Морская Дама

Глава VII Кризис

Кризис разразился примерно через неделю — я говорю «примерно» из-за того, что Мелвил постоянно путается в датах. Однако, насколько дело касается кризиса, Мелвил оказался на высоте, проявив живую заинтересованность, острую наблюдательность и сохранив в своей отменной памяти немало ярких впечатлений. Во всяком случае, по меньшей мере две фигуры вырисовываются здесь передо мной полнее и убедительнее, чем в любом другом эпизоде этой с таким трудом воссозданной истории. Он представляет мне Эделин такой, что я, кажется, готов в нее поверить, а Чаттериса куда больше похожим на самого себя, чем во всех остальных отрывочных сценах, которые я до сих пор вынужден был дополнять воображением, чтобы кое-как слепить их воедино. Не сомневаюсь, что читатель вместе со мной возблагодарит небо за все подобные кратковременные просветы в этой таинственной истории.

Мелвил был вызван в Сандгейт, чтобы принять участие в кризисе, телеграммой от миссис Бантинг, а первым, кто ознакомил его с ситуацией, был Фред Бантинг.

«ПРИЕЗЖАЙТЕ. НЕМЕДЛЕННО. ПРОШУ ВАС», — говорилось в телеграфном послании миссис Бантинг. Мой троюродный брат успел на утренний поезд и прибыл в Сандгейт перед полуднем.

Миссис Бантинг, как ему сказали, была наверху с мисс Глендауэр и очень просила его дождаться, пока она не сможет оставить свою подопечную.

— Что, мисс Глендауэр заболела? — спросил Мелвил.

— Нет, сэр, ничуть, — ответила горничная и умолкла, очевидно ожидая следующего вопроса.

— А где все остальные? — спросил он как будто между прочим.

— Три молодые леди, что помоложе, уехали в Хайд, — сообщила горничная, подчеркнуто умолчав о Морской Даме. Мелвил терпеть не может расспрашивать о важных делах прислугу, поэтому о мисс Уотерс он не спросил. Обычно все здесь проводили время в гостиной, и то, что она так обезлюдела, полностью соответствовало ощущению кризиса, созданному телеграммой. Горничная, подождав еще мгновение, удалилась.

Некоторое время Мелвил постоял в гостиной, потом вышел на веранду и заметил приближающуюся фигуру в богатом уборе. Это был Фред Бантинг, который воспользовался всеобщим бегством, чтобы отправиться купаться прямо из дома. На нем была белая широкополая полотняная шляпа, он был закутан в полосатое одеяло, а из угла рта у него свисала такая вызывающе мужественная трубка, какую никогда не решился бы курить ни один вполне взрослый мужчина.

— Привет! — сказал он. — Это мать за вами послала?

Мелвил признался, что его догадка правильна.

— Тут все вверх дном, — сказал Фред и вынул трубку изо рта, продемонстрировав таким образом желание вступить в разговор.

— А где мисс Уотерс?

— Отбыла.

— Обратно?

— Что вы, нет! И не подумала. Переехала в отель Ламмиджа. Со своей горничной. Заняла там люкс.

— Но почему…

— Мать с ней поругалась.

— Из-за чего?

— Из-за Гарри.

Мой троюродный брат посмотрел на него с удивлением.

— Тут все и началось, — сказал Фред.

— Что началось?

— Скандал. Эдди говорит, Гарри в нее втюрился.

— В мисс Уотерс?

— А в кого же еще? Совсем рехнулся. Махнул рукой на свою избирательную кампанию, на все. Окончательно потерял голову. Эделин он ничего не говорил, но она начала догадываться. Задавать вопросы. На следующий день он отбыл. В Лондон. Она написала ему и спросила, в чем дело. Три дня он молчал. Потом… Написал ей.

Все это Фред сопровождал поднятием бровей, поджиманием губ и многозначительными кивками.

— Как вам это нравится? — спросил он и добавил в виде объяснения:

— Письмо ей написал.

— Неужели он написал ей про мисс Уотерс?

— Не знаю, про что он написал. Не думаю, чтобы там шла речь о ней, но, должно быть, высказался он ясно. Я знаю только одно — целых два дня весь дом был как резинка, если ее натянуть туже, чем надо, и все были как в узел завязаны, — а потом резинка лопнула. Все это время Эдди писала ему письмо за письмом и тут же их рвала, и никто ничего не мог понять. Все ходили как в воду опущенные, кроме мисс Уотерс. Она была мила и румяна, как всегда. В конце концов мать начала задавать вопросы, Эделин бросила писать и кое о чем намекнула матери, она в одно мгновение все поняла, и тут началось.

— А мисс Глендауэр не…

— Нет, это мать сделала. И прямо в лоб — она это умеет. Та отпираться не стала. Сказала, что ничего не могла с собой поделать и что имеет на него не меньше прав, чем Эделин. Я это сам слышал, — добавил Фред, не проявив ни малейших угрызений совести. — Ничего себе, а? А ведь они помолвлены. И мать все ей выложила. «Вы меня, — говорит, — очень обманули, мисс Уотерс, очень обманули». Я это тоже сам слышал.

— А потом?

— Попросила ее уехать. Сказала, что она отплатила нам злом за то, что мы ее приняли, когда ни один рыбак не стал бы на нее и смотреть.

— Так и сказала?

— Ну, в этом роде.

— И мисс Уотерс уехала?

— В шикарном кебе, горничная и вещи в другом, все как полагается. Настоящая дама… Я бы ни за что не поверил, если бы не видел своими глазами — хвост то есть.

— А мисс Глендауэр?

— Эдли? О, наслаждается вовсю. Спускается вниз и изображает этакую бледную, но героическую жертву, потом поднимается наверх и изображает разбитое сердце. Мне-то это прекрасно знакомо. У вас сестер не было. Знаете ли…

Фред тщательно отрепетированным движением вынул трубку изо рта и придвинулся поближе к Мелвилу.

— По-моему, им это даже нравится, — сообщил он доверительным полушепотом. — Понимаете, вся эта шумиха. Мэйбл тоже немногим лучше. И девчонки. Все наслаждаются этим, как могут. Послушать их, так можно подумать, что, кроме Чаттериса, мужчин на свете и нет больше. Да меня хоть палками по пяткам колоти, я бы так раскипятиться не смог. Веселенький дом, а? Прекрасные выдались каникулы, лучше не придумаешь.

— А где… главный герой? — спросил Мелвил немного мрачно. — В Лондоне?

— Бесславный он герой, а не главный, — сказал Фред. — Живет здесь, в «Метрополе». Так и застрял там.

— Застрял?

— Ну да. Застрял, влопался.

Мой троюродный брат попытался выяснить какие-нибудь еще подробности.

— А как он к этому относится?

— Сидит в луже, — произнес Фред с ударением. — Никак не ожидал такого скандала. Когда он написал, что эти выборы его нисколько не интересуют, но что он надеется собраться с силами…

— Вы же говорили, что не знаете, о чем он писал.

— Ну, это-то я знаю, — ответил Фред. — Ему и в голову не приходило, что они сразу же сообразят — все дело тут в мисс Уотерс. Только женщины, знаете ли, ужасно хитрые. Это у них в крови. И чем все кончится…

— Но почему он остановился в «Метрополе»?

— Чтобы оставаться в центре событий, я полагаю, — ответил Фред.

— Как же он к этому относится?

— Говорит, что собирается повидаться с Эделин и все объяснить, только не делает этого… Все откладывает. А Эделин, насколько я знаю, говорит, что, если он не явится в самом скором времени, она лучше повесится, чем согласится его видеть, даже если из-за этого сердце у нее будет разбито и все такое. Вы же понимаете.

— Естественно, — отозвался Мелвил несколько неожиданно. — А он?

— Носа не кажет.

— А видится он… ну, с той, другой дамой?

— Неизвестно. Не можем же мы за ним следить. Но если и видится, то это ему не так уж просто устроить…

— ?

— Тут понаехало не меньше сотни всяких его родственников — как вороны на падаль. Никогда еще столько не видел. А еще говорят — он из хорошего старинного рода. Этот род уже разлагается от старости! Никогда еще не видел такого старинного рода. Тетки, главным образом.

— Тетки?

— Тетки. Прямо-таки все как одна. Откуда они пронюхали, не знаю. Словно стервятники. Разве что мать… В общем, все они тут. И все накинулись на него — влияют изо всех сил, грозят лишить наследства и все такое. Там есть одна старушка, она остановилась у Бейтса — леди Пойнтинг-Маллоу, немного на пугало похожа, а в остальном ничуть не хуже их всех, — так она уже два раза сюда приезжала. Кажется, Эделин ее малость разочаровала. Еще две тетки остановились у Уомпака — вы же знаете, какая публика останавливается у Уомпака. Такие натуральные тепличные цветочки, вылей на них лейку холодной воды, тут им обеим и крышка. А еще одна приехала с континента — короткая стрижка, короткие юбки, ужас просто, — эта живет в «Павильоне». И все так и вьются вокруг. «Где эта женщина? Дайте на нее взглянуть!» В общем, в этом роде.

— Вся сотня?

— Практически да. Те, что у Уомпака, послали за епископом, который был директором школы, где он учился…

— Не жалеют сил, да?

— Это точно.

— А он уже знает?…

— Что она русалка? Не думаю. Отец отправился, чтобы ему об этом сообщить. Конечно, он совсем запыхался и растерялся. А Чаттерис ему и говорить не дал. «Во всяком случае, ничего плохого я о ней слышать не желаю», — говорит. Отец утерся и ушел. Как вам это нравится?

— А тетки?

— До них понемногу доходит. Их главным образом волнует, что он собирается бросить Эделин, как бросил ту американку. А вся эта история с русалкой их, кажется, только пугает. Таким старикам нелегко свыкнуться с какой-то новой мыслью. Те, что у Уомпака, шокированы — но сгорают от любопытства. Они и на грош не верят, что она русалка, но хотят все об этом знать. А та, что в «Павильоне», просто сказала: «Чушь! Как она может дышать под водой? Скажите-ка мне, миссис Бантинг. Это просто какая-то особа, которую вы подобрали, не знаю уж как, но никакая не русалка». Все они, по-моему, ужасно настроены против матери за то, что она ее подобрала, только не могут без ее помощи привести в чувство Эдли. Ничего себе история, а?

— Я полагаю, тетки ему про это сообщат?

— Про что?

— Про хвост.

— Наверно.

— И что будет потом?

— Это один Бог знает. А может, и не сообщат.

Мой троюродный брат еще некоторое время стоял на веранде, погруженный в размышления.

— Занятная история, — сказал Фред Бантинг.

— Послушайте, — сказал Мелвил. — А что предстоит делать мне? Зачем меня сюда вызвали?

— Представления не имею. Чтобы веселее было, наверное. Всякий вносит свой вклад — как в рождественский пудинг.

— Но… — начал Мелвил.

— Я ходил купаться, — сказал Фред. — Меня никто не просил ничего делать, и я ничего не делал. Конечно, без меня хорошего пудинга не получится, но что поделаешь? На мой взгляд, можно сделать только одно…

— Может быть, это и есть то, что надо? Что же?

— Дать Чаттерису по физиономии.

— Не вижу, как это может помочь.

— Да нет, помочь-то это не поможет, — сказал Фред и добавил, словно подводя итог:

— Вот и все!

Потом, важно расправив складки своего одеяла и снова сунув в зубы огромную давно погасшую трубку, он пошел своей дорогой. Угол одеяла тащился за ним по полу. Некоторое время из холла доносилось шлепанье босых ног, которое стихло, когда он стал подниматься по устланной ковром лестнице.

— Фред! — позвал Мелвил, двинувшись в сторону двери: ему вдруг пришло в голову, что надо бы выяснить побольше подробностей.

Но Фреда уже не было видно.

Вместо Фреда появилась миссис Бантинг. На лице ее были заметны следы недавних переживаний.

— Это я дала вам телеграмму, — сказала она. — Мы в крайне трудном положении.

— Мисс Уотерс, насколько я понимаю…

— Она уехала.

Миссис Вантинг двинулась было к звонку, но остановилась.

— Обед подадут, как обычно, — сказала она — Вам надо подкрепиться.

Она направилась к нему, в отчаянии заламывая руки.

— Вы не можете себе представить, — сказала она. — Бедное дитя!

— Вы должны мне все рассказать, — сказал Мелвил.

— Просто не знаю, что делать. Куда мне кинуться. — Она подошла ближе и воскликнула:

— Что бы я ни делала, мистер Мелвил, я старалась, чтобы было как лучше! Я видела — что-то неладно. Я понимала, что меня обманули, и терпела, сколько могла. Но в конце концов я должна была высказаться.

С помощью наводящих вопросов и выжидательных пауз моему троюродному брату удалось выяснить кое-какие подробности.

— И все считают, что виновата я, — закончила она. — Все до единого.

— В таких делах все считают, что виноват тот, кто пытается хоть что-то сделать, — сказал Мелвил. — Не обращайте внимания.

— Постараюсь, — мужественно ответила она. — Вы же понимаете, мистер Мелвил…

Он слегка дотронулся до ее плеча.

— Да, — сказал он весьма внушительно, и я думаю, что миссис Бантинг сразу стало легче.

— Мы все надеемся на вас, — сказала она. — Не знаю, что бы я без вас делала.

— Правильно, — сказал Мелвил. — Как же обстоят дела? Что я должен предпринять?

— Отправиться к нему, — сказала миссис Бантинг, — и все уладить.

— Но представьте себе… — начал Мелвил с сомнением в голосе.

— Отправиться к ней. Заставить ее понять, что означало бы это для него и для всех нас.

Он попытался получить более определенные инструкции.

— Не создавайте лишних трудностей, — взмолилась миссис Бантинг. — Подумайте об этой несчастной девушке, что сейчас сидит наверху. Подумайте обо всех нас.

— Я думаю… — сказал Мелвил, думая о Чаттерисе и уныло глядя в окно. — Насколько я знаю, мистер Бантинг…

— Или вы, или никто, — перебила миссис Бантинг, не дав ему закончить фразу. — Фред слишком молод, а Рандолф… Он не дипломат. Он… он сразу начинает грубить.

— Неужели?! — воскликнул Мелвил.

— Видели бы вы его за границей. Часто… не раз мне приходилось вмешиваться. Нет, только вы. Вы так хорошо знакомы с Гарри. Он вам доверяет. Вы можете сказать ему… то, что никто другой не может.

— Да, кстати, ему известно?…

— Мы этого не знаем. Откуда мы можем знать? Мы знаем, что она вскружила ему голову, вот и все. Он там, в Фолкстоне, и она там, в Фолкстоне, и они, может быть, встречаются…

Мой троюродный брат задумался.

— Значит, вы пойдете? — спросила миссис Бантинг.

— Пойду, — сказал Мелвил. — Только не вижу, что я могу тут сделать.

И миссис Бантинг, сжимая его руку в обеих своих изящных пухлых ручках, сказала, что с самого начала не сомневалась в его готовности помочь и что до последнего вздоха будет благодарна ему за то, что он приехал сразу же, получив ее телеграмму, а потом добавила, в виде естественного продолжения сказанного, что он, наверное, проголодался и хочет обедать.

Без долгих разговоров приняв приглашение, он снова вернулся к делу.

— Вы не знаете, как он относится…

— Он написал только Эдли.

— Значит, не он был причиной всего этого кризиса?

— Нет, это Эдли. Он уехал, и что-то в его поведении заставило ее написать ему и спросить, в чем дело. Как только она получила его письмо, где говорилось, что он хочет немного отдохнуть от занятий политикой и что та жизнь, какой, по его мнению, требуют подобные занятия, его почему-то не привлекает, — она сразу поняла все.

— Все? Да, но что такое это «все»?

— Что та его завлекла.

— Мисс Уотерс?

— Да.

Мой троюродный брат погрузился в раздумье. Так вот что такое для них «все»!

— Хотел бы я знать, как он к этому относится, — сказал он наконец и последовал за миссис Бантинг обедать. В ходе трапезы, за которой они сидели наедине, с очевидностью выяснилось, каким облегчением для миссис Бантинг стало его согласие поговорить с Ваттерисом, что немало его обеспокоило. Она, по-видимому, сочла, что это снимает с нее изрядную часть ответственности, которую теперь принимает на себя Мелвил. Она вкратце изложила ему все доводы в свою защиту от тех обвинений, которые, несомненно, ей предъявлялись — и открыто, и намеками.

— Откуда я могла знать?! — воскликнула она и еще раз пересказала ему историю памятного появления Морской Дамы, добавив новые смягчающие ее вину обстоятельства. Эделин сама первой закричала: «Ее нужно спасти!» — миссис Бантинг это особо подчеркнула.

— И что еще мне оставалось делать? — спросила она.

Она говорила и говорила, а тем временем проблема, стоявшая перед моим троюродным братом, приобретала в его глазах все более серьезные размеры. Перед ним все отчетливее вырисовывалась сложность ситуации, в которой на него возлагались такие надежды. Прежде всего, было совершенно неясно, согласна ли мисс Глендауэр на возвращение своего возлюбленного без каких-либо условий; кроме того, он был уверен, что Морская Дама отнюдь не намерена отпустить его восвояси, раз уж ей удалось им завладеть. Здесь шла борьба стихий, а они вели дело так, словно это всего лишь частный случай. Ему становилось все очевиднее, что миссис Бантинг совершенно упускает из виду стихийное начало в Морской Даме, рассматривая эту историю исключительно как обычное проявление непостоянства, заурядную демонстрацию той ветрености, которая, пусть скрытая, но неискоренимая, живет в душе каждого мужчины, и что, по ее убеждению, ему достаточно будет нескольких тактичных упреков и легкого нажима, чтобы восстановить прежнюю гармонию.

Что же до Чаттериса… Мелвил покачал головой, отказываясь от предложенного ему сыра, и что-то рассеянно ответил миссис Бантинг.

— Она хочет поговорить с вами, — сказала миссис Бантинг, и Мелвил не без некоторого трепета поднялся наверх, на просторную лестничную площадку со стоявшими там стульями, чтобы избавить Эделин от необходимости спускаться вниз. Она вышла к нему в черно-фиолетовом платье с богатой отделкой, причесанная просто, но аккуратно. Лицо ее было бледно, покрасневшие глаза свидетельствовали о недавних слезах, но держалась она с каким-то внутренним достоинством, в отличие от ее обычной нарочитой манеры совершенно бессознательным.

Она вяло протянула ему руку и заговорила измученным голосом:

— Вы знаете… все?

— Ну, во всяком случае, в общих чертах.

— Почему он это со мной сделал?

Мелвил не ответил, но всем своим видом выразил глубокое сочувствие.

— Мне кажется, — сказала она, — что это не простая бесчувственность.

— Безусловно, — подтвердил Мелвил.

— Это какая-то загадочная фантазия, которой я не могу понять. Я думала… хотя бы его политическая карьера… могла бы заставить его…

Она покачала головой и некоторое время пристально смотрела на папоротник в горшке.

— Он писал вам? — спросил Мелвил.

— Три раза, — ответила она, поднимая глаза.

Мелвил не решился спросить о содержании этой переписки, но она избавила его от такой необходимости.

— Мне пришлось спросить его, — сказала она. — Он все от меня скрыл и не хотел говорить, мне пришлось его заставить.

— Не хотел говорить? — переспросил Мелвил. — О чем говорить?

— Что он чувствует к ней и что он чувствует ко мне.

— Но разве он…

— Кое-что он прояснил. Но все равно, даже сейчас… Нет, не понимаю.

Она медленно повернулась к Мелвилу и, не спуская глаз с его лица, заговорила:

— Знаете, мистер Мелвил, это было для меня страшным потрясением. Вероятно, до сих пор я его просто не знала как следует. Вероятно, я… я его идеализировала. Я думала, что он любит… хотя бы нашу работу. Он действительно любил нашу работу. Он в нее верил. Я убеждена, что он в нее верил.

— Он и сейчас верит, — сказал Мелвил.

— А потом… Но как он мог?

— Он… он человек с довольно сильным воображением.

— Или со слабой волей?

— Сравнительно — да.

— Все это так странно, — вздохнула она. — Так непоследовательно. Словно ребенок, который тянется к новой игрушке. Знаете, мистер Мелвил, — она заколебалась, — из-за всего этого я почувствовала себя старой. Намного старше и намного умнее его. Я ничего не могу поделать. Боюсь, что всякой женщине… доводится когда-нибудь это почувствовать.

Она глубоко задумалась.

— Всякой женщине… «Ребенок мужеского пола» — теперь я понимаю, что хотела этим сказать Сара Гранд!

Она слабо улыбнулась.

— Мне все кажется, что он просто непослушный ребенок. А я… я преклонялась перед ним! — сказала она дрогнувшим голосом.

Мой троюродный брат кашлянул, отвернулся и стал смотреть в окно. Ему пришло в голову, что он, оказывается, еще менее пригоден для таких разговоров, чем считал до сих пор.

— Если бы я думала, что она может сделать его счастливым… — сказала она через некоторое время, и, хотя фраза осталась неоконченной, было ясно, что за этим последовали бы слова, полные великодушия и самопожертвования.

— Да, дело… непростое, — сказал Мелвил.

Она продолжала — звонким, немного напряженным голосом, в котором звучали покорность судьбе и непоколебимая уверенность:

— Но она на это неспособна. Все, что есть в нем лучшего, серьезного… Она не может этого видеть и все погубит.

— А он… — начал Мелвил и сам испугался безрассудной смелости собственного вопроса.

— Да?

— Он… просил расторгнуть помолвку?

— Нет… Он хочет вернуться ко мне.

— А вы?

— Он не возвращается.

— А вы… хотите, чтобы он вернулся?

— Как я могу знать, мистер Мелвил? Он даже не говорит определенно, что хочет вернуться.

Мой троюродный брат Мелвил озадаченно посмотрел на нее. Он всю жизнь скользил по поверхности чувств и, когда столкнулся с подобными сложностями в делах, которые всегда считал простыми, оказался в тупике.

— Иногда, — сказала она, — мне кажется, что моя любовь к нему окончательно умерла… Подумайте только, какое разочарование, какое потрясение я испытала, обнаружив в нем такую слабость.

Мой троюродный брат поднял брови и кивнул головой в знак согласия.

— Убедиться, что он стоит на глиняных ногах!

Наступила пауза.

— По-видимому, я никогда его не любила. Но потом… Потом я начинаю думать о том, кем он все-таки мог бы стать…

Что-то в ее голосе заставило его поднять глаза, и он увидел, что губы у нее крепко стиснуты, а по щекам катятся слезы.

Как рассказывает мой троюродный брат, сначала ему пришло в голову, что надо бы сочувственно коснуться ее руки, а потом — что этого делать не следует. Ее слова не выходили у него из головы. Потом он с некоторым опозданием сказал:

— Это еще возможно.

— Может быть, — медленно, неуверенно произнесла она. Больше она не плакала. — Кто она такая? — вдруг сказала Эделин совсем другим тоном. — Кто это существо, которое встало между ним и всеми реальностями жизни? Что в ней такого… И почему я должна соперничать с ней из-за того, что он… что он сам не знает, чего хочет?

— Когда человек знает, чего он хочет, — сказал Мелвил, — это значит, что он исчерпал один из главных интересов в жизни. Тогда он становится… чем-то вроде потухшего, заросшего и возделанного вулкана. Если это вообще был вулкан.

Он некоторое время размышлял, забыв о ней, потом, вдруг спохватившись, очнулся.

— Что в ней такого? — спросила она с тем сознательным стремлением внести во все ясность, которое так не нравилось в ней Мелвилу. — Что она может предложить, чего я…

Этот прямой призыв заняться щекотливыми сопоставлениями заставил Мелвила поморщиться. Но тут ему на помощь пришли все кошачьи свойства его натуры — он принялся пятиться, ходить вокруг да около и всячески уклоняться от сути дела.

— Ну что вы, дорогая мисс Глендауэр! — начал он и попытался сделать вид, что это вполне удовлетворительный ответ.

— В чем разница? — настаивала она.

— Существуют вещи неосязаемые, — уклончиво отвечал Мелвил. — Они не подчиняются рассудку и не поддаются точному определению.

— Но вы все же как-то к ней относитесь? — не унималась она. — У вас должно было сложиться какое-то впечатление. Почему вы не… Разве вы не понимаете, мистер Мелвил, это очень… — голос ее на мгновение осекся, — очень важно для меня. Это просто бессердечно с вашей стороны, если свое впечатление вы… Простите меня, мистер Мелвил, если я добиваюсь от вас слишком многого. Я… я хочу знать.

На мгновение Мелвилу пришло в голову, что в этой девушке, пожалуй, есть что-то такое, что немного выходит за пределы его прежнего представления о ней.

— Должен признаться, что у меня сложилось некоторое впечатление, — ответил он.

— Вы мужчина, вы знаете его, вы много чего знаете, вы можете смотреть на вещи с разных точек зрения. Если бы вы только позволили себе… позволили себе быть откровенным…

— Ну, хорошо, — сказал Мелвил и умолк. Она жадно вслушивалась. Наступило напряженное молчание.

— Различие есть, — признал он и, не дождавшись поддержки, продолжал:

— Как бы это выразить? Я думаю, в некотором смысле это различие облегчает ей дело. Он наделен… я знаю, это звучит пошло, но ведь он не ссылается на это в свою защиту — он наделен определенным темпераментом, в силу которого его иногда, может быть, влечет к ней сильнее, чем к вам.

— Да, я знаю, но почему?

— Ну, понимаете…

— Говорите.

— Вы строги. Вы сдержанны. Для такого человека, как Чаттерис, жизнь… жизнь — это суровая школа. В нем есть что-то такое — что-то, пожалуй, завидное, чего нет в большинстве из нас, — но мне кажется, что из-за этого временами жизнь дается ему труднее, чем нам, остальным. Жизнь для него — это самоограничение, это следование определенным правилам. Он прекрасно сознает свой долг. А вы… Не придавайте слишком большого значения моим словам, мисс Глендауэр, я могу ошибаться.

— Продолжайте, — сказала она. — Продолжайте.

— Вы слишком напоминаете… генерального представителя этого долга.

— Ну, конечно! А что же еще…

— Я говорил с ним в Лондоне, и тогда я думал, что он во всем не прав. Но с тех пор мне много чего приходило в голову — в том числе даже и то, что, возможно, не правы вы. В некоторых мелочах.

— Да не старайтесь вы после всего этого щадить мое самолюбие! — воскликнула она. — Говорите!

— Видите ли, для вас все четко и определенно. Вы ясно дали ему понять, кем он должен, по вашему мнению, стать и что должен делать. Вы как будто построили дом, в котором он должен жить. Для него уйти к ней — то же самое, что выйти из этого дома — из прекрасного, достойного дома, я этого не отрицаю, — в нечто большее, в нечто рискованное и непредсказуемое. Она… она как сама природа. Она так же свободна от всех законов и обязательств, как закат солнца, так же раскованна и бесцеремонна, как ветер. Если можно так сказать, она не понимает, как можно любить и уважать человека, когда он делает то-то, и не одобрять его, когда он делает то-то, — она принимает его таким, каков он есть. Она как чистое небо, как подводная чаща водорослей, как полет птиц, как пенная волна. Вот что она такое, по-моему, для него — сама Природа. А вы — вы как…

Он в смущении замолчал.

— Продолжайте, — настаивала она. — Мне нужно это понять.

— Вы — как величественное здание… Я с ним не согласен, — продолжал Мелвил. — Я домашняя кошка, и стоит мне оказаться на улице, как я тут же начну царапаться в дверь и проситься в дом. Я не рвусь наружу. Мысль об этом меня пугает. Но он не такой.

— Да, — сказала она, — он не такой.

Мелвилу показалось, что его интерпретация убедила ее. Некоторое время она стояла в задумчивости. Но понемногу он начал понимать, что это можно истолковать и иначе.

— Конечно, — сказала она, задумчиво глядя на него. — Да. Да, так может показаться. Так это может выглядеть. Но на самом деле… Существует не только видимость, не только впечатление. В конце концов, здесь есть аналогия. Приятно время от времени выйти из дома на воздух, но большинство из нас, почти все мы должны жить в домах.

— Безусловно, — согласился Мелвил.

— Не может же он… Что будет он с ней делать? Как может он с ней жить? Что может быть у них общего?

— Здесь речь идет о влечении, — сказал Мелвил, — а не о продуманных планах.

— Рано или поздно, — сказала она, — он вернется — если я разрешу ему вернуться. Даже если сейчас он все испортит, даже если проиграет свои выборы, так что придется начинать сначала, с нуля и с куда меньшими шансами на успех, даже если потом будет терзаться…

Она всхлипнула.

— Мисс Глендауэр, — сказал внезапно Мелвил, — мне кажется, вы не совсем понимаете.

— Что я не понимаю?

— Вы считаете, что он не может жениться на этой… на этом существе, появившемся среди нас?

— Как может он это сделать?

— Да, не может. Вы считаете, что воображение увело его от вас и заставило гнаться за несбыточным. Что он необдуманно, бессмысленно и без всякой пользы губит себя, совершает колоссальную глупость и что теперь нужно просто снова поставить все на свои места.

Он замолчал. Она ничего не ответила, но продолжала внимательно слушать.

— Вы не понимаете одного, — продолжал он. — И кажется, никто этого не понимает. Ведь она пришла…

— Из моря.

— Из другого мира. Она пришла и нашептывает нам, что вся наша жизнь призрачна и нереальна, убога и ограниченна, она разрушает своими чарами все иллюзии…

— Так что он…

— Да, и тут она шепчет ему: «Бывают сны лучше!»

Она смотрела на него с нескрываемым недоумением.

— Она намекает на эти неясные лучшие сны, она шепчет, что есть путь…

— Какой же путь?

— Не знаю какой. Но это нечто такое… что подрывает сами основы этой нашей жизни.

— Вы хотите сказать…

— Она русалка, существо, сотканное из грез и желаний, сирена, шепот, соблазн. Она завлечет его своими…

Он умолк.

— Куда? — прошептала она.

— В пучину.

— В пучину?

Наступила долгая пауза. Охваченный бесконечным сочувствием, Мелвил пытался подобрать как можно более туманные выражения, но не мог ничего придумать. Наконец он выпалил:

— Вы прекрасно знаете, что может существовать только один путь из того сна, в который мы все погружены.

— И этот путь?

— Этот путь… — начал Мелвил и не решился продолжать.

— Вы хотите сказать, — сказала она, побледнев, — что этот путь…

Мелвил не нашел в себе сил произнести это слово. Он только посмотрел ей прямо в глаза и едва заметно кивнул.

— Но как?… — спросила она.

— Во всяком случае… — поспешно сказал он, стараясь выразиться как-нибудь помягче, — во всяком случае, если она его заполучит, этот ваш крохотный мирок… Понимаете, ему в него уже не вернуться.

— Не вернуться, — повторила она.

— Не вернуться, — подтвердил Мелвил.

— А вы уверены? — усомнилась она.

— В чем уверен?

— Что это так.

— Что влечение есть влечение, а пучина есть пучина? Да.

— Я никогда не думала… — начала она и остановилась. — Мистер Мелвил, — сказала она через некоторое время, — знаете, я не понимаю. Я думала… Сама не знаю, что я думала. Я думала, с его стороны это обычная тривиальная глупость — так потерять голову. Я согласна — я поняла, что вы хотели сказать, — согласна, что мы по-разному на него действуем. Но это… это ваше предположение, что она может толкнуть его на какой-то решительный и бесповоротный шаг… В конце концов она…

— Она — ничто, — сказал Мелвил. — Она — рука, которая схватила его и не выпускает, она всего лишь символ чего-то неведомого.

— Неведомого? Чего же?

Мой троюродный брат пожал плечами:

— Того, чего мы не можем найти в этой жизни. Того, что мы постоянно ищем.

— Но что это? — спросила она.

Мелвил не ответил. Она пристально посмотрела на него, потом снова повернулась к окну, за которым ярко светило солнце.

— Вы хотите, чтобы он вернулся? — спросил он.

— Не знаю.

— Вы хотите, чтобы он вернулся?

— Мне кажется, до сих пор он мне не был так нужен.

— А теперь?

— Да… Но… если он не вернется?

— Ради работы, — сказал Мелвил, — он не вернется.

— Я знаю.

— И ради собственного самоуважения и всего прочего в этом роде тоже не вернется.

— Да.

— Ведь все это, знаете, тоже сны, только не такие увлекательные. Тот дворец, который вы для него приготовили, — тоже сон. Но…

— Да?

— Он мог бы вернуться… — начал Мелвил, но, взглянув на нее, умолк. Потом он говорил мне, что у него было смутное намерение расшевелить ее, пробудить, вызвать у нее некую вспышку романтической силы, прилив страсти, которая только еще и могла бы вернуть Чаттериса. Но в этот момент его как громом ударило — он понял, какая это была нелепая фантазия. Она стояла перед ним — незыблемо верная себе, умная, доброжелательная, но ограниченная, ненастоящая и бессильная. Ее поза, ее лицо говорили лишь об одном — что она от всей души протестует против всего, что с ней произошло, что она сознательно и решительно против этого, что она не намерена с этим смириться.

И тут, к его изумлению, в ней произошла какая-то перемена. Подняв голову, она вдруг протянула к нему обе руки, и в глазах ее появилось что-то такое, чего он никогда раньше не видел.

Он машинально взял ее за руки, и несколько секунд они стояли так, глядя друг другу в глаза с каким-то новым пониманием.

— Скажите ему, — произнесла она с изумившей его прямотой, — чтобы он вернулся. Нет ничего другого, кроме меня. Скажите ему, чтобы он вернулся!

— И…

— Скажите ему это.

— Что вы его прощаете?

— Нет! Скажите ему, что я хочу его. Если он не вернется ради этого, он не вернется вообще. Если он не вернется ради этого… — она на мгновение умолкла, — я его не хочу. Нет! Я его не хочу. Он не мой и может идти куда угодно.

Мелвил почувствовал, что ее руки, до сих пор бессильно лежавшие в его ладонях, крепко их сжали и отпустили.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы взялись нам помочь, — сказала она, когда он повернулся к двери.

Он взглянул на нее.

— Это очень любезно с вашей стороны, — повторила она и тут же воскликнула:

— Скажите ему, что хотите, лишь бы он вернулся ко мне!.. Хотя нет. Скажите ему то, что я сказала.

Он увидел, что она хочет что-то еще добавить, и остановился.

— Знаете, мистер Мелвил, для меня все это как будто новая книга, которая только что передо мной открылась. Вы уверены…

— Уверен?

— Уверены в том, что вы говорили? В том, что она для него значит… Что если так будет продолжаться дальше, то он…

Она не договорила.

Мелвил кивнул.

— То это означает… — начала она и снова умолкла.

— Не приключение, не случайность, а уход от всего, что может предложить эта жизнь.

— Вы хотите сказать… — настаивала она.

— Это смерть, — произнес Мелвил решительно, и оба на мгновение умолкли. Она вздрогнула, но не отвела глаз. Потом она заговорила снова:

— Мистер Мелвил, скажите ему, чтобы он вернулся ко мне.

— И…

— Скажите ему, чтобы вернулся ко мне, а если… — и в голосе ее неожиданно прозвучало страстное чувство. — А если я не могу его удержать, пусть идет своей дорогой.

— Но… — начал Мелвил.

— Знаю! — вскричала она решительно. — Знаю. Но если он мой, он вернется ко мне, а если нет… Пусть видит свои сны.

Руки ее сжались в кулаки. По ее лицу он видел, что больше она ничего не скажет. Он снова направился к лестнице и, оглянувшись на нее еще раз, начал спускаться.

Дойдя до нижней площадки, он поднял глаза и увидел, что она все еще стоит там, залитая светом.

Ему захотелось как-то дать ей понять, что он на ее стороне, но, не придумав ничего более подходящего, он сказал только:

— Я сделаю все, что смогу.

И после неловкой паузы он, едва не споткнувшись, скрылся у нее из вида.

Все правила и приличия требовали, чтобы после этого разговора Мелвил сразу же отправился к Чаттерису. Однако ход событий в этом мире иногда свидетельствует об огорчительном пренебрежении ко всем правилам и приличиям. В тот день Мелвилу суждено было выслушать по очереди самые разные точки зрения — которые по большей части оказались ему совершенно не по душе. В холле он обнаружил миссис Бантинг в обществе некоей шляпки с веселенькой отделкой — видно было, что его поджидают и намерены перехватить.

Когда он, погруженный в глубокое раздумье, спустился к ним, под шляпкой с веселенькой отделкой обнаружилась решительная дама в просторном пыльнике и не слишком модных, но удобных туфлях. Из слов миссис Бантинг выяснилось, что эта незнакомка — леди Пойнтинг-Маллоу, одна из теток Чаттериса. Смерив Мелвила взглядом с ног до головы, дама осведомилась о состоянии Эделин и, выслушав без возражений разнообразные высказывания миссис Бантинг, предложила ему проводить ее до отеля. Он был слишком озабочен своим разговором с Эделин, чтобы воспротивиться.

— Я хожу пешком, — сказала она. — И мы пойдем нижней дорогой.

Он послушно двинулся в путь.

Как только за ними закрылась дверь дома Бантингов, она заметила, что всегда лучше иметь дело с мужчиной, а потом некоторое время молчала.

По-моему, в тот момент Мелвил вряд ли ясно отдавал себе отчет в том, что идет не один. Однако вскоре в его размышления вторгся чей-то голос. Он вздрогнул и очнулся.

— Прошу прощения, — сказал он.

— Эта Бантинг круглая дура, — повторила леди Пойнтинг-Маллоу.

Последовала короткая пауза.

— Мы с ней старые друзья, — сказал Мелвил.

— Возможно, — отозвалась леди Пойнтинг-Маллоу.

Мелвил на мгновение ощутил некоторую неловкость. Он отшвырнул ногой апельсиновую кожуру, валявшуюся на дороге.

— Я хочу докопаться до сути дела, — сказала леди Пойнтинг-Маллоу. — Кто эта другая женщина?

— Какая другая женщина?

— Tertium quid[11], — ответила леди Пойнтинг-Маллоу с некоторой непоследовательностью, которая, впрочем, не помешала ему уловить смысл сказанного.

— То есть русалка? — переспросил Мелвил.

— Чем она их не устраивает?

— У нее хвост.

— С плавником, все, как положено?

— Вполне.

— Вы точно знаете?

— Безусловно.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, — повторил Мелвил с необычным для себя раздражением. Леди задумалась.

— Ну, бывают вещи и похуже, чем рыбий хвост, — сказала она наконец.

Мелвил не счел нужным ответить.

— Хм, — произнесла леди Пойнтинг-Маллоу, по-видимому, в качестве комментария к его молчанию, и некоторое время они шли молча.

— Эта девица Глендауэр тоже дура, — сказала она после паузы.

Мой троюродный брат открыл было рот, чтобы что-то сказать, но потом снова закрыл. Что можно ответить леди, которая так выражается? Но если он и не ответил, то его рассеянность, по крайней мере, как рукой сняло. Теперь он остро чувствовал, что рядом с ним идет весьма решительная дама.

— У нее есть средства? — спросила она вдруг.

— У мисс Глендауэр?

— Нет. Про нее-то я все знаю. У той, другой.

— У русалки?

— Да, у русалки. Почему бы и нет?

— О, у нее… Весьма значительные средства. Галеоны, финикийские корабли, полные сокровищ, затонувшие фрегаты, подводные рифы…

— Ну, с этим, значит, все в порядке. А теперь скажите-ка мне, мистер Мелвил, почему бы Гарри на ней не жениться? Что из того, что она русалка? Это ничуть не хуже, чем наследница серебряного рудника в Америке, — по крайней мере, она не так неотесанна и плохо воспитана.

— Во-первых, он помолвлен…

— Ах, вот что!

— А во-вторых, она — Морская Дама.

— Но я думала, что она…

— Она русалка.

— Это не аргумент. Насколько я вижу, она может стать для него отличной женой. Больше того, в этих местах она сможет оказать ему большую помощь — как раз то, что ему нужно. Здешний член парламента, против которого он выступает — этот Сассун, — делает большую ставку на подводные кабели. Что может быть лучше? Гарри легко его одолеет. Так что с этим все в порядке. Почему бы ему на ней не жениться?

Она засунула руки глубоко в карманы пыльника и из-под шляпки с веселенькой отделкой уставилась на Мелвила своими кобальтово-синими глазами.

— Но вы отдаете себе отчет в том, что она настоящая русалка с соответствующим устройством и настоящим хвостом?

— Ну и что? — спросила леди Пойнтинг-Маллоу.

— Не говоря уж о мисс Глендауэр…

— С этим все ясно.

— Мне кажется, такая женитьба немыслима.

— Почему?

Мой троюродный брат попытался обойти этот вопрос.

— Она бессмертна, прежде всего, и у нее есть прошлое.

— Это делает ее только интереснее.

Мелвил попытался встать на ее точку зрения.

— Вы считаете, что она могла бы поехать с ним в Лондон, обвенчаться с ним в церкви Святого Георгия на Гановер-Скуэр[12], снять особняк на Парк-Лейн и ездить с ним по визитам?

— Именно это она и могла бы делать. Как раз сейчас, когда двор начинает просыпаться после летней спячки…

— Но именно этого она делать не станет, — сказал Мелвил.

— Любая женщина станет это делать, если только представится случай.

— Но она русалка.

— Она дура, — сказала леди Пойнтинг-Маллоу.

— Она даже не собирается выходить за него замуж, это не соответствует ее понятиям.

— Ах, вертихвостка! Чего же она хочет?

Мой троюродный брат махнул рукой в сторону моря.

— Вот чего! — сказал он. — Она русалка.

— Чего?

— Туда.

— Куда?

— Туда!

Леди Пойнтинг-Маллоу осмотрела море, словно это было для нее что-то новое и любопытное.

— Конечно, семья получится несколько земноводная, — заметила она, подумав. — Но даже в таком случае — если ее не интересует светская жизнь, а Гарри это устраивает, — и, может быть, потом, когда им надоест… затворничество…

— По-моему, вы не отдаете себе отчета в том, что она русалка, — сказал Мелвил. — А Чаттерис, как вы знаете, дышит воздухом.

— Это действительно может осложнить дело, — согласилась леди Пойнтинг-Маллоу и принялась разглядывать залитое солнцем побережье. — И тем не менее не вижу, почему бы тут нельзя было что-нибудь придумать, — заявила она после паузы.

— Нельзя, — сухо сказал Мелвил.

— Она его любит?

— Она пришла за ним.

— Если она очень его хочет, можно как-то договориться. В таких делах кто-то всегда должен идти на уступки. Ей пришлось бы с ним обвенчаться — это уж во всяком случае.

Мой троюродный брат взглянул ей в лицо и увидел на нем выражение полной невозмутимости.

— А если она захочет, чтобы он наносил визиты ее родным, можно завести яхту и водолазный колокол, — предложила она.

— Насколько я понимаю, ее родные — языческие полубоги и ведут какую-то мифологическую жизнь в Средиземном море.

— Дорогой Гарри сам язычник, так что это не имеет значения. Что до мифологии, то у всякой хорошей семьи есть свой миф. Он мог бы даже являться туда в купальном костюме, если только удастся найти такой, чтобы был ему к лицу.

— Не думаю, чтобы было возможно что-нибудь подобное.

— Это просто потому, что вы никогда не были влюбленной женщиной, — заметила леди Пойнтинг-Маллоу с многоопытным видом и продолжала:

— Если ей нужна морская вода, ничего не стоит устроить бассейн там, где они будут жить, и еще для нее можно будет сделать что-нибудь вроде ванны на колесах… В самом деле, мистер Милвейн…

— Мелвил.

— Мистер Мелвил, я не вижу здесь ничего невозможного.

— Вы видели эту даму?

— Неужели вы думаете, что эти два дня в Фолкстоне я потеряла попусту?

— Но ведь вы не были у нее?

— Боже, конечно, нет! Это должен устроить Гарри. Но я видела, как она в своем кресле на колесах гуляла по Лугам, и могу точно сказать, что еще ни одна женщина не казалась мне такой достойной моего дорогого Гарри. Ни одна!

— Ну, хорошо, — сказал Мелвил. — Но помимо всего есть еще мисс Глендауэр.

— Я никогда не считала, что она годится Гарри в жены.

— Возможно, и нет. И все же… она существует.

— Мало ли кто существует? — отозвалась леди Пойнтинг-Маллоу и, очевидно, сочла, что это вполне исчерпывает данную тему.

Некоторое время они шли молча.

— Я хотела спросить вас, мистер Милвейн…

— Мелвил.

— Мистер Мелвил, а какое отношение вы сами имеете ко всей этой истории?

— Я друг мисс Глендауэр.

— Которая хочет, чтобы он вернулся.

— Откровенно говоря, да.

— Она ему предана?

— Я полагаю, раз они помолвлены…

— …Значит, она должна быть ему предана. Да. Так почему она не может понять, что ей надо бы отпустить его на волю ради его же собственного блага?

— Она не считает, что это будет ему во благо. И я тоже так не считаю.

— Устаревшие предрассудки — только из-за того, что у нее хвост. Эти старые перечницы, которые живут у Уомпака, того же мнения, что и вы.

Мелвил пожал плечами.

— И значит, вы намерены давить на него и угрожать от имени мисс Глендауэр… Ничего у вас не выйдет.

— А могу я спросить, что намерены делать вы?

— То, что всегда делает порядочная тетка.

— А именно?

— Предоставить ему делать то, что он пожелает.

— А если он вздумает утопиться?

— Дорогой мистер Милвейн, Гарри не такой дурак.

— Я же говорил вам, что она русалка.

— Раз десять, не меньше.

Наступило напряженное молчание. Вскоре впереди показался фолкстонский подъемник.

— Ничего у вас не выйдет, — сказала леди Пойнтинг-Маллоу.

Мелвил проводил ее до станции подъемника. Там она повернулась к нему:

— Я весьма признательна вам, мистер Милвейн, за то, что вы приехали, и была рада выслушать вашу точку зрения. Дело это непростое, но мы с вами, надеюсь, разумные люди. Подумайте о том, что я сказала. Как друг Гарри. Ведь вы друг Гарри?

— Мы знакомы уже много лет.

— Не сомневаюсь, что рано или поздно вы со мной согласитесь. Совершенно очевидно, что для него это самое лучшее.

— Но существует мисс Глендауэр.

— Если мисс Глендауэр настоящая женщина, она должна быть готова принести ради его блага любую жертву.

И на этом они расстались.

С минуту Мелвил стоял на обочине напротив станции подъемника, глядя, как поднимается кабина. Шляпка с веселенькой отделкой, яркая, высоко поднятая, самоуверенная, скользила вверх, как идеальное воплощение неколебимого здравого смысла Он почувствовал, что его снова охватывает смятение; энергия, с которой высказалась эта дама, ошеломила его. Может ли не быть абсолютно прав человек, который говорит так веско и уверенно? А если так, то как быть с теми мрачными предчувствиями, зловещими намеками на бегство из этого мира и нашептыванием о «других снах», которые царили в его мыслях всего полчаса назад?

Он направился обратно в Сандгейт, раздираемый сомнениями. Перед глазами у него явственно стояла Морская Дама, какой она виделась леди Пойнтинг-Маллоу, — нечто цветущее, основательное, шикарное, богатое и отвратительно вульгарное. И в то же время ему столь же явственно вспоминался разговор с ней в саду, ее лицо, погруженное в тень, ее глаза, скрывающие глубокую тайну, и ее шепот, из-за которого весь окружающий мир казался ему не более чем легкой полупрозрачной завесой, за которой открывается нечто туманное, удивительное и до того никогда не виданное.

Чаттерис стоял, облокотившись на перила Когда Мелвил дотронулся рукой до его плеча, он заметно вздрогнул. Они неловко поздоровались.

— Дело в том, — сказал Мелвил, — что меня просили… поговорить с вами.

— Не нужно извиняться, — сказал Чаттерис. — Я рад хоть с кем-то об этом поговорить.

Наступило недолгое молчание.

Они стояли рядом, глядя вниз, на гавань. Позади них в отдалении играл оркестр, и под высокими электрическими фонарями двигались в разные стороны маленькие черные фигурки гуляющих. Я думаю, на первых порах Чаттерис твердо решил сохранять самообладание и держаться, как подобает светскому человеку.

— Прекрасный вечер, — сказал он.

— Замечательный, — отозвался Мелвил в том же тоне и отрезал кончик сигары. — Вы хотели, чтобы я вам кое-что сказал…

— Я все это знаю, — сказал Чаттерис, выставив вперед плечо, словно отгораживаясь им от Мелвила. — Все знаю.

— Вы видели ее, говорили с ней?

— Несколько раз.

На этот раз пауза длилась с минуту.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Мелвил.

Чаттерис не ответил, а повторять свой вопрос Мелвил не стал.

Через некоторое время Чаттерис повернулся к нему.

— Давайте пройдемся, — сказал он, и они, по-прежнему бок о бок, направились на запад. И тут он произнес целую маленькую речь.

— Мне жаль, что я причинил всем столько хлопот, — сказал он с таким видом, словно эта речь была им давно заготовлена. — Думаю, нет никаких сомнений в том, что я вел себя как осел. Я глубоко об этом сожалею. В значительной мере это моя вина. Но знаете — если речь идет об открытом скандале, то некоторая часть вины лежит и на нашей дорогой миссис Бантинг, которая так любит высказываться начистоту.

— Боюсь, что так, — признал Мелвил.

— Знаете, бывает, что человека одолевает определенное настроение. И делать его предметом всеобщего обсуждения совершенно ни к чему.

— Что сделано, то сделано.

— Вы знаете, что Эделин как будто уже очень давно возражала против присутствия… этой Морской Дамы. Миссис Бантинг с ней не посчиталась. А потом, когда началась эта история, она попыталась исправить свою ошибку.

— Я не знал, что мисс Глендауэр возражала.

— Возражала. Наверное, она… предвидела.

Чаттерис задумался.

— Конечно, все это ни в малейшей мере не оправдывает меня. Но это некоторое оправдание того, что вас втянули в эту историю.

Тут он пробормотал что-то невнятное про «дурацкие дрязги» и «личное дело».

Они приближались к оркестру, окруженному толпой любителей музыки. Ее веселый ритм понемногу становился все назойливее. Крытая эстрада была ярко освещена, пюпитры и инструменты музыкантов ослепительно сверкали, а в центре залитый огнями дирижер в красном отбивал такт популярной мелодии: тра-та-та-та, тра-та-та-та. Голоса и обрывки разговоров, доносившиеся до наших собеседников, навязчиво врывались в их мысли.

— Ну, я — то с ним после этого и дела бы иметь не стала, — сообщила своему дружку какая-то юная особа.

— Пойдемте отсюда, — резко сказал Чаттерис.

Они свернули с главной аллеи Лугов к лестнице, которая вела вниз с обрыва. Прошло всего несколько секунд — и всех этих эффектных лепных фронтонов, отелей, глядящих многочисленными окнами, электрических огней на высоких мачтах, эстрады, окруженной разношерстной летней британской публикой, как будто никогда не существовало. Это одна из самых впечатляющих особенностей Фолкстона — тишина и темнота, которые начинаются у самых ног веселой толпы. Здесь не было слышно даже оркестра — только далекий намек на музыку доносился до них из-за края обрыва. Склон, весь в черных деревьях, спускался вниз, к линии прибоя, а за ней, в море, светились огни множества судов. И далеко на западе, словно стая светлячков, горели огни Хайда.

Они уселись на свободную скамейку, погруженную в полутьму. Некоторое время оба молчали. Мелвилу показалось, что Чаттерис склонен занять оборонительную позицию.

— «Я-то с ним после этого и дела бы иметь не стала», — пробормотал он задумчиво, а потом громко сказал:

— Должен признать, что по любым меркам проявил неосмотрительность, слабость и был не прав. Весьма. Для таких случаев существует общепринятая и вполне определенная линия поведения. Всякая нерешительность, всякие колебания между двумя точками зрения подлежат справедливому осуждению людей здравомыслящих. Однако… Бывает, что точек зрения все же две… Вы сейчас из Сандгейта?

— Да.

— Видели мисс Глендауэр?

— Да.

— Говорили с ней? Я полагаю… Что вы о ней думаете?

Он нетерпеливо затянулся сигарой, не сводя глаз с лица Мелвила, пока тот раздумывал, что ответить.

— Я никогда не считал… — Мелвил остановился в поисках возможно более дипломатических выражений. — Никогда не считал ее особенно привлекательной. Хороша собой — да, но не… не обаятельна. Но на этот раз она показалась мне… великолепной.

— Да, так оно и есть, — сказал Чаттерис. — Она такая.

Он выпрямился и стряхнул со своей сигары воображаемый пепел.

— Она великолепна, — подтвердил он. — Вы… только начинаете ее понимать. Мой дорогой, вы не знаете эту девушку. Она не совсем… не совсем по вашей части. Уверяю вас, это самый честный, чистый и светлый человек, какого я встречал в жизни. У нее такая твердая вера, она так просто делает то, что нужно, она так по-королевски щедра, и все это у нее так естественно…

Он оставил фразу неоконченной, словно и неоконченная она полностью выражала его мысль.

— Она хочет, чтобы вы вернулись к ней, — сказал Мелвил напрямик.

— Знаю, — ответил Чаттерис и снова стряхнул невидимый пепел. — Она так и написала… В этом и проявилось все ее великолепие. Она ничего не скрывает и не играет словами, как обыкновенные женщины. Она не жалуется и не заявляет, что оскорблена в лучших чувствах и что теперь все кончено, она не умоляет вернуться к ней во имя всего святого. Она не говорит: «После этого я с тобой и дела иметь не стану». Она пишет… начистоту. Мне кажется, Мелвил, раньше я и наполовину не знал ее так, как теперь, когда началась эта история. Теперь я вижу, что она… Раньше, как вы и говорили, да и я это замечал, постоянно замечал, что она слишком… увлекалась статистикой.

Он задумался. Огонек его сигары понемногу затухал и вскоре совсем погас.

— Вы возвращаетесь?

— Клянусь Богом! Да.

Мелвил чуть встрепенулся, после чего оба некоторое время неподвижно сидели в напряженном молчании. Потом Чаттерис внезапно отшвырнул погасшую сигару таким жестом, словно отбрасывал вместе с ней еще многое другое.

— Конечно, возвращаюсь, — сказал он. — Я не виноват, — продолжал он настойчиво, — что заварилась вся эта каша, эта ссора. Я был подавлен, рассеян — что-то засело у меня в голове. Но если бы меня оставили в покое… Я не по своей воле оказался в таком положении, — подвел он итог.

— Вы должны понять, — сказал Мелвил, — что, хотя, как мне кажется, сейчас ситуация еще не определилась и оставляет желать лучшего, я не виню… никого.

— Вы беспристрастны, — отозвался Чаттерис. — Вы всегда были таким. И я могу себе представить, как огорчают вас вся эта суматоха и беспокойство. Это необыкновенно мило с вашей стороны — сохранять беспристрастность и не видеть во мне безнадежного отщепенца, беспутного возмутителя спокойствия и мирового порядка.

— Нынешнее положение вещей огорчительно, — сказал Мелвил. — Однако я, может быть, понимаю те силы, под действием которых вы находитесь, возможно, лучше, чем вы догадываетесь.

— Они, по-моему, очень просты.

— Весьма.

— И тем не менее…

— Да?

Казалось, Чаттерис не решается затронуть некую опасную тему.

— Та, другая, — произнес он.

И, поощряемый молчанием Мелвила, он продолжал, бросив все свои заранее подготовленные позиции:

— Что это такое? Почему эта… это существо ворвалось в мою жизнь, как это сделала она, если все на самом деле так просто? Что есть такого в ней или во мне, что завело меня так далеко в сторону? А она завела меня в сторону, вы знаете. И теперь все перевернулось вверх дном. Дело не в ситуации, это внутренний конфликт. Почему меня бросает то туда, то сюда? Она не выходит у меня из головы. Почему? Не могу понять.

— Она красива, — задумчиво сказал Мелвил.

— Она, безусловно, красива. Но мисс Глендауэр тоже красива.

— Она очень красива. Я не слепой, Чаттерис. Она красива по-другому.

— Да, но это только слова. Почему она очень красива?

Мелвил пожал плечами.

— Она красива не для всякого.

— То есть?

— На Бантинга это не действует.

— Ах, на Бантинга…

— И многие другие этого не видят — как вижу я.

— Многие вообще не в состоянии видеть прекрасное, как видим мы. Переживать его всей душой.

— А почему видим его мы?

— У нас… чувствительнее зрение.

— Разве? В самом деле чувствительнее? А зачем нужно иметь более чувствительное зрение, чтобы видеть прекрасное там, где нам смертельно опасно его видеть? Зачем? Если только не считать, что все вокруг нас лишено смысла, то почему видеть прекрасное не доступно каждому? Попробуйте рассуждать логически, Мелвил. Почему именно ее улыбка так чарует меня, именно ее голос так меня волнует? Почему ее голос, а не голос Эделин? У Эделин честные, чистые, прекрасные глаза — но все это совсем не то. В чем же дело? Бесконечно малый изгиб века, бесконечно малое отличие в ресницах — и все становится иным. Кто мог бы измерить это различие, кто мог бы определить, почему я тону в звуках ее голоса, как в омуте? В чем различие? В конце концов, оно налицо, оно материально! Я вижу его воочию! Клянусь Богом! — Он вдруг рассмеялся. — Попробовал бы старик Гельмгольц[13] измерить его своими резонаторами или Спенсер[14] — объяснить его в свете Эволюции и Окружающей Среды! — Такие вещи не поддаются измерению, — сказал Мелвил.

— Нет, поддаются — по их действию, — возразил Чаттерис. — И вообще почему они на нас так действуют? Вот вопрос, который не дает мне покоя.

Мой троюродный брат погрузился в размышления, при этом, несомненно, сунув руки глубоко в карманы.

— Это иллюзия, — сказал он. — Что-то вроде ореола. В конце концов попытайтесь взглянуть на вещи просто. Что она такое? Что может она вам дать? Она обещает вам нечто туманное… Это западня, обман. Она — прекрасная маска…

Он запнулся.

— Да? — произнес Чаттерис после паузы.

— Она… Для вас и для всех жизненных реальностей она означает…

— Да?

— Смерть…

— Да, — произнес Чаттерис. — Я знаю. — И повторил еще раз:

— Я знаю. В этом нет для меня ничего нового. Но почему — почему маска смерти так прекрасна? В конце концов… Мы отдаем должное логическим рассуждениям. Но почему все должно сводиться к логике и справедливости? В конце концов, может быть, существуют и вещи, выходящие за пределы нашего рассудка? В конце концов, может быть, Желание тоже властно над нами?

Он умолк в ожидании ответа. Мелвил глубокомысленно молчал. Наконец он сказал:

— Я думаю, Желание тоже властно над нами. Красота, во всяком случае…

— Я хочу сказать, — пояснил он, — что мы люди. Мы — материя, наделенная сознанием, которое вырастает из нас самих. Мы тянемся вниз, в прекрасный, удивительный мир материи, и в то же время вверх, к чему-то… — Он остановился, недовольный образом, возникшим в его воображении, и, не найдя ничего более подходящего, закончил:

— В общем, в другом направлении. — Тут ему неожиданно пришла в голову новая мысль, которой сначала он вовсе не имел в виду:

— Человек — это что-то вроде приюта на полпути, он должен искать компромисс.

— Как вы?

— Ну… Да. Я пытаюсь найти равновесие.

— Несколько старинных гравюр — насколько я понимаю, неплохих, — немного роскоши в мебели и цветах, насколько позволяют ваши средства, Искусство — в умеренном количестве, несколько добродетельных поступков из тех, совершать которые приятно, известное уважение к Истине, Долг — тоже в умеренных дозах… Так? Но это как раз такое равновесие, какое для меня невозможно. Я не могу ежедневно поглощать жизненную овсянку и запивать ее умеренно разведенной порцией Прекрасного. Искусство! Наверное, я просто чересчур жаден, я из тех, кто не приспособлен к жизни — к цивилизованной жизни. Снова и снова я пытался ограничиться лишь разумным, логичным и полезным… Но это не для меня. Это не для меня, — повторил он.

Я полагаю, что Мелвил ничего не ответил. Обсуждение его образа жизни отвлекло его от главной темы разговора. Он погрузился в самолюбивые сравнения. Нет сомнения, что еще немного и он сказал бы, как и большинство из нас в такой же ситуации: «Мне кажется, вы не вполне понимаете мою точку зрения».

— Но в конце концов какой смысл об этом говорить?! — воскликнул вдруг Чаттерис. — Я просто пытаюсь придать всей этой истории более возвышенный вид, притягивая за уши общие рассуждения. Это оправдания, а я оправдываться не собирался. Мне нужно сделать выбор между жизнью с Эделин и этой Женщиной из Моря.

— Которая есть смерть.

— Откуда мне это знать?

— Но вы сказали, что сделали свой выбор!

— Сделал.

Он как будто спохватился.

— Да, сделал, — подтвердил он. — Я уже вам сказал. Завтра я снова пойду туда, чтобы поговорить с мисс Глендауэр. Да. — Тут он вспомнил еще несколько пунктов своего, как я полагаю, заранее принятого и сформулированного решения — решения, от которого так далеко отклонился их разговор. — Все очень просто: главное в жизни для меня — дисциплина и целеустремленность. Нельзя разбрасываться и отвлекаться на посторонние дела и шальные мысли. Дисциплина!

— И работа.

— Да, работа, если вам угодно, — это все одно и то же. До сих пор моя ошибка состояла в том, что я слишком мало работал. Я остановился, чтобы поболтать с женщиной на обочине дороги. Я попытался схитрить, пойти на компромисс, и то, другое, взяло надо мной верх… Я должен от него отречься, вот и все.

— Притом ваша работа вовсе не заслуживает презрения.

— Клянусь Богом, ни в коем случае! Она… трудна. Временами она просто неинтересна. Иногда приходится не только преодолевать подъемы, но и лезть в болото…

— Мир нуждается в вождях. Он много чего предлагает за это людям вашего класса. Досуг. Почести. Должную подготовку и высокие традиции…

— И он ожидает получить что-то взамен. Я знаю. Я не прав — был не прав, во всяком случае. Этот сон каким-то удивительным образом овладел мной. И я должен от него отречься. В конце концов это не так уж много — отречься от сна. Это значит — всего-навсего принять решение жить. В этом мире нас ждут великие дела.

Мелвил глубокомысленно изрек:

— Пусть не существует Венеры Анадиомены[15], но есть Михаил с его мечом. — Да, суровый архангел в доспехах! Правда, он ведь разил настоящего, ощутимого дракона, а не собственные желания. А в наше время с драконами принято так или иначе договариваться — поднимать Минимальную Заработную плату, правдами и не правдами обеспечивать Трудящиеся Классы лучшим Жильем, — отдавать столько же, сколько получаешь.

Мелвил полагает, что тут он несколько исказил его мысль.

— Нет, — продолжал Чаттерис. — У меня нет сомнений насчет моего выбора. Я пойду в ногу… с себе подобными; я займу свое место в шеренге, ведущей великую битву за будущее, которая и есть смысл жизни. От такого морального состояния прекрасно помогает холодный душ, и я его приму. Нужно положить конец этому безнравственному заигрыванию со всякими снами и желаниями. Я распишу все свое время по часам и установлю твердые жизненные правила, я поставлю на карту свою честь, я посвящу себя Служению, как подобает мужчине. Труд с чистыми руками, борьба и подвиг.

— А кроме того, есть ведь еще, знаете ли, мисс Глендауэр.

— Ну, конечно! — сказал Чаттерис с легким оттенком неискренности в голосе. — Возвышенная, с открытой душой и огромными способностями. Клянусь богами! Пусть не будет Венеры Анадиомены, но должна быть хотя бы Афина Паллада. Это она всегда выступает как примирительница.

И тут, к крайнему удивлению Мелвила, он сказал следующее:

— Это будет, знаете ли, не так уж и плохо.

Мелвил говорил мне, что при этих словах с трудом сдержал досаду.

А потом, как он рассказывал, Чаттерис произнес что-то вроде речи.

— Дело заслушано, — сказал он, — приговор вынесен. Я — то, что я есть. Все решено, все уже позади. Я мужчина и обязан поступить, как подобает мужчине. Вот передо мной мечта, свет и водительница мира, призывный огонь на высокой скале. Пусть горит! Пусть зовет! Мой путь лежит рядом с ним — и мимо, минуя его… Я сделал выбор. Я обязан быть мужчиной, прожить жизнь как мужчина и умереть как мужчина, неся бремя своего общественного положения и своего времени. Вот и все! Я предавался мечтам, но вы видите, что я сохранил рассудок. Пусть пылает призывный огонь — я отрекаюсь от него. Я сделал свой выбор… Отрекаться и снова отрекаться — вот что такое жизнь для каждого из нас. Если нас и посещают мечты, то лишь для того, чтобы мы могли от них отречься, если в нас есть живое чувство, то лишь для того, чтобы не давать ему пищи. В каждом из нас позволено жить лишь части его существа. Почему же я должен быть исключением? Для меня она — зло. Для меня она — смерть… Но только зачем довелось мне увидеть ее лицо? Зачем посчастливилось услышать ее голос?

Они вышли из тени и стали подниматься по длинной пологой тропе, пока внизу не показалась далекая цепочка огоньков Сандгейта. Вскоре они дошли до обрыва, которым заканчивалась прибрежная возвышенность. Далеко позади по-прежнему играл оркестр, но сюда его звуки долетали смягченными, смутными и едва различимыми. Некоторое время они стояли молча, глядя вниз. Мелвил попытался угадать мысли своего спутника.

— Почему бы не отправиться туда сегодня? — спросил он.

— В такой вечер? — Чаттерис внезапно обернулся и окинул взглядом море, залитое лунным светом. Он стоял неподвижно, и в холодном белом сиянии его лицо казалось твердым и решительным.

— Нет, — произнес он наконец тихо, и это прозвучало как тяжелый вздох.

— Отправляйтесь к той девушке, что ждет вас там, внизу. Покончите с этим делом. Она там, думает о вас…

— Нет, — сказал Чаттерис. — Нет.

— Еще нет десяти, — сделал Мелвил еще одну попытку.

Чаттерис подумал.

— Нет, — ответил он. — Не сегодня. Завтра, при свете обычного дня. Нужно, чтобы день был самый обычный, будничный и серый. С юго-западным ветром. А в такую тихую, ласковую ночь… Неужели вы думаете, что я смогу сегодня сделать что-нибудь подобное?

И он вполголоса произнес еще одно слово, словно оно становилось убедительнее от повторения:

— Отречься…

— Клянусь богами, — сказал он неожиданно, — сегодня какая-то сказочная ночь! Взгляните на огоньки в этих окнах, там, внизу, а потом посмотрите вверх — в беспредельную синеву неба. Туда, где, словно изнемогая в захлестнувших ее потоках лунного света, сверкает одинокая звезда…