Инквизитор. Мощи святого Леопольда

Глава 8

Пруфф повёл своих людей в город, они уходили в хорошем настроении. А вот Волков не сказать, что был весел, он скептически смотрел им вслед. Видя это, Роха произнёс:

– Ты сам просил их привести.

– Я ничего и не говорю, – отвечал кавалер.

– Мог бы выгнать их к чертям.

Волков промолчал.

– Добренький ты стал, – продолжал Роха.

– Ты говорил, что Пруфф дурак, не такой он уж и дурак оказался.

– Не волнуйся, он себя ещё покажет, – заверил Скарафаджо. – Да где эти чёртовы Хилли и Вилли?

– Кто? – не понял кавалер.

– Да эти два вчерашних сопляка, одного из них зовут Хельмут, другого Вильгельм, а, вон они плетутся, ладно, пойду, научу их пользоваться мушкетом. Может, успеют выстрелить хоть раз, прежде чем их прикончат.

Кавалер увидал, как из городских ворот вышли два мальчишки, тащивших мушкет, завёрнутый в тряпку и какое-то ведро. Дожидаться их Волков не стал, поехал в город, при встрече с мальчишками кивнул им в ответ на их низкие поклоны.

Кавалер был невесел. Нет, не таким видел он свой отряд, не таким. Да винить тут было некого. Кроме себя самого да жадного епископа, который выделил на всё так мало денег.

Агнес вошла в покои, где полураздетая Брунхильда подшивала подол исподней батистовой рубахи и напевала при этом. Агнес встала рядом, всем своим видом показывая раздражение. Хильда не могла не заметить этого, а заметив, спросила с вызовом:

– Чего?

– Господин нас с собой брать не хочет, без нас поедет, – сказала Агнес.

– Ой, да нехай катится, – с заметным разрежением отвечала Брунхильда. – Хоть отдохну от него. А то одни запреты, я ему жена, что ли? Денег оставит-то нам?

– Он едет в чумной город, он там сгинет, – зло сказала Агнес.

– Да откуда ты знаешь? – язвительно спросила красавица девочку.

– Знаю.

– В шаре своём видела?

– Видела.

– Так скажи ему.

– Говорила – не слушает! – заорала Агнес. – Упрямый он.

– Что ты орёшь-то? – разозлилась Хильда и, откинув шитьё, вскочила. – Чего разоралась, дура блаженная?

– Я не блаженная! – злилась девочка. – Это ты шалава трактирная.

– Да хоть и так, – Хильда встала руки в боки, и с улыбочкой, – зато не косоглазая.

– Зато беззубая, – заорала Агнес.

И едва не получила пощёчину, Брунхильда сдержалась. Пошла села на кровать, взялась за шитьё. Агнес села рядом и начала:

– Он там сгинет.

– Да и ладно, – холодно сказала красавица.

– Мне‑то не ври, – Агнес смотрела на неё пристально, – знаю я, что ты его всё время ждёшь.

– А чего мне его ждать, он мне не ровня. И раньше был не ровня, а теперь и подавно, – девушка начала шить, да уже не шилось ей, – ему и раньше дочки баронов грезились, а теперь и вовсе принцесс подавай.

– Хильда, – Агнес притронулась к руке красавицы, – сгинет он там без нас. Куда пойдешь, когда одна останешься?

– А что делать-то? Ты скажи. Упросить его?

– Не упросим мы его, не возьмёт он нас в чумной город. Мы сами поедем, следом за ним.

– Сами? Да на чём же?

– На пекаре твоём, – зло сказала девочка. – Он от тебя совсем сомлел, – говорила она с едва скрываемой завистью, Агнес тоже становилась взрослой, – телегу с лошадью наймём, а пекарь твой с нами поедет. Поговори с ним, поедет, сможет?

– Поманю, так пешком побежит, – надменно сказала Брунхильда и, отбросив шитьё, стала расчёсывать волосы. – Сегодня придёт и поговорю.

Агнес согласно кивала:

– Пообещай ему, что давать ему будешь всю дорогу, что с нами будет.

– Да уж не учила бы ты меня, – высокомерно заявила красавица.

– Нет, ты ему пообещай, – настояла Агнес, – а то не согласится.

– Ладно, ладно, – сказала Хильда, лишь бы девочка отстала.

А та сидела рядом, смотрела, как красавица расчёсывает волосы. Явно она не закончила разговор.

– Ну чего ещё-то? – спросила Брунхильда, подвязав свои роскошные волосы лентой.

– Надо будет взять у господина стекло, – твёрдо сказала Агнес.

– Так я и знала, а говоришь, что ты не блаженная, а ты блаженная, только и думаешь, как в шар пялиться. А потом будешь валяться день с ночью. А глаза твои косые будет ломить… Вот не плачься мне потом.

– Да дура ты, я для дела. Только чтобы знать, что с господином случится. И с нами. И с тобой.

Брунхильда молчала. Потом сказала:

– Ну так иди да возьми, он целыми днями шастает где-то. В покоях его никого. Чего проще-то.

– Боюсь я, – сказал девочка, – вдруг поймает или прознает как. Накажет или выгонит.

– А меня не накажет?

– Да кто из мужиков тебя‑то накажет? У них для тебя только одно наказание – ляжки тебе раздвинуть. О том только и мечтают, – говорила Агнес.

Брунхильде польстили эти слова, она помолчала для важности и потом сказала:

– Ладно, возьму для тебя шар.

– И с пекарем поговори, – не забыла Агнес.

– Поговорю, – сказала красавица, скинула рубаху из полотна, стала надевать батистовую, потом глянула на девочку, – а что ж ты свой батист не носишь?

– А мне и не перед кем, – отвечала девочка.

Всё завертелось, дела пошли, деньги улетали с неимоверной быстротой. Несмотря на свою прижимистость, Волков не жалел их.

Отряд получился немалый, пришлось докупить пару телег и четыре мерина, только после этого он смог взять всё, что считал нужным. Бочки с уксусом и сарацинской водой, провиант для людей, фураж для лошадей, дешёвые рабочие перчатки и рукавицы, которые монах с попом скупили аж сорок пар. Он тратил свои деньги, хотя не получил ещё письмо от епископа, который бы благословил лишние траты и обещал бы их возместить. Даже если бы епископ не возместил их, кавалер не расстроился бы сильно. Он был уверен, что в случае успеха он вытрясет из епископа деньги. А в случае неуспеха… Он всё время думал о неуспехе. Эта мысль приходила к нему с пробуждением, изводила весь день и не покидала, пока он не засыпал. Он всё время вспоминал солдата из отряда корпорала Литбарски и его слова о чуме. Тот солдат был прав.

С чумой Волков был знаком немного, во время южных войн, она быстро прошла мимо него на север, выжгла, засыпала трупами один портовый город и ушла. Его рота вошла в тот городок, чтобы в порту принять с корабля ядра, и порох, и картечь, которые были нужны для осады. Город был тих и пустынен, и даже солнце и весна не избавляли солдат, шедших по нему, от гнетущего ощущения смерти. И это ощущение начиналось с запаха. Неистребимый, не выдуваемый весенним ветром запах мертвечины, старой падали, что клубился вокруг чёрных пятен на мостовой и чёрных луж, над которыми роились мухи. Молодой солдат Ярослав Волков уже давно знал этот запах, так воняли рвы у крепостей, переживших штурм, или большие поля под солнцем, где недавно ещё насмерть рубились люди. Но под крепости и на поля сражений нобили сгоняли мужичьё, чтобы похоронить мёртвых. Непримиримые враги даже устраивали перемирия для этого, а тут никто мёртвых не хоронил, они и в домах, и на улицах лежали неделями, превращаясь на солнце в чёрные зловонные лужи со скелетами, в которых пировали тысячи разнообразных червей.

И тут солдаты увидали того, кто убирал мертвецов в этом городе. На одной из улочек, что пересекала главную дорогу, стоял приземистый человек. Был он в кожаном переднике до земли и с лицом, замотанном тряпкой до глаз. Он глядел на солдат, а его руки в огромных рукавицах сжимали палку в восемь локтей с большим крюком на конце. А перед ним, на мостовой, лежал труп. Это был измождённый мужчина в грязной, с чёрными пятнами, одежде. Сам он был худ, но его багровая с буграми и кровоточинами шея была толщиной с ляжку крепкого мужа. Шире его головы.

И тут вдруг «труп» попытался согнуть ногу в колене. Пошевелил рукой. Мужик с крюком это заметил, он ткнул беднягу торцом своего орудия, для острастки, а потом зацепил его крюком под мышку, и поволок прочь, прилагая усилие, ещё живого, по мостовой. Уже к вечеру рота молодого солдата покинула этот город, сопровождая сорок шесть подвод с пушечным припасом.

По молодости Волков почти забыл эту картину, а теперь вспоминал и вспоминал. Теперь он понимал, что от чумы нельзя отбиться и договориться с ней нельзя, и в плен сдаться тоже. От чумы можно было только бежать, а вот бежать от неё он как раз и не собирался. Он собирался идти в неё. И вести в неё людей.

За всю свою жизнь Волков не видел, чтобы кто‑то умел так быстро писать и считать, как это делал писарь дома Ренальди и Кальяри. Этот молодой человек, под присмотром убелённого сединами мужа, сидевшего за его спиной в высоком кресле, обложенного множеством подушек, просто творил чудеса. Седой муж внимательно глядел не на своего писаря, а на Волкова. Кавалер чувствовал, что этот человек его изучает.

А погода была отличной, и всё действие проходило в райском саду, который окружала высокая стена. Ещё на въезде кавалер понял, куда приехал. Кто мог позволить себе огромный дом в центре города, в двух шагах от городской ратуши и ста шагах от дворца архиепископа, да ещё с садом, да ещё с небольшим фонтаном? Только старый и большой банк, каким и был дом Ренальди и Кальяри.

Список получателей – людей капитана Пруффа – был составлен за минуты, деньги были приняты и пересчитаны, расписка была передана капитану, и тот удовлетворённо спрятал её у себя под камзолом.

– Спасибо, – сказал кавалер, когда капитан ушёл. Сам он уходить не собирался.

– Комиссия с вашего дела составит всего шестьдесят крейцеров, – сказал молодой человек.

Волоков достал деньги, он уже не считал расходов.

И, чуть подумав, достал и вексель от дома Рицци на сто талеров и протянул его юноше:

– Примете ли вы такой вексель?

Писарь взял вексель, прочитал его и, встав, передал его седому мужу. Что‑то стал шептать ему. Тот понимающе кивнул и заговорил:

– Дом Рицци мы хорошо знаем и принимаем все его обязательства, на любые суммы. Но в этом векселе стоит имя Яро Фолькоф, а сегодняшние бумаги вы подписывали именем Иероним Фолькоф.

– Имя Иероним дано мне монахами при акколаде и посвящении в рыцари Божьи, – Волков достал бумагу, протянул её седому мужу, – здесь всё написано.

Тот прочитал бумагу и, кивая, продолжил:

– Могу только вас поздравить, тем не менее, нам нужно будет сделать запрос в дом Рицци с почтовой оказией. Это займёт неделю, не больше. К сожалению, по‑другому нельзя. Рицци должен ратифицировать вексель и ваше новое имя. Вы должны понять, ваше имя и имя на векселе не совпадают. Но ждать придётся всего неделю.

– Через неделю меня здесь не будет, – сказал кавалер.

– Тогда, – он протянул Волкову бумагу, – вам лучше обратиться к самому Рицци.

Волков бумагу не взял:

– Проверяйте, если я через месяц вернусь, заберу деньги.

– А если нет? – седой муж смотрел на него пристально, видимо, он всё ещё изучал Волкова.

– По пять талеров из этих денег…

– Пиши, – приказал седой муж писарю, тот стал записывать.

– Агнес и Брунхильде, что живут сейчас в трактире «Три висельника».

– Есть ли у них фамилии? – спросил писарь.

– Нет, пиши Рютте обеим.

– Они сёстры?

– Нет, из одной деревни.

– Хорошо, – сказал седой муж, – а что делать с остальными деньгами?

– Остальные передать Марте Фолькоф из Руусдорфа, матери моей. Сможете найти?

– Сможем, но если в нашем городе мы бы передали деньги без комиссии, то дело в Руусдорфе будет для нас затратно. Люди, дороги, корреспонденция, прочие траты.

– Пусть. Если не будет матери моей в живых, передать деньги сёстрам моим Марте и Герде, урождённым Фолькоф.

– Хорошо, мы всё сделаем, – сказал муж, убелённый сединами, и с трудом вылез из кресла, – простите моё любопытство, неужели вы и вправду собираетесь идти в чумной город?

– Да, – коротко отвечал кавалер.

– Я Фабио Кальяри, партнёр этого дома, восхищаюсь вашей храбростью, и у меня к вам дело, – он взял Волкова под локоть и повёл по саду. – Расскажите мне о себе, уважьте просьбу старика.

– Что вы хотите знать?

– Хотел бы знать всё, но это займёт много времени, расскажите, что вы хотели сделать, покупая землю в городе. Дом там вряд ли будет удобен.

– Вы знаете про землю?

– Это моё ремесло, невежды думают, что банковское дело – это деньги, а на самом деле банковское дело – это знания и выстраивание связей. И знания тут главные. Все сделки с землёй в нашем герцогстве, и тем более в городе, привлекают наше внимание.

– Значит, вы и обо мне разузнали?

– Разузнали, разумеется, но мне бы хотелось послушать и ваш рассказ.

– Мне скрывать нечего, и ничего нового вы от меня обо мне не услышите, кроме того, что слышали. Я на войне с четырнадцати лет, то есть почти двадцать лет в солдатах. Долго воевал в южных войнах, ну и с еретиками тоже, потом пошёл на службу в гвардию герцога да Приньи, там воевал на севере только с еретиками. Избран корпоралом роты, был правофланговым, на последнем годе службы герцог оказал мне милость, я был зачислен в охрану его штандарта и был глашатаем его приказов. По ранению покинул гвардию, служил одному барону в земле Ребенрее. Был замечен епископом Вильбурга, он послал меня сюда, архиепископ произвёл меня в рыцари Божьи. Всё. Если у вас есть ко мне дело – говорите.

– Думаете, что у меня к вам дело? – улыбался Фабио Кальяри.

– И оно, как я понимаю, конфиденциальное, – произнёс кавалер.

– Да, у меня к вам есть дело. И, как и все дела, которые затрагивают дома, подобные нам, оно конфиденциально, – произнёс Кальяри. – Я должен был узнать о вас больше. Я хочу убедиться, что никто никогда не узнает о том, о чём я вас буду просить.

– Я должен написать расписку? – усмехнулся Волков. – У вас, богатых господ, расписки заменяют слова.

– У нас – да, так и есть, но у вас, у рыцарей, ведь всё по-другому, и поэтому мне будет достаточно вашего слова.

– Разговор идёт о преступлении? – спросил рыцарь.

– Разговор идёт о преступлении, – отвечал банкир, кивая головой и улыбаясь.

– Я рыцарь Божий, не к лицу мне порочить себя разбоем или кровью.

– Никакой крови, никакого разбоя, я бы вам такого и не предложил бы. Мне нужно, чтобы вы сожгли один дом в Фёренбурге. Всего один дом.

– Дом?

– Да, большой и красивый дом.

– Может, его лучше обыскать? Может, там что-то вам нужно?

– Нет, ничего вы там не найдёте ценного, хозяева вывезли всё, когда пришёл мор. Кроме архивов. Архивы большие, вывезти их не удалось. Архивы должны сгореть, знаете, что это?

– Бумаги.

– Бумаги. Бумаги, которых не должно быть. Пусть они сгорят.

Рыцарь молчал, ждал, пока банкир скажет главное. И тот сказал:

– Двадцать гульденов еретиков, или двадцать шесть эгемских крон, или двадцать два цехина. Любое золото, какое пожелаете.

– Надеюсь, это не церковь. Такой же банк, как и ваш?

– Хуже, это дом Хаима, Хаимы безбожники. Жгите спокойно. Он в самом северном конце города, недалеко от северных ворот, рядом с их вместилищем безбожия, с синагогой. Синагога справа от дома, похожа не на храм, а на склад. На воротах дома роза. Розы прекрасной работы, прекрасны, вы их узнаете сразу. Это герб Хаимов. Вы не ошибётесь.

Кальяри замолчал, ждал решения рыцаря.

– Сжечь банк ростовщиков‑безбожников дело богоугодное, – сказал рыцарь, чуть подумав. – Я возьмусь за такое дело, – он помолчал и продолжил, – а не найдётся ли у вас старой имперской марки? Если есть, то дайте мне её, как аванс. Такая марка пару раз спасала меня.

– Да пребудет с вами Господь, – сказал банкир. – А марку получите у моего писаря, и не как аванс, а как подарок. Пусть она принесёт вам удачу.

Это была щедрость, банкир искал расположения рыцаря. Золото всегда нуждается в железе. Они поклонились друг другу.

Когда они выехали из дома Ренальди и Кальяри, у Волкова заметно улучшилось настроение, а у Ёгана за пазухой лежала большая и тяжёлая, чёрная от старости имперская марка, отчеканенная ещё в прошлом веке. И он поехал искать кузнеца, чтобы сделать то, что делал им умелый кузнец из деревни Рютте. Почему-то кавалеру казалось, что это может пригодиться ему в будущем деле.

Тот огромный котёл, что купил Виченцо Пилески для выварки селитры, пришёлся кстати. Его вывезли за ворота города, поставили у большого ручья, налили его почти доверху водой и стали её греть.

Всем этим руководил молодой монах Ипполит, более зрелый монах отец Семион выступал его помощником. Люди капитана Пруффа сначала не знали, что затеяли монахи, и шутили, но когда монахи предложили им снять всю одежду, кинуть её в котёл и поварить как следует, солдаты заупрямились. Но к тому времени к этому месту приехал сам кавалер и всё объяснил:

– Делайте, что велят монахи, то не блажь, а совет умного мужа, учёного! Коли хотите, чтобы язва вас миновала, делайте, что велено. Сказано варить одежду – варите, скажут монахи бриться наголо – брейтесь, мыться – мойтесь, на вас ни одной вши, ни одной гниды быть не должно. А кто откажется, того вычеркну из похода, я не допущу, чтобы из‑за одного все от язвы сгинули.

Теперь перечить никто не осмелился, солдаты раздевались догола, кидали одежду в огромный чан, сами же раздобыли где-то щёлок, шли к ручью мыться.

А кавалер заказал у трактирщика свинины, пива, хлебов хороших. Всё это приехало с ним. Кашевар Пруффа затеял огонь, стал варить бобы в солдатском котле, жарить мясо на углях. Бочка с пивом была огромной. На пять вёдер. Солдаты видели всё это, радовались. А Вшивый Карл, стоя у ручья голый, перемазанный щёлоком и глиной, с пучком травы в руке, кричал громко:

– Господин рыцарь, никак завтра выходим, раз сегодня нам такое угощение готовите?

– Ты, Вшивый Карл, сделай так, чтобы все твои вши остались на берегу этого ручья, – отвечал кавалер, – а ты без них пошёл, а когда нужно будет выходить – ты узнаешь.

Солдаты посмеялись, а капитан Пруфф был серьезен, он подошёл к Волкову и спросил тихо:

– Так что, завтра выходим?

– Да, – отвечал кавалер, – до зари будьте со всеми у «Трёх висельников», погрузимся и пойдём, чтобы к рассвету быть у ворот.

– Виват! – капитан отсалютовал пивной кружкой.

– Виват! – отвечал ему рыцарь. – Пруфф, а почему вы не проварили свою одежду?

– Потому что нет у меня никаких вшей, – чуть раздражённо отвечал капитан. Ему явно было не по вкусу, что кавалер ставит его, капитана, на одну доску с солдатнёй.

– Ну, тогда виват, – ещё раз поднял свою кружку Волков.

На кровати лежали два сюрко в цветах лазури и серебра, в его цветах, Ёган съездил к художнику забрал, пока он был за городом. И рядом, тут же на кровати, лежали болты с серебряными наконечниками и главная вещь. Его штандарт. Это был небольшой штандарт, большой ему был не нужен, но удивительно красивый. Он уселся на кровать, взял его в руки, стал рассматривать герб. Пришла Брунхильда.

– Звали, господин? – спросила она без обычного вызова.

– Утром ухожу, – просто сказал Волков.

Он думал, что она опять начнёт канючить, что-то просить, выторговывать, злиться и причитать. Но девушка ничего не сказала, стала снимать с себя платье, и рубаху скинула, села на кровать рядом с ним голая, обворожительно красивая, и, поглядев на его штандарт, произнесла:

– Красота какая, синенький цвет такой яркий, и белый тоже.

– Они называются лазурь и серебро.

– А у птички глаз какой алый! Страшная птица у вас.

– Глаз называется рубиновый.

– Рубиновый, – повторила она. – Как будто глядит на меня.

– Я оставил вам деньги, если не вернусь, через месяц пойдёте в банк Ренальди и Кальяри. Вам с Агнес дадут по пять монет.

– Хорошо, – просто сказала красавица.

И больше ничего.

Её поведение всё больше удивляло кавалера.

Он смотрел на неё и не узнавал, до тех пор пока рука сама не потянулась к её груди. Грудь была тяжёлая и твёрдая как камень, только тёплый камень. Так он и держал её грудь, словно взвешивал.

– А за месяц я за вашу комнату заплатил, и за конюшню заплатил, двух коней дорогих брать с собой не буду. Если не вернусь – продадите. Они пятьдесят талеров стоят.

Он замолчал, ожидая слов благодарности, а она смотрела на него и молчала, а потом скинула штандарт, что лежал на его коленях, на пол, обхватила его шею руками, притянула и поцеловала в губы так, как никогда его ещё не целовала. Нежно. И не выпускала долго.

Была уже ночь, в трактире никого не было, Волков сидел один, да ещё трактирщик сидел за соседним столом – маялся. Про себя проклинал постояльца. Проклинал да не уходил, жадность не позволила бы ему лечь, пока постоялец пьёт его самое дорогое вино. А постоялец вторую бутылку пил. Сидел один и пил. Он не мог понять, почему девица так спокойно воспринимала его отъезд. Словно ей было всё равно, словно он ехал в соседнюю деревню купить корову. Видно, она нашла кого, может, это пекарь. А может, ещё кто. Гадать кавалер не хотел. Ему было не до того, ведь помимо странного поведения девицы, ему нужно было завтра вести людей в город, съедаемый моровой язвой. И как только он об этом вспоминал, тут же на ум ему приходили слова Агнес.

– Сгинете вы там, – повторил он невесело вслух слова девочки в который раз.

И эти пророчества его совсем не удивляли. Он допил вторую бутылку, он был уже пьян. Скоро нужно было уже вставать. Скоро солдаты его должны были прийти и начать грузить подводы, запрягать лошадей, завтракать плотно в дорогу. А он ещё не ложился. Он встал и пошёл в свои покои, где в тёплой кровати спала красивая молодая женщина. И трактирщик пошёл, не понимая до конца, рад он, что можно лечь спать, или не рад, что больше не сможет продать сегодня такого дорогого вина.