Москва необетованная

Эпизод 5 Вениамин Передреев

Кондуктор Передреев стоял на табуретке и тщательно намыливал веревку. Засиженная мухами люстра была заблаговременно снята с крюка и определена на продавленное кресло. Убедившись, что веревка намылена хорошо и петля затягивается превосходно, Передреев прикрепил второй конец к крюку и подергал, проверяя на прочность. «Вот и всё, – печально подумал кондуктор, глядя на раскачивающуюся у его носа петлю с розовым мыльным орнаментом, – вот так и оборвется моя жизнь, не дотянувши до положенного срока…» Вениамин решил, что напоследок не мешает выпить водочки, а то когда еще случай представится. Он осторожно слез с табуретки, бросил взгляд на петлю и побрел в кухню.

Огромный рыжий, вечно голодный кот Чубайс сидел на подоконнике, осоловело таращась в окно. Вениамин подумал, что кота, каким бы он паскудным ни был от самого своего рождения, покормить напоследок все-таки нужно. Вениамин извлек из холодильника банку бычков в известном соусе, и у котяры мигом пробудился интерес к хозяину.

– Уа-а-а-а! – взвыл кот, тяжело прыгая на стол.

Передреев поднял по привычке руку, чтобы смахнуть домашнего питомца на пол, но передумал, ведь Чубайс был единственным существом, делившим с Вениамином последние часы жизни. Вениамин открыл банку и поставил ее перед котом. Издавая утробное рычание, Чубайс набросился на бычков, а Передреев открыл купленную специально в честь самоубийства хорошую водку и налил полный стакан.

– Эх, Чубайсик, – сказал Передреев, смахивая скупую слезу, – вот так-то всё и бывает.

Так как кондуктор вешался впервые, он не знал, какие именно слова следует произносить в подобной ситуации, поэтому молча выпил полстакана. Закусив сухим соленым огурцом, давно скончавшимся в тарелке, Вениамин глубоко вздохнул и в его душе всколыхнулось щемящее, непреодолимое желание хоть с кем-нибудь, кроме кота разделить остаток своей жизни. Поговорить с кем-то, сказать какой-то живой душе, что есть такой человек Вениамин Передреев и что скоро его не станет на этом свете. На глаза Вениамина навернулись слезы. Открыв балкон, он вышел к людям. С третьего этажа виднелась узкая полоска тротуара и вечно шумящая дорога с двусторонним движением. С правой стороны присоседилась автобусная остановка и две круглосуточных палатки, вокруг которых днем и ночью роились пьяницы всех видов и мастей.

Передреев стоял на балконе до тех пор, пока не замерз, но так и не придумал, где раздобыть живого человека, способного выслушать, понять, а может и отговорить его, Вениамина, от этого страшного, но неизбежного шага. А ведь Передрееву действительно было необходимо, чтобы его отговорили, иначе придется вешаться, отступать некуда. К палаткам и алкашам Вениамину идти не хотелось, в этот час с ним рядом должен находиться достойный человек, способный выслушать и подумать о чем-то более возвышенном, чем как бы поудачнее слупить с Вениамина четвертак на бутылку.

В невысказанной тоске смотрел кондуктор, как Чубайс дожирает бычков, и рука его сама собой потянулась к бутылке. Нет, не из-за того решил повеситься Передреев, что жена забрала дочку и ушла в неизвестном направлении. Не потому, что окончательно рехнулся и выбросился из окна в приступе белой горячки единственный друг. И даже не оттого, что на работе всё чаще намекали на «по собственному»… А потому что однажды утром Вениамин проснулся со странным, пронзительным и тревожным чувством осознания себя единицей мира, никчемной песчинкой под огромными колесами Бытия. И так сильно, так невыносимо было это незнакомое ранее чувство, так неизведанно и огромно оказалось оно, что Передреев не пил четыре дня, размышляя над своим открытием. Не понял Вениамин, что проснулся он в то утро философом и мыслителем. Мучился от собственной никчемности в этом мире и, в конце концов, пришел к единственному правильному, по его мнению, решению – куску розового цветочного мыла и толстой веревке.

– Такие вот дела, Чубайс, – сказал Вениамин, залпом опрокидывая стакан. Потянувшись к последнему огурцу, Вениамин случайно бросил взгляд на кота. Чубайс, закончив свою трапезу, сидел на столе, смотрел на хозяина горящими глазами-щелками и скалил острые зубешки в узенькой человеческой улыбочке.

– О-ох… – выдохнул Передреев, схватился за сердце и тяжело сел мимо табуретки.

В дверь позвонили.