На суше и на море - 1984

Владимир Бээкман
БАМБУК

Фантастический рассказ

Перевод с эстонского Веры Рубер

Худ. Ю. Авакян

Я должен сейчас, не откладывая, рассказать, как все это вышло. Иначе потом трудно будет отделить истину от вымысла — потом, когда сенсационные слухи заслонят то, что случилось на самом деле.

Сегодня пятница. Маури позвонил мне в понедельник под вечер.

— Рууди, ты? — рокотал его голос в мембране. — Жму руку, старик. Послушай, есть дельце, требуется твоя светлая голова. Я сейчас заскочу к тебе. Увидимся через десять минут, идет?

Машина у Маури без году неделя. Поэтому он не ездит, а «скачет» или «летает». А вообще-то Маури — молодой художник. Во всяком случае он рисует, и кое-кто считает, что в данный момент он во всех отношениях «поп». Он сам тоже так считает, хотя никогда в этом не признается. Я не видел Маури целый месяц: он ездил с какой-то группой художников во Вьетнам.

Спустя десять минут за окном хлопнула дверца машины, и сразу же по лестнице с грохотом взлетел Маури в пальто нараспашку.

— У акул Тонкинского залива неплохой вкус, — попробовал я пошутить. — Понюхали и отвернулись.

— Навзрыд рыдали, чтобы я поскорее уматывал, — зычно прогудел Маури своим пивным басом, однако его глаза оставались непривычно серьезными. — Слетаем ко мне. Не жизнь, а театр абсурда!

— Я ничего не смыслю в ремонте квартир.

— Биолог ты или нет?! Мне нужен именно биолог. Преклоняю колени и бью челом об пол.

Мы поехали. За две недели до отъезда во Вьетнам Маури переселился в новую квартиру.

Когда Маури открыл дверь, в нос ударило воздухом нежилого помещения. Он скорее напоминал настой оранжереи тропических растений, и все же это была не совсем та нейтральная влажная духота. Почему-то это обстоятельство вызвало во мне ощущение тревоги. «Квартира больше месяца пустовала, и полуденное солнце, ежедневно накалявшее ее, аккумулировалось в четырех стенах», — подумал я и успокоился.

Маури, толкнув ладонью дверь, распахнул ее настежь и сказал, указывая на окно:

— Ты видел что-нибудь подобное?

На подоконнике буйно разрослась бамбуковая роща. Разной длины стебли и побеги, заслоняя стекло, тянулись во все стороны, отчего в комнате было сумрачно.

— Ого, ты и джунгли прихватил с собой!

— В том-то и беда, что этого я не делал, — произнес Маури, да так растерянно, будто жалел о своей недогадливости.

— Ясно, ты хочешь сказать, что они сами повырастали из подоконника, — кивнул я понимающе.

— Не веришь? Вот именно сами!

Я подошел к окну. На подоконнике стоял цветочный горшок, до смешного маленький по сравнению с бамбуковыми зарослями, из него толстым косматым тросом выползали корни взметнувшегося к окну бамбука. Чудно! Но еще удивительнее было другое: на всем пространстве вокруг горшка бамбуковые корни — от тонкого, как волос, до толщиной в палец — опирались прямо на подоконник, врастали в него и ползли вдоль оконной рамы вверх.

В недоумении я обернулся к Маури.

— Понимаешь, какая ерунда, — пробормотал он растерянно. — Недалеко от города Винь я подобрал кусок бамбука… ну, на память, что ли. Кажется, его срезало осколком бомбы, а может, и нет. Дома я выложил бамбук на подоконник и забыл о нем. Тут стоял вот это: горшок с кактусом. Это было в субботу. А вчера смотрю: бамбук пустил корни и они перекинулись в горшок. Поначалу это меня рассмешило, думаю: «Живучий-то какой, нужно обязательно кому-нибудь показать». К вечеру он задушил кактус и «сожрал» его. Я все еще забавлялся: «До чего же живучий, зараза!» Сегодня утром в горшке не было не только кактуса, но и земли — он был забит корнями. Я очень удивился, но пока еще не встревожился. А недавно прихожу домой, и вот — полюбуйся!

Вдруг в его голосе появилась надежда.

— Послушай, ты же биолог. Пораскинь мозгами, выясни, в чем дело, и уничтожь эту заразу по всем правилам науки.

Я внимательно разглядывал бамбук и в то же время косился на Маури, чтобы разгадать, где кроется подвох. Ни секунды я не сомневался, что он хочет меня разыграть. Но как я ни старался, мне не удалось отодрать корни от подоконника, они словно приросли к нему.

— Раздобудь где-нибудь садовые ножницы, мы с ними быстро расправимся.

Маури на минуту задумался.

— В таком случае махнем в Мууга, к отцу на садовый участок, у него должны быть.

«Махнули», вернулись с ножницами. Казалось, за время нашего отсутствия бамбуковая поросль стала еще гуще и выше. Я сбросил пиджак и принялся за работу.

Для начала я выбрал один из крайних тонких побегов. Сжав его между лезвиями ножниц, я почувствовал, что он поразительно крепок и упруг. Наконец мне удалось его перерезать. Возле самого корня. Кольцеобразный срез тотчас заплыл прозрачным, как вода, соком, который тут же застыл.

— Возьми себе на удилище, — кинул я стебель Маури. Повернулся обратно к окну и остолбенел: на месте среза тянулись вверх два новых тоненьких побега. Они росли прямо на глазах.

Это повторялось всякий раз, стоило мне только срезать стебель. Когда я попробовал отсечь корни, то и там, на месте удаленных, немедленно появлялись новые корешки, с каким-то хищным проворством цеплялись они за деревянную поверхность подоконника.

Маури заметил мою растерянность.

— А нельзя его облить какой-нибудь гадостью, чтобы он сдох вместе со всеми рожками и ножками?

— Жаль, сувенир ведь, — произнес я не очень уверенно.

— Тоже мне сувенир, этак он скоро меня из квартиры выживет. Я задумался. В цветочный горшок можно было бы налить ну хотя бы кислоту. Но что делать с корнями, приросшими к подоконнику? Я еще раз попробовал пустить в ход ножницы. Результат был тот же: стебли начинали размножаться и расти быстрее. Это заметил и Маури.

— Брось, — произнес он с опаской. — Ему это, видно, не по нутру. Нужно придумать что-нибудь более радикальное и покончить с ним одним махом.

Я отложил ножницы.

— Мне надо порыться в книгах, — расписался я в своем бессилии.

— Вот, вот! — обрадовался Маури. — Оставим его пока в покое, может быть, он тогда немного умерит свой пыл, а назавтра ты что-нибудь придумаешь.

Дома я перелистал все свои справочники, позвонил двум-трем более опытным коллегам. Расспрашивал обиняком, чтобы и им эта история не показалась подвохом. Увы, никаких результатов: никто ничего подобного не слышал.

Чем вызван этот опгеломляющий взрыв жизненной силы? Растение защищается от уничтожения тем яростнее, чем больше стараешься уничтожить его.

Может быть, все дело в биоплазме? В таинственной жизненной силе, своего рода биологическом магнетизме, свойственном всему живому, который мы не можем измерить лишь потому, что у нас отсутствуют органы чувств для его восприятия, а измерительные приборы еще не придуманы. Так-то оно так, но ведь и он, этот биологический магнетизм, не бессмертен, как смертно все, что живет. Как может он противостоять уничтожению?

Вопросов было много, ответов — ни одного.

Маури позвонил во вторник утром. Его голос дрожал от едва сдерживаемой ярости:

— Послушай, он уже за мебель принялся! Ты придумал, как его прикончить?

Он приехал и снова отвез меня на место происшествия. С первого взгляда стало ясно: за прошедшую ночь рост бамбука ничуть не приостановился. Перед окном буйствовали заросли, сквозь них едва просачивался зеленоватый свет. Стебли подлиннее вымахали до самого потолка и, изогнувшись дугой, свисали вниз. Но еще больше поразило меня другое: густая сетка тонких мочковатых корней проникла за обои, спадала маленьким застывшим водопадом с подоконника на пол и мертвой хваткой вцепилась в плашки паркета. И в довершение ко всему смерч сплетенных корней подобрался к ножкам кресла и журнального столика, сдавил их в своих силках и продолжал шествие по всем деревянным поверхностям.

Осознавая всю бессмысленность своего поступка, я с трудом протиснулся к подоконнику и выплеснул в цветочный горшок содержимое захваченной с собой бутылки — насыщенный раствор соляной кислоты.

В ответ карбонатные соединения земли негромко зашипели, образовалась пена, горшок слегка нагрелся — вот и все.

— Наберемся терпения, — произнес я извиняющимся тоном. — За несколько часов она тут все вытравит. Как-никак соляная кислота.

Мы с Маури попытались спасти мебель. Кресло и журнальный столик вызволить не удалось, но шкаф мы отодвинули в дальний угол, а кушетку переставили поближе к двери.

— А я и не спал здесь, — признался Маури. — Дышать нечем, и вообще эта мерзость… Я поставил раскладушку на кухне.

К вечеру стало ясно, что соляная кислота только ускорила рост бамбука. Быть может, в горшке какая-то часть корней и сгорела, но тем яростнее бамбук пошел в рост за его пределами. Корни плотным слоем покрывали уже полстены, смежной с кухней. Коврик, который мы впопыхах не догадались убрать, густо пророс корнями и пружинил под ногами, как мох. Воздух становился все удушливее, я задыхался от каких-то испарений, выделяемых растением. Стебли уже не умещались в оконном проеме, в какое-то мгновение стекло под их напором лопнуло, и мы услышали, как осколки со звоном посыпались на бетонный пол балкона.

— Тоже мне наука! — бросил мне в лицо доведенный до отчаяния Маури. — С меня хватит! Завтра же вызову рабочих из ЖЭКа: пусть выломают вместе с подоконником, потом выбросим всю эту нечисть из окна во двор и там сожжем. Все равно квартиру придется основательно ремонтировать, — закончил он грустно.

Он даже не стал отвозить меня домой. Когда я шел на остановку автобуса, из окна четвертого этажа, словно издеваясь надо мной, покачиваясь, торчали побеги бамбука.

Я ломал голову, пытаясь найти всему этому хоть какое-нибудь научное объяснение. Что мы знаем о биоплазме? Плазменное состояние вещества мы и в физике-то открыли совсем недавно, для этого понадобилась термоядерная реакция. Биоплазма, по-видимому, связана с жизнестойкостью особи, интенсивность жизнедеятельности особи зависит от степени возбуждения биоплазмы.

Но почему она заставила разрастаться бамбук Маури так неестественно буйно? Бамбук был привезен из-под города Винь, американцы бомбили его особенно жестоко. Не один год живую природу там истребляли механической взрывной волной, огнем и химикатами, но ведь при уничтожении жизни степень возбуждения биоплазмы, ее «температура» низводится до нуля. Почему и каким образом она вопреки всем правилам вдруг поднялась на такую высоту в этом обломке бамбука?

В среду утром Маури привел рабочих. От удивления они скребли затылки и плевали за порог, потом пустили в ход ломы и топоры. Через час-полтора стало ясно, что и эта затея обречена на провал. Чем больше бамбук рубили, тем быстрее он рос. К подоконнику уже вообще нельзя было пробраться. Не удалось взломать и сплетенный корнями паркет. Каждая плашка эластично пружинила в клубке корней, будто завулканизированная. Невозможно было установить и границу распространения корней. Когда содрали обои, оказалось, что они расползлись по всей стене.

Рабочие ушли и вернулись после обеда с мотопилой. Они решили сначала спилить под самый корень всю чашу, а корни выломать вместе с подоконником и вынести.

Визг мотопилы привлек любопытствующих соседей. Кто-то из них углядел свисающие из окна заросли. А с соседних балконов заметили, что воздушные корни бамбука перекинулись через балкон Маури и обвились вокруг деревянных перил.

Всех охватили удивление и тревога. Удивление постепенно улеглось, а тревога росла по мере того, как развивались события. Сначала мотопила справилась с добрым десятком бамбуковых стволов толщиной с руку — Маури и рабочие уже готовы были праздновать победу, но тут побеги, начавшие вытягиваться с непостижимой быстротой, заклинили зубчатую цепь мотопилы, и мотор заглох.

Сразу его завести не удалось, а через минуту было уже безнадежно поздно: стебли бамбука так оплели пилу, что никакая сила не сдвинула бы зубчатую цепь с места.

Особенно расстроенными разошлись ближайшие соседи Маури. Через полчаса поступил первый сигнал опасности. С балкона Маури бамбуковые корни, цепляясь за стену, переползли на соседний балкон. К этому времени вконец рассерженные рабочие вернулись со второй пилой: они хотели вызволить первую из мертвой хватки бамбука. Но сделать это не удалось — бамбук разрастался так быстро, что вторая мотопила застряла в зарослях, едва успев продраться до первой.

Сосед Маури справа попытался вместе с женой и детьми отодрать корни от ограждения своего балкона. Какое-то время казалось, что это удалось, но стоило им ненадолго уйти в комнату, как щупальца мочковатых корней снова хищно вцепились в перила. Стало ясно, что к ночи они окончательно и бесповоротно закрепятся и на этом балконе и тогда им откроется путь в соседнюю квартиру.

Маури больше не звонил, и в среду вечером я сам отправился к нему. Оплетенный корнями паркет вздулся, и понадобилось огромное усилие, чтобы приоткрыть дверь комнаты. Когда я заглянул в комнату, мне стало жутко: она сплошь, будто плесенью, была покрыта сероватым войлоком, деревянные поверхности скрипели и расщеплялись под напором корней, которые высасывали из них питание для стволов, достигающих уже не менее десяти сантиметров в диаметре. Стволы выгибались под потолком дугой и давили на него, словно гигантские луки.

Корни цеплялись только за предметы и поверхности из природного органического вещества. Покрытая полиэфирным лаком доска журнального столика была совершенно чистой, зато все остальные части стола совсем исчезали под толстым слоем корней. Нетронутой была и пластмассовая пепельница, но лежащая в ней трубка, которую Маури иногда для солидности держал во рту. была забита корнями.

Из-под кушетки выглядывало нечто совсем уж омерзительное. По дурной привычке Маури сунул гуда свои толстые белые шерстяные носки. Мочковатые корни набились в них, носки раздулись и казались отсеченными от ног стопами. Корни продолжали расти, и носки, набухая, время от времени шевелились, как живые.

— Все говорят, что ничего подобного просто не может быть, — только и мог я сказать.

— Я и сам это знаю, — подтвердил Маури.

— Ну а дальше?

— Я готов хоть самого Дарвина и Линнея из могилы поднять. Пусть что-нибудь придумают, это же их дело. Ботаника! По-моему, эта дьявольщина становится уже общественно опасной.

Маури оглядел безумным взглядом свою развороченную комнату. В сторону белых стен он старался не смотреть.

— Я знаю, что это такое… — произнес он шепотом. — Это какая-то проклятая ботаническая раковая болезнь, которую я привез оттуда!

— Такого не бывает, — возразил я.

— Да я и сам знаю, — махнул он рукой.

Мы посидели на кухне, куда Маури перенес кое-какие спасенные пожитки. Его выходной пиджак висел на газовом кране. Время от времени по ту сторону стены раздавались потрескивание и шорохи. Там корни и побеги бамбука отвоевывали себе новое жизненное пространство и новую пищу.

— Завтра же пойду и подниму на ноги всех — от милиции до министра… — успокаивал себя Маури.

В ту ночь со среды на четверг я не сомкнул глаз. Я думал. И кажется, придумал нечто такое, что по своей всеобъясняющей простоте достойно гения.

Если сжать пружину сверх допустимого предела, она либо сломается, либо ответит таким ударом, что сокрушит все на своем пути. Если непрерывно с помощью все более сильных средств низводить степень возбуждения биоплазмы до нулевой отметки, она поведет себя как перенапряженная пружина. В какой-то момент степень возбуждения биоплазмы внезапно подскочит, и тогда частичка живой природы — носитель этой плазмы — начнет разрастаться быстрее, чем раковая опухоль. Всякое дальнейшее сопротивление не только не снизит, но, наоборот, будет повышать степень возбуждения плазмы.

Да, все дело именно в этом. Случилось так, что кусок бамбука, привезенный Маури, оказался именно такой частичкой десятки раз разнесенных в щепки и выжженных бамбуковых зарослей под городом Винь, в которой степень возбуждения биоплазмы достигла своей критической величины. Тогда-то и началась самопроизвольная биологическая «термоядерная реакция».

Ну а что будет дальше?

Той же ночью, часа в три, Маури приехал ко мне. Пиджак он натянул прямо на майку.

— SOS! — закричал он уже с порога. — Все кончено! Выдавило смежную с кухней стенку, и сосед сверху прибежал сказать, что один стебель пролез в их комнату сквозь шов между панелями перекрытия, а пол пружинит, словно мох.

Уснуть нам не удалось. Маури едва дождался начала рабочего дня и умчался в город за помощью.

Когда я сразу после работы подъехал к дому Маури, он был оцеплен милицией. Из окна комнаты Маури выпирало нечто, похожее на застывшее желтовато-зеленое облако взрыва, из которого кверху, этажа на полтора, тянулись стебли бамбука. Похожие, только поменьше, купы выглядывали из кухонного окна Маури и из окон соседей. Оглядев фасад, я заметил, что стена на месте квартиры моего приятеля вздулась, панель под все нарастающим напором потрескалась и время от времени сверху с шорохом сыпалась каменная крошка.

Сам Маури был тоже среди тех, кого не подпускали к дому.

— Ну? — спросил я.

— Видишь, — указал он на дом. — Сейчас выселяют всю секцию, грузовики стоят за домом. Утром я смог вытащить из кухни только холодильник, теперь в квартиру уже не попасть.

— Что они собираются делать?

— Не знаю. Утром уже нельзя было открыть дверь в комнату, она набита бамбуком, как трубка табаком. Панели стали расходиться по швам. Попробовали резать ацетиленом, так чуть было не остались без горелки, рабочие едва успели выскочить на лестничную клетку.

Сверху, с четвертого этажа, раздался громкий металлический щелчок, будто лопнула гигантская струна. Потом еще одна. А затем, как в замедленном кадре, вся стена комнаты Маури начала отваливаться, словно крышка люка. Она ненадолго повисла на зарослях, потом бамбук под напором тяжести отпустил панель, и стена рухнула, подняв целую тучу песка.

Это было похоже на кинохронику военных лет.

Из комнаты, оставшейся без наружной стены, вырвалось новое, еще более огромное облако, теперь вершины стволов покачивались перед окнами шестого этажа. Еще несколько ближайших окон были выдавлены разросшимся за ними бамбуком, звон стекла прозвучал жалко и беспомощно. Из многих окон стекали вниз зловещие потоки корней. Опутывая балконы и балконные двери, они свисали до первого этажа.

Один за другим из-за дома выезжали грузовики с пожитками переселяемых жителей.

Несколько позже, покачиваясь на дюнах и вдавливая в песок разбитый здесь недавно газон, подъехали защитного цвета вездеходы, видимо, с какими-то аппаратами и установками в закрытых кузовах. Однако до наступления сумерек ничего примечательного не произошло.

Сегодня пятница, сейчас уже вечер. Маури ночует у меня, хотя ему предоставили комнату на маневренной площади, куда он отвез свой холодильник. Он говорит, что в таком состоянии не может оставаться в одиночестве. И все же Маури спит. Сегодня нам не удалось приблизиться к его дому, и мы не знаем, что там происходит.

Что же теперь будет? А если бамбук начнет разрастаться и беспрепятственно переноситься по земле и трубам из дома в дом, заполняя все своей биологической массой и пожирая все созданное человеком, а в конце концов, чего доброго, и самого человека? Если лишить бамбук пищи, то, кто знает, не станет ли он, приспосабливаясь, хватать ее прямо из окружающей среды в виде углекислого газа и микроорганизмов, ведь в воздухе этого добра предостаточно? Или все же найдутся средства, чтобы уничтожить его прежде, чем дело зайдет так далеко?

Конечно, «обуздать» невероятный рост бамбука, привезенного Маури из Вьетнама, так или иначе мы сумеем. Сложнее будет справиться с последствиями того, что над вьетнамской землей американцы распылили тысячи тонн различных дефолиантов.

Теперь я уверен, что моя догадка о вспышке биоплазмы верна. Я узнал о работах японских ученых и врачей, подробно изучивших последствия химической войны во Вьетнаме. Например, дефолиант «эйджент оранж» не только вызывает раковые заболевания у людей, но и оказывает деформирующее воздействие на природу, порождая самые неожиданные мутации… Итак, пружину биоплазмы сжимают все сильнее. Взрывами рвут на части, напалмом сжигают, дефолиантами отравляют все новые площади бамбука, мхов и лишайников на Земле. Где и когда произойдет следующая вспышка биоплазмы?..

Маури спит. Я описал все главное. Позднее об этом происшествии будут рассказывать небылицы, тогда трудно будет установить, где правда, а где вымысел, если все это не будет подробно записано.

Я поставил точку, и моя рука замерла на листе бумаги — на ней дрожал зеленоватый отсвет.

Людмила Жукова
КРЫЛЬЯ ДЕДАЛА

Фантастический рассказ

Худ. Ю. Авакян

Почему мне припомнились сейчас эти стихи?

Может, потому, что непривычно тихо, неспешно плывет над морем Сережин цикложир «Лодыгин-2»? После стремительных водородолетов скорость у него черепашья — сто пятьдесят километров в час. Да еще встречный поток воздуха с юга… Если смотреть на морские волны, кажется: вовсе висим на месте.

Но что поделаешь с моим Сережей! Заладил: «Надо так жить, чтоб чувствовать: позади — вечность, впереди — вечность. А в спешке прошлого века человечество утратило это чувство».

Мы, земляне XXI века, восстанавливаем его в себе неспешным ритмом жизни, народными спокойными песнями, тихоходным транспортом..

«Жизнь медленная шла…» — в неторопливом полете вспоминаются эти строки. «Вздыхал о чем-то я. Чего-то было жалко. Какою-то мечтой пылала голова…»

Как дальше? Забыла. Всегда брала с собой на «Икарии» томик Блока, а тут, узнав, что по решению Сергея впервые буду участвовать в них не как дельтапланерист, а в качестве переводчицы, пришла в такое смятение, что забыла любимую книгу.

«О чем-то…» «Чего-то…» «Какой-то…» Все так неопределенно и так ясно! Жаль, что нельзя поговорить об этом с капитаном корабля: Сережа настоял на том, чтобы в полете я не отвлекала его. Искоса поглядываю на его профиль: губы, обрамленные русой бородкой, сжаты, светлая прядка прилипла ко лбу. Поправить бы, так ведь рассердится. Вздыхаю, и снова взгляд ползет вниз, к ярко-зеленому, как изумруд, морю.

Почему он не хочет, чтобы я летела на дельтаплане в этот раз? Потому что не летит рядом, как раньше? Включен в состав жюри «Икарии-2050». Боится за меня? Ну что со мной случится? Дельтапланы надежны, воздушная струя веками, нет, тысячелетиями несется весной с юга на север, через Крит к Малой Азии, и полет в ней — одна радость. Да и морские суда страхуют на всем пути.

«Просто он боится соскучиться без меня», — решаю я и снова взглядываю на этого деспота.

— Конечно, заскучаю, — ворчит он. — А волосы со лба убери, разрешаю.

— Нет, ты невозможный человек! — кричу я. — Ты читаешь мои мысли. Это нескромно!

— Глупая! — терпеливо разъясняет он. — Я не читаю твои мысли, а просто угадываю, предполагаю, о чем ты можешь думать. А теперь молчок. Впереди Икарий.

— А я хочу облететь весь остров по кругу, — продолжаю я разговор мысленно, исподтишка поглядывая на Сережу: угадал ли мое желание?

Цикложир действительно делает разворот и плывет по кругу. Готовый к встрече икаров, остров так украшен транспарантами, реющими флагами, мигающими рекламами, что с высоты нашего полета кажется цветомузыкальным фонтаном. И музыка есть — рокот моря.

А где же памятник Икару? Сергей снижает машину, и я вижу… На поломанных мраморных крыльях безжизненное тело мальчика, и только голова силится приподняться. Взгляд — удивленный, растерянный — устремлен ввысь, к солнцу.

На Крите Икар не такой. Сережа угадывает мое желание поскорее попасть на Крит и разворачивает машину навстречу могучему воздушному потоку.

С незапамятных времен этим потоком пользовались перелетные птицы, возвращаясь домой, на Север. Потом о потоке догадался Икар. Вернее, его отец, изобретатель. Этот воздушный поток помог им бежать из неволи. И только через четыре тысячи лет догадались использовать его могучие силы мы, дельтапланеристы.

Зная историю, согласишься с Сергеем: позади у нас — вечность, впереди — вечность. И надо жить так, чтобы никогда не забывать об этом.

Ловлю благодарный взгляд Сергея. Опять прочел мысли? С деланным вниманием оглядываю знакомую кабину: экран, показывающий положение машины в воздухе, несколько приборов. Наверное, не таким представлял свое «воздушное судно вертикального взлета» его творец — Александр Лодыгин, создатель электролампочки. Должно оно было работать на электродвигателях. А Сергей придумал оригинальные экономичные аккумуляторы. И цикложиры «Лодыгин-1», а потом и «Лодыгин-2» поднялись в воздух — бесшумные и величественные.

Над смотровым окном висит мое фото. Глаза вытаращены — удивляюсь чему-то. Веснушки на вздернутом носу. Такой я была в день знакомства с Сергеем, после первого полета с Ай-Петри. А удивилась тому, что встретил меня внизу, в Мисхоре… только что проводивший в полет инструктор! Оказалось, он обогнал меня на какой-то странной машине — цикложире. С тех пор мы вместе.

Вот и Крит — гряда синих гор среди голубого моря. Первое, что видишь, — памятник на скале. Статный юноша с крыльями за спиной занес ногу над бездной. Еще шаг — и поплывет по воздуху человек-птица.

До сих пор спорят, на каком острове памятник Икару лучше. А я часто думаю о другом: почему памятники ставят только Икару, а не творцу крыльев Дедалу, изобретателю и парусов, и многих инструментов, и клея? Почему такой неблагодарностью платит человечество истинному творцу? Я часто пересказываю мифы о Дедале Сереже. «Мечтательница! — смеется он. — Тебя слушаешь, и кажется, что ты сама жила в XV веке до нашей эры, когда и легендарный Дедал». «Не я, а наши предки, — парирую я. — Пеласги, по-древнегречески «пеласгои», в разные времена живали и на Днепре, и в Малой Азии, и в Греции, и в Италии… То менялся климат — в середине 2-го тысячелетия до нашей эры на Днепре был долгий период страшных засух; то приходили другие племена. В Причерноморье, где жили племена трипольскои культуры, во 2-м тысячелетии до нашей эры вторглись с юга носители ямной, а потом и срубной культур. Многие трипольцы гибли в схватках или уходили в другие края, а оставшиеся ассимилировались. Мешались языки, боги, менялись названия народов… Оттого так много синонимов в нашем языке. Страшно интересна древняя история, потому я и пошла на отделение древних языков филологического факультета».

…Знакомый пятачок посадочной площадки запружен аппаратами вертикального взлета, в основном геликоптерами, но есть и орнитоптеры. Какой-то махолетчик парит в воздухе и кричит с выси: «Сергей! Ольга! Чао!» Ну, ясно — Марсель. Отчаянный парень с усами мушкетера. Первым перелетел Атлантику на орнитоптере собственной конструкции.

Мы ждем, пока приземлится Марсель и, отстегнув крылья, подойдет к нам. Обнявшись, идем втроем к столу жюри — беломраморному, треугольному, как крыло дельтаплана.

— Наконец-то, — ворчливо встречает нас Ричард, председатель жюри, экс-чемпион Европы. — Мы с Куртом уже заждались.

Он еще больше-поседел, Ричард, за два года, что мы не виделись, а Курт все такой же рыжий и конопатый мальчишка, хотя ему, должно быть, под сорок.

Марсель шутливо кланяется им в пояс, прося сменить гнев на милость, и вместе с ним кланяется какой-то старичок с кифарой на груди, но кланяется истово, всерьез, что-то невнятно и взволнованно бормоча и указывая на фигуру шагающего в бездну Икара.

— Вы кто? — вопрошает Ричард. — Да перестаньте кланяться, черт подери!

Марсель открывает рот от удивления, замечая рядом странного старичка, и, как девушка, всплескивает руками: «О ла-ла! Откуда это чучело? Оно тоже хочет лететь?»

Старик махонький, как подросток, ветхий хитон пузырится на ветру, кажется, легонькое, слабое тело вот-вот унесет в воздух.

Старик продолжает что-то бормотать, умоляюще глядя на Ричарда.

— Да на каком языке он говорит? — раздражается тот. — Сергей, включи свою «Дружбу».

Сергей идет к аппаратуре, нажимает клавишу, а мы надеваем обручи с наушниками: «Дружба» синхронно переводит с современного греческого на большинство языков мира, а изобрел ее, между прочим, мой Сергей!

Но и в наушниках непонятный для всех говор. Я одна, наверное, понимаю, что говорит старик, и это просто невероятно!

— Оля, на каком языке он говорит? — тихо спрашивает Сергей.

— На древнегреческом, эолийском, догомеровском. Он рассказывает о Дедале и Икаре, о строительстве нового дворца в Кноссе, а это XV–XIV века до нашей эры!

— Это остроумно! — хохочет Марсель, принимая слова старца за шутку. — А нет ли за спиной старикашки прекрасной эллинки Елены или хотя бы ее служанки?

— Прекрасная Елена и Троянская война были позже лет на двести, — уточняю я. — Но, Сережа, кроме меня, рассказа старика никто не понимает!

— Аппаратуру можно настроить на древнегреческий, — решает Сергей.

— Айн момент, гроссфатер! — пытается объясниться с гостем из прошлого Курт, помогая себе жестами и мимикой.

Тот кивает и с любопытством озирается. Долго смотрит на памятник Икару, сокрушенно и жалостливо качая головой, потом обводит глазами членов жюри за столом, Сережу и Курта, колдующих над «Дружбой», и оборачивается ко мне. Ясный, проницательный взгляд изучает мое лицо, светлеет, будто старик припоминает что-то.

— Ты Заряна? — спрашивает он, шагнув ко мне. — Ты Заряна! — утвердительно повторяет он звонким голосом.

— Нет, я Ольга! — пугаюсь я и отступаю к Сереже.

— Ты Заряна! У тебя глаза, как тронутые осенью листья — зеленые, с карей крапинкой в левом. Ты Заряна! Мне рассказывал о тебе Дедал.

— Я не знаю никакого Дедала! И вот мой муж! — кричу я и бросаюсь к Сергею, хватаю его за руку.

Тот, обняв меня, объявляет:

— Готово! Попроси старика говорить.

— Дедал летел к тебе. Он искал тебя, а ты искала его, — звенит старик, и эти слова уже понимают все. — Я спою тебе о Дедале, пусть слышат все! Я расскажу все, как было.

Сережа удивленно взглядывает на меня, а я… я опускаюсь на траву у стола жюри. Мое тело стало непомерно тяжелым, я вслушиваюсь в слова старика, силясь вспомнить далекое, полететь туда… Как сквозь туман, вижу убегающих жужелиц, сухую былинку, на которой качается кузнечик…

Тихий дребезжащий звук кифары раздается в тишине, перерастает в рокочущий и величавый.

— Я расскажу вам, дети, правду о том, кто построил первые крылья. Это было так давно, еще до осады Трои, и потому, видно, люди забыли того, кто так много славного сделал для них, и несправедливо поют славу другому.

Сережа опускается на траву рядом, берет меня за руку. Зачем? Меня уже нет здесь! Отпрянула. Отняла руку. Я словно падаю в пропасть — в вечность, что позади.

Дедала разбудили звуки кифары во дворе: то юный аэд пробовал струны. Полусонный взор скользнул по бревенчатым стенам и замер на падавшем в отверстие крыши снопе света, в котором хороводились танцовщицы-пылинки. Их пляска заставила вспомнить сон — он опять летал! Над морем. И опять, как и в прошлые ночи, его догоняла черная хищная птица, больно клевала обнаженное тело, а он не мог не то что ударить — отогнать, потому что должен был махать крыльями, чтобы не упасть в море.

От птицы несло едким мышиным запахом, и это больше всего досаждало Дедалу. Знакомый запах… Запах спальни Пасифаи под утро, ее огненно-красного ночного хитона, ее смуглого ненасытного к ласкам тела.

…Вставать не хотелось. Он то зажмуривал глаза, решая снова пуститься в путь — за другим, хорошим сном, то сквозь ресницы наблюдал пляску пылинок в световом колодце.

Аэд, словно почувствовав, что Мастер проснулся, запел.

— Кто не знает великого Дедала из Афин?!

Дедала знают басилеи и фараоны, свободные граждане и рабы, потому что кто, как не он, построил великолепные дворцы в Греции, Египте и теперь здесь, на Крите! Кто, как не он, смастерил волшебные самодвижущиеся автоматы в египетских храмах? Кто, как не он, изваял замечательные скульптуры!

Дедала знают мореходы и купцы, потому что кто, как не он, изобрел паруса и мачты и теперь долгий путь к Данепру и дальше — к Гиперборейскому морю — за желтым теплым янтарем стал короче!

Дедала знают атлеты, потому что кто, как не он, много раз первенствовал и в состязаниях на колесницах, и в силовых упражнениях, вмиг переламывал, юак жерди, бронзовые мечи! Кто, как не он, мог на охоте ударом кулака в голову свалить вепря!

Дедала знают строители всей Земли, потому что кто, как не он, изобрел прекрасные инструменты — коловорот, который просверливает каменные глыбы, и резец, что их обтачивает, и отвес, и рубанок, и набор топоров, а еще пилы и долота… — продолжал петь аэд.

Дедал усмехнулся: пилы и долота изобрел не он, а его племянник и любимый ученик Тал. Но что поделаешь с людской молвой? Во все времена приписывали народным кумирам и чужие заслуги.

— Дедала знают и любят боги, — громче, чем раньше, зазвенел кифарой аэд, готовя торжественный финал гимну, — потому что кто, как не он, уже при жизни стал столь славным, столь знаменитым!

— Любят боги! — горько покачал головой Дедал. — Любят боги! Тогда почему они допустили тот страшный роковой удар? И на Дедала — искусника и изобретателя, ваятеля и зодчего — легла мрачная тень убийства?!

Он крепко зажмурился, отгоняя видение — любимый ученик в объятиях кокетливой жены Дедала, его испуганное лицо и ее — насмешливое, вызывающее… Он тогда ударил, ударил кулаком в лицо, и его рука, привыкшая иметь дело с камнем, даже не ощутила боли. О, как зарыдал он тогда, увидев бессильно упавшее тело любимого ученика! Как он хотел вернуть назад ушедшее мгновенье…

Дедал застонал, стиснув лицо ладонями. Тогда он поддался животной ярости только на миг, и вот удален на годы от родины, от друзей…

Звонкий голос аэда умолк. Видно, он ждал, что хозяин выйдет на крыльцо и похвалит.

Длинный гимн сложил аэд во славу Дедала, но почему в нем не было ни слова о том убийстве?

Обеспокоенный этой мыслью, Дедал вскочил с узкого ложа. Обнаженный, вступил в столб света и тепла, стоял, раскачиваясь, высокий, статный, тонкий в поясе — юноша, да и только, если бы не серебро в русых кудрях, если бы не глубокие складки от крыльев носа к углам рта.

Почему аэд умолчал об убийстве? О нем же знают все… И Минос, давший ему убежище, вволю наслушался укоров.

Накинув рабочий хитон, он звонко прошлепал по глиняному полу в завешенный пологом угол. Там, на темном полу, распластались огромные пестрые крылья — для Дедала и поменьше — для Икара.

Кожаные крепкие ремни плотно обхватили пояс и руки Дедала, он пошевелил ими. Хорошо! Осталось закончить аппарат, который сможет поддерживать крылья в струе воздуха, — и прощай, Минос! Прощай, Пасифая! Прощай, неволя! Ах, Икар, если бы ты хоть чуточку был похож на искусника Тала! Если б ты хоть чуточку мог помочь отцу! Давно были бы готовы крылья…

— Приветствую тебя, певец! — хрипло поздоровался Дедал и откашлялся, чтобы показать — хрипит не от волнения, а от сна. Он стоял на резном деревянном крыльце в запачканном клеем и глиной хитоне, подперев бока, и аэд, шагнув ему навстречу из тени могучего тиса, восхищенно произнес:

— О, Мастер, если бы я был, как ты, ваятель, я бы воплотил тебя в камне, но я аэд, и я пою о тебе.

Дедал поморщился, сбежал с крыльца. Словно стараясь скрыться от палящих лучей весеннего солнца, быстрым шагом пересек двор, вошел в тень тиса, где готовили утреннее застолье слуги, и пригласил:

— Садись, аэд, поешь, набирай силы.

Того не нужно было уговаривать: после долгого заточения в темницах Миноса он испытывал волчий аппетит и лишь усилием воли заставлял себя есть медленно, пристойно.

Овечий острый сыр, густая пшенная каша с молоком, жареная птица и блюдо янтарного винограда с малым пифосом легкого вина — разве еда для двух крепких мужчин? Вскоре стол был пуст, и слуга смел крошки с досок метелкой.

— Длинный гимн ты сложил в мою честь, спасибо, — начал Дедал и улыбнулся, но серые глаза были невеселы, и аэд, заметив это, вскинул голову, отчего рассыпались по плечам желтые, как пшеница, кудри, — он весь внимание!

— Длинный гимн, — повторил Мастер. — Ты все знаешь обо мне, я много рассказал тебе, даже сокровенное. Так почему не сказал о причине изгнания из Афин? Разве забыл об этом?

— Не-е-т, — помедлив, протянул аэд. — Но это не для гимна.

— Разве у вас, аэдов, есть законы, по которым в гимне разрешается утаить правду, если она горька?

— Законов таких нет, — медленно проговорил аэд. — Но ты спас меня из темницы. Я не могу петь о тебе дурное.

Дедал тяжело налег на стол, так, что спина сгорбилась, плечи поникли.

— А если бы я не спас тебя, что бы ты пел? Что бы сказал об… убийстве? — с трудом разлепив губы, выдавил Дедал.

Певец встал, словно провинившийся ученик. Не зная, куда деть руки, тронул струны кифары, те жалобно дзенькнули, и Дедал вздрогнул.

— Наверное бы… — начал, еще не зная, что скажет дальше, аэд и вдруг, взглянув на притихшего Дедала, на его ссутулившуюся, будто ждущую удара спину, вдохновенно заговорил — Но ведь всем понятно: главное — твои заслуги, Дедал! Твои изобретения, которыми будут пользоваться благодарные потомки долгие века и петь тебе хвалу!

И певец, довольный тем, что нашелся, что сказать спасителю, уже уверенно тронул струны.

— А если не славу, а хулу? — тихо выговорил Дедал, но аэд уже не слышал — он пел гимн Гелиосу, озаряющему и согревающему все живое.

…Его бросили в темницу за песню о страсти Пасифаи к быку. В ней были насмешки не только над царицей Крита, но и над ее хитроумным супругом Миносом, что объяснил народу столь странное увлечение Пасифаи вмешательством богов: четвероногий избранник царицы, мол, не кто иной, как священный бык самого Посейдона, а любовь к нему внушил Пасифае — дочери Гелиоса! — сам Аполлон!

Если б не Дедал, просивший Пасифаю, а через нее Миноса за юного аэда, сидеть бы тому до скончания века в темнице, которых немало в подземельях нового Кносского дворца. Кто-кто, а Дедал знает, каково там узникам, — сам строил. Правда, застенки — по указанию Миноса. По его же распоряжению — лабиринт для несчастного плода любви Пасифаи — Минотавра, человека-быка, что теперь мечется в запутанных ходах подземелья и, не находя пути на волю, страшно ревет от безысходного гнева. И от этого рева содрогаются не только критяне, но и мореходы далеко от острова. Они и пустили страшный слух: мол, тех семерых юношей и семерых девушек, что Афины принуждены ежегодно присылать Миносу для обучения ремеслам, на самом деле пожирает Минотавр.

…Аэд на высочайшей ноте закончил гимн Гелиосу, а тот, будто все слышал в поднебесье, появился из-за тучи, и загорелись золотом волосы аэда, ресницы синих глаз и пушок на румяных щеках.

— Тебе не понравился мой новый гимн, Мастер? Ты мрачен! — участливо спросил певец.

— Я в неволе, аэд, она не лучше твоей темницы. Разве я могу быть счастливым?

— Но Минос так чтит тебя! — удивленно воскликнул певец.

— Пой, — попросил Дедал. — Пой. Ты хорошо поешь…

Но к звонким звукам кифары примешался пронзительный скрип, будто стая чаек противно запищала над домом. Первым уловил его аэд, тонкая рука замерла на струнах, румянец спал.

— То обоз от Миноса, — вслушавшись, успокоил его Дедал. — Экономят оливковое масло слуги басилея — не смазывают этих новых тележек — четырехколесных, ведь у каждой на два колеса больше! — пошутил Дедал.

— Обоз?

— Да. Минос посулил богатое вознаграждение за строительство дворца, к тому же сегодня срок выдачи содержания на неделю. Тим, разбуди Икара, — обратился он к старому слуге. — Скажи, подарки от Миноса прибыли. А вы отворяйте ворота, — бросил он другим рабам.

— Господин, подать парадную одежду? — вернулся с дороги Тим.

— Не надо, — усмехнулся Дедал, оглядев свой рабочий хитон. — И так хорош.

В распахнутые ворота уже въезжала нарядная колесница, управляемая молодым возницей. В ней важно восседал эконом басилея. Разгоряченное от зноя и вина лицо под белой широкополой шляпой пылало жарче его пурпурного плаща, и Дедал чуть заметно усмехнулся. Подбежавшие рабы приняли коротконогого эконома на руки и опустили наземь, как драгоценный сосуд. Дедал, встав из-за стола, шагнул навстречу, вежливо наклонив голову.

Эконом, подняв багровое опухшее лицо, торжественно произнес:

— Великий басилей Минос, законодатель и правитель, жалует тебя, Дедал, потомок Эрехтея, сына Земли…

И далее монотонным голосом он стал перечислять дары, указанные на глиняных табличках.

А рабы, согнувшись не столько от тяжести груза, сколько от страха перед стимулосом — плеткой надсмотрщика, прохаживавшегося тут же, суетливо таскали с повозок то кожаные мешки с деньгами — полуторапудовыми медными слитками в виде шкуры быка, то глиняные, ярко раскрашенные пифосы с медом, ячменем, пшеном, горохом, узкогорлые сосуды с вином, уксусом, оливковым маслом, то стопки керамической посуды и самой дорогой — оловянной.

Икар, выбежавший на крыльцо, с взлохмаченной русой гривой до пояса, с заспанными глазами — серыми и круглыми, разочарованно провожал взглядом дары, пока не увидел ларец.

— Дай сюда, раб! — вырвал он подарок из рук пригнувшегося чернокожего, заглянул внутрь. — Отец! Ожерелье из желтого камня с Данепра!

— Возьми себе, — досадливо махнул рукой Дедал и отвернулся, увидев, как сын опрометью побежал в дом, конечно к зеркалу. Теперь будет любоваться собой в его бронзовой глади.

— Ах, Икар, Икар! И в этом ты похож на франтиху-мать! Наряды, украшенья. Когда же дело?

А рабы все несли поклажу — связки вяленой рыбы, копченые окорока, сыры. Живи, ешь, пей — и строй.

Ничего не пожалел Минос для Дедала. Одного не дал — воли.

…Давно уже затих пронзительный скрип колес, осела пыль у ворот, а Дедал все стоял под тисом в той же напряженной позе, наклонив голову, будто все слушал маленького эконома.

— Как чтит тебя Минос! — тихо пропел аэд над ухом и смешливо прищурился.

«А, так он, верно, знает о Пасифае? — подумалось Дедалу. — И осуждает, хотя слагает мне гимны, а ей хулу».

Эта догадка обожгла сердце, он скользнул взглядом мимо аэда и прошел в дом. Тиму он приказал никого не впускать, а Икару не устраивать во дворе любимых его сердцу состязаний: «Мне нужна тишина. Буду работать».

Он весь день провел в мастерской, и к вечеру аппараты для крыльев были готовы.

Страшную усталость не сняла даже вечерняя прохлада, пришедшая на смену палящему зною. Он встал в струящийся через крышу столб воздуха. В квадрате смарагдового неба мигали, словно слезились, три звездочки, как тогда, десять лет назад.

— Заряна! Где ты? — вырвался крик. Как же сильна память человеческая, и как больно ранит через годы…

Гиперборейка с далекого Данепра, как живая, встала перед глазами. Рыжие кудри до пояса, стянутые бронзовым сверкающим обручем — веном, венком, отчего и зовут еще гиперборейцев венетами. Вытянутые к вискам зеленые глаза с карей крапинкой в левом, будто листики березы, тронутые осенью. Горькая усмешка в пухлых губах… Хороша была данепрянка! Но Дедал был женат. На самой красивой женщине Афин, как считалось, и на самой легкомысленной, как уже знал Дедал.

Но тогда, на острове Делос, где он осматривал храм, посвященный новым богам — Лето, Артемиде и Аполлону, — увидев приносящую дары данепрянку, он забыл о жене и сыне. Как завороженный, пошел за нею. А она, легко ступая, словно летела к морю, и холодный ветер с севера — бора — бил ей в лицо, развевая кудри. Он видел, как она села на камень у берега, но не решался подойти, пока не услышал её плач.

— Ты что плачешь? Кто тебя обидел? — вскричал Дедал, готовый тут же наказать обидчика.

— Я плачу о тех, кто остался там, на Данепре. Мать, отец, сестры и братья, весь мой народ.

Дедал знал печальную историю данепрянцев. Многие годы в их крае почти не выпадали дожди, иссохли посевы и пастбища. Многие племена уходили в другие земли — кто далеко на восток, кто в Малую Азию или за Данай-Истр, кто на острова Эгейского моря. Здесь на островах, их долго не хотели принимать, и странствовали они, прося пристанища, пока не сжалились над плачущими женщинами и детьми жители острова Астерия, как раньше назывался Делос. Здесь, по уверениям жрецов, Лето, дочь титанов Кэя и Фебы, родила от Зевса близнецов Артемиду и Аполлона, здесь им построен храм.

— Это наши боги, — возразила Заряна, как звали девушку с Данепра, услышав рассказ Дедала. — Лето — это второе имя нашей великой матери Лады.

Прозвища ее детей — Леля и Полель, но Леля еще и Дана, потому что дает животворную воду, ее реки — Данай, Данепр Данестр. А Полель — Аполлон — дарит свет.

Дана в давние времена разгневалась на наш народ, иссушила реки, родники и озера. Может быть, за то, что наши мужчины по примеру пришельцев с юга стали чтить Стрибога-Перуна, Белеса и других богов, забывая о Лето и Дане. И наше племя решило спастись от гибели — самые сильные из нас ушли, унеся с собой Лето, и поселились на Делосе.

… Дедал знал, что в здешнем храме хранится грубо обработанный деревянный идол Лето, в котором по вере родичей Заряны воплощена великая богиня-мать.

— Но наши девушки с Данепра каждую весну привозят сюда дары Дане, Леле и Полелю и остаются здесь навсегда служить им. В этот раз жребий пал на меня, — тихо жаловалась Заряна. — Мать радовалась, что я уйду от беды и выживу здесь. Но мне не нужна такая жизнь! Там, на Данепре, остались те, кто скорее умрет, чем оставит землю предков. И я хочу вернуться к ним. Помоги мне выбраться отсюда, Дедал!

— Но там голод и мор. Там опустели селения.

— Они выживут! Ты чувствуешь, какой холодный ветер дует с севера? Это наша бора! Оттого вы и прозвали нас гипербореями, хотя у каждого нашего племени свое имя. Но сколько наших, придя в другие земли, забыли свой язык, а дети уже не знают, в какой стороне родина. А я не могу забыть! Мне плохо здесь, Мастер!

— Подожди, — нерешительно сказал Дедал. — Я подумаю, как это сделать. Ведь жрицы не отпустят тебя… Значит, бегство? Одной бежать опасно.

— Тогда я буду ждать, Дедал, когда ты придумаешь, как мне бежать.

— Только я съезжу в Афины — мне надо закончить там дела. И скоро вернусь.

Он видел, как повеселела Заряна, как исчезла горькая складка у губ. А какие чудесные песни своей родины она пела ему! А когда он не понимал слов, переводила и заставляла повторить и запомнить. Влюбленный Дедал пообещал бежать на Данепр вместе с Заряной.

…Чисто звенел ручей в темноте, опьяняюще пахла лаванда, а Заряна доверчиво спала на плече Дедала, разметав по груди любимого пышные кудри.

О, как в этот миг мечтал он о том, чтобы его сумасбродная супруга сама ушла от него к другому и освободила его! Но она хитра — она не уйдет, потому что лучи славы Дедала падают и на нее, и кто знает, добивались бы ее так мужчины, превозносили бы над другими красавицами, если бы она была, скажем, женой неизвестного шорника или повара?

Тяжелый вздох готов был вырваться из груди Дедала, он, сколько мог, сдерживал его, чтобы не разбудить Заряну, и все ж он вырвался; стонущий вздох, и Заряна, очнувшись, быстро и мягко провела теплой ладонью по его лицу:

— Что тебя мучает, милый? Строгие нравы Афин? Так скоро мы будем далеко! Будешь строить города у нас… Ты же веришь, что выживет наш народ!

— Но ваши города деревянные! Недолговечные. Что останется от них через столетия? А я строю из камня — на тысячи лет, — ответил Дедал, тайно обрадовавшись, что пылкая данепрянка сама перевела разговор с опасной темы на строительство.

— Да, много у нас дубрав, и любим мы в жилье запах дерева, смолы. И наши мастера красиво строят! Над входом в дом — Ярило-Солнце, а на крышах и стенах — резные птицы Сирин и русалки — спутницы Даны. Но и камень у нас есть — белый.

— Нет, милая, — уже освободившись от плена ласк, твердо проговорил Дедал. — Я должен еще много построить здесь. А долг для мужчины превыше всего. И потом у меня сын.

Ничего не ответила данепрянка, только отпрянула, как от чужого, тряхнула кудрями:

— Ну, пора расставаться, Дедал, знаменитый Мастер.

И пошла легкой поступью от него, не оборачиваясь. А наутро он уезжал в Афины, и казалось, рвется из груди сердце к Заряне, будто предчувствует, что горькой будет разлука, что не найдет в себе сил Дедал перекроить свою жизнь.

Но вот чудеса: после Заряны его больше не трогало кокетство жены с другими, и даже когда она, убедившись в этом, разгневанная его равнодушием, стала изменять открыто, уколов ревности не чувствовал.

Та вспышка, что вызвала роковой удар, не ревность к Талу, не зависть, а скорее кара за измену общему делу.

…Три звезды в проеме крыши мерцали, словно источали слезы, как в ту давнюю ночь у ручья, на Делосе. Если ему удастся вырваться из неволи, все дороги приведут туда.

— Жди меня, Заряна! — прошептал он звездам.

Спать не хотелось. Он подлил масла в светильники, сразу в четыре, и при их ярком свете, при веселой пляске бликов по стенам — бревенчатым, как вся усадьба Дедала, в память о данепрянке — взялся за глину. Руки сами размочили сухой комочек в воде, размяли, что-то стали лепить… Дедал часто, задумавшись, не ведал, что делали его пальцы. Они словно жили сами по себе. На этот раз из бесформенного куска вырисовывалась голова бьпса с неистово ощеренной пастью, и ночную тишь сотряс яростный рев… Дедал, вздрогнув, смял глину, но рев продолжался, сотрясая густую, душную темь критской ночи. То не спалось несчастному сыну Пасифаи — уроду Минотавру. За этим мог последовать стук в дверь — Пасифая, проснувшись от рева, могла вспомнить о Дедале…

Мастер с яростью швырнул комок глины в угол, рухнул с размаху на жесткую скамью, служившую ложем, сдавил уши ладонями. Но рев пробивался и сквозь них. «О-о! О-о!» — трубно стонал несчастный, жалуясь всему свету на проклятый жребий, и этот стон странным образом действовал на Дедала, оживляя лицо Пасифаи — смуглое, с карими огромными глазами — в половину маленького треугольного лица. Небольшая головка на крупном, начинающем полнеть теле кивала ему, руки жадно тянулись… В Дедале, как всегда при воспоминании о Пасифае, взметнулась смесь чувств — ненависти, раскаяния, желания…

От громкого стука в дверь он вскочил, встревоженный, напрягшийся.

— Мастер, госпожа зовет тебя! — знакомо рыкнули за дверью. Медлительный Тим, конечно, опять не успел предупредить хозяина, пропустил стража Пасифаи и теперь плелся следом.

— Иди. Я приду сам, — крикнул Дедал и поспешно сорвал рабочий хитон.

Рев стих, но тишина не пришла — навалилась. Слышен стал дальний рокот моря.

— Тим, подай другую одежду, — тихо попросил слугу, отводя глаза. — Новый синий хитон.

Узкие улочки скоро вывели его к новому дворцу. Даже в темноте было видно, как огромен построенный им лабиринт. Двуострой секирой — лабрисом — священным предметом для критян распластался вдоль моря, темный сейчас и безмолвный. Только на втором этаже не спали — слышался жалобный плач, то, видно, юная Ариадна проснулась от рева братца, и ее доброе сердце разрывалось от жалости к нему.

Дедалу нравилась Ариадна, милая, улыбчивая. Он даже подарил ей игрушку — клубок удивительно тонких и крепких нитей: как ни дергай, не порвутся, а нитей в клубке столько, что хватит опоясать весь город.

Дедал ускорил шаг. Знакомая калитка в саду отворилась без скрипа, ковры на мраморных ступенях и в коридоре заглушили быстрые шаги, ноздри раздулись от щекочущего запаха благовоний — Пасифая ждала.

— О-о, как ты до-о-олго! — простонала она, привстав с пухлого ложа и протягивая руки. Огненные отсветы единственного светильника ласкали ее смуглое тело, окрашивая в цвет красной бронзы, дрожа, пробегали по оранжевому, как костер, покрывалу, и Дедал, ответно протянув руки, шагнул к этому костру…

— Ты любишь меня, Дедал? — спросила Пасифая, возложив головку, как когда-то Заряна, на грудь Дедала.

— Недостойно мужчины говорить о чувствах, — кашлянув, заученно ответил тот. — Но я здесь, с тобой, по первому твоему зову!

Пасифая улыбнулась, на миг успокоенная, но вскоре снова подняла голову в тревоге:

— Но почему ты так молчалив? Ты скрываешь что-то? Я делаю все, что ты попросишь: заставляю Миноса доставать для тебя нужный камень и металл, нанимать лучших ремесленников, покупать самых сильных рабов-камнерезов, освобождаю пленников и даже преступников, как этого клеветника — аэда! А ты скрываешь от меня свои мысли и дела! Ну, хочешь, стану твоей женой, если умрет Минос? Он так болен!

— Нет! — вырвалось у Дедала.

— Что-о?

— Я сказал — нет, я не хочу, чтобы умирал Минос — это мудрый правитель. А я — я всегда буду с тобой по первому зову.

— Поняла тебя, Дедал! — Глаза Пасифаи сузились, превратившись в темные сверкающие щелочки. Треугольный подбородок задрожал. — Ты не любишь меня!

— С чего ты взяла? — принялся успокаивать он, отвлекая ее поцелуями, и преуспел в этом.

Но перед уходом он обернулся, и его обжег ненавидящий взгляд. Дедал медленно ступал по дорожке сада, встревоженный разговором с Пасифаей, когда увидел прогуливающегося Миноса. Правитель еще издалека улыбался.

— Догадывается или знает о нас с Пасифаей? — кольнула тревога. — Скорее всего догадывается, но не хочет терять хорошего мастера. Наложниц у него предостаточно, а Пасифая к ним не ревнует.

Дедал почтительно поклонился, Минос милостиво кивнул в ответ, растянув в улыбке толстые губы.

— Выискиваю недоделки, — объяснил свое появление в саду в столь ранний час Дедал и, не решившись взглянуть в глаза, уставился на красный, в белых точках угрей нос Миноса.

— Похвально, Мастер. Я вот тоже осматриваю сад, но пока доволен — все превосходно, а статуи твои великолепны!

Правитель поднял голову, разглядывая ближайшую Дедалову работу. Древнее божество луны и воды у гипербореев-данепрян и амазонок, а теперь у критян — великая Дана, с руками, обвитыми змеями, стояла, задумавшись. У нее были вытянутые к вискам большие глаза и горькая усмешка в углах пухлого рта.

— Пришлись ли по вкусу мои дары? — осведомился Минос.

— Благодарю за них. Но лучшим даром была бы для меня поездка на материк. Ненадолго.

— Куда? В Афины ведь тебе нельзя! — притворился непонимающим Минос.

— Нет, не в Афины. В Малую Азию, в Трою, на Делос. Там много данепрянцев, они прекрасно строят из дерева, я хотел бы посмотреть.

— Никто и нигде не может строить лучше Дедала, — отмахнулся Минос. — Я никуда не отпущу тебя.

Это было сказано твердо.

…Дедал застал дома обычную картину. Икар, узнав от Тима, что отца нет, затеял состязание по стрельбе из лука. Пятеро сверстников, выстроившись в ряд, метали стрелы в ствол молоденького кипариса, а гурьба девчонок, рассевшись по скамьям вдоль частокола, рукоплескала каждому меткому выстрелу. «Ну конечно, Икар без публики не может».

— Сын, попрощайся с друзьями. У меня к тебе дело, — сурово проговорил Дедал.

Икар снял бронзовый сверкающий шлем с перьями, вытер пот с лица.

— Но, отец…

— Жду тебя в мастерской, — поднял руку отец в знак того, что не собирается обсуждать свои решения.

Вскоре в мастерскую вошел понурый Икар и замер на пороге, подперев косяк плечом. Светлые длинные — до пояса — волосы, разделенные по критской моде на пряди, оплетенные тонкой тесьмой, закрывали полкорпуса — так худ и мал был Икар.

— Подойди сюда, сын. Видишь крылья? Они помогут нам вырваться на свободу.

— Это крылья? На них можно летать? Ой как интересно! — вскричал Икар. — Если бы полететь над Кноссом, чтобы все видели!

— Нас никто не должен видеть, — оборвал Дедал. — Мы скрытно пойдем в горы и опробуем крылья. Потом оставим их там до полета. Если об этом хоть одна душа узнает, нам несдобровать. Слышишь? Хоть единая душа! Запомни!

— Запомню, — повторил испуганный Икар. — Но разве нам здесь плохо, отец?

Жалость пронзила сердце Дедала. Он привлек сына и, поглаживая по плечам, растроганно сказал:

— Ты вырос в неволе, Икар. Ты плохо помнишь родину и совсем не знаешь, что такое свобода. Но ты узнаешь и тогда поймешь, какое это счастье — быть свободным! А сейчас просто слушайся меня, ладно?

Кто-то поскребся в дверь. Дедал, оставив Икара, рванулся к ней, беспокойно оглянувшись на крылья.

— Кто?

— Господин, плохие вести!

— Тим? Входи.

— Господин, — на побледневшем лице Тима проступили желтые веснушки. — Прибежала Тая, что в прислугах у Миноса. Она слышала, как госпожа Пасифая просила басилея заточить тебя в подземелья лабиринта. Она боится, что ты задумал побег. Правитель сказал: «Хорошо, завтра».

Дедал увидел, как крупными каплями пота сразу покрылось лицо Икара, и еле успел подхватить падающее легкое тело.

— Воды! Дай скорее воды, — крикнул он Тиму.

— Полежи здесь, — сказал он сыну, когда тот очнулся. — А ты, Тим, запрягай мула.

— Но Тая хочет проститься с тобой. Она плачет.

— Нет времени, Тим, да и лишнее это, — качнул головой Дедал. Через час из усадьбы выехала непомерной ширины тележка, которую лениво тащил коротышка мул. Упрямца подгоняли трое рабов в серых грубых хитонах. Стража, охранявшая дорогу из Кносеа в покоренный Фест, а оттуда в гавань Комо, поленилась даже спуститься с вышки, и так ясно, что рабы Мастера едут в горы за глиной или камнем.

Поднявшись высоко в горы, один из рабов скинул грубый хитон и остался в широкой набедренной повязке, на которой висели топор и сосуд.

— Осторожней снимай рогожи, Тим, не повреди крыльев, — сказал Дедал. — Когда тебя спросят, ты ничего не видел, ничего не знаешь. И спасибо тебе за все!

— Слушаю, Мастер, — всхлипнул Тим. — Но… эти крылья! Выдержат ли они?

— Иди, Тим, иди. И не беспокойся, — подтолкнул его легонько к повозке Дедал. — По дороге наложи побольше хворосту на тележку.

Икар все время молчал, он даже забыл попрощаться с Тимом, а когда тот подошел к нему, ткнулся, всхлипнув, носом в плечо: Тим заменял ему в детстве няньку.

Они дождались, когда стих стук колес, и Дедал показал Икару, как надо привязывать ремни, как удобнее устраиваться в кожаном седле под треугольными крыльями и как, дергая за трос, управлять аппаратом за спиной, чтобы лететь на одной высоте.

— А если переменится ветер? — со страхом спросил Икар.

— Не переменится, — успокоил отец. — Я изучал эти ветры все годы, что жил здесь. Они дуют весной только на северо-восток, потому так быстро мореходы достигают Малой Азии под парусами. Но прошу тебя, не выходи из воздушного потока, ни за что не поднимайся выше: крылья не будут держать вне струи. Лети только следом за мной. Ты все понял?

— Все. Я буду лететь за тобой, — повторил сын. Он очень повзрослел за один день. Складка пролегла на переносице, и что-то дедаловское, напряженно ищущее появилось во взоре.

— Ну, сынок, не бойся, — весело сказал отец, подбодряя Икара. Осторожно волоча крылья — два удлиненных треугольника, на которых была туго натянута материя с наклеенными пестрыми перьями, они прошли к обрыву над морем. Ветер здесь был так силен, что спаянные прочным клеем крылья громко затрещали.

Хрустел песок под ногами, тревожно вскричала какая-то птица, а рокот моря перебивала тихая песня ручейка.

«Заряна! — мелькнула радостная мысль. — Скоро, теперь уже скоро я увижу тебя!»

Сосуды были полны, и Дедал не позволил Икару напиться из ручья:

— Ты можешь сломать крылья.

— Позволь, отец, я обмакну лицо. Мне жарко! — взмолился юноша.

— Ты можешь сломать крылья! Над морем нам станет прохладно.

Странные аппараты за спинами зажужжали, крылья распластались в воздухе и потянули людей за собой. Дедал шагнул со скалы в ревущую пропасть, и крылья, красиво паря, понесли его вперед.

— Оте-ец! Как красиво! Мы летим прямо к солнцу! — воскликнул Икар и тоже ринулся в пропасть.

Аэд стоял в тронном зале дворца, украдкой разглядывая дело рук Дедала — розовые стены, расписанные фантастическими зверями и растениями, черные мраморные колонны, белые пифосы с маслом — светильники, погруженные наполовину в серый пол. Изображения двуострых секир на стенах. На розовом троне — Минос, на приступочке — Пасифая.

— Так ты сочинишь хулу на Дедала? — решив, что аэд не расслышал вопроса, переспросила царица.

— Я уже сказал, — простонал певец. — Я только что сочинил гимн. Его разнесут мореходы во все концы. Как я могу теперь сочинять хулу? Может быть, кто-нибудь другой? — Он умоляюще взглянул в глаза Пасифае и тут же осекся.

— Нет, — жестко усмехнулась Пасифая. — Ведь это именно ты у нас большой мастер сочинять хулу!

Аэд упрямо опустил голову.

— Ты не понимаешь самого главного, юнец, — тебя не просят! Тебе приказывают! Если завтра на празднике Дионисия ты не будешь хулить Дедала, окажешься снова в темнице, и тогда уже навсегда.

Аэд вздрогнул. Страшная картина сырого, холодного подземелья мелькнула перед глазами.

— Ну а если ты сочинишь хулу и хорошо ее исполнишь, — заговорил Минос, — мы сохраним тебе жизнь. Мы можем, например, — и он потер земляничный нос, — отправить тебя на маленький далекий остров, где есть дичь, рыба. Дадим зерна. Живи!

— Что я должен сочинить? — хрипло спросил певец.

— Что Дедал — убийца, убийца, убийца! — вскричала женщина. — И убил он ученика не из ревности, а из зависти к его таланту! Понял? Что он бесчестно обманул дочь славного Гелиоса — Паснфаю, которая лю… — она запнулась, — которая много сделала для него! Что он был развратником, сластолюбцем.

— Довольно! — взорвался Минос. — Главное не это… Он неблагодарный. Сбежал от Милоса, который дал ему приют, и потом он трус!

Аэд вздрогнул и ненавидяще взглянул на Миноса..

— Почему трус?

— Потому что он не полетел к Гелиосу, как смелый Икар. Икар — вот герой! Ты понял мою мысль, певец? — строго переспросил басилей.

— Не очень, — прошептал тот. Он стоял, покачиваясь. В пламени светильников было видно, как побледнело его лицо.

— Ты должен закончить хулу гимном отважному Икару, понял? Героем в памяти людей должен навсегда остаться он, а не отец. Запомнил?

Жалобно тренькнула кифара на груди аэда — дрожащей ладонью он прикрыл всхлипнувшие струны…

…Мореходы решили пристать к этому пустынному островку потому, что кончилась вода. Пока матросы заполняли бочонки у родника, купец, сопровождавший товар, — грузный, страдающий водянкой человек лет сорока — забрел в единственную здесь хижину.

— Давненько тут никто не останавливался, — обрадовался хозяин, — такой же седой, как гость, но тщедушный, сгорбленный и быстрый в движениях. У него было иссохшее то ли от скудной, пищи, то ли от солнца лицо и синие глаза, источавшие страдание.

— Могу угостить вином из дикого винограда. Немного кисловато, но холодное — пифос зарыт у родника, — предложил хозяин.

— Нельзя мне, — показал на отекшие ноги в веревочных сандалиях купец. — Только нужда заставляет пускаться в странствия — детей у нас с супругой нет.

Гость с присвистом вздохнул, оглядел убогие стены, остановил взгляд на кифаре.

— Ты что — аэд, рапсод?

— Нет, — поспешно заверил хозяин. — Это так — память.

— Сколько тебе лет?

— Много. Очень много. Может быть, сто или больше. Я сбился со счета. Боги не пускают меня в царство теней, где бы я испил воды Деты и забыл… все забыл. Они хотят, чтоб я жил и видел…

— Что ты можешь увидеть здесь? Живешь один и не знаешь, что делается в мире.

— Отголоски доходят. Слышал, что давным-давно Тесей, сын царя Эгея, убил несчастного Минотавра. Ариадна вручила ему нить, чтобы он не заблудился в лабиринте. Слышал, погибло царство Миноса под огненным пеплом, что выбросила разгневанная Гея.

— Да, это так. Теперь ахейцы владеют Критом и собираются воевать Трою. За троянцев выступают их родичи-фракийцы с Даная и Данепра. На их стороне сам Зевс, Аполлон и Артемида. Раздоры среди людей, раздоры среди богов! Народы от войн слабеют. А с севера грозят Греции дорийцы. Тревожно!

— А что говорят о… Дедале? — тихо спросил хозяин и сцепил сухонькие ручки на груди, словно умоляя о чем-то.

— Какой Дедал? Убийца?

— Изобретатель, — робко возразил хозяин. — Парусов, инструментов. И зодчий, ваятель…

— Ну, он в самом деле что-то строил и изобретал, — усмехнулся ахеец. — Но все знают: плохой был человек. Убил ученика из зависти к его талантам. Какие-то недостойные истории с женщинами… Одна данепрянка искала его по всему свету.

— Нашла она его? — встрепенулся хозяин.

— Опоздала. Отравил его в Сицилии царь Кокалус за обиду, нанесенную дочерям: они полюбили Дедала и убили ради него Миноса, примчавшегося за ним в Сицилию. Сластолюбец! — убежденно закончил он.

Хозяин поник головой и спросил еле слышно:

— А Икар? Что говорят о нем?

— О, это герой! Остров, где он разбился, зовут Икарией, а море — Икарийским, спортивные праздники — «Икариями». Многим юношам не дает покоя слава Икара: они строят крылья, чтобы летать!

— Но ведь он погиб, не выполнив приказа отца, бедный юноша! Он просто озяб и хотел согреться в лучах солнца. А крылья построил Дедал!

— Важно ли, кто построил? Славу воздают героям, а Дедал — безнравственный человек, — раздраженно ответил купец.

— Ахеец! Пора в путь! — донеслось с берега.

— Ну, мне пора, зовут, — тяжело поднялся тот и снова взглянул на кифару:

— А что это на ней порваны струны? Что не починишь? Играл бы, пел!

— Я же сказал тебе, я не аэд и не рапсод, — тихо, но твердо обронил хозяин. — И никогда не был певцом.

…Что это? Так болит тело, каждый сустав, каждая мышца. И так трудно сделать вдох, будто совсем нет воздуха в легких. «А-а!» Чей это крик? Мой? Почему такой туман? Куда это бегут жужелицы, скакнул с былинки и шлепнулся на чью-то руку, покоящуюся на траве, кузнечик. Какая знакомая рука… Белый шрам у запястья… Сережа… Милый мой… А кто это за беломраморным столом? Ричард, Курт, Марсель… Что делает здесь древний старец с кифарой в реющем на ветру ветхом хитоне… А, он хотел рассказать о Дедале…

А что это все так удивленно воззрились на меня? Потому что я кричала? У Сережи дрожат губы и тает в глазах обида.

Правда, я обидела его недавно. Или давно? Я жила на Делосе, любила Дедала и искала его по свету… А как же Сережа, мой Сережа? Где был он?

— Мы выслушали твою песнь, аэд, — услышала я ровный голос Ричарда. — Чего ты хочешь? Восстановить истину через тысячелетия? Но мы всего лишь жюри спортивных соревнований. Что можем мы?

— Мы можем переименовать «Икарии» в «Дедалии»! — воскликнул Марсель. — Это будет справедливо. А что Дедал любил женщин, это не грех, — И он приосанился, красавец Марсель, пригладив усы мушкетера.

— Если бы рассказали правду о Дедале в прошлые времена, его бы многие простили, — перебил Марселя Курт. — Но теперь человечество возродило Любовь, Верность. Пусть Дедал гений, но он предал Любовь! Он жил, кривя душой! Как считаешь… ты, Ричард, и ты, Сергей?

— Я всегда за истину и справедливость, — ответил Ричард. — А ты, Сергей?

Сергей молчал, опустив голову.

«Что же ты, Сережа, что ты? Ты сердишься на меня за Дедала? Но ведь его любила не я, а Заряна. Давным давно. А я Ольга, и я люблю тебя. И мой Дедал — ты, — повернувшись к Сергею, молила я. — Прочти мои мысли, Сережа!»

— Я не знаю, как решить, — хрипло ответил Сергей и повернулся ко мне. О чем-то просили меня родные глаза. Еще раз повторить слова признания?

Снова вспомнились стихи:

«Я не знаю, почему во мне проснулась память Заряны, — глядя в родные глаза, думаю я. — Но я, Ольга, люблю тебя. Ты мой Дедал. И сколько ты еще изобретешь для людей…»

Но Сережа то ли разучился угадывать мои мысли, то ли осерчал.

— Я тоже за справедливость, — говорю тогда я, обращаясь к Ричарду.

— У тебя нет права голоса, — оборвал Ричард. — А придется голосовать.

Старик понял, что это значит. Рухнул на колени, тихо заговорил:

— Значит, я не смог как следует поведать вам о Дедале, раз вы не полюбили его. Да, я плохой аэд, потому что однажды предал друга, и боги отняли у меня за это дар слова. Но я так устал жить, о как я устал жить! Пожалейте меня!

Ричард моргнул, отвернулся — проняла его жалоба старика.

— Кто за то, чтобы назвать «Икарии» «Дедалиями»? — дрогнувшим голосом спросил он.

Курт демонстративно сложил руки на груди. Марсель забарабанил пальцами по столу в явном замешательстве.

«Ну, что же вы? — хотелось крикнуть мне. — Испугались правды? Ну да, Дедал ошибался, да, убил, но он страдал! Он выстрадал прощение, как и предавший его аэд! Три с половиной тысячи лет назад… Как долго не прощает их человечество!»

Сережа, будто услышав мой безмолвный укор, повернулся, глянул понимающе.

Я подсела к нему и, обхватив руку, прижалась к плечу, как всегда.

— Так кто за «Дедалии»? Прошу поднять руку, — еще раз воззвал Ричард…

— А какими были крылья Дедала? — прерываю я Ричарда и вижу, что попала в точку: это заинтересовало всех, начались догадки, пошли споры. Все будто обрадовались, что голосование отложили, и делали вид, будто не замечают, как тихо уходит от нас старый рапсод, такой маленький и легкий, что под его босыми ногами не сминаются травы… Щемит сердце от жалости, и я кричу:

— Он уходит!

— Кто? — удивленно спрашивает Сергей.

— Аэд! Неужели мы отпустим его, не поможем?

— Какой аэд? Что с тобой? — участливо спрашивает Ричард.

— Замечталась, — объясняет Сергей. — Вы же знаете, какая она фантазерка.

Виталий Бабенко
ДО СЛЕДУЮЩЕГО РАЗА

Фантастическая юмореска

Худ. Б. Мокин

Радость — вот как мы назвали планету. А почему так назвали, непонятно. Оставалась бы лучше с реестровым индексом — ОЗТ/11/0,8 — Арктур-4 — и дело с концом. А то Радость! Не нарадуешься тут…

Реестровая номенклатура расшифровывается просто: ОЗТ — планета обитаемая земного типа; цифра «11» означает, что обитаемых планет по сей день нашли ровно десять, Радость — одиннадцатая по счету; 0,8 —гравитационный показатель; Арктур, понятное дело, это альфа Волопаса, а наша ОЗТ — четвертая планета в системе.

Слова «не нарадуешься» относятся к тому самому моменту, как мы с Сашкой очутились в пустыне. Вообразите: жара под тридцать градусов, над головой зеленоватое небо, огромный красный шар Арктура, и во все стороны, до самого горизонта, пустыня: песок, песок, песок… Оранжевого, заметьте, цвета. Откуда песок? Почему песок? Ведь НЕ МОЖЕТ здесь быть никакой пустыни. Ответа нет…

Впрочем, начну по порядку… Вышли мы из «игольного ушка»… так принято называть у нас прохождение через калач Баженова (по известной поговорке: «Легче верблюду пролезть через игольное ушко, чем богатому попасть в рай»), а вернее, протискивание корабля сквозь вакуум-капилляр; кстати, отсюда и далеко не поэтическое прозвище корабля — «Верблюд»… Так вот, вышли мы из «игольного ушка» в системе Арктура, нашли четвертую планету — так значилось в задании — и легли на круговую орбиту. Эта самая Радость наша как за семью печатями: густейший вокруг нее слой облаков. Очень похоже на Венеру. Как мы ни крутились, как ни меняли наклон орбиты, «окон» не нашли.

Разумеется, принялись за инструментальную разведку. Сразу же обнаружили мощное магнитное поле, но радиационные характеристики были минимальными, зато на всех диапазонах радиоволн шум невероятнейший. Голоса, сигналы непонятные, какое-то тиканье, бульканье, воркотня, бормотанье, шепот, свист, шипение. То словно горло прочищают, то жужжат, то икают где-то. Наконец, музыка!.. Не то чтобы заслушаться можно было, но ведь музыка, трижды прокляни и помилуй! Конечно, название сразу определилось: Радость!

Что у нас на корабле поднялось, передать трудно! Все ликуют, целуются, кричат, слов разобрать невозможно. Мы идем на Контакт! Вот уж повезет, так повезет! Вышли в свой первый стажерский полет, и пожалуйста: ЦИВИЛИЗАЦИЯ! Да еще высокоразвитая — на уровне радиоэпохи.

Видно, от радости, от упоения Открытием все мы несколько тронулись. Иначе не могу объяснить те серьезнейшие нарушения основных инструкций, которые были допущены нами в первые же часы.

Странности начались с зондирования. Первый зонд прошил облачный кокон, и на минуту на нашем большом экране распахнулся подоблачный мир — россыпь островов в безбрежном океане. Очень нам понравились эти острова. Они казались теплыми, ароматными: зелень лесов и рощ, пляжи, мягкие волны, уютные города, ласковый ветерок…

Высота зонда была порядочная — около двадцати километров; ждать, пока он пройдет глиссаду снижения, нам не хотелось, поэтому Павел, командир наш, попросил максимально увеличить «картинку». Тут-то все и кончилось. Все! «Телега» — телеметрия то есть — затуманилась, расползлась, как гнилое тряпье, почернела, словно тлеющая бумага, и канал связи лопнул, большие и малые экраны потухли. Оглох и ослеп наш зонд, погрузился в какую-то чернильную лужу и даже «прощай!» не сказал.

Второй аппарат мы ухнули вниз с рекордной быстротой — через тридцать две секунды после потери первого. Этот расстался с жизнью еще в облаках. В ту же братскую могилу попадали и третий, и четвертый. Досадно было и ошеломительно: на пустом месте — в безобидной и дружественной атмосфере — зонды вдруг кончают жизнь самоубийством. Было у нас в запасе еще несколько серий, но поняли мы: бесполезное дело. Как быть дальше? Спускать разведчиков! Вот вам и первый промах: не разобравшись с зондами, с цивилизацией на планете, пошли на откровенный и безрассудный риск. Это ведь потом обнаружилось, что зонды целехонькие покоятся на борту — в гнездах трюмного отсека, а тогда мы и понятия не имели, куда они делись. Нет, что ни говорите, а ложно понятый героизм вовсе не украшение человеческой цивилизации.

— Ребята, а вы заметили — после первого зонда весь радиофон исчез? — вдруг произнес кто-то из телеметристов.

Мы переглянулись. Действительно, все это время эфир безмолвствовал. Что-то мы не так сделали, какие-то правила игры нарушили. Цена ошибки — четыре зонда, напичканные очень и очень дорогостоящей электроникой.

— Так… — Командир пригладил волосы, кашлянул, затем поскреб ногтем несуществующее пятнышко на пульте. Как-никак, а решение нужно было принимать ему, и только ему. — Дело, друзья мои, серьезное. Как вы знаете, жизнь наша определена и предопределена инструкцией. Инструкция нам бог и одновременно порог. Но не было и нет еще на свете инструкции, которая проясняла бы положение насчет доброй воли, исключала риск и предоставляла выбирать род смерти по желанию. Короче, кто пойдет на десант?

Пойти хотели, разумеется, все (я, помнится, удивился даже: к чему это Паша произнес такую душещипательную тираду?). Бросили жребий. И получилось так, что нам с Сашей — двум девятнадцатилетним стажерам Центра дальней космической навигации — выпала честь первыми ступить на поразительную планету, опрометчиво названную Радостью.

…Посадочная капсула на нашем жаргоне носит название «жук». Сходство, надо заметить, действительно немалое. Во-первых, при прохождении атмосферы раскрываются парашютирующие лепестки — совсем как жесткие надкрылья у хруща, только их шесть штук в соответствии с шестигранной формой аппарата. А после посадки — на реактивной, разумеется, тяге — выдвигаются шесть ног, и бегает такая капсула по пересеченной местности довольно резво. Места в ней — на двух исследователей. Планетологи в свое время разные прозвища давали: и «скарабей», и «танк-бегунок», и «иноходец» (тут двойной смысл был: во-первых, капсула действительно передвигается иноходью, а во-вторых, предназначена для того, чтобы ходить по иным мирам), но прижилось одно — просто «жук», и все.

Итак, мы с Сашей устроились в капсуле, проверили энергоблоки, телеметрию, управление и под традиционное «Ни пуха, ни пера!» отвалили от корабля. А как только погасили скорость, к нам снизу рванулись облака. Началось свободное падение.

…Испуга, честно признаюсь, не было. Были горячка нетерпения и ожидание сюрпризов. И сюрпризы начались! Заплыли мраком экраны — ладно, бог с ними. Замолчали динамики — и это можно стерпеть. Отказал передатчик — тоже не конец света. Но вот что самое главное: мы уже выпустили лепестки, уже прошли, судя по высотомеру, облака, а в иллюминаторах черным-черно. Это на дневной-то стороне!

Почему-то стало душно. В неярком свете кабины я отчетливо видел капли пота на лбу Александра, а мысль была — и у меня, и у него — одна: как бы в море не угодить, как бы сесть хоть на крохотный клочок суши, но шансов на столь удачную посадку было прискорбно мало. Потом погасли и лампы. Мы воззрились на светящуюся шкалу высотомера, и губы наши шевелились, повторяя показания: «Тысяча метров… пятьсот… сто… двадцать пять…» Автоматика включила двигатели. Я всем телом ощутил, как под капсулой ударили мощные реактивные струи. Если сейчас извне донесется шипение — свист обращающейся в пар морской воды, значит, мы в чужом океане, при полном неведении погодных условий, — завал! Надо немедленно давать форсаж. Однако… шипения не было. Мы мягко сели на твердую почву.

Почти моментально чернила за иллюминаторами словно ветром сдернуло. В кабину хлынул червонный поток света. Вокруг капсулы расстилалась оранжевая пустыня. С корабля же нам виделись веселые зеленые острова. Что за чертовщина?

Я привел в действие механизмы шести коленчатых ног и пощелкал клавишами экспресс-анализатора. Зажглись несколько табло: состав воздуха — полный аналог земного, давление — семьсот миллиметров ртутного столба, состав почвы — чистый кварц с примесью окислов железа, вероятность вредоносных микроорганизмов, бактерий, спор и прочих прелестей патогенной флоры — сплошные нули до девятого знака после запятой…

Мы с Сашкой одновременно схватились за рукоятку люка. Увы, это был последний механизм, который нас послушался. Ирисовые створки бесшумно раздвинулись, с легким хлопком уравнялось давление, и… все стрелки, все зайчики и все индикаторы дружно прыгнули на нуль. Пульт отключился. Напряжения в сетях как не бывало. Жужжание пульсации в аварийном блоке с микрореакторным дублированием и двойной защитой медленно смолкло.

— Саш, а Саш, — почему-то шепотом позвал я. — По-моему, нам крышка. Это совсем другая планета…

Щурясь от яркого света, Саша высунул голову в люк и долго-долго стоял так, оглядывая горизонт.

— Нет, Костик, — наконец сказал он. — Планета та самая. Просто нашего «жука» кто-то опустил в формалин…

…Вторые сутки мы бродили по песку, стараясь не терять из виду капсулу. Компас здесь был без надобности: магнитное поле отсутствовало начисто. Питания и воды хватит на две недели, еще есть НЗ — дополнительные пять суток надежды, а дальше что? Даже если чудом заработает передатчик, какие новости мы сообщим? Торчим в песках, а где они находятся, понятия не имеем. Океан при ближайшем рассмотрении оказался кварцевой пустыней. Тучи обладают любопытным свойством: если смотреть сверху, они есть, если снизу — их нет. Да что передатчик! Огня и то не добудешь, чтобы еду согреть: не из чего и нечем…

И вдруг в воздухе появилась ворона. Точнее, это потом обнаружилось, что ворона. Мы с Александром устроились в тени капсулы и жевали сухие мясные галеты, запивая их холодной кофейной бурдой: не оставалось ничего другого, как размешивать порошок растворимого кофе в теплой воде, нагретой на солнце. Близился вечер. Радостианские сутки длятся тридцать семь с половиной часов, день длинный, «сиеста» тянется долго, поэтому мы размякли, устав от жары, и сидели молча. Внезапно Сашка больно схватил меня за локоть и указал вверх. Над «жуком» кружила черная точка. В следующее мгновение Александр метнулся в капсулу и вернулся с биноклем и карабином в руках.

— Ты не поверишь, — сказал он после минутного созерцания. — Ворона.

— Как ворона? — Я даже испугался.

— Обыкновенная, черная, — он пожал плечами и прицелился.

— Саша, может, не надо? Может, подождем? Пускай снизится, поближе разглядим. Ну откуда здесь ворона?

— А если улетит? И потом, заряжено-то не пулей, а ампулой со снотворным.

Щелкнул выстрел. Ворона резко вильнула в сторону, сложила крылья, спикировала и уселась прямо перед нами, шагах в трех.

— Вы что, обалдели, что ли? — возмущенно сказала она на прекрасном русском языке.

Саша выронил карабин. Я ахнул и сел — не сел, а плюхнулся — на ступеньку трапа.

— Нет, я спрашиваю, вы что, с ума посходили? — продолжала ворона. — Вот так летишь себе, не смотришь по сторонам, чуть зазеваешься — и привет! — уже пуля в кишках сидит. Каково, а?

Я взглянул на Сашку и покрутил пальцем у виска. Он согласно закивал и надавил себе на глазное яблоко. Я повторил прием. Ворона двоилась. Прикусил губу, по-моему, до крови. Больно. На галлюцинацию, следовательно, не похоже.

Ворона, очень знакомо наклонив голову, с интересом наблюдала за нашими манипуляциями. Почистила клюв, затем глубоко погрузила его в песок и вытащила жирного розового червяка. Проглотила.

— Только не вздумайте меня своими галетами соблазнять. Я птица разборчивая и неподкупная: на гадость вашу и смотреть не хочу. А червяков здесь полным-полно.

Ворона каркнула. Тут же — словно по сигналу — из песка полезли отвратительные, в большой палец толщиной, глазастые черви. Меня затошнило.

— То-то же, — наставительно сказала птица. Она, казалось, была отменно довольна. Каркнула еще раз, и червяки утянулись в песок. — Впредь не пуляйте, не подумав. А то пускай на планету всякого. Как увидят что живое, сразу же палец на спусковой крючок. Прямо какие-то trigger-happy[12]. Really, trigger-happy — that's the word[13].

Я вздрогнул. Ворона, очевидно, могла спокойно перейти на английский язык и трудностей не испытала бы.

— Я не пулей стрелял, — внезапно сказал Сашка. Бог ты мой, он… оправдывался! — Я стрелял ампулой со снотворным.

— А мне откуда это знать?! — осерчала ворона. — Будто я разбираюсь, чем меня угостить хотят. Впрочем, раз не пулей — я вас прощаю. А снотворное свое заберите. Мне оно как-то ни к чему. У меня и так сон нормальный. — И проклятая птица выплюнула на песок нашу ампулу.

Затем захлопала крыльями, тяжело подпрыгнула и улетела. Не улетела — умчалась с такой поразительной скоростью, что мы и опомниться не успели, как она растворилась в зеленом небе.

Жалко, что некому было подслушать разговоры, которые мы вели той ночью, беспокойно вертясь в гамаках. Разговоры эти были — первый класс. Такие, например:

— Ну ладно, на планете обитают говорящие вороны. Примем как данность. Чего не бывает во Вселенной! Но откуда они русский язык знают? И английский?

— Очень просто: обучились в школе первой ступени.

— Мерси, ты очень сообразителен. А пули на лету где научились ловить?

— Пустяк! Военная подготовка под началом умудренных опытом столетних воронов.

— Гениально! Червяками командовать тоже армейский навык?

— Нет, это у них врожденное.

— Славненько поговорили… Ну, спи. Спокойной ночи!

— Уснешь тут…

Все-таки мы заснули. А когда лучи поднявшегося над горизонтом Арктура разбудили нас, мы поняли, что спокойно кончить дни нам здесь не дадут. В пятнадцати метрах от «жука» покоилась большая иссиня-фиолетовая лужа.

Минут десять мы изучали ее издали. Наконец Саша произнес:

— Ну как, Константин, может, позавтракаем сначала? Думается мне, если уж она появилась, то неспроста и надолго.

— Нет уж, давай-таки выясним, что ей нужно. Знаешь, как-то не до еды, пока она здесь торчит. Только карабин не бери. Вылезет какой-нибудь крокодил и начнет нас честить: мол, опять неправильно ведете себя.

Черт бы побрал мой язык! Я еще не закончил фразу, как фиолетовая вода пошла волнами и на песок выполз… на самом деле крокодил. Здоровенный — метров пяти в длину.

— Еще кто-нибудь нужен? — басом осведомился он.

— Говорящего крокодила нам не хватало! — довольно-таки непоследовательно шепнул я Сашке, но тот меня не слушал.

— Бегемот, — ляпнул он ни к селу ни к городу.

— Пожалуйста, — спокойно ответил аллигатор. — Архимед, вылезай, гости тебя требуют. Его Архимедом зовут, — пояснил он. — Больно много воды вытесняет.

Лужа снова заколыхалась, показалась черная лоснящаяся туша, и через несколько секунд перед нами стоял вполне натуральный бегемот по имени Архимед. Он шумно фыркал и разевал огромную пасть.

— Ну и жарища! — сказал бегемот, отдышавшись. Голос у него был тонюсенький — прямо мальчишеский дискант. — Градусов тридцать по. Цельсию, тридцать восемь по Реомюру, восемьдесят шесть по Фаренгейту. Так?

— Так, — честно ответили мы с Сашкой.

— А вы говорите! — словно передразнивая, сказали крокодил с бегемотом укоризненным дуэтом, как-то оценивающе взирая на нас. — Ну-с, гости дорогие, с чем пожаловали?

Мы молчали. Да и что могли мы ответить? Ясно было одно: с нами играют какую-то нелепую комедию. Хотелось вести себя достойно, а вот роль, уготованную нам, никак не удавалось понять.

— Слышишь, Обжора, с нами не разговаривают, — пропищал бегемот. Крокодила, оказывается, звали Обжора. Что же, вполне резонно. — Оне, видите ли, важные. Мы для них, видите ли, не ровня, низший сорт, так сказать. Надулись, как индюки, и стоят.

— Да нет, Архимеша, ты не прав, — голос у крокодила, хоть и низкий тембром, был чрезвычайно мягкий, бархатистый. И интонация учтивая, вкрадчивая, даже угодливая. — Ты не иронизируй. Они просто остолбенели. Может, испугались или что. Видишь, как побледнели, бедняжки. Пот прошиб, ножки подгибаются. Вы, ребята, не бойтесь, — обратился он к нам. — Чего бояться-то? Мы звери спокойные, на людей не кидаемся. Вот поговорить хотели, да видим, не ко времени. Вы и не завтракали еще. А может быть, вам запах наш не нравится? Это мы исправим.

Зловоние действительно было невыносимым. Из крокодильей и бегемотовой пастей несло гнилью, плохо пережеванной пищей и тиной — в общем помойкой. Крокодил Обжора подбежал к луже, запустил туда переднюю лапу и вытащил флакон цветочного одеколона с допотопным пульверизатором. Несколько раз нажал на грушу, проверил, побрызгал в пасть бегемоту, потом себе.

— Теперь лучше, — удовлетворенно сказал он. — Итак, мы вас слушаем…

И — с безмерным удивлением:

— Э-э, друзья дорогие… Мы были о вас лучшего мнения.

Я почувствовал тревогу и оглянулся. Сашка стоял в двух шагах позади меня и сжимал в руках лазерное ружье. Когда он успел побывать в капсуле, я так и не заметил.

— Пошли, Обжора, — с обидой в голосе произнес бегемот Архимед. — С ними беседовать — себе дороже. Чуть что, сразу за оружие хватаются. Вчера Чернушку едва не укокали, сегодня нам угрожают. С такими каши не сваришь. А еще туда же — «братья по разуму»…

Оба демонстративно повернулись и не спеша потопали к луже, а через минуту Архимед с Обжорой скрылись в фиолетовой жиже. Я переводил взгляд с Сашки на лужу и не знал, что делать, что говорить. Внезапно вода забулькала, заколыхалась, и уровень ее стал стремительно падать. Вскоре лужа исчезла — вода просочилась сквозь песок. Осталась пустая впадина, и вот что удивительно: глубина ее была совсем небольшая — всего с метр. Ни крокодила, ни бегемота не было видно и следа.

— Ты что распсиховался? — закричал я на Сашку. — Ну кто тебя просил за лучемет хвататься?! Ведь какой шанс упустили!

— Костя, не кричи, ради бога! — взмолился Александр. — Они же издевались над нами! Клянусь, издевались!

— Кто?! Басистый крокодил по кличке Обжора и обидчивый бегемот по имени Архимед? Ты в своем уме?! Это же какая-то игра. Нас изучают! А ты — словно на сафари в верховьях Нила — машешь своей пушкой: мол, не подходи. Может, ты шкуры собирался с них снять? Восхитительно! Первая в истории шкура говорящего бегемота!

Долго мы еще так ругались. Я кричал, Сашка оправдывался, оба осипли, но ни до чего умного не договорились…

Последующие дни мы с утра до ночи копались в нутре нашего «жука». Проверили все блоки, ощупали пальцами каждый контакт, прошлись по всем схемам и сетям — напрасно. Капсула была мертва. Словно кто-то высосал жизнь и из ее реакторов, и из атомных батарей, аккумуляторов. Фотоэлементы подставляли свои ячейки лучам светила, но ни один электрон не реагировал на лавину квантов, не срывался с насиженного места в кристаллической решетке. Даже кино- и фототехника бездействовали, хотя механизмы были исправны, а пленка без единого изъяна. Кадры не получались: линзы отказывались фокусировать изображения. Физику на этой планете отменили…

Арктур исправно забирался в зенит, спускался к горизонту — небо тогда меняло цвет с бледно-салатового на гороховый, приходили и уходили ночи, а никаких неожиданностей больше не случалось. Странное на нас снизошло состояние: мы и ждали очередных визитеров, и от всей души желали, чтобы этого не произошло. Какой толк? Помощи ждать неоткуда. Дайте хоть помереть спокойно!

Даже «Верблюд» казался каким-то далеким-далеким, не существующим в реальной жизни кораблем, а черты лиц наших товарищей по полету смазались в памяти, расплылись, стали нечеткими, как на старинной групповой фотографии.

На десятый день нас посетил белый медведь. Явился он поутру — важный такой, степенный. Удивились ли мы? В общем, да. В основном по той причине, что налицо явная зоогеографическая несуразица: в пустыне — и белый медведь. Но одновременно и не удивились: после Обжоры с Архимедом диковинного здесь было мало.

— Здравствуйте! — вежливо сказал медведь. — Меня зовут Брике. (Мы так и знали, что он заговорит: неговорящие животные, судя по всему, здесь не водились.) А я вас знаю. Можете не представляться. Вот вы — Александр, а вы — Константин. Надолго к нам?

— Навсегда, — буркнул Сашка.

— Чудесно, чудесно, — медведь задумчиво пошевелил лапой обертки от наших пайков, разбросанные по песку, понюхал всякий сор, лежавший возле капсулы. Почему-то тяжело вздохнул. — Я вот давеча с вашим информаторием познакомился. И нашел там много чего непонятного. Может, пособите разобраться?

Мы с Сашкой тревожно переглянулись. Информатория на капсуле не было, вот в чем дело, только навигационное счетное устройство, и то безжизненное. Очевидно, медведь имел в виду электронный мозг на «Верблюде», а вот это попахивало мистикой. Каким образом этот Брике мог забраться в корабль, несущийся на высоте пятисот километров, да еще покопаться в голограммах машинной памяти?

— А в чем дело? — спросил Александр.

— Да мелочи все, — медведь лег на песок и положил голову на лапы. — Что такое гамаши?

— Как?! — вскричали мы в один голос.

— Гамаши, — повторил Брике. — Есть, знаете ли, у одного вашего детского писателя такие строки:

Так что это такое — гамаши? И еще другое слово — бекеша. А?

— Понятия не имею, — нервно сказал я.

— И я тоже, — растерялся Сашка.

— Ну и ну, — бредовый медведь зевнул во всю пасть. — Хороши гости! Являются как снег на голову, какие-то цели ставят перед собой, а собственного языка не знают. Глупо. Больше вопросов не имею.

Он пошарил лапой в песке и вытащил — склад там у них, что ли? — телефонный аппарат. Сашка схватился за щеку, будто у него заболели зубы. Я почувствовал озноб. Медведь набрал когтем номер и умудрился приложить трубку к уху.

— Колючка, ты? — заорал он страшным голосом, словно собеседника было очень плохо слышно. — Брике говорит… Ага… Ага… Нет, что такое гамаши, не знают… Почему не знают? А черт их разберет… Что? Говорю: черт их разберет!.. Как? Да ну их, скучные какие-то. А?.. В общем, так-сяк. Ну, прилетай, посмотришь. Я говорю: прилетай! Понял? Ну, есть… Пока!.. — И медведь сожрал телефон.

Все это произошло в считанные минуты. Я только и понял, что мы опять ударили в грязь лицом и что очень скоро нужно ждать некоего Колючку.

А медведь Брикс был уже далеко. Он несся по пустыне, высоко вскидывая грязно-желтый зад.

По лицу Сашки текли слезы.

— Костик, Костик! — всхлипывал он. — Как же так, а? Ну почему? Почему? Мы здесь гибнем, пропадаем, с ума сходим, а вокруг снуют разумные твари, и хоть бы кто-нибудь помог, хоть бы кто в человеческом обличье появился. Хоть один! Подумать только — гамаши! Откуда мне знать, что это такое, я их в жизни не видел. Их уже лет двести как нет…

— Саш, погоди, ну остановись же! — Я втолкнул друга в капсулу и уложил в гамак. Сам сел на полу. — Давай рассудим здраво. Мы галлюцинируем?

— Хорошо бы!

— Не галлюцинируем. Согласен. Гипноз?

— Черт его знает!

— Может быть, и гипноз. Скорее телепатия: нам внушают — и довольно-таки умело — шизофренические образы. Примем за рабочую гипотезу. В таком случае следует выяснить: кому это нужно и какова конечная цель? Свести нас с ума? Вряд ли. Выявить наш интеллект? Если так, то нам не позавидуешь: интеллектом мы их пока не порадовали. Определить эмоциональный склад? Опять же у нас сплошные промахи. Впрочем, не то всё, нет, не то… — я умолк.

«Примитив какой-то получается. Нельзя ставить себя на их место. А если нельзя, тогда…»

— Костя, а может, это биороботы? — Александр постепенно приходил в норму.

— Не исключено. Однако неизвестных величин — тьма! Досконально знают наш язык — раз. Добрались до информатория — как?! — два. Разбираются в земных реалиях — животный мир, телефон, одеколон, Маршак, наконец, и прочее — три. Но если биороботы — это хорошо. Это как-то ближе, понятнее. По-земному почти. Что-то вроде теста. Вот только знать бы, кто и откуда этими киберами управляет… И что от нас требуется…

И тут меня осенило:

— Послушай, Александр, а может, ничего сложного и нет? А? Давай припомним с самого начала. «Вырубают» нашу капсулу — первый этап, так сказать, проверка на выживание. Далее — мнимая ворона Чернушка: не враждебно ли мы относимся к живым существам?

— А Обжора с Архимедом призваны выяснить, не враждебны ли мы к говорящим живым существам: к импульсивным бегемотам и рассудительным крокодилам?

— Брось ты!.. Но то, что к тебе возвращается чувство юмора, — это положительный симптом. Слушай, а может, все дело действительно в чувстве юмора, которое мы до сих пор никак не проявили?

— Допустим. А причем тогда медведь?

— Положим, проверка на… «удивляемость», так сказать. Иными словами, им интересно: как мы способны вести себя в самых нелогичных условиях?

— Что-то больно ловко у тебя получается. Не ты ли, случаем, их программу составлял? А как в твою схему несуществующая пустыня влезает? И невидимые облака?..

— Ах, Саша, как неладно, как все очень неладно. Одно знаю: мышки мы с тобой. Мышки в лабиринте. Белые такие, шустренькие. Тычемся розовыми носиками, авось на нужную кнопку надавим, тогда пожалуйста: и накормят, и напоят, и спать уложат… Спать уложат… Спать… — Я вздрогнул от неожиданной ассоциации. — Не мышки, а дети! Тебе не показалось странным, что из всех земных писателей они почему-то выбрали именно Маршака? Что, если они смотрят на нас, как на заигравшихся детей?!

— Тесс! — встрепенулся Александр. — Слышишь?

Откуда-то сверху до нашего слуха донесся тихий свист. Мы выскочили из «жука». Все по-прежнему: оранжевый песок, утреннее — бутылочного стекла — небо, рыжие тени. А в самом центре небесной сферы, прямехонько над капсулой, трепыхался белоснежный лоскут.

— Неужели парашют? Костя, кричи «ура»! Нас нашли!

— Погоди, погоди… К нам летят — это верно. А ты точно помнишь, что на «Верблюде» есть парашютные зонды? Что они положены нам по нормировке класса «С»? Не ошибаешься?

Я вгляделся повнимательнее. Под белым куполом в стропах висел какой-то странный предмет — продолговатый, с непонятными отростками. Предмет… шевелился. А через несколько секунд и без бинокля стало ясно, что к нам спускается… огромный… не менее трех метров в длину… скорпион!

Да, именно скорпион. И я готов был поклясться, что звали его Колючка! По-видимому, «тест» вступал в последнюю фазу.

Чудовище приземлилось неподалеку, мягко спружинило на могучих мохнатых лапах и тут же мгновенно перекусило клешнями стропы. Парашют наполнился неизвестно откуда взявшимся ветром и унесся в небеса.

— Ну вот что, граждане хорошие, — с завываниями прорычал скорпион, — мне товарищи все о вас рассказали. Поэтому я вас сейчас съем!

Мне показалось, что я ослышался, и никак не среагировал на столь грозное заявление. А у Сашки в руках — ну что с ним поделаешь! — снова появилось оружие, на этот раз самое грозное — боевой лучемет.

— Химический лазер импульсного действия на углекислоте? — с видом знатока поинтересовался» скорпион. — Ну-ка, дай сюда! — Он протянул внезапно удлинившуюся клешню и вырвал у изумленного Александра лазерное оружие.

— Так, так!.. — Колючка вертел лучемет перед глазами. — А, ерунда. Детские штучки. До позитронных излучателей вам еще далеко, — и отшвырнул ружье подальше в пустыню. — А это что? Разведывательная самоходная капсула типа РПТ-24, серийный номер 191, прозвище «жук»? Тоже хилая машина.

Скорпион ухватил клешней ногу нашего «жука», раздался режущий визг, и… капсула покосилась. Полноги как не бывало.

— Титаново-молибденовые сплавы. Так, так… — Колючка покосился на нас, если словом «покосился» можно передать выражение его шести бездонных выпуклых глаз. — Вы стойте, стойте! Вами я сейчас займусь. А обшивка из чего?

Загнутый хвост его вздрогнул, и жало с треском пронзило стенку капсулы. Образовалась круглая сквозная дыра с блюдце величиной. Хорошая, честно скажу, была обшивка — тройная броня высшей защиты.

— Тоже дрянь. Вы бы еще из фанеры капсулы делали… Э-эх, смех и грех! Сажают, простите, юнцов в какое-то корыто, посылают на незнакомую планету. Это же верная смерть. Дурак, что ли, ваш шеф?

Александр как-то судорожно задвигал руками. Я взглянул на него и понял: еще секунда — и он бросится врукопашную.

Превозмогая отвращение, я изобразил на лице полнейшую невозмутимость и приблизился к скорпиону, сделав вид, что хочу его пощупать. Колючка резко отскочил в сторону.

— Не замай! — угрожающе сказал он. — Ишь, смелый какой!

— Но мне же интересно! И вообще давно хочу спросить: как планета ваша называется?

— Ах, вот оно что! Наконец-то имечком поинтересовались, — в голосе скорпиона послышались мстительные нотки. — До сих пор оно вроде вам ни к чему было. Как же, «свое» придумали — Радость! Претензии-то сколько, самодовольства! А того не уразумели, что у планеты самоназвание есть, и вполне приличное. Мы ведь вашу Землю тоже назвать по-своему можем. И знаете, как это будет звучать? Жрпж'йонсшсу. Вариант, заметьте, приближенный, ибо половину наших звуков вы и передать-то не сможете! Не говоря уж об ультразвуковых дифтонгах. А то — Радость!..

— Хорошо, хорошо, ваша правда, — поспешил я согласиться. — Но куда же делась россыпь чудесных зеленых островков? И масса воды?

— Ах, острова?! Острова, значит? — Скорпион даже задохнулся от негодования. — Да вы на этих островах весь дерн содрали и леса пожгли своими зондами. А о том, что у нас на планете нет и никогда не было открытого огня, вам известно? А приходила ли вам в головы мысль, что гаревые проплешины остаются на почве восемьдесят ваших, сто пятнадцать наших лет!? Кстати, от траков гусеничных машин — я имею в виду высадку ваших тяжелых ботов — та же самая картина. И это без учета виртуальной — и очень опасной в островных условиях — эрозии!

— О-хо-хо! — Скорпион как бы потянулся, поджал под себя лапы и лег на песок. — Да разве только в неразумном огне дело? Вот вы себя «гостями» именуете, к Контакту готовитесь. Думаете, жестокие аборигены вам ловушку подстроили, испытывают вас, за мышек с розовыми носиками держат. А сами-то не испытываете ли нас? Вот почему на вас респираторов нет, а? Полагаете, раз наш воздух для вас пригоден и безвреден, значит, все в порядке? А ваша собственная микрофлора? Дыхание ваше? Страшно подумать — легионы микроорганизмов извергаете вы при каждом выдохе, кашле, чихе. Для вас-то они безобидные, даже жизнетворные, а для нас? Ничего себе «подарочек»! Погостят двое таких, как вы, а оставленные бактерия или вирус косят население всей планеты. А естественные отправления — пот, фекалии, моча? Этим-то зачем вы нас потчуете? Разве вам неизвестны регенеративные циклы? Но вы их приберегаете для космоса: боитесь задохнуться от собственных отходов на корабле. А на чужой планете, мол, можно и так. Посмотрите, сколько мусора только вы вдвоем понабросали!

В полном смятении мы огляделись вокруг. И словно впервые увидели: хлама действительно много. Я покраснел, как нашкодивший ученик. А скорпион продолжал выговаривать:

— Пошли дальше. Вот, скажем, выхлоп двигателей вашего «жука». Я имею в виду не реактор — радиационная защита у вас ничего еще, терпимая, — а движки на уплотненном топливе. Вы полагаете: мол, газы и газы, а мы считаем — яд! Сходство состава атмосферы еще не всё: биология не атмосферой определяется. Об этом вы даже не задумались. Не подумали и о том, что метаболизм у нас может быть отличным от вашего…

Теперь о зондах. Они падают и оставляют ионизационный след. На кой черт, простите, нам ваша ионизация? Несколько таких пробоев атмосферы, и рождаются ураганы. Да-да, именно ураганы! Погодная механика у нас тоже своя. А справиться со штормами мы можем не всегда. Вот и получается бедствие: у нас уничтожены ветрами — сломаны и повалены — десятки садов, на трех островах разрушены здания. Ничего похожего за сотни лет мы не помним.

Разберем и такой-вопрос. Высаживаетесь вы на какой-нибудь-остров и нас до поры не обнаруживаете. Что предпринимаете? Известно, что — исследовательскую разведку. Бурите почву, верно? А у нашей растительности единая и очень нежная корневая система. Почву мы вообще не дырявим! Ни в поисках топлива, ни в поисках минералов. Все. что нужно, нам дают леса и океан. Ваши следующие шаги? Сейсмограммы: мол, надо выяснить взрывами структуру пород. В итоге то, что вы называете цунами. О дальнейших анализах и говорить страшно: жесткое излучение, мегамасс-спектроскопия, биотомия… Я уж не упоминаю о вашей отваге, готовности к самопожертвованию и привычке к боевым действиям: чуть что непонятное — сразу же лазерные ружья наизготовку, лучевые пушки на «товсь» — и бей, круши злого врага, отражай нападение! Нападение кого? У нас же ни хищников, ни варваров каких-нибудь и в помине нет.

— Насчет пробоины не беспокойтесь. — Скорпион помолчал, глядя на наши растерянные физиономии, и грустно усмехнулся. — Это я немного пошутил. И насчет «съем» тоже. Мы вообще, знаете ли, любим пошутить… Сейчас починю.

На кончике его жала появилась огромная янтарная капля. Колючка ловко шлепнул ее на отверстие и подровнял «заплатку» клешнями. Затем нарастил перекушенную ногу «жука».

— Все в порядке, — заключил он. — Это получше ваших молибденов будет!.. В общем, мне пора. Да, и последнее: в следующий раз будьте осторожней с подпространством вблизи нашей планеты. Ее, кстати, Щплег'йа зовут.

И Колючка исчез. Не умчался к горизонту, поднимая столб пыли, не взмыл в небо, не зарылся в песок, а просто растаял, ушел в небытие…

— Ну что, Саша, пора домой?

— Пора, Костя, — спокойно ответил Александр, как-то странно глядя на меня.

Мы забрались в капсулу и легли в гамаки.

Сам собой закрылся люк. Включился пульт, зажглось освещение. С легким толчком капсула оторвалась от грунта и стала плавно подниматься в небо. Не работал ни один двигатель, но капсула поднималась. Как летун-паучок на паутинке, как наполненный легким газом аэростат, уплывали мы в зеленую глубину небес. А в оставленной нами пустыне — на том самом месте, где мы прожили десять дней и полжизни, — ярким пурпурным пламенем горели слова. Говорю это с ясной памятью и в здравом уме, ибо я приник к иллюминатору, чтобы бросить последний взгляд на планету. На оранжевом песке горели слова: «До свидания».

«Хорошо еще, что не «Прощайте!» — мелькнуло у меня.

В иллюминаторы ворвался зелено-голубой свет. Я отшатнулся, но тут же снова прильнул к прозрачному сплаву. Довольно высоко над нами висели опалесцирующие перламутровые тучи. А внизу расстилался подоблачный мир. По морю бродили белые барашки, теплые волны мягко набегали на пляжи зеленых островов. В океане плыли разноцветные стройные суда. Воздух был полон невесомых летательных аппаратов, похожих на медлительные полупрозрачные паруса.

Над теплыми волнами — медлительные паруса…

Александр Колпаков
В СТРАНЕ ТУМАНА И ДОЖДЯ

Фантастический рассказ

Худ. Ю. Авакян

Туманные пики Тустлы остались позади. Пилот вертолета Демченко, русый блондин с медной бородкой и кирпичным цветом лица, внимательно всматриваясь в раскинувшуюся внизу сельву, увидел впереди болота Табаско. За ними синели воды Мексиканского залива. Болота надвигались, ширились, минут через десять открылся песчаный остров, на нем большая пирамида из сырцовых кирпичей — сооружение ольмекских зодчих.

— Пирамида Ла-Венты… — задумчиво протянул Аман, несколько тучный для своих лет доктор археологии. — Не возражаешь, если я взгляну с ее вершины на руины города?

Вопрос в такой форме был задан неспроста: ЛеониД Демченко был не только вертолетчиком, но и коллегой Амана, он создал новейший прибор, способный просвечивать почти семидесятиметровые толщи породы. Кратко прибор назывался геоскоп. Его с нетерпением ждали в Сан-Лоренсо, где! работала экспедиция ЮНЕСКО во главе с корифеем американистики Тирлингом. Экспедиция искала ответы хотя бы на часть загадок ольмекской культуры. РаСкопки велись второй год — и никаких обнадеживающих результатов. Теперь все уповали на геоскоп, который покоился пока что у ног Амана.

Демченко сказал с недовольством:

— Остановка нежелательна. Доктор Тирлинг не похвалит нас за это. Ты что, Ла-Венты никогда не видел? Что там интересного? Гораздо перспективнее район Сан-Лоренсо.

— Возможно, — ответил Аман. — Но я прошу по-дружески. Тирлинг как-нибудь переживет небольшое опоздание.

Леонид усмехнулся, раздвинув твердые губы, сбавил обороты двигателя: все-таки Аман был старым товарищем и знатоком доколумбовых цивилизаций Америки. С ним считались ведущие специалисты ЮНЕСКО и Тирлинг тоже. Машина зависла над Ла-Вентой, затем плавно снизилась к подножию пирамиды.

То и дело отирая платком лицо, Аман вскарабкался на плоскую вершину. Передохнув, обвел взглядом руины города ольмеков, покинувших арену истории более чем за полторы тысячи лет до Колумба. «Вот опять я с тобой, Ла-Вента, — подумал он. — Здесь начинал путь археолога, но тогда я был молод, а теперь постарел. А ты, Ла-Вента, бессмертна и хранишь свои тайны». Он сел на краю вершины. Сколько труда затрачено на исследование этих руин! Как, впрочем, и на поиски в Чалькацинго, Трес-Сапотес, Сан-Лоренсо. И по-прежнему ольмеки — нерешенная проблема американистики. Когда и откуда пришли они к берегам Мексиканского залива, в эти болотистые джунгли? Кто такие ольмеки?.. Они совсем не походили на узкоглазых аборигенов Тамоанчана — Страны тумана и дождя. Аборигены ходили в набедренных повязках, а пришельцы-ольмеки, как свидетельствуют рельефы на стелах, носили плащи с богатым перьевым украшением. Ольмеки высокого роста, мало похожи на типичных монголоидов. Откуда родом их предки?

Руины города молчали. Лишь в болотах дружно квакали лягушки, предвещая дождь, да пересыпал песчинками легкий ветер. Аман отыскал взглядом знаменитый Базальтовый домик, наполовину вросший в землю. Левее высились колонны Ритуального двора, где в древности кипела непонятная жизнь со своими сложностями и противоречиями, но какими именно? Напрягая воображение, Аман пытался мысленно проникнуть в давно минувшее… И вдруг обветшалая пирамида, алтари, храмы меж деревьев заиграли живыми красками былой реальности.

…Сердце Амана дрогнуло, часто, гулко забилось. Он увидел процессию ольмеков, в полном молчании направляющуюся к Ритуальному двору. Возглавлял ее жрец с малышом на руках. «Значит, рельефы на стелах не лгут!? И все это было, было!..» Ребенок вырывался из рук жреца, испуганно плакал. «О, темные люди, что вы творите? Такими обрядами надеетесь смягчить бога дождя! Как можно верить, что слезы невинного малыша могут исторгнуть влагу из бесплодных туч?..» Мысли мелькали, обгоняя друг друга.

Возникло пухлое, с вывернутыми губами лицо правителя Ла-Венты. Раскосые большие глаза смотрели не мигая, в них затаилась неземная гордыня. Каменные изваяния с такими лицами во множестве встречаются в джунглях Веракруса. «Так расскажи о себе, надменный повелитель! — мысленно вскрикнул Аман. — Откуда привел ты к Мексиканскому заливу людей в шляпах и длинных плащах, изображенных на стелах трехтысячелетней давности? Есть ли зерно истины в индейских легендах о каком-то народе Змеи, явившемся в Тамоанчан с запада, чтобы поработить народ Ягуара?.. Где прародина твоих предков, ольмек? Может, в Азии? Или они морской народ, приплывший в Америку с Каролин, где найдены следы цивилизации древнее крито-минойской?..» Правитель молчал, гордо смотря вдаль. «И будет молчать до скончания времен, — вздыхал Аман. — Никто никогда не скажет, почему угасла священная для ольмеков Ла-Вента». Затем его мысли обратились к раскопкам в Сан-Лоренсо. «Может, геоскоп Леонида приоткроет завесу прошлого? Может, мы ухватим путеводную нить из клубка легенд аборигенов Тамоанчана?»

До слуха археолога долетел пронзительный свист. У подножия пирамиды создатель геоскопа махал Аману рукой. Пора, мол, в дальнейший путь.

Возле полога висели тучи москитов, норовивших проникнуть за тонкую ткань. Аман и Леонид настраивали геоскоп. А доктор Тирлинг, худощавый, высокий, довольно пожилой мужчина, сидел на раскладушке и с иронической улыбкой следил за их действиями.

Тирлинг не очень-то верил в прибор. По виду обыкновенная алюминиевая труба, подвешенная на цапфах. На конце — куб из пластика. В этом кубе находилось сердце геоскопа — нейтронный излучатель, микроэлектронная схема, преобразователи, дающие на экранчике изображения предметов, скрытых под землей.

— Что нового в Мехико?.. — выжидательно спросил Тирлинг.

— Ничего особенного, — односложно сказал Аман, вертя в пальцах звуковой датчик, не входивший в гнездо.

В Мехико работал симпозиум по доколумбовым цивилизациям Нового Света, и загадки ольмеков вызывали ожесточенные споры. Главным в дискуссии был извечный вопрос: кто родоначальник индейских культур Мексики — майя или ольмеки? Аман выдвинул парадоксальную гипотезу «отсутствия родоначальников». Он пытался доказать, что очаги индейских культур могли возникать одновременно сразу во многих местах: и в Мексике, и в Гватемале, и в Гондурасе. А цивилизация ольмеков, если верить преданиям Тамоан-чана, зародилась на Тихоокеанском побережье, затем распространилась на восток. Кто-то задал Аману ехидный вопрос: «Где именно на побережье образовался первый очаг?» Доктор археологии лишь пожал плечами. Большинство американистов разделяли точку зрения Тирлинга: ольмеки — это греки Нового Света, они любимцы истории, поскольку дали толчок развитию всех позднейших культур Месеты. Оспорить аргументы Тирлинга нелегко, он — признанный авторитет, весь мир знает о его открытиях в Трес-Сапотес, Лас-Лимас, Монте-Альбано.

— Я слушал ваш доклад по радио, — сообщил Тирлинг. — Весьма любопытная гипотеза.

— Что вы хотите сказать этим? — спросил Аман.

— Не более того, что говорил всегда, — суховато ответил Тирлинг. — Результаты раскопок противоречат вашей гипотезе. Они свидетельствуют о том, что без цивилизации ольмеков не было бы ни городов майя, ни пирамид Теотихуакана.

— Но и греки не были первыми в Ионии! — парировал Аман. — Им предшествовали ахейцы, а тем — минойская культура.

— Ну и что? — пожал плечом Тирлинг, повышая тон. — Мы ведь в Америке и обсуждаем ее собственные проблемы. Впрочем, последнее слово, как известно, за фактами. Добудьте их здесь, в Мексике.

— Вот именно… — спокойно сказал Аман. Однако под этими фактами каждый понимал свое.

…На другой день все трое «просвечивали» прибором наслоения у края плато Сан-Лоренсо.

Леонид, работавший с геоскопом, сидя на корточках, чутко слушал прибор.

— Что-нибудь видите? Какие новости?.. — подошел к нему Аман, размечавший очередной участок поисков.

— Замри!.. — прервал Демченко. — Вот, послушай.

Тонкий, ровный гул датчика говорил о каких-то пустотах в толще склона.

— Экран показывает что-нибудь? — насторожился и Тирлинг.

— Пока ничего не разберу, — сказал Леонид. — Хотя, вот. Какая-то ниша или каморка. Может, часть руин постройки?

— А какова глубина залегания?

— Метров сорок. Педантичный Тирлинг оживился:

— Слой первого тысячелетия до новой эры! Время поздних ольмеков.

— Это-то ясно, — сквозь зубы произнес Демченко. — Неясно, что именно там находится. — Он примостился у прибора удобнее, даже прилег, добиваясь четкости изображения. — Ч-черт!.. Узел развертки барахлит, нужна регулировка.

— Не паникуйте, сэр, — шутливо сказал Аман. — Любое детище вначале несовершенно. Первый блин всегда комом.

— А-а!.. — воскликнул Леонид. — Уже лучше. Гм-м, какие-то фигурки на камне, штрихи, линии. — Он приник к окуляру. — Неужели пиктографы!?

— Наскальная живопись в болотах Табаско? — недоверчиво спросил Тирлинг. — Это фантастика.

— При чем тут скалы!? — отрезал Демченко, не приемля юмора. — На каменных пластинках знаки. Вроде табличек. А может, лопатка бизона.

— Разреши и мне взглянуть, — сказал Аман.

Леонид неохотно уступил место у прибора, и Аман принялся разглядывать изображения на отшлифованных табличках из камня.

— Кое в чем Леонид прав, — обратился он к Тирлингу. — Хотите убедиться?

Однако Тирлинг уклонился:

— Как могли сюда попасть пиктографы? Еще одна загадка… — Он помолчал и решительно сказал — Раскапывать! Потом и я взгляну.

К исходу недели киркомотыга рабочего легонько ударилась о край какого-то твердого предмета. Еще через полчаса открылся вход в продолговатую пещеру, выложенную адобами и базальтовыми плитами, довольно грубо обработанными. У дальней стенки белели человеческие кости. В углу, среди окаменелых клочков кожаной сумки, груда белых с прозеленью табличек. На них были пиктографические знаки.

Аман метнулся к черепу, схватил какой-то предмет — и вдруг сел прямо в пыль, блаженно замерев от счастья. В руках у него оказались желвак кремнистой породы и наконечник дротика из того же кремня.

— Так ведь это же нуклеус!.. — громко шептал он, тиская пальцами продолговатый желвак, одну сторону коего покрывали неглубокие параллельные желобки. — Видишь, Леня, следы снятых ножевидных пластинок?.. Наконечник дротика лежал внутри черепа — значит, индеец был убит наповал.

— Вижу, конечно, вижу, — бесстрастно ответил Демченко. — Ничего сенсационного. Амеромонголоиды составляли из таких пластин двусторонне оббитые лезвия своих орудий. Те же наконечники копий, дротиков, резцы и прочее. Правда, нуклеусы обычны для Северной Америки. Такие же мы нашли во множестве и в Якутии. Помнишь древние стоянки охотников на бизонов, мамонтов, овцебыков, то бишь дкжтайцев? Верно я говорю?

Аман досадливо отмахнулся и поглядел на Тирлинга, словно призывая его в свидетели несерьезного отношения Демченко к находке. Корифей американистики неопределенно повел плечом:

— Любопытно, разумеется… Нуклеус в Тамоанчане! Лишний факт в пользу того, что именно сибирские монголоиды заселили обе Америки через Берингию в пору Висконсинского оледенения. Мы же ищем ответа на загадки ольмеков, не так ли?

Солнце скатилось за хребты Тустлы. Над сельвой, далеко расстилавшейся вокруг плато, где находился Аттэхе, побежали к заливу темные тени. Но ремесленники Ольмана так же размеренно стучали молотками; напрягая зрение, трудились в сумерках резчики и скульпторы; мастера по украшениям сверлили бирюзу и нефрит. Рабы-тэнки, возводившие храм, истощили силы за длинный день и несколько замедлили работу. Зло кричали надсмотрщики, бичи и палки гуляли по спинам. И быстрее зашаркали каменные мастерки штукатуров по стенам храма.

«Будьте прокляты, Длинные Плащи!.. — скрипнул зубами Аттэхе. — Куда вы так спешите?! Впереди целая вечность. Можно построить много-много храмов, но ждет всех нас одно — небытие, хотя ваши жрецы пророчат: «Плащеносные будут вечно жить на небе». Не знаю. Знаю другое: недолго осталось змееликим мучить людей сельвы». И он задумался о прошлом, о годах юности — они проносились перед ним белыми цаплями, неслышно рассекая туман над тропическими болотами. Аттэхе видел себя носильщиком нефрита и, сгибаясь под тяжестью корзины, брел по караванной тропе. Вокруг стеной стояли непроходимые джунгли. Чавкала раскисшая почва, которую усердно месили ноги носильщиков, таких же, как он. Дыхание людей напоминало сдерживаемые рыдания и всхлипы. Глаза Аттэхе заливал липкий пот. Вздувались жилы на шее. «О, добрый Ягуар, пожалей нас! Скоро ли конец дороги?..» — с мольбой вопрошал он сельву. И вздрогнул от нечеловеческого вопля. «Кто-то упал… — подумал он. — А его палкой поднимают на ноги».

Когда и как сумел он дойти до Ольмана, Аттэхе не помнил. Потом был еще более тяжкий труд в каменоломнях, где вырубали глыбы для изваяния статуй правителей. Об этих годах и вспоминать тяжко. Аттэхе посмотрел на белые стены храма, возводимого рабами на плато.

Снизу прилетел тихий свист змеи, вырвав Аттэхе из круга воспоминаний. «Вачинга, наверное, зовет…» По заросшей промоине он спустился вниз, к берегу ручья. За кустом юкки сидел на корточках Вачинга — изгой племени Длинных Плащей. Увидев Аттэхе, он медленно выпрямился. Был он высокого роста, с прямыми широкими плечами, длинными руками. Любой тамоанчанец казался ниже Вачинги на голову, но только не Аттэхе.

— Все собрались? — спросил Аттэхе.

— Давно! И ждем тебя, — голос у изгоя был хриплый. Вскоре послышался звон ручья, на том берегу которого была хижина Совета. Непосвященному трудно было бы ее разыскать.

В дальнем углу хижины мерцал каменный светильник в виде поднятой вверх головы койота. На глиняном полу сидели старейшины охотников сельвы и тэнков. Аттэхе молча прошел в центр круга, степенно сел. Вачинга остался у входа.

— Что узнал ты? Какое решение примем?.. — нарушил молчание изгой.

Аттэхе смотрел на Вачингу и думал: «Что ты за человек? В Ольмане я слышал: ты, Вачинга, был старшим воином, водил караваны с нефритом от гор Тустлы. Больше ничего не узнал… Был ли ты милостив к рабам? Неведомо. Но твое лицо кое о чем говорит». Тусклые зеленые глаза Вачинги не мигали. Лицо как у идола: зубы-клыки, морщины наискось от плоских кошачьих ноздрей до конца массивного подбородка. «Непонятен ты мне, изгой. Лицо твое недоброе, и ты не был милостив к тэнкам. Но ты с нами… А почему ушел от своего племени?» И, медленно подбирая слова, Аттэхе ответил Вачинге:

— Мы живем в сельве с начала времен, когда Длинных Плащей еще не было на свете. Они пришли из-за гор Тустлы, будто упали с неба. И кончились дни нашей свободы, о которых слагают песни. А ныне терпение людей сельвы истощилось. Есть только одна дорога к освобождению — тропа войны! — Он вскочил на ноги, его лицо исказилось гневом. — Ольман, проклятый город, исчезнет! Так говорю я, Аттэхе.

Снова наступила тишина, и члены Совета слушали перекличку воинов Ольмана, охранявших плато. В темном углу хижины кто-то зашевелился. То был сказитель, которого все звали Белым Отцом.

— Длинные Плащи пришли в Тамоанчан двенадцать поколений назад. Люди сельвы восставали не раз, но не смогли победить народ Змеи.

— Это так, — кивнул Аттэхе. — Есть записи на стенах храмов. Но тогда у сынов Угэма были лишь копья и атл-атл. Люди же Змеи много умели и знали. Теперь мы научились у них и тоже делаем мечи, стрелы, луки, дротики. Народ Ягуара одолеет змееликих!

Вачинга чуть растянул в улыбке тонкие губы, сказал с насмешкой:

— Белый Отец сомневается. Но я был одним из Длинных Плащей и знаю: они не те, что были во времена Гремучего Змея, отца ныне живущего Тунгаты. Слабый правитель Тунгата! А ты, Отец, стар и не ходишь по селениям, не видишь, что в сердцах сынов Ягуара проросли семена гнева.

«Слова ты говоришь правильные, Вачинга, — думал Аттэхе. — Однако не от сердца они».

Белый Отец не стал спорить с изгоем, а просто запел — негромко и проникновенно:

«Я живу на свете так давно, что многое и забыл. Но я помню селение, где меня приютили как сына добрые охотники, люди сельвы. О блаженные дни труда и мира! Мы возделывали маис и бобы, растили детей и тыкву, ловили рыб и зверей. Потом пришли змееликие, угнали юношей и мужчин строить дома в Ольмане, создавать насыпные плато, возвышающиеся над сельвой. Почти все старики и дети в селении умерли от голода, ибо некому было рыхлить землю и бить зверей. Когда кончится гнет змееликих? О время голода и болезней смертных, время засух и крови, пройдешь ли ты?! Плачут рабы-люди, рабы-камни, рабы-деревья!»

— Хватит причитать, — грубо сказал Вачинга. — Не для этого мы собрались.

Сказитель презрительно поглядел на изгоя и с достоинством опустился на низкую скамью.

— Белый Отец трижды прав, — сказал Аттэхе, меряя Вачингу тяжелым взглядом. — Чтобы поднялось плато Ольмана, погибли тысячи мирных людей сельвы. Плато стоит на их костях.

— Сельва поглотит злой город!.. — зарычал позади Аттэхе мускулистый голый тэнк по имени Шраморукий. Опаленное зноем лицо, выпирающие от голода ребра и плечи, покрытые рубцами и шрамами, — все выдавало в нем беглого строителя храмов. Рабы убегали ныне толпами не только из Ольмана — отовсюду: из Чалька-цинго, с Острова жертв, из городов на западе. Воины Тунгаты не могли удержать их. И в самых глухих селениях сельвы люди понимали: плохи дела в царстве Длинных Плащей, они слабеют, настала пора возмездия.

Второй день с залива дул шквалистый ветер. Туман и сырая мгла сменялись проливными дождями. Археологи не вылезали из палатки, пытаясь расшифровать пиктографы. Подобно путнику в дремучей чаще, мысль Амана блуждала среди гипотез, догадок, предположений. Смысл рисуночного письма ускользал. Рядом прилежно трудился Тирлинг, на его непроницаемом лице тоже отражались какие-то чувства. Видимо, на сей раз самолюбие корифея было сильно задето.

— В профиле вот этого человечка, — сказал Аман, — угадываются черты жителя островов Тихого океана, то есть океанийского монголоида. Не находите?

— М-мм… сходство есть, — пробормотал Тирлинг. — Нечто вроде древнего айна с Курильской гряды или Хоккайдо.

— А мне видится абориген Охотского побережья, — возразил Демченко. Его загорелое лицо так и светилось от гордости: созданный им геоскоп узрел эти загадочные пиктограммы в толще вековых наслоений.

— Почему именно с Охотского?! — спросил Тирлинг.

— Взгляните сюда: первобытный географ изобразил устье Амура. Оно показано верно, другого с такими характерными очертаниями нет в регионе. А вот линия морского берега, гребни волн и кит, пускающий фонтан.

— Смелое толкование, — покрутил головой Тирлинг. — На чем основываете?

— На факте находки нуклеуса. Такие же найдены в Дюктайских раскопках. Как попали сюда, в Тамоанчан?.. Потомки дюктаицев пришли в Америку 25–30 тысяч лет назад — вслед за мамонтами и бизонами. Среди них, несомненно, были предки тех, кто спустя тысячи лет дошел до Мексики. Логично?

— Что-то мало понимаю тебя, друг-следопыт, — произнес Аман. — При чем тут древние айны?

— Слушай и внимай, — улыбнулся Леонид. — Под натиском племен, идущих из Кореи либо Маньчжурии, протоайны могли откочевать на Алдан и там смешаться с дюктайцами. В конце Висконсинского оледенения последняя волна айно-дюктайцев перебралась в Новый Свет. Затем океан затопил Берингию. Минули века… Новые метизации в прериях Северной Америки… Предки сьшов Ягуара прошли пустыни Аризоны, Нью-Мексико и осели в Тамоанчане. Логично я мыслю?

— Почти… — язвительно сказал Тирлинг. — Ну а как насчет ольмеков?

Леонид театрально развел руками:

— Тут пока все не ясно. Я лишь истолковал, как отдаленные потомки этого айна, — он коснулся пиктограммы, — могли достичь Веракруса.

…Облака ушли к хребтам Тустлы, и на потемневшем небе зажглись яркие, будто умытые звезды. Аман снова был у входа в пещеру. Свет полной луны осветил ее глубину. Кости «протоайна» лежали там, где их нашли. «Кем был ты? — гадал археолог. — Кто сразил тебя дротиком — ольмек или абориген сельвы? Радиоуглерод показывает время поздних ольмеков, упадка их культуры. Но они не жили в пещерах, значит, ты — потомок айно-дюктайцев, населивших сельву тысячелетий за восемь до ольмеков… А что дает это для проблемы генезиса народа Змеи? Ничего».

— Заснул там, что ли?! — услышал Аман голос Демченко. — Иди-ка в палатку. Ужин готов. Да и спать пора, завтра чуть свет за работу.

— Сейчас, сейчас… — недовольно ответил Аман. Окрик Леонида смешал его мысли.

После ужина он сразу лег спать. Сон не шел, и Аман принялся размышлять все о том же. «Допустим, что отдаленные потомки айно-дюктайцев и есть аборигены сельвы. Ну а ольмеки кто? У них иной расовый тип… Вслед за Тирлингом я могу объяснить многообразие расовых типов и языков индейских племен только тем, что еще задолго до Эрика Рыжего в Новый Свет прибывали случайные путешественники — из Океании, например, от берегов Азии. Так могли приплыть в Америку предки ольмеков. Примерно в пятом-шестом тысячелетиях до нашей эры…» Незаметно Аман уснул, однако и во сне его мозг работал в том же напряжении. Ему снилось, будто парит он, как альбатрос, над водами Северной Пацифики. Океан казался огромной холодной темницей, в которой настороженно дремали ветры и угрюмые тучи. Стояла тишина: ни гула ветра, ни плеска волн. Потом из-за гор Аляски вышла луна — океан стал волшебным. Амана охватило неведомое чувство полного слияния с природой. Он вдруг почувствовал, как океан слушает плеск своих волн, а небо всматривается в свою беспредельность… Далеко внизу проплыл айсберг, возле него играл большой кит… С неба посыпались снежинки, мириады их падали на спокойный лик вновь уснувшего океана.

«Скоро Берингов пролив, — подумал он. — Вон за тем мысом откроется». Однако увидел не пролив, а поросший лиственницами перешеек. «Разве я в палеолите!?» — Аман с изумлением приглядывался к группам охотников, двигавшихся по суше с азиатского берега на Аляску. Он различал даже их лица, размытые лунным светом. Впереди, наклонив крупную лохматую голову, шел юный богатырь. «Это, несомненно, первобытный следопыт и вождь племени! Назову-ка его Угэмом. Почему бы нет? И он несет в сумке те самые пиктографы на пластинках — часть огромного наследия предков-художников, живших на Алдане… Потомки айно-дюктайцев, тысячи лет кочуя по северо-западу Америки, потом в прериях и пустынях, донесли эти пластинки сначала до Аризоны, а затем до Тамоанчана. Прежде они, вероятно, обитали в бассейнах Хилы, Колорадо, Рио-Гранде».

Птица-невидимка, несшая Амана на упругих крыльях, повернула на юг, к теплым водам океана. «И я увижу, значит, не менее загадочные, нежели ольмекская, культуры Западной Пацифиды!» — обрадованно подумал он. И действительно, ему открылось нечто: то ли сооружения Нан Мадола, то ли Гаваиида. Потом еще какая-то цивилизация на мгновение показала свое лицо. И опять он созерцал прошлое — события палеолита, развертывающиеся на огромных просторах Азии. Аман словно глядел на них из окна машины времени. Его взгляд целостно охватывал весь район миграции первобытных племен — от Монголии и Алтая до Алдана и Камчатки. По нему во всех направлениях катились волны людей. «О, небо!.. — смятенно шептал он. — Какой водоворот событий, племен, народов! Нет ничего сказочного в том, что бородатые, высокие ольмеки стали потомками, скажем, «голубых тюрков», о которых и ныне рассказывают орхоно-енисейские предания. Бируни из Хорезма, опираясь на древнейшие легенды тюрко-скифов, недаром писал: «Есть далеко на востоке, за океаном, материк. Какие-то народы Азии ушли туда». А что?! Даже я могу иметь общих с ольмеками предков, ведь я — тюрк. Антропологи утверждают, что «голубые тюрки» свободно кочевали от Семиречья до Якутии. В Маньчжурии и Приморье пратюрки могли смешаться с прачжурчженями, тоже народом тюркоязычным. Вот расовые признаки чжурчженей: высокий рост, голубые или зеленые глаза, белокурые, рыжие волосы. Не исключено, ветвь метисов — отдаленные предки ольмеков — обитала в Приморье, далее мигрировала на Камчатку через Колыму. В то время Берингия была уже затоплена, и сухой дороги в Америку не стало. Эти праольмеки на лодках и плотах могли достичь Алеутских островов или канадского побережья, используя Северо-Тихоокеанское течение… А что дальше? Каким путем праольмеки добрались в Мексику? Ясно, что древнейшей тропой миграции Север — Юг, по которой раньше двигались аборигены Тамоанчана. За тысячи лет предки ольмеков прошли часть Канады, затем Калифорнию, Неваду, Аризону и в конце концов достигли тихоокеанского побережья Мексики. И где-то во втором тысячелетии до нашей эры зажглись первые огоньки цивилизации народа Змеи».

Похожий на застывшего истукана Вачинга недовольно поднял густую бровь и веско возразил:

— Не торопись, Аттэхе… Рано захватывать Ольман.

— Почему?.. — подозрительно глянул на него тот. В душе Аттэхе снова проснулось недоверие к изгою.

— В конце этой луны Тунгату понесут на Остров жертв, — усмехнулся толстыми губами ольмек. — И жрецы возвестят День плача. Ольман же останется без правителя.

Острый взгляд Аттэхе загорелся радостью, но лицо его тут же стало хмурым:

— В День плача принесут в жертву вашему богу детей сельвы.

— Так было и будет, — бесстрастно подтвердил Вачинга. — Нельзя мешать жрецам, иначе бог нашлет на сельву большую засуху. Ты хочешь этого?

Аттэхе молчал, потом угрюмо сказал:

— Ты говоришь верно. Город останется без Тунгаты, на остров уйдут из Ольмана много воинов. Легче будет напасть. Подождем!

Старейшины согласно кивнули. Тут снова запел Белый Отец:

— Великий Угэм, покровитель народа сельвы! Дай нам силу одолеть Плащеносных. В начале времен ты привел в сельву предков народа Ягуара, так помоги нам вернуть дни свободы и счастья!.. Мирную жизнь без змееликих!

Возбужденные песней-заклинанием, старейшины повторяли слова сказителя, приложив руки к груди. Даже суровый Аттэхе машинально качался из стороны в» сторону. В раскосых глазах Вачинги затаилась усмешка. Он мало что понимал в верованиях тэнков и охотников сельвы. «Кто такой Угэм? Праотец людишек болот и джунглей? Мудрый, сильный вожак? Да, да, так говорил жрец Гуаба… Смешно верить сказкам племени Ягуара. Я поклоняюсь лишь Гремучему Змею, богу своего племени. Презренные тэнки! Надеются взять верх с помощью какого-то Угэма, чьи кости давно развеял ветер вечности. Не одолеть никому Длинных Плащей!.. Я обману людишек Ягуара, если… — Вачинга даже затаил дыхание, столь дерзким был его замысел, — если знатные люди Ольмана назовут меня своим правителем».

Все дело заключалось в том, что Тунгата, которому Вачинга хотел жестоко отомстить, приходился ему сводным братом. Всего лун двадцать назад Вачинга был Старшим Воином и водил караваны с драгоценным нефритом от гор Тустлы к побережью. Неимоверно трудны переходы через сельву и болота даже для сильных и сытых воинов. А что говорить о рабах-носильщиках, истощенных недоеданием!.. После тяжелого перехода Вачингу ждала в Ольмане Инчуни с бирюзовыми глазами и светлой кожей. Он отдыхал, сладко ел, предавался любви. Но пока он спал под дождем в сельве и месил в очередной раз болота, его сводный брат Тунгата увел Инчуни во дворец. Вачинга не покорился воле правителя, а совершил неслыханное: ночью с помощью подкупленного им телохранителя проник в дом Тунгаты и бежал с Инчуни в сельву. Взбешенный Тунгата послал в погоню лучших воинов, беглецов настигли на третий день. Инчуни вернули во дворец. Вачингу же, как сводного брата, правитель не решился предать казни, а сослал его надсмотрщиком в копи, где добывали нефрит. Вачинга бежал, много лун скитался по глухим селениям в сельве, потом встретил людей Аттэхе, вождя охотников.

«У-хх, гнусный Тунгата! — сжимал кулаки Вачинга. — Теперь берегись: ты отнял Инчуни, хотел сгноить меня в копях Тустлы и поплатишься за это кровью».

…Под шелест мелкого ночного дождя Аттэхе незаметно пробрался в тайное убежище Белого Отца. Пещера была вырыта в толще плато Ольмана, хорошо укреплена адобами и базальтовыми плитами. Пещера была просторной, сухой, вход в нее надежно скрывали густые заросли. Никто не знал о тайном убежище Белого Отца, кроме Аттэхе.

Сказитель сидел у дальней стены, жевал метельчатый шалфей — верное средство от ревматизма и простуды.

— Наступила пора возмездия, Аттэхе. — С кряхтеньем он прилег на травяную циновку, служившую постелью. — Но я не увижу, как падут дома и дворцы змееликих, ибо сильно устал от груза лет. Дрожат руки, подгибаются ноги… Я стар, очень стар! Пора уходить в страну мертвых.

— Живи, Отец… — ободрил его Аттэхе. — Без тебя грустно будет в сельве.

— Нет, Аттэхе. Мне уже виден конец тропы. Жить надо тебе ради людей Ягуара. И жить долго!

«А будет ли такой долгой моя тропа? — думал Аттэхе. — Вряд ли ожидает меня тихая старость на берегу звонкого ручья. Скоро огонь ярости сожжет змееликих, но пламя борьбы может опалить и меня…»

— Все, что здесь есть, оставляю тебе. Вот камень для наконечников, — старик коснулся нуклеуса и кожаной сумки в изголовье. — Тут хранятся знаки, которые даровал Угэм. Священные таблички передаются из рода в род с начала времен. Так гласит предание. Так повелел Угэм, и горе тому нерадивому, кто не сохранит их. Проклятье сынов Ягуара падет на него!

— Понял, Отец. Сделаю все как нужно, если не погибну.

— Тебя охраняет мое заклятие, — убежденно сказал Белый Отец. — Есть у тебя хранитель-помощник. Он тоже знает тайну табличек.

— Теперь мне нужно уйти, — поднялся Аттэхе, — ибо ждет у ручья изгой Вачинга.

— Не верь ему, — предостерег Отец. — В его глазах — измена!

— Но он пока нужен, — сказал Аттэхе. — Он знает город и хитрости Плащеносных… И ты прав: он чужой, не наш, ему нельзя верить…

И тут что-то дрогнуло в лице сказителя, он торжественно поднялся со своего ложа.

— Я открою тебе тайну, Аттэхе. Ведь и я родился не в сельве. Я пришел к народу Ягуара юным, когда самые старые из тэнков были еще малышами.

Аттэхе смотрел на сказителя, раскрыв от изумления глаза: да, это так, в облике Отца, в гордой посадке его головы смутно ощущалось чужое. Когда-то, вспомнил Аттэхе, Белый Отец носил ожерелье из клыков неведомого в сельве зверя, курил чудную трубку в виде утки, сидящей на спине рыбы.

— Я пришел с Севера, — продолжал сказитель, — где был следопытом, охотником. Наш край совсем не похож на Тамоанчан. Могучие реки текут там по равнине с высокой травой и светлым лесом — не таким, как влажная, душная сельва. На закате от Большой реки лежит пустыня. Это море песков, красных от зноя, и между ними огромные плоские горы, поросшие деревьями; там скалы меняют свой цвет двенадцать раз в день!.. Люди там орошают речной водой скудную почву, выращивают маис и фасоль, пасут индеек… Я родился и вырос в такой долине. Наше селение стояло на склоне холма, а над ним высились белые хребты. Весной наша долина становится оранжевой от цветения чамисы. Еще красивей цветет чолья, дающая сухие и сладкие плоды.

Околдованный рассказом. Аттэхе прикрыл глаза. Он будто воочию видел эту долину, море красных песков. И здесь тоже жили люди, они кочевали вслед за движением солнца. А на холмах виднелись поселки, как соты, террасами уходящие к небу. Холмы казались громадными островами над океаном песков… Слушая Отца, Аттэхе удивлялся высокой земляной насыпи: у нее была квадратная вершина, куда вела пологая лестница с очень широкими ступенями. Чем-то это сооружение напоминало пирамиду на Острове жертв, лишь раз в сто большую.

— Я ничего не знал о странах Севера, — признался Аттэхе. — И люди сельвы никогда не слыхали о том, что ты говоришь. А почему мы не знаем, Отец, скажи?

Сказитель посмотрел на Аттэхе, и тот уловил во взгляде тень презрения:

— Мое племя не хотело знаться с южными людьми, покорно сгибающимися под гнетом злых господ. Некогда наши деды — великие следопыты — достигли сельвы, увидели издали города зме-еликих и повернули назад. Вожди племени приказали им молчать о виденном, ибо люди Севера не знают рабства и войн. Зачем искушать рассказами?.. Мои родичи свободны от рождения до смерти, а управляет племенем совет мудрых. Жрецы есть и у нас, они зовутся «папас», это добрые жрецы: они не требуют человеческих жертв. Мы поклоняемся солнцу и природе, злых богов у нас нет. У нас равны все, каждый получает одинаковую долю пищи, и все трудятся на земле.

— Так почему же, Отец, ты покинул свою прекрасную родину?!

— Несчастье это, Аттэхе!.. — с болью ответил сказитель. — До сих пор плачу я о темно-синих долинах и освещенных солнцем пустынях, о холмах, покрытых светлыми лесами. Меня погубила тяга к странствиям. Однажды я дошел до Голубого моря, чьи волны омывают и берег Тамоанчана. В устье Большой реки, где обитали рыболовы, я сдружился с одним человеком. И мы вместе добывали рыбу. Однажды буря понесла лодку к югу… Мой друг утонул, а меня вместе с разбитой лодкой выбросило на берег. Так я оказался в племени, живущем в сельве. Тогда я был молодым, сильным и мог бы вернуться на Север да не знал пути. Люди сельвы приняли меня в свою общину. И я полюбил их, решил остаться… Теперь иди, Аттэхе, я устал.

…Знойный день кончился, но и вечер не принес прохлады: духота была такая, что, казалось, сам воздух стал липким. С трудом Вачинга взбирался вверх по склону плато. Наверху его ждал Аттэхе. Изгой задел твердый ком глины, который с шумом покатился вниз. Тут же из ниши Дома правителя вышел рослый воин в длинном плаще. В сиянии ущербной луны блеснуло острие дротика. Ольмек долго вслушивался в ночь. Вот глухо рыкнул в сельве ягуар, испуганно провыл койот — и опять тишина. Страж успокоился, снова исчез во мраке. «Ну, иди, поспи, — насмешливо подумал Аттэхе. — Неведомо тебе, что ожидает змееликих. Жить тебе осталось мало, мои отряды окружают Ольман…»

Словно корабль в лунном море, возвышался Ольман над сельвой и болотами, досматривая сны о былом величии. Никто не подозревал, что на заре пробьет час расплаты.

— Скажи мне, — Аттэхе взглянул на яркие низкие звезды, — сколько воинов в городе, где они спят?

Вачинга кивнул, жестом велел следовать за ним. Бесшумно двигаясь в граве, они достигли каменных хижин ремесленников. Взобравшись на крышу одной из них, Аттэхе огляделся. Перед ним лежала главная площадь, справа был Дом правителя, у его главного входа чадили факелы, вставленные в каменные кольца стены. Багровый свет освещал склоненные головы стражей: они не то дремали, не то о чем-то беседовали. По краям площади темнели исполинские изваяния. Вывороченными толстыми губами загадочно улыбались древние правители Ольмана. Слева, на глиняной платформе, облицованной белой плиткой, стоял большой храм. Аттэхе увидел над его фасадом барельеф — лицо человеко-зверя. «Это бог дождя, пожирающий детей…» — с ненавистью подумал он.

— …А за домом Тунгаты, — говорил тихо Вачинга, — лежит улица Первых Воинов Правителя. За нею тянется улица Простых Воинов. На той платформе — Дом бога. Главная труба воды проходит еще левее.

Зорко вглядываясь в панораму города, Аттэхе спросил:

— Там и дома стражей-телохранителей?

— Нет. Видишь длинные хижины правее дома Тунгаты? Там они живут. Многие из них ушли на Остров плача детей.

— Сколько же осталось?

Вачинга мысленно подсчитывал, закрыв глаза тяжелыми припухшими веками.

— Столько же, сколько зерен маиса в двух горстях.

— О-хэй!.. Это много.

— У тебя больше людей, — странно ухмыльнулся Вачинга.

Тут громко провыл койот — совсем рядом, у основания плато.

— Здесь уже мои отряды, — сказал Аттэхе. — И нам пора идти. Возвращайся к своим людям. Начнешь бой по сигналу.

Глядя вслед изгою, Аттэхе взмолился: «Отец сельвы Угэм! Помоги нам победить сегодня». На мгновение вспомнилось ему прожитое, он как бы попрощался с ним… Больше двухсот раз сменились луны на небе с тех пор, как Аттэхе, сильный юноша, день за днем трудился вместе с другими на плоской, накаленной солнцем вершине Чалькацинго. Мастера ели и спали тут же, в тени обработанных базальтовых валунов. Иногда с равнины на утес поднимались тэнки, они под конвоем змееликих приносили скудную пищу — фасоль, маисовые лепешки, воду, немного плодов. Однажды Аттэхе удалось незаметно смешаться с ними, а потом скрыться в сельве. Обжигающая ненависть к поработителям привела его в стан недовольных. Прошло время, и Аттэхе возглавил их.

Койот провыл вторично, и Аттэхе пополз к отряду, затаившемуся у подножия ольманского плато. Город цепенел в предутреннем сне, не ведая, что стражей на краях плато бесшумно умертвили охотники.

Сжимая в руке боевой топор, Вачинга ждал сигнала к атаке. В его ушах гулко шумела кровь, ибо он понимал: сегодня или никогда! Либо он станет правителем Ольмана, либо бесславно погибнет. Протекли мгновения. На платформе алтаря, замыкающего улицу Первых Воинов, туманным призраком возник Аттэхе и, потрясая обсидиановым мечом, пронзительно крикнул:

— Сэ-лу-гэм! Эй-йо, ту-ук-сэ!..

Ряды людей-ящериц в считанные минуты поднялись на плато и продвинулись к дому Тунгаты, обогнав Аттэхе, бежавшего не так быстро, как юноши-охотники. Обвальный грохот барабанов, крики тэнков, подражающих голосам зверей, вой и стоны первых раненых ударили в стены незаконченного храма. Рабы-строители, вповалку спавшие на земле, очумело вскочили на ноги, не понимая, что случилось. Люди Аттэхе налетели, как ураган, и рабы сразу поняли… Они добивали стражей камнями, душили голыми руками, резали им, горло лезвиями из обсидиана. Впервые на их истощенных голодом и работой лицах засветились улыбки, огнем мести загорелись глаза.

Вторая волна атакующих наткнулась на железные ряды Первых Воинов, неожиданно пришедших совсем не с той стороны, как предрекал Вачинга. И воины стали теснить охотников и тэнков.

— Куда пропал изгой?! — закричал Аттэхе. — Где он, лживый? Приведите ко мне!..

Но его никто не слышал в шуме закипевшего боя.

Строители храма довольно скоро одолели своих врагов. Почти все стражники были убиты, лишь один из них — высокий и тучный, как раскормленный индюк, — разметал группу изможденных рабов и кинулся на улицу Первых Воинов. Вслед ему Шраморукий — тот, что был на совете в хижине, — метнул лиану. Петля оплела бегущего и швырнула на камни мостовой. Завывая от ярости, Шраморукий всадил в брюхо ольмека копье, для верности повис на древке.

Отборные воины Тунгаты встали стеной вокруг Дома правителя, ощетинившись копьями, дротиками, мечами. Толпа рабов-строителей добежала до их шеренг и отхлынула, теряя бойцов. И опять кинулась в атаку. Каменные плиты площади окрасились кровью, устилая ее телами раненых и убитых. Однако падали и защитники Дома. Потом с обрыва плато набежали сотни юношей-охотников. Карабкаясь друг на друга, как по живой лестнице, они проникли через окна в Дом правителя, поднялись на крышу, и град камней и стрел обрушился на головы ольмеков. Телохранители дрогнули, шеренги заколебались, воины поспешно прикрыли головы щитами. Многие корчились на земле… Из окон здания выплеснулись языки пламени. Распались ряды ольмекских воинов, отступая в глубину улиц. И тут Аттэхе не поверил своим глазам: от длинных казарм Простых Воинов быстрым шагом двинулись к месту сражения свежие отряды ольмеков. Их вел Вачинга.

— О гнусный койот!.. — Аттэхе в ярости выдрал из бороды клок волос. — Почему я не послушался голоса сердца? Тот, кто предал свой род, предаст и того, кому поклялся служить… Берегись, Вачинга!

Люди изгоя атаковали рабов, давая возможность Первым Воинам вновь сплотить свои ряды. Опять густо полетели стрелы, над морем голов поднялись утыканные осколками базальта палицы; скрестились дубины и мечи. Вачинга рассчитывал, сокрушив воинов Аттэхе, снискать славу спасителя Ольмана, тогда можно будет проложить дорогу к власти, устранить Тунгату.

Аттэхе удалось с горсткой охотников пробить в рядах людей Вачинги узкий коридор: он жаждал добраться до изгоя. Вот еще несколько шагов, уже близко. Аттэхе ловко уклонился от дротика, пущенного Вачингой, но дротик вонзился в старейшину тэнков, который следовал за Аттэхе. Старейшина упал, захлебываясь кровью.

— Я доберусь до тебя, изго-ой!.. — завыл Аттэхе. — И задушу… Он ясно различил перекошенное лицо Вачинги, который бесом крутился в водовороте боя, криками подбадривая своих.

Воины теснили восставших к краю обрыва плато, куда Вачинга замыслил сбросить тэнков и охотников, «Где третий отряд из сельвы? — в отчаянии думал Аттэхе. — Неужели конец? Кто же сохранит для племени знаки Угэма!?»

На храмовую площадь вбежал запоздавший отряд охотников, и схватка вспыхнула с новой силой. Люди Аттэхе воспряли духом. Простые Воины повернули назад. «Слава Угэму!.. — мысленно воскликнул Атгэхе. — Он услышал мой призыв». Вачинга успел скрыться в гуще отступавших ольмеков. К тому же облака дыма горевшего Дома заволокли поле боя. Люди сельвы не щадили змееликих. Их ловили сетями из пальмовых волокон, душили лианами, разбивали черепа, пронзали копьями. Хмельная, туманившая разум весть о победе исторгла из тысяч глоток ликующий рев… Тэнки метались по улицам и площадям Ольмана, чего-то искали, горя жаждой действия. Какой-то великан взобрался в проем окна Дома правителя, потряс дубинкой и подал мысль, созвучную желаниям восставших:

— Круши-и лики!.. Си нэ-е гэм-м!

Тэнки, охотники, рабы засвистели от удовольствия. Спустя минуты они уже колотили молотами из базальта и глыбами по изваяниям правителей, особенно Тунгаты, норовя сбить у него толстый нос и глаза из серпентина. Но сверхтвердый базальт едва крошился… Тогда рабы возвели помост, вкатили на него обломки скал и валуны того же базальта и обрушили на изваяние правителя. Брызнула во все стороны черная крошка, поднялась туча пыли. Кое-кто с уханьем и присвистом ломал стены Дома правителя, а с барельефа все так же грозно скалился бог ольмеков с чертами человеко-зверя.

А назавтра Аттэхе готовился идти с отрядами к Острову жертв, чтобы пленить Тунгату и наказать предателя Вачингу: вождь восставших думал, что изгой бежал туда же. Но пришла весть, что восстание перекинулось и туда. Войско правителя рассеяно, а сам он пал в битве.

…Аттэхе повернулся лицом к руинам, чтобы перед уходом в сельву насладиться видом поверженного Ольмана, так долго истязавшего сынов Угэма. И вдруг прилетела стрела, она пробила грудь Аттэхе и замерла, упруго подрагивая оперением.

— Су нэ го-о… — изумленно выдохнул Аттэхе, качнулся и стал падать ничком.

Его подхватили Шраморукий и один из охотников.

— Скорей зовите Белого Отца… — цедил Аттэхе из последних сил. — А изгоя ищите в руинах!.. Там он, дважды предавший.

Вачингу притащили пять дюжих тэнков — он не сопротивлялся, лишь с непонятным сожалением смотрел на Аттэхе: тот висел на плечах Шраморукого, отчаянно боролся со смертью, Потом изгой глухо, неразборчиво забормотал, его мертвые глаза ожили, лицо исказила гримаса отчаяния. Никогда не быть ему правителем Ольмана, город поглотит сельва, а сам он исчезнет из памяти людей. Без следа! И, осознав это, Вачинга страшно завыл, раздирая лицо ногтями, потом выхватил из складок плаща обсидиановый нож и всадил себе в сердце.

Аттэхе тоже прощался с ярким солнцем, синим небом, с теми, кого любил. Стрела в его груди торчала, ибо он запретил вытаскивать ее: хотел продлить минуты ясного сознания. «Где ты, Белый Отец, почему не идешь?» Аттэхе мучился, ждал, не зная, что изгой выследил тайное убежище и час назад убил сказителя. Черная мгла застлала глаза вождя охотников сельвы, но на миг Аттэхе снова увидел солнце и лица своих людей. Мощным, как в молодости, голосом (так ему показалось), а на деле чуть слышно произнес:

— Радуйся, Отец! Мы победили змееликих, Я сохраню таблички со знаками… Они перейдут из рода в род… Скажи людям сельвы: «Пусть уходят из проклятого города, пусть он развеется пылью».

…Тэнки, положив бездыханное тело Аттэхе на циновки из травы, стали готовить погребальный костер. Шраморукий сидел подле вождя, и вся его поза выражала бесконечное горе.

— Вставай, надо уходить… — коснулся его плеча старейшина. — Аттэхе уже в Стране мертвых и говорит с Угэмом.

Аман смахнул со лба капли пота: день был жаркий. Тирлинг и Демченко молчали, думали. В их сознании жили давно канувшие в Лету люди сельвы: Аман изложил свою гипотезу, навеянную пиктограммами и завораживающими картинами геоскопа.

— Это все? — обронил Тирлинг. Вид у корифея американистики был отрешенный, словно мысли блуждали далеко. — Что могло быть потом? — вслух подумал он. — Весьма убедительная фантазия. В живых образах.

— Не знаю, никто не знает, — ответил Аман. — Давайте подумаем, где начать новый раскоп. Может, геоскоп найдет еще что-то?

Влажный ветер с залива ударил Аману в лицо. Археолог глубоко вдохнул его, подошел к обрыву плато. И вдруг Аман почувствовал, что ничто не проходит бесследно, ибо все сущее связано нерасторжимо. И он опять увидел храмы и дворцы ольмеков, лица охотников и тэнков. «Как давно вы жили, но, как и мы, ненавидели угнетателей и рабство. Ваши души и сердца жаждали свободы, братского тепла. И ради этого вы шли на смерть! Ты мой брат, Аттэхе. Через века я кричу тебе: «Мечта о мире без войн, мечта о братстве всех людей не умрет никогда! Факел борьбы не гаснет, он разгорается. Твои потомки здесь — в Гватемале, Никарагуа, Сальвадоре — с оружием в руках и с мечтой о лучшей жизни идут вперед, в будущее. Как и ты, Аттэхе, борцы бессмертны…»

Порыв ветра с залива снова омыл его лицо. Оттуда шли тяжелые, низкие тучи. В тропических болотах вдохновенно пели мириады лягушек, предвещая наступление сезона дождей.

Дайна Чавиано
МИРЫ, КОТОРЫЕ ЛЮБЛЮ

Фантастическая повесть

Печатается с некоторыми сокращениями.

Перевод с испанского Аллы Борисовой

Худ. И. Нарижный

Многие спрашивают меня, чем вызвано мое страстное увлечение Космосом и каковы причины жгучего интереса ко всему тому, что касается следов пребывания инопланетян на Земле и их контактов с людьми.

Кое-кто из близких, особенно родители, не раз упрекали меня в том, что я верю всем этим непроверенным данным, которые можно почерпнуть в специальных статьях, популярных журналах и книгах, рассказам тех, кто видел так называемые Неопознанные Летающие Объекты и проникся уверенностью, что за нами наблюдают существа из других миров.

Конечно, меня мало трогает подобное осуждение, но не возмутительно ли, что те люди, которых я уважаю и люблю, остаются слепыми и глухими к фактам и не могут отнестись к ним с достаточной объективностью и серьезностью! Потому-то раньше я не отваживалась сказать им всю правду, за исключением двух или трех раз, когда я ее лишь немного приоткрыла.

Но сегодня я решилась поведать о том, что со мной произошло, и лишь прошу тех, кто поймет меня правильно, никогда не спрашивать об этом, потому что я не добавлю к сказанному ниже ни слова.

Все, что мне разрешено рассказать, — в этой повести, которую конечно же — я не строю иллюзий — многие примут за научно-фантастический вымысел. Но и это не так уж плохо, ибо вызовет к моему повествованию хоть какой-нибудь интерес, а не только скептически-снисходительные улыбки.

Друзья, которые бывают у меня в доме и которым я кое-что рассказала, могут получить некоторые доказательства моей правдивости. Это, например, знаки, нарисованные мной на крыше дома, и необычные фигурки, которые я бережно храню в маленькой шкатулке. Повторяю, здесь будут описаны не все факты. Кое-что меня просили никогда никому не открывать. Поэтому будет несколько «пустот», оставшихся без разъяснения. Иногда мой рассказ покажется очень подробным, иногда же чрезмерно поверхностным и лишенным логики.

Все началось во вторник, в середине июля 1977 года.

Хотя, сказать по правде, за две недели до этого, в конце июня, произошло событие, послужившее прологом к последующим. Но вначале о доме, в котором я живу. В нем царит атмосфера благожелательности и дружелюбия, каждый член семьи, увлеченный своими интересами, — это особый мир, хотя жизнь каждого тесно связана с жизнью всех остальных. Если смотреть с улицы, наш дом производит впечатление солидного, респектабельного — этакий розовый особняк, жизнь в котором течет мирно и даже скучновато. Кусты роз буйно растут у крыльца. Это крыльцо, широкое и прохладное, — любимое место моих родителей, особенно в знойные летние вечера. Здесь можно посидеть после рабочего дня, поговорить, выпить чего-нибудь освежающего. Сам же дом ничем не отличается от прочих домов такого рода. Закрыв за собой входную дверь, вы попадаете в большую прихожую, затем в длинный коридор, выходящий во внутренний двор, засеянный травой и обсаженный деревьями.

Коридор — сердцевина дома, он соединяет спальни и ванные комнаты со столовой, кухней, маленькой террасой и лестницей, ведущей в спальню наверху, единственную комнату на втором этаже. Подробное описание расположения комнат очень важно для моего рассказа.

Когда вы из прихожей попадаете в коридор, первая дверь налево — моя комната. Как раз напротив, то есть справа по коридору, узкая и крутая лестница, ведущая в спальню, которую мы попросту называем верхней комнатой. Шесть ступенек отделяют ее от плоской крыши, выполняющей множество функций. Мои братья, например, когда были маленькими, там устраивали игры. Отец разрешал, так как крыша окружена высокой балюстрадой. Мать вешает там белье на протянутых по всей длине крыши веревках. Собака любит облаивать оттуда прохожих или редкие машины, проезжающие по улице, а кот принимает по утрам солнечные ванны, чистя шерстку острым язычком. Я иной раз поднимаюсь туда читать или писать, а чаще в ясные лунные ночи расхаживаю по этой небольшой площадке, чтобы быть немного ближе к мирам, которые я люблю. Иногда останавливаюсь посреди крыши и, подняв лицо к звездам, делаю два-три глубоких вдоха. Это дает приятное ощущение физического и духовного очищения. Итак, вернемся к июню 1977 года. В тот вечер родители мои беседовали, сидя на крыльце; свет в доме был потушен. Я прислушивалась к разговору, пристроившись на изгороди цветника спиной к улице.

Мать собиралась что-то сказать, как вдруг отец перебил ее громким восклицанием:

— Вот это да! Посмотрите-ка!

Он показывал на небо в том направлении, где возле дома росли деревья. Я обернулась и увидела то, что в тот момент приняла за огромный метеорит. Он был почти круглым, немного сплющенным сверху и снизу и летел на юго-восток по очень странной траектории, как-то по диагонали. Когда излучаемое им свечение замелькало в кронах деревьев, он вдруг полетел горизонтально и исчез. Мы посудачили об этом происшествии и перешли на другие темы.

Вспомнила я о метеорите на другой день, когда пришла на занятия. В то время я училась на втором курсе Гаванского университета. Был понедельник, и, как обычно, перед лекциями студенты делились тем, как прошел конец недели. Метеорит — явление необычное. Мне захотелось узнать, не видел ли его кто-нибудь еще из студентов. Но оказалось, что никто не видел, и я была разочарована. И вот, когда я вторично описывала его путь, для наглядности прочерчивая в воздухе траекторию указательным пальцем, ведя его сначала по диагонали справа налево, а затем, круто изменив направление, по горизонтали, рука моя вдруг застыла. Я вдруг поняла, что это был не метеорит и вообще не какое-либо другое природное образование. Ведь оно не может двигаться по ломаной линии или изменять направление полета. Это открытие не давало мне покоя. Осторожно, притворяясь равнодушной, я спросила у родителей, не забыли ли они это событие. Да, конечно, но без подробностей: ни величины, ни направления полета небесного тела они припомнить уже не могут.

Прошло две недели, и ничто не нарушало обычного течения университетской жизни с ее лекциями, семинарами и экзаменами.

Наступил июль. В промежутке между двумя экзаменами, когда я отдыхала, решив «проветрить мозги», случайно взяла в руки экземпляр журнала «Латинская Америка», выпускаемый издательством «Прогресс» в Советском Союзе. Это оказался третий номер за 1975 год, где была помещена статья Марии Рейчел, озаглавленная «Рисунки Наска».

Я и раньше знала о загадочных рисунках, начертанных в пустыне Наска, в Перу. Это десятки гигантских изображений птиц, ящериц и других животных, изображения трезубцев, ломаные и параллельные линии во всех направлениях, смысл которых для нас непонятен. Все они были выполнены в доколумбову эпоху. Рисунки Наска считаются одной из величайших тайн, над которой бьется археология XX века. Самое удивительное в том, что, видимо, эти рисунки были сделаны людьми, знакомыми с авиацией, по крайней мере метод изображения подсказан кем-то, кто был с нею знаком, ведь охватить взором все изображение можно только с большой высоты. Потому-то они и были обнаружены лишь в наше время, в 20-х годах, когда самолеты позволили человеку подняться над перуанской долиной.

Статья была очень подробной, описывались многие рисунки и их размеры. Однако о цели их создания почти ничего не говорилось. Был сделан намек, что это, возможно, гигантский астрономический календарь, но оставалось неясным, зачем потребовался такой трудоемкий и сложный календарь, на создание которого ушли многие годы. Разве не логичнее предположить, что те, кто создал рисунки, сделали это с какой-то иной, более практической целью?

Когда я стала подробнее изучать этот вопрос, то встретилась с гипотезой, что неведомые создатели рисунков Наска были способны подниматься на большую высоту. А все фигуры, знаки и символы сделаны для того, чтобы ориентироваться по ним в воздухе, прокладывая воздушные трассы.

Два или три дня я только об этом и размышляла. Странный «метеорит» как-то связывался в моем сознании со статьей Рейчел. А тут еще один мой соученик, с которым мы иногда беседовали на подобные темы, рассказал мне кое-что. В правдивости его слов я ни минуты не сомневалась: это очень серьезный и искренний человек. Как-то в перерыве между лекциями он отозвал меня в сторону и взволнованно сообщил следующее. Накануне, между семью и половиной восьмого вечера, когда он шел от Гаванской бухты, над морем появилось странное небесное тело овальной формы. Излучая яркий свет, оно пересекло небо параллельно линии горизонта и скрылось. Какой-то прохожий, шедший неподалеку, тоже это видел. Мой приятель обменялся с ним предположениями о том, что бы такое это могло быть.

Вот тут-то и началось прямо-таки наваждение. В голове моей царил такой сумбур, что невозможно описать словами. Мысль о странных небесных телах преследовала меня днем и ночью. Я уже твердо знала, что они здесь, как говорится, на расстоянии вытянутой руки; но если ничего не предпринимать, можно упустить возможность общения с ними. Я знала из многочисленных иностранных газет и журналов о так называемых Неопознанных Летающих Объектах, которые чаще именовали сокращенно НЛО. Описывались случаи, когда над какой-нибудь местностью на некоторое время появлялся НЛО, а потом исчезал. Причина этих неожиданных появлений и исчезновений оставалась неизвестной. Ну можно ли было оставаться к этому равнодушной?

Теперь я точно знала, что в течение двух недель над городом заметили два НЛО (ведь мой «метеорит» тоже НЛО). Значит, в действительности их должны быть десятки. Теория вероятностей подсказывала, что, если в двухмиллионном городе за короткий промежуток времени один и тот же человек дважды сталкивается с подобным редко наблюдаемым явлением, значит, оно происходит в десятки раз чаще.

Надо было что-то делать, но что именно?

Тогда-то я опять вспомнила о рисунках Наска.

В доме меня стали считать чуть ли не сумасшедшей. Я и в самом деле была как помешанная. Действительно, те поступки, на которые я решилась, вряд ли можно было счесть со стороны разумными.

Не обращая внимания на насмешки моих братьев и ворчанье родителей, я сделала следующее: нарисовала знаки на крыше дома.

Самым трудным было найти способ передачи сообщения, понятный для существ других миров, если НЛО управляются ими, ведь в них могли находиться и телеуправляемые аппараты типа роботов.

Я подумала, что если эти существа бывают на Земле с давних времен, допустим с эпохи Древнего Египта (если верить папирусу Тулли, который датируется XIV веком до нашей эры), то они должны не только хорошо знать нашу общественно-историческую эволюцию, но и основные способы связи. Из таких способов азбука Морзе показалась мне наиболее подходящей по своей простоте, ведь надо было изобразить только точку и тире. Я выбрала два знака. Первый употребляется обычно в начале передачи, как бы предупреждая: «Внимание! Начало передачи!» Второй вроде бы приглашение к разговору, когда ожидается ответ собеседника. Сообщение вышло ясным и понятным для тех, кто знаком с азбукой Морзе.

Предстояло нечто очень важное. Я вызывала на разговор кого-то, но кого именно? Ясно было только одно: связь нужно установить между существами разных планет. Поэтому в конце концов я нарисовала два огромных круга на некотором расстоянии друг от друга. Внутри одного из них обозначила контуры Америки, часть Европы и Азии так, как это обычно делают на картах. Внутри второго круга изобразила знак вопроса, желая этим показать, что мне неизвестна планета, с жителями которой я желаю вступить в контакт. Я подумала, что этот интернациональный символ инопланетяне должны знать наверняка, если ловят наши передачи через спутники и знакомы с нашими телеизображениями. Я соединила оба круга стрелками, что должно было означать связь между двумя мирами. Стрелки ведь тоже универсальный символ. Все это было нарисовано белым на ярко-оранжевом фоне.

Чтобы получить представление о размерах рисунков, могу сказать, что площадь нашей крыши — двадцать шесть на десять метров. Диаметр круга, изображающего Землю, достигал трех метров.

Я потратила на рисунок около шести часов.

Было ясно: вероятность того, что они увидят рисунок с высоты, невелика, хотя он и получился ярким. Но я надеялась на удачу — вдруг его все-таки заметят!

В течение нескольких дней я с нетерпением ждала какого-нибудь знака, свидетельствующего о том, что мое сообщение достигло цели. Что это может быть? Письмо, телефонный звонок или записка, оставленная где-нибудь? Я предполагала, что уж если они захотят вступить со мной в контакт, то найдут доступные для меня средства и формы.

Но какова вероятность этого? Чем я могла быть им интересна? Я ведь не какой-нибудь гениальный ученый. Что я смогу сообщить экстраординарного? Какой обмен информацией может быть между нами? Тогда я еще не знала того, что поняла позже: существует нечто более важное, чем вся наука и техника в мире, все изобретения и открытия, сделанные человеком с тех пор, как он существует, — это сам Человек…

В это же время один мой друг — назовем его Карлос — подарил мне журналы, которые привез из Мексики его двоюродный брат — моряк торгового флота, регулярно плавающий с Кубы в Мексику. Эти журналы печатали популярные статьи о телепатии, телекинезе и прочих вещах в том же роде. Говорилось там и об НЛО. Карлос, зная, как интересует меня эта тема, подарил мне кипу таких журналов. Тут я нашла статьи известных ученых (археологов, физиков, астрономов, историков), попадались и рассказы простых людей — крестьян, учителей, рабочих, студентов, пилотов, которые были свидетелями появления НЛО либо в воздухе, либо на земле; некоторые уверяли даже, что видели членов экипажа космических кораблей.

Меня особенно заинтересовал один журнал. Опираясь на свидетельства десяти опрошенных, художник изобразил три вида существ, которые были внутри корабля или спускались с него. Конечно, трудно было поверить в подлинность подобных событий. Поэтому-то я отнеслась к статьям с определенной долей недоверия — приняла их с оговорками. Я твердила себе, что ничем не доказано, было ли это так на самом деле, но, с другой стороны, не существовало и доказательства, что все эти свидетельства ложны.

Однажды вечером, почитав, как обычно, полчаса перед сном, я погасила свет и уснула. Не знаю точно, сколько прошло времени, думаю, было три или четыре часа утра, когда я проснулась. Мне снились кошмары. Веки, казалось, были налиты свинцом, но снова заснуть я не могла.

Села на кровати, спрашивая себя, что могло меня разбудить. Я чувствовала: случилось нечто необычное, но спросонок не могла сосредоточиться.

В комнате было темно, слышалось только тиканье часов… Хотя нет, не только тиканье.

Необычный в этот предрассветный час звук смешивался с тиканьем будильника, стоящего на тумбочке у кровати. Ритмичньш звук, будто капли воды падали из неплотно закрытого крана. «Так, наверно, и есть! — подумала я. — Где-нибудь небрежно закрыт кран, и из него капает». И я снова легла.

Но нет, это не был звук падающих капель.

Я снова открыла глаза. Это был глухой, суховатый звук, повторяющийся через равные промежутки времени, секунды через три. Теперь я была уверена, что он доносится не из ванной, хотя никак не могла понять, откуда же. Впечатление было такое, будто звук наполнял всю комнату. Нелепость ситуации меня почти разозлила. Я широко раскрыла глаза, как бы смахивая с них остатки сна, и снова уселась на постели.

И вдруг я поняла, что звук доносится откуда-то сверху. Машинально взглянула на потолок. Крыша! Звук доносился оттуда! Может быть, наверху кто-то ходит? «Но это не звук шагов, — сообразила я, — шаги не бывают столь одинаковыми и промежутки между ними такими равномерными».

Мне стало страшно. Я спросила себя, смогу ли подняться на крышу или нет. В конце концов победило любопытство.

Я стала одеваться в темноте, стараясь ничего не задеть. Меня лихорадило от возбуждения. Осторожно открыла дверь комнаты и стала подниматься по лестнице на цыпочках. Окна верхней комнаты были открыты настежь. Коротенькие занавески шевелил легкий ветер с моря. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: в комнате нет ничего необычного. Я решила преодолеть последний пролет лестницы. Остановилась у двери, ведущей на крышу, и прислушалась. Не доносилось ни звука. В полнейшей тишине я различала только удары собственного сердца и шум крови, пульсирующей в висках.

Очень осторожно, стараясь не произвести ни малейшего шума, я открыла дверь и вышла наружу.

Там, справа от меня, в десяти метрах над домом, неподвижно парил в воздухе космический корабль, белый и округлый, в форме чечевицы, около двадцати метров в диаметре.

А прямо под ним, на крыше нашего дома, спокойно стояли, будто это было им привычно, трое существ ростом около двух метров и молча меня разглядывали.

Не знаю, сколько времени я не решалась ни заговорить, ни пошевелиться. Кажется, прошла вечность, прежде чем одна из фигур шагнула ко мне и тут же остановилась. Я поняла, что они не будут торопить события, они как бы хотят спросить, отважусь ли я на контакт с ними, ведь это я сама вызвала их, они лишь откликнулись на призыв.

Меня восхитило столь деликатное поведение, и это рассеяло мои последние страхи.

Я пошла по крыше, дрожа от волнения, и остановилась в пяти шагах от группы. Двое из них походили на мужчин, а одна на женщину, любой землянин сразу сказал бы, что это так и есть. Их лица и телосложение находились в полном соответствии с земными представлениями о человеческих существах. Однако что-то выдавало в них жителей других миров.

У мужчин, чьи гибкие и пропорционально сложенные тела были красивы и пластичны, обращали на себя внимание длинные волосы до плеч снежной белизны, зачесанные назад. Большие глаза казались очень выразительными в лунном свете. Правда, когда я впервые увидела их в ярко освещенной комнате, мне стало не по себе: столь непривычно было видеть глаза красного цвета.

И мужчины и женщина были одеты в белые блестящие костюмы, перехваченные поясом из серебристого металла, украшенным инкрустацией сложного рисунка. Нечто вроде сапог повыше щиколоток крепилось к костюмам застежками типа «молнии». Сделана обувь была из какого-то эластичного материала, который шуршал, как бумага.

У женщины в отличие от мужчин волосы были черные, уложенные в элегантную прическу. Тонкие голубые и белые ленточки обвивали волосы, падающие мягкими волнами на спину и плечи.

Я смотрела на них, не зная, что предпринять. Улыбнуться? Протянуть руку? Поклониться? Что я должна была сделать? Я никогда не попадала в подобную ситуацию. В отчаянии я вспоминала научно-фантастическую литературу. Но ничего не приходило в голову. Казалось, авторы никогда не задумывались над тем, что делать, когда встречаешься лицом к лицу с пришельцами из других миров.

К счастью, они сами пришли мне на помощь.

Женщина сделала ко мне два шага и, приложив руку к груди, сказала:

— Я Неда.

Наступила очередь мужчин:

— Меня зовут Эрк.

— А я Мгош.

Они с трудом изъяснялись по-испански, их акцент походил на итальянский.

Я решилась и прошептала:

— Дайна.

Потом облегченно вздохнула, будто с плеч свалилась огромная тяжесть.

— Ведь ты звала нас? — спросила Неда.

— Д-да, — с запинкой проговорила я. — Простите меня, но все так неожиданно. Теперь только до меня дошло, что я никогда не думала о такой встрече как о чем-то реальном.

Не успела я произнести эти слова, как тут же раскаялась. Ну разве можно говорить об этом существам с другой планеты! Неда одобряюще улыбнулась:

— Не беспокойся, со всеми происходит примерно то же самое.

— Как… со всеми? Разве… я не первая?

— Нет, мы со многими землянами вошли в контакт. Разговаривая по-испански, они часто подыскивали слова, но объяснялись довольно ясно. Мне о стольком хотелось их расспросить, но голова шла кругом, и я спросила только, как они выучили испанский.

Мне казалось невероятным, что они тут, рядом со мной. И я все спрашивала себя, не сон ли это. Как же это возможно, что они обратили внимание на мое детское послание?

— Мы отвечаем на любую попытку общения с нами, когда узнаем о ней и когда это не представляет никакой опасности для обеих сторон.

Я вздрогнула. Почему Неда заговорила на эту тему? Я ведь ни о чем подобном не спрашивала. Совпадение?

— Да, мы можем читать мысли. Но ты не должна беспокоиться. Твои мысли — очень… — она запнулась, — очень приятны. Я правильно выражаюсь?

Мне осталось лишь благодарно улыбнуться.

— Как тебе пришло в голову сделать рисунки, чтобы вступить с нами в контакт? — спросил Мгош.

Я объяснила.

— То, что ты сделала, конечно, довольно оригинально, но это не единственный случай.

— Значит, кто-то еще использовал такой же метод?

— Семь человек в течение ста лет.

Я вдруг забеспокоилась. Уже несколько минут, как мы разговариваем, и если кто-нибудь услышит наши голоса, может проснуться и выйти посмотреть, что тут происходит.

— Все в порядке, — сказал Эрк. — Сейчас никто из обитателей дома проснуться не может.

Я посмотрела на него озадаченно.

— Мы сделали так, чтобы они не проснулись.

— Но…

— Это не причинит им ни малейшего вреда, — поспешно сказала Неда. — Мы никогда не используем ничего такого, что могло бы быть во вред землянам.

Я успокоилась.

— Не желаешь ли ты подняться на корабль? — вдруг спросила Неда.

— Я?!

— Ну да, если хочешь. Там удобнее разговаривать. Хочу ли я? Что за вопрос? Да конечно же!

Но вслух я этого не произнесла, уверенная, что они без труда прочитали мои мысли. Только ждала, чтобы мне указали, каким образом подняться на корабль, который неподвижно висел в воздухе.

— Пойдем с нами, — сказала Неда.

Она взяла меня за руку и вела до тех пор, пока мы не оказались прямо под кораблем.

— Не пугайся, — предупредил Мгош. — Мы поднимемся на антигравитационном луче.

Прежде чем я поняла, что это значит, неведомая сила подняла меня. На мгновение показалось, что я падаю в пустоту. Я сжала кулаки, чтобы не закричать от испуга, и вдруг увидела, что излучаю свет.

Неда мягко потянула меня за руку, помогая выйти из зоны антигравитации. Почувствовав под ногами твердую поверхность, я облегченно вздохнула.

Отверстие автоматически закрылось. Я была внутри корабля!

Комната ярко освещалась, однако трудно было понять, где же источник света. Казалось, светился сам воздух. Эрк сказал, отвечая на мой немой вопрос, что это достигается ионизацией молекул воздуха в закрытом помещении.

Меня провели в другую комнату, гораздо больше первой. Здесь находился, судя по электронному пульту, центр управления кораблем.

Склонившись над приборами, спиной к нам сидела женщина с голубоватыми волосами. Перед ней лежал лист бумаги, заполненный бесконечными рядами каких-то значков. Она не обернулась на звук наших шагов.

Не задерживаясь, мы прошли в следующую комнату, где стоял стол высотой не более полуметра с расставленными вокруг стульями. О назначении этого помещения гадать не приходилось.

В корабле было совсем не жарко, но из-за пережитых волнений я чувствовала сухость во рту и сильную жажду.

— Мне тоже хочется пить, — сказал Эрк, взглянув на меня.

Он не стал нажимать никаких кнопок или вызывать робота, вышел из комнаты и тут же вернулся с подносом. Я увидела четыре стакана и графин с красноватой жидкостью. По вкусу она оказалась чем-то средним между апельсиновым и манговым соком.

— Мы обычно не используем роботов на корабле, — объяснил Мгош, — отвечая на мой мысленный вопрос. — Роботы нужны только в промышленности или в качестве счетных машин да еще как справочники по различным областям знаний. Домашние роботы типа слуг, описываемые вашими писателями-фантастами, — это… — он подыскивал слова, — признак отсталого, феодального мышления.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что корабль прибыл на Землю с планеты Толиу.

В комнату вошла женщина с голубыми волосами. Все поднялись со стульев, и я последовала их примеру. Женщина подошла ко мне и представилась:

— Онель.

Я назвала свое имя. Тогда все, включая Онель, сели. Меня порадовало, что у хозяев корабля на их родной планете Толиу в правила вежливости входит, как и у нас, на Земле, знакомиться стоя.

— Через десять минут будем на месте, — сказала Онель, обращаясь к товарищам. — Мне кажется, надо сохранять умеренную скорость, чтобы успеть сфотографировать квадраты 3 и 5.

— На месте? — поразилась я. — Разве мы двигаемся? Но куда?

Онель в свою очередь удивленно посмотрела на меня и обратилась к остальным:

— Вы ей не сказали?

— Только что собирались это сделать, — ответил Мгош и, обращаясь ко мне, объяснил: — Нам нужно в Южную Америку. Это небольшое путешествие и займет всего час туда и обратно.

В Южную Америку? Я заволновалась. А если с кораблем что-нибудь случится, как я попаду к себе домой, на Кубу? Что тогда стану делать?

Неда сразу поняла мое состояние.

— Мы думали, тебе хочется посмотреть Тиауанако, но, может, мы не так поняли твои мысли? — спросила она.

— Тиауанако? Но… ведь это в тысячах километров от Гаваны!

— Около четырех с половиной тысяч, — уточнила Неда.

— И мы попадем туда за двенадцать минут?

— Можно и скорее, но нужно сделать фотоснимки, поэтому наша скорость — шесть километров в секунду. При большей скорости фотомеханизм не срабатывает.

Все это меня очень интересовало, и я не могла удержаться от вопроса:

— Какой тип двигателя у вашего корабля? Горючее натуральное или синтетическое?

— Давным-давно мы не используем на кораблях двигатели, — был ответ.

— То есть… Вы хотите сказать, что мы летим без всякого двигателя?

— Именно так.

Как же это возможно? Сознание отказывалось поверить в такой сказочный ковер-самолет. Может, они шутят? Я не чувствовала ни малейших признаков перемещения корабля. От жителей планеты Толиу не укрылась, конечно, моя растерянность.

— Когда мы приземлимся в Тиауанако, твои сомнения исчезнут.

— Простите, но… если корабль достиг скорости шесть километров в секунду, я должна была почувствовать ускорение. Ведь это страшная перегрузка. Любой школьник знает, что невозможно взлететь без перегрузок…

Неда принялась объяснять:

— Именно потому, что мы не используем ничего, кроме нас самих и нашего корабля как такового, то есть потому, что у нас нет двигателя, не существует и перегрузок.

— Ничего не понимаю, — призналась я.

— У используемых землянами средств передвижения именно двигатель приводит в действие всю систему. Когда эта система начинает перемещаться, она, естественно, несет с собой все, что находится в ней. Люди и животные, собственная скорость которых равна нулю, начинают перемещаться благодаря импульсу извне. Живые организмы испытывают на себе эффект ускорения, пока они сами не достигнут такой же скорости, как и средство транспорта, в котором они находятся.

Неда немного помолчала, очевидно, чтобы убедиться, слежу ли я за ее мыслью. Потом продолжала:

— Как же добиться того, чтобы перегрузки, действующие на живой организм благодаря внешнему импульсу, уменьшились до нуля? В этом все дело. Если каждая молекула в отдельности каждого живого существа станет способна начать движение в тот же момент и с той же скоростью, что и средство транспорта, но без вмешательства внешних сил, тогда перегрузки исчезнут.

— Но это невозможно!

— Ты знаешь, что такое магнитное поле? — спросил Эрк.

— Разумеется, — ответила я. — Это… часть пространства, на которую оказывает действие какой-то магнит. Кажется, так?

— Да, так, — подтвердила Неда. — Поле, создаваемое любым магнитным полюсом, распространяется практически бесконечно, только его интенсивность уменьшается по мере удаления от источника. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что космическое пространство во всех направлениях пересечено силовыми линиями магнитных полей бесчисленных небесных тел: звезд, планет, искусственных спутников и некоторых больших астероидов. Используя средства, не знакомые еще жителям планет, подобных твоей, мы можем создавать (отделяясь от этих полей, вернее, от силовых линий, переполняющих пространство, чья интенсивность неоднородна, если зона более или менее заполнена небесными телами) небольшие «зоны взаимодействия», как мы их называем, которые создают огромные искусственные силовые поля, производные от тех, которые имеются в природе. Они-то и сообщают всем молекулам в «зоне взаимодействия» одну и ту же скорость одновременно. Это уничтожает инерционную массу тел и, как следствие, нежелательный эффект ускорения. Кроме того, если познать процессы, приводящие физические тела в движение, можно определять путь корабля и вообще любого объекта зоны таким образом, чтобы избежать деформации, смертельной для живых организмов при торможении на больших скоростях. В этом случае, двигаясь со скоростью, близкой к скорости света, тормозить можно мгновенно, и это даже не ощущается.

Будто в подтверждение сказанного, белое свечение комнаты потускнело, приобретя на мгновение легкий красноватый оттенок.

— Прибыли, — сказал Мгош, вставая.

Я подумала, что моментальное изменение света служит сигналом торможения, ведь иначе оно не ощущается. Однако я опять ошиблась. Неда уловила мою мысль и сказала, пока мы шли к выходу:

— Эффект секундного потемнения — это естественное явление, оно происходит в результате изменения направления силовых линий поля и фотоэлектрического эффекта ионизированных молекул воздуха. Этого избежать нельзя. Но оно и к лучшему. Не надо заботиться о сигналах, предупреждающих о торможении и конце пути.

Небольшое квадратное отверстие открылось прямо под ногами. На этот раз, победив страх, я смело шагнула в пустоту, где уже исчезли Онель и Мгош. Почувствовала, что падаю. Но это не было свободным падением, какая-то сила регулировала мой спуск, и все равно сердце отчаянно билось.

Но вот под ногами твердая почва. Я сделала несколько шагов, но тут же остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте. Дыхание было учащенным. Не хватало кислорода? Да. Мы были на высоте около четырех тысяч метров над уровнем моря. Пульс бился неровно, я ощутила легкое головокружение. Чьи-то руки поддержали меня. Я смутно расслышала, что мне предложили проглотить таблетку и глубоко дышать. Я подчинилась, и вскоре самочувствие улучшилось.

— Ну как, все в порядке?

Неда и Эрк смотрели на меня с тревогой.

— Да. А эта таблетка…

Но я ничего не успела спросить. Мне дали понять, что я должна идти. Данное мне лекарство так и осталось одной из тайн, не раскрытых жителями планеты Толиу.

Корабль остался на приличном расстоянии, неподвижно повиснув в воздухе метрах в двадцати от Земли.

— На корабле никого не осталось? — с беспокойством спросила я.

— В его охране нет необходимости, — заверил Мгош. — В радиусе по меньшей мере пятнадцати километров не встретишь ни одного живого существа, кроме нас.

Мы шли по каменистому склону. Ночь была очень холодной, я дрожала в своих меланжевых брюках и легком летнем свитере. Мгош, заметив это, снял белый мохнатый плащ с длинными рукавами, который был накинут на его плечи, и дал мне.

Инопланетяне, казалось, не ощущали стужи.

Плащ оказался очень велик мне, пришлось загнуть рукава, чтобы высвободить руки.

Мы медленно приближались к руинам легендарного Тиауанако, который местные индейцы в своих легендах называют Городом богов. Предания, которые считались древними еще в эпоху инков, гласят, что именно в этом месте «спустились с неба боги». Поэтому и весь район озера Титикака, вблизи которого расположен Тиауанако, считается священной землей.

Я вспомнила, что читала о том, как инки хотели заселить земли вокруг озера. Уже тогда Тиауанако был окружен сказаниями и легендами. Его развалины, немые и пустынные, поднимались к небу, словно охраняя тайну, уходившую во мрак времени. Как пишет один испанский летописец эпохи конкистадоров, Фернандес де Овьедо, Тиауанако считался главным городом неких гигантов, предшественников инков… И тут я невольно взглянула на идущих рядом со мной. Я начала догадываться, почему мы прибыли именно в Тиауанако. И хотя стоял холод, лоб мой покрылся испариной.

— Мы просто пришли, чтобы побыть среди развалин зданий, построенных нашими предками, и завершить исследования, которые ведем в этой зоне с давних времен — так Эрк отозвался на волновавшие меня мысли. Значит, одна из величайших загадок археологии для меня раскрыта! Об этом очень просто и естественно поведал мне обитатель другого мира. Инопланетяне так искренни и доверчивы. Я должна объяснить им, что Земля не Толиу. Хорошо, что они имеют дело со мной. А если бы встретился человек, враждебно настроенный и к ним, и к другим людям? Он мог бы употребить во зло полученную от инопланетян информацию. Поэтому я спросила:

— Почему вы так доверяете мне? Разве вы не знаете, что наша планета разделена на два враждебных лагеря? У меня, наверное, нет и сотой доли тех знаний, которыми обладает любой из вас, а вы отвечаете на любые вопросы, приглашаете даже на корабль, привозите меня сюда и раскрываете с легкостью древние тайны.

Неда и Эрк остановились. То же самое сделали Онель и Мгош.

— Опасности никакой нет. Тебе не о чем тревожиться, — голос Неды звучал успокаивающе.

— Как это нет никакой опасности? — запротестовала я. — Тогда вы не знаете Землю!

— Мы знаем ее гораздо лучше, чем ты можешь предположить, — отозвалась Онель, приближаясь ко мне. — Мы сказали тебе, кто мы и почему здесь, по двум простым причинам. Первая — мы проникли в твои мысли и изучили твою натуру. Мы уверены, что, если тебя попросить, чтобы ты не рассказывала обо всем виденном и слышанном этой ночью, нет причин сомневаться в выполнении нашей просьбы. Можешь рассказать все, кроме подробного описания устройства корабля внутри и нашей задачи, о которой мы сейчас поведаем.

Вторая причина в том, что многие ученые вашего мира не верят, что, если где-то и существуют внеземные цивилизации, они заинтересуются жителями Земли. По их логике, для представителей цивилизации, осуществляющей межзвездные перелеты, земляне слишком ничтожны в своем развитии, чтобы ими интересоваться.

— Выслушай и не забывай никогда: не бывает незначительных мыслящих существ, — со значением сказал Эрк. — Кто думает иначе, не способен ни к научному, ни просто к логическому мышлению.

— Человеческое существо — это целый мир, — продолжала Онель с воодушевлением. — В нем присутствуют все космические силы, и они влияют на его природу с той же интенсивностью, как и на любого из нас.

— Кроме того, человек — это носитель высшей объединяющей силы — разума, — сказала Неда. — Вы только начинаете догадываться о вашем предназначении. Многие из вас верят, что уже могут управлять этой силой. Но они ошибаются. Есть следующая, более высокая ступень разума. Люди Земли пока еще не достигли ее. И только в считанные исторические моменты земляне приближались к этому высшему разуму. То, что вы называете гениальностью, телепатией, сверхчувственным восприятием, — все это первичные проявления суперразума. Вы только начинаете провидеть его.

— Ученые Земли пришли к выводу, — продолжала Онель, — что даже гениальный человек использует лишь малую толику заложенных в головном мозге возможностей. Многие задают себе вопрос: не является ли остальная часть, пребывающая в пассивном состоянии, своеобразным хранилищем умственной энергии невероятной силы? Они правы. Земляне сейчас на пути к открытию своего истинного разума. И возможно, через века, когда это открытие состоится, они войдут в прямой контакт с обитателями других миров. Встречи, подобные нашей, представляют собой только случайный эпизод на этом пути. Я же имею в виду объединение двух цивилизаций путем широких, всеобъемлющих связей.

— Но если умственная энергия человеческих существ столь велика, почему же мы не открыли этого раньше? — спросила я. — Разве она не могла проявиться в чем-то?

— Ты не поняла, — сказала Онель. — Человек обладает способностью развивать эту энергию. Ну, например, любой здоровый ребенок в состоянии научиться говорить. Но нужно содействовать этому, всячески развивать эту врожденную способность. В неблагоприятных условиях она будет в значительной мере подавлена.

— И еще. Есть более важный фактор, влияющий на формирование высшего разума людей, — сказал Мгош. — Нужны высокоразвитая материальная база и соответствующие социально-экономические отношения. Они возникли на Земле более полувека назад, но человечество до сих пор разобщено в этом плане. Ты сама об этом говорила. Когда люди навсегда устранят опасность войны, голода, эпидемий, когда исчезнет социальное неравенство, только тогда они смогут достичь высшего разума.

Первые лучи солнца заскользили по древним развалинам. Слева от меня огромный каменный монолит — первый в длинном ряду — отбрасывал тень на бесплодную землю. В десяти шагах возвышалась знаменитая громада ворот Солнца, одинокая и величественная. Широкая трещина пересекала по диагонали правую сторону сводов.

Неда и Эрк принялись за работу среди развалин. Я заметила что-то вроде мешочков ярко-зеленого цвета, прикрепленных к их поясам. Думаю, они служили для проб почвы и образчиков камней.

В лучах солнца все преобразилось. Я удивленно осматривалась вокруг. Справа от меня поднималась Акапана — огромная ступенчатая пирамида из каменных глыб, самое высокое здешнее сооружение. Я поторопилась к нему: у меня ведь было в распоряжении всего несколько минут. Позади меня четверо пришельцев вели беззвучный телепатический разговор.

Я быстро прошла вдоль одной из стен пирамиды метров в двести длиной, дотрагиваясь кончиками пальцев до ее тысячелетней поверхности.

Даже сейчас, стоит закрыть глаза и вытянуть руку, я чувствую прикосновение и шероховатость камня, который когда-то был совершенно гладким, а ныне испещрен трещинами и углублениями.

Широкий проход привел меня к сооружению, которое могло быть и часовней и обсерваторией. Пройдя в огромные двери, я поднялась по ступеням из красноватого камня, ведущим наверх, и остановилась на пороге. Широкая стена с мозаичными изображениями окружала прекрасно сохранившийся внутренний двор. Я прошла по верху стены до лестницы, спускавшейся прямо во двор.

В тот момент меня поразила прекрасная сохранность сооружения. Казалось, кто-то поддерживал это место в порядке, что особенно бросалось в глаза на фоне окружающих развалин. Несколькими неделями позже, листая книгу о Тиауанако, я поняла причину хорошей сохранности. Каласасайя, как называют археологи весь этот архитектурный комплекс, пока что единственный до конца отреставрированный памятник Тиауанако. Помню впечатление, которое произвели на меня фотографии в книге. Я сразу же узнала место, где пробыла так недолго.

В то утро, осматривая Каласасайя, я задумалась. Далекий голос вернул меня к действительности. Я поспешно поднялась по ступеням и, завернув за угол, увидела вдруг гигантскую фигуру, которая одним прыжком достигла проема дверей, преградив мне путь. Кажется, я закричала от испуга. Сердце готово было выскочить из груди. Услышав мой крик, гигант вздрогнул. Все это произошло в считанные секунды. В следующий момент я облегченно вздохнула: это был Эрк!

Пока мы путешествовали, я привыкла к моим спутникам, перестала смотреть на них как на каких-то чудищ, чуждых всему земному. Я поняла, что они, как и мы, способны любить и страдать. И все же они были существами совсем иного мира. Я остро осознала это, внезапно увидев перед собой существо двухметрового роста с белыми волосами и красными глазами. Оно походило на монумент, возведенный среди окружающих меня огромных построек. Неожиданное появление Эрка вызвало у меня извечный страх первобытного человека, все еще живущий в нас, когда мы встречаемся с чем-то необычным.

Эрк, казалось, был удивлен моей реакцией, но тут же понял, что произошло; он любезно отошел от дверей и, как истинный кабальеро, улыбаясь, склонил голову, приглашая меня пройти первой Я была обезоружена его рыцарской галантностью. Мы спустились почти бегом и вскоре присоединились к остальным.

— В Святилище, — сказал Эрк, отвечая на немой вопрос товарищей.

Я не могла удержаться от вопроса, услышав ответ Эрка.

Святилище? Так они назвали одно из сооружений, построенных их предками. Какая необходимость столь высоко развитым существам устраивать какое-то Святилище, словно они были примитивными дикарями?

— Это долго объяснять, — вслух сказала Неда, которая, как всегда, внимательно следила за моими мыслями.

Мы поднялись на корабль, светившийся в воздухе, будто освещенное солнцем облако. Обратный путь показался длиннее, возможно, потому, что Неда хотела объяснить мне смысл ответа Эрка и миссию, для которой они, как я начинала смутно догадываться, меня избрали.

Напомню, что именно о ней меня просили не рассказывать. Могу только сказать, что завершить ее я надеюсь к концу 1986 года, когда комета Галлея в очередной раз приблизится к Земле.

Что же касается Каласасайя, или Святилища, как его называли инопланетяне, объяснение Неды было коротким и отрывочным, поскольку у нас было мало времени.

По ее словам, двенадцать тысяч лет назад три корабля овальной формы, похожие на тот, в котором мы находились, приземлились здесь, в горах. Из космолетов вышли трое мужчин и три женщины. В те времена племя меднокожих людей — так они называли индейцев — селилось в горах, и люди видели, как опустились корабли. Это страшно напугало их. Страх перешел в суеверный ужас, когда появились неведомые существа, у которых были четырехпалые руки и красные глаза, но самое главное — непомерный рост. Естественно, объяснила Неда, меднокожие приняли их за богов, ведь они спустились с неба в огромных «яйцах кондора» и были гигантского роста.

Астронавты, прибывшие с планеты Толиу, стали строителями Тиауанако. Перевозка и установка огромных монолитов, из которых сложено большинство сооружений, были не таким уж трудным делом: телекинез и концентрация умственной энергии очень эффективны. Задание было выполнено в более короткий срок, чем ожидалось.

Для чего был построен Тиауанако, Неда так и не сумела объяснить. Она не сказала также, почему их предки, прилетевшие на Землю, избрали именно это место, затерянное в горах. Из многих предположений, пришедших мне в голову, только два можно считать приемлемыми: или здесь проводились метеонаблюдения и изучался состав земной атмосферы, или же пришельцы намеревались смешаться с населением данной местности ради экспериментов генетического характера. Но это, конечно, лишь предположения…

Каласасайя по их замыслу нечто вроде станции-обсерватории. Там принимали и передавали сообщения с помощью приборов, которые не могли быть найдены нашими археологами, ведь жители планеты Толиу забрали их с собой, отправляясь на родину.

Гигантские вертикальные каменные монолиты, которые сегодня можно видеть возле Каласасайя, — не что иное, как остатки огромных опор, поддерживавших радиотелескоп.

По-видимому, в более поздние времена, когда астронавты покинули Землю, увезя с собой все аппараты и приборы, устроенный ими центр связи был перестроен индейцами, заселившими этот район. Индейцы после посещения инопланетян стали исповедовать культ «богов, спустившихся с неба». Они превратили обсерваторию, где часто видели «богов», созерцавших звезды или беседовавших с «говорящими идолами» (то есть занимавшихся радио- и микротелепередачами), в святилище. Подражая богам, индейцы опускались на корточки и повторяли движения астронавтов, когда те регулировали приборы и устанавливали антенны, затем настойчиво и монотонно повторяли непонятные слова, как это делали «боги», приступая к сеансу связи или составляя длинные сообщения по определенному коду. Индейцы высекали на стенах, притолоках и возле оконных проемов помещений любопытные барельефы, повествующие об основателях города. Здесь есть гигантские фигуры «людей-птиц», которые стали их богами.

Вирак-Очх, главный астронавт, несколько раз возвращался на Землю для изучения нравов и обычаев людей. Он очень полюбил их и научил многим полезным вещам, например выращиванию злаковых культур, посвятил их в секреты гончарного дела.

Я спросила Неду, где именно находится их родная планета Толиу.

— Это один из тех вопросов, на который мы не можем ответить, — сказала она. — Могу лишь сообщить, что Толиу находится на расстоянии около шести парсеков от Земли.

— Шесть парсеков? Это…

— Около двадцати световых лет.

В этот момент освещение на корабле слегка померкло. Мгош подошел к нам, и я поняла, что мой визит к инопланетянам подходит к концу.

Мысль о расставании пронзила меня со всей остротой. Но я знала, что больше оставаться на корабле не могу. Молча направилась к выходу и вдруг кое-что вспомнила и обернулась. Они, видимо, не уловили моей мысли, потому что Эрк спросил:

— Чего ты хочешь?

— Только что-нибудь на память. Каждый раз, когда я посмотрю на этот сувенир, смогу убедиться, что все произошло на самом деле, что это не было сном.

— Только что-нибудь на память. Каждый раз, когда я посмотрю его, — ответил Эрк. — Но не огорчайся. Ты не в последний раз видишь обитателей Толиу. Конечно, мы не можем быть уверены, что ты встретишь именно нас. Помни, что твоя миссия… — Здесь я опускаю слова Эрка по указанной выше причине. — Во-вторых, нам категорически запрещено при любых обстоятельствах передавать какие-либо материалы или предметы с нашей планеты обитателям миров… — он немного замялся и как можно мягче закончил: — Полуцивилизованных.

— Но я думаю, что мы можем подарить тебе кое-что из земных предметов, — сказала Неда.

Все посмотрели на нее.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Онель.

— Эти маленькие вещицы, найденные в результате раскопок, мы должны оставить на Земле. Они подойдут?

— Ты имеешь в виду керамику Тиауанако?

— Да.

— Но их нужно оставить там, где они были найдены! Мы не можем разбрасывать их по всей планете!

— А мы и не разбрасываем. Просто вручаем две-три вещи, принадлежащие этому миру, одной из его обитательниц. Что в этом плохого?

Неда вышла и принесла обломки сосудов и каких-то фигурок, головки людей и животных, которые осторожно положила на мою раскрытую ладонь.

Крепко сжав кулак, будто это были драгоценности — они и в самом деле были для меня дороже всех сокровищ мира, я спустилась с корабля на антигравитационном луче, что не причинило мне на этот раз никаких неприятных ощущений.

Стоя на крыше дома, я провожала взглядом сверкающий корабль, похожий на гигантское «яйцо кондора», тысячи лет назад спустившееся на поверхность нашей планеты и оставившее столь незаметные следы своего пребывания, что даже опытнейшие археологи не могут их отыскать.

Обязанность моя — предупредить всех людей Земли (хотя многие мне и не поверят), что, несмотря на наши настойчивые сигналы в Космос, только молчание далеких звезд будет нам ответом. Напрасно наши радиотелескопы ловят сигналы внеземных цивилизаций. Напрасно мы пытаемся войти в контакт с существами, которые управляют кораблями, периодически появляющимися в нашей атмосфере. Они не ответят. Этот день придет только тогда, когда мы окончательно уничтожим варварство на Земле, когда на ней воцарится мир, когда проснется истинный разум Человека, который позволит нашей планете войти в великое космическое содружество.

Александр Шалимов

Послесловие к фантастической повести

Д. Чавиано «Миры, которые люблю»

Волею судеб и гостеприимных хозяев из UNEAC — Союза писателей и артистов Кубы — я снова очутился в Гаване.

Город за последние пять лет заметно преобразился. Множество отремонтированных домов, чистота и порядок на улицах; больше цветов и зелени, ухоженные парки и скверы с красочными, любовно сооруженными детскими площадками, на которых резвятся стайки детворы. Нескончаемый поток людей на улицах; оживленные лица, улыбки, смех. Открытые магазины, бары, кондитерские, кафе, столики которых под полосатыми тентами выставлены прямо на тротуар.

По улицам бесшумно катились разнообразные машины современных марок, в том числе новые «Волги», «Москвичи» и «Лады»; быстро проносились ярко окрашенные большие автобусы, и среди них новенькие «Икарусы», которые недавно начали собирать на одном из гаванских заводов. На каждом шагу магазины и киоски с сувенирами, красочные киоски с разнообразной периодикой, продажа всевозможных сладостей и напитков прямо с лотков под зонтиками на площадях. Горы фруктов — апельсинов, мандаринов, лучших на свете кубинских грейпфрутов…

Но особенно поразили меня книжные магазины. Их витрины и полки были буквально набиты книгами — всевозможными, разнообразными, в ярких красочных обложках, на которых стояли знакомые и совсем незнакомые мне имена и названия. Тут были проза и поэзия, книги для детей и фантастика, очерковая литература и научные издания. И как я вскоре убедился, книги были дешевы. Этот «книжный взрыв» прямо-таки ошеломлял. Под его впечатлением прошел первый день новой встречи с Кубой. Тяга к знаниям, к новым книгам на Кубе, полностью покончившей с неграмотностью, огромна. Несмотря на обилие выпускаемых сейчас книг, книжный голод минувшего периода, видимо, еще не удовлетворен полностью. Многие новые издания расходятся так стремительно, что даже в самом Издательстве детской и юношеской литературы (Gente nueva) в Гаване многих сборников приключений и научной фантастики, выпущенных в последние годы, найти не удалось ни на складе, ни в книжных магазинах, естественно, тоже…

Во Дворце конгрессов Гаваны разместилась красочная выставка новых кубинских книг, открытая к Коллоквиуму кубинской литературы — очень представительному форуму кубинских писателей. По своему размаху и значимости он был первым столь многочисленным за весь послереволюционный период.

Три дня заседаний в гаванском Дворце конгрессов стали смотром кубинской литературы двух минувших десятилетий. За «точку отсчета» во всех докладах кубинских прозаиков, поэтов, документалистов, критиков был принят 1959 год — первый послереволюционный год. И сами доклады, и оживленные прения, и яркое, завершившее коллоквиум выступление Роберто Фернандеса Ретамара — директора Центра по изучению творчества Хосе Марти — наглядно показали, что кубинские литераторы, увлеченные творческим порывом всего революционного народа, участвовали и продолжают участвовать в строительстве новой, социалистической Кубы. Огромную роль творчество писателей играет также в воспитании подрастающих поколений и в дальнейшем развитии национальной литературы Кубы, которая сейчас идет на подъем, обогащаемая тенденциями и приемами социалистического реализма.

В этих процессах возмужания литературы революционной Кубы невозможно переоценить роль кубинских издательств, и прежде всего гаванского издательства «Летрас кубанас» (Letras cubanas — это название, вероятно, лучше всего перевести на русский как «Кубинское слово»), которое недавно отметило пятилетие своего существования. Оно было создано по решению I съезда Коммунистической партии Кубы, состоявшегося в декабре 1975 года. «Летрас кубанас» успешно решает свои основные задачи — стимулировать творчество современных кубинских писателей и деятелей искусства, пропагандировать их книги, помогать молодым литераторам, а также знакомить кубинских читателей с наиболее яркими и характерными произведениями кубинской литературы XIX — первой половины XX века.

Восемьдесят процентов мощного книжного потока молодого издательства — книги, написанные после победы Революции (их тираж уже приближается к восьми миллионам экземпляров). О размахе работы с новыми авторами свидетельствует тот факт, что около трех четвертей изданных за пятилетие книг были первыми публикациями и лишь одна четверть — переизданиями. Любопытно жанровое разнообразие опубликованных книг: сборники рассказов, романы, поэтические сборники, публицистические книги и т. д.

Большинство книг «Летрас кубанас» выпускает сериями, число которых уже достигло 25. Важнейшие среди них — «Фундаментальная библиотека кубинской литературы», «Мемуары», «Кубинская литература», «Радар», «Стрела». В серии «Кубинская литература» публикуются произведения наиболее известных современных писателей — вышло полное собрание поэзии Николаса Гильена, рассказы и романы Алехо Карпентьера, стихи и эссе Хуана Маринельо, рассказы Онелио Кардосо. Серия «Радар» рассчитана на массового читателя: она включает детектив, приключения, фантастику; в серии «Стрела» — юмористические произведения.

Заслужили признание читателей сборники фантастических рассказов Анхела Аранго — очень интересного, своеобразного мастера кубинской фантастики и одного из ее зачинателей. Работая в жанре фантастики, писатель в то же время находится на переднем крае кубинской науки — он сотрудник Института аэронавтики в Гаване.

Анхел Аранго, выступая на Коллоквиуме литературы, говорил о молодой кубинской фантастике, о ее новых талантливых авторах, о том, что это активно развивающийся жанр, которого очень ждут читатели. Он подробно остановился на творчестве Дайны Чавиано — совсем молодой писательницы (она только что окончила Гаванский университет), первый сборник фантастических рассказов которой был награжден премией Давида, а вторая, по его словам, не менее талантливая книга Д. Чавиано находится сейчас в печати. Дайна и некоторые ее товарищи — новая волна в кубинской фантастике.

У совсем юной, тоненькой, очаровательной Дайны большие планы. Она увлекается советской фантастикой и хотела бы знать о ней все или почти все. Дайну интересуют и новые советские книги, их авторы, и новые фантастические фильмы, и пьесы, и критические и литературоведческие статьи, посвященные фантастике. Ее первая книга — «Миры, которые люблю» — полна тревожных надежд, оптимизма, какого-то внутреннего света. Хорошая книга хорошего человека, уверенно вступающего на тропу творческого поиска.

В Гаване «стихийно» возникли и сейчас активно работают две литературные мастерские, объединяющие начинающих авторов-фантастов. Одна из них, носящая имя Оскара Уртадо, существует при районном Доме культуры. В ней около тридцати человек — молодые рабочие, инженеры, студенты, ученые, даже военные. Все они пробуют свои силы в области фантастики, некоторые уже опубликовали первые рассказы. Кроме того, они обсуждают новые книги, спорят по проблемам, находящимся на грани науки и мечты, устраивают встречи с учеными, писателями.

Такой «поворот» к фантастическому жанру и читателей и авторов — явление для Кубы новое и, по-видимому, отражает общую закономерность нынешней эпохи — эпохи НТР.

На Кубе — в этом первом социалистическом государстве западного полушария, стране многих уже осуществленных возможностей и больших перспектив, представитель которой уже побывал в космосе, — научная фантастика — литература крылатой мечты, зеркало тревог и надежд нынешних поколений.

Молодая кубинская фантастика ищет свои собственные пути, а возможностей для них немало… Они и в дальнейших перспективах социалистического строительства на прекрасном острове, и в загадочных легендах аборигенов Латинской Америки, и в сокровищнице африканского фольклора, органично вошедшего в национальную культуру кубинского народа.

В красочном спектакле фольклорного ансамбля Кубы африканская тематика была едва ли не самой главной. Большая часть первого отделения — полные экспрессии, необычайно яркие и динамичные пляски, представляющие собой заклинания вызванных из тропической пущи дьяволов. Подобные ритуальные пляски по сей день исполняются в селениях Нигерии и других государств Западной Африки, откуда триста лет назад испанцы вывозили рабов на кубинские плантации. Кубинские негры и мулаты, которые в XIX веке органично вошли в состав складывавшейся в освободительных войнах кубинской нации, принесли в сокровищницу кубинской культуры африканские ритмы и песни, орнаменты и пляски, музыкальные инструменты и традиции. У румбы и ча-ча-ча, подаренных Кубой миру, тоже африканские корни. А в традициях, костюмах, ритмах и волшебной красочности кубинского карнавала африканские истоки и мотивы видны и слышны на каждом шагу.

Все второе отделение фольклорного спектакля в Театре имени Мельи — это сцены знаменитого на весь мир кубинского карнавала. Поставлены они с таким зарядом искрящегося, беззаботного веселья, что вовлекают в свои ритмы и зрительный зал. Я просто позабыл, что нахожусь в театре… Вокруг блистал, бушевал, гремел самый настоящий кубинский карнавал, в незабываемую атмосферу которого я впервые окунулся летом 1972 года в Сантьяго-де-Куба. Тогда это были почти две недели красочных ночных шествий, плясок, песен, ритмов.

В те знойные дни лета сине-голубое небо и Карибское море приобретали медный оттенок, а город казался опустевшим. Зато с заходом солнца старинные узкие улочки и тесные площади заполнялись шумными, ликующими толпами. В сменяющихся ритмах, отбиваемых бесчисленными оркестрами, тамтамами, каблуками, текли вдоль улиц людские реки. Колеблющийся свет тысяч факелов, всплески музыки, немолкнущий рокот тамтамов, песни, пляски. Так каждую ночь до рассвета. И в этом не было однообразия, настолько красочны, изобретательны, ярки были костюмы и карнавальные экипажи — кароцы. Центральными фигурами многих сцен тоже были лесные дьяволы африканских легенд — взбалмошные, своенравные, хитрые, но готовые помочь простому человеку, особенно после умелого «заклятия».

Помню, что тогда в Сантьяго-де-Куба я вдруг поймал себя на мысли, что карнавальная ночь, расцвеченная факелами, напоенная дурманящим ароматом невидимых цветов, звучащая музыкой и песнями, вобравшая в себя ритмы и тяжелое дыхание многотысячного людского потока, при всей ее удивительности и фантастичности кажется мне странно знакомой…

Потом я догадался. Александр Грин! Это воплощенные в реальность страницы его повестей. Именно такими он описал карнавалы в придуманных, сказочных городах Зурбагане, Лиссе…

Секрет успеха фольклорного ансамбля, по-видимому, не только в мастерстве исполнителей и таланте режиссера, но и в великолепном знании и глубоком понимании всех особенностей национальных традиций, в умении перенести на сцену и в зал страницы реальной жизни сегодняшней и вчерашней Кубы.

«Звезда Кубы взойдет в XX веке», — сказал когда-то Хосе Марти. И эта звезда взошла. Она загорелась в горах Сьерра-Маэстры в суровые и героические годы третьей освободительной войны и революции. Она горела на штыках легендарных бородачей, которых ликующая Гавана встречала в январе 1959 года. Ее отблеск — на новых заводах и плантациях, в новых школах, новых книгах молодых талантливых авторов.