8 Остров реальности

Кламонтов не помнил, о чём думал перед пробуждением — но кажется, он давно уже лежал в полудремоте и о чём-то думал, прежде чем проснуться окончательно. Или, во всяком случае — вспоминал сон, отдельные фрагменты которого снова проплывали в сознании. Вспоминал, с трудом заставляя себя верить, что это только сон — ведь там всё было особенно, необычно реально… И только потом, ещё спросонья, он попытался свесить правую ногу, чтобы встать с кровати — и упёрся в стену. Но прежде, чем этот странный факт дошёл до его сознания, он успел ещё притянуть руку туда, где на стуле должна была висеть одежда — и рука легла на холодную гладкую поверхность. И только тут, почувствовав неладное, он заставил себя проснуться и открыть глаза…


Он лежал на нижней полке вагонного купе. Вагон медленно двигался, мягко вздрагивая на стыках — должно быть, поезд то ли притормаживал, подъезжая к какой-то станции, то ли едва отошёл от неё… Несколько раз через всё купе проползли причудливо меняющие форму на углах переборок пятна света от фонарей за окном — и наступила темнота. Лишь через дверную щель из коридора пробивался слабый мертвенный свет — да каким-то образом снаружи доносился звук, похожий на гулкий свист ветра в кронах ещё не распустившихся в эту первую апрельскую ночь деревьев.

«Приснится же такое… — подумал Кламонтов. — Да ещё — так, в подробностях. Чтобы я даже теперь отчётливо помнил это… И всё равно — только сон. По дороге домой с обычной университетской сессии…»

Ну да, вот именно — это только сне, он жил, работал и учился в одном городе! И — не были здесь, наяву, как-то разрешены им все эти вопросы: насчёт лягушек, педпрактики, духовных исканий, академотпуска… И не было смысла гадать — что и чем именно навеяно во сне, главное — это и была реакция его организма и подсознания на чудовищную физическую, нервную и моральную усталость от рабочих и учебных нагрузок, домашней обстановки, отсутствия всяких определённых перспектив (как — с таким уровнем подготовки в строящейся рыночной экономике, так и — в плане тех же духовных исканий) — что, всё вместе взятое, и сложилось в невероятно яркий и сложный сон. И — не было здесь, наяву, у него и таких знакомых как во сне — которым мог бы довериться, получить совет, услышать мнение…


…«То есть как? — встряхнула Кламонтова эта мысль. — Значит, и они все — только мой сон?»

Да, это был удар… От которого — уже действительно что-то оборвалось в душе. (Да, в той части его существа, которая как бы не имела определённого телесного соответствия…) Он успел так привыкнуть к ним — его собеседникам в этом долгом и сложном сне, так многое доверить им из своего сокровенного, и даже так много узнал от них самих — и вот они оказались… лишь образами его сна? И здесь, в реальности, он уже не сможет встретить их снова — они ей не принадлежат, их в ней попросту нет? (И хотя, с другой стороны, трудно было поверить и в это — но как иначе объяснить факт, что после всего этого он не ушёл наяву из той квартиры, а проснулся в поезде, в пути домой из другого города, куда ездил по своим студенческим делам?..)


«Нет, подожди… — ещё сквозь это потрясение спохватился Кламонтов. — Что за ерунда… Как я могу ехать с сессии — в академотпуске? Или — в академотпуске я тоже был во сне? А наяву… Что сдавал — вчера, накануне? А — что-то должен был сдавать в последний день сессии… Но нет… Я не помню, чтобы сдавал вчера экзамен!»

От этой внезапной мысли сон вмиг как рукой сняло. Буквально в холодном поту Кламонтов вскочил и сел у окна, сам не заметив, как получилось это движение. За окном в предутреннем сумраке бежали чёрные силуэты деревьев — которые из-за разной их высоты казались какoй-тo одной, то стремительно возносящейся вверх, то так же резко спадающей вниз, сплошной стеной — и сквозь неё, однако, временами мерцали редкие далёкие огоньки, тоже вдруг смутно напомнивши о чём-то из сна. Ах да — рассказ Ареева…


Нет, но — как же так? Ведь и забыть об экзамене и сесть в поезд, не сдав его, он наверняка не мог! Тем более, поезд отправлялся вечером — и (если уж допустить такую почти невероятную возможность) весь день он должен был ощущать дискомфорт, чувствуя: не сделал чего-то важного! Но и такого вчера не было… Хотя… вот именно — что было вчера? И… почему он вдруг понял — что не помнит никаких вчерашних событий? (И тоже — как в записях на кассете из сна…)


Спустя несколько мгновений первое замешательство прошло — и Кламонтов стал пытаться припомнить события вчерашнего дня в обратном порядке… «Значит, так… Раз я здесь — определённо вечером садился в вагон. А до того? Наверно — ждал на вокзале. Куда, скорее всего, и ехал в трамвае… А ненормальное состояние — просто усталость? Тем более — помню, как шёл вблизи учебного корпуса… Хотя — в обратную сторону? Не от учебного корпуса — а к нему? Забыл что-то и возвращался? Возможно. И всё-таки странно — одни обрывки… Да, а — что было у нас там вечером? Экзамены обычно сдаём утром… Просто занятия? Но какие? И — как какой, собственно, паре? Шестой, седьмой? Даже это не помню… Ну, а… хоть что должны были сдавать на этой сессии? Какой предмет заканчивали изучать? Философию — в смысле, исторический материализм? Нет, то — на четвёртом курсе. Политэкономию социализма? И это было — год спустя, на пятом. Последний раз вообще в истории… Ах да — и вот же когда впервые узнал о педпрактике! Прямо в коридоре завкафедрой проговорился, обсуждая что-то со старостой. А так — официально объявили только на летней сессии, к концу пятого курса… Нет, а… на каком я сейчас? Если… пятый уже был, а шестой — вообще последний? И на нём — самой мартовской сессии уже нет? Только — те осенние контрольные, январская сессия, какие-то обзорные лекции в апреле или мае — и выпускные экзамены? Но мне и до этого далеко… Значит, я всё-таки в академотпуске? Ушёл после пятого кypca? А то иначе не получается… И помню наяву — как подавал заявление, декан уговаривал меня — но я уже решил… Нет, но если так… откуда и куда еду? Или… Нет, подожди… Зачётка! — сквозь внезапный испуг сообразил Кламонтов. — Если что-то сдавал — должна быть запись!..»

Но он вдруг понял: и в самой окружающей обстановке что-то кажется ему странным. Причём это было хоть смутное — но физическое ощущение… Да — рука, сразу облокотившаяся как будто на подушку… лежала на чём-то кожаном! Что, собственно, и было всё время, пока он тут спал, у него под головой — и он принимал это за подушку! И только сейчас его рука опознала на ощупь… сумку, с которой он ходил на занятия! Снова — точно как в рассказе Тубанова во сне… (Да, Тубанов… Как жаль, что — только сон…) И до такой усталости он довёл себя за подготовкой к экзамену? А вот у какому — и надо было посмотреть в сумке, вернее — в лежавшей там зачётке…


И снова с опозданием до Кламонтова дошло — что он уже лихорадочно дёргал застёжку сумки, пытаясь открыть, но и боясь просто оторвать. Но вот застёжка открылась, Кламонтов сунул руку внутрь — и ощутил там… другую сумку, поменьше. Да — с ней он на самом деле ходил на занятия, ведь та, большая, была дорожной сумкой… Но… как одна могла оказаться внутри другой и уместиться там — если обычно обе бывали заполнены до отказа?

Однако, едва попытавшись приподнять меньшую сумку — Кламонтов одним движением извлёк её из большой, дорожной так, будто она была пуста. Едва успев удивиться этому, он рефлекторно пошарил рукой в первой сумке, как будто поняв, что пуста и она — перевернул и встряхнул над столиком, раскрыв вторую сумку — так же обшарил и перевернул её, затем стал проверять боковые карманы обеих сумок, но напрасно — обе были пусты. Зачётка, конспекты, книги из университетской библиотеки, паспорт — всё отсутствовало. И даже его одежда… А в самом деле — где брюки и куртка? Куда он их положил?


Но в этот момент фонарь снаружи на каком-то переезде на несколько секунд ярко осветил всё купе — и Кламонтов успел, обежав его взглядом, убедиться: оно вообще было странным. Ни верхних полок, ни каких-то крючков, откидных сеток или трубчатых креплений для одежды — ни даже намёка, что всё это было… Поверхность переборок казалась совершенно гладкой, без малейших следов наличия в прошлом подобных приспособлений. И оставалось разве что попытаться найти свои вещи и одежду в ёмкостях для багажа, которые, кажется, были на привычных местах: две — под нижними полками, и одна — наверху, над дверью. Хотя всё равно странно: он не помнил даже, как раздевался тут перед сном, куда клал одежду…

Ещё не вполне понимая, что происходит, Кламонтов не без труда — опереться было не на что, к тому же как раз поезд прибавил скорость, и вагон стало сильнее трясти из стороны в сторону — поднялся и, встав на полку, а затем перенеся левую ногу на полку напротив (где, как только сейчас заметил, не было постели, так что ехал в купе он один), несколько раз обвёл рукой пространство ниши над дверью, коснувшись дальней стенки — но там было пусто. Тогда он так же не без труда снова сел на полку и свесил руку вниз, пытаясь найти на полу хотя бы обувь, которую наверняка не мог сунуть в багажный ящик — разве что в узкое пространство между ним и стенкой вагона. Но и там не оказалось никаких его вещей — и он (а что уже было делать?), встав босыми ногами на слегка прохладный пол, не без труда откинул неожиданно тяжёлую полку, сунул руку в багажный ящик — и убедился, что там тоже пусто.

И снова — как где-то там, во сне — ознобная волна дурноты пробежала по телу Кламонтова.… И он — боясь поверить в то, что уже как будто понял умом — eщё paз вдоль и поперёк обшарил руками непроглядную темень багажного ящика, касаясь дна, затем, повернувшись, рывком откинул почему-то совсем не тяжёлую полку напротив, так же несколько раз провёл рyкoй в пространстве багажного ящика под ней, и между ним и стенкой вагона, и снова под столиком, всё более теряя остатки надежды найти хоть какие-то вещи, опустил свою полку, переставив сумки на столик, начал искать и под матрасом, и в постели, надеясь найти хотя бы одежду, сорвал с матраса простыню и встряхнул в воздухе, будто ожидая, что одежда откуда-то выпадет — но тщетно. Он обыскал всё купе, больше искать было негде — и, кроме двух пустых сумок и одежды, в которой спал, при нём больше ничего не осталось…

«Обокрали… Но когда? Разве я не всё время спал на полке — чтобы кто-то мог поднять, пока меня не было? Ах да, я не помню… Но правда — почему? Меня… действительно усыпили чем-то психотропным? И, забрав вещи — уложили на полку? Отсюда — провал в памяти и этот сон? И только? Хотя…»

Кламонтов спохватился, что почти точно повторяет ход собственных мыслей во сне. Ведь и там думал: не могло ли происходящее быть результатом массового психотропного воздействия? И вообще — как странно перекликался сон с реальностью… Пробуждение в вагоне, кража одежды — от которой остались лишь плавки и футболка, похожие на школьную спортивную форму… Да и — сами дискуссии, выяснения (там же, во сне), что и сколь реально в событиях, о которых во сне же шла речь, или которые там же «происходили ранее»… А сама сложность, многогранность, многоплановость, даже какая-то многоидейность сна — неужели лишь результат действия психотропного препарата? Тем более — многого, что он помнил оттуда, наверняка не было прежде в самой его памяти, и вряд ли могло быть даже плодом подсознательной фантазии. Нет, что-то не так просто — и возможно, не обошлось-таки без паранормального. (И тоже как жаль: не спросишь Селиверстова — здесь, наяву! А — он же там знал столько всего, о чём сам Кламонтов понятия не имел…)

«И правда. Непонятно… Сон — о том, что не знал раньше даже как фантастику. Да, вот и чудеса, паранормальное — когда об этом некого спросить. И даже некогда думать, ведь надо — о том, как быть дальше. А тут и с памятью не всё ладно… Не помню, что сдавал, как садился в поезд, на каком я курсе, брал ли академотпуск… И — исчезли все вещи и документы, нет даже денег, чтобы… Хотя — зачем? И так еду домой, в свой город… Или… я его уже проехал? А то и выходить мне — под утро…»

Эта мысль заставила Кламонтова по-настоящему похолодеть от испуга. Неужели мало, что его обокрали, оставив с двумя пустыми сумками и странным провалом в памяти на вчерашние события — он ещё мог проехать свою остановку? Без денег и документов, так что и ехать назад не на что? И — где в таком случае выходить, и тогда уж — какое производя впечатление? Не хватало ещё, чтобы — как Мерционов в случае с мнимой гранатой опять же из сна… Хотя, с другой стороны — при подъезде к станции назначения его наверняка попытался бы разбудить проводник, а этого тоже не было — так что скорее он ещё не доехал… Или… там, где могли обокрасть пассажира — и с проводником могло быть не всё в порядке? И трудно сообразить, что объяснять проводнику… (Да, вот так гибрид из ситуаций, в которых там, во сне, оказывались Тубанов и Ареев. И воры, обокравшие его, могли быть ещё здесь, в вагоне, но и поезд продолжал путь — так что безопаснее: выйти в коридор, искать проводника, пытаться что-то ему объяснить — или пока остаться здесь в ожидании… чего? Своей станции? Или — уже всё равно какой из последующих? А если раньше кто-то попытается войти в купе? Нет, правильно решил тогда Тубанов — ждать рискованно, надо действовать…)


С этой мыслью Кламонтов наконец решился — правда, только легко и осторожно коснуться ручки и толкнуть, чтобы проверить, было ли купе заперто изнутри на защёлку. Но в этот момент вагон особенно сильно тряхнуло — и дверь с вибрирующим металлическим рокотом отъехала в сторону. Кламонтов вздрогнул от испуга — но деваться было некуда, и он после мгновенных колебаний шагнул в коридор…

Свежий ветер ворвался в купе вместе с грохотом колёс на стыках, обдав тело тугой волной предутреннего холода — но Кламонтов сразу как-то и не заметил этого, стоя в тёмном коридоре и захлёбываясь от порывов, налетающих сквозь открытое окно, за которым едва синел занимающийся рассвет, отмеченный неожиданно чёткой линией горизонта. И даже не сразу понял он — что это, должно быть, выступившие от ветра слёзы, как линзы, компенсировали утраченную остроту зрения… В самом же вагоне — было так темно, что с трудом удавалось различить чёрные зияющие прямоугольники соседних купе. Да, странно — не было даже привычного по многим предыдущим поездкам тусклого ночного освещения, что в сочетании с этим рядом открытых купе производило впечатление пустоты и заброшенности, будто здесь вовсе не было никаких других пассажиров — и даже проводника…

Казалось… Или…действительно? Тем более — сам вагон был какой-то странный… И хотя попал же он как-то в состав поезда, где каждый вагон имеет номер и в каждый продаются билеты на опредёленное количество мест — и кто-то наверняка готовил его к отправке, проверяя техническое состояние — но не в том ли и дело, что сразу всё могло быть в порядке, а произошло что-то по дороге, пока Кламонтов, спал?


Ещё какие-то мгновения Кламонтов колебался (как тогда во сне, увидев зачётку снова на пapтe — вдруг вспомнилось ему) — а затем, решившись, подошёл к ближайшему справа купе и заглянул в него. Оно оказалось таким же двухместным — и, насколько смог разглядеть, тоже пустым, причём не было и матрасов, которые Кламонтов привык видеть свёрнутыми на незанятых вагонных полках.

Совсем сбитый с толку и ещё более встревоженный, Кламонтов прошёл дальше — и остановился у купе проводника. Оно тоже было открыто и пусто. Распахнутые секции стенного шкафа непроглядно чернели в темноте. Кламонтов даже не решился зайти внутрь — и, отступив, задел левым локтем что-то тонкое и лёгкое, подавшееся в сторону и с металлическим щелчком захлопнувшееся. Обернувшись, он увидел дверцу отсека, где обычно в вагонах располагался котёл для нагрева воды, но тут(судя по отблеску слабого утреннего света на её поверхности) непривычной — не изогнутой, а плоской формы.

Не зная, что и подумать, Кламонтов прошёл по сузившемуся коридору мимо санузла (во всяком случае — места, где он обычно бывал в вагонах) и, осторожно тронув ручку, неожиданно легко открыл дверь. И хотя тут он сообразил, что вообще не имел плана действий на случай встречи с кем-то — тамбур тоже оказался пуст. Стремительно уносящиеся в сумрак столбы и рельсы в торцевом окне тамбура сразу дали понять, что ехал он в хвостовом вагоне — иначе увидел бы (или тогда уж угадал в темноте) лишь внутренность стыковочного узла, ведущего в соседний вагон.

«Да, странно, и даже очень. Будто за весь рейс проводник не ночевал в купе — и сейчас его нет в вагоне. И я тут действительно — один. После такого сна… Хотя… — Кламонтов решил снова попробовать собраться с мыслями. — Это я видел только три купе — два пассажирских и служебное — а их ещё восемь… И что делать? Пойти посмотреть в тех купе? Но зачем, что я скажу? Если это — такие же пассажиры, как я? Или хуже — могут быть те самые воры… Нет, здесь искать нечего! — решил Кламонтов. — Надо пойти в другой вагон, а уж там проводник должен быть. Или хоть посмотрю — что вообще делается…»

Удивляясь краем сознания, почему не ощущает при этих мыслях сколько-нибудь явной тревоги, Кламонтов вернулся, немного не доходя до изгиба коридора — и выглянул из-за скошенной переборки, отделявшей купе проводника. Коридор был всё так же тёмен и пуст. Кламонтов быстрыми шагами добрался до своего купе, боком скользнул туда — и, схватив обе сумки, почему-то застыл в напряжении. Поезд, не сбавляя скорости, мчался по бескрайней чёрной предутренней равнине с редкими огоньками вдали, и в открытое окно коридора врывался грохот колёс на стыках…


Постояв несколько секунд, Кламонтов наконец решился шагнуть из купе — а там уже ноги будто сами понесли его в сторону противоположного тамбура. В открытые двери других купе он теперь старался не смотреть — хотя краем глаза как будто замечал, что все они пусты. Правда, последнее оказалось закрыто — но он уже принял решение, и ему оставалось только пройти два тамбура и стыковочный узел, чтобы оказаться в соседнем вагоне. Переложив сумки в одну руку, он открыл дверь первого тамбура — который, как сразу увидел через окно в двери, тоже был пуст. Следующая дверь — во второй, переходный тамбур — была непрозрачной, увидеть, что делалось там, Кламонтов не мог. Но опять-таки деваться было некуда — и он, встав напротив двери второго санузла, где обычно в вагонах бывал ящик для мусора, снова осторожно и не без опасения тронул дверную ручку. И вновь, несмотря на видимую массивность, дверь стала неожиданно легко открываться, но Кламонтов решил сперва просто выглянуть в щель — и увидел такое, от чего в первый момент перехватило дыхание. Вернее, он не сразу понял, что видит — так было неожиданно…

Вагона впереди не было. Вместо него в окне переднего стыковочного узла, как в лобовом стекле автомобиля, мчался навстречу и стремительно уходил под днище вагона рельсовый путь… В первую секунду Кламонтов был просто удивлён этим никогда ранее не виданным зрелищем — и только потом до него дошло главное: вагон двигался сам, без локомотива! Уже довольно долго — и вовсе не по инерции! Наоборот, он сам собой набрал такой разгон, что, кажется, мог обогнать скорый поезд! И это уже не во сне, не в гипнозе — наяву!..


Ещё несколько мгновений Кламонтов не мог прийти в себя от увиденного — а потом вдруг, сам не понимая зачем, бросился обратно к купе — но тут же остановился у расписания. Ах да, кажется, он и хотел посмотреть…

И он уже по привычке хотел приблизиться вплотную — но с удивлением понял, что видит каждую строку с того места, где стоял. Правда, и самих строк было как-то немного, и это тоже казалось странным — но он не успел ни подумать о чём-то ещё, ни прочесть хоть одну строку — как вдруг…


Какую-то ещё не успевшую оформиться мысль словно оборвал зaзвучaвший с удвоенной силой грохот колёс — и в этом удвоенном грохоте тьма вдруг резко сгустилась почти до полной невидимости, но уже в следующее мгновение вспыхнула ярким светом и… прямо сквозь коридор вагона и двери купе замелькали жёлтые скамьи пригородного дизель-поезда с редкими предутренними пассажирами, затем дверь купе словно вытянулась на мгновение в длинную ярко-зелёную пластиковую переборку, и снова — уже, казалось, в целый вагонный салон, и оборвалась во тьму, и затем всё это повторилось ещё дважды — и наконец как-то через всю ширину вагона мелькнул стремительно удаляющийся в сумрак хвост дизель-поезда, сквозь который, как что-то нематериальное, только что прошёл этот странный отдельный вагон, в котором ехал он, Кламонтов…

Кламонтову стало так нестерпимо жутко, что он едва подавил в груди крик ужаса — но неизвестно же ещё было, кто и как мог откликнуться на крик, и уже второй импульс страха, порождённый мыслью об этом, будто догнал первый, не дав раскрыть рта…

«Но… как это? Или… действительно так сходят с ума? Или просто я не совсем проснулся? — лишь спустя мгновения заметались мысли (да, снова — как на „экзамене“ во сне). — Или всё-таки аномальное явление?..»


И не сразу до оглушённого всем увиденным Кламонтова вдруг дошло — что его неподвижно застывший взгляд так и остался устремлён на висящее между окнами в коридоре расписание поезда № 207/208 Черновцы — Минск, да притом ещё неполное — только посередине листа значилось несколько станций, от Киверец до Ковеля. И эта часть расписания была отделена сверху и снизу ярко-красными, такого оттенка, что казались светящимися в темноте, полосами от гораздо больших по площади пустых полей…

«Но… как… Черновцы — Минск? — снова заметались мысли. — Я, что, вообще сел не в тот поезд? Но куда смотрел проводник? Ах да, тут его нет… Хотя — кто тогда впустил меня в вагон, кто проверял билеты при посадке? И почему Черновцы — Минск, как возможно? Разве этот поезд проходит там, где я садился? А… вот именно — где я садился? И куда, собственно, еду? Вернее — куда должен был ехать? То есть вроде бы ясно, что домой — но откуда? Не с сессии же, в самом деле, если я в академотпуске… Но главное — домой так точно не попадаю. И где выходить? В Ковеле? Всё-таки большая станция… Или на любой ближайшей — пусть маленькая, зато меньше свидетелей? Хотя — что на маленькой, делать дальше, что кому объяснять? Нет — на большой, как Ковель. Правда, будет уж точно как в рассказах из сна. Но разве у меня есть другой выход?..»

А, пока проносились эти мысли — перед глазами стояло расписание, от которого он так и не отвёл взгляд. И снова он не сразу понял — что ещё в расписании казалось ему странным… В самом деле, как мог он отчётливо видеть его в такой темноте? Ведь это снаружи небо немного посветлело — но расписание он видел против света, между окнами, где было по-прежнему темно. И однако, на нём так выделялись эти красные полосы, отделявшие часть расписания — да и сам лист казался слабо освещённым… тускло-зеленоватом светом?!

Страшная догадка мелькнула у Кламонтова…


И уже само тело как-то среагировало прежде сознания — он, снова не понимая, что делает, бросился обратно в купе, выпустил из рук сумки, склонился над столиком, запустил под него руку — и на каком-то заднем плане сознания понял, что даже больше удивился бы, не окажись там этого ребристого по ободу и холодного на ощупь колёсика с рукояткой для вращения…

— Материализатор… — сдавленно, судорожно вырвалось у Кламонтова. — Значит, всё-таки…


И в тот же момент словно вспыхнуло в памяти — как он уже стоял когда-то раньше в переднем тамбуре вагона, ошеломлённо глядя на уносящиеся под днище рельсы — и так же бросился обратно в купе, и там обратил внимание на необычную, полузабытую остроту зрения, глядя в зеркало на внутренней стороне двери, где и увидел себя примерно 16-летним — хотя вообще мало изменился с тех пор… И уже после этого снова стоял в тамбуре — и его душили слёзы раскаяния… в чёем? Он не успел подумать — а в сознании снова вспыхнул фрагмент, потом — ещё и ещё… Будто искровой разряд вспыхивал и гас, выхватывая отрывок за отрывком напряжённых размышлений, споров — тоже в каком-то вагоне…


… — Да вы же не представляете, до чего я додумался! — в вырвавшемся из глубин памяти крике вины и отчаяния Кламонтов узнал свой голос. — Человек несовершенен — значит, человека надо отменить! И пусть на Земле вместо него живёт какое-то иное разумное существо, созданное заново с нуля и строго по плану! И причём, я же хотел объяснить все феномены разума, исходя из одной только физиологии мозга! Казалось, достаточно повторить её в полупроводниках — и всё, готов новый человек, чистый и совершенный! А почему? Потому что есть партия, которая ещё в начале столетия что-то неопровержимо доказала на веки вечные! А я верил им, и я уважал закон! И не мог представить себя подпольным знахарем в конфликте с государственной властью, борющейся за утверждение высшей исторической правды во всём мире! А тут ещё… Поколение, которое в очередной раз не поставило весь мир с ног на голову — это вообще не поколение! Старшие — ветераны войны, целины, БАМа — вот и нам надо провернуть что-то такое! А то если просто живёшь, учишься, работаешь — ты уже как бы дезертир со всемирного фронта борьбы за всеобщее счастье! Надо жить надрывом, бросаться на амбразуры, кого-то свергать, что-то взрывать, и тут же строить на руинах что-то своё, новое — иначе ты достоин только презрения! И что-то придумать, в чём-то усомниться — нельзя, можно только на всех парах переть напролом, и никаких компромиссов ни с кем и ни с чем, иначе ты — трус и предатель! Так же нас воспитывали в школе? Ну вот, а теперь я — тут, перед вами… (Но — кому это было сказано? Кто стоял в тамбуре рядом с ним?) Пусть не сознательный злодей, но — интеллектуальный грешник… И даже вряд ли полностью прощённый, скорее — просто обезвреженный… И вряд ли ради меня самого — мало ли есть кающихся грешников — а именно чтобы я не совершил какого-то большого зла, Высший Разум даёт мне теперь другой шанс…

— Ну, а мы? — ответил тот, второй. — Что же, тогда и мы все тут — грешники?..

…— Но я же говорю: признать реальность души означало — предать великую борьбу нищих всего мира! Потому что под сиюминутные политические задачи обязательно должен быть подведён чугунный фундамент догм обо всём сущем, и чьи-то конкретные исторические права должны следовать буквально изо всего! Изо всех воззрений по всем вопросам! Вот и получалось, что чуть ты только усомнился в каком-то научном вопросе — и уже встал на другую сторону в этой борьбе! Усомнился как учёный, исследователь — и ты уже враг в идеологии, в политике!

— Нет, подожди, а сам-то ты в чём виноват? (Знакомый голос. Но чей?) Ты просто верил в то, что тебе говорили…

…— Значит, пусть так и будет этот стыд не контролируемых разумом эмоций? И никто и нигде не понимает тех, у кого нестандартные проблемы с его телом? И что, не лучше, если продолжение рода не содержит в себе ничего постыдного?

— Нет, но что бы так получилось? Протез человека, тело без души? Или неприкаянный космический скиталец, у которого нет своей родной планеты? Да, он не умрёт за пять минут без воздуха, это верно… И запасную руку со склада взять можно — но потом же её мышцы и составы без обмена веществ обратятся в прах гораздо быстрее, чем стареет рука нынешнего, биологического человека! А если предусмотреть возможность роста такого тела из своего рода эмбриона — опять же понадобятся сложнейшие молекулярные структуры, которые будут обеспечивать и регулировать этот рост, да и что с ними делать потом, когда рост закончен? Останутся всё-таки обеспечивать обмен веществ? Но тогда это будет снова биологическая жизнь, которая и так уже есть! Тем более, за десятки лет мы и не сумеем создать её заново более совершенной, чем та, что сложилась в природе за миллиарды лет эволюции! А уж учитывая факты регенерации после телесеансов — тем более, чего искать на таких путях, и ради чего?..

…— Вот я и говорю — мы со своей самоуверенностью целую мифологию будущего придумали в нашей фантастике! Типы цивилизаций, кораблей, планет, какие-то выдуманные галактические законы, иерархии… А теперь на Земле стали являться реальные НЛОнавты — и нам осталось только в галактический детский сад ходить с этой нашей самоуверенностью…

… — Нет, а если бы это привело к появлению ещё каких-то иных, не человеческих душ? И что тогда? Разве мы имеем какое-то право так экспериментировать с жизнью, с разумом, со Вселенной? Да ещё и претендовать на население нами или нашими порождениями каких-то других планет?

— Нет, подожди — а им экспериментировать можно? Например — с теми же телесеансами? Ведь и это, по сути — эксперимент над людьми! Но у них как бы есть на это санкция свыше, а у нас её нет? И кстати, они хоть достоверны, эти факты регенерации, о которых ты говорил?

— Ну, а как бы я там, в университете, изучал регенерации? Мне, что, пришлось бы отрезать собакам хвосты, а потом как-то отращивать им новые? Так, как вообще изучает живую материю эта бездуховная количественно-учётная наука? А сама медицина — которая лезет ножами, щипцами, иглами и крючьями в то, что при достаточном уровне духовности излечивается внушением — и главное, что уже умели делать в древности?..

…— То есть технический прогресс — это всё-таки плохо? Ну, а что тогда хорошо? Караванные тропы с костями у пересохших колодцев вместо железных дорог, бригады монастырских переписчиков вместо ксерокса, сплетни заморских купцов вместо телевидения? Ведь так же это было — в те времена якобы более высокой духовности?

— Нет, но я же не отрицаю технический прогресс вообще. Я только говорю: что-то приобретая, мы неизбежно что-то теряем. И сам видишь — там, где раньше справлялся один шаман или знахарь, теперь всё поделили не десятки специальностей — и человека гоняют по кабинетам поликлиники, а там даже не всегда могут поставить диагноз. Хотя транспорт и связь позволили людям Земли лучше узнать друг друга, это верно — но то, что человечество забыло древнею психотерапию… Ну вот сравни: любой шаолиньский монах в любой момент готов провести боевой приём! И у любого знахаря его сила и опыт всегда при себе! А эти в мединституте специально держат физика — потому что врач вообще должен знать физику, но врач же и не в состоянии преподавать её студентам? И вообще что получается, если преподавателю достаточно знать один-два предмета — а студент сдаёт их полсотни? Хотя потом как преподаватель и он обязан знать всего два! И что такое перед тем же знахарем этот специалист с бумажкой об образовании?

— Нет, а он, этот древний знахарь, точно умел лечить всё то же самое, что и они сейчас? И вообще — они со своими тайнами не перехитрили ли сами себя? (Странно, но голос, произнёсший это, казался погожим на голос Мерционова во сне.) Владели этими тайнами всего два или три посвящённых на всё племя — и вот случись им умереть раньше, чем они найдут себе достойных преемников, как всё это терялось, и надо было начинать всё заново с нуля! А теперь, когда знание стало общедоступным, оно уже так не теряется!

— И всё-таки прогресс информационных технологий имеет свою обратную сторону, — неуверенно прозвучал тогда ответ Кламонтова. — Общедоступность знания приводит к его инфляции, обесценению, подгонке под чей-то низкий духовный ypoвень…

— А эта элитарность тайных обществ — не напоминает тебе покупку кота в мешке? (И снова странно — теперь казалось, это был голос Тубанова.) Смотри: ты ещё ничего не знаешь, ни к чему не допущен — но уже должен присягнуть кому-то на верность, занять какой-то пока ещё самый низший ранг, уже ты от кого-то зависишь, уже тебя в чём-то ограничивают. А в открытой государственной системе образования ты всё-таки — гражданин, личность…

… — Нет, подожди, но если всё истинное познаётся только интуитивно, на личном опыте, а объективная информация, проверка которой доступна кому угодно — уже обесцененная информация, то чего тогда стоят и их собственные заявления — ведь они тоже переданы нам в словах? И почему просто не обратиться напрямую ко Вселенной через свою интуицию — и зачем нужны они сами как какие-то посредники? Обратиться к первичной, изначальной информации — и это, возможно, самый прямой и верный путь, в отличие от всяких искусственных упражнений?..

…— Значит, авторитет объективных данных ты всё-таки отвергаешь? Но что взамен? Авторитет личности, голословно изрекающей нечто? То есть — кто-то прав просто потому, что сказал, что он прав? Или потому, что он — чей-то ученик или чей-то учитель?

— Нет, но как я им докажу с цифрами в руках то, то знаю только интуитивно? Например, что биополе — это по сути третья, эмоциональная сигнальная система? Я это просто знаю, и всё! А они от меня потребуют цифровых выкладок, чтобы я им это доказал! То есть — я поступил в вуз фактически за насмешками над тем, что не лезет в простые расчёты?..

…— А, ну конечно — там ты уже не просто ученик каких-то доцентов, которые копошатся вокруг перегоревших приборов. Там ты — избранный, преемник великого мудреца, тебе откроется сокровенное, ты сможешь предвидеть будущее, изведаешь неземное, трансцендентальное блаженство, постигнешь тайны потустороннего бытия! И всего-то от тебя и требуется для начала: не задавай лишних вопросов, всецело доверься воле учителя, оставь за порогом догадки и сомнения — ибо где-то в тайных канонах всё и так уже есть в готовом виде… Но только ещё неувязка: вопросы-то эти ставил перед собой ты-нынешний, ты — такой, каким пришёл туда, а не какого из тебя там сделают!..

… — То есть тебя заставляют просто бежать куда-то из этого мира, не разбирая дороги? И не с возможностью возврата — а именно навечно, навсегда? А сам ты не можешь понять — зачем? Потому что, как оно там изложено, это — просто метафоры, а не реальность каких-то миров или состояний сознания!

— Вот именно! (Да, тут говоривших с ним было уже двое.) И при этом вопрос стоит не так: стань лучше, чище, добрее, а именно — отрекись от себя, от собственного Я, от «самости»! И тебя прежде всего хотят оторвать от этого мира, чтобы ты утерял с ним всякую связь! То есть — не ты отвергаешь иные миры, тебя заставляют отвергнуть этот, которому ты, в конце концов, тоже не враг!

— Нет, но как же всё-таки чистый дух…

— Чистый дух-то чистый дух — да насколько ты свободен как чистый дух? И вообще — знаешь ли ты хотя бы, что это такое? Что бы ты представлял собой в этом качестве, в чём и от чего был бы свободен? Или возьми опять же тех — у которых и в раю предвидится всё та же земная половая любовь! И что — нужно это тебе как твоя цель? И ты уже тут, заранее, должен примерять на себя такие состояния и роли — даже не зная, правда это об иных мирах или всего лишь традиционные представления?..

…— Так что — человек виновен вообще во всём, что проистекает из его физической природы? Есть мясо — грех, рожать детей — грех, ну, и так далее? Но и пытаться изменить свою физическую природу человеку нельзя, это — тоже грех? И где какой-то выход?..

…— То есть что получается: со своими проблемами разбирайтесь сами — а вот моральные нормы они считают нужным нам продиктовать? И потом ты бейся в этих нормах, как рыба в сети, и не знай, как им соответствовать — а сами они ничего не обязаны понимать, ибо и так уже состоят при высшей правде? И с этой высшей правдой им можно фактически добивать несчастных и отчаявшихся? Например, тот же «афганец» был призван на войну — да, и убивал там кого-то, чтобы самому не быть убитым — а теперь читает в газете о непростимом грехе убийства, который, оказывается, не искупить ничем, так что ценой его неминуемо будет вечность в аду! И каких богов или пророков ему теперь искать, кому доказывать, что сам он отнял у кого-то только эту, земную жизнь, а не ту, вечную — так за что же такая расплата? Или кто-то совершил самоубийство в плену, чтобы не выдать военную тайну под пытками, или чья-то семья была такой, что это никак не совместить с заповедью о почитании родителей… И что, их всех — тоже в ад? Да, и вот кстати — что же они сами так возмущаются, разрушением их собственных храмов, если всякая власть, которая сносит церкви — от Бога? Или они последовательны в своей вере, только пока им это выгодно и возвышает над чьим-то ужасом?

— А и то правда — припереть бы их перед телекамерами к стене, да и поставить вопрос прямо: не виляй, не изворачивайся, не прячься за догмы, не бросайся намёками, что за тобой стоят такие-то силы — а скажи прямо: что знаешь лично ты? Во что веришь лично ты? Какова твоя позиция в таких-то вопросах? И что ты сам пережил и передумал, чтобы теперь поучать других? Ты бывал на месте их, реально страдавших и делавших тяжёлый выбор — или просто зазубрил готовые ответы и теперь швыряешь их, как камни, из-за чужой спины?..

…— И вот так всякий раз в высшую ступень будут посвящать других — а тебе скажут, что ты дерзок, нетерпелив, непочтителен, упрям, и тому подобное… И когда, в каком возрасте, ты сможешь наконец реализовать себя? Или тут уже о реализации себя на общее благо речь совсем не идёт? Тут yжe — только покорность, только исполнение чьей-то воли? И за этим ты пойдёшь туда?..

…— Нет, а какие конкретные рекомендации мы можем извлечь из таких контактов? И вообще, вот говорят «Высший Разум» — а в каком смысле? Чем именно и в чём высший? Он, что, понимает нас лучше, чем мы сами понимаем себя? Но откуда мы знаем, что это действительно так? Ведь что мы реально наблюдаем? И какую получаем информацию? Стулья сами собой переворачиваются — Высший Разум? Нецензурные слова на потолке появляются — Высший Разум? Или — просто насмешка над нашим стремлением познать мир?..

…— Ну так наверно атеизм и есть прежде всего — попытка уберечься от влияния этих сил или сущностей? Так же как религия — попытка их как-то задобрить, призвать их понять нас? И значит, атеизм — реакция на неудачи религии?..

… — Так в чём же бездуховность науки? Просто в том, что она не подтвердила им старых нравственных принципов и не обеспечила место за чьей-то широкой спиной? Но должна ли наука это делать, в этом ли её задача?..

…— Нет, подожди, а что это значит: «Веруешь ли?» Верую ли я в саму реальность Высшего Разума? Или — что кто-то конкретно, персонально является таковым? Или просто — соблюдаю ли я обряды, предписанное такой-то верой? Но я хочу понять, что реально означает для меня их соблюдение, в какие взаимоотношения с каким иным разумом я тем самым вхожу!..

…— А если так — какой может быть грех, и какая ответственность за что бы то ни было? Если восприятие верёвки как змеи не более ложно, чем восприятие верёвки как верёвки — то почему ложно восприятие не моих денег как моих, мёртвого тела как живого? А с другой стороны — почему истинно восприятие того, кто это проповедует, как какого-то мудреца? Он, что же, сам есть часть ложного мира — и истинен, часть падшего мира — и непогрешим, часть иллюзорного восприятия, основанного на заблуждениях — и свят? Тем более, почему это он сам бегает по всей планете от обыкновенной налоговой инспекции, если он — высшее существо? Не говоря уж о том, зачем ему, надмирно-великому, какие-то автомобили, счета в банке, коттеджи, штат служителей и охраны? Или всё это тоже ложно, и только кажется нам — а на самом деле он живёт на подаяния?..

…— Подожди, но это же опять — только легенда! А легенду — как раз и проще делать из того, что отделено от нас не десятилетиями, а веками! О чём сохранилось мало исторических документов и достоверных свидетельств — зато всегда есть какие-то слухи и традиционные ожидания общества! Вот из него — и делают того, кто нужен обществу сейчас, на данный момент, подставляют в сиюминутные идеалы! И подходящее предание в исторических хрониках всегда найдётся… Нужен сейчас образ полководца — будет он полководцем, нужен, наоборот, милосердный праведник — найдут о нём и такое, нужно просто оправдать через него какую-то человеческую черту — и это найдут… Но при чём тут он сам как реальная личность? А ты пытаешься видеть идеал в том, каким он на самом деле не был! И какое право кто-то имеет из его легендарного образа толковать современные вопросы, приписывать ему то, чего он не говорил и не делал? Ho — что как бы должен был говорить и делать, в современной политической обстановке?..


…Поток вспышек в памяти прервался, угас столь же внезапно, как начался — и Кламонтов остался сидеть на полке, пытаясь если не собраться с мыслями, то прийти в себя от потрясения…

Итак — он уже был когда-то в этом вагоне? И даже вёл с кем-то дискуссию на эти темы — в таком покаянно-шоковом состоянии, что даже страшно представить? И вспомнил это — только сейчас, снова оказавшись здесь? В… вагоне-призраке из сна — что вовсе непонятно как возможно наяву? Тем более… откуда и куда мог ехать в тот раз? С какой сессии — или на какую?..

«Или… нет? Подожди… — в который раз спохватился Кламонтов. — Куда я шёл от почтамта — во сне? На квартиру, которую снимал? Нет, но… я же так и попадаю домой! Туда, где живу постоянно в родном городе! И вот моя квартира… — Кламонтов отчаянно стал вызывать в памяти знакомые с раннего детства образы. — Нет, а — та, вторая? Ведь её тоже помню… И ехал именно туда — как домой… Ах да, бывшая квартира прабабушки! — вспомнил Кламонтов. — Действительно в другом городе… Но — давно, уже лет 20 назад. Сейчас я не мог сесть в поезд, чтобы ехать туда… И… откуда вообще так знакомы эти переезды — с сессии, на сессию? Если на самом деле — живу и учусь в одном городе? Ездил — только летом на курорты? Или — что вообще с памятью?..»


— … С самой памятью — ничего, — вдруг ответил на мысль голос с полки напротив. — Это просто реальность нестабильна. А сейчас, с распадом Союза, её стало особенно трясти. Вот ты и помнишь не всегда то, что было. Трудно иногда понять, что реально, что — виртуально… Ну, а мы тут по возможности пытаемся вернуть историю на её путь…

Вздрогнув, Кламонтов осторожно поднял взгляд — и вздрогнул ещё раз. Озноб разлился по телу… Напротив в полумраке купе сидел… буддийский монах из «астральных странствий» во сне! Хотя, кажется, он же и был проводником вагона…

— Но… как… — только и вырвалось у вконец поражённого Кламонтова. — Ведь разве… — снова начал он — и умолк, поняв, что не знает, о чём спросить.

— Да, как видишь — ты снова в этом вагоне, — подтвердил проводник (или всё-таки монах?). — Где уже тогда-то был…

— Но… что это вообще такое? Как понять? И…почему я здесь? — Кламонтов всё не мог собраться с мыслями.

— Трудно сразу объяснить… Я же говорю — реальность сейчас особенно нестабильна. Хотя то, о чём ты хочешь спросить — и было в своего рода виртуальной реальности, созданной вагоном, чтобы помочь тебе выйти из шока, разобраться в себе и в том, что тебе пытались внушить. Так что — не понимай всё буквально как бывшее с тобой. Скорее — сон на почве того, что было. И только частью можешь считать его бывшим реально — но в этой части с тобой, пусть по глупости, неведению, пытались сделать страшное. Я имею в виду — этот гипнотический код. Твой путь — учёного, исследователя, именно такой ты очень нужен для будущего… А тебе внушили, что это — стыдно, несовременно, несёт зло и кощунство надо быть чуть не знахарем или юродивым. Хотя в такие времена — бывает. Люди не знают, где правда — а берутся даже гипнотически внушать её другим. И на это по наивной доверчивости попадаются даже такие люди, как мы с тобой…

— Но что всё-таки было в реальности? То есть… в том, что мне следует считать реальностью… Или…даже не знаю, как сказать… Например, тот «экзамен», «контакт»… И вообще — как и откуда я попал сюда?

— Что ж, давай по порядку… Тут дело в том — что одно и то же событие как бы произошло с тобой дважды. И ты сейчас вспомнил — тот, прошлый раз. Тогда тоже была создана виртуальная реальность с соответствующими видениями — которых ты, скорее всего, сейчас уже не помнишь. А потом нам удалось сделать — что ты на том собрании как бы вообще не был. Сложно сразу объяснить…В общем, мы высадили тебя в точке, несколько предшествующей собранию — чтобы заменить его в твоей жизни просто на прогулку по городу. Хотя не исключено — другие участники собрания остались с памятью, что ты там был… И это — ровно два года назад… Но то ли эта кармическая линия в твоей судьбе так сильна, то ли сработала интуитивная память о прежнем случае — два года спустя возникла та же опасность. И то, что ты видел — одна из её возможных, виртуальных версий. Кстати, для этого гуру — тоже. Действительно — бывший студент мединститута, сорвался с пути из-за чьего-то внушения. Так что ещё проблема — как вернуть его… А с тобой в этот раз пришлось труднее — перехватить по дороге на трамвае, как тогда, не получалось, были свидетели, и вообще всё складывалось так, что тебя должны найти утром в университете, потом ты должен звонить откуда-то к себе домой, но дальше — тупик или разрыв. А действительно страшно — когда рвётся судьба человека, на которого столько замкнуто в уже складывавшемся будущем. Узор твоей жизни уже вплёлся в его ткань, успел стать её частью, которую так просто не вырвать из целого, а резать — так по живому… И вот оно сорвалось с магистрального пути — и пошло по боковому ответвлению. Слабые люди так раскачали мир — что нелегко и тем, у кого есть сила. А нам, у кого есть — надо ещё и спасать их от них самих, и искать ответы, и новые пути в будущее…

— Но… что было реально, например, для меня и моей семьи?

— Для семьи — ничего. Ты для них не был ни на собрании, ни в вашем учебном корпусе — где мне потом, уже ночью под утро, пришлось возвращать тебя из астральных пространств…

— И это было так опасно, как мне сейчас кажется? — с содроганием спросил Кламонтов.

— Трудно сказать. Я сам знаю далеко не всё… Но — явно не то, с чем можно играть в мистику. Тем более — уровня нищих духом…

— Нет, но — что всё-таки было наяву, а что — в виртуальной реальности?

— Вернее — что будет считаться реальным там, снаружи? — переспросил проводник. — Как ни странно — ничего особенного. Хотя и тут не всё просто. Ведь то был как бы повторный просмотр — частью реально, а частью виртуально, под гипнозом, происшедших событий… С их последующим обсуждением в том вашем разговоре — тоже фактически виртуальном, потому что наяву нам пришлось просто забрать всех сюда из квартиры Селиверстова, как только там собрались… Хотя с точки зрения наружной реальности — вы вели разговор как бы там. И он войдёт во вновь складывающуюся историю — как её составная часть. С некоторыми, правда, нестыковками — но уж иначе не получалось…

— Так что же… — Кламонтов едва подавил рвущееся из груди дыхание, готовое уже перейти в крик. — Они… есть на самом деле? И все — здесь? В этом же вагоне?

— Да, мы решили, что так будет лучше, — ответил проводник. — Мы — я и этот вагон как разумная сущность, обладающая своей логикой действий. А то, говорю — очень серьёзные кармические узлы с неопределёнными последствиями завязывались в иных случаях… Это в той, прежней версии реальности — будущее каждого из вас прослеживалось чётко и ясно, и так многое в ней значило. Исследования регенерации, глобальных проблем, космических технологий, совершенствования самого человека, тайн материи… А теперь пошло так ломаться, столько нестыковок, парадоксов — для всего мира просто опасно. Так что вы потом верно поняли — что и почему произошло… А нам только и осталось снова забрать вас сюда — теперь уже всех вместе. Вернее, сперва — четверых, чтобы могли встретить тебя там, в 91-м, и в таком же виртуальном разговоре вывести из шока тогда — а уже потом, назавтра для них, в 93-м — тебя самого тоже… Да, видишь — нестыковка, — повторил проводник. — И не в том, что для тебя было два года назад, а для них вчера — тут это нормально. А — что ты пришёл к Селиверстову и встретил их всех там, когда они уже были здесь. И получается — сам, в одиночестве, дополнил ту запись… (Тут Кламонтову в самом деле стало казаться, что так и было: он был там один, сам ставил аппаратуру, сам убирал…) Во всяком случае, такое решение предложил вагон — а мне не всегда известно то, что ему…

— Но всё-таки… — не понял Кламонтов. — Весь этот разговор в аудитории, рассказ о том, другом мире… И эта встреча, и те записи… Всё это тоже будет частью наружной реальности?

— Да, я же говорю: эти случаи действительно произошли в той реальности, и записи есть наяву — включая, посредством какого-то парадокса, теперь уже и твою…

— Но как мы исчезли из наружной реальности? — Кламонтов всё не мог прийти в себя от потрясения. — То есть… как вообще люди попадают в этот вагон? И как это выглядит оттуда, снаружи?

— По-разному. Кто — при прохождении вагона через другие поезда, подобно тому, что ты уже видел, кого — находим мы сами, в смысле — этот вагон и его пассажиры, ну а кто — в результате парадокса, разрыва во времени, который там снаружи выглядит как телепортация — если уж не получается иначе. Например — как вы все сейчас. Но там, снаружи, для всех вы — просто на прогулке по городу. Ведь так сказали у себя дома… И впоследствии, через один или несколько годичных циклов, вагон вернёт вас практически в ту же точку пространства-времени — никто ничего не заметит.

— Годичных циклов… — вздрогнув, повторил Кламонтов. — И… что, мы даже ничего не будем об этом помнить?

— А это уж — как у кого. Кто может всё верно понять и не создаст этим лишних осложнений — будет помнить. Тут главное — чтобы в итоге всё сошлось. Ваше чувство будущего — с реальным будущим. Ведь теперь уже вы — избранные. И пусть вам пока не удалось стать теми, кем хотели — вам можно доверить судьбу нашей 6удyщей истории. Вы не приняли допустимость зла под маской «восстановления справедливости», не приняли ложь тех, кто готовы отравить своей злобой судьбу целых поколений, заставить миллионы людей расплачиваться или каяться за то, о чём они даже не знали. И вы верите в свой народ и своё человечество — а не что кто-то имеет право явиться «разбираться» с ним…

— Но что нам придётся делать? — ещё не вполне решаясь поверить в услышанное, спросил Кламонтов.

— Как вы и говорили — размышлять, искать ответы. А по ходу поисков — корректировать события и судьбы…

— Но как это будет выглядеть? Действительно придётся где-то выходить и искать информацию?

— Вагон сам находит нужные точки пространства-времени, и даёт связь с определённой личностью или ситуацией в наружной реальности — но решение принимать вам. Своей логики действий он не раскрывает. Причём наружная реальность, с точки зрения пассажиров — в определённой мере виртуальна. И вы сможете даже выходить в её возможные образы — для чего в купе есть вторая полка. Ложась на неё, оборотами материализатора создаёшь свой астральный образ, соответствующий той реальности — и можешь выходить в нём туда. И в общем безопасно: физически вы всё равно продолжаете находиться в вагоне — и сюда же переноситесь в момент возникновения там опасности или просто при очередном отправлении. Надо только не привлечь внимания снаружи, не создать лишний парадокс — а то вдруг именно этот образ события в итоге закрепится как реальный… Да, а сидя на той полке, где сейчас, ты действительно можешь материализовать продукты питания — по часовой стрелке, или какой-то другой предмет — против часовой. Но тут уж и даётся он только на время, a когда необходимость в нём пройдёт, он сам исчезает. И вращать приходится тем дольше, чем больше весит предмет и чем меньше тебе нужен. А иногда — просто срабатывает блокировка вращения…

— А… на той полке в какую сторону надо вращать? И что будет, если там повернуть не туда?

— А там это безразлично. И даже не знаю, почему это так.

— А исчезать тут материальные предметы не могут? — спросил Кламонтов, вспомнив о сумках. — Я имею в виду — те, которые имел раньше? И вообще — можно ли брать с собой что-то оттуда, снаружи?

— Могу сказать только: брать сюда можно то, что соответствует собственному подсознательному образу. Вот например, ты почувствовал, что разочаровался в университетской учёбе — и твоих учебников нет, хотя есть сумки, в которых мог бы их возить в другой версии реальности. А одежда… Ну так разве — и ты не чувствовал в себе ту же, только нераскрытую, особенность организма, что у Мерционова? Ведь — не такая редкость, как принято думать. Но правда — люди интуитивно пытаются соответствовать общей норме, не понимая, что варианты нельзя путать с патологией…

«И правда же, — не мог не признать Кламонтов. — А будто не хотел замечать. Интуитивно старался быть „как все“…»

— Но бывают и парадоксы при возврате в наружную реальность, — продолжал проводник. — Как например, опять же исчезновение одежды Мерционова и перевод его часов. Вот тут — может быть спонтанная коррекция смыслов событий на почве сложившейся реальности. Гипнотический приказ выбросить одежду действительно был — и перевод часов объяснён в духе того же «нетрадиционного» чёрного юмора. Хотя на самом деле скорее — подсознательное ощущение поворотной точки в истории и своей судьбе, с которой всё как бы сломалось. Для Мерционова это — ГКЧП; для Тубанова — те две советско-американские встречи в верхах, должно быть, как символ открытости Западу и его последствий; для Ареева — даже будущая на тот момент дата, когда в одной из версий истории Крым мог войти, но не вошёл в состав России; для Селиверстова — те знаменитые телесеансы; ну а твою судьбу — перевернула педпрактика. И вот откуда у вас в видениях — эти другие моменты времени. А возможно, и нет, — чуть помолчав, добавил проводник. — Я сам не всё и не всегда могу объяснить — как, возможно, и ты, когда будешь на моём месте, и тебе придётся принимать подобные решения…

— Значит, один или несколько годичных циклов… — растерянно повторил Кламонтов. — И… сколько всего циклов может быть? Сколько может продолжаться такой «академотпуск» относительно наружной реальности?

— Увы, не могу сказать точно. Зависит, что и как вам удастся. А так у кого-то бывало — десять лет, и даже больше. Хотя кажется, я понял… А ты вообще на сколько себя чувствуешь? На какой возраст?

— Где-то на 16–17,— не задумываясь, ответил Кламонтов. — А… — тут же понял он. — Да, и зрение… Точно, как в тот раз… Но… что вообще это значит?

— Что примерно столько тебе всё это время и будет. Хотя ты и так ненамного старше выглядел… Но дело в том — что, попав сюда, человек сразу становится таким, как интуитивно представляет себя — и уже как-то видимо не делается старше. Как впрочем, не изнашивается и сам вагон. И я даже не знаю, как это возможно, и сколько ему лет — реально, по собственному времени…

— Но… хотя бы откуда — сам вагон? Какие силы стоят за всем этим? И… какая-то цель… сверхзадача… В чём она?

— Тут это никто никому не объяснял, и я могу только предполагать. Скорее всего, происхождение его связано — либо с действительно высшей иной цивилизацией, либо с намерением будущих землян устранить какую-то угрозу своему прошлому — которое пока для нас есть наша современность. Нельзя же позволить здесь кому-то играть их историей в своих интересах… Правда, не знаю, действительно угроза возникла ещё в 1873 году, или просто раньше не было достаточно развитой сети железных дорог — но дело в том, что вагону доступны точки пространства-времени только на территории данного региона планеты — Союза Народов Гипербореи, сокращённо — СНГ, и только начиная от осеннего равноденствия 1873 года и до той, откуда снаружи взят наиболее поздний по времени пассажир. В данном случае — из которой взят ты. Остальные-то — накануне, из 30-го… Видишь, тороплюсь объяснить тебе всё, получается как-то не по порядку. Поджимает уже то, реальное время снаружи… Сейчас там 1 апреля 1990-го, и я должен успеть перейти в поезд Хелм — Киев, чтобы ехать дальше до Улан-Удэ уже в наружной реальности. Так что скоро мы проедем через тот поезд — так, как ты видел — вагон приобретёт соответствующую материальность, подцепится — и я перейду туда, будто не покидал его три года своего личного времени назад. Личного, отмеряемого собственными часами пассажира — кстати, странно, как ты не заметил, что они у тебя не исчезли…

— Точно… — Кламонтов растерянно бросил взгляд на часы: было… уже 6. 27? Хотя — и за окном посветлело…

— И оно в общем соответствует реальному, наружному, — продолжал проводник. — И время суток, и время года. И только благодаря високосным годам — почти за каждое четырёхлетие набегает трое так называемых «резервных суток», которыми можно пользоваться в особых случаях: вернуться на сутки назад, не ожидая целый год. Одними из таких суток — мы в первом случае с тобой и воспользовались. И видимо, зря — не развязали тогда этот твой узел… Так, что же ещё сказать — пользуясь, что тот киевский поезд, похоже, изрядно опаздывает… — проводник тоже мельком взглянул на свои часы. — Или не так уж изрядно…

— А — расписание? И — красная линия в нём? — спросил Кламонтов.

— Вагон обычно следует по графику движения реально существующего поезда. Иногда — прямо в его составе, иногда, даже чаще — отдельно, ведь и поезда опаздывают, и расписание меняется от года к году. Но в расписании можешь видеть — где и по графику какого поезда он идёт…

— А…чем тут хоть отличается положение пассажира от положения проводника? — только сейчас сообразил Кламонтов.

— Почти ничем. Просто, кто считается проводником — реже, чем остальные, покидает вагон. Он скорее — диспетчер, координатор операций. Хотя последнее время, когда я и был один, дело обстояло иначе. А кому из вас быть новым проводником — определит сам вагон. Кто больше всего подходит для этой роли — тот и будет…

«Селиверстов, — подумал Кламонтов. — Кажется, подойдёт больше нас всех.»

— Наверно, ты прав, — вслух ответил проводник, — А то и мне так кажется… Да, и ещё — последнее послание вагона мне как проводнику. Я только сейчас принял… — встревоженно добавил он. — На том ответвлении истории, где все мы сейчас оказались — возникла новая и очень опасная узловая точка. Теперь в октябре 93-го — возможно что-то чуть ли не подобное инквизиции. Причём — могут попытаться втянуть и казачество, как её боевой отряд. После чего — тем, кто искренне пытался его возрождать, тоже не позавидуешь… Или, в другой версии — выступит с телеэкрана какой-то благообразный в общем митрополит, и всё. И никто не узнает — кто на что мог оказаться способен, не увидит этих толп с факелами… Да, страшные дела творятся в наружном мире… Вот наломали бывшие лагерные страдальцы антисоветских дров… — не смог сдержаться проводник, сказав совсем уж не как буддийский монах. — И только кто же, они думали, будет расхлёбывать — и за какую свою вину? Это же — никак не есть карма всей страны, всего народа… В общем — не подведите. Помните: теперь вся надежда — на вас…

— И я… интуитивно чувствовал что-то подобное, — признался Кламонтов. — Но как мы сумеем это сделать?

— Коррекцией на первый взгляд малозначительных событий в прошлом, — повторил проводник. — Каких — подскажет сам вагон. Ну, а мне, кажется, пора… А то, если я, с точки зрения наружной реальности, просто исчезну из того поезда, и не окажусь вовремя в пункте назначения — монастыре в Бурятии, и не стану тем, кем ты меня видел… Нет, даже не надо — о таком. Так что остальное вы узнаете сами…


С этими словами уже бывший проводник вагона-призрака встал и вышел из купе. Кламонтов почему-то хотел последовать за ним — но в момент, когда готов был встать, так же, как в первый раз, вдруг резко сгустилась тьма («Внутренность локомотива», — сразу понял Кламонтов…), а затем сквозь кyпe замелькали, постепенно замедляя ход, то тускло, по-ночному, то уже ярко освещённые коридоры и купе других вагонов. Кламонтов зажмурил глаза, а затем закрыл руками, чтобы уберечься от дурнотного, чуть ли не срывающего в голове какие-то разряды мелькания — но всё равно как-то продолжал видеть это сквозь ладони. («Надо будет привыкнуть и к этому…» — понял он.) А мелькание замедлялось — и Кламонтову даже стало казаться, что пассажиры того поезда видят его так же, как он их — хотя они явно проносились как сквозь пустое место, не замечая чего-то странного со своей точки зрения… Но вот очередной вагон проплыл сквозь купе совсем уже медленно — и почти сразу после тьмы его тамбура вспыхнул уже рассветный утренний сумрак — а затем прошёл толчок: вагон, сравнявшись по скорости со встречным поездом, подсоединился, чтобы продолжать путь в его составе. И только тут Кламонтов, сорвавшись с места, бросился в коридор, к расписанию.

«Да, так и есть. Поезд № 57/58 Хелм — Киев… — прочёл он. — Участок пути Голобы — Луцк. Значит, пока — дальше с этим поездом, а потом будет видно…»


И только тут он со всей остротой вдруг ощутил себя — будто на борту подводной лодки или орбитальной станции. Ведь пусть за окном была привычная на вид реальность — это только казалось, на самом деле уже вагон так просто не выпустил бы его туда. Надо было лечь на вторую полку в купе и материализовать свой образ, соответствующий той реальности — а это наверняка можно было лишь при наличии серьёзного повода. Ведь там снаружи был 1990 год — когда его, Хельмута Кламонтова, в том поезде не было, и внезапное появление там могло повлечь парадокс…

И всё же ещё не до конца верилось, что это — на самом деле. Скорее — ощущался будто клубок из обрывков нитей — и каждая была нитью судьбы: самого, Кламонтова, его страны, народа… Клубок, в который спуталось когда-то такое ясное и прямое, как стрела, будущее. И он стоял в коридоре вагона с тускло светящимся расписанием — и не мог поверить, что всё это наяву…

«Да… А остальные? — словно электрическим разрядом оборвала это состояние внезапная мысль. — Ведь если всё — правда, и они должны быть здесь!»


Осторожно, еще с недоверием и опасением Кламонтов заглянул в ближайшее купе — и вздрогнул. Хотя почему — ведь там на первой, обычной, спальной полке и лежал Мерционов. И, явно только что проснувшись — повернулся и полусонно посмотрел, узнав его. (Ну да, они же на химическом факультете встречались наяву….)

— Что ж, Хельмут, вот мы и здесь. И — всё оказалось правдой. И — так и есть, как поняли… Кому — выкричаться, свести счёты, а у кого — ломается судьба, на которую замкнуто столько, что представить страшно — если рухнет… А это — ещё и его личная судьба. И просто вынужден спасать целую эпоху в истории мира — чтобы этим спасти и себя. Вот как — на самом деле… И только я не понял — какой год там, снаружи…

— 1990-й, — ответил Кламонтов, присаживаясь в коридоре напротив купе Мерционова. — Хотя, знаешь, до их пор поверить трудно…

— Ну, я пока ещё посплю, — сказал Мерционов. — Очень хочется спать. Наверно, предстоит такое, что сперва надо хорошо выспаться. Или даже — во сне придёт уже какая-то информация…

— Да, наверно, — согласился Кламонтов. — Правда, мне — наоборот, спать не хочется. Выспался уже, что ли…

С этими словами он встал, прошёл по коридору, мельком взглянув в другие купе — и, увидев ещё спавших Селиверстова, Тубанова и Ареева, убедившись, что они тоже здесь, вернулся к своему купе, но входить не стал, а сел в коридоре у окна. Думать пока ни о чём не хотелось — просто смотреть в окно, понемногу отходя от потрясения. Тем более, вид из окна поезда всегда успокаивал его…


А вагон — теперь, в составе поезда Хелм — Киев, ехал уже обратно. Густая пелена облаков не давала даже приблизительно определить направление восхода. Редкие капли растекались по окну почти горизонтальными полосами. Унылые пустые поля и голые кроны деревьев — как видел Кламонтов прежним, острым зрением и через окно купе — тянулись едва ли не до горизонта по обе стороны. И — ни каких-то машин, ни самих дорог… Хотя — всё так же тускло светившееся расписание как будто не изменилось…

Неужели — 1990 год? А мог быть — вовсе любой от 1874-го до1992-го? И только в недавно такой близкий апрель 1993-го он пока не мог попасть — ведь взят сюда из последнего дня марта того года, который ещё привычно воспринимал как нынешний. И — который должен снова стать для них всех нынешним через один или несколько годичных циклов… А вот каким, что несущим с собой — это уж смотря, как они справятся со своей миссией. Средоточием которой становился теперь этот вагон — как фрагмент, осколок, остров одной реальности в другой… Во что ещё верилось с трудом — но уже страшно становилось от мысли, что снаружи действительно могло быть чужое, незнакомое прошлое — ведущее в ещё более незнакомое и страшное будущее. Если только они — избранные — не сумеют защитить то действительно космическое будущее земного человечества, которое знали, на которое надеялись…

Но уже, словно заря, вставала и уверенность: нет, не подведут, справятся, сделают всё как надо. Ведь они понимают, что такое ответственность за судьбы мира — и каким должно быть будущее. И избраны — не зря…

А вагон ехал и ехал дальше — и за окном всё тянулись чёрные пустые поля. Застывшие, притихшие — будто в ожидании чего-то…

Загрузка...