На прорыв

Медсанбат. Часть 1

Странности начались при пробуждении почти сразу: едва продрав глаза, уткнулся взглядом в белёный, но уже давненько не обновляемый свежей известью потолок. Повернув голову набок, увидел занавеску, огораживающую закуток, в котором и находился. С другой стороны – бревенчатая стена, обшитая досками.

Это что за русское народное творчество? Изба – не изба, баня – не баня. Может, склад пиломатериалов какой? Склады, вроде, широкие и длинные. А судя по тому, что в моём закутке довольно светло, но никаких ламп дневного света поблизости не наблюдается, в помещении обязательно должны присутствовать окна. Свет уж очень на дневной похож. Вопрос даже не в том, где я (это, конечно, тоже, но попозже), а в том, почему меня занавеской оградили?

Я на каком-то привилегированном положении? Хм… А что вообще было до того, как здесь оказался? Судя по ощущениям, меня долго и упорно колотили. Причём, судя по всему, не только снаружи, но и изнутри. Низ живота болит просто зверски. Не менее сильно болит и дёргает левый бок и правая рука. Да в голове такое впечатление, будто огромные валуны с места на место перекатываются. Двоения в глазах, вроде, не наблюдается, но трещит моя головушка садовая преизрядно. Во рту, как водится, пустыня Сахара. И в помещении запашок какой-то странный. Несёт давней, застоявшейся кровью, гноем, потом и… карболкой? Больница?

Ах, да. Меня же снарядом, выпущенным из танка, приложило. Стоп! А я вообще целый? Руки, ноги, голова, печень, селезёнка? Хм, руки-ноги, вроде, шевелятся. На конечностях в сумме двадцать пальцев, голова на месте. Уши присутствуют, глаза тоже. Недостачи зубов не ощущается. Новых дырок в организме, вроде, не наделали. Только контузило, что ли?

Укрыт, похоже, какой-то простынёй. А, нет, это одеяло такое тонкое. Стащил его с себя и непонимающим взглядом уткнулся в две здоровенные выпуклости, на которых иссиня-чёрные синяки уже понемногу стали сменяться желтизной. Блин! И эти две главные подружки любой женщины никуда не делись. А я уж понадеялся, что всё произошедшее – просто неимоверно затянувшийся страшный сон.

“Гематомы потихоньку рассасываются, – отстранённо отметило сознание, – а чего я голый?”

Ну да, из одежды – лишь повязки вокруг торса и правого предплечья, да сползшее чуть ниже пояса одеяло. Руки что-то слушаются плохо: чувствительность какая-то дубовая и реакция крайне замедленная. Не сразу по одеялу и попал. А стянув, теперь не знаю – удастся ли натянуть обратно?

– Хоть бы ночнушку какую дали, – недовольно пробурчал внутренний голос.

Это я что, вслух сказал? Неожиданно-скрипучий, хриплый полушёпот резанул по ушам и стал тому подтверждением.

А язык-то заплетается – просто ужас. Губы как деревянные. Выговорить слово – целая проблема. Будто пил, не просыхая, целую неделю, после чего говорить почти разучился.

– Сестра! – вдруг раздалось совсем рядом, – Тут ваша ранетая очнулась.

Вот так вот: не раненая, а “ранетая”. Деревенский говор? Голос – не чета моему каркающему – чёткий, да звонкий. Парню, видимо, лет двадцать, не больше. Так и захотелось в ответ гаркнуть: “А кто это там такой молодой, да ранний?”. Но было не до того: от его слов голову прострелило такой дикой болью, что из груди вырвался непроизвольный стон и на глаза навернулись невесть откуда взявшиеся слёзы.

Причём, парень, вроде, не сильно громко и сказал. А эффект – как от гранаты, рванувшей возле уха. Да и слёзы эти: лишней воды в организме не наблюдается, пить хочется просто неимоверно. Откуда жидкость-то?

С трудом пережив вспышку боли и кое-как сообразив, что ко мне сейчас нагрянут гости, постарался быстро привести себя в порядок: снова (хоть и с трудом) натянул одеяло чуть не до подбородка. Ибо негоже встречать красавицу-санитарку в столь непотребном виде.

Почему красавицу? Так её приближение к моему закутку сопровождалось очень бурной реакцией мужского контингента, размещавшегося, судя по всему, в оставшейся части помещения: со всех сторон раздавались бодрые приветственные возгласы и шутки-прибаутки. А такого не бывает, если представительницей слабого пола является крокодил. Либо внешне, либо внутренне. Ибо красивых стерв не любят точно также, как и страшненьких монахинь. К сожалению, поговорка “встречают по одёжке, а провожают по уму” далеко не всегда работает. На внешний вид внимание обращают в первую очередь. И если не повезло уродиться красивой – мало кто из мужиков на такое “счастье” позарится, пусть даже та девушка будет “семи пядей во лбу”.

Наконец, занавески всколыхнулись и в мой закуток вихрем влетела молоденькая девчушка-хохотушка, по совместительству являющаяся санитаркой. Вся такая светлая, воздушная (в смысле, лёгкая, а не полная, как многие могли подумать), с неизменной улыбкой на устах. Этакий живчик невысокого росточка, не любить который просто немыслимо: яркий кусочек солнышка среди серой и мрачной обыденности. Глядя на неё, губы поневоле сами начинают растягиваться в улыбке. Ну просто физически невозможно рядом с такой девушкой быть хмурым и больным. Однако, красивой я бы её не назвал: рыжая, с веснушками на лице, да носиком-кнопочкой. Симпатичной – это да. И ещё – солнечной. Но до того своей, родной, что захотелось вот так, просто, обнять её и затискать до умопомрачения. Эх, огонёк…

– О, я смотрю, вы уже очнулись! – жизнерадостно пропищала эта пичуга, – Как самочувствие, как настроение?

– Пить, – коротко прохрипел я, не прекращая, впрочем, глупо улыбаться.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась девчушка, тут же откуда-то достав полулитровую кружку с водой. Характерная форма ручки (половина сердечка[10]) дала очередной толчок воспоминаниям, окончательно убедив меня в том, что я реально “вляпался” в Великую Отечественную. Ведь именно такие кружки производили в тридцатых-сороковых годах двадцатого века.

Ну прям как в том бородатом анекдоте: “А на третий день Орлиный Глаз заметил, что у сарая нет одной стены”. Так и здесь: кучу немчуры и эсэсовцев на тот свет отправил, несколько танков подбил. И только теперь, как до жирафа, дошло: Великая Отечественная на дворе. Ну не идиот ли? Или последствия “первитинчика” дают о себе знать? Да ещё и контузия эта, будь она неладна! Думать – и то тяжко. Все эти мысли молнией… хотел сказать пролетели, но реально – еле проползли в моём воспалённом воображении. И были тут же выметены прочь одной единственной мыслью: “Пить!”.

Словно драгоценную вазу (спасибо девушке за это) осторожно приподняла мне голову и приложила край посудины к моим губам.

Хоть, по ощущениям, голову мог поднять и сам, но, ей-ей, было весьма приятно и я просто позволил этому случиться.

Выбулькав кружку, попросил ещё. Но на этот раз сделал уже всё сам, кое-как приняв сидячее положение и вцепившись в эмалированную посуду обеими руками. Иначе никак не получалось: координация – ни к чёрту, руки мелко трясутся, да и ощущаются словно чужие. Я так хотел пить, что даже свалившееся с плеч одеяло, оголившее торс, совершенно меня не смутило. Однако, похоже, смутило собеседницу, что, всплеснув руками, тут же прикрыла ладонями рот, попытавшись задавить рвущийся из груди крик.

Употребив и эту воду, протянул опустевшую тару девчушке:

– Здрасьте-приехали! – медленно проговорил я, увидев прямо перед собой её большие, как блюдца, испуганные глаза.

Пришлось тщательно выговаривать каждое слово: язык по-прежнему еле шевелился, из-за чего речь звучала крайне невнятно. Да и организм на любую попытку управлять им реагировал очень вяло, нехотя, с большой задержкой.

– За воду – большое спасибо. А глаза чего такие большие? Привидение увидела?

Проследив за взглядом девчушки, понятливо хмыкнул и кое-как натянул одеяло на грудь.

– Что, тоже думаешь, что большие? – попытался я хитро подмигнуть егозе, но вышло, видимо, “не очень”, - Ох, и намаялась я с ними: как ни повернусь – везде мешают. Да ещё и не всякая одёжка налазит.

– Что, простите?.. Я сегодня только… Вчера вас другие принесли. Я даже не знала… – попыталась оправдаться моя собеседница, вмиг покраснев как варёный рак.

– Да ладно тебе, – махнул я рукой (на самом деле едва её на весу удержал), поддерживая имидж “крутого рубахи-парня”, - Нешто так плохо выгляжу?

А сам едва сдержался, чтобы не застонать от терзавшей голову боли. Да и с речью – просто катастрофа. Говор – как у заправского инсультника с частично парализованным лицом. Кошмар! Однако, при этом всё ещё пытаюсь выдать улыбку “на все сто”: зачем девочку ещё больше пугать?

– Тебя как зовут, красавица? – продолжил я разговор.

– Анюта, – ответило это невинное голубоглазое чудо.

Господи, да что ж это деется? Санитарками уже дети работают. А тут кровь, кишки, запахи всякие неприятные. Да ещё и пациентки попадаются – краше в гроб кладут.

– Анюта, – глубокомысленно пробормотал я, – Анютины глазки, стало быть. А что, голубоглазка, можно ли мне как-то одежду свою получить? Да и в сортир прогуляться бы не помешало.

– Так одёжа – вон, на спинке кровати висит. А что до ветру – так я сейчас утку поднесу. Рановато ещё вам вставать.

“Тут даже кровати есть?” – подивился я.

Даже не понял: панцирная сетка вообще не чувствовалась. Лежанка ощущалась скорее как твёрдая доска, прикрытая сверху мягким матрацем. И откуда кровати? Прям не война кругом, а сплошной санаторий.

– Давай попробуем, – и призывно махнул рукой, отчего сам себя чуть не зашиб – насилу удалось удержать конечность, – Помоги-ка подняться.

Девушка заколебалась, было, но я оказался весьма настойчивым. Так что пришлось ей подхватить меня под руки, а мне немного напрячься, ибо координация движений (точнее – её почти полное отсутствие) удручала. Наконец, кое-как удалось встать на пол и выпрямиться.

– Ой, ё… – голова пошла кругом.

Враз ослабевшие ноги напрочь отказались держать тяжёлое тело и я тихонечко сполз на пол. Рот наполнился тягуче-горькой слюной и сильно замутило. Однако, рвать, похоже, было просто нечем и желчь удалось удержать в пустом желудке. Хоть воды я выпил почти целый литр, но, судя по отсутствию реакции организма, получившего серьёзную контузию, сделал вывод, что та даже до желудка не успела добраться – всосалась просто моментально.

Кое-как вернув вертикальное положение (чему весьма поспособствовала Анюта), тут же плюхнулся обратно на лежачее место и снова натянул одеяло до подбородка, после чего тыльной стороной ладони, едва не промахнувшись неестественно затяжелевшей, неподъёмной рукой, смахнул крупные капли холодного пота со лба.

Перед глазами плясали тёмные круги, а вестибулярный аппарат взбрыкнул, выдав очередную порцию “вертолётов”.

– Извини, Анютка, едва слышно пробормотал я, дыша, как загнанная лошадь, – Что-то я переоценила свои возможности. Давай быстрее сюда свою утку, а то, неровён час, большую лужу тут сделаю.

Санитарка, громко сглотнув (сама, видать, испугалась не меньше меня), тут же принесла требуемое. Кое-как справив нужду, дождался возвращения девушки после выноса содержимого, и спросил, уповая на правильность выбранной линии поведения:

– Слушай, а как я сюда попала? Что вообще произошло? Голова трещит – мочи нет. И кружится. Да и ноги не держат. Меня что, каким-то бревном по голове отоварили? Ничего не помню.

– Я же говорю: знаю только о том, что у вас сильная контузия и два ранения. Ну и ещё кое-что, о чём вслух не говорят.

– Хм-м… – нахмурился я.

О чём это таком она вслух говорить не хочет? О выжженной на животе звезде или о том, что пониже? Ладно, спрашивать не буду, а то, не дай Бог, ещё ответит. Не надо, чтоб слышали. Как говорится, многие знания – многие печали.

– В общем, понятно, что ничего не понятно, – пробурчал я, – А где мы хоть находимся?

– Дык, Сучки это. Медсанбат в здании школы организовали. Тут до передовой-то – рукой подать – всего километров десять-пятнадцать будет. Правда, когда наши Парфино взяли, дальше ходко пошли. Может, уже дальше.

– А когда, когда Парфино взяли? – волнуясь, пролепетал я.

– Дык, два дни тому, – удивилась Анютка, – А что?

– А сколько я тут уже лежу?

– Третий день пошёл уж. Вот, как взяли Парфино, так вас сюда и принесли.

Ох, ничего ж себе: почитай, два дня в отключке провалялся. Неудивительно, что в момент пробуждения к воде присосался – не оторвёшь. Если честно, я и сейчас пить хочу. Пришлось снова попросить медсестру принести мне водички.

Ну я и водохлёб: Анютка, чтобы не бегать два раза, принесла целую флягу, а я её в один присест вылакал. Между прочим, три четверти литра, как-никак.

Лишь после этого почувствовал, что напился. И тут же обессиленно откинулся на подушку. Даже такое простое действие отняло почти все силы. Да ещё и мутить снова начало. Но на этот раз организм с тошнотой справился гораздо быстрее, не успев вызвать ни одного рвотного позыва. Отключка, видать, на пользу пошла: по сравнению с тем, как чувствуют себя люди с серьёзным сотрясением мозга, у меня вообще, можно сказать, ничего нет.

Слегка придя в себя, с интересом уставился на собеседницу и попытался-было дальше её расспросами “запытать”. Но не повезло: оказывается, день только начался и держать Анютку дольше никак бы не получилось – в медсанбате полно раненых, которым требовалась её помощь. Так что, улыбнувшись напоследок, девчушка пошла заниматься своими прямыми обязанностями, не забыв, впрочем, задёрнуть занавеску за собой.

На некоторое время я оказался предоставлен сам себе, чем и воспользовался, чтобы немного подумать. В принципе, думать-то особо было незачем. И даже больше того – нечем, так как в голове – сплошная болтушка.

Казалось бы, спешить никуда не нужно – знай, лежи, да выздоравливай. Но как же я ошибся в своих выводах…

Ни с того, ни с сего взбрыкнула память, раз за разом возвращая в ту самую – первую – злосчастную деревню, где что-то вернуло меня к жизни (или кто-то). А перед глазами прямо воочию возникла вереница людей, которых сожгли живьём. И каждый из них с укором смотрел на меня пустыми глазницами, как бы спрашивая: “Что же – так и простишь нашу смерть этим тварям в человеческом обличье? Небось, решил, что уже всё: не бабское, мол, дело – воевать? А сколько таких, как мы, на земле русской – знаешь? Забудешь? Простишь? Нешто сможешь?..”

От собственного бессилия хотелось просто волком выть и на стены лезть. Но ведь пока не встану на ноги – ничего не смогу сделать. И от осознания этого только ещё больше психовал и ярился, тихо поскуливая и скрежеща зубами, стараясь только, чтобы не услышали.

Вот в таком виде меня и застал доктор: мечущимся по кровати, в остервенении, до крови кусающим губы и со слезами на глазах.

– Что же ты, дочка, так мучаешься-то? Больно?

Разглядев сквозь мутную пелену на глазах этакого старичка-боровичка с козлиной бородкой и очками-пенсне на носу, смог лишь кивнуть, не в силах произнести ни слова. И какая разница, что боль была скорее психологической, чем физической.

– Ничего, ничего, потерпи, милая, – присел на табурет рядом с кроватью мой новый собеседник, – И рад бы помочь твоему горю, но с лекарствами сейчас – сама понимаешь: на раненых бойцов – и то не хватает. Операции – страшно сказать – без наркоза делаем: некоторые, вон, от болевого шока загибаются. И всё – война проклятая, будь она неладна! Сколько горя уже принесла. И сколько ещё принесёт…

– Я… понимаю… И не прошу ничего! – наконец, кое-как удалось совладать с собственным горлом и протереть ладонями глаза – Доктор, скажите, это надолго?

– Надолго ли ты у нас? – вопросительно взглянул на меня собеседник, – Пока не знаю. Зависит от того, насколько быстро пойдёшь на поправку. Вообще, конечно, есть и ограничения: мы, как ты уже поняла, не тыловой госпиталь, а медсанбат. И потому, как фронт сдвинется, – мы за ним, стал быть, следом. Так что, скорее всего, тебя скоро в тыл отправим.

– А можно я здесь, с вами? – вдруг отчаянно вцепился я в доктора.

И от резкого движения заскрежетал зубами – в голове будто граната взорвалась, на короткое время выкинув сознание из реальности. Пришёл в себя в тот момент, когда ощутил на лбу влажную, прохладную тряпицу – доктор деловито протирал мне лицо.

– Я быстро поправлюсь – вот увидите! Только не надо меня в тыл отправлять, – простонал я, едва обретя способность говорить.

– Ух, какая боевая на мою голову выискалась, – усмехнулся доктор, – Не только от меня это зависит. Тобой, вон, уже и особист наш интересовался. Не ровён час, скоро сюда заявится. А у меня даже амбулаторная карта не готова: санитары, что принесли тебя, только и смогли сообщить, что зовут Ольгой. Что мне в документ-то вписывать?

– Так и пишите – Ольга! – поморщился я, мысленно проклиная не вовремя проявленную особистом бдительность. – А больше ничего не помню. Память отшибло.

– О, как… – от неожиданности доктор хлопнул себя ладонями по коленям, – А меня Пал Палычем кличут… Военврач я, дочка… Вот оно как, стал быть…

На некоторое время напряжённость буквально повисла в воздухе.

– Ты хоть помнишь, как контузию получила? – вновь попытался прояснить ситуацию военврач.

– Помню только взрыв – будто в лоб кувалдой зарядили… и тишина, – послушно выдал я на гора результат собственных измышлений, – Больше ничего. Даже фамилию свою назвать не могу – не помню.

– М-да… – закряхтел Пал Палыч от досады, – И что же с тобой прикажешь делать?

– Понятия не имею! – вяло улыбнулся я, – Это же вы доктор, а не я. Откуда мне знать, что в таких случаях делают?

– Ладно, отдыхай пока. Выздоравливай. Раз ничего не помнишь – какой с тебя спрос?

– Так сами ж сказали, что особист скоро пожалует.

– Ну, сказал. И ты ему скажи… что-нибудь. В общем, пойду я. Самочувствие у тебя, как посмотрю, неплохое. Для контуженных, я имею в виду. Процедуры для таких случаев у нас стандартные: покой и лежачий режим. Другие ранения не особо серьёзны: так, шкуру немного попортили. Заживление идёт хорошо. Меня ещё немного беспокоят твои внутренние органы. Но и там пока тоже всё идёт чередом. Так что не переживай: всё будет хорошо. Спи, да отъедайся. А через пару дней… ну, может и больше, – посмотрим.[11]

На удивление, день прошёл спокойно: никто меня так и не потревожил. Только Анютка забегала несколько раз: кормила помаленьку с ложечки, да утку подносила.

Ещё паренёк со звонким голосом пытался наладить общение. Однако, Анютка пресекла это в зародыше: дескать, ранбольная с контузией – ей покой нужен. Так и отстал. А я сначала честно пытался “подслушать” разговоры рядом лежащих раненых. Но либо им и самим было не до общения, либо у меня со слухом стало совсем плохо. Да и вообще, я больше спал, чем бодрствовал: когда очень хреново, сон – лучшее лекарство.

А на второй день заявились особисты. Как ни странно, сразу двое. Ещё более странно – не представились. Только звания обозначили – старший лейтенант и сержант. Второй – более молодой, да хлипкий – оказался “студентом”. То есть стажёром. Может, именно из-за этого все кругом казались ему потенциальными врагами и шпионами?

По-моему, он даже сам себя подозревал в шпионаже. Как увидел этого кадра – сразу понял, что такому самое место только в разведке Гондураса. Однозначно! Такой даже аборигена с острова Пасхи из племени мумбу-юмбу заподозрит в работе на разведку Албании.

Старший особист этого заморыша то и дело одёргивал, дабы тот со своим диким “энтузазизьмом” сильно не зарывался. Не знаю, что этот “студент” насчёт меня навоображал, но за полчаса, проведённых вместе, он раз двадцать пытался обозвать меня врагом народа и раз пятьдесят выставить немецким шпионом-диверсантом, одновременно работающим на МИ-6. Одного не понял: им делать, что ли, было нечего, если стали допрашивать меня, фактически, при всех. Это ж не отдельный кабинет – лишь загородка. Слышимость просто отличная. Хотя, возможно, специально бесплатный цирк устроили. Я их мотивов совершенно не понял, а потому молчал себе в тряпочку и не выёживался. Если б ещё не этот молодой идиот…

В конце-концов, он так допёк старшего, что тот едва ли не с облегчением отправил обалдуя по каким-то “особо важным делам” к себе в отдел. Видимо, писать очередной сверхсекретный отчёт, который может сочинить только (и единственно) сам стажёр.

Охотно верю. Даже аплодирую стоя. Эх, какой талантище пропадает. С этого момента вообще уверился в том, что всё это – чистой воды постановочный спектакль. Только в идиоте был не очень уверен: так тонко сыграть – недюжинный лицедейский талант иметь надобно. Но слишком молод пацан. Неужто в тёмную его разыграли? А что, со старлея станется.

– В общем так, Ольга, – произнёс уставший старлей-особист с покрасневшими от недосыпа глазами, когда его подчинённый скрылся из глаз, – С одной стороны, претензий у нас к Вам, вроде, нет. С другой же – обязательно всё нужно проверить. Амнезией, конечно, можете пока прикрыться. Насчёт неё – верю. Вполне может быть. Но, скорее всего, не в полном объёме: я, например, прекрасно вижу – вы что-то не договариваете. И в то, что не помните абсолютно ничего – не поверю никогда. Ваши непроизвольные реакции это доказывают.

И говорит тихо так, что и вблизи еле слышно. Подтверждая таким образом версию о спектакле.

– Товарищ старший лейтенант, – по-прежнему мучаясь от головной боли, промямлил я, – Ну что вам может рассказать контуженная баба? Жалостливую историю о своих любовных похождениях? Правду говорю – не помню я ничего.

Возникла неловкая пауза, во время которой особист как-то по-особому посмотрел на меня. Помолчал. Отвернулся к стене. Помассировал виски и снова обратил на меня свой бесконечно-уставший взгляд.

– Ладно, Ольга. Не хочу вам лишний раз напоминать, но идёт война. В стране введено военное положение. То есть, неоказание помощи органам НКВД может быть расценено как саботаж, вредительство или даже предательство. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями. В частности, перед тем, как пойти на встречу с вами, я опросил свидетелей вашего здесь появления. И кое-что выяснил. Про звезду на вашем животе ничего не хотите мне сказать? А фамилия лейтенанта Сидоренко вам знакома? Или красноармейца Петрухина? Или сержанта Белобородько? А может, с лейтенантом Лепке знакомы?

И хитро-хитро так прищурился, глядя мне прямо в глаза.

– Знаете, – говорю, – Все фамилии, кроме Белобородько, явно где-то слышала. Но вспомнить – где и при каких обстоятельствах – увы, пока не получается.

Изо всех сил делаю вид, что правда из меня так и прёт во все стороны. И говорить стараюсь как можно более твёрдо, искренне. Самого корёжит, но виду не подаю и взгляд не опускаю. Может, и мог бы рассказать особисту всё, как на духу. Да только мои ответы вызовут целый ворох новых вопросов. И тут уже как повезёт. Ведь таким образом можно и до расстрельной стенки договориться. А проверять – ох, как не хочется. Поэтому упорно стою на своём – не помню, дескать, и всё тут.

В общем, расстались оба недовольные друг другом. Особист прямо сказал, что через несколько дней снова зайдёт. Так что вспомнить что к чему – в моих собственных интересах.

А я впал в состояние чёрной депрессии. В самом деле: что бы я сейчас не предпринял – однозначно вызовет интерес особистов. Расскажу правду – плохо. Совру – ещё хуже: начну путаться в показаниях – ещё больше сам себе нагажу. Частично вспомню – тоже опасно: могут посчитать, что вожу их за нос. Только полная имитация амнезии может дать мне хотя бы слабую тень защиты. Но и то лишь условно: больно уж наследила Ольга. А девчонка, умеющая воевать так, как не у всякого профессионального вояки получается – нонсенс. И значит – потенциально опасно, если не сказать хуже. В общем, куда ни кинь – всюду клин.