский.

Весть эта дошла до журналистов, историков. Они съездили в Будайку, поговорили со стариками. Все верно: Чапаев — будайкинский!

…Жил мальчишка в Будайке — небольшой деревушке близ Чебоксар. Звали его Васька Чапай. Был как все деревенские ребятишки. Разве только порезвее да посмелее. Любил играть в войну и всегда верховодил.

Родился Вася в 1887 году. Об этом записано в метрической книге Вознесенской церкви Чебоксар. Он был пятым ребенком в семье бывшего крепостного Ивана Степановича Чапаева. А фамилия эта, как рассказывают потомки Чапаевых, пошла от чувашского слова «чаи», что значит — «слава».

Часто ездил по Чебоксарам Вася с отцом, который одно время работал здесь извозчиком. Любил мальчик слушать рассказы отца о генералах Суворове и Скобелеве. А потом сам рассказывал друзьям об этих генералах, да так интересно, будто только вчера их видел. За это любили его мальчишки Будайки.

Учился Вася Чапаев два года в Чебоксарской монастырской школе.

— Смышленый и развитой был он, — рассказывал его первый учитель Иван Михайлович Гребенщиков, который жил в Чебоксарах до 1957 года.

Одним из первых воспитателей маленького Васи была его бабушка, чувашка Прасковья Федоровна. Она много рассказывала внуку русских и чувашских сказок, легенд о древних богатырях.

В трудное время рос мальчик. Как ни бережливы были Чапаевы, но денег даже на хлеб не хватало, не говоря уже о доме, который стоял, можно сказать, без крыши и требовал ремонта. «Железом крыть не хочу, оно больно шумит, я в Казани видел — скоро устрою стеклянную крышу», — горько шутил Иван Степанович. А тут начались голодные годы, и Чапаевы в 1897 году уехали из Будайки. Но долго помнили маленькие будайкинцы своего вожака Ваську Чапая.

Прошли годы…

Маленький будайкинец вырос. И стал он потом легендарным героем гражданской войны Василием Ивановичем Чапаевым.

В окно моей квартиры смотрит Чапай… Да, да, сам Василий Иванович! Он скачет на коне, высоко подняв саблю.

Я живу напротив сквера, где высится памятник герою. Памятник был установлен в 1960 году, в год сорокалетия Советской Чувашии.

Столица Чувашии — Чебоксары или, как называют город чуваши, Шубашкар. Шубаш — имя древнего легендарного князя, «кар» — крепость, то есть дословно — «крепость Шубаша». Так рассказывает предание. Есть и другое толкование: первая часть слова не что иное, как измененное «чуваш». И поэтому, говорят некоторые языковеды, вернее всего перевести Шубашкар — как «город чувашей», «крепость чувашей».

В 1969 году наша столица праздновала свое 500-летие.

В русских документах Чебоксары начинают упоминаться с мая 1469 года, когда московские войска под предводительством воеводы Ивана Руна шли походом на Казань. В Воскресенской летописи об этом походе было сказано: «И того же дни отплывите от Новгорода шестьдесят верст ночевали, наутро обедали на Рознежи, а ночевали на Чебоксары, а от Чебоксары шли день весь да и ночь всю ту шли, и приидоша под Казань на ранней зоре, маиа 21, в неделю 50-ю».

Со второй половины шестнадцатого века Чебоксары стали крепостью, где чинившие государев промысел по сбору ясака царевы слуги укрывались от народного гнева.

В 1609 году восставшие крестьяне взяли город и разогнали царских стрельцов, а ненавистного игумена Геласия, пролившего немало крови «во имя отца и святого духа», сбросили с высокой башни на острые колья.

Видел город и повстанцев крестьянского вожака Ивана Болотникова, и конных джигитов смелого Енбахты, и вольницу Степана Разина, и отряды Емельяна Пугачева.

В старину каждый город имел свой герб. Был герб и у Чебоксар — щит, в верхней части которого изображен дракон с красными крыльями и золотой короной на голове, а в нижней — пять летящих уток, что свидетельствовало о богатстве чувашского края озерами и дичью.

Городская крепость сгорела в 1773 году.

Через Чебоксары проезжал А. Радищев, А. Пушкин, Л. Толстой и многие другие замечательные представители русской интеллигенции. Тарас Григорьевич Шевченко, возвращаясь из ссылки на пароходе, тоже побывал в Чебоксарах. Особенно поразило поэта множество церквей. «Для кого и для чего они построены? Для чувашей? — вопрошал в своем дневнике великий кобзарь. — Нет, для православия…»

Таким оставался город до самого Октября.

Впервые я приехал в Чебоксары в 1954 году. Помню, выйдя из вагона, долго шел до остановки автобуса, а потом ехал, ехал…

Между железнодорожной станцией и городом лежали тогда пустыри.

Сейчас я живу рядом с вокзалом, но теперь это самый центр Чебоксар — так разросся город за последние годы.

Самая лучшая улица столицы — проспект Ленина. По обеим сторонам его пятиэтажные, в большинстве белокаменные дома. На фасадах — орнаменты по мотивам чувашского фольклора. Проспект пересекает новые кварталы, улицы А. Николаева, Ю. Гагарина.

С любого конца города видна высокая мачта, на вершине которой по вечерам светятся красные огни — наш телецентр. Невдалеке заводы: электроизмерительных приборов, электроисполнительных механизмов. За ними — парк культуры и отдыха, бывший Лакреевский лес. Когда-то он считался самой дальней окраиной города, — любимое место отдыха чебоксарцев. Конечно, не считая набережной Волги.

А вот монументальное здание с колоннами. На фасаде седой старик играет на гуслях. Это старое здание филармонии, здесь сейчас республиканский русский театр.

Но пожалуй, большое удивление и восхищение вызывают корпуса многочисленных предприятий, построенных в столице Чувашии за годы Советской власти.

Республика стала промышленной. Одни называют Чувашию «краем электропромышленности», другие — «республикой текстильщиков».

…Через город текут две речки — Кайбулка и Чебоксарка, их берега соединены мостами с чугунными перилами, украшенными древним чувашским орнаментом. Обе реки впадают в Волгу, образуя живописный залив. Кстати, о мостах. Скоро в столице республики будет и третий мост. Он свяжет центральную часть города с перспективным юго-западным районом.

За мостом через Кайбулку — улица, а выше — площадь имени Ленина, в центре ее гранитный памятник Ильичу. «И как живой, шагает он по площади».

К площади примыкает сквер. Летом здесь цветущие липы насыщают воздух густым медвяным запахом, летом весь город утопает в цветущих липах. Дальше, за сквером, Дом Советов, слева от него —

Чувашский государственный педагогический институт имени И. Я. Яковлева, а напротив, через улицу Карла Маркса, — здание с высокими окнами и круглой башней — Чувашский сельскохозяйственный институт.

А недалеко от Волги, там, где Ядринское шоссе пересекает улицу Константина Иванова, стоит университетский городок. Более пяти тысяч студентов учатся в Чувашском государственном университете — будущие врачи, инженеры, педагоги, физики, математики…

В начале улицы Константина Иванова, в сквере, на высоком постаменте — памятник великому поэту чувашей, певцу Нарспи. Поэт верил, что угнетенные народы сбросят с себя ярмо самодержавия, станет свободной и его родная Чувашия. Мечты поэта сбылись.

Юрий Соколов
КАМЕНЬ, ВЫСТУПАЮЩИЙ ИЗ ВОДЫ

Рассказ

Художник И. Коман　

Кажется, где-то здесь… Бросив весла, Филипп осторожно поднялся на ноги, балансируя в лодке, качавшейся на пологих волнах.

Конечно, он должен быть где-то здесь. Вчера, когда они плыли на катере, он неожиданно заметил этот камень — крошечный темный островок, едва поднимавшийся над поверхностью воды. Камень сразу же привлек его внимание: в бинокль были отчетливо видны зеленовато-коричневые водоросли, густыми пучками торчавшие из многочисленных трещин и впадин. Наверное, здесь, далеко от берега, где не бывает сильного прибоя, в них живет множество этих удивительных созданий, совсем крошечных, похожих на маленьких черных скарабеев. Он иногда находил их у берега в таких же бурых водорослях, прилепившихся к большим камням в тех местах, куда не долетели волны и вода оставалась прозрачной, свободной от мути и песка.

Он заметил положение камня — взял пеленг на высокую скалу, стоявшую у самого берега. И теперь, когда снова наступил отлив, плыл по спокойной воде, посматривая на стрелку компаса, укрепленного перед ним на легком алюминиевом кронштейне. Камень не мог исчезнуть, до прилива еще далеко.

Где же все-таки он? Филипп медленно греб, оглядывая море. И вдруг, вздрогнув от неожиданности, увидел его совсем рядом, чуть позади лодки. Казалось, он каким-то непостижимым образом поднялся из воды и сразу же стал тем, чем был, — вершиной крепкой скалы, которую не могли ни пошатнуть, ни сдвинуть катившиеся мимо нее волны.

Филипп подплыл к камню. Его плоская поверхность, неровная и ноздреватая, покрытая многочисленными трещинами, была похожа на застывшую лаву с вкрапленными в нее блестящими темными зернами. Сейчас камень был совершенно сухим. Низкие волны не перекатывались через него и бежали мимо, закручиваясь прозрачными водоворотами.

Упираясь веслом в шероховатые выступы, Филипп осторожно вылез из лодки и, вытащив ее наполовину из воды, уложил в широкую впадину. Потом достал из-под скамейки маленький якорь с острыми и тонкими лапами, привязанный к лодке куском нейлонового репшнура, и засадил в трещину, которую нашел тут же.

Ему не терпелось посмотреть на обитателей этого уединенного царства. На поверхности камня, обнажавшейся во время отлива, попадались красивые золотисто-коричневые раковины морских блюдечек и большие бледно-розовые пятна корковой водоросли Litotamnia.

У самой воды, образовав сплошной пояс, прилепилось множество морских желудей — острых, открытых сверху раковин, в которых сидели маленькие рачки. Тут же устроились и разноцветные хитоны, небольшие моллюски, покрытые пластинчатым панцирем. Ниже, в прозрачной воде, были видны крупные раковины Haliotis.

Интересно, почему именно эти животные поселились здесь?

Открыв водонепроницаемый отсек на носу лодки, Филипп достал фокад — короткую толстую трубу со стеклянным дном — и фотоаппарат, завернутый в куртку из непромокаемой ткани. Сев на корточки, он опустил фокад в воду и, прижав к лицу мягкий резиновый раструб, стал жадно всматриваться в открывшийся перед ним Удивительный мир — такой знакомый и вместе с тем вечно новый, полный таинственной красоты. По водорослям — огромным Alaria и длинным тонким Chorda — пробегали колеблющиеся светлые и темные полосы — тени мелких волн, изгибавших поверхность воды. Как здесь, в море, все насыщено жизнью! Вот мелькнуло среди мохнатых буро-зеленых стеблей тонкое тело крошечной рыбы-иглы, вот вылез из трещины маленький осьминог, причудливый глазастый уродец… А вот и они, похожие на скарабеев крохотные черные рачки, которые доставили ему столько радостей, хлопот и огорчений. Действительно, тут их целая колония. Сейчас он возьмет сачок, банку и займется охотой.

Филипп встал, почувствовав, как затекли ноги. Он повернулся и замер, растерянно глядя на то место, где только что лежала лодка. Она исчезла; якорь был здесь, крепко засаженный в трещину камня. Светлый нейлоновый шнур убегал от него в воду, и в первое мгновение у Филиппа мелькнула мысль, что лодка утонула. Он торопливо, почти бессознательно, дернул шнур и с трудом удержался на камне, отброшенный назад силой собственного рывка. Извиваясь, словно длинный морской червь, шнур выскользнул из воды, больно ударив его привязанным на конце металлическим карабином. Только сейчас, скользнув взглядом по поверхности моря, Филипп увидел лодку, удалявшуюся от камня.

Тотчас он бросился в воду и поплыл, стараясь развить максимальную скорость. Ему казалось, что лодка совсем близко, и он сразу же догонит ее. Он боролся с водой, преодолевая ее упругое сопротивление, и плыл, ритмично поворачивая голову — хватая ртом воздух и резко выталкивая его в воду.

Инстинктивно он чувствовал, что прошел большое расстояние. Лодка, наверное, должна быть где-то рядом. Задержавшись на мгновение, он поднял голову, но не увидел ничего, кроме обступивших его блестящих колеблющихся волн, вспыхивавших на солнце ослепительными бликами.

Где же лодка? В растерянности он обернулся назад, пытаясь понять, далеко ли отплыл от камня. Но камень исчез — там, куда он смотрел, тоже не было ничего, кроме низких пологих волн; они бежали на него одна за другой, переливаясь тусклыми зеленоватыми отсветами. «Камень… Теперь я не найду его, — с ужасом подумал Филипп, — а до берега не доплыть».

Забыв о лодке, он повернул обратно, задыхаясь от волнения и страха. Но куда он плывет?.. Филипп остановился и, сделав резкий толчок, выпрыгнул из воды. Он на мгновение увидел камень — или ему показалось, что он увидел его, — на расстоянии добрых ста метров. Он быстро поплыл, но вскоре, боясь потерять направление, снова посмотрел вперед. Да, это камень. Но как медленно он к нему приближается! Он плыл слишком быстро и выдохся, не рассчитав силы… Сейчас он думал только о камне, о твердом камне, на который он мог опереться.

Вот наконец он совсем рядом. Теперь, подняв голову, Филипп отчетливо видел его темную поверхность, выступавшую над катившимися волнами. Набрав в легкие воздуха, он погрузил лицо в воду и сделал несколько сильных рывков. Еще… еще один взмах. Задыхаясь и дрожа от напряжения, Филипп схватился за шершавый выступ и медленно вылез из воды.

Успокоившись, он поднялся на ноги и снова увидел лодку. С чувством безнадежности он смотрел, как она, уменьшаясь, уплывала все дальше и дальше. Он, конечно, никогда не догнал бы ее — легкую алюминиевую скорлупку, которую ветер быстро относил к берегу. Вот она скрылась среди волн, потом появилась снова, блеснув на солнце, словно спина дельфина, и, наконец, исчезла совсем, потерявшись на переливавшейся миллионами бликов поверхности моря.

Филипп опустился на камень. Как это могло случиться? Том, это Том не сказал ему, что карабин не пристегнут к лодке. А собственно, почему он должен был это сказать? Может быть, он тоже не знал, что карабин отстегнут от кольца. Виноват, конечно, он сам. Он взял лодку у Тома и не осмотрел ее, не проверил, все ли в порядке. Веревка с привязанным к ней якорем лежала на носу, беспорядочно свернутая, и он не обратил на нее никакого внимания. Они тогда перешучивались с Томом, болтали о разных пустяках. Вот так это и получается… Сколько раз Леже, начальник экспедиции, старый, много повидавший на своем веку ученый, говорил ему, что перед каждым выходом в море нужно просмотреть все, проверить каждую мелочь. И никогда не пользоваться незнакомыми, случайными вещами. Банальные истины, но Леже был прав, повторяя их ему снова и снова. Он, Филипп, никогда не отличался аккуратностью.

Что ж, это послужит ему хорошим уроком. Сейчас отсюда не выберешься. И никто не хватится его, решат, что он опять остался в домике, у дяди Уильяма, а катер пойдет только утром. Утром… Филипп похолодел. А прилив? Ведь вечером начнется прилив, и камень уйдет под воду. Он вскочил, напряженно, до боли в глазах, всматриваясь в далекую линию берега. Он видел нагромождение черных скал, протянувшихся над сверкающей поверхностью моря. Временами в переливах и мерцании света ему казалось, что там движутся человеческие фигуры, и он готов был замахать руками, закричать, позвать их, но тут же ловил себя на мысли, что человек был бы невидим отсюда, с расстояния нескольких километров.

Первые минуты растерянности и страха прошли, и, снова обретя способность к связному мышлению, он отчетливо понял, что ему угрожало. Да, ничего не скажешь — скверная получилась история… До берега не доплыть, это ясно, а во время прилива камень покроется водой. На сколько поднимается здесь уровень океана? В открытом море это, наверное, совсем немного, не больше метра. Но как это будет выглядеть здесь, в изогнувшемся полукружьем заливе? Филипп лихорадочно вспоминал все, что знал о приливах. Сейчас новолуние — сизигий, время максимальной разницы между уровнями воды. Наверное, море поднимется здесь самое малое метра на два с половиной, а то и на три. Отлив начнется утром. Утро… Увидит ли он его?

Усилием воли Филипп отогнал страх. Он должен продержаться на воде — продержаться любым способом. Плыть к берегу нельзя, это слишком далеко, и ночью без лодки он не сумеет выбраться из прибоя — его разобьет о скалы. Нужно стоять на камне до самого последнего момента, всплыть и ждать, когда схлынет вода. Шнур с якорем остался здесь, он привяжет себя, и тогда его не унесет от камня. Ветер сейчас слабый, и море спокойно, может быть, он, экономя силы, сумеет продержаться до утра? Только продержаться, не плыть… Нет, ничего не выйдет из этого. Он не умеет подолгу лежать на воде, да и вряд ли можно пролежать несколько часов.

Филипп тоскливо смотрел на далекий берег, надеясь на случай, на чудо, которое все изменит. Никого… Океан, небо над ним и узкая полоска суши…

Если бы вода принесла какой-нибудь кусок дерева — оторвавшийся от сети поплавок или сломанное весло! Сделать поплавок из фокада? Нет, фокад наверняка бесполезен. Если его перевернуть стеклом вверх и погрузить в воду, то плавать он все равно не будет: вся конструкция намеренно сделана достаточно тяжелой, чтобы во время работы ее не выталкивало из воды. Фокад бесполезен, и думать о нем не нужно. Что еще осталось у него здесь? Трусы, резиновые туфли, легкая куртка, шляпа, темные очки… Потом веревка с якорем и фотоаппарат. Не много… Веревка и якорь могли бы пригодиться ему. Но, привязавшись к камню, он не обретет плавучести. Фотоаппарат: тоже абсолютно никчемная вещь, такая же, как очки. Филипп машинально поднял куртку, которой был накрыт аппарат. И тотчас, вздрогнув, лихорадочно схватил его в руки. Чехол — полиэтиленовый чехол, в который он засунул аппарат вместе с футляром, чтобы уберечь его от брызг соленой воды! Он мгновенно понял, какую ни с чем не сравнимую ценность представлял для него сейчас этот невзрачный смятый кулек. Он надует его и получит отличный поплавок.

С бьющимся сердцем, осторожно, боясь как-нибудь повредить мягкую полупрозрачную пленку, Филипп вытащил из нее аппарат и, расправив чехол, внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрел его поверхность. Кулек был не новый, но целый. Филипп осторожно надул его и, зажав открытый конец, погрузил в воду. Он тотчас обнаружил два маленьких отверстия, вероятно пробитых металлической окантовкой футляра, из которых тянулись цепочки блестящих пузырьков, изгибавшихся в такт движению волн.

Страх пропал. Мысли Филиппа обострились, он действовал теперь быстро и уверенно, ясно представив себе, как сделать и применить поплавок. Вытянув из воды шнур, состоявший из множества отдельных нитей, заключенных в оплетку, он отбил якорем небольшой кусок и разъединил его на отдельные пряди. Оттянув на кульке пробитые места, он крепко перевязал их, осторожно затягивая нить. Теперь дырок не было — Филипп не мог заметить пузырьков, сколько ни вертел мешок под водой. Потом он попытался надуть его так, чтобы в нем удержалось как можно больше воздуха. Получи-лось плохо — ему не удавалось затянуть отверстие мешка, не выпустив воздух наружу. Нет, он все-таки перехитрит его, этот упрямый мешок! Он сначала завяжет его, хорошо, крепко завяжет, а потом надует через одну из дырок, ту, что пробита почти на самом уголке. Надует и затянет нить, не отрывая мешка от губ.

Торопиться не нужно. Прилив начнется не скоро, до захода солнца еще далеко.

Филипп взглянул на море. С чувством, обостренным пережитым волнением, он словно в первый раз увидел его и замер, пораженный неожиданной красотой открывшегося ему мира. Он жадно смотрел на необъятное небо без единого облака, залитое на западе огнем низкого солнца, клонившегося к горизонту, где протянулась узкая полоса берега с темными пятнами скал. За ними, далеко-далеко, поднимались нежные и легкие силуэты гор, словно вырезанные из голубого дымчатого камня.

Он снова принялся за мешок. Собрав аккуратными складками его открытую часть, завязал ее, несколько раз обернув нейлоновой нитью. Образовавшийся на мешке короткий аппендикс был, по-видимому, достаточно надежен: скользкие пряди сдавили полиэтиленовую пленку, не причинив ей вреда. Развязав узел на одной из дыр, Филипп продел уголок в заранее приготовленную петлю и, держа в руках ее концы, начал надувать мешок, упирая его в колени. Почувствовав, как он наполнился, затянул нить, которая, соскользнув, оказалась перед самыми губами.

Кажется, все… Сколько в нем воздуха? Литра четыре, не больше. Четыре килограмма плавучести. Этого, конечно, хватит. Он будет спокойно лежать на воде, опираясь на эти четыре килограмма. Мешок выдержит — он достаточно прочен. Пленка толстая, и порвать ее нелегко. В такие мешки, наполнив их водой, они сажали пойманных морских тварей, когда работали на участках прибрежной полосы, обнажавшихся во время отлива. Мешок он запрячет на грудь, под куртку. Куртка мягкая, на ней нет никаких металлических крючков, а чтобы она не слишком сильно сжимала пленку, он не будет застегивать ее, а свяжет пуговицы нейлоновыми нитями.

Соблюдая тысячи предосторожностей, боясь, что ветер унесет его эфемерное сокровище, Филипп привязал надутый мешок к ручке фокада и занялся якорем. Как закрепить его на камне, чтобы он сидел совершенно надежно? Неглубокая трещина, куда он засадил его, не годилась для этого: якорь не удержался бы в ней при сильном рывке вверх.

Филипп внимательно осмотрел камень. Нет, ни одной подходящей расселины не видно. Он нырнул и, открыв глаза, поплыл под водой, придерживаясь руками за покрытые водорослями выступы. Какой он огромный, этот камень! Настоящая скала. Филипп смотрел на ее расплывающиеся очертания, уходившие в темную бездну. Странно освещено это удивительное царство. У поверхности вода кажется зеленоватой, словно отсвет хризолита, потом наполняется густой синей мглой, а дальше — он это ясно видит — становится черной. Он льется оттуда, из глубины, этот призрачный черный свет.

Филипп всплыл на поверхность, отдышался и снова нырнул. Вот, кажется, нашлась наконец подходящая трещина, расширяющаяся книзу. Он завел в нее якорь и, выбравшись из воды, заклинил его, сильно потянув за шнур. Якорь не поддавался, застряв между неровными стенками.

Осмотрев куртку, Филипп привязал к средним пуговицам нейлоновые шнурки и, надев, застегнул ее на поясе и у ворота. Потом осторожно уложил мешок на груди и закрепил шнурки так, чтобы можно было свободно двигать руками без риска повредить пленку.

Обвязавшись веревкой, он скользнул в воду и тотчас почувствовал под курткой упругое давление надутого мешка. Оттолкнувшись от камня, он поплыл, не делая никаких попыток удержаться на поверхности. Его стало клонить назад, потом наступило равновесие, и он повис полулежа, слегка откинувшись на спину. Чувство глубокого облегчения охватило Филиппа. Теперь он не боялся моря — он не был безоружен и отдыхал от пережитого волнения, медленно раскачиваясь в прозрачной, пронизанной светом воде.

Там, далеко, берег. Что, если попытаться доплыть до него? Но прибой… Он много раз видел это: кипение пены, радужные вспышки мельчайших брызг, грохочущие потоки воды, стремительно взлетавшие вверх, когда волны разбивались о скалы… Ему не выбраться на сушу ночью, во время прилива. Он должен ждать утра здесь, стоять на камне, тогда его заметят с катера.

Перехватывая веревку, он вернулся назад и, прижавшись спиной к шероховатой поверхности, осторожно вполз на камень, стараясь не повредить мешок. Нужно привязать куртку к трусам. Она лезет вверх, когда он двигает руками. Это будет мешать ему и каким-нибудь образом может порвать пленку. Расстегнув пряжку на ремне фотоаппарата, он проткнул металлической застежкой несколько дыр на полах куртки и на трусах. Потом сделал четыре завязки, по две с каждой стороны — справа и слева.

Нервное напряжение снова стало нарастать — тысячи страхов опять терзали Филиппа. «Стоит мне прикоснуться грудью к камню — и все будет кончено», — подумал он, ясно представив себе упругий хлопок лопнувшего мешка. А что, если разойдутся завязки — кажется, нейлон становится более эластичным в воде? И может быть, он не заметил какой-нибудь маленький, совсем крошечный прокол в стенке мешка, через который постепенно вытечет воздух? Филипп стиснул зубы. Стоп! Так черт знает до чего можно себя довести. Он все сделал правильно и хорошо. Завязки наложены крепко, а дыр в мешке нет, не заметить их он не мог.

Присев на корточки, он привязал к фокаду аппарат в смутной надежде, что его удастся промыть и отремонтировать после пребывания в соленой воде. Фотоаппарат — драгоценный «Кэннон», его гордость — и копеечный полиэтиленовый кулек, которым он дорожил сейчас больше всего на свете…

Филипп лежал на камне, глядя на небо, пылавшее предзакатным светом на западе и уже окутанное на востоке синей пеленой надвигавшихся сумерек. Далеко на горизонте легкой тенью возник силуэт военного корабля и вскоре снова исчез, растворившись в слиянии моря и неба. Белый альбатрос, упруго и плавно взмахивая огромными крыльями, пролетел над камнем. Филипп следил за ним, медленно поворачивая голову. Низкое багровое солнце, готовое скрыться за потемневшей линией берега, слепило глаза, проложив по морю широкую сверкающую дорогу.

Внезапно Филипп вздрогнул. В мирном, ласковом раскате и плескании волн ему послышались новые звуки, какой-то тихий, но мощный гул, наполнивший все окружающее пространство.

Прилив! Начался прилив!

Теперь ему казалось, что он видит, как вода, струясь, бежит к берегу, постепенно покрывая камень, но, присмотревшись, убеждался, что ошибся и все оставалось по-прежнему.

Солнце коснулось горизонта, расплылось в красный сплющенный диск и на несколько мгновений неподвижно повисло над темной полоской земли, резкой чертой разделявшей море и небо. Потом стало тускнеть, уменьшаться и наконец зашло, сверкнув последней огненной вспышкой. Багровые блики тотчас погасли на воде, светлая дорога исчезла, и океан заблестел холодным, отраженным от неба светом.

Быстро темнело. Сейчас ясно слышался нарастающий гул прилива, заглушавший и легкий шум ветра, и слабое плескание волн, набегавших на камень.

Филипп поднялся на ноги. Фантастический, призрачный мир окружал его, мир, лишенный очертаний, созданный из колеблющейся мглы, наполненной пепельным светом. И странным был в нем камень — отчетливо очерченный, неподвижный и твердый. В тусклом сумраке исчезла поверхность моря, и волны, катившиеся мимо, казались сгустками синего тумана, возникавшими на несколько мгновений и снова таявшими в обманчивом полусвете. Сумерки продолжали сгущаться, все плотнее и плотнее окутывая Филиппа, и вдруг, пораженный внезапностью происшедшего, он увидел мерцание первых звезд, загоревшихся в небе. Мир снова раздвинулся, стал огромным, и не было больше серой пелены, в которой исчезало пространство.

Набежавшая волна легким и плавным движением, почти без плеска, перекатилась через камень. Потом — вторая, третья… Вот он наконец, прилив — как долго он ждал его!

Теперь вода быстро прибывала. Течение не было сильным, но все же Филипп ясно ощущал струи, бегущие мимо его ног. С бьющимся сердцем стоял он лицом к волнам, катившимся с востока. Снова его охватил страх. Вода, шедшая из открытого океана, была заметно холоднее. Что, если он замерзнет, умрет от охлаждения? Не может быть! Он знает — на Белом море ему рассказывали о том, как летчики и моряки выбирались на берег из ледяной воды, спасаясь с тонувших судов и самолетов. Им было в тысячу раз хуже, чем ему. Прав, наверное, прав Бомбар — большинство людей, попавших в беду в океане, гибнет не от действительной опасности, а от страха, от потери самообладания. Скорее бы прилив достиг апогея и котилось это мучительное ощущение медленного, невероятно медленного погружения. Нет! Пусть все будет так. Чем медленнее, тем лучше, тем дольше он будет стоять на камне, экономя силы. И вовсе не так холодно, хотя он уже погрузился по грудь. Ноги привыкли, а тело закрывают трусы и куртка, получается нечто вроде плавательного костюма — они устраняют циркуляцию воды, охлаждающей кожу.

Высокая волна приподняла его и, качнув, оторвала от камня. Филипп сдержал себя, не сделав никаких резких движений, и продолжал стоять, чувствуя, как мешок натягивает куртку в такт колыханию волн. Еще и еще раз ощутил он ногами поверхность камня и вдруг понял, что лишился опоры и должен держаться на поверхности воды один на один с морем. Стиснув зубы, он стал дышать спокойно и медленно, стараясь подавить охватившую его дрожь, и, откинувшись на спину, раскачивался на волнах в свободной от напряжения позе. Внезапно легким, чуть заметным рывком натянулась веревка, и неожиданно для себя он ощутил странное чувство успокоения и радости — он был здесь не один: камень — твердая земля — удерживал его и помогал бороться с морем.

Теперь он лежал на воде, шевеля ногами и ладонями раскинутых» рук. Необычное, никогда раньше не испытанное чувство невесомости охватило его. Не было слышно плеска волн, и ему казалось, что он плавно, чуть покачиваясь, скользит в бесконечном пространстве сквозь искрящийся звездный туман.

Осторожно поворачивая голову, Филипп осматривал небо. Голубая россыпь Млечного Пути повисла над ним, протянулась с севера на юг, через зенит, мимо полюса, к черной воде моря. Какие здесь яркие звезды! Вот — в самой вершине небесного купола — зеленоватый огонь Канопуса, дальше, немного к северу, переливается разноцветными вспышками Сириус — альфа Большого Пса и за ним — сверкающий щит Ориона. Вот Ахернар, альфа Эридана, и Магеллановы Облака — неясные, туманные сгустки голубого света. Налево, рядом с полюсом, — Южный Крест, под ним — проксима и бета Центавра, ближайшие соседи Земли. И над самым горизонтом, прямо на юге, — Жертвенник. Почему так назвали это созвездие? Филипп наблюдал его в позапрошлом году, когда работал в Эгейском море, у островов Самос и Патмос. Патмос — крошечный островок, собственно, три островка, соединенные узкими полосками суши… Старый священник-грек, с которым он подружился тогда, рассказал ему, что Николай Морозов, революционер, проведший двадцать лет в одиночном заключении, нашел убедительные доказательства, что именно там, на острове Патмос, был написан Апокалипсис, и написан никем иным, как знаменитым византийским демагогом, оратором и писателем Иоанном Антиохийским, которого сейчас называют Хризостомом или Златоустом. Опираясь на астрономические данные, содержащиеся в самом Апокалипсисе, Морозов вычислил день, когда Иоанн сидел на берегу Патмоса и, наблюдая звездное небо, задумал свое «Откровение». Это было в воскресенье, 30 сентября 395 года… Священник рассказал, что в книге Морозова он нашел карту — расположение созвездий, бывших в тот вечер над головой Иоанна. Тогда, полторы тысячи лет назад, так же появились над горизонтом Скорпион, Змеедержец и Жертвенник.

Время. Что оно такое? Оно существует, мы ощущаем его, но оно таинственно и неуловимо, как те смутные отрывочные видения, которые возникают в полудремоте на границе между сном и бодрствованием. Время — бесконечная дорога, уходящая в черный туман, по которой мы движемся медленно и неуклонно, не смея вернуться назад. И как неровно течет оно, летучее время! То мелькает, словно короткие вспышки молнии, то замирает и, кажется, совсем останавливается. У нас, у живых, наверное, есть какое-то свое время, не такое, в котором существует и движется мертвая материя: качается маятник часов, отсчитывая секунды, год за годом пробегает Земля свой путь вокруг Солнца… Но время живых — совсем другое время, оно существует в нас, мы чувствуем его непостоянное течение. Может быть, разгадка тайны времени лежит там, где начинается жизнь, или там, где наступает ее конец, — там, где безвозвратно исчезает все, где рушится мир, навсегда растворяясь в пустоте. И может быть, в эти последние мгновения время замирает и течет так медленно, что сознание успевает пережить не одну, а несколько бесконечно долгих жизней. И не отсюда ли родилась легенда о бессмертии человеческих душ?

Филипп вспомнил, как несколько лет назад он летел ночью на самолете, и вдруг за окном, в черной темноте, блеснули огненные ленты молний — одна, другая, третья… Потом невыносимо яркий, иссиня-белый свет ослепил его, и он почувствовал, как, вздрогнув, рванулся вниз самолет и закружился в стремительном и долгом, бесконечно долгом падении. Повиснув на поясном ремне, Филипп с какой-то неестественной жадностью ждал удара, мгновенной вспышки, которая унесет с собой все и после которой его больше не будет… Но пилот выровнял машину. И Филипп часто вспоминал потом, какой бесконечный вихрь мыслей пронесся в его сознании за короткие секунды падения.

Тогда ему не пришлось бороться за свою жизнь. Он был пассивным участником события и ждал неизбежного, того, что должно было случиться, замерев, схватившись за подлокотники кресла. Летчику — белобрысому застенчивому датчанину — обязан он тем, что видит звездный свет и чувствует на губах соленую влагу моря. Сейчас он тоже должен ждать. Терпеливо ждать до утра. Но что потом окажется короче в его воспоминаниях — сегодняшняя бесконечная ночь или мгновения, пережитые в падающем самолете?

Волны качают его. Ночь, глубокая ночь. Но спать не хочется. А хорошо бы уснуть. Видеть сны — спокойные и хорошие сны. И проснуться утром от яркого солнца… Но сейчас ночь и звезды на небе. Словно огни призрачного города, над которым он летит медленно-медленно. Ночь и город под крылом самолета… Так же недавно ночью он летел над Сиднеем. Широко разлившееся сверкание огней было внизу, оно резко обрывалось на границе бесконечного пространства, пустого и черного. И он понял, что там — море.

Кажется, воздух не уходит из мешка. Не заметно, чтобы он хуже держался на воде. Филипп осторожно ощупал на груди куртку. Странно, он почти не ощущает ее: кожа пальцев размокла, и они потеряли чувствительность.

Где сейчас Леже? Вероятно, улегся спать в доме на берегу моря. Усатый Леже… Филипп ясно представил себе, как старик, выслушав его историю, сложит на животе руки, закроет глаза и, горестно покачав головой, скажет: «Mon dieux!»

Что его ждет? Что возникнет из будущего, придет неотвратимо, хочет он того или нет? Что она такое — судьба?.. Кажется, ничего особенного не случилось тогда, четыре года назад, — случайный разговор в Зоологическом институте. Но как все изменилось потом!.. Ленинград, его дом — это неимоверно далеко, где-то на той стороне земли, на краю света. Там сейчас зима, застыли деревья, иней и снег на ветвях. И там, должно быть, тоже наступила ночь. Как и здесь — ночь, бесконечная ночь…

Филипп почувствовал холод, его знобило, и в теле появилось ощущение ледяной скованности. Стараясь разогнать кровь, он стал медленно двигаться, сильно напрягая мышцы. Сколько времени прошло с того момента, как он всплыл? Наверное, совсем немного — Канопус по-прежнему стоит высоко над ним. Или это только кажется ему? Для того чтобы правильно оценить время, нужно следить за звездами у горизонта — смещение звезд, находящихся в зените, заметить труднее.

Придерживаясь за веревку, Филипп осторожно принял вертикальное положение, высунув из воды голову. Серебряная дымка зодиакального света, возникшая вечером на западной части неба, исчезла теперь; звезды стали ярче, фон неба — темнее и глубже. Созвездие Льва появилось целиком — Регул и Денебола были видны на севере высоко над горизонтом. На востоке и юго-востоке, скрываясь по временам за гребнями волн, взошли кровавые огни Арктура и Антареса; Альдебаран опустился на противоположной стороне неба и спокойно светил низко над морем.

Тогда, в Греции, он тоже видел Антарес и Арктур, но Арктур был на западе и заходил до того, как гасла заря. Патмос… Дочь священника показывала ему остров, они лазили по скалам и сидели у воды, собирая цветные камешки. Он рассказывал ей о фиордах Норвегии, о зеркальных озерах Памира, уснувших под ослепительным солнцем, о чудесах Большого Кораллового рифа, о белых ночах Ленинграда, о ледяных стенах Гренландии, от которых отрываются высокие айсберги, и течение уносит их далеко-далеко в океан.

— Ты — Одиссей, — говорила она ему. — И ты уйдешь отсюда.

Она стояла перед ним на мокром песке, красивая и смелая, порождение древней земли, такая непохожая на всех, кого он знал раньше.

— Нимфа Калипсо подарила Одиссею синюю раковину, которую он всегда носил с собой. Я не нимфа, но меня тоже зовут Калипсо, и я хочу, чтобы ты взял у меня такую же раковину на память…

Море, горящее под солнцем, корабль, к которому он уплыл на маленькой шлюпке… Потом, размышляя об этой встрече, он часто казался себе сентиментальным и даже немного смешным. Но почему он всегда вспоминает Патмос и свою мимолетную спутницу с какой-то странной, щемящей и сладкой грустью?

Три красные звезды над горизонтом. Сразу три — и самые яркие. Альдебаран, Антарес и Арктур.

Внезапно ему почудилось, что рядом раздался короткий всплеск и в обманчивом звездном свете на мгновение мелькнула и исчезла белая полоса пены. Что это? Согнув колени и держась за веревку, Филипп поворачивал голову, стараясь, чтобы вода не заливала лицо. Снова послышался всплеск, сопровождавшийся шипением разливавшейся пены. Ему показалось, что впереди, на пепельном фоне неба, мелькнул темный треугольный плавник, стремительно рассекавший воду. Акула? Не может быть. Они не заходят сюда. Это просто игра воображения. Филипп напряженно всматривался в темноту. Обострившееся зрение улавливало тусклые блики, мерцавшие на гребнях волн, и они вились вокруг него, словно темные чудовища, в непрерывном и неслышном движении.

Он снова лег на спину. Холод… Сколько ему еще ждать? Волны качают его, они увеличились, опускаясь вниз, он проваливается так, что замирает сердце… Ночной город, наполненный переливами огней. Он видит их не внизу, под собой, — они окружили его, уличные огни большого города, огни реклам и бегущих автомобилей. И толпы людей в шумной, прорезанной светом ночи… А здесь — здесь нет никого, он один в огромном черном пространстве. Что, если прорвется мешок? Тогда он умрет. Сразу его не найдут, скорее всего решат, что он утонул в прибое, — он никому не сказал, что отправился сюда, а лодку, наверное, выбросило уже на берег. Может, кто-нибудь потом наткнется на привязанную к камню веревку и вытащит его скелет, объеденный морскими тварями… Нет, к черту! Эта ночь, одна ночь, — пройдет и она. Он держится на воде и отвоюет у времени каждую нужную ему минуту, одну за другой, чтобы дождаться отлива и снова опереться о камень. Но холод… Холод и непрерывная качка. Иногда он чувствовал, как кружится голова, и, набрав в легкие воздуха, переворачивался на живот, стараясь побороть отнимавшую сознание тошноту.

Нужно считать: раз, два, три, четыре, — считать, чтобы ни о чем не думать. Считать и смотреть на спокойный свет Канопуса. Сейчас он сильно склонился к западу — это отчетливо заметно. А Орион и Телец? Филипп осторожно повернул голову. Что это? На всей северной половине неба возникли черные пятна, бездонные провалы, в которых исчезли звезды. Облака… Они быстро растут, меняют очертания и сливаются в сплошную пелену, темную, без проблеска света.

Раз, два, три, четыре…

Пенистый гребень с шумом перекатился через него. Филипп скорчился, судорожно схватившись за веревку, задыхаясь и выплевывая воду. И, подняв голову, почувствовал на лице холодные удары усилившегося ветра. Звезды погасли, и только на юге в те моменты, когда волна поднимала его на гребень, видел он полосу чистого неба. Но и она быстро тускнела, становилась все уже и наконец исчезла совсем. Шум моря изменился теперь, и темнота наполнилась миллионами голосов: низким и глухим, доносившимся издали ревом, пронзительным, прерывистым свистом ветра, шипением разливавшейся пены и звонкими воющими звуками, похожими на вибрирующий тон гибкого стального листа. Волны увеличились, и с их гребней непрерывно срывались потоки пены и брызг, заливавших лицо Филиппа. Ему казалось, что не воздух, а черная удушливая тьма, оставлявшая во рту горький вкус морской соли, врывается теперь в его легкие. Охваченный ужасом, с бешено колотящимся сердцем, он кружился в ревущей темноте и, забыв о мешке, взмахивал руками, стараясь держаться на поверхности. Хватая воздух, насыщенный водяной пылью, он незаметно для себя вскрикивал от резких рывков веревки, болезненно отдававшихся в его скованном холодном теле. Когда веревка натягивалась, волны перекатывались через него, и он уходил глубоко под воду, сжимавшую его тело. Цепенея от страха, чувствуя, что задыхается, он ждал смерти, как тогда, в падающем самолете. Но мешок снова выбрасывал его на поверхность. Собрав все мужество, Филипп боролся с собой, с беспорядочными обрывками мыслей, мутивших сознание. И, повинуясь неясному инстинкту, понял, что в тот момент, когда волна опускает его вниз, он должен подтягиваться к камню, набирая запас веревки и бросать ее, поднимаясь на гребень. Сжав зубы, Филипп с шумом втягивал воздух, выплевывая соленую воду. Он не отдавал себе, отчета, что движение разогрело его, и, целиком поглощенный работой, перехватывал и отпускал шнур, стараясь попасть в такт движению волн.

…Сколько времени треплет его океан? Час или два? Только бы не порвался мешок, и он продержится на воде, дождется отлива. Темно… Он словно слепой. Только звуки — шум океана. И волны качают его. Хорошо, что они идут теперь ритмично и ровно, одна за другой. Так легче перехватывать веревку, перехватывать однообразными дурманящими движениями, от которых мучительно ноют руки… Вдох, еще вдох. Волна, снова волна, и нет им конца.

Филипп чувствовал, что слабеет. Он смертельно устал, его мутило от непрерывной изнуряющей качки и соленой воды, которой он наглотался. Голова запрокидывалась назад, и ему казалось, что все тело сильно, до боли, стянуто тугими бинтами. Схватившись за веревку и выгребая рукой, он поворачивался так, чтобы волны набегали сзади и не били в лицо. Неожиданно он поймал себя на том, что стало легче дышать. Что произошло? Волны по-прежнему сильно раскачивают его, но буруны исчезли, и пена не обливает голову. Должно быть, утих ветер — он не чувствует его больше.

Филипп снова попытался лечь на спину, выпустив веревку из рук. Мучительная тошнота и головокружение одолели его. Стараясь побороть надвигавшуюся слабость, он стал дышать глубоко и ровно, защищая ладонями рот. Постепенно болезненные ощущения прошли, и он погрузился в странное, похожее на сон оцепенение. Не было ничего — ни холода, ни боли, ни собственного тела. Мысли смешались, и только отрывочные видения вставали перед ним: звездное небо, лазоревая раковина в его руке, ночной город, проплывающий под крылом самолета… Он тоже плывет сейчас, все дальше и Дальше, раскачиваясь и скользя в стремительном движении, бесшумном и плавном, словно полет во сне. Нимфа Калипсо, корабль, Уходящий от берега… И вдруг отчетливо и ясно, разрушив дремотное забытье, возникло сознание того, что он не чувствует больше рывков веревки. Филипп взмахнул отяжелевшей рукой, провел вдоль тела, нащупал узел на поясе. Нет, она здесь, он ощущает ее, но смутно и неуверенно, словно сквозь толстую перчатку. Почему она поддается так легко? Неужели выпал из трещины якорь? Повернувшись на бок, Филипп несколько раз перехватил веревку, быстро потянув ее на себя.

Сильный удар, вспыхнувший мгновенным испугом и болью, отбросил его назад. Он перевернулся на спину, и вода хлынула в рот, разрывая горло и легкие. Задыхаясь, он вылетел на поверхность и снова наткнулся на невидимую преграду, инстинктивно обхватив ее руками. И тотчас знакомое ощущение возникло в его распухших, стертых веревкой ладонях. Камень… Ошеломленный, всхлипывая от слабости и пережитого ужаса Филипп вполз на него, срываясь и царапая кожу об острые раковины.

…Он долго сидел, опустив голову на согнутые колени. Потом, дрожа и пошатываясь, встал на ноги, подставляя лицо спокойному ветру. Потрясенный, но уже овладевший собой, он ждал рассвета и, думая о дне, который настанет для него, смотрел в темноту и слушал затихающий шум океана.

Жан-Пьер Алле
ПОХОД В ВЕЛИКИЙ ЛЕС «ИТУРИ»

Перевод с английского В. Панкратьева

Фото переводчика

Я бросил взгляд на карту. Мой маршрут пролегал мимо озера Киву к городу Гисеньи, далее на север к городу Бени и затем на юго-восток, в лес «Итури». Вскочив в кабину своего грузовичка марки «шевроле», я повел его строго на восток. Стоял июнь. В моем распоряжении был отпуск после двухлетнего пребывания в Западной Африке. Наконец-то я мог навестить родителей в Кисеньи, а заодно и побывать у пигмеев бамбути, о которых хранил воспоминания с детства. Мы с «шеви» пересекли по крайней мере сорок мостов и в трехстах километрах от Шабуды приступили к спуску к озеру Киву по спиральному пути с опасными поворотами. На его побережье, на пяти небольших полуостровах, раскинулись виллы и изумительные сады Букаву, который казался сверху зеленой рукой с пальцами, уходившими в воду. Здесь начинала свой стремительный бег река Рузизи. Видневшиеся вдали складчатые холмы Руанды вздымались из голубого озера. Я въезжал в зону Центрально-Африканского грабена, или в Центральную рифтовую долину — гигантский разлом в земной коре, простирающийся на тысячу четыреста километров от реки Замбези в Мозамбике до Нила в Северной Уганде. Эта обрамленная высокими горами и действующими вулканами громадная расщелина в земной поверхности шириной в сорок километров отделяет влажные экваториальные леса от восточноафриканских саванн. Между своими неровными стенами она вмещает длинную цепь Центрально-Африканских озер: Ньясу, Танганьику, Кивуидр. Дальше на востоке одиноко расположилось в отдельном бассейне самое большое на континенте озеро Виктория. К юго-западу также изолированно расположены мелкие заболоченные озера Бангвеоло и Мверу. Озеро Виктория представляет собой внутреннее море, превосходящее по площади территории Ирландии или Западной Вирджинии (США). Озеро Танганьика производит наиболее сильное впечатление: оно самое глубокое (1435 м) и протянулось в длину извилистой лентой на 670 километров. Озеро Киву — одно из самых малых. Его площадь в 2650 квадратных километров вдвое превосходит площадь Нью-Йорка. Зато оно расположено на рекордной высоте — 1460 метров. Для приезжих из африканской глубинки, таких, как я, побережье озера выглядело Швейцарией или даже французской Ривьерой, прохладным раем в нескольких километрах к югу от экватора.

Я повернул на Букаву и направился к восьми гигантским вулканам горной цепи Вирунга, находящимся к северу от озера Киву. Последнее извержение двух из них — Ньямулагира (3051 м) и Ньира-гонго (3470 м) — произошло в 1948 году. Остальные шесть вулканов — Карисимби (4507 м), Микено (4437 м), Мухавура (4113 м), Ви-соке (3711 м), Сабинио (3501 м), Гахинга (3475 м) — потухшие. Здесь же несколько сот мелких кратеров просматриваются по всей ширине рифтовой долины. Они разделяют бассейны рек Нила и Конго.

Я миновал Саке на северной оконечности озера. Далее дорога врезалась в черные волны застывшей лавы. Через шестнадцать километров появился приграничный город Гома. Я переехал на руандийскую сторону и спустя несколько минут остановил «шеви» перед провинциальным домом, оседлавшим небольшой холм, выглядывавший на озеро Киву в Гисеньи.

— Боже мой! — громко вскрикнула мать, вскочив из-за швейной машинки в «баразе» — гостиной дома.

— Боже! Это же Жан-Пьер!

Она бросилась вперед и заключила меня в свои объятия, поливая слезами и покрывая поцелуями.

— Здравствуй, — поздоровался я с улыбкой. — Ты прекрасно выглядишь! — Она благодарно улыбнулась и поправила прическу. Затем мы на цыпочках направились через весь дом к мастерской, где мой отец Андрэ Алле усердно трудился над очередной картиной. Он стоял перед мольбертом к нам спиной и, поглощенный работой, яростно наносил последние мазки на полотно картины «Танцор народности батутси». Я замер, любуясь его энергичными движениями. Неожиданно почувствовав, что кто-то наблюдает за его работой, а он этого не любил, отец гневно обернулся. Его косматые брови были грозно сдвинуты. Когда он узнал меня, сердитые складки на его лице разгладились, уступив место выражению недоверчивой радости.

— Какой сюрприз! — воскликнул он тихо и отложил в сторону кисть.

Мы провели вместе четыре замечательных дня. А затем я вновь устремился на север, гоня грузовичок по дороге, ведущей к национальному парку, горам Рувензори и великому лесу «Итури». Через семьдесят километров я миновал Рутшуру, оставив позади последние банановые и кофейные плантации. После пересечения с рекой Руинди дорога пошла вдоль водораздела между Конго и Нилом к горной цепи Митумба. Фантастически извиваясь, она карабкалась к перевалам Кабаша и Матембе на высоту 2499 метров над уровнем моря, пока не достигла бамбукового леса Алимбонго. В высокогорном местечке Луберо я полакомился свежей клубникой со сливками. Миновал плантации кофе и пиретрума подле Бутембо. Затем дорога побежала вниз. Через сорок минут я очутился в Бени, маленьком городке, с которым меня связывали шесть захватывающе интересных лет детства. Отсюда я продолжал свой путь на север и через каких-то двадцать километров очутился у цели: я увидел великий лес и прикоснулся к его деревьям.

Он раскинулся на громадной площади — от устья реки Арувими на западе и почти до склонов Рувензори на востоке, покрывая ее невероятно густой растительностью, через которую редко когда пробивается луч солнца. Здесь произрастают ценные породы черного и красного дерева, а также тикового, можжевелового, зонтичных деревьев с разными незнакомыми названиями. В основном это великаны, достигающие пятидесятиметровой высоты. На нижних ярусах в подлеске — цветущие лианы, пальмы феникс и рафия, древовидные папоротники, кустарники и лишайники. Основание леса покрыто влажным мхом. Этот громадный зеленый мир принадлежит лемурам, землеройкам, миниатюрным антилопам, броненосцам, леопардам, лесным слонам, красным буйволам, фантастическому разнообразию змей. В его темных укромных уголках живет редко встречающееся чрезвычайно осторожное животное окапи. Лес «Итури» является домом для самых низкорослых жителей планеты — пигмеев бамбути.

До недавнего времени пигмеи вели кочевой образ жизни, переходя с места на место каждые две-три недели, строя новые хижины на каждой временной стоянке. Такой образ жизни имел основательные преимущества для людей, которые психологически и физиологически полностью адаптировались к лесной жизни, лишенной санитарных и гигиенических удобств. Сейчас около восьмидесяти процентов пигмеев перешло к оседлому образу жизни. Они живут в постоянных лагерях «па» и находятся в той или иной степени зависимости от более развитых соседних народностей банту. Их поджидают опасности, с которыми они ранее не сталкивались. Растет смертность. Сокращается рождаемость по мере того, как банту все больше берут в жены трудолюбивых пигмейских девушек. В оседлых лагерях, расположенных близко к дорогам, пигмеи постепенно утрачивают навыки лесной жизни, не приобретая на должном уровне новых. Они с трудом поддерживают свое существование.

Я твердо решил помочь им. Но как это сделать? Любой серьезный подход к данной проблеме требовал личного ознакомления с обычаями, привычками и психологией бамбути. Очевидно, полезным источником информации могли стать немногие оставшиеся группы «свободных бамбути», живущих в глубине великого леса. Было необходимо завоевать их доверие. И я решил отправиться в одиночку на поиск не испорченных цивилизацией пигмеев, чтобы попытаться пожить их жизнью, разделить с ними горе и радость, стать самому на какое-то время бамбути[3].

Я успел поругаться со своим боссом, который наотрез отказал мне в командировке. Но я твердо решил осуществить свой план, невзирая на его угрозы.

— Оставьте в покое этих проклятых пигмеев и займитесь своими прямыми обязанностями, — недовольно сказал он.

— Если вам безразлична судьба бамбути, то не имеет смысла обсуждать мои предложения. Я еду! — упрямо сказал я.

— Вы напрашиваетесь на неприятности, месье Алле!

— Вряд ли здешние неприятности могут сравниться с теми, которые, возможно, поджидают меня в великом лесу.

— Вы еще пожалеете о своем неповиновении начальству!

— И все же я испытаю свою судьбу! — с этими словами я повернулся и вышел.

На следующее утро я запер свой белый домик под красной черепичной крышей, затем отправился на задний двор, где стояли клетки. Открыл дверцы и выпустил на волю бабуина, двух мартышек, броненосца, плюющуюся кобру и габонскую гадюку. Минуту наблюдал, как они стремительно удирают, поспешно шаркают и извиваются в направлении соседнего леса.

Я решил не брать с собой ни тропического шлема, ни ружья, ни фотоаппарата, ни часов, ни спичек, ни денег. Все это становилось ненужными вещами для той незнакомой лесной жизни, которую я собирался вести. Для чистоты эксперимента по испытанию пигмейского образа жизни я должен был отказаться от всех «подпорок» внешнего мира. Я проверил, пуст ли левый карман брюк, которым я пользовался. Улыбнулся, вспомнив, что мне говорил по этому поводу масайский старейшина пять лет назад.

— Если бы у меня были карманы, — говорил он, — то мне были бы нужны деньги и другая ерунда, которую вы кладете в них. Тогда бы начали возникать разные проблемы. Пришлось бы ходить на работу зарабатывать эти деньги, и мало-помалу я превратился бы в раба. Но как видишь, — он откинул свой плащ из неотбеленной ткани «калико», обнажив при этом свое старое тело, — у меня нет карманов и нет проблем.

Теперь мои карманы были пусты. Я оставлял банальные принадлежности цивилизованного мира, чтобы столкнуться со старейшей проблемой человечества — с борьбой за выживание против грубых сил природы. Передо мной простирался великий лес с запутанными лабиринтами, хранящий массу вопросов, которые настоятельно требовали ответа. И я вошел в него. Первым пунктом назначения был лагерь полуоседлых пигмеев в Мухекува. Я надеялся, что там мне подскажут, где искать одну из пигмейских кочевых групп, или, может быть, даже предоставят в мое распоряжение проводника. Но когда я добрался туда после трудного двухчасового перехода через густые заросли, то обнаружил, что почти все жители ушли на охоту и ежедневный сбор съедобных растений и насекомых. Лишь на заходе солнца вернулась шумная ватага охотников. Я оказался в кольце настороженно смотревших на меня людей. У них были большие выразительные глаза. Головы — относительно крупные и более округлые по сравнению с африканцами банту. Широкие и плоские носы с чувствительными ноздрями были отделены от лба глубокой переносицей. Рты — большие с довольно узкими губами. Бросалось в глаза своеобразие растительного покрова. Волосы на голове росли пучками, между которыми просвечивала кожа. У старейшины была небольшая бородка. Тело у мужчин было покрыто такой же пучкообразной растительностью. Грудь была хорошо развита. У женщин груди имели негроидную форму, но были меньше, чем у банту. У всех выделялись животы, что свидетельствовало о богатой крахмалом диете. Они не имели никаких украшений. Все они в упор рассматривали меня, как будто я был странным антропологическим чудом — громадной белой обезьяной с острым носом и непомерно длинными ногами. К своей радости, я обнаружил среди них двух знакомых юношей, с которыми ранее подружился. Это были доброжелательные, честные, быстро выполнявшие мои просьбы ребята. Они хорошо говорили на кингвана[4]. Я дождался, пока охотники разожгли костер и расположились вокруг него, и лишь после этого попытался разъяснить им свой план.

— Я хочу отправиться в глубь леса, — обратился я на кингвана, — и пожить с теми бамбути, которые придерживаются старых обычаев.

— Это очень трудно выполнить, — ответил один из пигмеев, почесывая от удивления затылок. — Почти все группы пигмеев связаны с поселениями банту. И ты знаешь об этом.

— Но еще осталось несколько кочевых групп. Где их отыскать? Может ли кто-нибудь из вас провести меня-к ним?

— Нет! Некоторые из них встречались с плохими белыми и боятся всех «уазунгу»[5]. Если ты им повстречаешься на охотничьей тропе, то они убьют тебя. Есть и такие, которые никогда не видели белого человека. Они могут принять тебя за большую белую обезьяну или даже за чудовище лулу и тоже убьют тебя.

— Чудовище лулу? — это звучало как лесная версия снежного человека. Я был заинтригован и спросил, как он выглядит: — Что, я похож на него?

— Немного похож. Высотой оно с дерево, а шириной — больше дома банту. Оно злее гигантского дракона Китури и сильнее свирепого слона Пьомбо, который любит убивать людей.

— Где же оно живет?

— Его уже нет в живых, но мы не уверены, что оно исчезло насовсем, — пояснили мне бамбути.

Далее я услышал сказание о чудовище и смелом пигмее.

Это было давным-давно. Лулу сожрал всех людей, кроме одной пигмейской женщины, которая была на сносях. Ей удалось бежать. Она спряталась в самой отдаленной части леса. Когда же пришло время рожать, ребенок и говорит ей из живота, что не хочет выходить обычным путем и просит ее не удивляться, что бы ни случилось. Через некоторое время он появился сквозь маленькую дырочку в большом пальце ноги матери. Вот это было дело! К тому же он родился сразу взрослым. Он был ловким, храбрым и умел обращаться с копьем. Он спросил у матери про остальных людей, и ей пришлось сказать, что чудовище проглотило всех пигмеев. Тогда сын заявил, что отомстит лулу. И он отправился на поиски чудовища.

— Лулу оди авие! (Убийца лулу!) — выкрикивал он время от времени.

Много ли прошло времени, мало ли… Появилось чудовище. Сначала оно даже не поверило своим ушам, так как думало, что съело всех на свете людей. Оно бросилось вперед по лесу, ревя, как торнадо, ломая на своем пути деревья. Оно широко разинуло свою громадную пасть, чтобы проглотить смельчака. И это было его большой ошибкой. Ибо пигмей метнул копье в кроваво-красную дыру и убил лулу. Затем он отрезал ему голову и вспорол копьем брюхо. Все пигмеи выползли через отверстие на волю и отправились в свой лес. Это произошло давным-давно, но некоторые считают, что чудовище еще живо.

— Это замечательная история. Но я почти уверен, что не буду принят по ошибке за лулу. Хотя я велик ростом, но все же ни один пигмей не уместится у меня в животе. Я хочу рискнуть. Пойду в глубь леса на поиск свободных бамбути.

На предложение присоединиться ко мне мои юные знакомые по имени Эбу и Еома поставили условие — захватить оружие и подарки для «свободных бамбути», чтобы задобрить их.

— Нет, я не намерен покупать их дружбу. И ружья не нужны даже для самозащиты. Если не хотите идти со мной, я пойду один.

Они молча смотрели, как я покидал лагерь. Минут через десять я услышал, как кто-то догоняет меня. Это был Эбу.

— Бвана! Бвана![6] — выкрикивал он возбужденно. — Я иду с тобой! Я не могу отпустить тебя одного!

И обретенный мной гид с луком в руке и колчаном со стрелами через плечо легко зашагал среди густых зарослей, в то время как мне приходилось продираться вперед, согнувшись пополам. Мы направились к пигмейскому посту, находившемуся в часе ходьбы. Но когда мы добрались до небольшой вырубки, то обнаружили заброшенные полуразвалившиеся хижины. Их обитатели перешли на новую стоянку.

— Куда теперь направимся, Эбу? — спросил я.

— Свободные пигмеи есть в Эбуйе. Но они очень свирепы.

— Далеко это?

— Пале, — показал юноша на запад.

Я улыбнулся, так как знал по опыту, что «пале» может означать и десять, и пятьдесят, и сто километров. Мы шли и шли. Казалось, что пути нет конца. Порой мы останавливались, чтобы сорвать фруктов или собрать грибов. Последние после промывки поедались сырыми. Эбу лакомился еще гусеницами, которых собирал с деревьев. Я же довольствовался жеванием сахаристых стеблей лианы «амниока». Приближался вечер, а пигмейского лагеря все не было.

Когда тропу стало совсем не видно, мы решили остановиться на ночлег. Эбу объявил о намерении строить хижину. Я принялся помогать, поражая его своими познаниями пигмейского домостроения. Эбу добыл огонь традиционным способом — трением палочек. Мы развели костер, который поддерживали всю ночь для отпугивания леопардов. Поднялись мы рано и упорно продвигались вперед около трех часов. Внезапно Эбу остановился и замер. Затем быстро пошел ко мне. В его глазах стоял ужас.

— Взгляни! — прошептал он, показывая на тропу. — Вон там! Только не подходи близко!

Я сделал несколько осторожных шагов и обнаружил воткнутую в землю палку, расщепленную на конце.

— Не прикасайся! — вновь предупредил Эбу. — Это метка лесных пигмеев. Так они метят свои охотничьи угодья. Того, кто зайдет за палку, ожидает большая беда.

— Но раз мы не охотимся, нет смысла нападать на нас. Пойдем, Эбу!

— Нет! Я не могу пересечь границу с таким знаком. Я буду ждать тебя на этом месте. Но вряд ли ты вернешься!

Я вошел на запретную территорию. Шел около получаса, внимательно следя за кустарником по обе стороны тропы, готовый в любой момент увернуться от отравленной стрелы или копья. Неожиданно я увидел трех пигмеев — старика и двух юношей, медленно идущих мне навстречу. Они остановились метрах в пятнадцати и уставились на меня. В руках у них были небольшие луки с легкими, плохо оперенными стрелами — оружие, поразительно точно бьющее в цель на дистанции до шести метров.

— Уэ, куэнда уапи? — спросил предводитель на ломаном кингвана. — Куда идти?

— Я хочу посетить ваш лагерь, — ответил я.

— Хапана! (Нельзя!) — резко бросил он в ответ.

— Сабаба гани? (Почему?)

Ответ был очень длинным и состоял из быстро выпаливаемых цепочек слов на кимбути[7], которые я не успевал ухватить. В попытке лучше понять его, я сделал несколько шагов вперед. Я увидел, как трое пигмеев поднимают луки. «Они всего лишь хотят попугать меня, — подумал я, двинувшись снова вперед. — У них нет оснований стрелять…» И как раз в этот момент в каких-то нескольких сантиметрах от моего левого плеча просвистела стрела. Это вынудило меня остановиться.

— Сабаба гани? (Почему?) — повторил я.

— Хапана! — крикнул старик. И чтобы подкрепить свое решительное «нет», он выпустил в меня еще одну стрелу.

На сей раз я увидел ее приближение. Увертываясь в сторону от нее, я прозевал две другие, выпущенные молодыми пигмеями, летевшие по перекрещивающейся траектории. Одна вонзилась в землю около левой ноги, другая пронзила правую штанину. Я выдернул стрелу из ткани и увидел, что ее заостренный конец покрыт свежим тонким слоем яда. Это оказалось весьма убедительным предупреждением для меня. Я попятился назад, чувствуя инстинктивно, что повернуться опасно. Стрелы больше не летели в меня. Трое пигмеев лишь сердито выкрикивали в мой адрес угрозы на кимбути.

После десяти шагов вспять я решил, что уже безопасно повернуться к пигмеям спиной и отступить с достоинством. Но как только я сделал это, мимо меня с каждого бока пролетело по стреле. Я вновь повернулся к пигмеям, и они прекратили обстрел. Странное преследование, напоминавшее кадры замедленной съемки, продолжалось около десяти минут. Затем мои нервы не выдержали. Я бросился опрометью к пигмейскому пограничному знаку. Удовлетворенные тем, что я покидаю их владения, пигмеи не стали преследовать меня.

— Бапа![8] Ты жив? — воскликнул Эбу. — Вскоре после твоего ухода пришел Еома. Я велел ему ждать, а сам пошел за тобой. Было очень страшно, но я шел по твоим следам. Когда появились те трое, я спрятался в кустах. Потом я увидел, как они стреляли в тебя, и побежал за Еома.

Я постарался успокоить ребят.

— Давайте разведем костер, — предложил я. Но когда мы устроились подле небольшого уютного костерка, оказалось, что обсуждать нечего. Эбу и Еома яростно протестовали против того, чтобы идти к лесному лагерю пигмеев, который, вероятно, находился не более чем в трех километрах от нас. После продолжительных споров мне удалось уговорить их идти дальше при условии, что я буду впереди, а мои гиды и толмачи позади, метрах в пятнадцати от меня. Если лесные пигмеи снова остановят меня, то Эбу и Еома будут вести с ними переговоры с безопасного расстояния.

На следующий день мы отправились в путь вскоре после восхода солнца. Лес казался мне спокойным. Однако через некоторое время мне послышался шорох в кустах. Вначале я подумал, что это антилопа или мартышка, полагая, что пигмеи выступят открыто против меня, как и в предыдущий день. Конечно же они поняли, что я не представляю для них какой-либо угрозы, особенно после позорного отступления. Их фантастическая враждебность оставалась необъяснимой загадкой для меня. Я сделал еще несколько шагов. Шорохи по обе стороны тропы усилились. Я остановился и в тот же миг увидел лицо пигмея, спрятанное в густой зелени буша, на расстоянии около четырнадцати метров. Всмотревшись повнимательнее, я заметил руку, державшую лук, а над ней и лицо. Очевидно, лесные пигмеи решили не тратить времени на разговоры.

— Вернись! — закричали мне Эбу и Еома.

К сожалению, я уже не мог сделать этого. С каждой секундой среди листвы появлялись новые и новые лица, выдвигались луки и поблескивавшие на свету копья. Я почувствовал, что пигмеи станут стрелять при первом моем движении вперед или назад. Поэтому я застыл посередине тропы, надеясь своим решительным видом произвести на них впечатление. Должно быть, прошла целая минута, пока полускрытые листвой охотники наблюдали за мной. Затем тишину прорезал резкий крик, очевидно, команда. И на меня с двух сторон обрушилась туча стрел. Я попытался увернуться. Но стрелы летели отовсюду, а я представлял довольно крупную мишень. Две из них достигли цели. Первая с семисантиметровым железным наконечником застряла в икре правой ноги. Было довольно больно. Но я не беспокоился, так как знал, что стрелы с металлическими наконечниками используются пигмеями при охоте на антилоп и никогда не смазываются ядом. А вот заостренный деревянный конец второй, воткнувшейся в голень, влажно поблескивал свежепокрытым ядом. Почти сразу я почувствовал сильное жжение в ране.

Я стоял потрясенный, разглядывая торчавшие под прямым углом стрелы. Зная, что яд, используемый бамбути, смертелен, я все же не мог смириться с мыслью о смерти. Я перевел взгляд на пигмеев, державших наизготове луки, и обратился к ним на кингвана:

— Я пришел сюда, чтобы помочь вам.

Еома и Эбу перебили меня, громко прокричав что-то на кимбути со своей отдаленной позиции. Лесные пигмеи ответили длинной непонятной тирадой.

Я терпеливо ждал, стараясь сохранить спокойствие несмотря на боль.

— Эбу! — крикнул я во время небольшой паузы в потоке слов на кимбути. — Что они говорят?

— Я сказал им, что знаю тебя. Что ты добрый и никогда никого не ударил. Они не хотят верить мне. Повторяют, что ты враг и должен умереть.

Тот самый старик, который возглавлял атаку, вышел вперед, потрясая заряженным луком.

— Ми уа уэ! (Моя убивать тебя!) — выкрикнул он на ломаном кингвана.

Неожиданно Эбу и Еома бросились на мою защиту, угрожая старейшине лесных пигмеев своим оружием.

— Бросьте сейчас же луки! — закричал я. — Сейчас же! Так вы не поможете мне. Я не хочу, чтобы вы погибли со мной.

Неохотно они бросили оружие на землю. А я стал ожидать своей последней стрелы. Но к моему удивлению, старик пигмей опустил лук. По-видимому, на него произвел впечатление мой неожиданный приказ. Он внимательно изучал меня, а я, не мигая, смотрел на него. Его взгляд переместился на мою искалеченную руку. Обратившись к Еома, он спросил что-то на кимбути.

— Он хочет узнать, как это случилось, — пояснил юноша.

Торопясь, я решил упростить изложение длинной и сложной истории.

— Скажи, что я пытался достать рыбу с помощью динамита для умиравших от голода людей. Произошел сильный взрыв.

— Он не знает, что такое динамит. Я скажу, что тебя ударило молнией, когда ты добывал рыбу.

Последовал новый обмен фразами на кимбути. А я тем временем прислушивался к пульсации и дрожи в раненой ноге.

— Он не знает, стоит ли тебе помогать, бапа. Он говорит, что пигмеи не любят рыбу.

«Черт побери! Так можно отдать концы, пока они рассуждают о рыбе», — подумал я.

— Но он признает, что они совершили ошибку в отношении тебя. Один пигмей недавно вернулся из Эбикебы и сообщил, что ты хочешь заставить бамбути работать и платить налоги. Они испугались, что ты хочешь превратить пигмеев в рабов.

— В рабов? Объясни им, что это нелепо!

— Конечно, бапа. Я сказал им об этом. И старый пигмей ответил, что сожалеет о случившемся. Но он не знает, как помочь тебе. Та стрела смазана соком каго. Через несколько часов ты должен погибнуть.

Оба моих друга бросились ко мне на помощь, забыв об осторожности. Эбу начал вытаскивать стрелу, в то время как я корчился от неожиданно захлестнувшей меня новой волны боли. Он рассматривал расширившимися глазами ее отравленный конец. Впервые до него дошло, что это означало.

Он поднял умоляющий взгляд на старого пигмея и обратился к нему с длинной речью, заканчивавшейся словами: «Бапа — нда — бамбути». Юноша назвал меня отцом пигмеев. Пока продолжались переговоры, вокруг нас постепенно все теснее смыкалось кольцо любопытных.

Наконец ко мне приблизился очень старый пигмей. Он внимательно осмотрел мою ногу и ощупал кожу вокруг раны. Затем он сказал что-то главе отряда охотников. Они задумчиво почесали затылки и посовещались с Еома.

— Старика зовут Мутуке, — возбужденно сообщил юноша. — Он говорит, что нет растений, которые можно было бы использовать как противоядие. Но все же есть шанс спасти тебя. Он знает, что надо делать в таком случае. Сядь на землю, бапа, и он начнет.

Я уселся посреди тропы и сразу почувствовал некоторое облегчение. Мутуке же взял остро отточенный наконечник стрелы и провел по отравленному участку голени, погрузив на сантиметр в ногу. Затем он полоснул по коже снова, сделав крестообразный разрез, и взглянул на результат своей работы. Очевидно, его не удовлетворяло то, что рана недостаточно кровоточила. Он тыкал наконечником в рану снова и снова, пока кровь свободно не заструилась по ноге. Он одолжил у одного из зрителей пояс и наложил жгут на верхнюю часть бедра. Затем он показал жестом, что надо лечь. Я покорно выполнил его приказ. Когда я оказался на спине, он вновь принялся орудовать наконечником, выпуская отравленную кровь из раны. Все его действия были вполне рациональны. Они были направлены на то, чтобы свести к минимуму распространение яда из пораженного участка по всему телу. И все же меня одолевали сомнения. Я думал, что этот простой способ вряд ли достаточно эффективен. Сок каго — экзотического представителя молочаев — чрезвычайно сильный яд, поражающий нервную систему. Его действие, думал я, замедлилось лишь потому, что я получил относительно небольшую дозу в одну из конечностей.

Через минуту Мутуке повернулся к Еома и отрывисто сказал что-то.

— Он говорит, что тебе нужно идти в лагерь, — перевел юноша. — Он не может делать здесь «большую штуку».

Я с трудом поднялся, размышляя над тем, что за «большую штуку» уготовил мне Мутуке. Последний отрезок пути занял каких-то двадцать минут. Но он показался мне бесконечной пыткой. Я брел на ватных ногах, оставляя на тропе кровавый след. Происходившее напоминало мне кошмар инцидента со взрывом динамита, когда мне, раненому, с оторванной кистью руки, пришлось продираться через заросли буша к своему грузовичку. Когда я наконец добрался до лагеря, у меня уже не оставалось сил. Я попытался сесть, но в изнеможении плашмя повалился на землю. Не желая сдаваться, я приподнялся, опираясь на локти, и осмотрел раненую ногу. Увиденное не давало повода для особых надежд. Кожа вокруг раны постепенно краснела. Участок вены рядом с ней распух и потемнел.

Мутуке склонился надо мной. И я наблюдал, как он ощупывает ногу, следуя по раздувшейся вене быстрыми маленькими пальцами. Подняв уголек с земли, он отметил черточкой верхнюю границу потемнения. Затем подвернул повыше мою правую штанину и затянул ослабевший во время ходьбы жгут. Прошла всего лишь минута, когда он кончил возню со жгутом и вернулся к ране. Но за это время потемнение продвинулось вверх сантиметра на полтора. На лице старого пигмея появилось выражение ужаса, когда он заметил это. Но, поняв, что я наблюдаю за ним, он через силу улыбнулся мне ободряющей улыбкой. Это была классическая улыбка врача, не желающего выдавать пациенту плохие новости. Он сообщил что-то Еома.

— Он хочет резать ногу, бапа, — показал юноша на мое бедро.

— Спроси, как он собирается резать? — спросил я.

— Он говорит, что, может быть, и не отрежет ее совсем.

Такое разъяснение произвело угнетающее впечатление на меня.

— Слушай, Еома! Я уже потерял правую руку, — заявил я. — Думаю, что с меня этого предостаточно. Пусть Мутуке оставит меня в покое!

— Но он говорит, что ты умрешь, если не резать ногу.

— Еома, спроси, что он намерен делать, и переведи слово в слово.

После краткого совещания Еома пояснил: — Будет резать очень медленно и только то, что нужно. Постарается не отрезать ногу совсем.

У меня не было иного выбора, как рисковать потерей еще одной конечности или наверняка распрощаться с жизнью.

— Скажи ему — пусть режет, — бросил я отрывисто.

Мутуке отдал распоряжение своему помощнику, и через несколько минут тот вернулся с хирургическим инструментом — массивным наконечником копья размером около сорока сантиметров, предназначенным для охоты на слонов. Медленно, сосредоточенно, уверенно, со знанием дела он проверил ногтем остроту лезвия. Его морщинистое лицо слегка разгладилось в легкой, удовлетворенной улыбке. Затем на нем появилось выражение решимости. Я почувствовал некоторое уменьшение тревоги, когда старик потребовал принести воды. Я вообразил, что он собирается помыть руки или, может быть, попоить меня. Однако принесенная в старом треснувшем горшке вода была грязной и отвратительно пахла. Я мрачно наблюдал за тем, как Мутуке взял старый вылущенный початок кукурузы, окунул его в воду, повалял по земле и стал энергично тереть им лезвие копья, особенно около заостренного конца. Потом он вытер пальцами стекавшие по лезвию черные капли грязи.

«Жан-Пьер! Это посланное тебе испытание ты вряд ли перенесешь», — мрачно подумал я.

— Попроси его помыть руки, с мылом, если оно есть, — нервно сказал я.

— Он не слышал о мыле, бапа. И он не понимает, зачем мыть руки. Но раз ты хочешь, он сделает это.

Стараясь ублажить меня, Мутуке широко улыбнулся мне и потер маленькие руки в той же грязной воде, а затем вытер их о кусок материи из луба фикусового дерева. Через минуту он передал эту тряпку моим друзьям, чтобы они обтерли пот с моего лба. Мутуке поднял наконечник копья. Еома и Эбу одновременно взяли меня за руки. Я нервно повел плечами. Юноши пристально посмотрели на меня. Их глаза были полны сочувствия. Пришлось расслабиться и позволить Еома обхватить мою голову, а Эбу вцепиться в руки. Я стал ждать начала пигмейской операции, не предоставлявшей благ анестезии. Теперь вдруг занервничал сам Мутуке. По-видимому, его волновала перспектива разрезания незнакомой странной белой кожи. Он раздраженно посмотрел на толпу любопытных и потребовал, чтобы все отошли подальше. Затем помощники стянули с меня брюки, и Мутуке погрузил острие копья в мой правый пах.

Я стиснул зубы, когда он начал орудовать лезвием то в одну, то в другую сторону, расправляясь с моим бедром, точно с жестким бифштексом. Я содрогнулся, почувствовав, как глубоко погружается лезвие в мою плоть. Возможно, из-за близости к половым органам эта часть тела имеет повышенную чувствительность. Бьющая по нервам боль пронизала меня. Большего кошмара мне не приходилось испытывать. Хватая ртом воздух, я попытался сесть, но был водворен на место. Мутуке вновь погрузил копье, на сей раз еще глубже, и начал дальше взрезать мою ногу. Я чувствовал, что из бедра бьет фонтанчиками кровь, сбегая ручейками вниз, в то время как Мутуке разрезал сосуды, стараясь не задеть артерии. Затем лезвие чиркнуло по кости. Я испытывал адские муки, но отказывался отключиться и мрачно наблюдал сквозь пелену боли, как Мутуке отделяет вену во вскрытом бедре и массирует ногу, пытаясь удалить остаток крови, содержащей яд. Через минуту он свел ладонями края громадной раны и пробормотал что-то на кимбути.

— Он говорит, что не будет больше резать, — пояснил Эбу с явным облегчением.

Однако на этом мои мучения не закончились. Закрытие раны оказалось столь же болезненным. Мутуке массировал ногу по обе стороны зияющего разреза, стягивал его края и энергично встряхивал соединение. Процедура была прескверной. Но я понял, что это еще не самое худшее, когда помощник принес коричневато-серую болотную соль. Мутуке расслабил пальцы, стягивавшие рану, позволив ей свободно кровоточить. Он выждал минуту и начал посыпать закрытую поверхность раны солью, мешая ее с кровью тыльной стороной ладони и превращая в густую пасту. Затем он приподнял кожу на краях раны, и соленая смесь проникла внутрь. Пигмейский метод антисептической обработки ран оказался не легче самой операции. Затем Мутуке вновь свел концы кожи на разрезе и отдал новый приказ помощнику.

— Что он хочет теперь?

— Он просит принести листья, бапа, — пояснил Эбу. — Хочет закрыть ими рану.

Не успел я облегченно вздохнуть, как Мутуке начал задумчиво посыпать солью вторую рану. Было больно, но вполне терпимо. Мой пигмейский доктор терпеливо ждал, пока не вернулся помощник с листьями и тыквенной флягой, наполненной водой. Он смочил листья подорожника и налепил их прямо на рану. Сверху он сделал прокладку из листьев большего размера, обернул все это материей из луба фикуса и закрепил ротановым шнуром. Затем Мутуке ослабил жгут, чтобы обеспечить приток крови, и, отступив на шаг, критически осмотрел свою работу. Я поблагодарил его слабым голосом на кингвана. Но старый пигмей ничего не ответил. Он пошел к своей хижине, сел у входа и закурил трубку.

— Как ты себя чувствуешь? — с тревогой спросил Еома.

— Скверно! Мне требуется отдохнуть. Не могу же я валяться на голой земле посередине лагеря!

— Хочешь в хижину, бапа?

— Меня нельзя сейчас переносить.

Эбу понимающе улыбнулся:

— Это не проблема. Попросим женщин построить дом вокруг тебя.

— Построить дом вокруг меня?! — воскликнул я, оценив смекалку своего друга.

Через полчаса я с восхищением наблюдал, как несколько пожилых женщин сноровисто сооружают остов хижины над моим простертым телом. Я лежал точно тропическое подобие Гулливера, а надо мной постепенно ряд за рядом поднималась зеленая стена из широких листьев дерева мангунгу[9]…

Я заснул, ощущая сильный жар. К вечеру температура стала опасно высокой, и я начал волноваться. Мутуке принес мне какую-то зловещего вида жидкость. Это был экстракт неизвестного мне корня, очень горький на вкус. Я выпил его через силу. Спустя некоторое время жар стал спадать, и я почувствовал себя лучше.

За стеной моей хижины шел громкий спор, продолжавшийся довольно длительное время. «Интересно, о чем они там гомонят», — подумал я. Узнал я об этом несколько позже, когда мои юные друзья протиснулись ко мне через узкий вход.

— Они пытаются понять, кто ты и что тебе все же надо? Сначала говорили, что, по-видимому, тебе хочется сделать из бамбути рабов. Другие утверждали, что это не так и что ты — «ави мусои». Это значит «пумбаву» — сумасшедший, — сказал извиняющимся тоном Еома. — Мутуке очень рассердился, когда услышал это. Он сказал, что ты проявил стойкость, когда он резал тебя. И старик Мвенуа, который хотел прикончить тебя, сказал, что ты очень храбрый. Поэтому он и изменил свое решение. Они долго спорили, пока не пришли к выводу, что ты такой же человек, как и пигмеи. Поэтому ты можешь оставаться здесь и быть пигмеем столько, сколько тебе захочется[10].

Я пришел сюда с намерением доказать, что существующие представления о пигмеях неверны[11]. По иронии судьбы пришлось сначала самому доказывать право носить звание Человека. Для бамбути самым высоким человеческим качеством является храбрость. И этим они напоминают мне масаев. Но при этом они, как никакой другой африканский народ, ценят настойчивость и дерзость. По их меркам я уж точно был пигмеем[12]. А по моим критериям пигмеи конечно же были такими же людьми, как и все[13].

Руальд Даль
АФРИКАНСКИЙ СЮЖЕТ

Рассказ

Перевод с английского Геннадия Дмитриева

Художник Ю. Авакян　

Война началась в сентябре 1939 года. Жители Англии узнали о ней тотчас и сразу же принялись готовиться. До отдаленных мест известия о начале войны доходили с некоторой задержкой, но и там они побуждали людей к соответствующим действиям.

В Восточной Африке, в колониальной Кении, жил в ту пору один молодой человек — белый охотник, любивший африканские просторы и долины и прохладные ночи на склонах Килиманджаро[14]. Его весть о войне тоже не обошла стороной, и сборы его были недолги. Добравшись до Найроби, он явился там на призывной пункт военно-воздушных сил Великобритании и попросился в пилоты. Его приняли и заставили постигать летное дело в местном аэропорту на малюсеньких бипланах «тайгер-мот».

На шестой неделе обучения он стал жертвой собственного любопытства и едва не угодил под трибунал. Поднявшись в воздух, он не захотел отрабатывать положенные по программе штопоры и ранверсманы, а направился в сторону Накуру в надежде полюбоваться на диких зверей, гуляющих по африканским равнинам. В поле его зрения оказалась черная лошадиная антилопа — животное весьма редкое, и пилот снизился до бреющего полета, желая получше разглядеть ее. Наблюдал он за антилопой елевой стороны кабины и поэтому не заметил жирафа справа от себя, аэроплан же летел так низко, что передней кромкой его правой нижней плоскости жирафу отрезало голову. В результате было повреждено крыло, но все же пилоту удалось вернуться в Найроби, где, как уже говорилось, он чуть не попал под суд, потому что подобную аварию никак не объяснишь столкновением с большой птицей, когда всем ясно видны прилипшие к плоскости и застрявшие в расчалках куски жирафьей шкуры.

В начале седьмой недели подготовки ему было разрешено совершить самостоятельный перелет из Найроби в Элдорет — маленький городок на западе, в горной части страны, расположенный на высоте восьми тысяч футов. И снова ему не повезло. На этот раз из-за попадания воды в топливные баки у самолета заглох мотор. Пилот не растерялся и, не повредив машины, произвел вынужденную посадку в малонаселенной местности неподалеку от небольшой хижины, сиротливо стоявшей на высокогорном плато.

В хижине пилот обнаружил одинокого старика, у которого только и было всего что крохотное бататное поле, несколько бурых кур да черная корова.

Старик отнесся к нему с добротой. Он накормил его, напоил молоком и отвел место для ночлега. Пилот жил у него два дня и две ночи — пока не прибыл поисковый самолет. После того как была установлена причина отказа мотора и к хижине доставили чистый бензин, пилот смог взлететь и вернуться в Найроби.

Пока же он гостил в хижине, старик, много месяцев ни с кем не общавшийся и страдавший от одиночества, радовался его обществу и возможности поговорить. Говорил старик много, а пилот все слушал. Старик рассказывал об окружающем его безлюдье, о приходивших по ночам львах, о слоне-отшельнике, обитавшем за горой к западу от хижины, о дневном зное и безмолвии, наступающем с полночной стужей.

О себе старик заговорил на второй вечер. Он поведал своему гостю длинную и странную историю, и пилоту казалось, что этим рассказом старик облегчает себе душу. Закончив повествование, старик признался, что об этом он еще никому не говорил и ни единой душе больше не расскажет.

Пилоту эта история показалась настолько необычной, что, вернувшись в Найроби, он сразу же записал ее — не теми словами, которыми она ему была передана, а по-своему, как бы рисуя картину, потому что писать лучше всего именно так. До этого он ни разу не писал рассказов, и, естественно, его рукопись была не без изъянов. Он даже не подозревал о существовании особых приемов, словесных ухищрений, пользоваться которыми для профессионального литератора столь же естественно, как для живописца — подбирать и смешивать краски. Тем не менее, когда он закончил писать и положил карандаш, решив, что пора наведаться в столовую летного состава и выпить там пинту пива, на столе остался лежать необычный и впечатляющий рассказ.

Две недели спустя пилот разбился во время учебного полета; перебирая оставшиеся после него пожитки, мы нашли этот рассказ в чемодане. Родственников у пилота не имелось, а мы с ним дружили, поэтому я взял его рукопись и в память о нем распорядился ею.

А записал он вот что:

«Старик вышел из двери и на минуту остановился, опершись на палку. Он огляделся, часто моргая от яркого солнечного света, затем склонил голову набок, поднял глаза и стал ждать, не повторится ли звук, только что послышавшийся ему.

Старик был малорослый и коренастый, ему перевалило уже за семьдесят, но выглядел он еще старше — на все восемьдесят пять, и ревматизм навязал на его теле узлов. Одна половина заросшего седыми волосами лица была парализована. На голове он всегда — ив помещении, и вне дома — носил грязный тропический шлем.

Неподвижно стоя под яркими солнечными лучами, старик щурил глаза и прислушивался. Да, звук повторился снова. Голова старика резко повернулась в направлении крохотной деревянной лачужки, стоявшей на пастбище в сотне ярдов от него. Теперь сомнения быть не могло: он услышал жалобный собачий визг — высокий и пронзительный звук, издаваемый животным, которое испытывает мучительную боль и смертельную опасность. Более тонкий и пронзительный, чем прежде, звук этот словно бы выплеснулся из собачьей глотки каким-то внутренним органом и был схож теперь скорее с воплем, нежели с визгом.

Старик повернулся и направился, ковыляя по лугу, к деревянной лачуге; приблизившись к ней, он толкнул дверь и вошел внутрь.

Его взору предстала маленькая белая собачка, лежавшая на полу, над ней, широко расставив ноги, высился Джадсон; на красное продолговатое лицо этого человека беспорядочно падали черные волосы; долговязый и костлявый, он что-то бормотал самому себе, сквозь засаленную белую рубаху обильно проступал пот. Его нижняя челюсть как-то неестественно, безжизненно отвисла, точно была для него слишком тяжелой, с подбородка медленно стекала слюна. Джадсон не сводил взгляда с белой собачки у его ног и одной рукой крутил себе ухо, в другой держа толстую бамбуковую палку.

Не обращая внимания на Джадсона, старик опустился на колени подле собаки и осторожно потрогал ее своими ревматическими руками. Она не шевелилась и глядела на него слезящимися глазами. Джадсон не двигался с места, наблюдая за стариком и собакой.

Медленно, тяжело опираясь обеими руками на палку, старик с усилием поднялся на ноги и оглядел помещение. В дальнем углу валялся грязный измятый тюфяк. На столе, сколоченном из деревянных ящиков, стояли примус и покрытая щербинами синяя эмалированная кастрюля, грязный пол был усеян куриными перьями.

Старик увидел то, что искал взглядом, — прислоненный к стене возле тюфяка тяжелый железный прут, и заковылял к нему, глухо постукивая своей палкой по дощатому полу, а глаза собаки неотступно следили за его движениями. Старик переложил палку в левую руку, правой взял железный прут, вернулся, волоча ногу, к собаке, неожиданно замахнулся и с силой ударил животное прутом по голове. Затем он отбросил прут и посмотрел на Джадсона, который продолжал стоять на широко расставленных ногах, пуская слюни по подбородку и подергивая уголками глаз. Старик подошел к нему и заговорил очень тихо и медленно, сдерживая сильный гнев, губы у него при разговоре шевелились только на одной половине лица.

— Ты убил ее, — сказал он, — ты сломал ей хребет.

По мере того как гнев его перерастал в ярость, придавая ему сил, старик находил новые слова и, задрав голову, выплевывал их в лицо долговязому Джадсону, который, подергивая уголками глаз, отступал к стене.

— Вшивый ты, подлый и трусливый живодер. Это моя собака. Какое ты чертово право имеешь бить мою собаку? Отвечай мне, слюнявый псих. Отвечай!

Ладонью левой руки Джадсон медленно потирал рубаху на груди, теперь у него подергивалось все лицо. Уставившись в пол, он ответил:

— Она все время лизала одно место у себя на лапе, и я не мог вынести этого звука. Ты же знаешь, что я терпеть не могу таких звуков, а она все лизала и лизала. Я велел ей прекратить это, а она посмотрела на меня, помахала хвостом и снова принялась лизать. Я не вытерпел и побил ее.

Старик ничего не сказал. Сперва могло показаться, что он готов ударить Джадсона. Он даже поднял руку, но тут же опустил ее, плюнул на пол, повернулся, вышел, сильно прихрамывая, из двери на солнечный свет и направился через луг к тому месту, где в тени низкорослой акации жевала свою жвачку черная корова; та стояла и смотрела, как он ковыляет к ней, но жевать не перестала, двигая челюстью механически-размеренно, словно в такт медленно работающему метроному. Старик остановился возле коровы и погладил ей шею, потом, прислонившись к ее плечу, почесал ей спину концом своей палки. Он долго чесал ей спину, время от времени очень тихим голосом, точно по секрету, произнося ласковые слова.

Ему приятно было стоять в густой тени акации, обозревая вокруг обильную после долгих дождей растительность, — в это время года напоенная влагой трава в горных районах Кении выглядит не менее зеленой, чем в любом другом крае земли. На севере высилась гора Кения, от ее снежной шапки к небу поднималась легкая белая дымка, создаваемая бушующими студеными ветрами, которые сдувают снег с вершины. Внизу, на склонах горы, обитали слоны, оттуда по ночам иногда подавали голос львы, рыкающие на луну.

Проходили дни; Джадсон безмолвно и машинально продолжал выполнять свою работу на ферме; он собирал кукурузу, выкапывал бататы и доил корову, а старик большую часть времени оставался у себя в хижине, прячась от жестокого африканского солнца. Лишь в конце дня, когда воздух начинал резко охлаждаться, старик выходил наружу и неизменно брел к своей корове, возле которой в тени акации ежедневно проводил не менее часа. Выйдя однажды из хижины, он увидел рядом с коровой Джадсона: выставив ногу вперед и медленно теребя себе ухо, тот рассматривал животное странным взглядом.

— Что это на тебя опять нашло? — спросил старик, ковыляющей походкой приблизившись к нему.

— Она все время жует, — ответил Джадсон.

— Корова жует свою жвачку, — сказал старик. — Оставь ее в покое.

— Этот звук, разве ты не слышишь? Хрумкает, будто голыши жует, хотя во рту у нее только трава со слюнями. Ты послушай — хрумкает себе и хрумкает, все хрумкает и хрумкает, не переставая, а там всего-навсего трава да слюни. От этого звука у меня аж в мозгах свербит.

— Убирайся, — сказал старик. — Скройся с глаз моих долой.

На рассвете старик по своему обыкновению сидел и поглядывал в окно, наблюдая, как Джадсон идет из своей лачужки доить корову. Джадсон сонно плелся по полю, на ходу разговаривая сам с собой, волоча ноги и оставляя на мокрой траве темно-зеленый след. В руке он нес большую, на четыре галлона, банку из-под керосина, которая служила ему подойником. Из-за крутого горного склона выходило солнце, в его лучах Джадсон, корова и акация отбрасывали длинные тени. Старик видел, как Джадсон поставил банку на землю, достал спрятанный под акацией ящик и примостился на нем, приготовившись доить. Внезапно Джадсон опустился на колени и принялся ощупывать коровье вымя. Со своего наблюдательного поста старик тотчас заметил, что молока в вымени нет. Джадсон поднялся и быстро зашагал к хижине; он остановился под окном, у которого сидел старик, и посмотрел вверх.

— У коровы нет молока, — сообщил он.

Старик высунулся из открытого окна, положив руки на подоконник.

— Это ты украл молоко, вшивый ублюдок.

— Я не брал, — ответил Джадсон, — я всю ночь спал.

— Ты украл. — Старик еще больше высунулся из окна, негромко произнося слова одной половиной рта. — Я с тебя за это шкуру спущу.

— Это не я, это, наверное, туземцы из племени кикуйу ночью Украли молоко, — возразил Джадсон, — а может быть, корова заболела.

Старику показалось, что Джадсон не врет.

— Ладно, посмотрим, как она вечером будет доиться, — сказал он. — А сейчас, ради бога, сгинь с моих глаз.

К вечеру вымя у коровы наполнилось, и старик видел, как Джадсон надоил кварты две густого, жирного молока. На следующее утро молока не оказалось опять, но к вечеру у коровы было полное вымя. На третье утро оно снова оказалось пустым.

После этого старик решил ночью постеречь корову. Как только начало смеркаться, он устроился возле открытого окна, положил на колени старый дробовик двенадцатого калибра и стал ждать вора, который приходил по ночам за молоком.

Сперва наступила такая кромешная темень, что различить корову было просто немыслимо, но чуть попозже из-за гор вышла луна, и стало светло почти как днем; холод стоял пронизывающий, потому что хижина располагалась на высоте семь тысяч футов, и старик, зябко поеживаясь на своем посту, плотнее укутывал плечи коричневым одеялом. Теперь он ясно, почти как при дневном свете, видел корову и глубокую тень, отбрасываемую на траву акацией, за которой поднималась луна.

Всю ночь старик сторожил корову. Лишь однажды он поднялся со своего места и проковылял в комнату, чтобы взять второе одеяло, а остальное время не сводил с животного глаз. Корова мирно стояла под акацией, уставившись на луну и жуя свою жвачку.

За час до рассвета ее вымя было полным, в этом старик не сомневался; он внимательно поглядывал на него и знал, что все это время оно постепенно наполняется молоком, хотя его медленное набухание происходило так же незаметно, как, например, движение часовой стрелки хронометра. До рассвета оставался час, луна стояла низко, но в ее свете были хорошо видны и корова, и небольшая акация, и зелень травы.

Вдруг старик встрепенулся — ему что-то послышалось. Вот звук повторился — старик различил шуршание травы как раз под окном, у которого он сидел. Поднявшись со своего места, он взглянул за подоконник, на землю.

Крупная черная змея — мамба — длиной около восьми футов и толщиной с мужскую руку стремительно скользила прямиком к черной корове. Небольшая копьеобразная голова рептилии была приподнята над землей, трение змеиного тела о мокрую траву создавало отчетливый звук, похожий на шипение газа в горелке. Старик поднял ружье, готовый выстрелить, но почти сразу же, сам не зная почему, опустил его, снова сел и, не шевелясь, стал наблюдать за мамбой, приближающейся к его корове. Слушая звук трения змеиного тела о траву, он ожидал, что мамба вот-вот нанесет удар.

Но змея не нападала. Она приподнялась, покачиваясь взад-вперед, затем ее голова потянулась к вымени, мамба взяла ртом один из толстых коровьих сосков и стала пить молоко.

Корова стояла как вкопанная. Не было слышно ни звука, в лунном свете отчетливо виднелась черная корова и грациозно изогнувшаяся между землей и выменем черная змея.

Мамба высасывала молоко из вымени в течение примерно получаса, при этом ее черное тело чуть заметно пульсировало. Она переходила от одного соска к другому до тех пор, пока наконец молоко в вымени не иссякло. Закончив пить, мамба медленно опустила голову и заскользила по траве обратно — в том направлении, откуда появилась. Опять явственно послышался шипящий звук трения змеиного тела о траву, и снова змея, оставляя на росе темный след, проползла под окном, у которого сидел старик, и скрылась за хижиной.

Луна медленно опустилась за гребень горы Кения. Почти одновременно с этим из-за горного склона на востоке появилось солнце, а из своей лачуги вышел Джадсон с жестянкой в руке и сонной походкой направился к акации, волоча ноги по обильной росе. Старик с интересом наблюдал за ним. Джадсон наклонился, рукой ощупал вымя, и тут старик окликнул его. От звука голоса Джадсон испуганно подскочил.

— Опять молока нет? — спросил старик.

— Да, вымя пустое, — подтвердил Джадсон.

— Сдается мне, — медленно промолвил старик, — что молоко ворует все-таки парень из племени кикуйу. Я тут малость вздремнул, а проснулся, когда он уже улепетывал. Я не мог выстрелить — корова мешала. Он утек, хоронясь за нее. Ну ничего, я его подстерегу этой ночью. Нынче он от меня не уйдет.

Джадсон ничего не ответил. Он поднял с земли жестяную банку и побрел к своей лачуге.

На следующую ночь старик снова уселся у окна караулить корову. В том, что мамба появится и в эту ночь, сомневаться уже не приходилось, но старику настолько хотелось еще раз увидеть, как она пьет молоко, что даже само предвкушение такого удивительного зрелища доставляло ему удовольствие. Когда черная мамба — опять за час до рассвета — проползла под окном, направляясь к его корове, он перегнулся через подоконник и стал наблюдать за ней. Змея выждала несколько мгновений под брюхом животного, приподняла голову, пять или шесть раз качнув ею взад-вперед, и взяла коровий сосок в рот. Она пила молоко в течение получаса, пока вымя не опустело, и, плавно заскользив по траве, исчезла за хижиной, а старик начал беззвучно смеяться одной половиной рта.

Тут из-за гор вышло солнце, а из лачуги появился Джадсон с жестянкой в руке и сразу направился к окну, возле которого сидел укутанный в одеяла старик.

— Случилось что-нибудь? — поинтересовался Джадсон.

— Ничего, — ответил старик, глядя на него сверху. — Ничего не случилось. Я снова задремал, а этот сукин сын, пока я спал, пришел да и выдоил корову. Слушай-ка, Джадсон, — продолжал он, — мы должны поймать этого малого, иначе ты останешься без молока, что, впрочем, нисколько тебе не повредит. Но вора мы должны поймать обязательно. Стрелять нельзя — больно уж он хитер, все время прячется за корову. Стало быть, поймать его должен ты.

— Я должен поймать его? Как?

— Думаю, — отвечал старик, очень медленно произнося слова, — я думаю, что тебе следует спрятаться возле коровы, совсем рядом с ней. Только так ты и сможешь его поймать.

Джадсон ерошил волосы левой рукой.

— Сегодня же, — продолжал старик, — выроешь небольшую канавку возле того места, где пасется корова. Вечером ляжешь в эту канавку, а я прикрою тебя сеном и травой, так что вор не заметит тебя, пока не подойдет вплотную.

— Он может прийти с ножом, — возразил Джадсон.

— Не будет у него никакого ножа, а ты возьмешь палку, больше тебе ничего не понадобится.

— Хорошо, — сказал Джадсон, — я возьму палку. Когда он придет, я вскочу и огрею его палкой. — Тут он вспомнил о чем-то. — А как же быть со жвачкой? — спросил он. — Это ведь мне всю ночь придется слушать, как твоя корова хрумкает, жуя траву со слюнями, точно это голыши. Я не смогу вынести этого. — И он принялся теребить себе ухо.

— Выполнишь все, как я тебе велю, и ни черта с тобой не сделается, — ответил старик.

Днем Джадсон вырыл себе яму, рядом с которой к небольшой акации пришлось привязать корову, чтобы она не бродила по полю. Настал вечер, и, когда Джадсон уже собирался залечь в свою яму, старик подошел к двери его лачуги и сказал:

— Прятаться сейчас нет смысла, давай дождемся конца ночи, ведь воры вряд ли придут, пока вымя не наполнится. Пойдем ко мне и будем ждать вместе, у меня теплее, чем в твоей вонючей конуре.

Прежде Джадсона никогда не приглашали в хижину старика, и он последовал за ним, радуясь, что теперь не придется всю ночь лежать на земле. На столе в комнате горела свеча, вставленная в горлышко пивной бутылки.

— Завари чай. — Старик указал рукой на примус.

Джадсон вскипятил воду и приготовил чай. Они сели на деревянные ящики и стали пить. Старик шумно всасывал горячую жидкость. Джадсон дул на свой чай, осторожно его прихлебывая и поглядывая на старика поверх чашки. Старик продолжал громко хлебать, и Джадсон внезапно сказал:

— Перестань.

Он промолвил это тихо, почти жалобно, при этом уголки его глаз и кожа вокруг рта начали подергиваться.

— Что? — не понял старик.

— Я не выношу этого звука, ты очень громко прихлебываешь чай.

Старик поставил свою чашку на стол и некоторое время безмолвно разглядывал Джадсона, потом спросил:

— Сколько собак ты убил за свою жизнь, Джадсон?

Ответа не последовало.

— Сколько, я спрашиваю? Сколько собак? Так сколько же собак?

Джадсон засуетился. Он торопливо совал пальцы в пустую чашку, вынимал чаинку, прижимал ее к тыльной поверхности руки и тотчас лез в чашку за другой. Когда число листочков на донышке сильно убавилось и он уже не мог сразу отыскать их пальцами, Джадсон склонился над чашкой и начал взглядом выискивать оставшиеся. Тыльная поверхность его руки, державшей чашку, была усеяна мокрыми черными листочками.

— Джадсон! — крикнул старик, отчего его рот на одной стороне лица открылся и закрылся, точно губки клещей, а пламя свечи затрепетало.

Когда пламя успокоилось, старик тихо и медленно, словно уговаривая ребенка, произнес:

— За всю свою жизнь сколько ты убил собак?

— Почему я должен тебе говорить? — спросил Джадсон. Он не поднимал глаз и занимался теперь тем, что, снимая чаинки с руки, клал их обратно в чашку.

— Мне хочется знать, Джадсон. — Старик говорил очень ласково. — Может, я бы тоже хотел этим заняться. Давай поговорим и придумаем, как бы нам еще поразвлечься.

Джадсон поднял глаза. По его подбородку ползла слюна, она какое-то время свисала с челюсти, потом оторвалась и упала на пол.

— Я убиваю собак только из-за звуков.

— Ты часто делаешь это? Мне интересно знать, как часто.

— Много раз, но это было давным-давно.

— А как? Расскажи, как ты обычно поступаешь с ними. Как тебе больше всего нравится их убивать?

Джадсон не ответил.

— Расскажи, Джадсон. Мне очень интересно знать.

— Зачем рассказывать? Это секрет.

— Я никому не расскажу. Клянусь тебе.

— Ну, раз ты обещаешь. — Джадсон придвинул к столу свое сиденье и шепотом проговорил: — Однажды я дождался, когда собака уснула, и уронил ей на голову большой камень.

Старик встал и налил себе чаю.

— Мою собаку ты убил не этим способом.

— У меня не было времени. Когда она лизала свою лапу, звук был такой противный, что мне захотелось убить ее скорее.

— Ты ведь даже не убил ее.

— Зато я прекратил этот звук.

Старик подошел к двери и выглянул наружу. Было темно. Луна еще не взошла, ночной воздух был чист и холоден, виднелось множество звезд. Небо на востоке слегка побледнело, а старик наблюдал за тем, как эта бледность, расползаясь по небу, постепенно перерастает в яркость, а ее свет отражается и впитывается росинками на траве высокогорного луга. Затем над горами очень медленно поднялась луна.

Старик повернулся и сказал:

— Теперь готовься. Кто знает, может, сегодня им вздумается нагрянуть пораньше.

Они вышли из хижины. Джадсон лег в неглубокую канавку, вырытую им возле коровы, а старик накрыл его сверху травой так, что над землей виднелась только голова.

— Я тоже буду посматривать, — сказал старик. — Из окна. Как только крикну, сразу выскакивай и хватай его.

Он проковылял обратно, поднялся в комнату, закутался в одеяла и занял позицию у окна. Было еще рано. Почти полная луна все еще поднималась. Она освещала снег на вершине горы Кения.

По прошествии часа старик прокричал в окно:

— Ты еще не спишь, Джадсон?

— Нет, — ответил тот, — не сплю.

— Смотри, не засни, — сказал старик. — Делай, что хочешь, только не спи.

— Корова все время хрумкает, — пожаловался Джадсон.

— Пускай себе хрумкает. Но если ты встанешь сейчас, я тебя застрелю.

— Ты меня застрелишь?

— Я сказал, что застрелю, если ты сейчас встанешь.

Оттуда, где стояла корова, послышались странные всхлипывания, точно какой-то ребенок старался сдержать рыдания, потом раздался голос Джадсона:

— Мне нужно уйти. Пожалуйста, разреши мне уйти. Она хрумкает.

— Если ты встанешь, — сказал старик, — я выстрелю тебе в брюхо.

Всхлипывания замолкли примерно через час. К четырем утра стало очень холодно, старик получше закутался в одеяла и крикнул:

— Тебе там не холодно, Джадсон? Ты не замерз?

— Очень холодно, — послышался ответ. — Но я могу терпеть, корова больше не хрумкает, она заснула.

— Ты что собираешься сделать с вором, когда схватишь его? — спросил старик.

— Не знаю.

— Убьешь его?

Последовала пауза.

— Не знаю. Я просто нападу на него.

— На это стоит посмотреть, — сказал старик. — Будет, наверное, очень интересно — он высунулся наружу, руками опершись о подоконник.

Тут под окном послышалось шипение, он взглянул вниз и увидел черную мамбу, которая, слегка приподняв голову, стремительно скользила по траве к черной корове. Когда расстояние, отделявшее змею от коровы, сократилось до пяти ярдов, старик прокричал, рупором приложив руки ко рту:

— Он идет, Джадсон, идет! Хватай его!

Джадсон резко высунул голову из ямы и огляделся. Он увидел мамбу, и та увидела его. На секунду или две она остановилась, отпрянула немного назад и приподняла переднюю часть своего тела над землей. Последовало молниеносное нападение — мелькнуло черное тело, и послышался негромкий глухой удар, когда змея поразила человека в грудь.

Джадсон издал пронзительный крик, долгий монотонный вопль, который постепенно смолк, и наступило короткое затишье. Потом Джадсон медленно поднялся на ноги, разрывая рубаху и ощупывая на груди укушенное место, негромко хныкая и постанывая, тяжело дыша широко раскрытым ртом. Все это время старик, подавшись вперед, тихо сидел у раскрытого окна и не сводил глаз с происходящего на лугу.

После укуса черной мамбы развязка наступает очень быстро. Яд начал действовать почти мгновенно. Джадсон грохнулся оземь и стал кататься по траве, выгнув спину. Звуков он больше не издавал. Все происходило очень тихо, словно человек неимоверной силы боролся с великаном-невидимкой, который скручивал его, не позволяя встать, и, пропустив ему руки между его же ногами, вытягивал их, прижимая ему колени к подбородку.

Джадсон стал рвать руками траву, затем оказался на спине, слабо подрыгивая ногами. Это были последние секунды его жизни. Он дернулся всем телом, еще раз выгнул спину, перекатившись при этом на живот, и затих, лежа лицом вниз, подогнув правое колено к груди и вытянув руки вперед.

Старик не отходил от окна. Даже после того, как все было кончено, он продолжал, не двигаясь, сидеть на своем месте. В тени акации произошло какое-то движение, и в свете луны появилась мамба, медленно приближающаяся к его корове. Змея проползла немного вперед, остановилась, подняла голову и застыла в этом положении, затем припала к земле и снова заскользила вперед, под брюхо коровы. Там она поднялась, взяла ртом один из бурых сосков и принялась пить, а старик все сидел и наблюдал за тем, как мамба сосет молоко, как медленно пульсирует ее тело, наливаясь жидкостью из вымени.

Мамба все еще мирно сосала молоко, когда старик наконец поднялся и отошел от окна.

— Можешь брать его долю, — сказал он тихо. — Мы не возражаем. — Произнеся это, он оглянулся и снова увидел изогнутое и как бы приросшее к брюху коровы черное змеиное тело.

— Да, — повторил он, — никто не станет возражать, бери его долю.

Генрих Гунн
ИЗБУШКИ КУЛОЯ

Очерк

Художник И. Коман　

Хочется рассказать о чем-то простом и хорошем.

И я знаю о чем — о северных избушках.

Но что рассказать о них?

Так прост и непритязателен их облик, так просто и понятно их нехитрое бытие… Что сказать, кроме коротких благодарных слов?

А может быть, стесняет мелкость темы? Потому ли «мелкость», что избушки — мы их и словом называем уменьшительным, хотя и ласковым — привычны, обыденны, что их очень много — и по Северу, и по Сибири. Везде они — свидетельство давней обжитости земли, везде свидетельствуют о прохождении человеком этих мест, о его' поиске и деятельности, будь то суровое жилище на скалистом острове Ледовитого океана или скромная лесная избенка.

Наверное, я и не решился бы никогда на рассказ, если бы не Александр Викторович Ополовников. Знаток русского древодельческого искусства, он смело ввел промысловые избушки на равных с другими прославленными творениями северных и сибирских мастеров-плотников. Рассматривая его альбом «Русское деревянное зодчество», в который раз я убеждался, сколь часто проходим мы мимо окружающего нас прекрасного потому только, что оно привычное, что кажется нам малозначительным. Так когда-то проходили равнодушно и мимо красоты северных церквей и изб.

Казалось бы, никакой особенной красотой не отличаются избушки — обычный сруб, утилитарная промысловая постройка. Да и некогда зачастую их рассматривать, еле добравшись усталым поздней порой или в непогоду. А рассматривая репродукции другим глазом, понимаешь — в них поэзия Севера! Эти домики, видимые то сквозь голомень сосен, то отраженные в водах, всегда соразмерные с окружением, в гармонии их простых форм с неброской красотой северной природы, всегда уместные — у места — сотворение их уже есть бессознательное художество — да, это красиво, это поэтично!

И стал раскручиваться клубок воспоминаний. Сколько их было, избушек, на моих путях по Северу! Сколько всего с ними связано! Я помню их все: на больших реках и малых, на лесных озерах, на су-земных тропах и по морскому берегу. Я помню, как до них добраться, и где они стоят, и чем одна отличается от другой — какой сруб, какая топка, какая обстановка внутри и утварь. Помню свой путь к каждой из них, события и встречи, с ними связанные, одно воспоминание тянет другое, и не остановиться…

И с новой силой повлекло меня туда, в край избушек. Много ездил я по городам и весям, много видел прекрасных памятников северного зодчества, а теперь поеду просто к избушкам! Так это просто — сесть в лодку и плыть по хорошей лесной реке!

Река эта — Кулой.

Невелика река — двести пятьдесят километров, а среди соседних рек, впадающих в Белое море, и вовсе незаметная. Так, если судить по карте. Иное, если судить по исторической памяти.

Начать с того, что в древние времена река называлась иначе.

Среди рек Беломорского бассейна, носящих имена женского рода — Онега, Двина, Пинега, Мезень, Кулой как будто бы исключение. Встарь этого исключения не было. В «Книге Большому Чертежу» (1627 г.) в перечислении рек Беломорья названа река Кулуя: «От Метры 30 верст пала речка Кулуя». Впоследствии неопределенное в произношении Кулуя преобразовалось в более ясное — Кулой (очевидно, по аналогии с «полой», «сулой» — сухое и полноводное русло реки). Это топонимическая история.

Историческая память восходит к временам древних новгородцев. Через Кулой пролегал путь на Мезень и Печору. Еще в XI веке некий новгородец, состоявший на службе у знатного человека Гюраты Роговича, ходил «в Печору и Югру» и принес столь удивительные рассказы о полуночных странах, что они были занесены в летопись. Как пролегал путь первого из известных нам землепроходцев, в летописи не говорится, но можно предположить — также как и последующих новгородских ушкуйников. Пройдя волоками с Онежского озера на реку Онегу и с Онеги на Двину, путники попадали в земли, носившие название Заволочье, — сначала в двинскую землю, затем на Пинегу, а с Пинеги через короткий волок — в Кулой. Из Кулоя выходили в море и, пройдя под берегом сорок верст, входили в Мезенскую губу. С Мезени поднимались по Пёзе и, сделав волок, спускались по Цильме, притоку Печоры. С древнейших времен и до середины прошлого века оставался этот путь одним из удобнейших к нижней Печоре.

А выход на него открывал пинежско-кулойский волок.

Некогда, как полагают геологи, Пинега и Кулой были одной рекой, впадающей в Белое море, но в послеледниковую эпоху река изменила течение, впала в Двину, а перешеек между старым и новым руслами затянуло песком. Ныне шестикилометровое луговое пространство отделяет берег Пинеги от верховий Кулоя, и, сравнивая широкую сверкающую Пинегу, ее просторные дали с узенькой темноводной лесной рекой, трудно поверить, что некогда это была одна река. Но за десятки тысяч лет многое может измениться…

Гораздо меньше изменений произошло за тысячу лет, с той поры, когда новгородские землепроходцы открыли «кулойский ход». По сведениям путешественников, еще в прошлом веке сухое русло Пинеги — по-местному «полой» — подходило к Кулою на сорок сажен. В половодье же вся кулойско-пинежская низина заливается.

У перехода с одной реки на другую с давних времен возникли селения, объединенные названием Пинежский Волок. В новгородские времена Волок не был людным, да и не мог быть таким в малонаселенном крае. Двигались им новгородские рати походом в печорские и югорские земли, бывало, и не возвращались. Проходили торговые люди торговать с «югрой и самоядью». Пробирались пинежские промысловые люди в богатые зверем и рыбой печорские угодья. На волоке все останавливались, отдыхали, готовились к дальнейшему пути, чинили суда. Возможно, существовали здесь плотбища — древнерусские верфи, где умельцы-плотники шили мелкосидящие устойчивые суда, пригодные для плавания по рекам и морскому прибрежью и удобные при переволакивании через водоразделы.

Пришло время Северу перейти из владения Великого Новгорода во владение Московского княжества. Значение Пинежского Волока это не подорвало, а лишь укрепило. Теперь этим путем движутся московские отряды в печорские земли и дальше — за Камень. Начинается историческое движение Руси на «полунощник» — на северо-восток.

Заселяется отдаленная Печора. Идут туда московские ратные люди, идут чакольцы и кеврольцы — жители пинежских городков — за «мягкой рухлядью» — мехами, идут рудознатцы разведывать серебряные и медные руды в Припечорье, идут крестьяне в поисках счастливой доли. В середине XVI века проходит этим путем предприимчивый новгородец Ивашка Ластка и там, где кончался печорский путь, против устья реки Цильмы, основывает слободку Усть-Цильму, первое крестьянское поселение на Печоре.

К этому времени уже существуют и селения по Кулою.

В верховье, в тридцати километрах от волока, возник Кулойский посад. Место примечательное: здесь бил из земли соляной ключ. Соль в Древней Руси была дорогим продуктом, на вываривании соли из соляных источников росли и богатели города Соли-Камские и Соли-Вычегодские, на вываривании соли из морской воды преуспевали поморские посады Уна и Ненокса и Соловецкий монастырь. В Кулойском посаде производство соли не было значительным, он обеспечивал потребности пинежско-мезенского региона и не выходил на общерусский рынок, где главенствовали именитые люди Строгановы и каргопольские купцы.

И до сих пор бьет из-под земли этот источник, заключенный в осиновую колоду, стекая в озерко с сизым дном. Он принес пользу людям и в недавнее время — в годы войны здесь вываривали соль для местных нужд.

Второе поселение, как полагают, самое древнее — Карьепольский погост — возникло на полпути к морю.

Третье — Долгощелье — обосновалось на Долгой Щели — известняковых обрывистых берегах выхода реки в Кулойскую губу. Селились здесь смелые промысловые люди, ходившие на Канин и на Мурман, достигавшие Матки — Новой Земли и самого Груманта — Шпицбергена.

Так с давних времен и поныне стоят по Кулою три села, да еще два на его притоках, а для других по низким речным берегам подходящих мест не нашлось. Возникали в разное время, вплоть до недавнего, выселки и хутора, но по разным причинам долго не удерживались.

Так век за веком, год за годом, от ледохода до ледостава шли мимо трех сел вверх-вниз самые разные суда — на веслах, под парусами, с самыми разными людьми. От мужика до губернатора — все проходили здесь.

Есть среди них и лица исторические. Везли этим путем сосланного сначала на Мезень, а потом в Пустозерск протопопа Аввакума, его семью и его товарищей. Путь от Москвы до низовой Печоры занимал в то время три месяца. Везли туда же, на край земли, в том же XVII веке ссыльного боярина Артамона Матвеева. Провезли бывшего канцлера, фаворита царевны Софьи, князя Василия Васильевича Голицына. После жалостливых челобитных вернули князя на Пинежский Волок, где какое-то время жил он в Кулойском посаде, а затем на Пинеге до конца своих дней.

В XVIII веке «кулойский ход» утратил прежнее магистральное значение, но местное значение за ним оставалось еще долго. Слобода на Пинежском Волоке получила статус уездного города Пинеги, Окладникова слобода на Мезени стала городом Мезенью, а прежде значительный Пустозерск на Печоре захирел. Осваивались иные пути на Печору. В XIX веке возникли сухопутные пути с Пи-неги на Мезень и с Мезени на Печору — почтовые тракты через тайболу (местное название крайнесеверной тайги) — они дожили до тридцатых годов нашего века, до проведения Печорской железной дороги и широкого развития морского, а в дальнейшем — авиатранспорта.

Затих было Кулой, стал забытой рекой, но в двадцатые годы, в советское время, оживился снова. В то время начались лесоразработки в верховьях Кулоя. Для проведения плотов с Кулоя в Пинегу и для прохода мелкосидящих судов на месте бывшего волока был прорыт канал и устроен шлюз, действующий и поныне.

Перед войной и после войны бегал по Кулою узенький шустрый катерок, связывавший кулойские села и прозванный в народе «Юлой» — много приходилось ему вилять, юлить на крутых кулойских изломах. Но состарился катерок и лежит теперь вынесенный полой водой на берег под селом Кулой. Теперь села связываются с райцентром авиарейсами, а между собой — свой транспорт — моторки.

Теперь лежит река спокойно своими плесами и на отдаленных участках, куда не часто заходят моторки, течет в первозданной лесной тиши и глуши, как во времена древних землепроходцев…

Вот что можно узнать о малой северной реке, не помеченной на крупномасштабных картах. Но тем и примечателен любой уголок нашей земли, что, приглядевшись и вслушавшись, станешь постигать его историческую память. И, узнав, уже по-иному будешь смотреть на эту лесную реку, на ее берега, на ее боры, на ее луга, на ее села, на избы и избушки.

Об избушках и пора начать рассказ.

Двести километров, три деревни, а между ними лесные и речные пространства, пастбища, сенокосы, промысловые угодья и полтора десятка избушек.

Всегда есть людям дело на реке.

Несудоходна река летом, не то весной. По большой воде идут катера и самоходные баржи, развозят по селам технику, горючее, удобрения, товары для магазинов — торопятся успеть до спада воды. Для судов на реке должна быть обстановка: створные знаки, указатели правого и левого берега, километровые столбы, вешки. Их устанавливают речники прорабского участка, называемые в народе «вехоставы».

Летом на пастбища совхозы выгоняют скот. На ближних выпасах пасется молочный скот и организована дойка, на дальние пастбища на все лето пригоняют на выгул молодняк. С ними на все лето уходят пастухи.

В покос, с середины июля до середины августа, на лугах живут косари.

Выезжают ловить по курьям и притокам рыбаки-любители.

С середины августа начинается ход «запретной» семги, рыб-инспекция курсирует по реке.

Осенью начинается охотничий сезон.

И просто проезжий народ бывает на реке.

Для всех: речников, пастухов, косарей, рыбаков, охотников, туристов, рыбинспекторов, браконьеров, — для всех, кому есть дело, а кому забава, без разбора, всем доверяя, стоят по реке избушки. Их доброта безотказна, они всех привечают, всех выручают. Для северянина это второй дом. Для человека проезжего — даровое пристанище.

Древняя, как северный крестьянский мир, постройка — избушка. Казалось бы, так жизнь круто меняется, даже стойкий северный быт — столько векового, традиционного исчезает, сами избы рубятся по-новому — худо ли, хорошо, — но не как прежде. И самолеты, и вертолеты, и лодочные моторы — иное восприятие пространства, а избушки как были, так и остались. И останутся, пока будут таежные просторы, быстрые реки, удаленные места, где человек стоит лицом к лицу с природой.

Они никогда не ставятся просто так, а в месте необходимом, приметном. Ближе десяти километров от деревни избушки редко ставятся, разве что пастушьи. В верховье, от шлюза до села Кулой, тридцать километров нет избушек и ниже столько же.

Избушки ставятся не только в месте необходимом и приметном, но всегда имеющем название. Это для приезжих людей река течет в безымянных берегах, для местных жителей все названо-переназвано с незапамятных времен: пожни, речные мысы — наволоки, обрывистые берега — щельи, заводи — курьи.

Так и первая избушка, начинающая их вереницу, стоит в месте, называемом Бабье. Как у большинства таких названий, происхождение утрачено, лишь предположить можно, что дальше села женщины не выезжали. Здесь кончались обширные луговые покосы, река становилась глуше, начинались промысловые угодья, где дело было одним мужчинам.

Избушки ставятся разно, но обычно на месте видном и обзорном — на возвышенном речном мысу, как здесь, хотя чаще у речных излучин. Она издали заметна, открывается то справа, то слева, следуя прихотливым извивам реки. Так встарь ставили часовенки в окружении высоких лиственниц.

Это даже не избушка, а почти изба, в расчете на целую артель косарей. Ее назначение больше летнее, а потому хорошей печи не складено — печь из листового железа, обложенная кирпичом. Обогреться можно, а готовят на костре и едят возле на лавах — срубленных из бревен скамьях и столе. Для отдыха стоят в избушке железные кровати, а кому места не хватит — валится на охапку сена на полу — в избушках живут неприхотливые люди.

Ниже, километрах в трех, новая избушка, только что поставленная. С ней мы уже встречались в селе, когда ее готовили к перевозке. Так нередко бывает: собирают приплавленный сруб в местах, где нет строительного леса, а теперь к тому же и порубка по берегам воспрещена. Избушку срубили в деревне, разобрали, помеченные бревна связали в плот, на плот положили кирпичей и глины для печи, подцепили к моторке — и все дела!

Неширокая, но быстрая и глубокая река Кулой, нет на ней порогов и перекатов, течет в песчаном ложе, виляет беспрестанно, ломаясь под прямым углом, огибая узкие носы. Послышится — сверху мотор идет, потом покажется — снизу, не угадаешь, пока не приблизится и внезапно не вылетит из-за поворота. Как на всякой лесной реке, напоминают друг друга речные завороты — в такой же бор над песчаным откосом упирается плес, такую же некошеную луговину на носу приходится огибать…

Отправляясь в путь, всегда полезно расспросить сведущих людей о местоположении избушек. Новую избушку не проедешь, но старую не всегда заметишь, особенно припозднившись. Десятка за два лет разросшийся кустарник скрывает ее, и, лишь внимательно приглядевшись, заметишь место причала и тропинку от реки.

Видно, давно обходят эту избушку — оплели ее заросли малины, внутри воздух сырой, земляной, жильем не пахнет, в очажке старые угли, стены черные, закоптелые. Потому и обходят, наверное, что топка по-черному. Прошло время памятных мне черных избушек, куда приходилось не входить, а заползать, где нельзя распрямиться в рост и глаза слезятся от дыма. Они и сейчас достаивают кое-где в глубине сузема…

Но речная избушка все же нечто иное, чем удаленное промысловое становище. Это — остановка на речной дороге, не удаление от людей, а включение в их жизнь, заинтересованность всем происходящим и какое-то короткое в нем участие. Немноголюдна и спокойна река, нетягостна и жизнь на ней. Подплывают лодки, встречаются люди — пастухи, косари, рыбаки, рыбинспекторы — ненавязчиво, сам собой складывается образ реки, и путевая жизнь идет плавно и споро, как речное течение…

И так от избушки к избушке.

И одна хороша, и другая, а все чего-то не хватает…

Красиво стоит избушка на Валяихе. Река здесь петляет в лугах и выходит под высокий песчаный обрыв, резко ломаясь, сваливая вбок, закручивая водоверть над омутом-крутиком. Над песчаным обрывом у створного знака стоит избушка наподобие избушки бакенщика, только совсем крохотная, с одним оконцем на реку. Добрые люди приладили вдоль лицевой стены лавочку, и часами можно сидеть здесь, любуясь: нешироки луговые дали, но так милы; река блестит, идя от дальнего леса, то показываясь, то скрываясь, чтобы внизу разлиться озерком, а дальше будто и нет ее, и крутится вода и пучится разводами… Хорошее место, и бор рядом, хороша избенка, но мала — троим еле поместиться, а железная печурка чадит, дым ест глаза, но и не топить нельзя — комар одолеет, а комар здесь особенно лютый, рыбинспектор смеется: «Кирзовый сапог прокусывает!»

А вот в удалении от берега мелькнула свежесрубленная избушка на просеке. Берег невысокий, но обрывистый, лодке причалить трудно. Избушку эту срубили вехоставы — они приезжают на катерах, и обрывистый приглубый берег им больше подходит. Домик поставлен по новому проекту, вроде тех, которые рекомендованы для охотничьих становищ. Перед входом просторная крытая терраса, где можно сложить инвентарь, скинуть намокшую одежду, переобуться. Внутри чисто, прибрано, достаточно просторно, достаточно света из двух окон, печь-плита выбелена. На койках лежат матрасы с одеялами. Вокруг сосны, белый мох, грибы под самым домом, только реки из окон не видно, и жить в таком домике со всем комфортом все же скучно.

Дальше — ладная избушка под шиферной кровлей, над крышей натянута антенна — живет здесь пастух.

Ниже, в сосняке, снова избушка вехоставов, маленькая, пригожая, а все не та…

Так с ощущением первооткрывателя плывешь от избушки к избушке: где только посмотришь, где заночуешь, копится на фотопленке их коллекция. Но вот появляется новая, и, еще не причалив, знаешь: это она!

В дни ненастные, глухие, позднеосенние, в дни зимние, короткие, морозные и просто в минуты невзгоды, тягости житейской с какой тоской и надеждой мечталось о такой избушке — прибежище от суеты и однообразия дней, о приволье, о вольном житье, уединении среди природы! И когда совсем плохо приходилось, казалась эта избушка на дальней реке спасением — там душа отдохнет, там сам преобразишься и среди простой жизни почувствуешь себя человеком на своей земле.

И вот она, та долгожданная…

Подплываешь с затаенным трепетом: вдруг там есть кто? Несправедливая ревность, у всех на избушку равные права, а все ж хочется пусть ненадолго почувствовать себя хозяином временного жилища. Но лодок под берегом нет, и следов недавнего пребывания людей не заметно, уголье на кострище размыто дождями. Как обычно, возле избушки малинник, поднимаешься по тропке, находу срывая ягоды — сладостный вкус благодатных мест. Избушка срублена из хорошего леса, недавно перекрыта шифером. Стоит на сосновой полянке, а подстил усыпан алой брусникой.

Дверь закрыта на вертушку — признак уважения к жилью последнего постояльца, распахнутая дверь, напротив, признак запущенности. Сначала попадаешь в крохотные сенцы, где сложены дрова и кое-какой инвентарь — ведра, пила, топор. Дверь в жилую клеть обита войлоком и плотно подогнана — любой мороз не страшен. Открываешь: почерневшие стены, холодный запах дымка, навеки вьевшийся в тесное помещение, плита справа от входа, недавно подмазанная, прочно сколоченные нары вдоль стен, между ними узенький столик, два оконца: одно в торцевой стене — на лес, другое в боковой — нареку. По стенам поверху протянуты полки, занятые утварью и просто хламом. Непугливая мышка сидит на нарах и не сразу юркает в дырку — давно людей не было…

И начинается обживание. Вместе со спутниками ходишь взад-вперед к лодке, выносишь вещи, бросаешься рубить дрова, бежишь за водой, между делом захватываешь горсть закрасневшейся брусники, нападаешь на грибную высыпку, забрасываешь удочку, примечаешь вспорхнувшего рябчика — на все разбрасывается внимание, все хочется объять сразу. Спутники тоже разбредаются кто куда, и нужно начинать успокаиваться и налаживаться. Но вот затопилась печь, загудел огонь, заклокотало, закипело, на столе появляется котелок с варевом и чай в заслуженном закопченном чайнике.

С печи, с первого огня и начинается обживание избушки. Как завился дым над трубой — дом живет.

А затем начинается познание окружающего тебя мира.

Переплетение тропок выводит на верхнюю террасу, где стоит прозрачный низкорослый бор-беломошник. По старой заброшенной дороге можно долго идти в полном безмолвии, и все тот же однообразный разреженный сосняк, и неизвестно, где он начинается и где кончается. Кое-где пересекают дорогу старые тропки-«путики» от времен промысловой охоты. На тропках по песчаным проплешинам — где любят купаться куриные — уцелели колышки от старых ловушек. Но пустынно днем в разогретом редкоствольном бору, лишь сверкают там и сям широкие, как блин, оранжевые шляпки подосиновиков.

Старый путик возвращает к реке. Тригонометрическая вышка. И… Вот так и бывает, нежданно-негаданно: никогда не видел в яви, только в книге Ополовникова любовался, по всему Северу искал и не находил и уже не чаял встретить, а тут… Не сразу заметная в елях стоит «избушка на курьих ножках» — сруб на четырех столбах. Охотничий лабаз! Чуть скосился и погнил, и дверцы давно нет, а как хорош, как по-своему статен! И в самом деле — «на курьих ножках»: два столба — обрубленные ели с корневищами-лапами, два — приставные. Невелик и невысок, в дверной проем можно заглянуть. Почти гость из сказки, из давнего охотничьего прошлого, когда шла здесь нешуточная промысловая добыча, хранились в лабазе наловленные силками глухари и рябчики, которых возами возили на пинежскую ярмарку.

Чуть приметная тропинка спускается вниз к реке. На нижней террасе в зарослях трав на полянке стоит полуразрушенный сруб — бывшая промысловая избушка. Если старый лабаз — находка, да какая, то лабаз и избушку — целое охотничье становище увидеть — двойная находка, почти открытие, для кого-то, может быть, и незначительное, но тобой переживаемое как редкая удача.

Давным-давно заброшена избушка, прогнили и рухнули крыша и потолок, обвалилась часть стены, но сруб черных бревен все еще достаивает. И таких избушек я не встречал, лишь на старых фотографиях видел. Лет сто ей верных, а то и больше. Сруб почти квадратный в плане — явная примета старины, сложен из могучих комлевых бревен, из каких раньше церкви строили, с концами, хранящими следы обруба топором. Два оконных проема, как бойницы, глядят на реку, заслоненную высокими деревьями, выросшими с тех пор, как забросили это место. Эти квадратные оконные проемы, вырубленные скошенно и потому называемые косясчатыми, — тоже признак давности, теперь такие только на самых старых избах увидишь.

Поставлена избушка на излучине реки, где в сторону отходит курья. Последний памятник прежней промысловой охоты…

Понятна и представима ее простая история. Летом приплывали сюда в узких долбленых лодках-осиновках, ставили стога на пожнях. Под осень, когда ночи потемнеют, плавали по плесу «с козой» — смолистым факелом в носу лодки, лучили семгу. Как облетел лист, мороз сковал землю, начиналась охота на боровую дичь с силками, а как падет снег — с собакой и ружьем за пушным зверем. Верно, имела когда-то избенка и хозяина, и был у него здесь свой путик — наследственная охотничья тропа. А в избе: посуда медная — котелок, рукомойник, утварь берестяная — пестери, туеса, снасть промысловая — сети, силки, ружье пистонное, а то и кремневое, похожее на пищаль. Многое можно вообразить, глядя на черный, осевший в землю сруб, мокрый от набежавшего дождя…

На удобном месте стояла избушка, и полянка еще не заросла — похоже, стояло здесь еще какое-то хозяйственное строение или вторая избушка. А потому, наверное, что стояла избушка у грязной илистой курьи, названо это место неблагозвучно — Сопливец.

Новая избушка стоит пониже и не так удобно — на прямом плесе, в лесной трубе, но хорошо, что не тронули старого места, не решились ставить рядом новую, оставили как память прошлого.

И, подходя к своему временному дому, думаешь: великое дело эти северные избушки! Как хорошо, что они существуют! Ими одушевляются дальние пространства, без них пустынно и неуютно. Конечно, заночевать можно и в палатке и под елью, но смысл избушек в том знаке добра, который они несут.

Избушка — прибежище. Бывает — и спасение. Это просто произнести, но поймешь, только сам помытарившись, по реке ли плывя в непогоду, по лесу ли блуждая, не чая выйти, или по крайности беда какая — избушка примет и выручит. Обжитостью своей, домашностью, эстафетой добра — всем хорошим, что передали одни люди другим: спичек коробок, сухие дрова и береста на растопку, пачка соли, мешочек сухарей.

Но встречается и другое — изрубленные нары, обглоданные корки на столе, пустые бутылки под столом — редко бывает такое, но бывает, и всегда вблизи жилых мест. Но в глуши свой порядок, и тот же бесшабашный человек, попав сюда, вряд ли решится его нарушить — здесь это кощунство, близкое к покушению на благополучие другого человека. Здесь избушка — святыня.

Я уважаю избушки и за то, что здесь каждая вещь получает свое полноценное значение. Здесь невозможно пренебречь любой вещью, как бы малоценной в большом мире она ни казалась. Коробок спичек здесь не копеечная мелочь, а прекрасное изобретение человечества. Ржавая неразведенная пила — важная поддержка. Прокопченный чайник без крышки — друг, дарящий радость.

Наоборот, предмет престижности теряет здесь свою цену. Роскошная телескопическая удочка будет служить не лучше длинного соснового удилища, прислоненного к стене избушки. Ружье, которым приятно похвастаться перед знатоками, сравняется с обыкновенной одностволкой на многоходовой лесной охоте с редким выстрелом. Вопреки эстетике и моде здесь прекрасно лишь полезное.

А можно и так сказать: прекрасное здесь — все простое и естественное, как сама избушка, срубленная просто и расчетливо, как та простая обстановка, которая ее окружает… но взглянешь, но засмотришься — река, сосны, небо — какой красоты еще искать, какой поэзии?!

Северный вечер протяжный, тихий, холодный. Ушло солнце с реки, и рыба брать перестала. Выпрыгнула на плесе семга и шумно ухнула, оставив огромный круг. Утки просвистели крыльями. Небо такое светлое, прозрачное, что кажется, и неба нет. Зайдешь в полутемную избушку, выйдешь наружу — все так же светло вокруг, и лишь ели противоположного берега стоят слитной черной стеной. Долги северные сумерки, и долог час молчания. Спали комары, зудевшие весь вечер, над водой курится туман, тускнеет серебристая дорожка, но далеко еще до звезд, далеко до полной ночи…

Ясная, долгая заря обещает хорошее утро. А на Севере не всегда. Назойливый шорох проникает сквозь сон под утро, открываешь глаза, прислушиваешься, понимаешь: дождь, поломалась погодка… и поворачиваешься на другой бок.

Серо, сыро, хмуро, ветрено… Что в такую погоду человеку дорожному желаннее избушки? Что уютнее ее маленького, теплого, сухого пространства? Гудит огонь в печке, чайник шумит на плите… По стеклу расползаются дождевые капли, смазали, застлали вид на реку. Отворишь дверь, выглянешь — медленно, споро шуршит дождь по крыше, по кустам, дождевой пеленой накрыло противоположный берег реки, и никаких других звуков, кроме шороха дождя, ни одна птица не подаст голоса, только монотонный шорох, будто идет кто-то, шевеля кусты, и понимаешь образную точность привычной фразы «дождь идет»…

Дождь идет, северный, затяжной, окладной — окладником зовется, про такой говорят — на три дня зарядил. В пути, намаявшись, принимаешь дождь как желанную передышку и — что таить? — радуешься ему. То твердое, неугомонное чувство, которое дотоле гнало вперед, отступает, приходит расслабленность, наслаждение бездействием. И чего в сущности желать и куда спешить, когда здесь так хорошо? В такие часы грубо сколоченные нары лучше самого мягкого и удобного ложа, блаженство — полеживать, положив стеганку под голову, слушая, как за стенами избушки успокаивающе шуршит дождь…

И хорошо, свежо, мудро думается в эти часы. Неспешно продумаешь пройденный путь по реке, переберешь в памяти все эпизоды, все впечатления — все просто и складно. Перенесешься мыслями к своей городской жизни, и многое из того, что казалось значительным, выглядит теперь не так, а иное, казавшееся мелким, — серьезнее. И понятно почему — здесь душа очищается и воспринимает все с большей остротой, внутреннее зрение становится ясным, ничем не замутненным. И нет в мыслях горячности, нет раздраженности — жизнь представляется плавным потоком со своим добром и злом и, как бы ни сложилось, надо благодарить ее.

Благодарить за то, что живешь, что есть на свете прекрасные места, как эта река, как эти леса, как эта избушка, и тебе дано видеть это… Встанешь, пройдешься по избушке: два шага туда, два обратно, на пороге постоишь: а ведь хорошо! Хорошо, что река, что сосны, что дождь… Как запечатлеть это мгновение? Написать?. Но что? О чем писать, если поэзия — вот она, рядом — в реке, засеваемой спорым дождем, в блестящих, набрякших влагой, пригнутых к земле кустах, в соснах, отряхивающихся крупной капелью, — она охватывает все и столь целостна, что не поддается размену. Все это — река, лес, дождь — само до себе художественное произведение и нужна ли бледная копия его? Здесь ты зритель и отчасти соучастник происходящего, и тебе предоставлена самая большая радость отзывчивого зрителя — созерцание и сопереживание.

Но как ни прекрасно сладостное бездействие и ощущение внутреннего комфорта, на другой день оно начинает тяготить — таков человек с его привычкой к деятельности. Что делать, куда пойти? Рыба не берет, лес отсырел каждым листиком и хвоинкой. А день такой длинный, а времени так много… Наконец один из спутников не выдерживает, натягивает сапоги-бродни, накидывает плащ: «Пойду, пройдусь…» — и другие за ним. Что ж, что дождь? Намокнешь — высохнешь, главное — избушка есть!

… И уже день к вечеру, развешана на проволоке мокрая одежда, в избушке — как в бане, грибница упревает, чай распаривается. К теплому дому, к горячему чайку и гости найдутся. Издали слышен, то замирая, то возникая, тонкий, зудящий звук мотора, а вот и лодка показалась. Кто-то в капюшоне едет куда-то в дождь. То ли завернет, то ли мимо проскочит… Нет, заворачивает — интересно на людей посмотреть, да и передохнуть. Скидывает в сенцах плащ, входит, пригнувшись. Здоровается.

— Как вы тут устроились?

Пастух из Совполья — села на Немнюге, притоке Кулоя, — выше по реке скот пасет. Быстро в таких удаленных местах заводятся знакомства: раз виделись — уже знакомы. К пастуху в его избушку мы заходили по пути сюда. Молодой, лет тридцати. На столе транзистор и стопка книг. Передатчик УВЧ у него — каждый день выходит на связь.

Пьем чай. Течет неспешный разговор.

— Вода в реке сильно известковая. Какой чай ни заваривай — одинаковая муть.

— Зато горячо!

— Что-то рыба не берет.

— Кто ее знает. Недавно хорошо брала. Вы у курьи ловить не пробовали?

— Там, у курьи, старая избушка. Не знаешь, чья она была?

— Кто их знает. Старики раньше знали. В деревне бы надо спросить. Вы к нам в Совполье не заедете?

— Вряд ли. Наша цель — Кулой.

— А в Немнюгу не хотите? — смеется.

— А почему вы так далеко скот угоняете?

— Тут считаются наши угодья, а ниже устья Немнюги уже карьенольские.

— А как перегоняете?

— Верхним бором дорога, километров сорок так и идет.

— А с миром как сообщаетесь?

— Транспорт один — самолет. Летом каждый день… да и то не как сегодняшний, а уж осенью-зимой… Нас-то туристы видят в хорошую погоду…

— Надолго здесь?

— На все лето.

— Один?

— Со сменщиком.

Подливаем чайку, потчуем гостя.

— Нравится вам у нас?

— Еще бы!

— Дальше-то поедете, веселее будет, и река-пошире. Избушки так и пойдут до моря. Карьеполье проедете — хорошо стоит деревня. Морской прилив до нее доходит — за сто километров. А дальше уже приливы заметны, следить надо за водой. В Долгощелье на полреки обсыхает. Их, долгощелов, «турками» зовут. Почему, не знаю. А соянцы — «бобыли», там староверы жили.

— А вас как прозывают?

— А на нас прозвища не нашлось.

И так в дружбе попиваем распаренный деготный чай, а снаружи разыгралась непогода — ветер взлохматил реку, дождевые заряды лепят в оконце, стекла подрагивают, гул катится по лесу.

— Ну, сейчас пронесет, тем все и котится, — уверенно говорит пастух.

Избушка всем открыта, всем добрый дом, и ночлег, и отдых, она предоставляет человеку полную свободу, полный покой, но вот что составляет сущность ее бытия — она не признает бездельников.

Она создана не для безделья, не для праздности. Конечно, она всех примет, как гостеприимный хозяин, но останется чужда праздным людям, как и они ей чужды. Такие люди, если попадают сюда ради пустого, бесшабашного времяпровождения, и творят все малые и большие пакости — ломают, бьют, гадят, а то и поджигают избушки. Для них это мир чуждый и непонятный — мир приветливости и бесхитростной доброты, совершенно незащищенный, как сама природа удаленных мест. Потому и равносильно оскорбление избушки оскорблению самой природы.

Сам я таких людей не встречал, только слышал. Но друзей избушек встречал множество, и среди них строителей избушек — местных крестьян, лесников, рыбаков. Знаю и одного горожанина, бескорыстно срубившего избушку в паре с местным умельцем. Кончив работу, над дверью укрепили они табличку: «Входи хозяином, уходи другом».

Это и есть девиз всех избушек: ты хозяин, а хозяин не сидит без дела. Всегда найдется какое-то рукоделие, работа впрок, и для себя и для избушки — хоть гвоздь для вешалки вбить…

И еще — как ни прекрасна избушка, как ни уютно, обжито, тепло в ней, а лишнего засиживаться нельзя, опять же потому, что она не допускает праздности. Никто тебя не гонит, никто не укорит, а само собой ясно будет, когда пора собираться.

И вот снова сносишь вещи в лодку и, хотя никто не подгоняет, торопишься — дорога зовет: сколько еще пройти надо, сколько успеть… до другой избушки.

Сносишь вещи, а на избушку и не оглядываешься, будто чужая стала, и оттого чуточку чувствуешь себя виноватым и, как человеку, стесняешься в глаза взглянуть.

Но вот вещи сложены, наступает прощание. Зашли в избушку, присели на нары, огляделись напоследок, все ли взято, ничего ли не забыто. Кто-нибудь произносит обычное: «Спасибо этому дому, пойдем к другому». Вышли. Аккуратно закрываем дверь.

Всегда в такой момент возникает чувство, схожее с чувством невыговоренности при расставании с хорошим человеком. Вроде бы все правильно, а все же… И я вполне понимаю — хотя сам так не поступаю — тех людей, которые, уходя, отмечают свое пребывание, вырезая или надписывая на стенах избушек даты, имена или инициалы. Они и на нашей избушке есть, самая ранняя — «43 год, сентябрь» — памятный, переломный год войны, когда, видимо, и срубили эту избушку старики, какие еще в деревнях оставались. Спасибо, добрые люди, ваше добро и нам перешло.

Вроде бы и не нужна стала избушка — сколько всего впереди до самого моря! — а все ж грустно: что-то здесь и твоего осталось — души частица. Но это, быть может, неуместные сентенции перед ее строгой простотой… Спихнули лодку, и. пока усаживались, возились с мотором, снесло течение, избушка скрылась, пропала, будто и не было, только сосны высятся. И уже никогда ты сюда не вернешься, как и во многие места, запомнившиеся и полюбившиеся. И наверное, долго бы еще точила исподволь эта мысль, если бы не взревел мотор, загудел, запел, дернуло лодку, зашелестела рассекаемая вода, и быстро понеслись мимо низкие лесные берега.

Александр Кузнецов
КИЙ-ОСТРОВ

Очерк

Цветные фото автора

Из Москвы до Архангельска самолетом, оттуда поездом до города Онеги и далее в часы прилива километров пятнадцать на катере — таков путь на остров Кий. Но и это еще не все, большие катера, не говоря уже о теплоходах, даже при полной воде не пристают к острову. Приходится пересаживаться на широкую с высокими бортами лодку — дору.

Остров встает из моря стеной могучих вековых сосен, а под ней — полого лежащие, зализанные прибоем гранитные плиты. Кий — это два огромных валуна, разделенные узким перешейком (по-местному — иерейма), который покрывается водой только в часы прилива. При палой же воде это один остров длиной два километра и шириной полкилометра. Вокруг него несколько совсем мелких островков. Кий — остров каменный, а как минуешь прибрежные плиты из древних пород — амфиболитов, диоритов, кварцитов, — ступаешь по мягкому: под ногами пружинистый слой хвои, мох и лишайник, розовое цветение низких кустиков подмаренника и вереска. И повсюду — черника. Она растет сразу у края проложенных над берегом дорожек. Тропинки эти «асфальтированы»: идешь по гладкому камню, где в трещинах, едва выступая над гранитом, переплетаются в смертельной схватке с ним корявые корни стоящих вдоль дорожки сосен-великанов. В свое время монахи привозили на остров землю в мешках и устраивали на нем маленькие огороды. С десяток небольших грядок можно видеть тут и сейчас. Знаменитый Крестный монастырь, построенный патриархом Никоном, так же как и другие строения, стоит на южной части острова, северная же практически необитаема. Тут гранитные берега перемежаются с песчаными пляжами, над редкими тропинками шумят боры-черничники, а в середине острова можно встретить заросли молодого сосняка, низинки с небольшими болотцами, папоротником и хвощом. Есть даже крохотное озерцо, где монахи разводили свою любимую рыбку — карася. Здесь верещат дрозды, громко и настойчиво кричат слетевшие в гнезда молодые соколы-чеглоки. И всюду сквозь стволы могучих сосен проглядывается море.

Оно без конца меняется это Белое море, каждую минуту оно. иное. То неяркое солнце и бегущая от него по оловянной воде дорожка; то золото, разливающееся до горизонта; то оно вовсе и не белое, а синее, но чаще всего это слегка туманная жемчужная гладь. И не понять тогда, где море и где небо, они сливаются в перламутровой дали. Чистый, ионизированный и пропитанный смолистым духом воздух во время отлива насыщается целебными йодистыми испарениями. Море вокруг неглубокое, остров окружен мелями (лудами, по-местному), и вода в Онежском заливе летом хорошо прогревается. В солнечные дни до +20°. Оттого и климат на острове значительно мягче, чем в других местах Архангельской области. У самого полярного круга люди при хорошей погоде загорают и купаются.

Однажды штормом выбросило на берег этого дикого острова безвестного тогда иеромонаха Никиту Минова, сына нижегородского крестьянина, постригшегося в Соловецкий монастырь под именем Никон. Он плыл к устью Онеги и «во время то от великого волнения едва не потопихомся… Будущее же тогда на том острове, на воспоминание того своего спасения водрузихом на том месте святый и животворящий крест», — писал впоследствии об этом событии патриарх Никон в грамоте об основании здесь Крестного монастыря. Вскоре после этого он стал игуменом онежского Кожеозерского монастыря, а в 1646 году попал в Москву и сделался «собинным» (особенным, лучшим) другом царя Алексея Михайловича. Возвышение Никона поражает своей стремительностью. Его назначают новгородским митрополитом, а уже в 1652 году, совершив восхождение на вершину церковной иерархической лестницы, становится патриархом всея Руси. Как пишет С. М. Соловьев, он поднялся «так высоко, как не стоял ни один патриарх, ни один митрополит ни при одном царе и великом князе». Достаточно сказать, что Никон стал наравне с царем именоваться «Великим государем и Великим князем».

Бурная деятельность этого русского самородка не ограничивается религиозно-политическими интересами. Никон проявляет себя и талантливейшим зодчим, создавшим такие архитектурные сооружения, как Иверско-Валдайский монастырь, Ново-Иерусалимский и Крестный на Кий-острове. Эти три архитектурных ансамбля занимают почетное место в отечественном зодчестве и, несомненно, оказали значительное влияние на развитие русской архитектуры XVII века. Документы, относящиеся к постройкам трех названных монастырей, говорят о том, что Никон благодаря пытливости своего ума и основательному изучению всех строительных работ сделался зодчим, до тонкостей изучившим это искусство. Кроме того, патриарх обладал хорошим вкусом и утверждал свой стиль в русской архитектуре. Он заключался в монументальности и размахе строительства, в идущих из Византии православных традициях русского зодчества. В Иверско-Валдайском и Ново-Иерусалимском монастырях теперь музеи, там бывает довольно много посетителей, а о Крестном монастыре на острове Кий мы знаем меньше.

Уже будучи патриархом, Никон поехал в Соловецкий монастырь для того, чтобы перевезти мощи митрополита Филиппа в Москву. На обратном пути он заглянул на Кий-остров и нашел здесь в сохранности поставленный им крест. По легенде, в честь этого креста и своего спасения патриарх решил создать на необитаемом острове монастырь. Но мы знаем, что строительство Крестного монастыря на острове Белого моря вызвано было отнюдь не личным желанием патриарха. Этого требовали политическое и хозяйственное положения Русского государства середины XVII века.

Проводимая Никоном при согласии царя церковная реформа не получила поддержки на Севере. Противодействие ей возглавил Соловецкий монастырь, собравший вокруг себя всех недовольных нововведениями. Необходимо было противопоставить братии Соловков не меньшую силу, на которую могли бы опереться на Севере царь и патриарх. В кийском монастыре они старались собрать своих приверженцев Новому монастырю были пожалованы земли по побережью Онежского залива, принадлежавшие ранее Соловецкому монастырю, и приписано более четырех тысяч крестьян.

Перед тем как начать строительство Крестного монастыря, Никон повелел тщательно изучить природу Кий-острова и прислать ему подробнейшее описание ее. Убедившись в уникальности природных условий острова, в мягкости климата, патриарх приказал заложить монастырь на самом высоком месте острова. Строительство началось в 1656 году закладкой Воздвиженского собора. Уже в следующем году в нем устанавливается знаменитый кипарисовый крест, вывезенный из Палестины. Покрытый золотом и серебром, украшенный драгоценными камнями крест доставляли на остров в сопровождении войска с пушками.

Основные здания монастыря построены в 1657–1660 годах. Именно в это время нанимают большое число плотников и каменщиков из Каргополя, Белоозера, Кириллова и других городов и монастырей, завозят на остров много белого камня, извести, леса. Возле села Устьенского, ставшего впоследствии городом Онегой, находят хорошую глину и налаживают на месте обжиг кирпича.

В 1660 году Никон в третий раз приезжает на Кий. К этому времени он уже отказался от патриаршего престола, отстраняется от государственных дел и завершает строительство Крестного монастыря. При отказе от патриаршества Никон просил сохранить в его полном распоряжении Иверско-Валдайский, Ново-Иерусалимский и Крестный монастыри. На какое-то время зодчество становится главным его делом. Он привозит с собой мастеров каменных дел, а кроме того, колокола и все необходимое церковное убранство и утварь.

О Воздвиженском соборе так сказано в житиях Никона: «И тамо поживе мало не годишное время и сотвориша вновь соборную церковь велику каменную во имя Воздвижения». Собор сохранился в целости. Формы его просты: это куб со слегка скошенными, расширяющимися книзу стенами. Нижняя часть сложена из огромных гранитных глыб, так же как основания других каменных построек острова. Характерная черта старинных сооружений нашего Севера. Так строили и в Соловках. Смотришь теперь на эти многотонные глыбы, уложенные друг над другом, и диву даешься, как могли эти люди вручную, без всякой механизации сотворить такое величие! Каков же был труд привезенных сюда рабочих и собранных на строительство монастырских крестьян?!

В 1902 году неизвестный художник изобразил на своей картине Воздвиженский собор с тремя куполами. Кроме центрального, увенчанного над громадным куполом маленькой главкой, на двух ребрах четырехскатной крыши храма видны еще два барабана с главками побольше. Они поднимаются над апсидами восточной стены, т. е. над алтарями приделов. Между знатоками до сих пор не утихают споры о том, был ли Воздвиженский собор на Кий-острове трехглавым или пятиглавым. Главным аргументом в пользу его трехглавия служат два, а не четыре каменных основания, на которых стояли исчезнувшие барабаны. И все же в этом трехглавый тяжеловесного, грузного храма ощущается какая-то непропорциональность. Так и просятся сюда еще два купола, пятиглавие. Описаний и рисунков собора XVII века не сохранилось.

По легенде, Никон сам находит источник пресной воды на острове и строит над ним Надкладезную церковь. Об этом рассказывает и хорошо сохранившийся «закладной» крест, вмурованный в стену Надкладезной церкви. Вот как удалось мне перевести эту надпись с древнерусского на современный русский язык: «Ставропигли освящен во имя святого его происхождения во освящение целебного дара приснотекущих вод сих (одно слово неразборчиво) обители святого и животворящего креста господня во царствие благочестивейшего великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа великия и Малыя и Белыя России самодержца по благоволению пресвятейшего великого господина Никона патриарха в лето 7168 по воплощении слова божия 1660 августа в первый день (одно слово неразборчиво)». Да простится мне кощунство, но что-то в этом тексте, показалось мне, не так. Почему здесь одна дата приводится по летосчислению с сотворения мира, а другая — с рождества Христова? Не поставлен ли «закладной» крест позже?! Но это дело ученых, они разберутся. Во всяком случае в житии Никона сказано так: «Ископаша кладезь великий из камня дикого и на том кладезе построиша церковь каменную… по сем и иная стояще многая в том монастыре Крестном». Сейчас на острове несколько колодцев с пресной водой, но лучшего источника не найдено, дом отдыха пользуется этим, беря воду под Надкладезной церковью.

Каменная трапезная строилась уже после Никона, она сооружена взамен деревянной в 1689 году. Сложенная из огромных глыб дикого камня трапезная вросла в толщу гранита, нижний ее этаж врублен в монолитную скалу. Западная стена двухэтажного строения, выходящая к морю, выглядит неприступной крепостью, а южный фасад менее суров. — Он оживляется окнами самой трапезной и келарской палаты, проемом парадного входа. Трапезная палата квадратная (15 на 15 м). Крестовый ее свод держится на одном мощном столбе, стены такие толстые, что оконные проемы уходят в них чуть ли не на метр.

К трапезной примыкает с востока храм Рождества Богородицы с высокой цилиндрической апсидой. Церковь стоит без прикрытия, в виде одних стен.

В 1703 году самими монахами к трапезной Надкладезной церкви пристроены настоятельские кельи и погреба с ледниками. Эту постройку специалисты считают совершенно уникальной, образцом подлинного народного архитектурного искусства, лубком в архитектуре. Огромная ценность и редкость не только для Севера, но и для всей России.

Здания келий и трапезной разделены небольшим проходом, образующим что-то вроде внутреннего дворика, весьма привлекательного на вид. Сюда выходят два каменных крыльца, несколько оконных и арочных проемов, что создает обстановку жилья, домашности. Из келий в трапезную вел подземный ход. Недавно он обвалился. Довелось разговаривать с человеком, который лет двадцать назад проходил по нему. Легенды и рассказы о других подземных ходах и спрятанных в них кладах пока ничем не подтверждены. Была под келейным корпусом и государственная тюрьма. Известно, что здесь в царствование Анны Иоанновны одиннадцать лет томился Лев Юрлов, бывший придворный и потом епископ Воронежский.

Сохранившаяся от XVII столетия кладбищенская церковь Всех святых обита тесом, покрашена в зеленую краску и оборудована под жилой корпус дома отдыха. Стоит она на высоком берегу, на скале, откуда открывается вид на море и полоску Онежского побережья. Хоронили монахов обычно на берегу, не на острове, ибо здесь не так-то просто выкопать могилу. Возле кладбищенской церкви стояло не более десятка надгробных плит. От них не осталось никакого следа, зато увековеченных на окружающих скалах при помощи зубила имен тут хватает.

Дожили до наших дней деревянные здания настоятеля монастыря и гостиницы для богомольцев, построенные во второй половине прошлого века и используемые теперь как помещения дома отдыха. И наконец, последнее из того, что оставило нам время, — часть невысокой деревянной монастырской стены. Ей немногим более ста лет. Башенка с низким шатром и идущие от нее остатки ограды, покрытые голубоватым лишайником и присыпанные хвоей.

Каменные строения монастыря постепенно облепили многочисленные деревянные пристройки. Тут были и кельи братии, в том числе и двухэтажная келья Никона, различные подсобные и складские помещения, больничная, швейная, башмачная избы и т. д. Монастырь окружала деревянная стена с девятью башнями и церковкой над главными воротами. Каменные постройки на Кий-острове покрывались деревянными кровлями из теса, главы церквей — лемехом. Шатер у колокольни был, видимо, тоже деревянным. Такое сочетание камня и дерева характерно для архитектуры нашего Севера. Но дерево быстрее разрушается, и оно горит…

Из внутреннего убранства храмов и других помещений не осталось ничего. Живописные, украшенные самобытной резьбой интерьеры XVII века, драгоценные иконы, знаменитые филигранные паникадила великолепной работы русских медников и колокола местного литья вместе с архивом и ценнейшей библиотекой целиком безвозвратно утрачены. Постепенному разваливанию зданий, так же как и исчезновению интерьера, способствовал организованный здесь в 192.4 году дом отдыха. Помещения трапезной и келарской использовались, но не ремонтировались; дерево горело, но не восстанавливалось; интерьер не охранялся и растаскивался. Шатровую колокольню в тридцатых годах разобрали «на кирпич». Хотя кирпича, конечно, не получилось, одна труха. Стоявшие десятилетиями без покрытия каменные здания стали обваливаться.

Я сижу на каменном мысе Рог, далеко уходящем от Кий-острова в море. Тишина, покой, вечность. Когда-то остров был местом уединения и молитвы, теперь он — место отдыха. Здесь хорошо думается.

Пронзительно и жалобно кричат чайки. Крики их пробуждают в душе тревогу. Вьются над прибрежной полосой кулики-сороки, издавая нежный, переливчатый свист. Потом садятся на торчащий из воды камень или плавающее бревно и заливаются, и заливаются… Крик их далеко разносится над водой. В отлив обнажаются зеленые от мелких водорослей покатые каменные глыбы. В их впадинах остается вода, и каждая из таких луж — настоящий аквариум, в котором лежат на дне раковины моллюсков мии и мидии, рыжими столбиками стоят водоросли и мечутся стрелками крохотные мальки, напоминающие широко известных аквариумных рыбок гуппи. На самом деле это молодь промысловой рыбы — беломорской сельди. Среди выброшенных морем бесхозных бревен поникают на обсохших каменных плитах зеленовато-бурые водоросли. На каждой их веточке этакие желтые виноградинки в пупырышках — фукус пузырчатый называются эти водоросли. Из отмерших водорослей образуется в приливной полосе липкая черная грязь. Люди приезжают лечиться этой грязью, и, побывав на острове, обязательно услышишь многочисленные рассказы о чудодейственной силе йодистых грязей. «Приехал, — говорят, — на костылях, а через месяц ушел своим ходом». Прямо какой-то «Праздник святого Йоргена».

Я размышляю о том, что мы ходим по острову и не знаем, по чему ходим, что у нас под ногами. По нескольким картинам и рисункам неизвестных художников конца прошлого и начала нашего века можно восстановить внешний вид острова тех времен. Здесь, на мысе Рог, например, где теперь на пустынных гранитных плитах рыбаки-любители варят на кострах уху из камбалы, корюшки и наваги, стояли в XVIII веке лесная биржа и таможни. Рог был тогда самым оживленным местом острова. Затем Компания онежского торга построила здесь ряд зданий и пристань для небольших судов. Поскольку при полном приливе скальный нос заливается так, что местами приходится прыгать с камня на камень, дома тут стояли на высоких подклетях. В 1854 году, во время Крымской войны, все тут было разорено и сожжено. Сгорели в следующем году и все остальные деревянные постройки острова. Но последние дома стояли здесь еще в тридцатых годах нашего столетия. И с тех пор на мысе Рог только голые гранитные плиты да вбитые в них кованые скобы с заржавленными кольцами.

Если вообразить все стоявшие на острове строения, пусть хотя бы с момента первой высадки Никона и вплоть до построенных в прошлом году коттеджей для отдыхающих, то Кий-остров покрылся бы деревянными часовнями, рыбацкими хижинами и купеческими домами, крепостными стенами из толстых, заостренных наверху бревен и амбарами, кладбищем с давно исчезнувшими могильными памятниками и бараками, в которых жили люди, дробившие камень в конце тридцатых годов. Причем внутри каменных зданий встали бы деревянные. Но вряд ли найдется на всем белом свете человек, который смог бы увидеть эту картину полностью, целиком, за все три с половиной века.

Приходилось видеть коралловые острова близ экватора. Спору нет, они красивы. Обжигающее солнце в зените, слепящий своей белизной песок, яркая зелень пальм и насыщенная синь океана. Эти острова называют раем. Но в таком раю не прожить долго русскому человеку. Такой рай, словно торт — им сыт не будешь. Отведаешь и захочется черного хлеба. Его не полюбить всей душой и на всю жизнь, как это случается с теми, кто побывал на Кий-острове. К этой любви, как, впрочем, и ко всякой, примешивается чуть-чуть горечи.

Вячеслав Шалагинов
ЭТО МОЖЕТ ПОДТВЕРДИТЬ ЛЕСНОЕ ЭХО

Рассказ

Художник И. Коман　

Наша деревня стоит на возвышенности, со всех сторон окруженная лесами. Я родился здесь и прожил безвыездно до семнадцати лет. И теперь, после долгого перерыва, навестил родное гнездо. Я бродил по пепелищу юношеских воспоминаний и мало что узнавал. Особенно изменились люди. Большинство из них — приезжие. Живут они в новых стандартных домах, построенных на месте бывшего колхозного сада, с большим трудом выхоженного местными энтузиастами. Этот сад, помнится, давал хорошие урожаи яблок…

Но леса, как и раньше, когда мои деды уходили на германскую войну, на все четыре стороны синеют до самого горизонта. Среди этих лесов проложены дороги, раскиданы полупустые деревни, разделаны небольшие поля. Но когда смотришь вдаль, видишь только сине-зеленое лесное марево. Лишь приглядевшись, можно кое-где заметить полуразвалившуюся колокольню или остов старой пожарной каланчи…

Был конец августа. По утрам уже выпадали студеные росы. Все летние ягоды отошли. Начинался сбор брусники… Я был очень огорчен, что приехал поздно и не попал на чернику, которая раньше произрастала здесь в больших количествах.

У оставшихся в живых старожилов я узнал, что черники в этом году не было и что даже в урожайные годы сейчас почти никто не ходит в лес за ягодами, то есть «новые жители» предпочитают покупать в магазине джемы с просроченным сроком годности, нежели «отдавать себя на съедение этим тварям». Под «тварями» имеют в виду комаров и мошкару, всегдашних спутников любого грибника или ягодника. Как бы то ни было, решил я сходить посмотреть черничные места, в бытность мою известные каждому школьнику. С утра пораньше, взяв корзину и ножичек, отправился я сотни раз хоженым маршрутом.

Проходя мимо бывшего смолокуренного «заводика», я только по стойкому, сохранившемуся через много лет запаху смолы смог определить, что за предприятие здесь было когда-то. Раньше тут в больших ямах пережигали древесный уголь и попутно гнали смолу. А теперь от всего «предприятия» остался только столб, на котором некогда висел огромный рычаг для поднятия угля. Все остальное было растащено на дрова или поросло крапивой. Маленький прудик, который я помнил чистым и прозрачным, едва угадывался в непроходимых травяных зарослях. Раньше, даже в самые жаркие лета, из этого прудика через желоб выбегала вкусная ледяная вода. Вытекающий из пруда ручеек питал болотистый лог, дававший начало лесной речке с топкими торфяными берегами. По обеим сторонам этой речки на многие километры простирался тот самый черничник, где я надеялся набрать ягод.

…Тропинка приводит меня к залитому водой логу. Ступив ногой в чавкающую массу, я вдруг слышу, как в зарослях ивняка что-то шевелится и несколько невидимых из-за кустов особей быстро убегают, шурша осокой. На мгновение мне становится не по себе. «А вдруг они вернутся? Именно в тот момент, когда я буду стоять по колено в воде среди лога?!» Но я тут же давлю всякие сомнения. За двадцать с лишним лет хождения по этой тропинке никто никогда не нападал ни на меня, ни на моих знакомых. Более того, я вспоминаю, как ходил сюда за черникой с четырехлетним братом и стыдил его за то, что он не сидит на отведенном ему месте, а все норовит подойти ко мне поближе. «Ты что это? Такой большой, а пять минут посидеть один боишься!» — увещеваю я его, стараясь не дать ему вытоптать черничные кустики, наиболее густо облепленные темно-фиолетовой крупной ягодой. Но брат мой все-таки проходит именно по этим кустикам. «Да я совсем не боюсь, мне за тебя страшно. Чтоб тебя волки не унесли!» — оправдывается он.

Напевая нечто бодренькое, я перехожу на другую сторону лога и пытаюсь найти тропинку. Но она не находится, и я принимаю решение пройти с полкилометра вдоль речки, а потом повернуть налево и тем самым оказаться в самом центре черничника. Ягоды еще не все опали, и я наверняка вернусь домой не с пустыми руками! Так я и делаю: иду вдоль речки, а затем под прямым углом поворачиваю налево. С каждым шагом почва под ногами становится тверже. Я выбираюсь на сухое место. Вот уже и первые кустики черники, но пока без ягод. Среди берез и елей появляются сосенки. Вот-вот уже должен начаться основной ягодник. Я прибавляю шагу… Выйдя на небольшую луговинку, поросшую травой, я вдруг слышу, как по лесу кто-то бежит. Причем бежит в мою сторону. Наверное, это лось. Сейчас я его напугаю. Я оборачиваюсь в сторону приближающихся шагов и жду. Вот уже слышно, как зверь на бегу дышит. Значит, бежит-старается. А чего это он бежит именно с той стороны, откуда я пришел? Да-да, именно с той стороны, да к тому же еще и режет угол! Как будто чувствует, где я нахожусь? В душе начинает нарастать смутное беспокойство, я поневоле оглядываюсь в поисках хоть какого-то оружия защиты, но, как назло, не нахожу ничего подходящего. От этого сомнение еще больше усиливается. Шум резко нарастает, сейчас он выскочит на луговину. Надо только закричать посильнее! Какой-то глупый и странный лось. Как сумасшедший, мчит без разбору, не останавливаясь. Словно кто гонится за ним. Я набираю побольше в грудь воздуха и жду… Но что это? Шум совсем рядом, а никого не видно? Неужели это кабан?! Надо срочно все бросать и лезть на дерево! Кабана криком не остановишь… Я опять судорожно смотрю под ноги в поисках палки, но ее нет и в помине! Вон рядом березовая трухлявая палочка, но что от нее толку — возьмешь в руки, она тут же и развалится! Кровь начинает пульсировать в висках. Я чувствую, как темп бегущего нарастает! Наконец вот он — выскакивает на открытое пространство. Но что я вижу? — обычную собаку. Она несется ко мне, сейчас остановится передо мной, вытянет лапы, и я начну трепать ее по толстой шерстяной шее… Но почему же за ней бежит еще одна? А за той еще и еще?..

«Постой-постой! Да откуда же взяться собакам посреди леса?! Это же волки! Волки, черт возьми!»

Друг за другом высокими, но короткими прыжками, поскольку мешает густая трава, волки несутся прямо на меня. Я чувствую, как встают дыбом мои последние волосы и приподнимают пляжную шапочку… Не помня себя от страха, я хватаю ту трухлявую палочку и в каком-то взвешенном состоянии делаю шаг навстречу зверям…

— Рг-гы-гы-ы-рга-га-а! Ргы-рга-а-а! — реву я диким голосом. — Рга-га-га-а! Гра-гра-рга! — оттолкнувшись что есть мочи от земли, взлетаю я с распростертыми руками над поляной. В правой руке у меня маячит березовая палочка. Я боюсь сделать резкое движение рукой, так как чувствую, что палочка еле дышит!

— Рга-га-га-а! Рга-га-га! Ргы-гы-гы! — еще раз присев и с силой оттолкнувшись, взлетаю я над поляной в кровожадной истерике. — Гра-гра-га-а! Ргы-гры-ргы!..

Я не вижу своих глаз, но знаю, что они расширены от ужаса. Я приседаю для третьего, наверно, последнего прыжка. Подколенки мои трясутся, меня уже явно не хватит на этот прыжок…

— Рга-га-рга-га-гра! — яростно воплю я, не в силах сдвинуться с места и глядя куда-то в траву. — Рга! Рга! Ргы!

Неожиданно я замечаю, что передний волк сидит в траве в двух-трех десятках метров от меня и с удовольствием слушает закатываемый мной концерт. Любопытная морда с желтыми у глаз подпалинами внимательно разглядывает меня. Точно так же, как лайка на дереве кошку. Склоняет голову то на один бок, то на другой, совершенно не производя никаких устрашающих действий. Остальные волки, как будто даже боязливо, выглядывают из-за спины вожака. «Не знаю, сколько я смогу протянуть на этом крике? Главное — не прекращать кричать! И как можно громче!»

— Рга! Рга! Рха! — рычу я, уже стоя на месте, стараясь не поколебать находящуюся в вытянутой вперед руке спасательную палочку. — Рга! Рга! Рха-ха-а!

Ору я уже без прежнего энтузиазма, с каждым мгновением ясно ощущая, что голос мой садится и его хватит еще максимум на две-три минуты.

— Рга-рха-рха-ха! Гмы-гмы-гмы! — начинаю я пробовать в разных вариантах свои голосовые связки и нахожу некоторые положения гортани, когда звуки получаются достаточной громкости. «Но какого же черта они не уходят? Давай, давай, ребятушки, мотайте отсюда поскорей! Ну-ну, кому говорят? О боже!»

— Рха-гмы-ы! Рха-гмы! Грхмы-ы! Ргхма-а! — издаю я устрашающий протяжный рык и, взметнув руки кверху, встряхиваю для убедительности своей трухлявой палочкой, которая в этот момент переламывается. Передний волк неожиданно прыгает в сторону и высокими частыми скачками несется в чащу. За ним и остальные три волка… Палочка сделала свое дело! И я успел присмотреть ей замену — настоящую увесистую дубинку! Мигом схватив ее, я опять встаю в прежнюю оборонительную позу, зорко поглядывая во все стороны! «Кто знает, куда делись мои «знакомые», может быть, они заходят с другой стороны? Может быть, они меня уже окружили?» Поэтому я все еще продолжаю издавать рычащие протяжные звуки, с каждой минутой все более слабеющим голосом, постепенно переходящим в шепот:

— Рха-ха! Рха! Рха! — бойко верчусь я в разные стороны.

Но никого не вижу. «Может быть, они на меня смотрят из-за кустов?» Размахивая дубинкой, я перебегаю от одного куста к другому и колошмачу ни в чем не повинные растения. Затем я бью своей дубинкой по стволам сосен, впадая в неистовую ярость и истошно шепотом прирыкивая при этом.

— Рха-ха! Рха-ха-ха! — шепчу я на весь лес. Мне уж и вправду хочется, чтобы волки напали на меня и я бы как следует отколошматил их своим первобытным орудием. Когда я оказываюсь в густых зарослях кустарника, я беру дубинку за середину и резко поворачиваюсь во все стороны, готовый в этот момент дать отпор любому попытавшемуся броситься на меня хищнику. Как штыком, ударяю я узким острым концом дубинки в стволы сосен, и кора слоями падает на землю, а в проникающих сверху солнечных лучах серебрится мелкая пыль… Не знаю, сколько проходит времени. Наконец пыл мой ослабевает, голос садится совсем. Я вспоминаю про корзину с маленьким грибным ножичком. Все это я оставил там, на луговине. Я перестаю издавать шипящие звуки и начинаю думать, как найти мне то место… Сначала я иду в сторону речки и быстро нахожу ее. Затем натыкаюсь на свой утренний след и бреду по нему, постепенно прибавляя шагу. Вот начинается высокая трава, а вон там — просвет между деревьями, та самая луговина. Я уже вижу свою корзину и хочу бежать к ней, но что-то заставляет меня оглянуться… Сделав полуоборот, я чуть не выпускаю из рук свое оружие — прямо за спиной, метрах в десяти от меня, высунув язык, сидит огромный волчина! Ноги и руки мои моментально обмякают. Лишь в глубине сознания теплится мысль: «Главное я забыл: надо смотреть волку в глаза или не надо? Про медведя я точно помню, что ему надо смотреть прямо в глаза! А вот волку?! Что за черт? Почему он сидит? Ведь собаки, когда нападают на проходящего незнакомца, и то пытаются окружить его! Значит, он не один?! Значит, меня окружают! Надо спешить!..» Рука моя начинает крепче сжимать дубинку, и вторая тоже тянется к ней… «Вот так!» — И мгновенно, глядя куда-то волку под ноги, я воинственно встряхиваю своей палицей. Ноги у волка пропадают. Я бросаю взгляд на то место, где он только что сидел: никакого волка там нет, только поднимается примятая им трава…

В расстроенных чувствах возвращаюсь я домой с пустой корзиной.

— С каких это пор за дровами в лес с корзиной ходят? — встречает меня на крылечке хозяин дома. — Молодец, сухой кряжик подобрал, правда, сучковатый… Но ничего — на полистопля хватит!

Но мне не до шуток. Меня никак не отпускает мысль, что волки как будто преследовали меня. Но с кем поделишься этой мыслью? Не поверят и засмеют. Да и кто это еще может подтвердить? Разве что лесное эхо!..

Николай Черкашин
НЕ ВЕРНУЛСЯ ИЗ МОРЯ…

Очерк

Он еще значился в расписании Черноморского пароходства. Но он уже никогда никуда не придет — пассажирский лайнер «Адмирал Нахимов»…

Эти заметки я начал писать в каюте спасательного судна СС-21. Военный спасатель стоит на якорях над лежащим на дне пароходом. Вторую неделю уходят на затонувший лайнер водолазы, вторую неделю возвращаются на поверхность со скорбной ношей — телами погибших пассажиров.

Черные погоны моряков казались черными от горя. Вчера после душной и тревожной ночи, проведенной в рубке водолазных спусков, мы с командиром спасательного судна курили у борта. В темную синь воды уходили шланги и тросы. На корпусе «Нахимова» работали водолазы. Слепило осеннее солнце, безмятежно переблескивало голубое море. Не верилось, что здесь только что разыгралась крупнейшая трагедия в истории отечественного мореплавания, не верилось, что под нами, под бирюзовой рябью ласковой черноморской воды, покоится гигантский восьмипалубный саркофаг.

Испуганно вскрикнула чайка… В полусотне метров от нас вынырнула из воды голова молодой красивой женщины. Длинные рыжие волосы ее покрывали спасательный круг, на десять дней запоздавший спасти несчастную пассажирку. Он зацепился за шлюпбалку тонувшего парохода и только теперь, когда водолаз освободил его, вынес невольную свою пленницу на поверхность… И снова в глазах у моряков застыло безответное — почему? Почему все это случилось? Как могло такое случиться?!

Пароход «Адмирал Нахимов» был построен спустя тринадцать лет после гибели «Титаника» на германской судоверфи «Бремен-Вулкан». У него девять палуб: шлюпочная, прогулочная, шесть жилых (А, В, С, Д, Е, F) и трюмная (2-е дно). Водоизмещение — 23 400 тонн. Длина — 174,3 метра, ширина — 21 метр. Высота — 14,2 метра.

В годы минувшей войны лайнер «Берлин» (так он тогда назывался) служил в качестве немецкого плавучего госпиталя. В апреле 1945 года «Берлин» затонул в Балтийском море, в 8 милях от порта Свинемюнде.

О том, как поднимали пароход, рассказал в своих мемуарах контр-адмирал-инженер в отставке Николай Петрович Чикер.

Подъем судна был начат в 1946 году Аварийно-спасательной службой Краснознаменного Балтийского флота. Производился он путем последовательной заделки пробоин в отсеках и их осушения. Масштаб работ был огромным. Судно разделено двенадцатью поперечными водонепроницаемыми переборками на 13 отсеков. Каждый из них надо было герметизировать и осушить. Все это было выполнено в короткий срок. В новогоднюю ночь 1947 года нос лайнера уже всплыл.

Шла подготовка к откачке воды из кормовых отсеков, куда были заведены шланги от спасателей и переносимых мотопомп. Но тут была обнаружена течь в одном из отсеков. Заделать ее можно было только со стороны днища. Когда под днище подвсплывшего лайнера спустился водолаз, случилось непредвиденное. Под кормой раздался сильный взрыв, и лайнер снова сел на грунт, придавив водолаза. Спасатели не растерялись. Быстро приведя в готовность грунтосос, они отмыли грунт под днищем и спасли товарища. Обследование показало, что взорвался фугас, заложенный гитлеровцами в качестве «сюрприза» для спасателей. Судно получило новые значительные повреждения, работы затянулись. Лайнер был поднят 15 сентября 1947 года.

Этим отважным водолазом, который больше трех часов пролежал в подводной могиле, придавленный лицом вниз, был старшина 2-й статьи Т. И. Старченко. Конечно, он уцелел чудом. Спасло его то, что взрыв произошел по другую сторону корпуса, а также то, что приподнявшийся лайнер опустился под углом к котловану, где он лежал до откачки воды. Старченко попал в небольшую выемку в илистом грунте. Днище парохода медленно опускалось, вдавливая водолаза в ил. Погас подводный светильник, но действовал телефон, и по шлангу поступал воздух. Правда, вдыхать его сдавленной грудью с каждым часом становилось все труднее и труднее. А наверху, под голубым небом и ярким солнцем, кипела работа. Срочно вызвали спасательный катер. Он пришвартовался к борту «Берлина», и с него ушел под воду водолаз со стволом гидромонитора. Он начал промывать тоннель к попавшему в западню товарищу. Через четверть часа Старченко сообщил: «Чувствую струю воды ногами справа от себя». Теперь он уже сам руководил действиями спасателя: подсказывал, куда направлять струю. Через 3 часа 20 минут подводного плена Старченко вытащили из-под корпуса и подняли на борт катера. С него сняли грузы, обрезали брассы, вспороли рубаху. Он вылез, улыбнулся, сам поднялся по штормтрапу на палубу «Берлина» и только там упал, потеряв сознание.

Старченко остался жив.

Тогда казалось, что лайнеру предвещана счастливая судьба.

…Луна светила ярче якорных огней. Над местом гибели парохода «Адмирал Нахимов» стояла армада спасателей: плавкран и водолазные боты, буксиры и носители подводных аппаратов, траулеры, катера, нефтесборщики… И хорошо было слышно, как дышали в ночи корабли — протяжно, натужно, хрипло. Это динамики телефонных станций разносили дыхание работавших под водой людей. Их было много. Порой десятки водолазов уходили на грунт одновременно — с разных судов. И возвращались они со страшной ношей…

Впрочем, эпицентр горя переместился с места кораблекрушения в Новороссийск. Красные «Икарусы» с пассажирами в черных одеждах курсировали между гостиницами, горисполкомом и пятнадцатым причалом, где стоял самый скорбный поезд в мире — пять рефрижераторных вагонов с телами погибших. Сила материнского, отцовского, сыновнего горя была здесь такой, что казалось — она одна могла поднять затонувший пароход. Но море не спешило возвращать свои жертвы: день шел заднем, и те, кто неделями тщетно ждал своих близких, уже поглядывали, как на счастливцев, на своих невольных товарищей по несчастью, чье тягостное ожидание наконец окончилось, и они увозили домой гроб с дорогим телом, чтобы предать его родной земле по обычаю, по обряду. И добрая сотня безутешных родственников с горькой надеждой вглядывалась туда, где кружили чайки и вертолеты, где в непроглядной морской дымке сгрудились спасательные суда, где днем и ночью шел поиск…

Водолазов облачали в гидрокомбинезоны, зажгутовывали, навьючивали дыхательными аппаратами, вкладывали в набедренные карманы грузы-железяки, прозванные «шоколадками». Затем снаряженные глубоководники становились в клети беседок, их погружали в море метра на два-три, и в прозрачной воде, подсвеченной мощными светильниками, хорошо было видно, как люди в оранжевых комбинезонах и черных масках сноровисто перебирались на платформу водолазного колокола, усаживались на сиденья из сварных труб, а потом все это фантастическое сооружение, шипя и бурля, уходило вниз; световое пятно меркло в глубине.

То, что предстояло совершить очередной паре, напоминало подвиги античных героев, отправлявшихся испытывать судьбу в подземные лабиринты. Путаные ходы ветвились не только по обе руки, но и уходили вверх, проваливались вниз многоэтажно — на девять палуб. Лайнер лежал на боку, и потому все поперечные коридоры превратились в отвесные шахты, а продольные — в многоярусные штреки, по которым передвигаться можно было разве что на четвереньках, как в старинных забоях, рискуя провалиться в распахнутую дверь каюты, получить удар сорвавшейся со стопора стальной пожарной двери, рискуя наткнуться на леденящую душу картину — тела пассажиров, застывших в последнем рывке на поверхность… Этот мрачный лабиринт, опасный сам по себе, таил множество ловушек: в любой момент за спиной водолаза могла рухнуть мебельная баррикада, или захлопнуться нависшая дверь, или отклеиться дубовая обшивка, потревоженная неосторожным движением, и перегородить коридор, отрезать путь к выходу… И командиры спусков, понимая, куда идут водолазы, едва ли не упрашивали:

— Ребята, если невмоготу, скажите честно. Тут ничего зазорного нет… пойдут другие.

Но никто ни разу не отказался от спуска. Еще бы: тут дело чести — и мужской, и водолазной. И офицеры — инструктор и медик, — прислушиваясь к дыханию, усиленному динамиком связи, сами определяли: этого не посылать, тот годен лишь на страховку, а вот главстаршине Черкашину можно доверить самое опасное. И мичману Шардакову тоже.

Месяц спустя я смотрел видеокадры, снятые водолазами на «Нахимове». Они и сейчас стоят перед глазами… Сквозь мутно-синюю воду 30-метровой глубины зеленовато-тускло проступал белый борт поверженного гиганта. Ряды иллюминаторов уходили в подводный сумрак длинными цепочками. Водолазы в первые же дни разбили их стекла кувалдами (для осмотра кают), и теперь из круглых дыр всплыли занавески. Вместе с занавесками стоял и покачивался престранный лес из пеньковых канатов, тросов, веревочных лестниц, швабр, концов, всего того, что тянулось к поверхности и не могло всплыть.

В этих жутковатых джунглях, проросших сквозь клепаный борт, маячила фигура человека. Водолаз? Нет, человек был в рубашке-безрукавке, легких брюках, кроссовках. Спасательный нагрудник влек его вверх, но незавязанная лямка зацепилась за кран-балку, и парень, это был молодой человек, ушел в пучину вместе с пароходом… Водолаз перерезал роковую завязку, и тело несчастного взмыло в светлеющую высь…

В пароходном борту — он открывался взгляду как длинная белая площадка — зияли большие отверстия. Эти дыры, через которые в корпус судна проникают водолазы, проделали подводники-подрывники. Одному из них — мичману Юрию Полищуку — пришлось выполнить задание ценой жизни.

Дело было так. 10 сентября Полищук спустился на борт «Нахимова» вместе со своим командиром. Им изрядно пришлось поработать на глубине, оба увлеклись и израсходовали кислород из баллонов автономного снаряжения.

Первым почувствовал себя плохо офицер. Полищук оттащил его к водолазной беседке, помог встать на площадке, дал сигнал к подъему. Спиной он отжимал теряющего сознание командира от проема в ограждении. Надо было накинуть цепочку, но не хватало сил. Где-то на полпути к поверхности Юрий сам лишился чувств и свалился в незакрытый проем. Первым отправился на поиски мичман Сергей Шардаков. Тело подрывника удалось найти лишь через несколько часов. Полищук лежал на грунте — в тени пароходного борта.

Его подняли из моря на платформе водолазного колокола. Он вернулся на щите…

За спасение командира мичман Юрий Полищук был посмертно награжден орденом Красной Звезды.

Спасательные работы продолжались.

Мой однофамилец интересовал меня очень. И вовсе не потому, что мы носили с ним одну фамилию. Крестьянский парень из Сальских степей был подлинным героем тяжкой водолазной страды. Он первым спустился на затонувший пароход. Первым испытал то, что потом стали называть здесь «морально-психологической перегрузкой».

Я даже представить себе не могу, что испытал, пережил, перечувствовал этот двадцатилетний старшина, когда вплыл в крытую стеклопластиком прогулочную палубу и увидел длинную череду погибших пассажиров, не сумевших выбраться из этой стеклянной западни. Все они были в надувных нагрудниках и потому подпирали головами прозрачный свод, вися в воде, точно жуткая очередь воспарила вдруг в невесомости. Конец ее терялся в густой мгле. Она казалась бесконечной.

— Что видишь? — запрашивали сверху.

— Людей вижу, — отвечал Черкашин. — Очень много. Стоят друг за другом…

У него не повернулся язык сказать «трупы».

Он разбил кувалдой стеклопластиковый купол и стал выводить из променад-палубы тела погибших. Не вытаскивать, а именно выводить — за руку. Выведя из-под прозрачной кровли, он отпускал своего безмолвного спутника, и тот всплывал сам — в спасательном нагруднике. Мужчины, женщины, парни, старухи, девушки… Двадцать шесть раз проделывал Алексей свой страшный путь. Двадцать шесть бездыханных тел уложили на палубе СС-21.

С Черкашина сняли шлем-маску. В коротко стриженных волосах Алексея заблестели серебряные ворсинки. Тот спуск навсегда врезан, вдавлен, втиснут в его память. Психологи знают, как коварны подобные «следовые реакции». Водолазу предложили отдохнуть, прийти в себя. Но отдыхал он лишь в барокамере. На другой день старшина 1-й статьи Черкашин снова ушел под воду с заданием обследовать через прорезь в борту палубу А, коридор, каюты с номерами 34, 30, 32, ванную и камеру хранения.

Динамик подводной связи доносит тяжкое дыхание водолаза, бульканье воздушных пузырей, скрип резины…

— Остановись, отдышись, провентилируйся, — не то советует, не то приказывает командир спуска.

— Есть.

— Справа от тебя должна быть дверь.

— Вижу труп у кладовой столового белья. Девушка.

— Понял. Заберешь на обратном пути. Теперь заходи в каюту. Дверь открывается внутрь, петли снизу…

— Открыл.

— Заходи. Будь как дома. — Ведущий офицер пытается разрядить шуткой гнетущую атмосферу. Но в рубке по-прежнему стоит стылая тишина, прерывают ее лишь бурливые выдохи водолаза.

— Доложи, Леша, что видишь.

Офицер спрашивает не ради праздного любопытства. Этот вопрос — контроль самочувствия водолаза, и прежде всего проверка его психики, рассудка.

— Вижу картину.

— Что за картину? — мгновенно настораживается командир.

— На переборке висит. «Оттепель» называется.

— Понял! — облегченно вздыхает наводящий. — Осмотри ванную. Загляни во все углы.

— Никого нет.

Голос Алексея искажен глубиной — с гнусавинкой, мяукающий… Нас отделяет от водолаза всего лишь каких-нибудь сто метров, а кажется, будто переговариваемся с астронавтом на далекой планете.

Капитан-лейтенант Величко — это он сидит на связи — продолжает свои ласковые инструкции:

— Отдышись. И пройди в женский туалет. Не стесняйся. Дверь справа от тебя.

— Эта дверь не в туалет.

— А куда?

— Какое-то большое помещение.

Схемы палуб «Нахимова», которые лежат перед Величко, к сожалению, не очень точны. Они составлялись в 1957 году, и в них не учтены более поздние перепланировки.

— Осмотри, что там. Мы уточним ориентировку.

— Здесь кто-то есть. Кто-то идет на меня с фонарем.

В рубке тревожно переглядываются. Неужели психика отказывает? Галлюцинации?

— Леша, — как можно спокойнее произносит Величко. — Там никого нет. Кроме тебя, сейчас на судне никого нет. Ты меня понял?

— Понял… Но фонарь горит и приближается…

— Спокойно. Осмотрись. Может, тебе кажется.

— Нет, не кажется… Ясно вижу — свет.

Тут раздались какие-то непонятные скрипучие звуки.

— Первый! — перешел вдруг на официальный тон Величко. — В чем дело? Доложи!

Врач в рубке отложил свой график спуска, припал к динамику связи. От тоже пытается понять, что за звуки издает водолаз. Тянутся томительнейшие секунды. Наконец Черкашин откликается.

— Маска запотела. Протер «дворником».

Стекло изнутри маски протирается резиновой щеточкой, ручка которой выведена наружу. «Дворник» и послал в подводный эфир пронзительные скрипы.

Все облегченно вздохнули.

— Леша, провентилируйся. Отдохни. Осмотрись. Свет есть?

— Есть. Горит.

— Выключи свой фонарь.

— Выключил. Темно.

— Включи.

— Горит. Он тоже включил.

— Кто он?

— Тот, кто здесь работает.

— Еще раз повторяю: здесь никого, кроме тебя, нет и быть не может. Скорее всего где-то зеркало.

Через минуту слышим радостный возглас Черкашина:

— Точно — зеркало. Много зеркал… Тут парикмахерская. Величко втыкает карандаш в схему. Нашел нужную клеточку, а в ней место заблудившегося водолаза. Только сейчас до меня доходит — сбейся водолаз с пути, потеряй самообладание, присутствие духа, и он уже никогда не выйдет из подводного лабиринта.

— Леша, ты находишься в маникюрной. Парикмахерский салон чуть дальше. Осмотри и возвращайся. Забирай свой объект, и будем подниматься.

В переговорах с водолазами командиры спусков избегают слова «труп», заменяя его нейтральным «объект». Им приходится учитывать даже такие психологические нюансы. Здесь вообще все на редкость вежливы и предупредительны: ни криков, ни матюгов, ни команд…

Мы выходим на шкафут встречать водолазный колокол. Полночь. Полнолуние. Луч корабельного прожектора стоймя уходит в воду. В световом пятне она нежно-зеленая, как в бассейне.

Гудят лебедки, наматываются на барабаны мокрые стальные тросы. У края борта столпилась ночная вахта. Принесли складные брезентовые носилки.

Вот забрезжили из глубины фары колокола. Вот вынырнула его стальная узкая капсула. Вот и платформа колокола повисла в воздухе. На ней простерто ничком тело девушки. Как живая. Прилегла, задремала, ничуть не заботясь о юбке. Смерть беззастенчиво открывает тайны девичьих нарядов. Матросы отводят взгляды. И только тогда, и только так доходит до тебя весь безнадежный, весь беспощадный смысл того, что происходит: она мертва, ей все равно как лежать на глазах парней-ровесников. Мертвые сраму не имут.

Она вышла из моря так просто, так беззащитно — без всяких скафандров, баллонов, кессонов. Будто нечаянно подняли русалку. Будто она вовсе и не хотела, чтобы ее поднимали. Будто она в ужасе от всех предстоящих теперь процедур, ритуалов, обрядов. Зачем все это? Зачем меня погубили? Зачем я жила?

Ночь. Море. Луна. Колокол. Девушка, прильнувшая к грубому водолазному железу… Это будет стоять перед глазами всегда — нестираемо, невытравимо. Это должны были видеть капитаны злополучных судов. Горшего наказания им не придумать.

Я заглянул в иллюминатор барокамеры. Черкашин лежал на узенькой койке, уткнувшись носом в тощую подушку. Плечи его слегка вздрагивали. Плакал?

Я знал о нем очень мало. Режим его водолазной жизни почти не оставлял времени на разговоры: колокол, барокамера, сон в кубрике, колокол…

Вырос на берегах Маныча — в Сальских степях. Плавать научил старший брат еще до школы. Окончил ОПТУ — электрик станков с программным управлением. Флот. Водолазная школа. Триста часов под водой. Дома ждет девушка. Пишет, ждать ей еще год. Но вот сегодня случилось так, что ей бы никогда его не дождаться. Надо было обследовать самый труднодоступный участок — правый борт, на котором лежал пароход. Здесь и глубина ощутимая — полета метров, и видимость нулевая из-за близости грунта. Взметенный ил обволакивает световой конус фонаря непроглядной мглой.

Они спустились вдвоем — Черкашин и страхующий его водолаз старшина 1-й статьи Юрий Образ. С Юрием они друзья и даже больше — братья. Страховочные концы вязали их крепче, чем иных родственные узы. Вместе — в одной роте водолазной школы, вместе — на одном корабле, вместе — на грунте, вместе — в барокамере. По-настоящему узнали друг друга на спасательных работах в Сочи, когда по тамошнему побережью прошел смерч.

Беседка «приземлилась» на надстройку парохода, точнее, на ту ее боковину, которой она была обращена к поверхности моря. Образ оставался здесь на страховке, а Черкашин подошел к краю, за которым обрывалась высота семиэтажного дома: до грунта, до правого борта, оставалось еще двадцать два метра. Семь минут спускался Черкашин с отвесной стены надстройки. Спускался, как скалолаз, перебирая в руках шланг-кабель. Там, внизу, в кромешной мгле он отыскал дверь, ведущую внутрь судна. Дверь не поддавалась. Ее заклинило. По счастью, она была застеклена, и Алексей, выбив створку, пролез в коридор, широкий, но низкий, так как все измерения поменялись местами: двери в каюты были над ним и под ним. Некоторые были распахнуты, и тогда вход в каюту превращался в ловчую яму. Он полз осторожно, но все же ударился обо что-то ранцем с дыхательным аппаратом. Остановился, прислушался — все в порядке, нигде ничего не травит.

Надо было обследовать жилую палубу до 110-го шпангоута. Он добрался до этого рубежа, чуть передохнул и сообщил ведущего его по схеме офицеру, что у него хватит сил осмотреть весь коридор. Получил «добро» и двинулся дальше. В коридор уже наплыл ил, при малейшем движении он взвивался, так что луч светильника превращался в тусклое пятно, едва освещавшее руку с фонарем. 3 этой густой взвеси он еще раз ударился ранцем аппарата и тут же почувствовал, как на вдохе пошел горячий воздух, во рту появился нехороший вкус… «Пробит регенеративный патрон!» — определил он.

— Прошу разрешения перейти на открытую схему дыхания! — запросил он командный пост.

Ему разрешили. Он переключил рычажки на клапанной коробке. Химический привкус исчез, но вдыхать сразу же стало трудно, воздух надо было высасывать из загубника. В глазах вспыхивали и расплывались красные жгутики. Главное, не потерять сознание, не запаниковать. Самый скорый, самый отчаянный страх — это страх удушья… Алексей твердил себе одно лишь слово: «Спокойно… Спокойно… Спокойно…»

Юра Образ плавно, без рывков выбирал шланг-кабель друга. Он же втянул Алексея на надстройку, помог войти в колокол…

Наутро Черкашин снова ушел на глубину.

Я втайне гордился своим однофамильцем. Здесь, на большой подводной страде, он добыл себе славу отважного, толкового и удачливого водолаза. О нем наперебой писали газеты. Его представили к боевой награде — медали Нахимова. Присвоили звание главного старшины. С ним фотографировался командующий Черноморским флотом. Но двадцатилетний парень из Сальских степей с безразличием мудреца принимал обрушившуюся на него славу. В его глазах стояла череда пассажиров, не успевших выбраться из застекленной палубы.

В те дни газета «Новороссийский рабочий» писала:

«В воскресенье Правительственная комиссия побывала в районе гибели «Адмирала Нахимова». Ее председатель выступил перед экипажами спасательных судов «Аметист» и СС-2Е… вкратце обрисовал морякам общую картину, сказал, что вопрос подъема погибших сейчас самый главный. Он призвал моряков интенсифицировать работы, изыскивать все возможные резервы для скорейшего выполнения задания. От имени правительственной комиссии он выразил благодарность морякам и объявил, что личный состав поисково-спасательной экспедиции представлен к награждению ценными подарками».

Спуски на затонувший пароход не прекращались даже в штормовую погоду…

За двадцать лет журналистской работы я лишь расспрашивал о подвигах очевидцев. Но этот произошел на моих глазах…

Я сидел в рубке командного поста водолазных спусков. Была полночь. На грунт, точнее, на левый борт затонувшего парохода только что опустилась очередная пара — мичман Сергей Шардаков и старшина 2-й статьи Сергей Кобзев.

В рубке, заставленной аппаратурой подводной связи, нас было четверо: командир спуска капитан 3-го ранга В. Стукалов, дежурный врач старший лейтенант медслужбы А. Гац, вахтенный матрос у воздухораспределительного щита и автор этих строк. Все шло, как всегда. Стукалов смотрел в чертежи жилых палуб парохода — пре-подробные, с расстановкой мебели в салонах и каютах — и сообщал водолазу кратчайший путь к цели: к каюте номер 41 по правому борту палубы «А», где могли быть тела детей, закрытых в злосчастную ночь на ключ. Врач Гац вел протокол спуска, помечая на стукаловском чертеже места будущих выдержек.

— Второй, где находишься? Что видишь?

— Стою на левом борту, — докладывал из-под воды «Второй», то есть мичман Шардаков. — Вижу открытую дверь в палубу «А».

— Спускайся в нее осторожно. Через четыре метра спустишься на переборку камбузной шахты, над головой у тебя будет винтовой трап в палубу «В», а через два шага в нос увидишь под ногами поперечный коридор…

— Есть поперечный коридор, — доложил через несколько минут Шардаков. — Уходит вниз, как колодец.

— Хорошо, Сережа… Провентилируйся и спускайся по нему еще на четыре метра. За спиной у тебя будут дверцы электрощитов, они открыты, смотри, не зацепись.

Шардаков благополучно спустился в поперечный проход между камбузной и машинной шахтами и двинулся по малому вестибюлю в сторону носа. Ширина коридора теперь была его высотой, и потому пробираться приходилось на четвереньках. Когда-то люди проходили, пробегали здесь, не задумываясь, сколько шагов им приходится делать. Теперь же в расчет брался каждый метр этого перекошенного враждебного пространства. Мичман прополз под приподнятой и подвязанной пожарной дверью и стал осматривать каюты правого борта — одну, другую.

Он походил на спелеолога, проникшего в разветвленный пещерный ход, чьи стены, то, сужаясь, давят на тебя со всех сторон, то неожиданно расходятся, открывая пропасть, бездну. Но спелеологу легче — в пещере, пусть самой глубокой, воздух, а не вода, обжимающая тебя с пятидесятитонной силой.

И в мирное, и в военное время у водолазов враг один — глубина, холод, «кессонка», удушье… Сегодня им выпало опасное задание, но завтра, быть может, им выпадет дело опаснее втрое. Откажешься сейчас, не преодолеешь свой страх нынче — кто поручится, что завтра ты сможешь пойти на ещё больший риск? Военный человек выбирает лишь позицию в бою, но не сам бой, и знать ему не дано, чем закончится поединок — со щитом или на щите, в колоколе или на платформе…

Осмотрев открытые каюты, Шардаков пробрался в самый конец малого вестибюля, перекрытого второй пожарной дверью. Отсюда уходил вглубь — к правому борту, к каюте номер 41, — двухметровый коридор-аппендикс. Мичман доложил, что раздвижной упор, который он притащил с собой вместе со светильником и ломиком, упереть не во что, и он попробует выбить дверь ногами. Однако дубовое дверное полотнище не поддавалось.

— Стоп! — остановил его Стукалов. — Отдышись. Провентилируйся. Попробуй поддеть петли ломиком.

Офицер пошутил насчет того, что водолазам не помешало бы пройти курсы взломщиков, и все прекрасно поняли, что незамысловатой этой шуткой он попытался скрасить глухое одиночество Шардакова в недрах затонувшего парохода.

Сергей работал рьяно, поддевая ломиком петли неприступной двери. Только те, которые сами ходили на такую глубину, могли понять, чего ему стоило каждое усилие. Он дышал отрывисто, как молотобоец, но орудовал изо всех сил и даже вошел в азарт: колотил ломиком дверь и после того, как Стукалов велел оставить инструмент (для другого водолаза) и выходить. Время пребывания под водой истекло. Шардаков неохотно подчинился и двинулся в обратный путь.

Я уже собрался было отправиться в каюту, как вдруг из динамика раздался приглушенный стон.

— Второй, как самочувствие? — всполошился Стукалов.

— Хорошее, — скорее по привычке, чем по правде, доложил мичман и тут же поправился: — Плохое…

Он процедил это сквозь зубы, с натугой.

— Сережа! Провентилируйся! — привстал из-за стола Стукалов.

Динамик бесстрастно передавал звуки возни, борьбы, прерывистое дыхание, затем хриплое:

— Не могу… Запутался… Не могу до переключателя дотянуться…

Переключатель, которым водолаз вентилирует дыхательный мешок, висит на груди на трех коротких шлангах. Должно быть, его забросило за спину, а спутанные руки не могли до него дотянуться. Что там случилось — понять было трудно. Шардаков надсадно хрипел… Можно было только догадываться, что его что-то придавило там, в темной тесноте подводной катакомбы.

— Перевести «второго» на аварийную смесь! — приказал Стукалов матросу у вентилей газораспределителя, и к задыхающемуся Шардакову пошел по шлангу воздух, обогащенный кислородом. Но и это не привело его в чувство. Шардаков дышал надрывно…

— Сережа, вентилируйся, если можешь, — уговаривал его командир спуска. — Не шевелись, не дергайся. К тебе пошел страхующий водолаз. Вентилируйся!

Страхующий водолаз — молодой моряк Сергей Кобзев — изрядно продрог на страховке, закоченел, срок пребывания его на тридцатиметровой глубине тоже подходил к концу, но он, не раздумывая, двинулся на помощь командиру: бесстрашно спустился в кромешную темень коридора-колодца (светильник остался у Шардакова). Он на ощупь преодолевал повороты и спуски, перебирая в руках кабель-шланг застрявшего мичмана. Кобзев лез сюда впервые — до этого он всегда стоял на борту, у дверного проема — и понимал, что тоже рискует зацепиться, ибо одно неосторожное движение — и кабель-шланги его и Шардакова перевьются, словно змеи. И все же он добрался до злополучной двери, вытащил из-под нее товарища, провентилировал его снаряжение.

Их было двое живых в этом царстве мертвых, всего двое в этом огромном, некогда густо населенном городе-судне, которое уходило теперь в придонный ил подобно Атлантиде. Над их головами, точнее, над палубами, трубами, мачтами поверженного лайнера покачивалась целая эскадра спасателей, но сотни тысяч лошадиных сил ее мощи ничем не могли помочь одному человеку вытащить другого. Едва Кобзев подтянул бесчувственное тело командира к шахте коридора, как шланг мичмана снова за что-то зацепился. Зацепился безнадежно… Кобзев выбился из сил, сорвал дыхание, и Стукалов приказал ему подниматься к выходу, к водолазному колоколу, висевшему над опрокинутым бортом «Адмирала Нахимова» словно спасательный воздушный шар. Приказ был отдан вовремя: Кобзев едва смог сам выкарабкаться из зева палубной двери. Шел четвертый час ночи…

Я и не заметил, как в рубке собрался целый консилиум из корабельных инженеров, водолазных офицеров и флагманских врачей. Кто-то жадно пил воду из стеклянного кувшина, Стукалов смахивал со лба холодный пот и твердил в микрофон, как заведенный: «Сережа, провентилируйся! Сережа, провентилируйся…» Он повторял это в сотый, а может, в тысячный раз, надеясь только на то, что у Шардакова в мгновения даже смутного прояснения мог рефлекторно сработать водолазный навык — пальцы сами собой нажмут рычажок переключателя. Так оно и случилось. Вахтенный у щита первым заметил, как дрогнула стрелка манометра, и радостно завопил:

— «Второй» вентилируется!

Мы все услышали шум воздуха, рвущего воду. Шардаков вентилировался в полузабытьи, подчиняясь настырным просьбам-приказаниям Стукалова. Все повеселели. На шкафуте спасательного судна лихорадочно готовилась к спуску партия новых водолазов.

Шардаков дышал редко, отечно, страшно… Порой мне казалось — ведь я больше слышал, чем видел, что все это происходит не наяву, а в каком-то радиоспектакле, и именно потому конец у этой драмы будет непременно благополучным. Непременно! Я уверял себя в этом так, как будто это могло помочь Шардакову.

А он дышал редко и надрывно, словно легкие его были избиты в кровь…

Все единодушно решили, что к умирающему пойдет главстаршина Алексей Черкашин. Он спасет!

Главстаршина оделся проворно и быстро ушел на глубину. А вскоре доложил, что стоит у входа в палубу «А», что прошел первую шахту, обогнул электрощиты, проник в малый вестибюль… Он шел на свет шардаковского фонаря, который едва выбивался из-под ковровых дорожек, стоявших торчком, словно огромные водоросли. Мичман полусидел в нише винтового трапа — недвижно и, кажется, уже бездыханно. Черкашин провентилировал его аппарат, распутал кабель-шланг, вынул из набедренных карманов грузы-«шоколадки» и стал выталкивать Шардакова в первую шахту. Это было непросто — мичман в своих водолазных доспехах весил более ста килограммов. Тогда Черкашин обхватил его и попросил поднять обоих на кабель-шлангах. Их стали вытягивать, и тут связь с главстаршиной пропала…

Уже потом, через долгие томительные минуты заледеневший Кобзев доложит из водолазного колокола, что все трое в камере и можно начинать подъем. Дрогнули тросы лебедок и поползли из воды… Колокол поднимали долго — с остановками для физиологических выдержек. Но Шардакову, увы, они были уже не нужны…

Врачи курили на шкафуте молча. Офицеры расходились из рубки, пряча глаза.

Пусть спорят философы: гуманна или не гуманна ситуация, когда подъем мертвых оплачен жизнью человека. Мичман Шардаков не задавал себе этого вопроса, а если и задавал, то решал его так, как решил он в ту роковую ночь. Он видел матерей, чьи сыновья и дочери остались в каютах «Адмирала Нахимова». Он верил, что поможет смягчить им горе, верил в себя, в аппарат, в счастливую звезду. Он выполнял, быть может, самое гуманнейшее задание, какое выпало ему в жизни. В старину его бы назвали братом милосердия.

Утром я отправился, чтобы отдать свой последний долг погибшему: узнать, каким он был — как моряк, как командир, как человек. Я пытался разглядеть тот героический ореол, который отличал бы его от сверстников, однокашников, сослуживцев. Но не горел сияющий нимб над его головой. Ничем особенным он не выделялся. По крайней мере внешне.

— Он был честен и справедлив, — говорил его товарищ мичман Анатолий Лоскутов. — Всегда любого подменит, если попросишь. Но сам вместо себя никого не подставлял. Дело свое знал и любил. Бывало, выйдет из глубины — мокрый, подзатек где-то. Мы ему говорим: «Сергей, ты бы доложил. Подняли бы. Чего зря мерзнуть?» А он отмахнется — ерунда! Боялся, что раньше времени поднимут, что посылать перестанут. Любое дело старался до конца довести. Себя не щадил. И еще. С матросами в футбол, как мальчишка, носился. И всегда — центральный нападающий. Такой характер был.

Мы сидели в четырехместной мичманской каюте, что в корме судна по левому борту. На нижней, шардаковской койке стоял картонный короб с цветным телевизором. Подарок правительственной комиссии мичману Шардакову. На крюке висел его китель с ленточками двух медалей: одна — «За десять», другая — «За пятнадцать лет безупречной службы». И больше ничего на нем не было.

На столе лежала полураскрытая недочитанная Шардаковым книжка «Искатель»:

— Вот это как раз то, кем он был, — перехватил мой взгляд Лоскутов. — Искателем. Не приключений искал он на свою голову, а настоящей, захватывающей мужской работы. Именно поэтому ушел с берега на корабль, из водолазной школы на наш СС-21. Ходил в дальние походы, погружался и в Средиземное море, и в Индийский океан… Провел под водой более двух тысяч часов. И здесь раз десять на «Адмирал Нахимов» спускался… Когда мичману Полищуку стало плохо на глубине, первым пошел искать его он, Шардаков… Он любил повторять слова одного летчика, слегка переделав их на морской лад: «Если водолаз идет на подвиг, значит, он не готов к работе».

Я бродил по кораблю, спустился в кубрик, заглянул в мичманскую кают-компанию и всюду натыкался на следы незримого шардаковского присутствия: то встречал его фамилию в боевом листке, то попадалась она в графике дежурств, в каюте старпома под стеклом лежал «Лист контроля исполнения приказаний», а в нем пометка: «Мичман Шардаков. Сменить манометр на п/б». Наверное, это первое приказание за службу Шардакова, которое он не выполнит. Не выполнит никогда.

В кубрике водолазов кто-то пел под гитару:

Это матросы пели о Шардакове…

Здесь же, в кубрике, висела корабельная Доска почета. С фотографии на меня смотрело кругловатое широкоскулое лицо, затемненное козырьком тропической пилотки. Мне не довелось увидеться с ним здесь, на людном СС-21, хотя мы наверняка и пробегали мимо друг друга по трапам. Я видел, как он готовился к спуску, но лицо его уже было закрыто маской. Я долго вглядывался в портрет… Ну конечно же это он!

Лет пять назад я приехал в водолазную школу с собственным аквалангом. Я купил его в Москве, в «Спорттоварах», и мне не терпелось опробовать аппарат в море. Тем более что в Карантинной бухте работала землечерпалка, и после нее на вскрытом грунте могли лежать вывернутые черпаками амфоры. С водолазной школой у меня были давние журналистские связи, и потому начальник полигона, проверив мои аквалангистские документы, дал мне в наставники коренастого улыбчивого мичмана.

— Сережа, подстрахуй товарища.

Мы были почти одногодками, и потому мичман так и остался для меня Сережей. Зарядили акваланги и ушли в мутноватую воду Карантинной бухты. Ближе к выходу в море глубина прояснилась, и Сергей, шедший ведущим, сделал мне знак: стой! Зеленовато-синюю толщу рассекла капроновая браконьерская сеть. Он подплыл поближе и стал высвобождать из ячеек застрявших рыб. Это был Шардаков.

После трагической ночи 19 сентября водолазные работы на «Адмирале Нахимове» были прекращены, и СС-21 вернулся в Севастополь.

Дочь и жена Шардакова жили в блочной новостройке на берегу Стрелецкой бухты. В однокомнатной квартирке было тесно от горя. Сюда приехали с Урала отец, мать и сестра Сергея со своим двухлетним сыном. Пока шли печальные хлопоты, я пытался понять, что могут рассказать стены и вещи о своем хозяине. Вот стереопроигрыватель. Сергей любил музыку, частенько пел сам песни морские и песни уральские. На красочном конверте с пластинками дарственная надпись от болгарского моряка.

Они познакомились на совместных учениях по спасению «затонувшей» подводной лодки. Сергей учил болгарского воде лаза эпроновским навыкам. Расстались друзьями на всю жизнь.

Вот книги, подобранные с толком и вкусом: Гюго, Достоевский, Чехов, Дидро, Олеша, Гончаров…

Вот вертится под ногами белый котенок, которого он принес в дом… Вот стопка Почетных грамот: «Победителю соцсоревнования»… «За активное участие в спартакиаде»… «За образцовое выполнение воинского и интернационального долга»…

А балкон остался недозастекленным. На кухне протекли трубы, надо переклеивать обои… Многое говорило о том, что не успевали хозяйские руки обихаживать жилище, что дома бывал он не часто. Всего лишь ночь подарила ему судьба на встречу с семьей после многомесячного плавания. А утром постучал в дверь матрос-оповеститель: спасательное судно выходило в Новороссийск по тревоге…

Что я знал о нем еще? То, что сообщали строчки некролога во флотской газете: «Сергей Александрович Шардаков родился 28 декабря 1950 года в городе Верещагино Пермской области. Учился в ГПТУ на слесаря-тепловозника. В 1969 году был призван на флот, а спустя три года окончил школу мичманов. В семьдесят восьмом вступил в партию…»

А то, что не сказал некролог, поведала мать:.

— В двенадцать лет вывезла его в Адлер, к морю. Вот с той поры и заболел морем. Учиться стал хорошо — а то в моряки не возьмут. Все делал для того, чтобы на флот попасть. А уж как попал — то и гордился. На Урал только в отпуск приезжал. Уж тут душу на лыжах отводил… Зверье любил всякое. Не пил, не курил, слова черного от него не слыхали. И почему это так: как хороший человек, так первым на погибель?! Вот и дед его в тех же летах в сорок первом году под Москвой убит…

А двухлетний племянник Шардакова примерял его мичманку…

Когда бездыханного мичмана подняли из моря, то увидели: к ранцу его автономного аппарата прилипла морская звезда. Она была похожа на тот орден, которым наградили Шардакова посмертно.

В Севастополе, куда пришел спасатель СС-21, мне предстояло пробыть еще несколько дней. Ночевать на судне, где каждый трап, каждый метр палубы хранили печать новороссийской трагедии, не хотелось. Я перебрался на ошвартованную борт о борт «Коммуну». Это была та самая «Коммуна», которая памятна морякам всех поколений нашего века. Катамаран-спасатель подводных лодок участвовал еще в первой мировой войне (тогда он назывался «Волхов»), в Февральской и Октябрьской революциях, в Великой Отечественной войне. Он и сейчас еще несет скромную службу опытового судна, и я с интересом бродил по его старинного вида коридорам, кубрикам, взбирался на верхотуру стальных ферм, где, словно будка подъемного крана, приютилась крохотная ходовая рубка.

Я проходил через матросскую столовую, когда услышал из приоткрытой камбузной двери женский голос:

— Вчера это догоняет меня Иван Сергеевич. «Лар, сбегай в Тунис. А то Дуся заболела, а у тебя виза открыта». — «Нет уж, Иван Сергеевич, набегалась я по Тунисам, двадцать лет в морях. Ищите молодых…»

Я заглянул в дверь. Моложавая женщина чистила картошку и жаловалась своей напарнице на настырного кадровика. Мы познакомились, разговорились. Лариса Филипповна Костылева, старший повар «Коммуны», и в самом деле больше двадцати лет провела в морях. Пришла на судно девчонкой да так и осталась на всю жизнь морячкой. Плавала и буфетчицей, и дневальной, и кокшей… Четыре раза обошла вокруг света. Теперь вот сын поступил на первый курс Высшего военно-морского училища. Потому и не хочет Лариса Филипповна уходить сейчас в «загранку». Хочется поближе к сыну быть, да и младший подрастает.

— Уж я так за старшего рада! — счастливо восклицала она. — В плавание пойдет, все увидит, что мамка его повидала! И Босфор, и Гибралтар, и страны разные… Я за двадцать лет всяких морей навидалась, и штормы, и смерчи… Знаю, какова она жизнь моряцкая. И все же так за него рада. Как хотела, чтоб сын моряком стал, так и получилось!

Я смотрел на нее и думал: да, эта женщина знает море не понаслышке. Радость ее искренняя, и восторгается она морской профессией сына не бездумно, не безмятежно. Поймет ли ее мать мичмана Шардакова? Умом, быть может, и поймет. Сердцем? Не уверен. Но как бы там ни было, а корабли всегда будут уходить в море. И никакие беды, никакие катастрофы не отлучат человека от моря.

Попутных вам ветров, моряки, путеводных звезд и полной воды! Пусть скорбная память об ушедших на дно кораблях хранит вас, как птица-оберега.