Молитвы из горнов и печей. Тень над домом Ягуара

Молитвы из горнов и печей

Незнакомец появился на рассвете, вышел с пустоши, постепенно, как мираж, возникая рядом с бронзовыми рельсами: широкополая шляпа, длинный плащ, какой-то проблеск − винтовка либо украшенный обсидианом меч.

Хочипиль, которая собирала на краю Колодца Миктлана выброшенное оборудование, уловила незнакомца краем глаза и прервалась, с нехорошим предчувствием глядя, как он подходит. Землю сотрясали вибрации Колодца, похожие на спокойное, ровное сердцебиение: голос извивающихся вокруг шахты Колодца рельсов, по которым непрерывно неслись вниз грузы меди и бронзы.

Незнакомец остановился около Хочипиль, и они молча уставились друг на друга. Высокий, на добрых две головы выше неё, он держался прямо, как жердь. Оказалось, блеснул не меч или винтовка, а всего лишь дюжина обсидиановых амулетов, равномерно развешанных вокруг пояса. Они поблескивали холодным черным светом − не медь, бронза или сталь, а нечто гораздо более древнее, из прежних жестоких времен до Изменения.

У Хочипиль сжалось сердце. Может, ещё не поздно бежать. Но он с легкостью догонит её, с такими-то длинными ногами. Она никогда не была хорошей бегуньей и подволакивала деформированную правую ногу. До Изменения таких калек убивали, принося в жертву древним богам, чтобы те ниспослали урожай и солнечный свет.

Взгляд незнакомца остановился на её ноге, но выражение лица не изменилось.

− Это Колодец Миктлана?

Хочипиль кивнула, не доверяя голосу.

− Понятно. − У незнакомца были карие глаза почти без зрачков. − Меня зовут Тецока. Мне сказали, здесь есть гостиница для путешественников.

Хочипиль опять кивнула. Она смотрела на него, пытаясь понять, кто он такой, но он не проявлял агрессивности или замешательства от её внешности.

− Но вам нужна путевая лицензия. Или намерение служить общине и связать себя с рабочими отныне и навеки. − Клятва верности Колодцу неудержимо сорвалась с её губ.

Слова упали в тишине. Вибрация под ногами прекратилась, словно даже рельсы ждали ответа Тецоки.

− Понятно. − Он улыбнулся. Зубы у него были тёмными от сажи или угольной пыли. − Понятно. Но почему ты считаешь, что у меня нет разрешения, а, малышка?

− Я вам не малышка, − огрызнулась Хочипиль, раздраженная тем, что незнакомец обращается к ней так же снисходительно, как и городские. − Мое имя Хочипиль.

Тецока развел руками.

− Прошу прощения. Так почему ты считаешь, что у меня нет путевого разрешения, Хочипиль?

Она без слов показала на свисающие с его пояса амулеты.

− Это? − Он поднял один.

В свете восходящего солнца предмет горел кровавым багрянцем, и Хочипиль увидела, что это вообще не амулет, а осколок с острым краем, кое-как подправленный, чтобы не пораниться. В его глубине сиял странный холодный свет, биение, совершенно не похожее на голос рельсов, рассказывало о забытых временах, об алтарях, скользких от крови, и о дыме благовоний, возносящемся в чистые голубые небеса над городом, построенным не из стали и бронзы, а из простой адобы...

Щёку обожгла резкая боль. Вздрогнув, Хочипиль поняла, что Тецока только что ударил её. Он пощечины по лицу до самых костей разлилось тепло. Ощущение не было незнакомым − дядюшка Атль любил призывать её к порядку, когда она не выказывала благодарности за что-либо, − но впервые её ударил совершенно чужой человек. И ему это просто так не сойдёт с рук, хоть он выше и сильнее.

− Прости. − Тецока не сводил с неё глаз, будто мог читать её мысли. − Нужно было тебя оторвать.

В его голосе не было гнева или печали, только задумчивость и, возможно, немного гордости, хотя и непонятно по какому поводу.

Извинился, но болеть-то не перестало.

− От чего оторвать? − вызывающе спросила Хочипиль.

Он опустил руки и принялся прятать все осколки в складках плаща.

− Я подобрал их в пустыне, − пояснил он. − Они сломаны, а сломанное порой опаснее целого.

− Не понимаю.

− И не нужно, поверь. − Тецока всмотрелся в глубины Колодца за её спиной. Там гудели паровые автомобили, галдели рабочие, толкаясь на дорожках; по рельсам прокатывалось размеренное, устойчивое биение, отдаваясь в земной тверди.

− Они добрались до дна? − спросил Тецока.

Вниз, вниз по исчезающим в глубине шахты рельсам, которые связывают Колодец Миктлана с далекой столицей и укрытой во дворце божественной машиной.

− Два дня назад, − ответила Хочипиль. По крайней мере, так говорили.

− Я так и думал, − улыбнулся Тецока. − Я это почувствовал.

Она тоже почувствовала − более глубокий резонанс в бронзовых рельсах, по которым прокатывалось более сильное биение. Что бы там ни искала божественная машина, она своей цели достигла.

− Так вы инженер?

− Нет, не совсем. − Тецока опять задумчиво посмотрел на собеседницу. − Скажи, Хочипиль... Где тут можно остановиться, помимо гостиниц?

− Значит, у вас нет путевого разрешения, − заметила она с легким удовлетворением.

− Конечно, − небрежно ответил Тецока.

− Почему я должна вам помогать? − осторожно спросила она. − За помощь беглецам у нас немалые штрафы.

Тецока улыбнулся.

− Я не беглец. Я могу тебе заплатить, но ты же не денег хочешь, правда? Замечательно. − Он достал обсидиановый осколок и рассеянно потёр его. − Хочипиль, тебе нравится божественная машина?

Даже вопрос был кощунством. Она сделала обеими руками знак Священного зубца, чтобы уберечься от гнева машины.

− Что за вопрос?

Тецока не шевельнулся.

− Трудно ответить, что ли?

− Нравится ли мне божественная машина? С какой стати? Она всевидящая и карающая. Была, есть и будет всегда, во веки веков.

− Она была не всегда, − очень тихо сказал Тецока.

Хочипиль испуганно огляделась. Одно дело − беглец, и совсем другое − еретик. Городские к ней снисходительны, но такого они не потерпят.

− Изменение произошло слишком давно, не на нашей памяти, − проговорила она. − Даже если когда-то машины не было, что это меняет?

− Всё рожденное может умереть, − ответил Тецока с коротким кивком. − Позволь спросить тебя ещё раз. Тебе нравятся инженеры, техники, солдаты? Они хорошо с тобой обращаются?

Хочипиль качнула головой − раз, другой. Какое он имеет право заявляться сюда, вмешиваться в её жизнь, расспрашивать?

− Вы понимаете, что значила бы такая нога до Изменения. А под властью божественной машины я могу жить.

− Как и птички в клетке. Ответь на вопрос.

− Раздери тебя машина, − прошептала Хочипиль. − Вы же знаете ответ?

Что она хромая, и потому ей нет места ни в одной команде рабочих. Что она жила благодаря «доброте» родственников, пока не надоела им и её бросили на произвол судьбы. Что она подбирает и продаёт сломанную технику на краю Колодца − маленькие, бесполезные предметы, которые не задумываясь выкидывают с проходящих паровых автомобилей, − день за днём влача жалкое существование.

− Может, я хорошо знаю ответ. Но хочу услышать от тебя.

− Нет, − сорвались с её губ тихие яростные слова. Она ждала, что Тецока рассмеется, откинет плащ, и окажется, что он служитель машины, пришёл забрать её за ересь. Но ничего подобного, он просто смотрел.

Наконец он кивнул.

− У тебя горячее сердце. − Он тёр осколок, словно хотел его раскрошить.

− А вы сумасшедший.

Тецока улыбнулся.

− Так часто говорят. Но ты не ответила на мой вопрос.

На предыдущий, о жилье и еде. Её затрясло при воспоминании о его шокирующем вопросе, её шокирующем ответе − она, Хочипиль, дочь рабочих, ставит под сомнение божественную машину и даёт понять, что обрадовалась бы, если бы та остановилась...

Она сердито потрясла головой. А почему бы и нет? Что она видела от жизни?

− У меня есть комната. Она небольшая, на верхнем этаже, но двое поместятся.

Снова быстрая улыбка, показывающая тёмные зубы, − дерзкая и беспечная.

− Вот и славно.

К счастью, далеко идти не пришлось: комнатка Хочипиль, одна из самых ветхих, находилась у самого края Колодца. Лучшее жильё располагалось у дна, как можно ближе к железной дороге и источнику нескончаемого гула. Там обитало начальство и губернатор со всем штатом главных инженеров и элитных солдат.

Она оставила Тецоку раскладывать вещи в тесной комнатушке с таким низким потолком, что ему пришлось пригибаться, и полками, заваленными металлоломом и пустыми пузырьками вперемешку с одеждой и инструментами Хочипиль.

Она не сомневалась, что он будет бродить вокруг, но ей некогда: скоро обеденный перерыв, и Малли сможет заняться делами. Торопливо одевшись в лучшее, что нашлось в сумке, Хочипиль поспешила в переулок из проволочной арматуры, выходящий на главную дорогу, и потом по тропинкам вниз.

Сверху и снизу пульсировали рельсы, убегающие в головокружительный подземный мрак. Мимо со свистом выходящего из перерезанного горла воздуха проносились паромобили с грузом инструментов и вынутого грунта. Ещё ниже младшие машины долбили землю, а мужчины и женщины усердно укладывали бронзовые рельсы новой дороги.

Со дна шахты сочился слабый свет − мерцающее сияние, невероятно комфортное, а перестук рельсов усиливался, отдаваясь в больной ноге и груди, сжимая сердце, пока не стал казаться Хочипиль частью её самой.

Интересно, что они там нашли и что на самом деле ищет Тецока.

Толстуха Малли сидела на двадцать пятом уровне чуть поодаль от своей бригады. Она едва глянула на Хочипиль, когда та скользнула на теплую металлическую скамейку рядом с ней.

− Что там у тебя? − безо всяких вступлений поинтересовалась Малли.

Хочипиль достала предметы и разложила на коленях. Малли принялась придирчиво рассматривать. Хочипиль напряглась в ожидании обычного торга, но Малли просто показала на два наименее сломанных: проволочный колибри и ржавый зубец.

− Эти два. За три тлаца.

Удивлённая Хочипиль сунула деньги в карман, стараясь не показывать своих чувств. Малли спрятала предметы под рубашкой, доела маис с амарантом и встала.

− У тебя срочные дела? − спросила Хочипиль.

Малли надменно вскинула голову.

− Здесь иерарх, Хочипиль. От само́й божественной машины.

Её глаза восторженно горели; наверняка она не поймет, почему Хочипиль не радуется.

Колодец Миктлана не такой большой и значительный, чтобы его регулярно посещали из столицы.

− Что ему нужно? − спросила Хочипиль.

У неё упало сердце, когда она вспомнила Тецоку, методично раскладывающего свои вещи в её комнате. Но иерарх не зайдет так высоко: он разместится со штатом губернатора на дне, поближе к сердцу Колодца.

− Ты что, дура? − отозвалась Малли. − Девочка, мы добрались до дна. Конечно, он захочет посмотреть, что там.

− И ты туда же?

Малли воззрилась на Хочипиль так, будто та только что предложила поклониться древним богам.

− Он иерарх! Разумеется, он проведет великое шествие и напоминание.

И разумеется, все захотят присоединиться к нему, коснуться сущности божественной машины, ощутить безграничную общность со всем Содружеством: с сетью городов, шахт и колодцев, связанных биением рельсов и гулом паромобилей, с тысячами бригад, которые вкалывают в недрах младших машин, безостановочно поднимая бронзу, медь и хром во славу машины.

Хочипиль с потрясением поняла, что Малли ждала её, не задумываясь о статусе отщепенки, и нет никакой возможности отказаться, иначе она огорчит Малли и вызовет ненужные подозрения.

− Ладно, − ответила она. − Идём.

Хочипиль никогда не бывала на нижних этажах, но почему-то не удивилась, обнаружив, что они из хрома и стали: белые и сияющие в ярком свете солнечных сфер, они всё так же гудели от перестука рельсов. Эхо было настолько сильным, что почти парализовывало.

Хочипиль шла с высоко поднятой головой, не обращая внимания на странные взгляды, которые бросали на неё рабочие, − калека, здесь, в центре Колодца, немыслимо. Она держалась чуть позади Малли, не желая приближаться. Сама же Малли не выказывала ни малейшего дружеского участия, а лишь хотела привести свою спутницу к божественной машине.

Они уже почти спустились на дно Колодца. Рокот сотрясал кости и мышцы Хочипиль, эхом отдавался в ребрах, словно второе сердцебиение. Однако до самого низа они не дойдут: Хочипиль была уверена, что иерарх не станет показывать рабочим, что лежит на последнем этаже. Последнюю яму вырыло начальство, и губернатор собственноручно сломал последнюю печать и присоединил последние рельсы.

На обширной платформе, заполнившей большую часть шахты на Восемнадцатом уровне, собралось невообразимое количество рабочих. Все носили собственные цвета и знаки принадлежности − невообразимое море коричневатых одежд из хлопка и магвея. В центре платформы находился алтарь со священными символами: Зубец, Цепь, Болт, Провод и Склянка.

На платформе стоял иерарх.

Он был один: высокий, невзрачный силуэт в развевающихся кипенно-белых одеждах с символом, который Хочипиль не рассмотрела. Но даже вдали от платформы, даже зажатая на узкой тропинке между возмущенных членов бригады Малли, она чувствовала силу его присутствия, ауру, которая каким-то образом пульсировала в каждом городе Содружества, и разум божественной машины, протянувшийся к дну Колодца, распространившийся по рельсам, чтобы быть с ними в этот момент величайшей славы.

Иерарх вскинул голову, и воцарилась тишина. Его кожа блестела медью, а руки простерлись ко всем присутствующим, руки божественной машины, которая была, есть и будет во веки веков в этом мире и иных.

− Воззрите, − прошептал иерарх.

Простое слово эхом отразилось от стен шахты, задрожало в рельсах, отозвалось в груди Хочипиль, пока не заныло сердце.

− Грядет Эпоха Чудес. Да останутся мертвы древние боги, да будут алтари из чистой стали, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах...

Шёпот литании повторялся снова и снова − и внезапно Хочипиль поняла, что в молитву влился рокот тысяч голосов, её собственный голос вознесся, славя божественную машину и Содружество, и она не могла остановиться, она стала такой же частью её, как Малли, как иерарх...

− Да останется солнце безмолвным, да будут наши молитвы выкованы в горнах и печах, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах...

Слова повторялись снова и снова, тысячи голосов взрывали тишину Колодца, и даже воспоминание о Тецоке унеслось куда-то вдаль, стало бессмысленными словами, ибо как он мог он вообще надеяться бросить вызов такой силе, как мог он положить конец тому, что было, есть и будет?

− Да останутся пирамиды разрушены, да будем мы поклоняться делу рук наших, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах...

Пирамиды. Тецока говорил...

Он...

Внезапно, оторвавшись от литургии, она увидела Тецоку. Он стоял с краю толпы на соседней тропе, одетый в цвета Двадцать четвертой группы Колибри. Он обнимал темнокожую женщину, целуя её губы, лоб, мочки ушей, и голос божественной машины затихал вдалеке, уступая место насмешливым словам Тецоки.

«Она была не всегда. Всё рожденное может умереть».

Подняв взгляд на Хочипиль, Тецока оторвался от женщины, и в краткий миг перед этим Хочипиль отчетливо увидела кровь на его губах, кровь, текущую из мочек женщины, раны, которые затягивались на глазах.

Кровь. Он... пьет кровь и использует её против общности машины. Но единственные существа, которые когда-либо питались кровью, единственные существа, которые когда-либо извлекали из неё силу...

Древние боги − которые все мертвы, повержены машиной, а их останки развеяны по пустыне, как пепел.

Когда она вернулась в свою комнату, уставшая от напряжения литургии, Тецока уже был там. Он расположился как дома, аккуратно, как солдат в походе. Ему удалось разложить вещи на клочке свободного места посреди беспорядка, и он втиснул своё долговязое тело между кухонной плитой и койкой. Казалось, даже в таких стесненных условиях ему до смешного удобно.

− Интересный городок, − произнес он. Его лицо было бесстрастным, губы тонкие, цвета бронзы − крови нигде нет, больше нет.

Но Хочипиль слишком устала и испугалась, чтобы притворяться, будто ничего не видела.

− Во имя машины, кто ты? В какую игру ты играешь?

Лицо Тецоки не изменило выражения.

− Не говори, что я тебя не предупреждал.

− Нет...

«Не о том, кто ты», − хотела она сказать, но слова не шли. Она попыталась ещё раз, но ощутила себя карликом по сравнением с громадностью того, что собиралась сказать.

− Ты мёртв, − наконец прошептала она, потому что это было единственное, что мог вместить её разум, в надежде, что он станет отрицать, что рассмеется над таким предположением. − Все древние боги мертвы.

− Кое-что трудно убить, − мрачно ответил Тецока.

− Машину? − спросила она, потому что это единственное пришло ей на ум. Бог, она стоит перед богом...

− Её тоже.

Наконец-то он не был насмешливым. Он неторопливо выпрямился и встал, пригнувшись под потолком, а его волосы чуть не запутались в железной проволоке. Его глаза спокойно, задумчиво встретились с глазами Хочипиль, и она увидела в их глубине синеву неба, пахнущую дымом благовоний, возносящихся ввысь, и прогорклостью крови, что стекает по желобкам с алтарей, орошает землю, смешивается с водой рек и озер.

В прежние времена это могла быть она, её бы уложили на алтарь, её бы разрезали обсидиановыми ножами, её сердце подняли бы во славу солнца. Её кровь. Он выпил бы её до капли, как пил кровь той женщины, и проявил бы не больше жалости.

В ней взорвалось что-то, долго державшееся в узде.

− Как ты посмел... как ты посмел прийти сюда, как посмел применить свою нечестивую магию и совершить кровавое жертвоприношение на виду у иерарха? Как ты посмел... − Она постаралась унять дрожь в руках и продолжила: − Ты хотя бы имеешь понятие, что они делают с теми, кого ловят на исполнении древних обрядов?

− Полагаю, такое не часто случается.

− Мы ещё помним последний раз. Они могут несколько дней сдирать кожу.

Она не сдержала дрожи, вспоминая крики, заполнявшие Колодец сверху донизу, заглушавшие даже стук рельсов.

− Ну, здесь такого не будет, − беспечно сказал Тецока.

− Почему ты так уверен?

Разве он не видел божественную машину, не присутствовал на литургии? Даже со своей кровавой магией он смог только разорвать один разум, на короткое время. Это такая малость.

Его голос был беспечным и надменным.

− Легенды правы: я жестокий, извращенный и порочный. Но я забочусь о своих.

− О своих?

Совсем как один из древних богов, которые смотрели на мир как собственники и всё присваивали. Легенды были правы.

Тецока вынул обсидиановый осколок и некоторое время смотрел на него.

− Вы забыли, разве нет? Что представляло собой жертвоприношение. Вы ничего не помните.

− Я помню достаточно.

Тела падают с алтарей, сердец так много, что они гниют в священных сосудах; крови столько, что желобки переполняются; кожа, которую небрежно сдирают и носят как одежду − и старые боги смеются с небес, не видя в человечестве ничего, кроме вен и артерий, ничего, кроме бьющихся сердец, ждущих, когда их сожрут целиком.

С чего она вообще подумала, что пригласить его к себе было хорошей идеей? Почему решила, что он сделает её жизнь лучше? Времена, которые он вернёт, – те, в которые ей меньше всего хотелось бы жить.

− Уходи, − сказала она, борясь с искушением ударить его по лицу. − Уходи из этой комнаты сейчас же и не возвращайся.

В глазах Тецоки вспыхнул гнев. Она ожидала, что он опять ударит её, а то и что похуже, поступит с нею так же, как с той женщиной, но он не сделал ничего подобного. Просто стоял − высокий, неподвижный, ожидая, когда её злость пройдет.

Когда Хочипиль успокоилась и больше ничего не стала говорить, Тецока произнес:

− Ладно.

Собрал свои вещи одну за другой и ушёл.

Она провожала его взглядом, и на сердце у неё было спокойнее, чем долгое, долгое время до этого.

Проснувшись на следующее утро, Хочипиль инстинктивно поняла: что-то не так. Рельсы стучали так сильно, что комната тряслась и приборы на полках сталкивались друг с другом, издавая глубокий, резонирующий звук стекла о медь, бронзы о кристаллы. В самом сердце Колодца ощущалась фундаментальная неправильность, настолько сильная, что разрывала Хочипиль на части.

− Внимание, − произнёс голос, резонируя с предметами в её комнате. Голос иерарха, глубокий и вездесущий, как вчера. − Рабочие Колодца Миктлана. Произошло посягательство на Содружество. Стойте на пороге и ждите проверки.

Посягательство? Тецока, машина его раздери, что он натворил? Что он сделал, чтобы вот так поджечь Колодец?

Это всё потом. Сейчас ей нужно пережить проверку − к ней прилипла кровавая магия, зловоние, которое трудно смыть.

Проверка началась со дна. Казалось, Хочипиль целую вечность стояла на своём уровне, чувствуя, как усиливающийся перестук отдается в груди, в хромой ноге, разрывая на части, медленно перетирая кости в пыль, превращая мышцы в кашу.

Уголком глаз она заметила приближение процессии: иерарх в своих одеяниях, таких белых, что больно смотреть, за ним подобострастно следуют губернатор и начальство в бледно-бирюзовом.

Он останавливался возле каждого рабочего, задавал несколько вопросов, некоторое время смотрел и двигался дальше. До Хочипиль оставалось девять человек, восемь...

Если он не поймет, что она натворила, он никудышный иерарх. Но она ничего не может поделать, кроме как стоять прямо и вопреки всему надеяться, что он не поймет, что пройдет дальше не задержавшись.

И вот иерарх стоит перед ней − кожа блестит в тусклом свете, взгляд цвета ярь-медянки буравит её глаза. Из-за грохота рельсов в поле зрения всё дрожит и расплывается.

− Как тебя зовут? − спросил он.

− Хочипиль, − ответила она. − Рабочий 18861 Колодца Миктлана.

Он молчит, глядя на неё так, будто его что-то озаботило. Пожалуйста, пожалуйста...

− Дочь Уэхоканаутли и Камауак, − наконец сказал иерарх.

− Да.

− Ты знаешь, зачем я приехал?

У него были большие, сияюще-зелёные глаза: многослойная патина на фоне совершенного металла кожи, − большие, участливые. Так легко рассказать ему всё, передать себя его милосердию, пока он не открыл правду...

− Нет, − прошептала она. − Нет.

Иерарх не отводил взгляда, оценивая её.

− Это действительно правда, Хочипиль?

Он по-особому произнёс её имя − протяжно, как любовник, как мать, с заботой о ней, о её общности с машиной и обо всём, что она для неё значила.

Нет. Не правда. Конечно, нет. Хочипиль просто должна признать...

Раздери его машина, она не собиралась так легко сдаваться.

− Да, − сказала она, слова вырвались чуть ли не раньше, чем она подумала о них. − Каждое слово правда, клянусь моим желанием служить, моей связью с божественной машиной, ныне и во веки веков.

Иерарх погладил её по голове. Его прикосновение оставило покалывание, более легкое по сравнению с тем, что вызывал перестук рельсов.

− Я вижу, − ответил он. − Спасибо, Хочипиль.

Он ушёл, и с груди Хочипиль словно сняли тугие медные оковы. Она стояла, дыша в такт рельсам, и в ней нарастало волнение − она знала, что пока что победила.

Только после завершения проверки до неё дошло, что всё прошло слишком гладко. Скверну кровавой магии не так легко убрать, и иерарх должен был её заметить.

Если только...

У неё ушло полчаса, чтобы обнаружить это. К этому времени перестук рельсов стал таким сильным, что у Хочипиль слезились глаза и она с трудом собиралась с мыслями и сосредотачивалась на том, что делает.

Но он здесь, всё верно: маленький, едва заметный глиф, начертанный кровью, и его двойник по другую сторону порога, формирующие слово «защита». Они тоже бились под её пальцами, но не как рельсы, а как живое сердце.

Похоже, Тецока оставил ей прощальный подарок.

Хочипиль пошла вниз, понимая: что бы ни случилось, это произошло на дне Колодца, где сила мощнее, где, несомненно, находится то, что ищет Тецока.

Работа возобновилась, и бригады были не особо терпимы к хромой девушке. Даже Малли бросила на Хочипиль предостерегающий взгляд, когда та спускалась по тропе. Хочипиль отступила, пошла на этот раз по дороге, вьющейся вокруг шахты Колодца. Тем временем стук усиливался, и от рельсов исходило растущее ощущение ярости.

Вниз, вниз мимо солнечных сфер и чистейшей белизны стали и хрома. Рабочих стало меньше, а лихорадочное биение усилилось настолько, что Хочипиль с трудом шла, с трудом сосредотачивалась на том, что нужно ставить одну ногу перед другой, нужно...

Она поняла, что несколько мгновений стояла абсолютно неподвижно, − и опять двинулась в путь.

Рельсы были сверху и снизу, настолько близко друг к другу, что до них можно дотянуться; паромобили размеренно сновали вверх и вниз, и Хочипиль стояла между рельсов одна, глядя на белую сталь стен. Стук был слишком сильным − в её костях и сердце, возрастая до такой степени, что выдержки хватало только на то, чтобы не упасть на колени.

Она не могла идти дальше − до той платформы, где стоял иерарх, до самого дна и того неправильного, что там происходило.

Повернуть назад, вот что нужно делать − было глупостью прийти сюда, искать Тецоку. Вокруг жгучая боль, боль, которую она не могла выносить, не так долго...

Побери её машина, она сделана не из такого податливого материала.

Хочипиль прикоснулась к рельсам.

Боль внутри тысячекратно усилилась. Биение поднялось по рукам, сжало сердце, расползлось по груди, как от ножей, и руку будто приковало к рельсам, Хочипиль не могла её оторвать...

Она падала вниз, вниз в бездонную пропасть, сама земля разверзалась, чтобы принять её, и перестук, раздававшийся во всём теле, был биением огромного, блестящего сердца, похороненного в пустыне, − сердца, которое осталось единственным куском плоти на погребенных человеческих костях.

Снова и снова оно билось в ней, грохоча, оглушая − звук крови, текущей в таком гигантском органе, что она едва могла это постичь, − снова и снова...

Наконец, спустя долгое время это закончилось, и Хочипиль упала на колени, ловя ртом воздух. Перестук всё ещё отзывался в ней − теперь приглушенный, боль почти терпимая, «почти», как колючая соль вместо ножей...

Но зато биение стало голосом, и он шептал, снова и снова: «брат, брат...»

Бог. Там, внизу, бог, погребенный в Колодце Миктлана. Сила, которую искал Тецока, сила, которую божественная машина наконец перегоняет обратно себе, − сердце бога, магия бога, заставляющая землю дрожать, питающая рельсы энергией.

Это было... невозможно.

С чего бы невозможно? Разве так трудно это вообразить, признав, что бога убить так же трудно, как и машину?

«Брат», − шептали рельсы. И они злились, так злились, непонятно − от того, что он был мёртв или что собирался умереть. Просто путаница впечатлений, сумбур слов, которые она не могла распутать. И издалека, неуклонно возрастая, слышался голос машины, которая стремилась включить в себя бога, − стойкая боль, темнота, медленно надвигающаяся, грозящая всё поглотить.

Осмелится ли она?..

Выбора не было.

Хочипиль опять прикоснулась к рельсам.

Боль была той же, хлынувшей прямиком к сердцу, − биение, гораздо более сильное, чем её собственное. Стиснув зубы, она силилась произнести слова, задать вопрос...

Где он?

Где Тецока?

«Брат», − прошептали рельсы.

Где... он?

Голос машины возрастал, слепо вопрошая, кто дерзнул прикоснуться к рельсам, вторгнуться в связь между Колодцем Миктлана и самой...

Хочипиль должна уходить, но если она уйдет, то не узнает, что случилось. Поэтому она не отнимала рук от рельсов, снова и снова спрашивая их о Тецоке.

− Здесь его нет, − произнёс голос у неё за спиной.

Вздрогнув, Хочипиль убрала руки с рельсов, и давление на её тело и разум уменьшилось, снизилось до тупой, пульсирующей боли.

Позади неё на полу из стали и хрома стояла женщина. Её волосы были цвета запекшейся крови, кожа как тусклая медь, а лицо − до боли знакомое.

− Ты о чём? − спросила Хочипиль.

− Тебе здесь не место, − ответила женщина, качая головой.

Вдруг Хочипиль поняла, что это та женщина, которую Тецока использовал в обряде магии крови. Теперь она стояла рядом с рельсами, почти не испытывая неудобства.

− Откуда ты знаешь?

Женщина с улыбкой подняла руки. На кончиках её пальцев тянулись тонкие красные линии, предплечья тоже покрывали струпья.

Магия крови. Жертва крови. Но времена богов ушли в прошлое, наступило Изменение, и больше не нужно...

− Он тебя заставил, − прошептала Хочипиль. Уходить, уходить, они должны уйти, потому что скоро явится иерарх, привлеченный прикосновением к рельсам... − Он тебя околдовал, обманом заставил принести жертву...

Женщина опять улыбнулась.

− Я сделала свой выбор. И ты тоже должна. − Затем без перехода: − Его искалеченное тело бросили в пустыне на съедение стервятникам и падальщикам.

− Тецоку? − спросила Хочипиль, хотя знала ответ. − Значит, он проиграл.

Женщина промолчала, но отупение в её глазах было достаточным ответом.

− Божественная машина сильна, − прошептала она, поднимая окровавленные руки словно защищаясь от удара. − Очень сильна.

Уголком глаз Хочипиль уловила какое-то движение: рабочие, а снизу мелькнуло белое одеяние, и вокруг них эхом зазвучал голос иерарха:

− Внимание! Произошло посягательство на Содружество...

Хочипиль охватил неудержимый порыв. Как и прежде, она не могла сопротивляться, не могла ничего поделать, кроме как пасть ниц и умолять машину о прощении за вмешательство...

Удерживающие её руки, проведя чем-то теплым и пульсирующим сзади по шее, толкнули в спину, чтобы убрать с пути иерарха, и она распласталась на полу.

− Беги!

Не успев ничего подумать, Хочипиль поднялась и ускользнула от них − вверх, вверх, почти забыв о хромоте, прочь от давления рельсов и голоса иерарха. Инстинкт выживания пересилил всё остальное.

Она остановилась только на двадцатом этаже. Боль и слабость, которые она старалась не подпускать, навалились на неё. Перед глазами стояло лицо той женщины, которая преображалась в ожидании иерарха; снова и снова ощущалось прикосновение магии крови, сосредоточившей разум на одной-единственной мысли: спасаться.

− Почему? − прошептала она, но женщина ведь уже ответила.

«Я сделала свой выбор. И ты тоже должна».

Снаружи сияло невыносимо яркое солнце, под его теплым светом пески пустыни выгорели добела, мерцая над дрожащими рельсами. Хочипиль пошла, подволакивая хромую ногу, раскаленный жар иссушал кожу, губы, глаза.

У неё не было иного выбора, кроме как уйти из Колодца, ибо уже, должно быть, подняли тревогу, и на этот раз иерарх всё про неё поймёт, заберет как свою собственность, разломает на кусочки и соберет заново на службу машине...

Камень под ногами грохотал. Она не сразу поняла, что смотрит в небо: хлопали крылья, над головой собирались стервятники.

«Его искалеченное тело бросили в пустыне на съедение стервятникам и падальщикам».

Тецока...

Она шла по рельсам, ощущая телом далекие раскаты, ослабленные и смягченные − биение бога, биение машины, неизменное во веки веков в этом мире и иных.

Прошло некоторое время, и здесь не было ничего, кроме безжалостного солнца, ничего кроме света, заливающего скалы и булыжники, и бронзу рельсов. Фляга с водой на боку была тяжелой, но Хочипиль нельзя пить, нельзя опустошить её так скоро...

«Да останется солнце безмолвным, − шептала машина, голос пробегал по рельсам, сливаясь с голосом погребенного бога, возвышаясь, чтобы он замолчал навсегда. − Да будут алтари из чистой стали, да сохранятся кровь и дыхание в наших телах»...

«Да останется солнце безмолвным»...

Спустя несколько часов, после полудня − целая вечность – над головой Хочипиль закружились первые стервятники.

− Не мёртв, − прошептала она, хромая дальше. − Не мёртв.

Но в самом деле, какой смысл?

− Не... мёртв...

Когда стервятников стала целая стая, Хочипиль направилась к колонне кричащих птиц, прочь от знакомого перестука рельсов, прочь от божественной машины, иерарха и сердца, похороненного в земле, к насыпи у основания холма, путанице крови и сломанных конечностей, завернутых в разорванный плащ.

Она бросила в птиц камень и стала кричать, пока не охрипла. Стервятники разлетелись, опасливо глядя на неё, ожидая, когда она тоже споткнётся, рухнет, станет падалью.

Затем она молча опустилась на колени рядом с Тецокой.

Разорванная кожа на его лице кровоточила, руки и ноги были вялыми. Сломанные кости сместились в месиве блестящей плоти.

Она потянулась было пощупать пульс − и остановилась в нескольких дюймах от окровавленного запястья. Бесполезно. Он мёртв, совершенно точно мёртв, его обещания и цели бессмысленны.

Раздери тебя машина, желала она Тецоке, и машина в самом деле уничтожила его так старательно, что ничего не осталось.

Она вздрогнула, услышав шипение. Вернулся один из стервятников? Нет, звук исходил от тела − последний выдох раздавленных легких, последний всхлип какого-то изуродованного органа.

Глаза Тецоки открылись и уставились прямо на неё.

От потрясения она вскинула руку, сердце бешено заколотилось.

− Ты мёртв, − прошептала она и вспомнила, что он говорил ей тогда в Колодце.

«Кое-что трудно убить».

И снова то же шипение: слова, которые шепчут разбитые губы. Просьба о помощи?

− Я даже самой себе не могу помочь, − горько ответила она. Она даже не смогла помочь той женщине. Тем не менее Хочипиль вытряхнула остаток воды из фляжки − всего несколько глотков, не более − на его иссохшие губы.

Его горло сжалось, проглатывая воду. Затем он конвульсивно дернулся, и вода хлынула обратно, забрызгав камни.

Опять шепот, и его глаза сверлят её − не сердитые, не насмешливые, а умоляющие.

Конечно, она знала, что только одно может ему помочь, но одна лишь мысль об этом отталкивала её.

Но вот они оба здесь, оба сломленные и умирающие в пустыне. И он защищал её − в жестокой и беспорядочной манере древних богов, но всё равно это было больше, чем ей когда-либо давала божественная машина.

− Хорошо, − сказала Хочипиль.

Порывшись в его плаще, достала обсидиановые осколки. Они блестели на солнце, напоминая об ушедшей эпохе.

Хочипиль выбрала самый острый на вид и некоторое время просто держала в руке.

− Это не потому, что я тебе поклоняюсь, − сказала она. Его глаза не мигая и не отрываясь смотрели на неё. − Не потому, что я страшусь твоего гнева или того, что солнце упадет с небес, если тебе не воздать должные почести. Но ты позаботился обо мне, и мне будет жаль, если ты уйдешь.

Затем, так плавно и без усилий, словно делала это всю жизнь, Хочипиль поднесла обсидиан к своему запястью и не задумываясь разрезала вену. Кровь хлынула мерзким фонтаном − гораздо, гораздо быстрее, чем она ожидала, красный поток дождём лился на иссохшую землю.

Боль тоже распространялась − огненные стрелы расходились от пореза, пульсируя в руке как раскаленная докрасна ось. Кисть не переставала сжиматься и разжиматься, пальцы стали как клешни, она не могла их контролировать. Хочипиль пришлось с помощью другой руки поднести рану ко рту Тецоки и смотреть, как он глотает и больше не выплевывает, мышцы его пересохшего горла жадно сокращаются.

Землю пустыни затопила какая-то тень, невидимый ветер. Воздух задрожал, как при буре, взметнулась пыль, словно развернулись желтые паруса. Крупинки песка понеслись по обсидиановым осколкам с таким звуком, словно гвоздь царапает медь; по телу Тецоки, пока его кожа не зашевелилась на ветру, пока цвет пустыни не проник в его кости, покрывая красный блеск мышц.

Его руки поднялись, как железные змеи, и притянули разрезанное запястье Хочипиль ко рту. Губы сомкнулись на ране, жадно втягивая текущую кровь, словно он ребенок на материнской груди.

Он не останавливался. Рана не закрывалась, и он пил с тихим тошнотворным чмоканьем. Каждый глоток пронзал Хочипиль болью, как удары обсидиановых лезвий.

Её мысли разбегались, становясь всё спутаннее − вот каков древний бог, берет всё, что дают; как она была наивна: разрезала запястье и ждала, что оно заживёт; кормила бога и надеялась, что он остановится...

Тени росли, собираясь под обсидиановыми осколками − и вот, в вспышке ослепительного света осколки подскочили друг к другу и исчезли.

− Довольно, − сказал Тецока. Его голос прокатился эхом, как ярость бури. − Довольно!

Он оттолкнул её − она споткнулась, стараясь удержаться на ногах и неловко зажимая пальцами рану.

Земля у неё под ногами продолжала трястись. Сквозь туман в глазах она увидела на камнях брызги крови, окружающие место, где сейчас стоял Тецока.

Он был высок, на лице лежали черные и желтые полосы, в кудрях сияли звёзды, глаза мерцали как воды подземной пещеры. У него в руке что-то блестело: зеркало, обсидиановое, как она предположила по слабой линии трещин. В нём отражался только дым, но даже с расстояния Хочипиль чувствовала жар от него, заключенную внутри силу, пульсацию такую же сильную, как и от рельсов.

И он плавно шёл к ней по песку, протягивая руку, − и единственным жестом закрыл рану у неё на запястье. Хочипиль, дрожа, пыталась удержаться на ногах, но упала на одно колено, а потом лицом вниз, и забвение поглотило её.

Ей снилось, что он отнес её на руках в тень большого камня и осторожно положил на землю, как больного ребенка. Ей снилось, что он сидит рядом, глядя в небо и плача кровавыми слезами о всех погибших древних богах − о своём брате Кетцалькоатле, который был когда-то его другом, а когда-то был врагом, а теперь заключен в машину ныне и во веки веков.

Ей снилось, что он собрал камни и чахлый кустарник и повернул к ним своё дымное зеркало − и они вспыхнули дрожащим, тёплым пламенем, а он стоял на фоне огня и смотрел, как она спит.

«Теперь ты понимаешь, что такое жертвоприношение», − прошептал он.

Но она не понимала, и, должно быть, до него это дошло, потому что он провозгласил голосом, гремящим, словно гнев небес: «Не из страха или корысти, или потому что солнце упадет с неба, а потому, что тебе было не всё равно».

«Я тебя пожалела», − подумала Хочипиль, дернувшись, пытаясь дотянуться до него через стекло, но он не отвечал.

Когда она проснулась в тусклом свете восходящего солнца, она была одна, и всё ещё пахло пеплом.

Он оставил ей свою широкополую шляпу, немного еды и наполнил фляжку водой. У неё затряслись руки: Он начертал на шляпе и фляжке глифы «доброго пути» и «вода» − вот и вся его милость, вот и вся благодарность.

Поднявшись, она пошла прочь от пепелища. Вдали виднелась знакомая линия рельсов, пульсирующих в ритме божественной машины, а ещё дальше, постепенно исчезая, − шагающая фигура со звёздами в волосах и блеском обсидиана в руках.

Она всё ещё слышала в голове его голос. слегка насмешливый.

«Все боги жестоки, Хочипиль. А чего ты ожидала?»

Он пойдет в столицу, как всегда одинокий, в одиночку несущий бремя борьбы против машины, никогда не позволяющий своим ревнителям предложить больше, чем самую малую помощь, недолгое отдохновение. И в конце концов он предстанет в огромном дворце из бронзы и меди: один против машины и её безграничной мощи, такой жалкий, маленький и беззащитный, такой же хрупкий и уязвимый, как и его обсидиановое зеркало.

Сердце кулаком стиснула жалость.

− Береги себя, − прошептала Хочипиль безмолвной пустыне. − Прошу, возвращайся. Прошу.

И её слова вознеслись к небу, красному, как кровь, обретая силу молитвы.