Млечный путь № 3 2017

Павел АМНУЭЛЬ
КОЛОНИЯ

Колония была маленькая: всего полторы тысячи. Точнее: тысяча четыреста девяносто семь плюс минус восемь – в пределах квантово-механической неопределенности. Каждый мог оказаться в плюсе или минусе. Закон природы, ничего не поделаешь, сами устанавливали.

Связь с Землей была нечеткой все из-за того же принципа неопределенностей, и к тому же на родной планете их сообщений большей частью не понимали. Многих это беспокоило, но относились к проблеме тем не менее философски: признавали ее существование, любили о ней рассуждать, но никто не прилагал усилий, чтобы сделать проблему фактом физическим, а не духовно-осознаваемым.

– Поддержка интуиции, – любил повторять Эрвин, когда его мнением кто-нибудь интересовался, – это самое прекрасное, что мы можем сделать, и что позволяют физические законы.

На Земле проходили дни, годы, века, эоны, а в колонии река времени застыла и превратилась в стоячее болото, по которому можно было пройти пешком в любой момент, о котором не имело смысла говорить, прошлое это или будущее, поскольку для определения понятий нужно было единое понимание настоящего, а с этим-то и были трудности: настоящее у каждого было свое, и, чтобы, к примеру, обменяться мнениями, приходилось синхронизировать свое настоящее с настоящим собеседника, «поймать момент», как говорил ехидный Левкипп, умевший как мало кто еще не только выбрать и остановить взаимное настоящее, но и удерживать его, пока обсуждаемая проблема не окажется разобранной, собранной, вычищенной и отпущенной на свободу.

Сейчас – если понимать, что «сейчас» Левкиппа и Эрвина различались на два тысячелетия – Эрвин внимательно слушал собеседника, устроившись на вершине небольшого энергетического холма: положение неустойчивое, но Эрвину нравилось раскачиваться, удерживая центр массы от падения, и тихо, чтобы Левкипп не решил, будто его прервали на полуслове, вскрикивать от удовольствия. Он понимал, что все равно соскользнет в яму, но это его не волновало: время субъективно, и, пока разговор с Левкиппом не придет к логическому завершению, опасаться бессмысленно и бесперспективно.

– Это произойдет завтра, – говорил Левкипп, – и колония окажется под угрозой. Мы-то ладно, но ты представляешь, что произойдет с физической вселенной?

– Может произойти, – поправил Эрвин, стараясь не делать резких движений.

– Мера существования близка к единице! – воскликнул Левкипп.

– В байесианском приближении, – поправил Эрвин. Он развлекался, а Левкипп воспринимал разговор серьезно.

– Да, и что? – продолжал кипятиться Левкипп. – Это далеко за гранью допустимого риска!

– Так, – согласился Эрвин, скатившись по пологому склону энергетического холма к самому основанию. Удовольствие вспыхнуло, устремилось к максимуму и истаяло, будто весенний снег, как однажды и произошло, когда они с Хильдой отправились на прогулку к Дорфербаху – всего-то полтора километра от Альпбаха, но в деревне была весна, а на опушке леса еще лежал снег, таявший на глазах, и Эрвину казалось, что это его взгляд, который он бросал на Хильду, излучал столько тепла.

Солнце коснулось горной вершины и будто застыло. Эрвин приложил к глазам ладонь и смотрел на яркий, но уже не ослеплявший диск, ожидая, когда солнце начнет погружаться в темное тело горы и терять идеальную форму, отдавая ее на съедение камням, по которым они с Хильдой ходили на прошлой неделе. Вершина была пологой, и они легко забрались по извилистой тропе, проложенной то ли альпинистами, то ли горными козами, ни одну из которых Эрвин ни разу не видел, но верил жителям Альпбаха, утверждавшим, что козы здесь водятся в великом множестве, сопоставимом, как прокомментировал Эрвин, с множеством виртуальных частиц физического вакуума.

Сегодня он на вершину, так легко покорившуюся недавно, подняться не смог. Еще на альпийском лугу за деревней предложил Хильде посидеть на большом валуне, откуда открывался вид на долину, церковь и деревню, и Эрвину казалось, что он видит прошлое и будущее. Прошлое – там, у леса Дорфербах, где он прятался с Аннемари от мифических волков лет сорок назад, а будущее застыло в черноте горы, куда опускалось и все не могло опуститься оранжевое солнце. Прошлое прошло, будущее ждало, настоящее застыло. «Остановись, мгновенье…»

– Остановись, мгновенье… – продекламировал он, взяв спутницу под руку и сдержав кашель. Приступ мог начаться в любую минуту, а он не хотел показаться Хильде старым и немощным, каким был на самом деле, не желая признаться даже себе.

– Эрвин, – проговорила Хильда, прижавшись к нему и чувствуя в нем поддержку – как обычно, как все последние месяцы, все их упоительные встречи, когда она ощущала себя молодой, красивой, покорительницей сердца самого умного мужчины среди всех, ей знакомых. – Эрвин, как хорошо, правда? Солнце остановилось, видишь? Гора срезала его кончик и побоялась проглотить остальное.

– Тебе тоже так показалось? – пробормотал Эрвин.

Он не смотрел на Хильду, но знал, что она кивнула и тоже поднесла руку к глазам, защищая зрение от ярких, но уже не слепивших лучей.

– Если ты согласен, – продолжил развивать успех настойчивый Левкипп, – следует собрать в квантовой яме – да хотя бы и здесь – всю колонию, обсудить ситуацию и наши действия.

– Не думаю, – задумчиво произнес Эрвин, – что мне хотелось бы обсуждать что бы то ни было с Альбертом и Исааком. Спасибо, наобсуждались.

– Ваши проблемы, – отмахнулся Левкипп. – А речь идет…

– О страшной опасности для мироздания, будь оно неладно, – насмешливо подхватил Эрвин и, перейдя на серьезный тон, уперся в стенки ямы. – Хорошо. Повтори вводную информацию, чтобы я мог сформулировать граничные условия.

– Завтра… – начал Левкипп.

– Завтра? – немедленно удивился Эрвин.

– По земному среднемировому времени, конечно, – поправился Левкипп. С Эрвином невозможно говорить, пренебрегая точностью. – Завтра в колонию перейдет новая категориальная личность. Сейчас этот человек доживает последние часы на больничной койке в Морогоро.

– Танзания, Восточная Африка, – уточнил Эрвин и добавил: – Это обстоятельство переводит информацию в разряд как минимум не очень достоверной.

– Недостоверной в смысле того, что в больнице Морогоро можно и выжить, или в том смысле, что не может будущий член колонии проживать в Танзании, никому не известный?

– Вариант два, – чуть помедлив, сказал Эрвин. – Если, конечно, этот человек не оказался там по делам, приехав из…

Он замолчал, поскольку знал теперь уже все, что знал Левкипп, и все, что знал каждый колонист: информация распространяется быстро, вообще говоря, мгновенно, но какое-то субъективное время (у каждого свое, но среднее значение легко высчитывается) уходит на расшифровку.

– Так, – сказал он. – Сорок три года, рак легких, неоперабелен… Все так, Левкипп, все так. И прибудет он к нам, верно. Почему в нашу колонию? Этот человек всю жизнь работал на плантациях, охотился, воевал, необразован, никогда не покидал Танзанию, понятия не имеет о том, что такое физика и наука вообще. Он…

– Его зовут Мбоне Чембара, – сказал Левкипп.

– Он абсолютный профан! Чембара по всем критериям окажется не у нас – что ему у нас делать? – а в квантовом супе…

– Пожалуйста, Эрвин, не кипятись и сосредоточься. Критерий свободы…

Эрвину понадобилось немало энергии, чтобы опять взобраться на вершину горы и застыть в очень неустойчивом, но зато удобном для обзора положении. Левкипп не стал помогать: Эрвин не принимал чью-либо помощь, предпочитая полную самостоятельность выбора.

Как и Мбоне Чембара, африканец, умиравший в возрасте сорока трех лет, неженатый, бездетный… Свободный.

– Гений. Поразительно. Ты прав.

– Гений, – подтвердил Левкипп. – Если бы он родился в Штатах или в Европе, то стал бы физиком мирового уровня. Даже в Танзании у него был шанс, если бы он родился в Дар-эс-Саламе и учился, а не провел детство в кочующем племени, в трехстах километрах от ближайшей школы. Он с детства был самостоятелен в суждениях, и потому его не терпели соплеменники.

– Сколько же его били… – пробормотал Эрвин, пропуская через фильтр сознания информацию, уже ставшую содержимым физического вакуума. – Сколько его били… За то, что не считался с законами племени… Обо всем имел свое мнение и никому не подчинялся. А когда его призвали в армию…

– Год военной тюрьмы за неподчинение приказам, – подтвердил Левкипп. – Побег. Был пойман, получил еще год и опять бежал.

– Как ему это удалось? – поразился Эрвин и, подчинив поток информации, сам ответил: – Гениально придумал, да.

– Бедняга, – добавил он. – Ужасная жизнь для человека такой внутренней свободы и такой способности противостоять любому внешнему воздействию. Удивительно, что он дожил до сорока лет. Могли убить в армии, в тюрьме, да просто в уличной стычке.

– Тогда, – мрачно заметил Левкипп, – он прибыл бы в колонию гораздо раньше, и мироздание, возможно, уже перестало бы существовать. Мы ничего не могли бы сделать, если бы смерть его оказалась быстрой. Сейчас есть надежда…

– Воспрепятствовать? Теоретически, да. Но он – гений! В колонии Чембара станет одним из самых…

– При его свободолюбии? – перебил Левкипп. – При его жажде разрушения устоев?

– Ты прав, – согласился Эрвин, просочившись сквозь не очень высокий энергетический барьер в соседний холм с плоской вершиной, где даже в фазе неустойчивого равновесия можно было немного расслабиться и подумать.

– Созовем конвент!

– Думаешь, придется голосовать? – с беспокойством спросил Левкипп.

Простая, казалось бы, процедура, но очень сложная, когда приходится синхронизовать тысячу четыреста девяносто семь личностей плюс минус восемь.

– Конечно. Нужно решить: допустить ли в колонию личность Чембары.

– Синхронизуем в здешнем настоящем или…

– В здешнем, – твердо сказал Эрвин. – Это проще всего.

– Зови, – согласился Левкипп. – У тебя поле взаимодействия более пологое.

– Знаешь, родная, – сказал Эрвин, – когда мы гуляем, мне кажется, что время замедляется или вовсе останавливается. Как сейчас. В деревне уже ночь или новое утро, а может, даже прошла неделя. Или год… Когда мы вернемся…

– Как Рип Ван Винкль? – нашла сравнение Хильда и практично добавила: – Аннамари тебя не узнает, и мы сможем…

Она не закончила фразу, а Эрвин сделал вид, будто не расслышал. Хильда не впервые намекала на возможность «соединить жизни узами законного брака», но Эрвину было достаточно спокойных прогулок, разговоров, непритязательной любви, последней, как он был уверен, помня о своих годах. Поздно менять жизнь. Когда-то он любил эпатировать окружающих, поступая вопреки всем – в том числе природе, которая до него была одной, а его мысли, его идеи все изменили, объяснив необъясненное и породив новое знание.

Поняв, что Эрвин, как много раз прежде, не захотел продолжить фразу, Хильда отвела взгляд от солнца, и оказалось, что оно успело погрузиться в гору почти целиком. Время не стояло, все это – мечты и несбывшиеся желания. С вершины подуло холодным ветерком, и Хильда еще теснее прижалась к Эрвину, смотревшему на уходившее солнце из-под козырька ладони.

– Когда-то, – тихо произнес Эрвин, будто отвечая наконец на ее незаконченную фразу, – я один выходил против всех и убеждал в своей правоте. Сейчас я не уверен, что это следовало делать.

Поняв скрытый смысл фразы, Хильда все же ответила на ее очевидную суть. Но и в ее фразе содержался скрытый смысл.

Они появились сразу, в биггсовском поле места хватило для всех – распределенного места, где могла бы расположиться иная молодая вселенная, не прошедшая еще стадии инфляции. Говорили все одновременно, поскольку синхронизацию Эрвин провел по всем правилам, и каждый говоривший воспринимал сказанное другими иногда даже раньше, чем фраза была произнесена. На это обстоятельство приходилось делать поправку, никого квантовые эффекты не смущали, разговор был слишком серьезным, чтобы обращать внимание на мелочи.

– Информация известна всем? – традиционно задал вопрос Эрвин, на что получил традиционный утвердительный ответ.

– Вопрос в том, – сказал Левкипп, – допускать ли Чембару в колонию. Проблема: появление здесь личности с абсолютной свободой воли может привести к непредсказуемым, в принципе, изменениям законов природы, к процессу разрыва Вселенной и, возможно, к гибели Земли. Малейшая вероятность такого сценария недопустима. Земля – это…

– Колыбель человечества… – вставил Константин.

– Да, – согласился Левкипп. – И сама мысль, что из-за какого-то…

– Не какого-то! – несколько возмущенных голосов прервали Левкиппа.

– Эта личность, Чембара, обладает самой свободной…

– Абсолютно свободной от любого влияния…

– Практически свободной, но и этого достаточно…

– …организацией мышления…

– Для него не существует стереотипов, авторитетов, заранее принятых постулатов…

– Он мыслит настолько широко…

– Практически беспредельно…

– Насколько, в принципе, способен мыслить человеческий мозг…

– И при этом, – вставил Эрвин, – полное отсутствие базового образования. Чембара даже о законах Ньютона не слышал!

– Откуда он мог о них слышать, если, едва научившись ходить, стал охотиться с отцом?

– Вот неуч так неуч!

– Но свобода мышления – именно от отцовских генов!

– Вряд ли мы на этот вопрос ответим, не изучив генетическую карту…

– Невозможно, поскольку никто на Земле не удосужился…

– Кому было нужно исследовать ДНК этого человека?

– Однако, – вернул Левкипп дискуссию в главное русло, – все согласны с основным положением: Чембара – неосознанный гений, таких за всю историю человечества было трое, и каждый своим появлением в колонии привел к изменениям в физических законах Вселенной, изменениям в эволюционном статусе…

– Хватит о нас, – встрял Исаак, один из трех упомянутых Левкиппом «возмутителей спокойствия». – Каждый из нас еще на Земле был…

Окончание фразы утонуло в гуле голосов поддержки.

– Оказавшись в колонии, – произнес Левкипп, – Чембара – уж это все понимают, верно? – получит доступ ко всем знаниям и при полной синхронизации окажется самым осведомленным, самым умным и – что важнее всего! – самым свободным в мышлении нашим собратом. Никаких сдерживающих центров в сознании…

– Из чего не следует, – вставил молчавший до сих пор Альберт, – что он использует свою внутреннюю свободу для разрушения такой прекрасной постройки, как нынешняя Вселенная.

– Но нет никаких гарантий, что Чембара этого не сделает, – парировала Мария, сама в свое время порушившая немало природных закономерностей. – Мы хотим рискнуть?

– Нет! – синхронно воскликнули тысяча четыреста девяносто шесть голосов, и лишь один спустя рассинхронизованную микросекунду личного времени добавил в наступившей внезапно тишине:

– Я бы рискнул. Вселенная выглядит совершенной, поскольку мы ее такой сделали. Но продвинулись ли мы в понимании сути совершенства? Может, это и не совершенство вовсе? Может, изменения назрели и необходимы? Может, именно потому явился в мир Чембара? Человек, который не знает, что нечто невозможно, но обладает такой внутренней свободой, что способен это невозможное…

– Сделать возможным? – ехидно спросил Левкипп.

– Многие из нас были такими, – спокойно продолжал Эрвин. – И мироздание каждый раз менялось, да.

– Многие? – возмутился Левкипп. – Трое! Число – в пределах квантовой неопределенности.

– Верно, – Эрвин предпочел согласиться, потому что припас более существенный аргумент. – Число в пределах неопределенности, а результат? Вселенная всякий раз становилась более совершенной, более выверенной математически, более стройной физически, и жизнь на Земле разве не возникла в результате Третьего изменения законов природы?

– Меня поражает, – добавил Эрвин, – почему сами герои прошлых изменений, сами ниспровергатели истин, эти трое, о которых идет речь, почему они сейчас не хотят допустить в колонию нового и, возможно, самого мощного, ниспровергателя?

– Вопрос задан! – провозгласил Левкипп.

– Я, – сказал Один, – уничтожил прежнюю вселенную просто потому, что понял: могу это сделать. Все знали, что это невозможно, я не знал и сделал. Меня до сих пор – миллиарды лет моего личного времени – гложет жуткое чувство: я уничтожил мир, который мог бы развиваться и становиться совершеннее…

– Ты уничтожил мир, – перебил его Чарльз, – в котором так и не зародилась жизнь. Это была мертвая вселенная с прекрасными законами физики. Почти идеальные законы, и мир мог развиваться бесконечно, но в нем не возникла и не могла возникнуть жизнь ни в какой форме. И потому твой поступок – ничто по сравнению с моим. В той вселенной, которую разрушил я, существовали тридцать семь миллионов пятьсот девяносто четыре тысячи сто девятнадцать цивилизаций! Мое стремление к совершенству уничтожило такое множество живых и разумных, что…

– …Теперь, – перебил Эрвин, – ты не согласен впустить в колонию Чембару, который почти наверняка захочет перекроить вселенную по-своему. Влить в наш замшелый и не способный к дальнейшему развитию мир свежую струю…

– Демагогия, – отрубила Мария. – «Свежая струя», «замшелый»… Мы сформировали Вселенную с единственной цивилизацией, а «свежая струя» эту цивилизацию убьет.

– Ты-то сама, – возразил Эрвин, – своим размашистым и ни с кем не согласным разумом убила собственный мир, не так ли? Тебя это мучит – но ведь только после того, как ты это сделала! Верно? Унижая себя в личном времени, растягивая его до бесконечности усилиями совести, ты не допускаешь в колонию Чембару, потому что он способен сделать с Землей то, что сделала ты со своим миром? Поступив, как тебе подсказала внутренняя свобода, ты стала рабыней тобою же созданных законов физики. Прежде ты была свободна абсолютно…

– В том числе от совести, – пробормотала Мария, но слова ее, пусть и ненамного, возвышались над уровнем шума и были услышаны.

– Это главное в нашем почти всеобщем решении! – воскликнул Левкипп. – Совесть! Мораль!

– Нефизические сущности! – парировал Эрвин. – Личность, настолько свободная в мыслях, что способна ниспровергнуть законы природы, безусловно, свободна и от понятий морали и совести! Вы все – вы, кто сейчас не желает перемен, – были свободны от совести и морали! Были свободны, как природа, как мироздание!

– …нами созданное, – вздохнул Альберт. – Возможно, если бы я конструировал уравнения, сообразуясь с совестью, мир был бы…

– О, да! – воскликнул Эрвин. – Ты оставил бы скорость света бесконечно большой, прежняя вселенная не рухнула бы, и не погибли бы миллионы цивилизаций, совесть твоя была бы чиста, но не возникла бы нынешняя Вселенная, не было бы звезд, галактик… планеты Земля… Ты и сам не родился бы, верно? И не стал бы колонистом, и тогда скорость света осталась бы бесконечно большой – если бы, конечно, кто-нибудь другой, такой же, как ты, смутьян, не сделал того, что сделал ты. Совесть, да. Невозможно создать новое, не погубив старое. Если по совести – старое должно остаться. Новому быть не обязательно. И это говоришь ты?

– Пожалуй, я соглашусь с тобой, Эрвин, – подал голос Авраам.

– Помнишь, – сказала она, – как Генри Фонда выступил один против одиннадцати присяжных? И убедил их в своей правоте. Всех.

– Не убедил, – покачал головой Эрвин. – Только породил сомнение. Ты знаешь, что самое важное в науке на самом деле?

Он уводил разговор в сторону, и Хильда не стала сопротивляться. Она никогда не возражала Эрвину – не потому, что знала, что это бессмысленно (знала, да, но не это было главным), а потому, что, поддаваясь его власти, ощущала себя молодой и готовой ждать.

– Сомнение, – сказала она, подыгрывая. – Как в правосудии. Но я не понимаю, как можно сделать что-то новое, во всем сомневаясь.

– Только так и можно создать новое в этом мире, – убежденно произнес Эрвин. – Если ни в чем не сомневаешься, то погрязнешь в прошлом, как в болоте, и утонешь, не зная, что, кроме твоего любимого болота, есть другой мир – с лесами, океанами и звездами. Если сомневаешься в каких-то деталях существующей картины мира, то вся фантазия уйдет на то, чтобы эту картину подправить в нескольких местах. И только если сомневаешься во всем, тебя осенит вдохновение, и ты сможешь создать нечто действительно новое, принципиально новое, никому не известное, но верное.

– Боже, – ласково шепнула Хильда, приподнявшись на цыпочки, положив ладони на плечи Эрвину и прижавшись лбом к его груди, в которой – она только сейчас это услышала и ужаснулась, но не подала вида, – что-то мерно и хрипло урчало, и что-то трещало, будто лопалось натянутое полотно. – Боже… Эрвин, ты так и остался ребенком! Как я люблю это в мужчинах, боже, Эрвин, ты не сомневаешься в своих словах, а говоришь о сомнении как о великом благе!

Он вдыхал запах ее волос, прижимался щекой к ее затылку, нежно водил ладонями по ее спине и действительно был сейчас мальчиком, впервые узнавшим от мамы, что существуют смерть и небытие. Неделю назад ушла из жизни бабушка Эльза. Так сказала мама, и он представил, как бабушка, собрав в узелок расчески, ложки и лекарства, уходит в темноту по узкой петляющей дорожке. Ушла, не видно ее больше. Тогда он усомнился – первый раз в своей недолгой жизни – в маминых словах. Смерть? – думал он. Не может быть смерти. Бабушка ушла, но там, куда она ушла, она будет жить всегда?

Он и сейчас так думал – о бабушке, деде, маме, отце, умерших коллегах и любимых женщинах. Он не верил в Бога, в Ад и Рай – точнее, сомневался в том, что все это существует. Он не верил, а знал, что всякое научное знание относительно (ах, Альберт, ах, Нильс, Вернер… – вы доказали это всей своей жизнью), и значит, создать новое можно, только усомнившись в старом. Усомнившись в старой любви, начинаешь любить другую женщину и только тогда понимаешь, как прекрасна новая любовь.

И да, да, только усомнившись в чьей-то вине, можно быть милосердным. Великодушным.

– Я не сомневаюсь в том, что только сомнение спасает этот замечательный, ужасный, великолепный, отвратительный мир.

– Ты? – поразился Левкипп, а по верхушкам энергетических полей пробежала волна изумления – никто из колонистов не ожидал демарша одного из великих преобразователей, всегда утверждавшего, что не создает ничего нового, но лишь дорисовывает, доводя до физического совершенства, существующую картину Вселенной.

– Я, – смущенно отозвался Авраам и поднялся следом за Эрвином на самый высокий холм, откуда легче было соскользнуть в глубокую энергетическую яму. Сила убеждения резонировала с эмоциональным фоном, и возгласы согласия, как прежде возгласы отрицания, создали расширившуюся по всем световым конусам, устремленную в будущее волну рассинхронизации, сделавшую дальнейшее рассмотрение проблемы бессмысленным и попросту ненужным.

Ни одного слова больше сказано не было, лишь Альберт пробормотал что-то, и лишь Мария, питавшая к Альберту нежные чувства, не столько расслышала, сколько внутренним осознанием поняла сказанное: «Я ведь хотел испытать все, даже невозможное, теперь это может случиться, против чего же я…» Фразу Альберт не закончил, а, может, Мария не расслышала. Ей было все равно, Альберта она принимала таким, каким он всегда был и каким знала его только она, ни с кем своим знанием не делившаяся.

Авраам отцепился от Эрвина, и оба с возгласами «Эйхо!» скатились в глубину – по разные стороны холма. Авраам затаился, размышляя о возможных последствиях и будущих катаклизмах, а Эрвин короткими прыжками взобрался на следующий энергетический холм, где и нашел Левкиппа, с интересом следившего за танцем Эрвина и Авраама.

– Доволен? – спросил Левкипп. – Первый раз одному несогласному удалось переубедить тысячу четыреста девяносто шесть убежденных в своей правоте колонистов. Доволен?

– Суд присяжных, – сказал Эрвин, уже не стараясь скрыть возбужденную и восторженную память. – Обычный суд присяжных, верно? Я помню, мы с Хильдой были… когда же… времена путаются… да, незадолго до моей смерти, я уже отвратительно себя чувствовал, но фильм все хвалили, и мы пошли.

– Один против одиннадцати, – согласился Левкипп. Видимо, тоже вспомнил фильм, хотя видеть его не мог, будучи рожден в Древней Элладе.

– Один против тысячи четырехсот девяноста шести, – поправил Эрвин.

– Плюс минус восемь, – не согласился Левкипп. – Возможно, эти восемь колонистов, то присутствуя, то исчезая, создали, оставшись неназванными, ситуацию неопределенности решения.

– Это общий закон, – буркнул Эрвин.

– Я и не спорю. Но ты печален.

– Как и ты. Чембара изменит все. Он не сможет иначе – он слишком свободен.

– Могут ли свобода мышления и свобода выбора быть «слишком», Эрвин?

– Могут ли быть «слишком» совесть и ответственность, Левкипп?

– Противоречие, верно, Эрвин? Все изменится. И мы не сможем остановить по той простой причине, что, став колонистом, Чембара станет одним из нас. Мы станем такими, как он. Общая волновая функция обязывает, Эрвин. Жаль Землю, Эрвин. Жаль людей.

– Это память, – помолчав, сказал Эрвин. – Наша вечная проблема. Миры, вселенные развиваются. Законы природы меняются.

– Мы меняем их, Эрвин.

– Да. Если не мы, то кто же? Мы создаем новые вселенные, а прежние становятся памятью, без которой ничего нового не создашь. Нет вселенной, в которой родился ты. Только в нашей памяти сохранились прежние законы природы.

– Не продолжай! – воскликнул Левкипп.

– Ты тоже почувствовал? – уточнил Эрвин. – Извини, вопрос некорректен. Конечно, ты почувствовал. Как все. Чембара умер.

– Рано, – пробормотал Левкипп. – Он еще мог прожить несколько часов, если бы в больнице не закончился запас опиатов.

– Он не хотел жить, Левкипп. Его сознание ощущало нечто, чего он не мог понять, но к чему уже стремился. Со мной было то же самое. В предсмертные минуты я перестал ощущать боль и увидел колонию. Действительно увидел, хотя как мог?

– Конечно, мог, Эрвин. Земное тянуло тебя, колония звала. В отличие от Чембары, ничего в жизни не создавшего, ты создал волновую функцию, еще будучи живым. В отличие от него, ты не мог не прийти.

– Встретим? – предложил Эрвин.

– Да, – согласился Левкипп. – И приготовимся к разрушению мира.

– К созданию нового!

Эрвин поднялся на еще более высокую энергетическую вершину и, начав было скатываться с противоположной стороны, сумел погасить импульс и застыл в неустойчивом равновесии между прошлым и будущем, между прежним и новым, между желанием и возможностями, между верой и знанием, между страхом и уверенностью, между разрушением и созиданием, между небом и землей, между правдой и ложью.

– Здравствуй, Чембара, – сказал он. – Здравствуй, новый колонист.

В физическом вакууме возникла флуктуация. Флуктуации в вакууме возникали постоянно, порождая и уничтожая множество виртуальных частиц, над природой которых физики на Земле ломали головы. Флуктуации были естественным состоянием колонии, но эта оказалась настолько значительной, что выбила из вакуума пузырь, мгновенно расширившийся до размеров огромной вселенной.

– Хорош… – усмехнулся Эрвин. – Здравствуй, Чембара. Быстро ты освоился, однако. Только имей в виду: создать вселенную просто, проблема создать вселенную, в которой возможна жизнь. Еще сложнее создать вселенную, где жизнь становится разумной. И почти бесконечно сложно создать вселенную, в которой родится новый будущий член колонии.

– Есть чем заняться, верно? – Чембара приостановил расширение созданного мира.

– Это уже было, – заметил Левкипп. – Ты воспользовался темным веществом, которое не ты придумал, а Фриц.

– А так?

– Ты сомневаешься в том, что я тебя люблю? – Хильда поднялась на цыпочки и поцеловала Эрвина в нижнюю губу, она обожала его чуть выпяченную, такую мягкую губу, она обожала его чуть холодный за стеклами очков, но такой молодой взгляд, обожала и нисколько не сомневалась ни в себе, ни в нем. Если бы они были молоды, если бы не было Аннемари, если бы…

Эрвин промолчал – как он мог ответить, если его целовала женщина, не сомневавшаяся, что имеет на это право?

Солнце зашло, хотя время все еще стояло на месте, и, если бы Эрвин посмотрел на часы на запястье, он с сомнением увидел бы, что стрелки не сдвинулись. Секундная нервно подергивалась, остановившись на цифре 7. Солнце зашло, время застыло, они были здесь вдвоем, и с ними было нечто великое, большее, чем бесконечность, Вселенная, жизнь, смерть и возрождение.

Вдохновение посетило Эрвина, интуиция, сомнение в сути сомнения?

– Я вернусь, Хильда, – тихо произнес он, а может, не произнес, а только подумал, а может, и не подумал даже, а только осознал. – Уйду и вернусь. Вернусь, когда мир станет другим. Когда мы сделаем его другим. Лучшим из миров.

Прижавшись к груди Эрвина, Хильда расслышала, как его сердце пропустило удар. Испугаться она не успела – сердце опять забилось ровно, а хрипы в легких притихли.

Вдалеке прокричала ночная птица.

Новая вселенная была чудесна. Все колонисты, даже те, кто отсутствовал по причине квантовой неопределенности, оценили создание Чембары. Вселенная только родилась, но эволюция ее просматривалась на бесконечное число эонов, и вся компактно помещалась в созданном Чембарой коконе пространства-времени. Во вселенной были (есть, будут) миллионы звездных систем с десятками миллионов планет, на которых возникнет (возникла) жизнь. Люди будут прекрасны, суровый эволюционный закон лишь коснется их темным крылом и отступит, подчиненный более общему закону приспособления природы к меняющимся потребностям живого.

– Поди ж ты, – поразился Чарльз, редко говоривший, почти не участвовавший в дискуссиях, любивший изучать новое, но не создавать. – Я и помыслить не мог, что закон эволюции можно поставить с ног на голову!

– С головы на ноги, – поправил поднявшийся к Чарльзу на холм Альберт. – Так обычно и бывает: все полагают, что это невозможно, а потом является тот, кто не знает, и – делает.

– Миллионы счастливых миров, – зачарованно произнес Левкипп. – Такое невозможно!

– Ты сказал! – усмехнулся Альберт.

– Не могут люди быть счастливы одновременно. Все хотят разного!

– А теперь будет так, – бросил Чембара, прервав процесс кипения вакуума и оглядев, наконец, плод своего деяния.

– И сказал он: и вот хорошо весьма! – насмешливо произнес Левкипп.

– Вам судить, – Чембара поднялся на холм к Эрвину и одним мазком, как великий художник Возрождения, сделал вершину плоской, удобной и устойчивой.

– Так хорошо? – спросил он.

– Спасибо, – усмехнулся Эрвин. – Удобно, да. Ничего не делать удобно именно на таком энергетическом холме. Потому мы их и не создавали. Эволюция, знаешь ли, и в колонии эволюция. Счастье не дается даром, и некоторые обижаются.

Эрвин, конечно, имел в виду тех восьмерых, кто из-за квантовой неопределенности то появлялся, то исчезал. Каждый мог оказаться в их числе, и потому не было счастливых колонистов. И быть не могло, потому что квантовые законы неумолимы.

– Надеюсь, – произнес Левкипп, обращаясь к Чембаре, но слова на самом деле относились ко всем, ибо мир изменился. – Надеюсь, ты не станешь покушаться на квантовую структуру.

– Почему же! – воскликнул Чембара. – Что за странная идея – квантовая неопределенность!

– Эй! – Эрвин переместился от новичка на соседний холм. – Если отказаться от принципа неопределенности, физический вакуум вспенится, бесконечная энергия выделится и…

– …Да, за бесконечное время, – буркнул Альберт. – Произойдет то, на что у нас не хватило решимости. Воли. Разума, наконец. Я всегда полагал, что квантовая природа материи – насмешка над разумным строением реальности.

– Ты полагал не совсем это, – вмешался Нильс, – но не будем заново начинать дискуссию.

– Меня, – задумчиво произнес Эрвин, – всегда смущало мое уравнение, и я сожалею, что имел к нему какое-то отношение.

– Воистину своевременное признание, – хмыкнул Альберт.

– Значит, решено? – нетерпеливо воскликнул Чембара. – Классическая вселенная вместо квантового вакуума?

– Обсудим, – вмешался Левкипп. – И при консенсусе…

– Которого не будет, пока вселенная – квантовая, – напомнил Эрвин. – Те восемь колонистов…

– Послушайте, – Чембара был нетерпелив. Существуя уже в вечности, он все еще измерял собственное время секундами короткой жизни, прожитой на Земле. – Послушайте! Вы поддерживали колонию, вы поддерживали равновесие и разумный смысл в мире, но создали его не вы! Была другая колония другой Земли…

– В бесконечно далеком прошлом, – сказал Левкипп.

– Это была ошибка! А вы приняли ее как должное.

Ответом было молчание.

– Знак согласия? – произнес Чембара.

– Ужасно, – подал голос Нильс. – Классическая определенность? Никакой свободы воли? И в мире невозможно станет рождение такой личности, как ты, Чембара, свободный от любых стереотипов? Ты для того и придумал – не терпишь конкурентов?

– Напротив, – спокойно отозвался Чембара. – Просто в классическом вакууме вместо единственной квантовой вселенной с бесконечным множеством запутанных состояний мы создадим бесконечное число классических миров, взаимодействующих друг с другом. Не понимаю! – воскликнул он. – Я должен объяснять вам преимущество такой физики?

– Боже… – пробормотал Эрвин. – Мир, где будущее таково, каким каждый хочет его видеть…

– Счастье…

Кто это произнес?

– Для всех…

Кто сказал эти слова?

– Даром? – В чьем-то голосе прозвучало недоверие.

Нет, конечно. Бесконечно большая энергия квантового вакуума – достаточная плата.

Никто и отвечать не стал.

– Итак, – деловито произнес Чембара, – это мир, который мы создадим и будем познавать заново.

– Хильда, – тихо произнес Эрвин. – Я обещал вернуться…

Эрвин прожил еще три года и умер в январе тысяча девятьсот шестьдесят первого. Похоронили его в Вене, и, когда гроб опускали в могилу, физическая суть Эрвина, то, что называют душой, в существовании которой он всегда сомневался, уже стала частью бесконечного в пространстве-времени физического вакуума, вспененной квантовой реальности.

В колонии появился новый обитатель, и мир изменился.

– Я вернусь, Хильда, – сказал Эрвин.

– Все мы вернемся, – поддержал его ехидный Левкипп. – Кто куда. Кто как. Кто зачем. Эй, Чембара, ты сможешь воскреснуть! Слышишь, чокнутый?

Жанна СВЕТ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ МАМА ПОЛЮБИЛА МЕНЯ

С нею не любят общаться: слишком уж это утомительно.

То и дело она что-то поправляет на себе, одергивает, расправляет. Приглаживает волосы, тревожно глядя в глаза собеседнику – это тоже не все переносят. Что за манера – смотреть прямо в глаза, словно ищешь в них тень страха? скуки или неискренности?! Смотрит она при этом искательным взглядом, словно упрашивает о чем-то, молит, но о чем ее мольба, непонятно, да и некогда разбираться. Какие мольбы, о чем вы?!

Жизнь несется, скачет, до умоляющих ли взглядов? Пусть даже и думаешь о себе потом, как о колоде бесчувственной, это быстро проходит, а вот беспокойство, которое селит в тебе этот жалкий умоляющий взгляд, это постоянное одергивание и оглаживание одежды, постоянные поиски – неосознанные, разумеется, но все равно раздражающие – зеркала, темного стекла, любой отражающей поверхности, в которой можно было бы увидеть себя и убедиться, что все в порядке, какой-то нарциссизм наоборот – все это безумно утомляет и вселяет тревогу и желание смыться, уйти поскорее и поскорее забыть этот ищущий взгляд, этот торопливый захлебывающийся голос: она знает, что с нею не любят разговаривать, черт возьми, она совсем не глупа при этом своем поведении, она даже знает причину такой нелюбви к ней, но ей словно все равно, лишь бы только удалось рассказать как можно больше, пока попавшийся и томящийся собеседник еще не ушел, еще стоит здесь, перед нею, озирается тоскливо по сторонам, переминается с ноги на ногу и мямлит что-то вроде «да что вы говорите» и «поразительно». Тяжелое зрелище и тяжелое впечатление.

– Мама не хотела меня рожать. Она случайно попалась и собиралась избавиться от меня.

Она говорит это спокойно, даже апатично, как говорят о чем-то привычном, что стало уже рутиной и не вызывает эмоций.

Я смотрю на нее и жду продолжения, потому что продолжение будет, это уж наверняка.

– Бабушка иногда работала в ночную смену, а дедушки уже не было, он погиб при взятии Кенигсберга. Если бы он был жив, бабушке не пришлось бы работать, до войны они очень хорошо жили.

А тут бабушка приходит с работы утром… она почему-то раньше обычного пришла… Какие случайные мелочи могут спасти жизнь, даже удивительно. Пришла, значит, а на столе письмо недописанное, а в нём мама подруге пишет, что та должна соврать на работе, чтобы маму проводить, когда мама к врачу пойдет – от меня избавляться...

Я смотрю на нее во все глаза. Рассказывать такие вещи о себе! Ну, да, я в нашей конторе лояльнее всех себя веду, другие и глаза закатывают, когда она что-то пытается сказать, и хихикают, и провокационные вопросы задают. Я не могу так, это все равно, что пнуть попавшегося под ноги жалкого уличного котенка. Но близости между нами нет, мы не ходим вместе на обед, не перекуриваем по десять раз на дню, перемывая косточки друг другу, как это делают остальные. Да ее и невозможно представить даже перемывающей кому-либо косточки: она так заполнена собой, она сама себе заменила весь мир, перемывает свои косточки и до чужих ей дела нет. Нет, мы вовсе не подруги, не приятельницы даже. Тем более я удивилась, когда она пригласила меня.

– Бабушка прочла письмо и ужаснулась. Дело в том, что мама к этому времени уже давно болела и перенесла за год восемь операций, а опухоль все росла и росла, и врачи посоветовали бабушке, вернее не посоветовали, как они могли посоветовать такое матери молодой девушки, незамужней... Тогда ведь совсем другие представления были обо всем, а у бабушки еще и воспитание дореволюционное...

В общем, они сказали бабушке: если бы мама родила, это могло бы остановить процесс, такое уже случалось. И вот она с этим настроением приходит домой, с безнадежным, потому что как это сказать дочери, девушке, как думает бабушка, невинной? И потом, дело после войны, мужчин мало, их даже на здоровых девушек и женщин недостаточно, а тут больная, покалеченная операциями, скорее всего и с покалеченной уже душой: а ну-ка, в девятнадцать лет столкнуться с мыслью, что завтрашний день, может быть, не наступит?! Кому она нужна, такая?

Со всеми этими переживаниями приходит она домой и видит, что эта негодяйка, ее дочь, ее «невинная» девушка, нашла-таки кого-то, и все устраивается в лучшем виде, но ведь дура эта пойдет и действительно избавится от единственной возможности спасти себе жизнь!

Я смотрю на нее и не верю своим ушам. Нет, послушайте, у каждой семьи есть какие-то скелеты, пованивающие из шкафа. Но даже сам шкаф стараются держать там, где его не смогут увидеть посторонние! Ещё и ковром завесят или хотя бы занавеской ситцевой.

А тут шкаф не только стоит посреди гостиной, не только дверцы распахнуты, но и скелет уже вытащили и сейчас начнут разбирать по косточкам, как в анатомическом театре. Ловлю себя на том, что озираюсь по сторонам, хотя смотреть абсолютно не на что – кафе и кафе, каких много. Я спохватываюсь, вспоминаю, что эта манера – озираться при беседе с нею – страшно мне не нравится в других, беру себя в руки и слушаю дальше.

– Мама пришла из ванной, а бабушка стоит у стола и письмо ее читает. Конечно, был скандал. Мама кричала, что не хочет ребенка, на черта ей ребенок, если она завтра умрет, и вообще, молодость проходит, война, оккупация, голод, операции, а жить когда, тут еще ребенок, сама себе рожай, если тебе так нужно. Тут бабушка не выдержала и стала маму бить и била до тех пор, пока та не согласилась рожать для спасения своей жизни.

Перед нею уже остыла чашка кофе, к которому она не притронулась, только изредка отпивает воду из стакана. Это она так заказала – чашку кофе, стакан холодной воды. Пирожное она тоже не ест. Я свое уже съела и кофе выпила, время обеденное, я не отказалась бы от чего-нибудь более существенного, но пригласила меня она, платить будет она, она не предлагает мне заказать еще что-нибудь, а сама я не решаюсь: у меня и денег нет таких, чтобы в кафе обедать, и неловко своим заказом намекнуть ей на скупость, хотя я понимаю, дело не в скупости, а просто она не помнит о том, что пора обедать и что я могу быть голодной: сама она так поглощена своим рассказом, что все остальное просто не существует.

– Вот я и родилась. И точно, врачи правду сказали – процесс прекратился, мама выздоровела. Легче бабушке от этого не стало, потому что я родилась хилой и маленькой, слабой ужасно, а потом еще и болеть начала. До трех лет ни одного дня здоровой не была. Был момент, когда врачи сказали бабушке, что они не знают, как со мной быть, скорее всего, ничего мне не поможет, нужно быть готовыми, что в любой момент... Бабушка в ужас пришла. У нее самой первый ребенок умер в полтора года, а тут еще и я... Сосед тоже добавил, сказал, что я уже и голову не держу, не жилица, и возиться со мной нечего. Бабушка разозлилась ужасно на всех и начала меня лечить по-своему, кормить усиленно, не знаю, что она делала со мной, но вот я живу – благодаря ей. Из могилы за ноги меня вытащила. Мне кажется, я потому умирать стала, что миссия моя была выполнена. Я ведь не была желанным ребенком, я была нужна только, чтобы спасти жизнь маме. А после этого надобность во мне отпала, жизнь моя была прожита вся, предназначение свое я выполнила и могла уходить, но бабушка не пустила.

Она сидит передо мной, красивая женщина, хорошо и со вкусом одета... Я пытаюсь понять, не розыгрыш ли ее рассказ. Может быть, она какой-то фильм мне рассказывает? У нее чудные волосы – очень темные, очень блестящие, все в крупных завитках, при каждом ее движении волосы бликуют, словно зайчиков пускают в окружающее пространство, сияющий ореол вокруг ее головы, и в тон ему сияют глаза на очень смуглом лице. Сначала глаза кажутся черными, но если приглядеться, можно увидеть, что на самом деле они орехового цвета, черными кажутся из-за неправдоподобно длинных и густых ресниц, затеняющих эти глаза, но если она широко их открывает, они контрастируют с темной кожей и от этого кажутся еще более светлыми и яркими. Красивые густые брови хорошей дугообразной формы, полные губы вишневого цвета, белые зубы... Не может быть, что эта красавица вылупилась из заморыша, который не должен был выжить, не может быть, чтобы ее мать не хотела ее родить и не хотела ею заниматься, когда она болела.

– Ну, потом, когда я выздоровела, на меня, видимо, решили махнуть рукой и дать мне пожить еще сколько-нибудь. Я имею в виду, что те, кто нашими жизнями и смертями заведуют, отступились от меня, и я стала жить. Правда, всегда была слабой. И не болела, и здоровой не была. Но училась хорошо и все делала хорошо, за что бы ни бралась. Бабушка гордилась мною, а вот маме угодить было невозможно. Ее раздражало, что я хорошо учусь. Она злилась, что я не умею постоять за себя на улице, вечно меня дразнили и обижали. Денег никогда не было, я ходила в обносках, просить ничего было нельзя, игрушек не покупали... Помню, я полгода ходила в туфлях с дыркой в подошве. Бабушка вырезала из картона стельку и вкладывала в туфлю, а когда картон протирался, делала новую стельку. Потом какие-то родственники прислали мне ботинки мальчиковые, и я ходила в них. Помню, жарко было, лето, а я в ботинках, денег на сандалии не было. Потом, когда я уже была взрослой, мама двенадцатилетнему брату моему у спекулянтов покупала модные и дорогие вещи втридорога, ну, я ей и напомнила те туфли. Она сказала, что я вру, не было такого, из кожи вон лезли, чтобы я ни в чем не нуждалась. А у меня до девятого класса выходного платья не было, на школьные вечера в форме ходила, танцевать никто не приглашал.

Она отпивает глоток из стакана, бросает взгляд на свое отражение в зеркале на стене. В этом кафе все стены зеркальные, может быть, поэтому она меня сюда и пригласила. Во время своего монолога она то и дело вскидывает глаза на зеркало, поправляет волосы, расправляет воротничок блузки. Взгляд уже не искательный, его просто нет, она ушла в себя и смотрит в прошлое, которое хранится в ней, заполняет ее всю и не оставляет места для внешних впечатлений, кроме тех, что она получает от взгляда на свое отражение в зеркале.

– Я никогда дома не чувствовала себя дома. Брат приходил из школы, лез в шкатулку, где лежали деньги на расходы, брал сколько было нужно, шел в кино, потом возвращался, лез в холодильник, брал еду, какую хотел... Я так не могла. Максимум, на что я была способна, взять без спросу масло, чтобы сделать бутерброд к чаю. Если бабушка не говорила, чтобы я ела то или это, я к нему не прикасалась. Не знала, что и где лежит в шкафах. Всегда меня преследовало чувство, что им не понравится, если я буду брать что-то без спроса. По дому я ничего не делала, ничему меня не учили, потом пришлось до всего самой доходить, тоже не слишком легко это. Сердились, что не помогаю, тут же говорили, что все сделают сами, все равно от меня никакого толка. Когда мне было лет двенадцать, я даже решила, что я подкидыш: я ведь видела, что к брату мама относится совершенно иначе, чем ко мне, а он-то родился, когда я уже была довольно большой и знала точно, что он маме родной. К нему и относились, как к родному, а я была удочеренной – это я сама так для себя решила. Я вопросы дома не задавала. Это было ни к чему. За какой-нибудь не такой вопрос и отругать могли, да на некоторые они не ответили бы все равно. Я уже поняла, что в чем-то умнее своей мамы. По-моему, она тоже это знала и знала, что я все понимаю, и злилась на меня еще сильнее.

Я уже не отвлекаюсь. Сижу, слушаю душераздирающий рассказ и не верю, не верю, что эта успешная женщина носит в себе детские обиды, никак не может избавиться от них, мучается сама, мучает окружающих, несчастлива и не уверена в себе. Теперь я понимаю, что ее приглашение – это попытка воспользоваться мною как посредником между нею и остальными. Чтобы я им объяснила ее и чтобы они перестали мешать работать. Она всего два месяца работает у нас, она нужна нашей конторе, шеф готов уволить всех нас, лишь бы она работала, а если он узнает, что ее травят, травят тонко, так, что поймать невозможно, то последствия для всех нас могут быть очень неприятными. Я даже вздрагиваю в этом уютном, теплом и красивом кафе, недешевом и не слишком доступном, а у нее здесь, похоже, свой столик, и официант ее знает и обслуживает нас с исключительной вежливостью. Она все-таки очнулась на минутку и предложила мне пообедать, если пирожное не перебило мне аппетит. Я не стала ей говорить, что никакие пирожные не могут мне помешать пообедать, и вот теперь ем нечто изумительно вкусное из глиняного горшочка, что-то нежное, с грибами и сливками, куриные кнели, грибы, сливочный соус... Никогда не ела такой вкуснотищи!

– Я даже уйти от мужа не смогла, когда жить с ним стало просто невозможно. Они прогнали меня назад к нему, потому что не собирались сажать себе на шею ни меня, ни моего ребенка. Не своего внука-правнука будущего, а моего ребенка, как будто он был чужой им. Когда я уехала, поступила в институт, стала жить самостоятельно, меня тут же из списка семьи вычеркнули. Ни деньгами не помогали, ни посылками – ничем. Нас во всем общежитии таких человек пять было, остальные четверо были сиротами. Все посылки получали, угощали, а я никого ничем угостить не могла, да и сама впроголодь жила. Отец мой биологический был женат, у него было двое новых детей, он тоже не мог мне помочь, разве что по мелочи. Он все время говорил, что я у него самая удачная. Это была правда: те двое вечно требовали вмешательства в их жизнь. То нужны были деньги на репетиторов, чтобы в университет поступить, то связи для устройства на работу. То они своих любовников-любовниц домой притаскивали и трахались с ними за стеной родительской спальни, даже не заперев дверь, так что ничего не подозревавший папаша натыкался на сцену из «Декамерона», зайдя в комнату с невинной целью взять книгу из шкафа... Потом одна родила от никчемного сопляка и разошлась с ним через полтора года, и ей было куда от него уйти, не то что мне. Другой, получив квартиру, разошелся с женой, оставил квартиру ей, и опять оба свалились на головы немолодых и нездоровых родителей. А я жила себе в общежитии, училась там, куда смогла попасть без репетиторов, никто не знал, что я ела и ела ли вообще, никто не был в курсе моих переживаний и сексуальных событий в моей жизни. Я два года была любовницей женатого взрослого человека – под носом у мамы, между прочим, – и никто не знал об этом, а ведь я, бывало, весь день проводила в его постели и даже ночевала у него иногда. Никакие мои драмы и печали не ложились грузом переживаний за меня ни на маму, ни на отца. Конечно, я была удачным ребенком! Меня словно и не было, но было кому сказать, что плохая, мол, ты дочь, нелюбящая и невнимательная...

Я ведь почему вас пригласила – вы, думаю, удивились этому приглашению? Я праздную сегодня, но одной грустно, а вы такая спокойная, рядом с вами просто, и поэтому я решилась пригласить вас. Дома меня не поймут, а вы человек посторонний, как попутчик в поезде.

Да, я праздную. У меня мама умерла неделю назад. Та ее давняя болезнь дала рецидив, лечиться она не стала, все тянула, не шла к врачу. Я ее и так уговаривала, и этак, и пугать пыталась, и умоляла – бесполезно. Пока она не упала, не смогла я ее в больницу затащить. Всего два месяца и болела... Я к ней в больницу каждый день ездила – все два месяца. Вы знаете, она была рада меня видеть. Заметно было, что она ждала и всегда испытывала облегчение, увидев меня. Брат давно живет далеко и никак ей не помогает, а ведь она говорила когда-то, когда мне лет шестнадцать всего было, что у нее в старости надежда только на него, а от меня разве что алиментов только и добьешься по суду. Она семь лет рядом со мной прожила, он и не интересовался ею. Вот теперь ее не стало. Бабушка еще раньше умерла, а отец еще раньше бабушки. Никого не осталось. Уже неделю я одна на всем свете. Сначала не было времени праздники устраивать – похороны, поминки, документы разные... Сегодня выходной, все равно конторы не работают, вот я и решила... У меня такая радость! Я с нею всю эту неделю живу, сдержать себя не могу. Столько лет мне было обидно, что мама не любит меня, так было горько жить, с самого детства. Но это кончилось, слава богу, все прошло. Потому что перед смертью мама полюбила меня.

Эльвира ВАШКЕВИЧ
ЧЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА

Галина всегда была честной женщиной, никого не обманывала, соблюдала все законы и правила. Никогда в жизни она не бросила бумажку на тротуар, всегда несла до ближайшей урны, а если урны не было, то так и приносила домой, но не бросала на улице, ведь это запрещено. Она была спокойна и вежлива, ее симпатичное лицо всегда улыбалось, и ласковые голубые глаза смотрели открыто и ясно.

Но соседи плевали ей вслед, а хулиганистые мальчишки бросали в ее спину комки грязи, а иногда и небольшие камни, обломки кирпича. От нее шарахались, как от прокаженной, и ни одна завзятая сплетница не останавливалась поболтать с ней.

– Тварь! – неслось со всех сторон, когда Галина выходила на улицу. – Тварь-тварь-тварь! – Казалось, что даже молоденькие липки, не так давно посаженные вдоль тротуаров, повторяли это слово.

Однажды на весеннем субботнике, когда все жители окрестных домов высаживали цветы на клумбы, она посадила розу. Саженец был очень дорогой, Галине с трудом удалось уговорить ученую даму из Ботанического сада продать эту розу, и она гордилась добычей, собираясь порадовать соседей небывалой красотой. Саженец был большой, с хорошим комом земли, и на нем уже видны были плотно сжатые бутоны.

– Эта роза может вырасти до двух метров в высоту, – объясняла ботаническая дама Галине, поправляя очки на тонком и длинном, явно очень ученом, носу. – Морозоустойчивый сорт, специально выводили для наших широт. Даже на зиму укрывать не нужно.

На субботник Галина отправилась с саженцем, тщательно уложенным в ведро. Роза была бережно замотана во влажные тряпки и только и дожидалась, когда же ее высадят на почетное место клумбы.

Как обычно на Галину никто не обращал внимания. Другие жильцы домов скребли граблями старые опрелые листья, вскапывали клумбы, подметали тротуары и дорожки с таким видом, будто вместо Галины было если не пустое место, то просто бетонная тумба, которую нужно обходить, чтобы не ушибиться, но даже взглядом удостоить ее не хочется.

Но когда Галина достала свой саженец и высадила его прямо посередине центральной клумбы двора – на почетное место, где до этого всегда высаживали сначала хрупкие белые нарциссы и гордые алые тюльпаны, а затем изысканные розовые и белые гладиолусы, – соседи взволновались. Они начали собираться группками, что-то обсуждали, неодобрительно оглядывались на розу. Галина ничего не замечала. Она любовалась саженцем, который так уверенно стремился вверх, растопырив плотные фиолетово-зеленые листья, и плотно сжатые бутоны обещали дивную красоту цветков.

– Ты что, совсем уже страх потеряла? – возмущенно воскликнула одна из женщин, подходя к Галине. – А ну живо убери отсюда свой сорняк!

– Да это же роза! – дружелюбно обратилась к женщине Галина. – Я ее в Ботаническом саду купила. Специально для нашего двора. Вырастет – красота будет!

– Тебя что, просили? – у женщины на щеках появились красные пятна, брови сердито сошлись в одну линию. – Я сказала – убери немедленно сорняк!

Другие люди начали подходить поближе, они тоже недовольно хмурились, бормотали что-то сердитое. Галина обиделась.

– Да в конце-то концов! Роза вам чем помешала? – выкрикнула она.

– Роза бы и не помешала, – спокойно отозвался сухопарый старик, тяжело опиравшийся на палку. Он жил в квартире над Галиной, и она часто слышала, как стучит по вечерам эта палка, когда старик ходит взад-вперед по комнате. – Да, роза и ни при чем. Жаль цветок, зря страдает, – старик покачал головой. – В тебе ведь все дело. Да ты и сама знаешь. Убери розу. Посади ее в горшок на подоконнике. А отсюда убери.

– И не подумаю! – Галина обиделась всерьез. Ведь она хотела всех порадовать. Почему же такая реакция? За что ее так не любят? Она же никогда не хотела никому ничего плохого. Никогда! Она всегда была честной женщиной…

С работой было тяжело. Галина, имевшая образование и работавшая бухгалтером, привыкшая к уважению окружающих, с трудом приспосабливалась к новой реальности. Нынешней власти не нужны были бухгалтеры из «вайсрусланд швайне» – как они говорили, и Галине удалось устроиться только в офицерскую столовую посудомойкой. В официантки она не годилась – слишком простовата лицом, наивна и неповоротлива. Официантки должны были быть привлекательными, чтобы господам офицерам было приятно на них посмотреть. Ведь в этой проклятой стране и посмотреть толком не на что – так они говорили.

Галина честно отрабатывала свой паек, и радовалась, когда ей удавалось захватить с собой остатки обеда или ужина господ офицеров. Да, работа была тяжелой, но что ж делать, сгодится и такая. Вон многие работают на разборке завалов – весь город в каменном крошеве после отступления советских войск. Уже сколько времени разбирают, а все равно развалин очень много, и улицы никак не примут прежний довоенный вид. Вот там да, действительно тяжело, особенно плохо стало, когда осенью неожиданно ударили сильные морозы – попробуй поковыряй ломом мерзлую окаменевшую землю, потаскай в такой холод носилки с грудами битого кирпича. А паек, между прочим, в два раза меньше, чем в столовой. И потом, в столовой можно иногда кусок хлеба ухватить, колбасы, пару котлет, картофельное пюре – то, что оставалось на тарелках. А на строительных работах что? Битый кирпич?

Так что Галина своей работе радовалась, хоть и доставалась ей всегда самая грязная часть – приходилось не только мыть посуду, но и убирать помещения. Особенно тяжело было убирать туалеты – немецкие офицеры, ругая местное население «швайне», вели себя в туалетах еще хуже, чем эти самые хрюкающие животные. Кучи фекалий, разбавленные мочой, постоянно лежали в кабинках, будто господа офицеры соревновались – кто больше промахнется по сливному отверстию.

И все же Галина не жаловалась. Слишком многим было хуже, гораздо хуже, чем ей. Конечно, можно было бы и облегчить труд, многие девушки, работавшие в офицерской столовой, не брезговали строить глазки господам офицерам, и это вознаграждалось не только чаевыми. Но Галина считала это неправильным. К тому же, глядя на немецких офицеров, лихо пьющих шнапс под жареную капусту с сосисками, она все время видела перед собой загаженные стульчаки в туалете.

Вот только отношения с соседями начали портиться. На Галину посматривали искоса, как и на всех женщин, что работали в столовых, комендатуре и других немецких учреждениях.

– Дядя Сережа, – объясняла Галина одному из соседей, пользовавшемуся всеобщим уважением. – Вы ж поймите, это ведь просто работа. Что ж мне, с голоду помирать?

– Ну зачем же помирать? – удивлялся пожилой слесарь, и его натруженные руки с большими синеватыми ногтями странно по-женски всплескивали. – Никто ничего и не говорит, Галя. Просто место такое… ну, сама ведь знаешь, что там за девицы у вас работают.

– А я тут каким боком? – вспыхивала Галина. – Я там полы мою, дядя Сережа, вон, все руки стерла! – и она показывала изъеденную хлоркой кожу.

– Ну так никто ж и ничего, Галя, – пожимал плечами дядя Сережа. – Просто голодно. Особенно вот тяжело у кого дети. А ты иногда и на рынок продукты носишь, меняешь на всякое. Платье вон новое купила. Пальто опять же. Люди ж не слепые.

– Ну да, купила! – запальчиво отвечала Галина. – Так я ж не украла у кого! Я ж заработала!

– Ну так и я говорю, что заработала, – отзывался дядя Сережа, но Галина видела в его глазах неодобрительный огонек, и никак не могла взять в толк – в чем же тут дело.

Она уже не помнила – предпочла забыть, что случилось еще летом, почти сразу после оккупации города, когда комендатура издала распоряжение о создании Минского гетто для евреев – это распоряжение было расклеено на всех столбах, и евреи были обязаны переселиться за забор из колючей проволоки, ограничивающий вновь созданный еврейский район.

– Ну, может, оно и правильно, – сказала тогда Галина, прочитав распоряжение немецкого командования. – У евреев всегда была какая-то своя жизнь. У них и вера другая, и вообще. Вон они по субботам не работают. А среди нас они начинают забывать, что они – евреи. Так что все понятно. Это просто сохранение национальных обычаев!

Все посмотрели на Галину так, будто она внезапно сошла с ума, чем удивили ее до крайности.

– Да где ж они там все поместятся? – всплескивали руками женщины. – А дети, дети как?

Галина только пожала плечами. Не может быть, чтобы немцы, такие организованные, любящие порядок, не продумали все до тонкостей. Наверняка евреев там, за забором, уже ожидают комфортабельные квартиры и многое другое. Она им даже позавидовала немного – евреям предлагалось все готовое, а остальные должны были думать, как выживать в новых условиях.

Но почему-то остальные не разделяли мнения Галины, и она с удивлением увидела, что соседка сверху вовсе не собирается в гетто.

– Басечка, а что ж ты тут делаешь? – спросила она ее, встретив на лестнице. – Тебе же положено в гетто переселяться.

– Мало ли что положено, – хмуро ответила соседка. – У меня пятеро детей, Галина. Куда я там с ними? Да и вообще… всякое говорят…

Галина покивала соседке и задумалась. Детей действительно было пятеро. Маленькая Хавочка еще в люльке – она родилась за пару месяцев до войны, а старшему Левушке уже почти четырнадцать, большой мальчик. А Мойше, которого во дворе все называли Мишей, вовсе даже и не похож на еврея – голубоглазый и светловолосый, он выделялся из всей семьи. Бася с мужем гордились своими детьми. Но теперь Бася осталась с ними одна, Сема ушел на фронт, как ушли почти все мужчины. Как же она будет жить – одна, с пятью детьми, да еще и нелегально? А немцы строги, за нарушение своих приказов наказывают жестко. Ну, оно и правильно, ведь иначе как добиться порядка?

Галина думала целый день, а потом отправилась в комендатуру. За Басей приехали уже к вечеру, вытащили ее, простоволосую, в ночной рубашке, из квартиры, выбросили на лестничную площадку вещи, потащили в машину.

– Это куда теперь? – спросила Галина полицая, что смотрел на происходящее даже с сочувствием.

– Куда-куда… – сердито отозвался тот. – В гетто, конечно. И жидовку эту, и щенков ее.

Галина вздохнула. Она была уверена, что если бы Бася с самого начала не стала прятаться вместе с детьми, то неприятностей можно было бы избежать. Галина говорила это соседям, но те не отвечали, отмалчивались, отводили глаза в сторону. Только Мария, соседка Баси и ее лучшая подруга, оглаживая ладонями округляющийся живот, прикрытый пестрым фартуком в розах, – она была беременна третьим ребенком, сплюнула Галине под ноги:

– Не понимаю я, Галя, то ли ты дура, то ли так удачно притворяешься? – сказала она.

Галина сначала расстраивалась, не понимая необъяснимой неприязни соседей, а потом выбросила из головы и Басю, и ее детей. Тем более что нужно было думать о себе, нужно было искать работу. Удивительно, но история с Басей помогла ей, и Галину взяли в офицерскую столовую – при еде и в тепле.

Вспоминая иногда Басю, Галина думала, что жизнь складывается странно: она всегда немного завидовала и Басе, и Марии, да и другим семейным женщинам, даже Федоровне, чей муж, хронический алкоголик, напившись, устраивал ужасные скандалы и даже, случалось, с мордобитием, и жена его на следующий день демонстрировала то синяк под глазом, то еще какое увечье.

Сама безмужняя и бездетная, она тоже жаждала любви, да чтобы в квартире не было так удручающе пусто, чтобы бегали по разноцветным лоскутным дорожкам маленькие ножки… Но – не сложилось. А теперь получалось, что это даже к лучшему. Одной вот тяжело жить, а уж как с детьми! Нет-нет, правильно говорят, что Господь знает, как и что распределить, и зря она обижалась раньше, считая, что ее обделили семейным счастьем. Все к лучшему. Да-да, все к лучшему…

Уже как-то зимой, когда улицы были завалены снегом, а морозы стояли такие, что маленькие печки-буржуйки едва прогревали отсыревшие и промерзшие квартиры, Галина увидела странное: у Марии было двое детей, и она ожидала третьего, и вдруг из ее квартиры донесся плач младенца, а на прогулку выбежали не двое, а трое ребятишек. Это было удивительно, и Галина зашла к соседке. Та открыла дверь, но в квартиру не пригласила, стояла на пороге, загораживая вход.

– Машенька, как твои дела? – ласково спросила Галина, охватывая расползшуюся фигуру женщины, ее большой живот под засаленным, некогда ярким и цветастым фартуком. – Скоро уже прибавление? Вот бы Васенька порадовался!

– Васенька еще порадуется, – хмуро ответила Мария. – Вот наши вернутся, и Васенька с ними, вот и порадуется.

– Ну да, ну да, – фальшиво улыбнулась Галина. Она не верила в возвращение советской власти. По всему было видно, что немцы пришли надолго, навсегда. И потом, они такие хозяйственные, основательные. Куда там нашим!

– Ладно, Галина, недосуг мне тут с тобой лясы точить, – Мария смотрела неприязненно, и Галина огорчилась – ей бы хотелось, чтобы все ее любили, но так почему-то не получалось. – У меня вот еще дети голодные, нужно какой-никакой, а обед сварить.

Мария начала закрывать дверь, и тут из квартиры донесся детский плач.

– А кто это там у тебя плачет? – поинтересовалась Галина, пытаясь протиснуться мимо Марии. Но та стояла недвижимо. – Машенька, да неужели это Хавочка у тебя? – всплеснула руками Галина. – Неужто ты ее у себя оставила? То-то мне показалось, что Миша с твоими мальчиками во двор побежал. Машенька, да разве ж можно так?

– Как – так? – сердито спросила Мария. – Мне их что, под расстрел нужно было отдать, да? Уже все знают, что такое гетто! Там постоянные погромы, там убивают! Там нет еды, нет лекарств, там настоящий ужас! И что ты предлагаешь? Отдать туда детей?

Она наступала на Галину, и ее огромный живот колыхался, будто не рожденный младенец разделял возмущение матери.

– Машенька, но ведь это нарушение закона, – тихо сказала Галина. – Ведь был приказ…

– Приказ? – выкрикнула Мария. – Да плевать я хотела на такие приказы! Не может быть приказа, чтобы людей вот так убивать! Чтобы ни за что!

– Да откуда ты знаешь, что ни за что? – Галина тоже стала говорить громче, пытаясь убедить соседку в ее неправоте. – Откуда тебе известно? Мало ли, какие там резоны у немцев. Они сейчас власть, а власть знает куда как лучше.

– Какие могут быть резоны, чтобы убивать детей? – Мария пронзительно посмотрела на Галину и шагнула назад, в свою квартиру. – Уходи, Галя. Уходи отсюда. Что у меня тут, да сколько у меня детей – это не твое дело. Убирайся вон.

Галина понурилась. Еще никогда с ней не разговаривали настолько неуважительно. Разве что господа офицеры в столовой, но это было их право, ведь они – представители власти. Но чтобы соседи? Соседи, которые раньше уважали Галину. Мария, которая всегда останавливалась с ней поболтать…

– Иди, Галя, – повторила Мария. – И подумай, как ты будешь жить всю жизнь, зная, что случилось с Басей. А ты знаешь, что с ней случилось? Нет? Так я тебе скажу! Ее расстреляли еще в ноябре вместе с детьми – они не могли работать, Галя. Понятно? Нет больше Баси!

– Машенька, так ведь не я ее расстреляла, – чуть не расплакалась Галина. Ей было очень, очень обидно – Мария обвиняла ее в ужасном преступлении, а ведь она была ни в чем не виновата!

– Ты ее выдала немцам, – отрезала Мария. – Думаешь, никто не знает, да? Все, все знают! Убирайся вон, немецкая подстилка!

Дверь в квартиру Марии гулко захлопнулась, и Галина осталась одна на лестничной площадке. В подъезде было удивительно тихо, будто все замерло, прислушиваясь к дыханию обиженной женщины.

– Я не хотела ничего плохого, Машенька, – прошептала Галина запертой двери. – Я только выполняла приказ. Это же власть, мы должны слушаться!

Она вышла на улицу и долго смотрела на троих мальчишек, так похожих друг на друга, что невозможно было определить – кто из них Мойше-Миша, а кто – сыновья Марии. Мальчики толкались, качались в снегу, засыпали друг друга снежками, бегали вокруг низких сараев, сбивая сосульки, наросшие на крыше… Они веселились так, будто не было никакой войны, и Галина невольно улыбнулась, позавидовав их безоблачному счастью и детской наивности…

Промерзнув, Галина пила слабенький морковный чай на своей крошечной кухоньке, грела ладони о горячие бока жестяного чайника, думала. Она вспоминала, что для евреев был назначен сбор, что-то там в деньгах, серебре и золоте.

– Интересно, – бормотала Галина сама себе, отхлебывая обжигающий кипяток. – Интересно, почему у белорусов не потребовали ни серебра, ни золота? Наверное, просто потому, что у нас такого и не было никогда. А у евреев было! Ой, неправа Машенька… Немцы ведь не дураки, нет. Ну, неужели они просто так будут убивать евреев? Нет же! Это… это… нерационально, вот! Они их просто заставляют работать. Ну и что с того? Ничего страшного. Я вот работаю. И они пусть работают. А про Басю… – Галина почувствовала, что холодная неуверенность уколола сердце, но тут же отбросила эту мысль. – Нет, про Басю тоже неправда. Да и откуда Машеньке знать? Навоображала себе невесть что!

Галина допоздна сидела на кухне, грела руки о горячий чайник, думала. За окном в сине-черной мгле зимней ночи мело снегом, и сухие колкие снежинки стучали в окно, лезли по подоконнику, собираясь в небольшие сугробики. Галина задумчиво смотрела в темный неосвещенный двор до тех пор, пока ее не сморил сон. Она и уснула на кухне, уронив голову на чисто вымытую клеенку стола…

Немцы приехали ближе к вечеру, когда все обитатели двора собрались дома после работы. Из грузовой машины сыпались солдаты, оцепляя двор так, будто там были вооруженные бандиты. Из вылизанного комендантского опеля неспешно вылез гестаповский офицер, поправил воротник теплой шинели, потопал ногами в сверкающих сапогах, махнул рукой в сторону подъездов. Через минуту всех жильцов уже тащили из квартир, выволакивали во двор кто в чем был. Старики, женщины, дети – все собрались кучей в углу двора, дрожали от холода. Солдаты выстроились перед ними, угрожая автоматами. Офицер удовлетворенно кивнул. Отдельно поставили Марию с тремя мальчишками, хватающимися за ее юбку. Рядом в снег бросили колыбельку с малышкой. Девочка громко кричала. Офицер мотнул головой в сторону колыбели, и один из солдат выдернул ребенка за ножки, встряхнул, сбрасывая одеяльце, швырнул в сугроб. Малышка задохнулась ледяным снегом, умолкла. Мария было дернулась к ней, но в живот уперся автоматный ствол, и она замерла на месте.

Немецкий офицер с брезгливостью посмотрел на Марию. Та стояла, ссутулившись, обхватив ладонями огромный живот, прикрытый засаленным фартуком.

– Зачем прятать жид? – вопросил он. – Зачем нарушить приказ?

Мария молчала. Офицер, пожав плечами, размашисто ударил ее ладонью по лицу. На гладкой коже черных перчаток блеснуло темное пятно – у Марии тут же пошла кровь носом.

– Зачем прятать жид? – по-прежнему равнодушно продолжал спрашивать офицер. Мария все так же молчала. Офицер поднял глаза вверх. Серое небо, обложенное низкими тучами, тяжко тянущими снежные заряды, было чужим. Нет, это не прозрачное небо родной Германии! И эти люди… Ох уж эти люди! Да полно, люди ли они вовсе? Недаром фюрер считает славян заразой лишь немного уступающей еврейской.

Офицер занес руку для очередного удара. Ему не доставляло удовольствия бить Марию, но как еще общаться с животным, которое отказывается выполнять команды? Другого способа офицер не знал.

Мария неожиданно подняла голову и взглянула офицеру прямо в лицо. Ее глаза были такими же серыми, как и небо над головой – снежные холодные глаза. Офицер, на мгновение растерявшись, замер с поднятой рукой. Мария метко плюнула в равнодушное белое лицо.

– Тварь! – заревел офицер, тут же растеряв все свое равнодушие и спокойствие. В руке его тускло блеснула сталь, громыхнул выстрел, особенно громкий в узком дворовом колодце, и на лбу Марии появилась по-немецки аккуратная черная дыра, из которой медленно и лениво потекла кровь.

Мария упала. Огромный живот ее еще некоторое время подергивался под засаленным фартуком, и соседи даже не сразу сообразили, что она непоправимо и безнадежно мертва.

– Поехали, – скомандовал офицер.

К нему подрысил один из солдат, кивнул на мальчишек, теребящих Марию.

– А этих куда?

Офицер пожал плечами, и его револьвер еще трижды плюнул огнем…

– Шла бы ты отсюда, Галина, – посоветовал женщине сосед сверху. Он жил в квартире, в которой когда-то, еще до войны, жила Бася со своими детьми. На стенах все еще висели фотографии малышей, свадебный портрет Баси с мужем, старые снимки Басиного отца – сапожника, что ремонтировал обувь всему кварталу, а на одном можно было рассмотреть даже деда – он был портным и обшивал всех окрестных модниц. Новый жилец так и не убрал эти фотографии, смотрел на них по вечерам и тоскливо вздыхал. До войны у него тоже была семья, дети… Но все пропало в огненной круговерти.

– Почему это? – уперлась женщина. – Я такое же право имею, как и все. По закону!

Кто-то из ребятишек вырвал посаженную розу, и цветок полетел под ноги Галине. Кто-то швырнул в нее комок земли. Через минуту комки посыпались градом.

Галина ссутулилась. Ничего не помогало. Даже роза. А ведь она так на нее надеялась!

Женщина подобрала цветок и медленно пошла к подъезду. Ни одного сочувственного слова не прозвучало вслед. Все ждали, когда же она наконец уйдет, будто ее присутствие отравляло сам воздух. Еще один земляной комок ударил ее прямо между лопаток, но она ничего не почувствовала.

Еще только войдя в подъезд, Галина почувствовала мерзкую вонь, будто вернулись старые времена, и она опять работает в немецкой столовой, моет загаженный туалет. Но на этот раз загажен был не туалет, а ее дверь – вся сверху донизу была обмазана отвратительным бурым месивом, источавшим гнусный запах.

Галина кое-как вошла в квартиру, но сразу же вышла. Больше терпеть она не намерена!

Когда пришел участковый, Галина продемонстрировала ему изгаженную дверь. Она специально ничего не трогала, только немного оттерла ручку, чтобы можно было как-то попасть в квартиру.

– А что вы, собственно, от меня хотите? – неприязненно спросил участковый. – Или вы знаете, кто это сделал?

– Да кто-то из местных сорванцов, – вздохнула Галина. – Они меня вечно задирают. Камни бросают. Окна не раз били. Теперь вот это. Примите меры, товарищ милиционер.

Участковый дернулся, когда она назвала его товарищем. Он родился и вырос в соседнем дворе, старший сын Баси – Левушка – был его приятелем в детстве. Участковый помнил Левушку, помнил цимес, которым угощала его Бася, помнил малышку Голду, разевающую беззубый ротик в колыбельке…

– Послушайте, дамочка, – сказал он. – Я, конечно, пойду, опрошу соседей, раз вы так настаиваете. Но учтите, что никого я не найду. Никого. Ясно? А будете еще беспокоить милицию по пустякам, так я вас оштрафую за ложный вызов!

Галина опешила. Милиция была последней надеждой.

Она вновь сидела на своей крохотной кухоньке, пила чай и думала. Она не понимала. Соседи ее не любили – наверное, винили в смерти Марии, а может, и Баси. Но милиция? Как же так? Как же быть с законом? Галина всегда соблюдала все правила, даже никогда не ездила в трамвае без билета. Так почему же закон отказался ее защитить?

Она не понимала…

Ее нашли через несколько дней, когда забеспокоились на работе – Галина никогда не прогуливала, никогда не опаздывала, она соблюдала все правила с точностью метронома. И вдруг – исчезла.

Но, как оказалось, не исчезла. Галина повесилась на своей крохотной кухоньке, воспользовавшись крюком для люстры, отодвинув стол, покрытый еще довоенной, чисто вымытой клеенкой в больших ярких розах. Никто из соседей не вышел, чтобы проводить ее в последний путь.

Может быть, в последние минуты своей жизни она все же что-то поняла? Этого так никто и не узнал…

Константин ФИШКИН
ОХОТНИКИ ЗА ОРХИДЕЯМИ

Герметичная дверь с грубоватой надписью: «Пищеблок для гражданских лиц», всхлипнув, отползла в сторону, и на инспектора дохнуло мылким запахом регенерированного воздуха.

Внутри было довольно людно, в основном военные с дамами. Гражданских же оказалось только четверо: трое сидели у дальней стены за столом с высоким алым флажком в виде причудливого цветка, да еще один – моложавый красавец, похожий на рекламного профессора с кафедры английского языка и истории, – пристроился к торцу стола, повернувшись к остальным боком.

Инспектор подошел к ним и, улыбаясь, кивнул на аленький цветок

– Клуб ценителей орхидей, я полагаю?

– А-га, – весело кивнул грузный мужчина лет сорока в походном комбинезоне – типичный «реднек». – Это тут: сафари на Беренике, охота на крупную дичь, и все такое. Добро пожаловать в клуб!

Он привстал и протянул руку инспектору:

– Джон Штайн, можно просто Джон. Производство органического питания. А вы чем занимаетесь?

– Очень приятно, Джон. Я Стив Брин, э… госслужащий, – ответил инспектор, решив не откровенничать.

– Марк Фергусон, доктор антропологии, председатель Комитета по научной этике при Конгломерате Наций, – важно провозгласил «рекламный профессор». Остальные трое взглянули на него с явной неприязнью.

– Гордон Блэтчфорд, инвестор, – высокий могучий старик с суровым лицом конунга чуть наклонил голову.

Темноволосая красавица рядом с ним осмотрела инспектора внимательными карими глазами и одобрительно улыбнулась:

– Кристи, – произнесла она бархатным голосом и, словно дочитав его мысли, мягко добавила, – миссис Блэтчфорд.

– Очень приятно, миссис Блэтчфорд, – смирился инспектор и сел напротив ее мужа. – Итак, пять человек, вся группа в сборе?

– Ну да, – оживился фермер, – сидим, ждем егеря. Слыхал я, что он прелюбопытный тип. Его маленьким то ли потеряли в местном лесу, то ли он сам туда убег, но как-то он выжил, вырос там, вроде этого, как его, Тарзана, а теперь у него уникальный бизнес – водить группы на орхидейное болото, ведь он один знает, как зайти в лес.

– У феральных детей, – важно начал профессор, – полностью отсутствуют социальные навыки. Так что все это – сказки для привлечения клиентуры, я вас уверя…

– Ну что, тур-р-р-р-исты, – неожиданно звонко пророкотало над ухом инспектора, – все собрались? Готовы к охоте?

Инспектор обернулся и увидел тощего молодого паренька в полевой форме. Неужели это наш проводник? Не может быть, он же… совсем мальчишка! Сколько ему? Восемнадцать? Да нет, шестнадцать от силы.

– Проведем перекличку, – юнец достал из кармана планшет, – кто здесь Штайн?

Фермер молча поднял палец, и подросток щелкнул по экрану. – Брин? – еще щелчок. – Фергусон? Блэтчфорд раз? Блэтчфорд два? – щелчок, щелчок, щелчок.

– Я командир вашей группы, – мальчик спрятал планшет и строго оглядел сидевших, – меня зовут Эдвард Мак-Ферсон, и я приветствую вас на Беренике, а сейчас…

– А меня зовут Кристи, – ответила ему миссис Блэтчфорд и ласково улыбнулась. Мальчик чуть заметно покраснел.

Инспектор усмехнулся про себя, а Эдвард нахмурился и продолжил:

– А сейчас дуйте прямиком в медотсек сдавать ДНК и получать жетоны, и ровно через четверть часа я вас жду в восемнадцатом ангаре: там получение снаряжения, подгонка обмундирования и шлемов, инструктаж. И в путь.

Он развернулся и стремительно вышел из кафетерия.

– Грозный мальчик, – недовольно проворчал конунг. – А что за жетоны? Зачем?

– Именные жетоны с радиометкой или «медальоны смерти», – фермер похлопал себя по груди, – крепятся тут, они часть формы, а образцы ДНК хранят на базе, чтобы потом распознать труп или часть тела, оторванную руку, там, или ногу, или что еще эти ваши орхидеи не доедят.

Уже около двух часов они тряслись в тесной кабине армейского джипа. Сидели плотно, в полном обмундировании: хотя кабина была герметичной, проводник решительно пресек все попытки снять тяжелые кислородные шлемы – с аммиаком не шутят, отрезал он.

В иллюминаторах были видны только серые каменные стены: джип тащился по узкому глубокому ущелью, протравленному в скальной породе кислыми дождями.

Дорога резко пошла в гору, и электромотор натужно завыл.

– Мы почти приехали, – раздался голос проводника в наушниках. – Перед входом во Внутренний Лес я пристегну вас к страховочному линю: в Лесу нельзя теряться. До места стоянки полчаса хода. Разобьем лагерь, и я покажу вам болото – у нас будет около часа побродить до темноты. Завтра охотимся до шести, потом полчаса на сборы и уходим. Надо успеть выйти из леса засветло.

– Мы заплатили за два дня с орхидеями, – недовольно возразил Фергусон, – а получим только один.

– Два дня в лесу: сегодня и завтра, – отрезал проводник.

– Где же дв…

Раздался щелчок, и Фергусон замолк на полуслове.

Ого, он же просто отключил этому зануде микрофон, – догадался инспектор. Ну, пацан, ты суров!

Джип резко вынырнул на поверхность и встал. Ехать дальше было некуда, дорогу преграждала грязно-рыжая стена. Широченная, она тянулась от края до края, загораживая горизонт.

– Выгружайтесь и стройтесь в шеренгу, – скомандовал проводник.

Они выбрались из машины. Проводник бегло осмотрел каждого и пристегнул к толстому канату, конец которого был закреплен у него на поясе.

– Следуйте за мной, – коротко бросил он, и они двинулись гуськом вдоль стены.

Вблизи она казалась живой: прошитая пульсирующей сеткой тугих кроваво-красных капилляров, она текла мутным соком. Стена походила на мембрану кожебрюхих или на вывернутый эпителием наружу желудок какого-то гигантского существа.

– Чрево левиафаново, – тихонько пробормотал фермер.

– Вот гадость, – ответила ему Кристи.

– М-да, – согласился Блэтчфорд.

Что сказал Фергусон, осталось тайной.

Проводник снял перчатку и вел раскрытой ладонью вдоль стены, почти касаясь ее, будто гладил. Пройдя несколько сотен метров, он остановился, повернулся лицом к стене и с силой прижался к ней всем телом.

Мембрана прогнулась, потекла обильной слизью и с шумным чавканьем всосала его. Веревка напряглась и притянула инспектора к стене. Он инстинктивно отпрянул, но трос протащил его волоком.

Дьявол, – мелькнула мысль, – не может же мальчишка тянуть с такой силищей!

У самой стены инспектор зажмурился и задержал дыхание, как перед нырком в воду.

– Нееет!!! – раздался вдруг женский вопль в наушниках.

Стена громко чавкнула, и крик прервался.

Чавк! и «…еееет» вновь зазвенело в наушниках, но тут же затихло.

– О, Боже, – услышал инспектор шепот Кристи.

Он открыл глаза и замер в изумлении.

Они оказались в центре огромного грота, наполненного мягким свечением.

Свет шел со всех сторон: кряжистые столбы, похожие на пустотелые баобабы из нежного фарфора теплились молочно-белым сиянием. Они тянулись вверх, словно наполненные светом полые алебастровые колонны, и там, в вышине, разбухали, ветвились и срастались в блекло-голубой сводчатый потолок. С него почти до самой земли свешивалась бахрома сталактитов, сплетенных из тонких кристально-чистых ниток, ослепительно сверкавших на обломленных концах.

Баобабы-световоды были обвиты тонкими полупрозрачными лианами. Напитавшись сиянием деревьев, лианы и сами сочились нежно-изумрудным светом.

Снизу колонны поросли темно-зелеными разлапистыми папоротниками со странными метелочками на концах, похожими на распушенный укроп.

Чуть выше, на высоте в пару метров, лианы сплетались в сплошную светящуюся сетку, на которой росли цветы: тут были мелкие, нежно-голубые в рыжую крапинку васильки, щедро рассыпанные по изумрудной кроне, и огромные, словно набухшие венозной кровью, темно-бордовые гибискусы, и еще другие, не похожие ни на какие земные соцветия.

Инспектор стоял молча, ошеломленный неземной красотой Внутреннего Леса. Краем глаза он увидел, как проводник стащил с головы шлем.

– Что ты делаешь? Аммиак! – непроизвольно вырвалось у инспектора, но тот не услышал. Проводник стоял, широко раскинув руки и прикрыв глаза; потом он несколько раз глубоко вдохнул, и лицо его разладилось и расцвело в беззащитной детской улыбке.

Наконец он открыл глаза и что-то сказал инспектору, но тот не разобрал слов. Тогда проводник сердито постучал себя пальцем по голове.

Инспектор нерешительно снял маску и осторожно вдохнул. В нос ударила буйная смесь влажных запахов – пряных, медовых, хмельных. От пьянящих ароматов чуть закружилась голова, как от запаха еды у очень голодного человека, и ему вдруг захотелось идти вперед, даже бежать, лететь, словно и не было никакой изматывающей поездки по пустыне.

Все сгрудились вокруг проводника.

– Это чудо, Эд! – сияющая Кристи восторженно улыбнулась ему. – Просто райский сад! Какой потрясающий цветник! Вы, наверное, очень любите Лес, да?

– Нет, – неохотно сознался Эд, – Я слишком хорошо его знаю. Это не райский сад, и это не цветы, это падальщики. Держитесь от них подальше.

Кристина рассеянно захлопала ресницами.

– Набиваете себе цену, молодой человек, – ухмыльнулся профессор. – Вы явно рады сюда вернуться.

– У меня здесь не болит голова, – отрезал проводник и хлопнул в ладоши. Хлопок эхом прокатился по гроту и затих вдали. – Все по местам, двигаемся дальше, на марше не болтать, привал через полчаса.

Они вновь шли вереницей вслед за Эдом, петляя между фарфоровых колонн. Лес быстро густел, но темнее не становился, скорее наоборот. Папоротники вымахали уже в человеческий рост, и их клейкие метелочки противно липли к лицу; сетка лиан почти касалась головы. Брести сквозь паутину травы было хоть и нетрудно, но неприятно.

Первой не выдержала Кристина.

– Эд, я думала, что мы пойдем по тропинке, – пожаловалась она.

Проводник остановился.

– Здесь нет тропинок, потому что нет зверей… – начал объяснять он.

– Ну так протоптали бы сами, – раздраженно заметил профессор. – Вы же за это деньги получаете.

– …но кое-что у меня припрятано, – загадочно ухмыльнулся проводник, неуловимым движением фокусника вытащил откуда-то из зарослей внушительный меч-мачете и помахал им над головой.

– Ой, какой огромный, – охнула Кристина. Мужчины чертыхнулись.

Эд победно оглядел их и довольно объявил:

– А теперь за мной!

И принялся неуклюже махать мачете, рассекая зеленую паутину.

Идти стало чуть легче.

Через пару сотен метров инспектор случайно оглянулся назад и с недоумением увидел, что прорубленный коридор за ними зарос, будто его и не было вовсе.

Заросли кончились внезапно, и туристическая связка выкатилась на небольшую полянку, поросшую, словно жесткой щетиной, плотным серым мхом. Покатую площадку с трех сторон окружал лес, с четвертой она обрывалась в пустоту.

– Все, мы пришли, привал, – объявил проводник. – Расставляем палатки, отдых и перекус десять минут.

Он освободил всех от страховочного троса и сбросил свой рюкзак на землю.

Инспектор тоже снял поклажу и подошел к самой кромке поляны: за ее краем серый мох стремительно скатывался вниз по крутому склону и тонул в широкой долине, покрытой бледно-коричневым туманом, похожим на плотную кофейную пенку.

Тем временем проводник достал из рюкзака блестящий металлический шар. Он несильно ударил шар о землю, и тот раскрылся в продолговатый футляр из наборных титановых бляшек, точь-в-точь как панцирь броненосца. Проводник ловко пристрелил его к земле монтировочным пистолетом.

– Армейская индивидуальная палатка «Армадилло», – уважительно отметил фермер. – Пять миллиметров толщиной, выдержит и тайфун.

– Ставьте ваши палатки в линию вдоль леса, вот так, входом от болота, – показал рукой проводник.

Кристина бросила свой шар на землю. Но слишком сильно: шар отскочил, раскрылся в воздухе и сбил с ног профессора, стоявшего рядом.

Кристина бросилась помогать профессору, но тот оттолкнул ее.

– Идиотка, – зло прошипел он, потирая челюсть. Кристина молча убрала руку.

Минут через пять лагерь все же удалось разбить. Проводник выудил из рюкзака десятифунтовый бумажный пакет с собачьим кормом.

– Я на болото, скоро вернусь, а вы пока перекусите.

Он ушел, все остальные уселись на мох в кружок перед палатками и разложили пакеты сухого пайка и фляги с питьевой смесью.

– Как здорово Эд ориентируется в лесу, – заметила Кристина, хлебнув из фляги, – и как у него получается находить дорогу в этих джунглях?

– Он просто знает каждый баобаб в лицо, – ухмыльнулся фермер, – это людей он только по ярлычкам на униформе различает…

– Этот ваш проводник сказал, – заметил Блэтчфорд, жуя протеиновый батончик, – что здесь нет тропинок, потому что некому их протаптывать. А что же это тогда? – он обвел рукой окраину опушки. Инспектор пригляделся и увидел сотни прорех в зеленой ткани леса, словно проеденных гигантской молью.

– Да, и лазы совсем свежие, иначе бы затянулись, – согласился инспектор. – Я видел, как быстро зарастает дорожка за нами.

– А может вам показалось, – лениво возразил фермер.

– И почему Эд сказал, что надо держаться подальше от цветов? – спросила Кристина.

– Мы ничего не знаем про фауну и флору внутри губчатых матов, – ответил профессор, – но судя по тому, что наш проводник назвал их падальщиками, это гетеротрофные некрофаги…

– Ну, кое-что мы знаем, – неожиданно возразил фермер, – я читал отчеты за последние пятнадцать ле…

– Отчеты где? – небрежно перебил его профессор, – в сельскохозяйственных бюллетенях? Это все дилетантство, лучше послушайте меня. Когда я получил приглашение на сафари, к нему прилагался побег орхидеи в питательном ящике Глоха. Я…

– О, мы тоже получили цветок, – воскликнула Кристина, – невероятно красивый! Живой огонь! Я так хочу увидеть, как он растет на болоте!

– Да, это был очень редкий экземпляр, «хортус хеликс вивит», он мог бы украсить любую коллекцию, – согласился Блэтчфорд.

– «Хортус игнис вивит», – поправил его фермер. – А я попытался вырастить свой, но он загнулся, – пожаловался он. – Я перечитал все справочники по уходу за растениями с планет из Зоны Златовласки, но ничего не получилось. Так что я здесь за новым саженцем.

– И я получил посылку, – подтвердил инспектор.

– …Но никто из вас не догадался сделать анализ ткани, – профессор, наконец, дождался паузы, – а я сделал. Оказалось, что это никем не описанное гетеротрофное аэробное животное, что-то вроде морских лилий с Земли. Я бы воспринял это как дурацкий розыгрыш, но соотношение изотопов в ткани однозначно указывало на Беренику.

– Ну почему сразу подозревать розыгрыш? – удивился инспектор. – Есть же отзывы десятков туристов, которые здесь побывали.

– Да потому, – повысил голос профессор, – что единственной известной науке жизнью на Беренике до сих пор считались нитродышащие диатомовые водоросли, из кварцевых скелетов которых и построен этот мат, в котором мы сидим! И надо было быть совсем свихнувшимся, чтобы предположить, что внутри таких матов возможна аэробная жизнь!

– Мои мама и папа были такими свихнувшимися, это они открыли Внутренний Лес, – неожиданно раздался мрачный голос проводника. Все обернулись. Проводник стоял за их спиной и враждебно разглядывал профессора.

– Эта их свихнутость и спасла мне жизнь. Когда наш вездеход разбился у края Леса, папа успел добежать и протолкнуть меня внутрь через малый лаз. Они погибли страшной смертью, сожгли себе легкие аммиаком, а я выжил. Мои родители мечтали познакомить людей с Лесом и водить сюда туристов, даже подготовили проходы, но…

Проводник сглотнул.

– Я всегда буду сюда возвращаться, ведь я им обещал.

Все замолчали. Проводник оторвал взгляд от профессора и глухо объявил:

– Для прогулки на болото все готово, сейчас пойдем.

Он подошел к Кристине.

– Это вам, – он неловко сунул Кристине прозрачный ящик Глоха. Она осторожно взяла хрустальную призму в руки и просияла:

– Ох, какая прелесть, смотрите! – Она подняла ящичек повыше. Внутри ловушки на тонком стебельке рос роскошный плюмаж, сотканный из пестрых рыже-бело-красных перьев, с бахромой из длинных смолисто-черных ворсинок по краям. Плюмаж чуть подрагивал и шевелил черными ресничками.

Кристина поднесла стеклянную коробку к лицу.

Плюмаж распушился, развернул перья плоскостями к Кристине. Реснички на краях напряглись и замерли, словно цветок стал настороженно вглядываться в человека. Потом он успокоился, и реснички ожили снова.

– Он как живой! – рассмеялась Кристина.

– Он и есть живой, – возразил профессор. Он встал и подошел к проводнику.

– Мне жаль, что ваши родители погибли, – профессор покачал головой, – но то, что они собирались сделать с этой экосистемой, совершенно аморально. Водить туристов?! Устроить зоопарк?!

– Они. Хотели. Познакомить. Людей. С Лесом, – медленно отчеканил проводник.

– Когда люди во что-то влезают, это всегда кончается катастрофой, мы просто не можем не разрушать! Ведь мы понятия не имеем, что это за жизнь, а она может быть даже разумной! Клянусь, я прикрою эту лавочку, я призову Комитет объявить бойкот всем этим экскурсиям.

Он махнул в сторону хрустальной призмы:

– Поймите же, этот цветок, он живой, он чувствует! Это вам не игрушка, чтобы завлекать смазливых вертихвосток!

– Фергусон! – рявкнул конунг и вскочил на ноги.

– Не надо, Горд, он просто дурак, – остановила его Кристина.

Проводник, весь красный, вплотную подошел к профессору и сжал кулаки.

– Ты, ты… – прошипел он. – Ты останешься в лагере!

– Ну да, мой мальчик, вот это и тянет тебя сюда как магнитом – возможность покомандовать взрослыми людьми. Чувство власти! – насмешливо ответил профессор.

Проводник отчаянно засопел.

А ведь он и вправду сейчас двинет этому придурку в лоб, – подумал инспектор и встал между ними:

– Господа, остыньте…

Холодная капля упала ему на щеку, потом еще одна, еще и еще.

Он взглянул вверх и вместо голубовато-белесого купола увидел грозди водяных пузырей, нависшие над их головами.

– О, черт, как не вовремя, по палаткам, живо! – услышал он взволнованный крик проводника. Все бросились в укрытие.

Инспектор чуть замешкался, когда же он попытался забраться в палатку, то наткнулся там на проводника.

– Ваша справа! – крикнул тот.

Инспектор метнулся направо. Дождь заметно окреп, и инспектор изрядно вымок за ту лишнюю пару секунд, что оставался снаружи. Наконец ему удалось прошмыгнуть в свою палатку и захлопнуть дверцу.

И тут хлынул ливень. Он колошматил пудовыми каплями по панцирю палатки, словно кувалдой, пытаясь расплющить ее и вколотить в грунт. Потоки воды бурлили вокруг титановой скорлупки, стараясь сорвать ее и смыть в болото. Сквозь грохот дождя инспектор услышал отчетливые раскаты грома.

Господи, этого еще не хватало, – подумал он.

Гроза стремительно приближалась.

О, нет, если молния попадет в палатку… – пронеслось у него в голове, и тут же его оглушило – ба-ба-ба-бах! – небо раскололось прямо над головой.

И внезапно наступила тишина.

Инспектор полежал еще минут пять, прислушиваясь. Ни звука. Ну, все, похоже, выжил. Он осторожно щелкнул дверным замком.

– Нет! Нет! – раздался вдруг снаружи отчаянный вопль.

Инспектор выскочил из палатки.

Дождь кончился, и промытые, продраенные напором воды баобабы сверкали, словно новехонькие хрустальные люстры. Было жарко и душно, от влажного мха валил густой белый пар и стелился по земле.

Шагах в пятнадцати от палаток, у кромки леса, стоял проводник и тихонько всхлипывал:

– Нет, только не это, я не хотел!

Инспектор подбежал к проводнику и сквозь туман увидел профессора. Тот сидел на земле в неестественной позе, прислонившись спиной к стволу баобаба, и казалось, что от падения его удерживало только мачете, пригвоздившее голову к дереву. Мягкий свет сочился из надрубленного ствола-световода и лежал на макушке профессора светлым нимбом, словно на эль-грековских портретах святых мучеников.

Крови видно не было, униформа профессора потемнела от воды.

Инспектор пощупал артерию под челюстью. Ни намека на пульс. Он обернулся. Все уже выбрались из своих палаток и молча стояли рядом с проводником.

Инспектор достал из внутреннего кармана свой полицейский крипто-ярлык и показал его всем:

– Старший инспектор Брин.

Потом повернулся к проводнику:

– Я арестовываю вас по подозрению в убийстве Фергусона. Вы не обязаны ничего говорить, но это может навредить вашей защите, если вы не упомянете при допросе то, на что впоследствии собираетесь ссылаться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Вам ясно?

Проводник едва заметно кивнул и продолжал всхлипывать.

Тогда инспектор снял поясной ремень и старательно связал вялые руки проводника за его спиной. Проводник замолчал, покорно дал довести себя до палатки профессора и усадить около входа.

– М-да, ну и дела, – хмуро заметил фермер. – Оказаться в сердце джунглей с проводником-убийцей. Ну и как мы теперь отсюда выберемся?

Инспектор косо взглянул на него и начал осмотр палатки. Дверца открыта, замок не сломан; вещи одной мокрой кучей свалены у задней стенки – внутри палатки вовсю похозяйничал ливень. Но ничего не пропало, и ничего подозрительного не появилось.

Инспектор сел рядом с проводником.

– Эд, это вы убили профессора?

– Нет, – чуть слышно пробормотал проводник, – я вылез наружу, а там над туманом голова… и мачете…

– Это ваше мачете? Вы его узнали? Где вы его оставили?

– Мое, – кивнул проводник, – я нигде не оставлял, ведь его не существует…

– Что значит не существует? – переспросил инспектор.

Проводник облизнул губы.

– Это была такая игра, – с трудом выдавил из себя он и устало закрыл глаза.

Ладно, пусть мальчишка отойдет немного, – решил инспектор, – сейчас его бесполезно допрашивать.

Он наклонился и отстегнул от пояса проводника аварийную рацию – ярко-рыжий планшет с крупной красной кнопкой вызова и медным шурупом на макушке.

Коротковолновую связь Лес глушит, – инспектор с сомнением покрутил рацию в руках, – но эта штука вроде работает на километровых волнах.

Он нажал гашетку.

– Здесь экспедиция Мак-Ферсона, вызываю «Беренику», вызываю «Беренику». Прием.

Через несколько секунд сквозь гул и треск раздался голос:

– Здесь «Береника», прием.

– У нас убийство. Прием.

Через несколько минут раздался другой голос:

– Здесь майор Дуглас, дежурный офицер, докладывайте. Прием.

О! Неужели это Николас Дуглас, из семьдесят-тридцать пятого дивизиона? – обрадовался инспектор неожиданной удаче. Ну да, он вроде перевелся куда-то на Златовласку.

– Привет, Ник, старина, здесь Стив Брин, сержант из семьдесят-тридцать пятого, помнишь такого?

– Стив? Ого, рад тебя слышать! Как дела? Чем занимаешься? Что у вас там приключилось?

– Я теперь коп, Ник, уже старший инспектор. Слушай, мы тут оказались по уши в дерьме. У нас труп.

– Кого убили? Кто? Доложи местоположение, нет, лучше дай мне Эда.

– Убит Фергусон, а Эд арестован как главный подозреваемый. Нам бы отсюда выбраться. Пришлешь коптер?

– Эд арестован?! Плохо. Стив, коптеры там не садятся, и радиопеленг хреновый, сейчас плюс-минус километр. Сигнал слабый, и на этих частотах надо сеанс минут двадцать держать, чтобы накопить точность. А ты уверен, что это сделал Эд? Вам бы с ним помириться.

– Ну… кое-что не сходится. Знаешь, а может, скинешь мне на рацию сто семнадцатую форму? На всю группу. И еще, данные по предыдущим экспедициям – все, что у вас есть.

– Это нарушение инструкции, ты знаешь, ты же коп. Доступ к сто семнадцатой, к истории личности, он только для подозреваемых в убийстве, а тут требуется подтверждение коронера. Иначе надзор такую вонь поднимет, что мама не горюй. А по экспедициям я архив тебе уже скинул.

– Да убийство это, Ник, убийство, никаких сомнений. У трупа в черепе мачете торчит. Задним числом разрешение оформишь.

– Ладно, – после паузы ответил Ник, – по старой дружбе пошлю. Оставайся на связи для пеленга.

Через несколько секунд рация пискнула – пришли файлы. Инспектор сел на мох и принялся читать личные досье.

– А что, у вас есть сомнения, что убийца проводник? – спросил фермер и пристроился рядом.

– М-м-м, есть нестыковки, – неопределенно промычал инспектор.

Неожиданно замигала красная иконка батарейки на экране рации, и связь оборвалась.

– Звали, инспектор? – к сидевшим около палатки профессора подошла чета Блэтчфордов.

Инспектор взглянул на них и жестом предложил сесть.

– Похоже на финальный акт детективной пьесы про идеальное убийство, – насмешливо заметила Кристина, – когда все собираются вместе, и детектив выводит убийцу на чистую воду. Ну что ж, послушаем.

– Начнем по порядку, – инспектор встал и подошел к связанному проводнику. – Выяснилось, что Эдвард Мак-Ферсон, наш главный подозреваемый в убийстве, имеет железное алиби, и даже два.

С этими словами он присел на корточки за спиной проводника и стал неторопливо развязывать ему руки.

– Ну, слава Богу, – воскликнула Кристина.

– Поэтому, – инспектор закончил возиться с ремнем, – вы все теперь под подозрением.

– Под подозрением? – возмущенно переспросил конунг.

Инспектор утвердительно кивнул. Он сел на свое место и взглянул на экран рации.

– Я изучил ваши личные истории и узнал много интересного. Как вы знаете, для раскрытия преступления необходимо ответить на три вопроса: мотив, возможность и средство. Мистер Блэтчфорд, давайте поговорим с вами про «мотив». Итак, Гордон Блэтчфорд, мульти-триллионер, строительный подрядчик. Год назад вы потеряли больше ста миллиардов, когда Фергусон блокировал в суде лицензию одной из ваших компаний из-за… э… «недоработок в экологической программе».

– Да, редкий был ублюдок, – буркнул конунг. – Но, послушайте, не стану же я сам пачкаться, и… я даже не знал, что он здесь будет!

– У богатых свои причуды, сэр, – пожал плечами инспектор. – Но продолжим знакомство. Джон Штайн, фермер, производство органического питания. Согласно вашей рекламной брошюрке, «органическая говядина – это мясо коров, свободно пасущихся на естественных лугах с изумрудной травой». Вы не выращиваете говядину из клеточных затравок в заводских биокотлах, как делают все, а забиваете живых коров! Вы кормите людей трупами! Варварство и дикость, как сказал бы Фергусон. На прошлогоднем «Дне Земли» вы чуть не подрались с ним, когда он лично стоял в пикете около вашего офиса, было такое?

– Совершенно отвязанный тип, – ухмыльнулся фермер. – Но девяносто пять процентов дохода я получаю от протеиновых смесей из молотых кузнечиков, которые скачут по «естественным лугам с изумрудной травой». Экомясо – это, скорее, хобби.

– Ну, для кого и пять процентов большой убыток. Но пойдем дальше: «средство». Зачем Эдварду использовать мачете, когда у него есть монтировочный пистолет? И смог бы он так искусно прорубить череп профессору? Давайте спросим профессионала. Миссис Блэтчфорд, вас, кажется, до замужества звали Христина Жовнир, да? И вы занимались фехтованием?

– Да, я саблистка, пятикратная чемпионка мира, – спокойно кивнула Кристина. – Но откуда я могла знать, что здесь будет мачете?

– Это могла быть импровизация, мадам. Пойдем дальше: «возможность». Палатка профессора была открыта изнутри и полна воды, значит, он вышел во время дождя. Замок не сломан, значит, открыл сам. Но существует еще одна возможность: кто-то был с ним в палатке, и этот кто-то открыл замок. Этот кто-то и есть наш убийца.

Инспектор подался вперед и пристально посмотрел на Кристину:

– Палатка одноместная, там двоим тесновато. Эдвард не пустил меня к себе. А кого бы профессор стал терпеть рядом с собой в тесной палатке, а?

Та поморщилась:

– Глупо, инспектор, глупо и пошло. Кроме того, Горд и Штайн видели, как я забиралась в свою палатку.

– Да, я видел, – кивнул фермер.

Инспектор с минуту изучающе разглядывал всю троицу.

– Хорошо, – наконец сдался он. – Если честно, с «возможностью» существует и другая проблема. Под этим ливнем убийца промок бы мгновенно до нитки, а вы все сухие, включая Эдварда. То есть у всех железное алиби.

– Ну, допустим, не у всех, – невозмутимо заметил фермер. – Один из нас действительно вымок.

Все уставились на инспектора.

– Ну, я ошибся палаткой, залез к проводнику, – смутился инспектор, – а пока перебегал, успел промокнуть. Но не насквозь же! Кстати, это и есть второе алиби Эдварда: я точно знаю, где он был на начало дождя.

Повисло молчание.

– Замечательно, у всех есть алиби, а дальше-то что? – не вытерпел конунг. – Кто убийца?

– Кто – не знаю, – пожал плечами инспектор. – Вернемся на базу, и пусть этим дальше занимаются профессионалы.

– Профессионалы? – удивился конунг. – А вы кто? Вы же старший инспектор!

– Вообще-то, я занимаюсь финансовыми преступлениями, – неохотно признался инспектор.

– Вот это да! – расхохоталась Кристина. – Оказывается вы – на-ло-го-вый инспектор! – Она с мстительным удовольствием пропела слово: «налоговый». – Это многое объясняет.

– Если не знаете, кто убийца, зачем вы устроили этот цирк? – возмутился конунг.

– Разве не ясно, Горд? – спросила его Кристина. – Он пытался следить за нашей реакцией, ждал, что убийца чем-то себя выдаст. Но у него ничего не получилось.

– Можно и так сказать, – хмуро согласился инспектор. – В общем так: кто убийца – неясно, связи с базой нет, коптер за нами не пришлют. Скоро стемнеет, и до темноты мы не успеем выбраться из Леса, так что заночуем, а утром отправимся домой. Все согласны?

– Нет, – вдруг произнес молчавший до сих пор проводник. – Надо уходить сейчас.

– Почему? – вырвалось у всех.

– Мне кажется… я чувствую, что все поменялось, что… – ответил проводник.

– Что поменялось? – не понял его инспектор.

– Раньше это была такая игра, – проводник поежился, – я что-то воображаю, а Лес делает так, чтобы это все видели. Ведь на самом деле мачете не было, оно вам только казалось…

– Сразу всем казалось? – недоверчиво переспросил инспектор, – всем одно и то же?

– Вот это да! Материализация мысли! Господа, мы в волшебном Лесу Исполнения Желаний! – Кристина всплеснула руками. – Инспектор, это все объясняет! Признайтесь, мы же все хотели прибить этого хорька! Вот он и сдох! Мы все убийцы, господа, а судить нас нельзя, потому что это будет наказанием за мыслепреступление!

– Господи, какая материализация мысли, о чем вы, – недовольно отмахнулся инспектор, – это из области сказок.

– «Если все захотят, то это не будет сказкой», – вмешался фермер. – Вам обязательно нужно рациональное объяснение? Вот вам парочка, для мозгового штурма: Лес работает как резонатор биотоков мозга, и образы одного человека индуцируют соответствующие образы у других. Что-то вроде принудительных галлюцинаций. Или вот: Лес – это разумное сверхсущество, которое заступилось за пасынка, чем плохо?

– Ну как, инспектор? – рассмеялась Кристина. – Появился новый подозреваемый – Лес, вот только как вы его арестуете? Хотя я знаю одного адвоката, который засудил целую планету.

Она провернулась к мужу:

– Ларри Шульман, ты его знаешь.

Конунг рассеяно кивнул.

– Перестанете, пожалуйста, – раздраженно остановил их инспектор. – Дайте Эду договорить. Эд, так что же поменялось?

Эд удрученно посмотрел на него:

– Это больше не игра, это всерьез, я чувствую… Он разозлился. Надо уходить, вам не пережить здесь ночь.

Инспектора вдруг разобрал смех.

– Чувствуешь, что Лес разозлился? – весело переспросил он. – Говоришь, что мачете воображаемое? Так это очень легко проверить!

Он вскочил на ноги:

– Сейчас мы пойдем к телу и внимательно его осмотрим. Даже не знаю, почему я не сделал этого раньше?

– Ну, я догадываюсь почему, господин на-ло-го-вый инспектор, – тихонько проворчала Кристина и тоже поднялась.

Все двинулись к месту, где сидел убитый.

К этому часу баобабы успели заметно потускнеть. Туман у леса сгустился, и теперь он покрывал подножия деревьев, словно толстым слоем белого пуха. Сквозь него видно было не дальше, чем на вытянутую руку, и инспектор только тогда заметил тело, когда чуть не споткнулся о него.

– А где мачете? – раздался рядом удивленный голос конунга.

Мачете исчезло.

Теперь, когда его голову больше ничего не удерживало, мертвец сполз на землю и лежал на боку, застыв в той же позе, в которой сидел часом раньше.

Инспектор нагнулся и внимательно осмотрел его лоб. Ничего: ни раны, ни шрама, ни даже припухлости. Он провел пальцем. Кожа была холодной и гладкой.

Инспектор ощупал ствол баобаба: на шершавом стекле не осталось ни зарубки, ни царапины.

– Что за чертовщина, я же точно видел, – пробормотал инспектор и выпрямился.

В тумане в нескольких метрах от них раздался отчетливый хруст.

Кристина охнула.

Несколько секунд тишины, потом послышалось шуршание, словно огромный удав заскользил сквозь жесткую осоку.

– К палаткам, живо, – почти крикнул инспектор, но никого подгонять не пришлось: все и так уже бежали назад.

– А где же мальчишка? – фермер нервно оглядывался по сторонам. – Эд, где ты?

Инспектор резко нагнулся, заглянул в палатку, потом в другую, третью. Проводника нигде не было.

– Тихо! – крикнул фермер и поднял руку. Все застыли.

Шуршание теперь окружало их со всех сторон, постепенно сжимая кольцо.

К шуршанию примешалось легкое клацанье, словно сотни маленьких лап с острыми коготками царапали стекло.

Земля чуть слышно загудела. Лес стал стремительно меркнуть.

Как тут быстро темнеет, – подумал инспектор, – словно в театре гасят свет.

– Вот и финальный акт, – прошептала рядом Кристина, – на этот раз настоящий.

– Да, глупо все получилось, – отозвался фермер.

Гул усилился до дрожи в ногах, и вдруг – ба-ба-бах! – небосвод над головой разлетелся на куски, и в проломе засверкал ослепительный сноп прожектора. Темные человеческие фигурки заскользили вниз по десантным веревкам. Рокот армейского окто-коптера стер все остальные звуки.

Все, спасены, – понял инспектор и краем глаза заметил, как огромная черная тень метнулась к нему наискосок откуда-то сверху. Он попытался уклонится, но не успел.

Тень накрыла его.

Яркая розовая вспышка ослепила, обожгла и растаяла, оставив его в бархатно-черной пустоте.

У… меня… болит… голова… – одинокая мысль с трудом продралась сквозь вязкий туман, – у меня… Подожди, значит я жив!

Инспектор открыл глаза.

– О, замечательно, вот вы и очнулись! – Незнакомый бородатый мужчина в белом халате широко улыбнулся и щелкнул тумблером на пульте. – Вывод из комы завершен. Приятно познакомится, я доктор Бромберг.

– Где я, доктор? – с трудом выговорил инспектор и попытался потрогать ноющий лоб, но не получилось: руки были плотно припеленуты к телу.

– Вы на базе, в госпитале, вас здорово огрело по голове осколком породы, когда спасатели взорвали панцирь. Вы получили сотрясение мозга, и пришлось вас погрузить в восстановительную кому на семьдесят два часа, чтобы не было осложнений.

– Взорвали панцирь? – не понял инспектор.

– Ну да, этот «коралл» внутри которого вы были, у него снаружи наросла толстенная кварцевая стенка, настоящий панцирь. Ее спасатели и взрывали, чтобы попасть внутрь.

– Внутри коралла? Какого коралла? – недоуменно переспросил инспектор.

– Ну, губчатого мата или «леса», если хотите. Вы же отправились туда за орхидеями, неужели не помните? – Доктор пощелкал пультом. – Странно, память должна полностью восстановиться. А про несчастный случай с одним из ваших вы помните? Вы вызвали спасателей, их коптер полчаса шел по вашему радиосигналу, а потом им пришлось проделать дыру в панцире, чтобы проникнуть внутрь.

Инспектор вдруг явственно услышал шорох, словно огромная змея продиралась сквозь жесткую траву. У него похолодело внутри.

– Лес, – прохрипел он еле слышно и попытался выбраться из спеленавшего его кокона, – на нас напал Лес.

– Вот и замечательно, значит, вспомнили, – улыбнулся доктор и еще раз щелкнул пультом. – Тут еще вопрос, кто на кого напал. Давайте я расскажу вам про «коралл». Он образован останками отмерших водорослей, а их скелеты сотканы из ниток аморфного диоксида кремния – кварцевого стекловолокна. В общем, получилась такая пустотелая стеклянная коробка со световодами. Внутри коробки оказалось достаточно света для фотосинтеза, появились растения, потом аэробная жизнь, и за миллиарды лет эволюции развились сложные биологические формы. Это и есть то, что вы называете «Внутренним Лесом». Уникальная, хрупкая экосистема, отделенная от аммиачной атмосферы планеты только стеклянной скорлупкой. Залезать туда было плохой идеей, поверьте. И, кроме того, опасной, вот родителям Эда она стоила жизни.

Инспектор усилием воли заставил себя отвлечься от шороха в траве.

– А что с Эдом? Его нашли? – вспомнил он исчезновение проводника.

– С ним-то все в порядке, его подобрали около вашего вездехода. Правда, у него нервное истощение, лежит в соседней палате.

– Можно с ним поговорить?

– Не получится: у него тяжелая депрессия, эта шумиха с профессором на него плохо подействовала. И, кроме того, он вас все равно не узнает, он же заработал острую прозопагнозию – неспособность распознавать лица – пока несколько лет прятался в «коралле».

– Шумиха? Убийство профессора получило огласку?

– Никакого убийства нет, коронер закрыл дело, поскольку не было признаков насильственной смерти. Майор Дуглас, кстати, крайне зол из-за вашего самоуправства.

– Если нет убийства, тогда почему шумиха?

– Профессор перед отъездом тиснул статейку про то, как бездумно люди разрушают экосистемы. Вот и вышло, что он перед своей смертью как бы завещание написал. Так теперь все «зеленые» носятся с этим завещанием, как с Новым Заветом, а профессор у них теперь новый Христос, своей смертью спасший мир. Никаких охот на орхидеи больше не будет, Лес получил охранный статус. И этот фермер из вашей группы, кстати, тоже очень расстроился, когда узнал, что это был его последний раз на болоте.

– Последний раз? Что, он здесь и раньше был?

– Ну да, он сюда за последний год раз десять приезжал. Правда, под разными именами, но я-то с ДНК имею дело. Я Эду не говорил, чтобы не расстраивать, Эд считал, что на его экскурсии народ просто валит, каждый месяц группа полная.

Инспектор застонал от ярости.

Какой я дурак! Ах, Штайн, негодяй, обвел меня вокруг пальца! – закрутилось у него в голове. – Много раз тут был! Спектакль разыгрывал, знал, что мальчишка его не запомнил.

Он посмотрел на доктора.

– Надо переоткрыть дело, это убийство, – твердо, как мог, произнес он. – Вызовите майора Дугласа.

– Не уверен, что он обрадуется, но сейчас попробую, – ответил доктор и достал планшет. – Только мой вам совет: оставьте это дело, какая вера тому, что вы там видели? Там в атмосфере столько азота во всех формах: закись, веселящий газ, алкалоиды, лизергин, фу-х! А вы были без шлемов.

Инспектор прикрыл глаза и стал лихорадочно соображать:

Как же я не понял, что для фермера Штайн слишком образован? Он так старательно строил из себя мужлана, а сам перечитал все статьи по Златовласке, да? Похоже, он разгадал трюк с мачете и понял, что Лес внушает людям чужие образы. Он догадался, как это можно использовать: если пятеро представят шестого мертвым, пусть даже на секунду, то этот образ внедрится в головы всем, и жертве тоже. Если мне внушат, что я умер, убьет ли это меня? Не знаю, но, похоже, профессора это убило. Штайн задумал идеальное преступление, и оно сошло бы ему с рук, если бы не я. Суд ведь не признает это мыслепреступлением? Да какое, к черту, мыслепреступление? Самое настоящие убийство первой степени. Целый год он его готовил. Ну, конечно, это ведь он разослал приглашения с орхидеями! Послал профессору, Блэтчфордам, которые профессора ненавидят, это ясно, но я-то зачем ему понадобился? Ошибка? И вот с Лесом: Штайн совершенно не предвидел, что произойдет: все эти грозы, ливни, и что там еще собиралось вылезти из тумана, уфф, хорошо, что спасатели успели вовремя!

– Включаю громкую связь, – прервал мысли инспектора доктор.

– Майор Дуглас, – раздался голос Ника.

– Ник, слушай, – просипел инспектор, – надо срочно возбудить дело заново, это убийство! И немедленно задержать Штайна!

– Это невозможно, – зло ответил Ник. – Из-за тебя же и невозможно. Ты коп, и ты проводил допросы до открытия уголовного дела, а это грубейшее нарушение процедуры. Теперь никакой судья не даст переоткрыть дело из-за «незаконно добытых свидетельских показаний». Так что все, выздоравливай.

Раздался щелчок, и Дуглас отключился.

– Ох, нет! Так подло меня использовать! – простонал инспектор и поморщился от нараставшей головной боли.

– Плохо, очень плохо, – доктор глянул на пульт и озабоченно защелкал тумблерами, – придется вернуть вас в кому.

Свет стал медленно гаснуть, и комната поплыла. Стены, потолок, фигура доктора – все размылось в полупрозрачные тени, и сквозь них явственно проступил Лес. Кокон, плотно окутавший инспектора – наружу торчала лишь его голова – вдруг оказался сплетенным из рыже-красных перьев, с черной ворсинчатой бахромой по краям. В паре шагов от него, рядом с палатками, на мху лежали три наглухо закрытых савана, тоже перьевых, но только темно-бордового цвета.

Сквозь ускользающее сознание инспектора успела промелькнуть последняя догадка:

– Рация же села через пять минут, значит, не было никакого радиосигнала…

Наталья РЕЗАНОВА
ТОРИКАЭБАЯ

Ее светлость, шажками мелкими, но походкою решительной, двигалась по внешней галерее замка. Обеими руками она придерживала края двойного одеяния из тяжелого зеленого шелка, сплошь расшитого лиловой нитью, позади тянулся шлейф. Пусть она и была не столичною дамой, а дочерью и женой провинциальных владетелей, Токико-химэ никогда не позволяла себе небрежности в одежде. Ростом она не выдалась, но недостаток роста возмещала горделивая осанка. Черные волосы, не тронутые сединой, несмотря на возраст, лежали по плечам.

Как только служанка доложила ей, что его светлость совещается с вассалами, Токико немедля кликнула своих девушек. Обычно князь приглашал на совет и ее, то, что сейчас мнением госпожи пренебрегли, было оскорбительно. Но Токико-химэ не могла появиться на людях в домашней одежде и непричесанной. И лишь после того, как ее переодели и уложили волосы, княгиня поспешила к главному залу – так, что служанки едва поспевали за ней.

Говорят, в соседней Поднебесной державе рождение дочери в семье считается величайшим несчастьем. Глупцы, мнящие себя умнее всех. Конечно, владения наследуют сыновья. Но чтоб защитить эти владения или захватить новые, нужны союзники. А военный союз и союз политический всегда скрепляются браками. Иначе не бывает. Поэтому дочь – сокровище семьи.

Княжну из дома Мурата сговорили с наследником Сайондзи еще до рождения. И вступила она в брак, памятуя, что она не только залог союза между кланами, но также глаза и уши Мурата в замке Сиродзава. Муж и господин, казалось, все понимал, и относился к Токико как подобает. Отчего же теперь такое неуважение?

Стража у дверей пропустила ее беспрекословно. Но служанки остались снаружи, когда госпожа вошла в зал.

Здесь собрались все главные вассалы Сайондзи: от старика Якидзуно до юного Вакабаяси. Даже священнослужители были – настоятель Тюгэн из монастыря Пяти источников, что у перевала, и преподобный Сэйси из храма Гневного бога, почитавшемся как родовой храм Сайондзи. Не говоря уж о молодом господине – старшем сыне и наследнике клана. А Токико позвать не удосужились! Княгиня открыла было рот, чтоб высказаться на этот счет. Но его светлость продолжал говорить, а прерывать князя перед подданными было бы совсем неприлично. Впрочем, не очень-то он сам заботился о приличиях.

Человек, сидевший на возвышении, подогнув правую ногу, облаченный в простой белый кафтан, с непокрытой головой, выглядел, по мнению Токико-химэ, совершенно неподобающе своему статусу. И все же это был князь Сайондзи Амэцуна, владетель Сиродзавы и еще трех замков, глава одного из самых почтенных и влиятельных родов в провинции Сираги. И за спиной его висел свиток с картиной, изображавшей Гневного бога, танцующего в языках пламени.

– …И канцлер требует от нас новой присяги верховному князю, – говорил его светлость. – То есть присяги самому канцлеру. Потому что в действительности верховный князь никакой власти не имеет. Садись, химэ, я спрошу твоего мнения, когда придет черед.

Токико закрыла и раскрыла веер – щелкнули кипарисовые спицы. Высказаться немедля ей помешало выражение на лицах вассалов. Сайондзи умеют выбирать союзников, но с женами им определенно не везет. «Эта еще ничего, – наверняка кто-то шепчется на отделенных местах, – а вот ее светлость О-Ива, жена покойного князя, та была сущая демоница».

Она опустилась на услужливо подвинутую подушку, прислушалась.

– Но они уже сто лет, а то и больше не требовали от нас подтверждении присяги.

– Потому что и в Старой столице, и в Новой было не до нас, – отвечал Асидзури, главный советник. Он был старше князя лет на десять, начинал службу при его отце, и заслужил право сидеть на совете рядом с его светлостью. – А последние полвека – или немного меньше, и вовсе некому было присягать, когда прервался род прежних верховных князей, а затем их регентов. Мы здесь в Сираги жили по своей воле. Но теперь род Отокояма утвердил в Старой столице нового верховного князя, и император одобрил этот выбор, равно как и назначение советника Отокояма на пост канцлера. И тот принялся наводить порядок в стране.

– Так почему бы нам не присягнуть им? – спросил Вакабаяси. Несмотря на молодость, он был рассудительным человеком. – Ведь в прежние времена Сайондзи были вассалами верховных князей.

– Потому что, – резко ответил советник, – как справедливо сказал его светлость, тем самым мы фактически признаем своим господином канцлера Отокояма. Этот род не принадлежит к старой знати, имеющей право на верховное княжение и регентство. Потому и понадобился им безвластный отрок Кога, от чьего имени канцлер Отокояма будет править. Подтвердив присягу, мы признаем, что владения Сайондзи не родовые, а даны в держание. И Отокояма волен их отобрать. И даже если он заменит их другими, может быть, даже равноценными – если, говорю я! – кто захочет покинуть земли предков и налаженное хозяйство?

Ропот прошел по залу, и прежде, чем он утих, его светлость сказал:

– Все это верно, но есть еще кое-что. Наши предки получили эти земли по воле прежних верховных князей, чья ставка была в Новой столице. Но род Сайондзи был издревле связан со Старой столицей, он идет от прежних великих министров Хагивара. Однако нынешние верховные князья лишь в отдаленном родстве с прежними. Для Старой столицы и императорского двора мы стали чужаками и варварами, с которых вправе требовать дань.

– Так значит, – начал было старик Якидзуно, но его перебил звонкий голос Амэхиры, молодого господина:

– Война!

Тут снова собравшиеся оживились, подняли шум, и не сказать, чтоб неодобрительный. Ранее Сираги, как и все земли Подлунной империи, раздирали войны, но стараниями его светлости, а до него – прежнего князя, в провинции установился мир, и полтора десятилетия в Сираги не случалось ничего, кроме мелких стычек. Нынешняя молодежь, в отличие от отцов и старших братьев, не видела крови на своих мечах, не слышала рокота боевых барабанов – и как им теперь называться мужчинами, о чем рассказывать собственным сыновьям?

Но его светлость, казалось, не разделял порыва, охватившего вассалов.

– Так непременно случится, если мы ответим прямым отказом, даже если Отокояма не хочет воевать. Иначе он потеряет лицо. Если мы просто не ответим на их требования… они могут сделать вид, что ничего не произошло. Такие случаи бывали в прошлом, когда провинции не подчинялись столице. Но это было давно…

– Так что же – подчиниться?

– Прежде всего – не спешить. Если мы решим воевать, то будем воевать. Но одержать победу мы сможем, если владетели Сираги выступят против Отокояма совместно. Посему мы пошлем гонцов к нашим союзникам, и узнаем их намерения.

Вот значит, как. Хотя его светлость в этот миг не смотрел на супругу, она не сомневалась, что эти слова произнесены для нее.

– А если они не захотят сражаться вместе с нами? – спросил советник.

– Тогда мы должны быть готовы ко всему. Потому я предлагаю не отвечать отказом, но и не отмалчиваться. Следует подробно узнать об условиях, которые выдвигает Отокояма, и о количестве воинов, которое может выставить против нас столица.

– Мы можем это выяснить, заслав своих лазутчиков в столицу и в окружение Отокоямы, – задумчиво произнес советник. – Но это потребует времени. Если у нас оно?

– Мы выиграем время, вступив в переговоры с канцлером. Нужно отправить к нему верного человека, который представит дело так, будто Сайондзи, прожив двести лет в глуши, и в вправду стали дикарями и варварами, и попросту не поняли, чего в столице от них хотят.

– Если поступим так, вероятно, сможем не только потянуть время, но и узнаем, готовится ли Отокояма к войне, – отозвался Асидзури. – Я сам поеду в столицу, и поведаю Отокояме, что клан наш беден, дороги опасны, и его светлость может добраться до столицы лишь в окружении сильной свиты…

– …И я охотно отправился бы в путь, но недостаток средств мешает мне сделать это. Вот если двор обеспечит деньгами и провиантом всех моих людей… Эта уловка стара, как мир, но нередко срабатывает.

Внезапно вмешался настоятель Тюгэн, доселе молчавший.

– Да позволено будет сказать смиренному слуге Амиды. Уловка действительно стара, и канцлеру известна так же, как нам. Мы не знаем, смирится ли он с отговоркой или даст волю гневу. Если он заточит уважаемого советника (настоятель намеренно не сказал «казнит», иначе бы он намекнул, что Асидзури боится смерти, а это величайшее неуважение), это нанесет большой вред клану и всем землям Сираги. Но священнослужителю он ничего сделать не посмеет. Посему прошу вашу светлость доверить мне это поручение.

– Да будет так, – сказал князь Амэцуна.

На чем совет закончился, и никто не возразил против принятого решения. Хотя молодой господин, казалось, не был доволен, что благоразумие предпочли воинским подвигам. И не он один.

В тот же вечер, когда его светлость посетил княгиню в ее покоях, она наконец сумела высказать столь долго сдерживаемое раздражение.

– «Вступить в переговоры»… и это говорит владетель Сайондзи! Потомок великих министров! Прибегать к таким низким уловкам, тянуть время – это позор для благородного имени!

– Значит, ты отказываешься поехать к отцу и узнать его решение?

То, что супруг как будто вовсе не разгневался на нее, еще больше разозлило княгиню.

– О, я поеду! И скажу ему – напрасно он не разорвал помолвку после смерти прежнего наследника Сайондзи! Я слышала, он был героем. Хотела бы я, чтоб он был жив! Уж он-то не стал бы юлить и трусить, а отважно бросился бы в бой!

– Я тоже более всего хотел бы, чтоб Окинои был жив.

Токико только фыркнула презрительно.

Однако князь Сайондзи Амэцуна не лгал.

Когда они переправились через Сирогаву и вступили на земли, непосредственно примыкающие к главному из замков Сайондзи, учитель снова напомнил ему, что следует опасаться всего – но не выказывать этого страха. Быть смиренным, но не приниженным. Чрезмерная робость может разгневать князя Амэнагу так же, как и непочтительность. Сакурамару был во всем согласен с наставником Дзедзо. Не следует выказывать страха. У него с детства перед глазами был пример матери – она всегда боялась, всегда дрожала и плакала. Сакурамару не мог осуждать ее – ведь она боялась за его жизнь, а не за свою собственную. Вдобавок она была всего лишь женщиной и простолюдинкой. Но когда в храм пришел гонец из Сиродзавы, и передал повеление Сакурамару прибыть в замок, она схватила сына за руку, и готова была бежать прочь, как можно дальше от Сираги. Тогда Сакурамару впервые в жизни воспротивился матери. Он уже не маленький мальчик, каким она принесла его в храм, и, хотя некому было дать ему мужское имя, он может сам решать, что ему делать. А его светлость – их господин, и долг Сакурамару – подчиняться ему. И как господину, и как отцу. Но мать, впав в совершеннейшее отчаяние, проклинала себя за то, что рассказала сыну об его происхождении. Лучше бы вырасти ему, ничего не зная, и стать смиренным монахом, ах, почему преподобный Дзедзо не озаботился раньше обрить ученику голову! Теперь же мальчика наверняка убьют, едва он пребудет в замок, а то и по дороге! Да, кто ж меня станет убивать, говорил Сакурамару, госпожа О-Ива уже умерла. Она-то умерла, отвечала мать, да вот сын ее в здравии, и наверняка захочет избавиться от старшего брата, ведь он старший, хоть и рожденный служанкой, но старший. Наконец наставник вмешался и сумел успокоить несчастную Мити, пообещав, что проводит Сакурамару в замок и проследит, чтоб тому не причинили вреда.

По правде, настоятель и сам считал, что Сакурамару должен стать монахом. Он с раннего детства воспитывался в храме, и обнаружил на это время способности к учебе изрядные, характер же мирный. Но князь Сайондзи не выказывал такого желания. Запрета он тоже не изъявлял. Он вообще не передавал за все эти годы никаких известий, и можно было бы счесть, что князь забыл о Мити с мальчиком, но пожертвования в храм, с тех пор как князь прислал сюда служанку и рожденного ею сына, поступали исправно. Поэтому настоятель обучал Сакурамару как своего возможного преемника, но обрить ему голову не спешил. И не зря, как оказалось.

Покуда они шли, страхи несчастной матери казались беспочвенными. Никто не пытался причинить им зло, никто не обращал внимания на старого монаха и его ученика. Но по мере приближения к замку, трепет охватывал Сакурамару. Конечно он робел, а кто бы не робел на его месте. И не только потому, что его жизни угрожала опасность.

Хоть прежде Сакурамару не видел ничего, кроме храма, окрестных гор и ближайшей деревни, наставник рассказывал ему о том, что есть Подлунная империя и как она устроена. Там, далеко-далеко, в Старой столице, живет император, потомок небесных богов. И его присутствие в этом мире подобно драгоценной священной реликвии. Когда-то, немногим позже времен, когда боги бродили по земле, императоры были воинственны, они подчиняли окрестные земли, ходили походами в заморские страны, карали мятежников. Но уже давно императоры жили, затворяясь в роскошных столичных палатах, и в дела страны не вмешивались. Всей властью поначалу обладали великие министры из дома Хагивара, и в Подлунной царили мир и покой. Но потом власть выскользнула из их рук, в стране началась смута, и воинские роды, вместо того, чтоб охранять границы и подавлять варваров, сражались между собой. И победитель, назвавший себя верховным князем, основал Новую столицу. Именно он послал сюда, на север своего наместника из рода, бывшего одной из ветвей Хагивара. И младшие Хагивара, позже именуемые Сайондзи, повиновались приказу, равно как их вассалы, чьи предки с предками Хагивара столетия назад прибыли из-за моря, когда их родное царство Сираги поглотило Кара, королевство Трехного Ворона, вместе с Поднебесной империей. Но род верховных князей вскоре пресекся, власть подхватили регенты малолетних наследников, не все были с этим согласны, снова начались междоусобицы. А чем больше все это длилось, тем сильнее окраинные наместники, о которых забыли в столицах, привыкали к тому, что они – полновластные хозяева на своих землях, которые назвали Сираги в память о прежней родине. А лет через сто никто и не представлял, что когда-то было по-иному. Но в летописях, которые настоятель заставлял читать своего ученика, было записано все.

Неизвестно, что помнил, и что забыл о своих предках князь Сайондзи Амэнага, но земель, когда-то данных в держание наместнику, ему явно было мало. Он принялся присоединять соседние владения – силой оружия, или хитростью, или выгодными союзами. И все ему удавалось. Да только в одном боги его обошли – не было у господина князя детей. Другой отослал бы бесплодную жену, или завел наложницу, а лучше всего – не одну. Но не тут-то было. Княгиня О-Ива не зря получила прозвище «змея из Есида». Все девицы, которых князь выбирал себе в наложницы, то скоропостижно покидали мир, выпив чаю с госпожой, то неудачно падали с высокого крыльца, то задыхались во сне – ни одна не зажилась. Избавиться от жены князь не мог – ее отец, господин Есида, был одним из важных союзников князя, и, не имея сыновей, при заключении союза обещал сделать своим наследником сына О-Ивы. Таким образом, приходилось его светлости терпеть выходки жены, а поскольку мужчина он был еще не старый и полный сил, то утешался с простой кухонной служанкой, на которую госпожа попросту не обращала внимания. Она-то и родила господину сына, которого не в силах была произвести на свет О-Ива. Женщина поумнее усыновила бы внебрачного ребенка мужа и воспитала как своего – так делалось сплошь и рядом. Но злобная О-Ива не могла допустить мысли, что наследовать будет не дитя ее крови. Может, если бы Мити родила девочку, ее бы оставили в покое, но сын! Что, если князь признает его наследником за неимением другого? О дальнейшем Сакурамару вдосталь наслушался от матери. Она считала, что выжила только милостию богов. Но после очередной попытки извести ребенка, князь, какие бы намерения он не имел относительно будущего, отослал Мити с сыном в горный храм на самой окраине своих владений. Возможно, О-Ива и туда смогла бы подослать убийц, но года через два она все же родила желанного сына, и после этого несколько унялась.

Теперь же О-Ива умерла, «отравилась собственным ядом», говорила мать, делая охранительный знак, а князь прислал за Сакурамару. Зачем – оставалось только гадать. Сакурамару знал о своем отце только то, что слышал от других. Он был слишком мал, когда его отослали из замка, и не мог помнить лица его светлости, а может, даже и не видел его никогда. Вот единокровного брата, законного сына и наследника Сайондзи, он видел.

Это было больше года назад. Сакурамару как раз по поручению наставника спустился с горы в деревню, когда там проезжал Сайондзи Окинои со своим отрядом. Будь рядом матушка, она непременно крикнула бы: «Беги! Прячься!» Но Сакурамару не сделал ни того, ни другого. Он, как и мимохожие крестьяне, отошел на обочину, опустился на колени, и простоял так, пока воины – всадники и пехотинцы, не прошли мимо. Отчасти потому, что понимал – бегущий вызывает подозрение, и его могут пристрелить. Но еще и потому, что ему захотелось увидеть сына змеи и демоницы О-Ивы. Своего брата.

Сакурамару не раз слышал о нем, когда бывал в деревне. Говорили, что в последние годы князь не выходит на поле битвы. Для того у него был наследник – клинок рода Сайондзи. И сейчас он наверняка направлялся покарать вассала-изменника либо захватить спорный надел.

Сакурамару сразу догадался, кто здесь главный. Молодой господин был в доспехах, но без шлема, только повязка, какую под шлем надевают, охватывала голову. На запястье у Окинои сидел сокол, и сам молодой господин казался похожим на хищную птицу, а вовсе не на змею.

Вернувшись, Сакурамару рассказал, что видел наследника Сайондзи, о чем потом пожалел. Мать принялась плакать и сетовать, и одновременно благодарить богов, что проклятый змееныш не заметил ее мальчика, иначе не бывать бы Сакурамару в живых. Тот попытался было заикнуться, что молодой господин не показался ему злым и жестоким. Но Мити с горечью сказала:

– Вот и мать его… Глянешь – красавица, точно богиня милосердия, а на деле – лютое чудовище. И он такой же.

Сакурамару не стал с ней спорить, хотя лишь она называла Окинои чудовищем. Все вокруг отзывались о нем с похвалой. Говорили, что он храбрый и умелый воин, несмотря на молодость. Но жесток он лишь с врагами на поле битвы. Людей слабых – селян, монахов, женщин, он не обижает и людям своим не дозволяют. Воистину, счастлив его светлость в таком наследнике!

Но и слов матери совсем позабыть Сакурамару не мог. Особенно теперь, когда она вбила в голову, что злокозненная О-Ива завещала сыну избавиться от сына служанки. А его светлость не заступится, как сделал он прежде. Тогда у него не было наследника, а нынче есть.

И все же Сакурамару повиновался приказу и пошел в замок.

Когда они с наставником подошли к воротам, преподобный сказал:

– Постой в стороне, я поговорю со стражей.

Сакурамару глазел на замок, открыв рот. Если б он рос в столице или хотя бы в большом городе, возможно, зрелище разочаровало бы его. Но он прежде видел только бедный горный храм, и деревенские дома, поэтому строение показалось ему мощным и величественным.

Наставник тем временем говорил стражникам:

– Я – настоятель храма Айдзэна Милосердного, что за рекой. Прибыл по приказу его светлости вместе со своим учеником.

– Нас предупредили, что вы придете.

– Тогда пусть нас проводят к князю.

– А вот это, монах, не получится. Его светлость уехал, и все дела перепоручил молодому господину.

У Сакурамару сердце словно бы опустилось в желудок, и в горле пересохло. Все предупреждения матери ожили. Неужто его вызвали лишь для того, чтобы убить? А не прикончили в храме, чтоб не осквернять святыню…

– Так вы идете? Или назад повернете? – спросил стражник.

Преподобный Дзедзо обернулся, посмотрел на ученика.

– Что ты решил? – вопрос был не праздный.

Сакурамару сглотнул. Слюна была горькой.

– Идемте, учитель.

Во дворе ничего страшного не произошло. Там было немало людей – слуги, охрана, но, бросив мимолетный взгляд на пришельцев, они возвращались к своим занятиям. Подошла служанка, немолодая, с суровым, как у закаленного воина, лицом.

– Ступайте за мной. Вам отвели место, где вы можете поесть и умыться с дороги, а потом вы предстанете перед молодым господином.

Незнакомый с мирскими обычаями Сакурамару не знал, было ли распоряжение любезным или грубым. В любом случае отдохнуть и привести себя в порядок – не лишнее, не говоря уж о еде.

Отведенная им комната находилась в одной из пристроек. Обед – рис, рыбу, чай – принесли быстро. Но учитель движением руки остановил Сакурамару.

– Не торопись. Дай-ка сперва я попробую.

Видно, как ни скрывал преподобный опасения, утверждения Мити, что молодой господин унаследовал обычай своей матери травить неугодных, достигли его сердца. Но Сакурамару устал бояться.

Никому из них не стало плохо после еды. Неподалеку от их жилья стояла бочка с дождевой водой. Сакурамару наскоро умылся, переоделся в чистое, пригладил волосы и отправился навстречу судьбе.

У входа в главный зал прежние страхи вернулись, и ноги налились тяжестью. И когда учитель шепнул «опустись на колени, так положено», стало легче. Проще было пережить эту встречу на коленях, склоняясь.

Потом сверху раздался голос, негромкий, чистый, властный.

– Подними голову.

Сакурамару повиновался.

Молодой господин Окинои сидел на возвышении, подогнув под себя правую ногу. Он был в простом светлом кафтане, с непокрытой головой. В его взгляде Сакурамару не мог прочесть ни гнева, ни радости.

По обоим сторонам зала сидели вассалы Сайондзи, и вот они-то как показалось Сакурамару, смотрели совсем недобро.

– Назовись.

– Я – Сакурамару из храма Айдзэна Милосердного, молодой господин.

Он не назвал ни имени матери, потому что это принизило бы его в глазах собравшихся, ни имени отца, потому что не был признан. И, должно быть, поступил правильно.

– Но монашеских обетов ты не приносил.

– Нет, молодой господин.

Окинои склонил голову набок, переведя взгляд с ученика на учителя. При этом он стал еще больше похож на хищную птицу, чем тогда, в долине.

– Преподобный Дзедзо, что скажешь ты о своем ученике?

– Этого отрока доставили в храм еще малым ребенком. Полагая, что ему предназначена монашеская стезя, я учил его всему, что знаю сам. Сейчас Сакурамару, как я думаю, около девятнадцати лет, и он показал себя юношей разумным и усердным в учении, и доброго нрава.

Странно было слышать это. Учитель никогда не хвалил его, наоборот, часто ругал лентяем, а мог и побить.

– Его светлость князь Амэнага на некоторое время затворился в монастыре Пяти Источников, где служатся поминальные молебны по моей матери, – княжич по-прежнему обращался к наставнику. – Мне же он поручил узнать, достоин ли твой ученик того, чтоб его приняли в клан Сайондзи. Если да, то его светлость перед всем миром назовет его сыном. Если нет – не обессудь, он обреет голову, как ты и предполагал.

– Это разумное решение, молодой господин.

– Тогда не будем медлить. Отдыхай, почтенный настоятель. А ты, – он снова обратился к Сакурамару, – следуй за мной.

Тот не нашелся, что ответить, и, судя по взглядам вассалов, предстал совершеннейшим деревенским дурачком.

Когда княжич спустился с возвышения, оказалось, что ростом он невысок, но держался он так, что Сакурамару невольно хотелось смотреть на него снизу вверх. Он с печалью подумал, что никогда не сумеет держаться столь свободно и в то же время так достойно.

За ними шли еще трое – угрюмый мужчина, которого княжич называл Асидзури, и еще двое, оруженосцы, наверное.

– Ты рос при храме, стало быть, грамотен? – на ходу спросил Окинои.

– Да, молодой господин. Я знаю канон Закона и умею писать. – Подумав, Сакурамару уточнил. – Но искусству каллиграфии меня не учили.

– Ничего. Здесь не столица, и не стоит страдать, если у тебя нет красивого почерка и ты не умеешь играть на флейте.

– А молодой господин умеет?

Задав этот вопрос, Сакурамару устрашился собственной дерзости. Окинои как-то нехорошо усмехнулся.

– Этому в благородных семьях учат обязательно. Но я не мастер. И оставь ты «молодого господина». Пока ты не принял постриг, можешь обращаться ко мне, как к родичу.

– Хорошо, господин старший брат.

Окинои был младше, по меньшей мере, на два года, но он прошел, в отличие от Сакурамару, обряд совершеннолетия и наречения мужского имени, и к нему надлежало обращаться именно так.

Окинои продолжал.

– И даже если бы ты был лучшим каллиграфом и лучшим знатоком Закона в провинции, если войдешь в клан, от тебя будут ждать другого.

Сакурамару не переспрашивал. Он понимал, о чем речь. Они подходили к поприщу, где воины клана Сайондзи обучались воинскому делу и состязались между собой.

– Первое, что должно уметь, – сказал Окинои, – это обращаться с мечем и стрелять из лука. Есть ли у тебя по этой части хоть какие-то навыки?

– Никаких, – ответил Сакурамару. Признаваться в этом было стыдно, но еще постыднее было бы солгать брату.

Но Окинои не выказал огорчения.

– Может, это и к лучшему. Переучиваться, хуже, чем начинать с азов.

Он кивнул одному из оруженосцев.

– Цунэхидэ, проведи начальный урок.

Тот, не говоря ни слова, принес два бамбуковых меча – они были закреплены на стойке у ограды, показал Сакурамару, как держать оружие и начал урок.

Признаться, это был публичный позор, а не урок. Будь оружие настоящим, Сакурамару был бы убит неоднократно в считанные мгновения. Меч то и дело выбивали у него из рук.

Асидзури пробурчал что-то вроде «проще из вола сделать боевого коня, чем воина из этого парня». Окинои отвечал в том духе, что, если будет старательно тренироваться, может, что-то и усвоит, но энтузиазма в его голосе не слышалось.

Дальше попробовали, каков Сакурамару в стрельбе из лука. Здесь дело было не столь безнадежно, он даже умудрился раза три не промазать по мишени, хотя в центр и не попал. Асидзури заметил, что может, здесь толк и выйдет – если, конечно, будет упражняться каждый день.

– Еще что ты умеешь? Бороться, драться на шестах?

– Ножи метать, – сказал Сакурамару.

– Как научился? – впервые за все время Окинои взглянул на него с интересом. До этого он просто исполнял обязанность, возложенную князем.

– У нас в храме прихожанин был, увечный, бывший воин. Говорил, раз я в деревню один хожу, а в лесах разбойники встречаются, надо уметь хоть как-то себя защитить. Вот и научил.

– Покажи. – Окинои вынул кинжал из-за пояса, протянул. Сакурамару взвесил клинок в руке, примерился и бросил. На сей раз он попал в центр мишени.

– Еще!

Сакурамару сбегал, вытащил кинжал из мишени, повторил. Второй бросок был не столь удачным, но все равно, он не промазал.

– Наверное, потому он умеет сосредоточиться и может научиться стрелять, – сказал Окинои Асидзури.

Тот отозвался:

– А я думаю, что прихожанин этот, который так учил от разбойников обороняться, сам бывший разбойник. Честные воины к такому не прибегают.

– Он все равно умер уже. – Возражение звучало глупо, и Сакурамару, поклонившись, возвратил брату кинжал.

Тот также взвесил кинжал в руке и промолвил.

– А я вот не умею. Пытался было научиться в детстве, но отец запретил. Сам слышал – не подобает честному воину.

Было очень странно обнаружить, что Сакурамару умеет что-то, что не умеет безупречный Окинои.

Тем временем стемнело, и площадку пришлось покинуть. Окинои сказал, что завтра они продолжат испытание.

Все, что произошло сегодня, отняло столько сил, душевных и телесных, что, вернувшись к себе, Сакурамару сразу же заснул. И не видел, как Окинои, поднявшись на сторожевую башню замка, отпускает сокола – вестника. К лапе птицы была привязана записка.

Поутру настоятель поднялся до рассвета. Сакурамару еще спал, и наставник пожалел его и не стал будить. Поэтому преподобный пошел посетить храм Гневного бога в одиночестве. А когда вернулся. Сакурамару сидел перед стопой книг и свитков.

– Это еще что такое?

– Господин старший брат прислал и велел прочесть. А потом он спросит, что я отсюда понял и что об этом думаю.

Настоятель также заглянул в присланное. В основном это были записи о доходах, которые замок получал со всех владений Сайондзи, и о затратах, а также о содержании, выделяемом вассалам. Некоторые записи были очень старыми, чуть не столетней давности, другие – совсем недавними.

– Кажется, я понимаю, – сказал настоятель. – Возможно, его светлость хочет сделать тебя казначеем либо смотрителем его владений – если у тебя есть к этому способности.

– Я тоже так думаю, – согласился Сакурамару. – Хотя господин старший брат велел мне учиться боевым искусствам, из меня получится лучший смотритель, чем воин.

Преподобный Дзедзо не ответил.

Так потянулись дни Сакурамару в замке. Он быстро забыл о своих страхах – прежде всего потому, что он слишком уставал, да и некогда ему было бояться.

Он честно проводил по нескольку часов на тренировочной площадке, хоть и ясно было – Якидзури оказался прав, никаких способностей к фехтованию у Сакурамару не имелось. Особенно ясно это было, когда Сакурамару видел тренировки господина брата. Окинои проявил к нему исключительное милосердие, когда в первый день урок провел не сам, а препоручил оруженосцу Цунэхидэ. Тренируйся Сакурамару хоть годами, уровня Окинои ему было не достичь. При этот сам Окинои и не думал пренебрегать ежедневными упражнениями. Он фехтовал и с оруженосцами, и с Асидзури, причем с последним, как правило – на боевых мечах, а не учебных. Это было страшное зрелище, и в то же время завораживающее. Сакурамару понимал теперь, почему враги боятся господина брата – настолько стремительны, точны и сильны его удары. Это при том, что Окинои вовсе не производил впечатление сильного человека. К тому же он, кажется, был не очень здоров сейчас. Временами сильно кашлял, так, что пополам сгибался, но, когда ему говорили, что следует отдохнуть или пропустить тренировку, отмахивался – глупости, мол, легкая простуда.

Но если занятия на тренировочной площадке были для Сакурамару тяжким бременем, то часы над книгами стали ему в удовольствие. Причем если драться и стрелять его учили воины Сайондзи, то по части прочитанного Окинои экзаменовал его лично. Сакурамару, набравшись храбрости, признался, что не подозревал, что в княжеском семействе настолько вникают в хозяйственные отчеты. «Приходится», – ответил Окинои. Впрочем, приходно-расходными книгами дело не ограничивалось. Окинои разделил все выданные Сакурамару книги и свитки на три категории. Про хозяйственные записи он сказал «читать обязательно и вникать». Однако были здесь летописи и родословия – Сайондзи, их родственников и соседей. Про это Окинои сказал «это полезно, может пригодиться». Наконец, были книги, проходившие по части «прочти, чтоб иметь понятие, о чем речь». Здесь было несколько антологий классической поэзии, – не зря же его предупреждали, что во владетельных семьях стихи слагать учат в обязательном порядке. Был и какой-то старый роман, про который Окинои сказал – «люди говорят здесь про наших предков, когда они еще жили в столице».

Роман – он назывался «Торикаэбая – моногатори, или Повесть о Путанице», прискучил Сакурамару после первой главы, и он отложил его. Стихи тоже вдохновляли не особо. Вот летописи, другое дело, они были гораздо увлекательнее, чем вымышленные истории, и Сакурамару засиживался за ними до ночи.

Занятия настолько поглотили его, что он почти не заметил, как настоятель покинул замок. То есть заметил, конечно, но это не было для него столь важно, как несколько недель назад. Преподобный, видимо, тоже пришел к выводу, что вряд ли его ученик в ближайшее время обреет голову, и прощание было кратким. Это было странно – из жизни Сакурамару ушел человек, которого он знал с младенчества, который был ему ближе, чем родная мать, и юноша не особо переживал об этом. Он был слишком занят.

Окинои, проверяя его успехи, держался с холодной благожелательностью, не позволяя забывать, что все происходящее есть испытание, не более и не менее. Это успокаивало Сакурамару. Если бы княжич внезапно стал проявлять к нему братские чувства, это было бы подозрительно и слишком напоминало ловушку, о которой предупреждала мать. А так все было правильно.

Помимо прочего, Сакурамару теперь учили ездить верхом. С этим он справлялся лучше, чем с боевыми искусствами, правда, коня ему дали самого старого и смирного. Но вскоре он уже мог сопровождать господина брата на верховых прогулках. Однажды они поехали к храму Гневного бога. Во всей провинции Сираги был очень распространен культ пяти светлых богов – защитников Закона, храмы в их честь возводились повсеместно. В храме одного из пяти защитников, Айдзэна милостивого, Сакурамару и вырос. Но уже знал, что Сайондзи более всего чтут старшего из Пяти – Гневного бога, как своего покровителя. За ближайшей к храму рощей были гробницы усопших князей. Но Окинои ехал не поклониться предкам, а в храм.

– Я, когда был мал, сильно болел, – сказал он. –Думали, не выживу. Тогда меня отвезли в храм, и какое-то время я там жил, и выздоровел. Оттого меня и назвали в честь пламени Гневного бога.

Сакурамару склонил голову в ответ. Ему было приятно узнать, что господин брат, как и он, в детстве тоже жил в храме.

Храм был очень стар, наверное, его построили еще до того, как Сайондзи пришли в Сираги. Основание у него было каменное, и ушло глубоко в землю. Дряхлый настоятель грелся на солнце, служка подметал. Все было мирно, как и приличествует храму. Окинои, спешившись, поклонился настоятелю, велел Сакурамару передать служке пожертвования, а сам прошел внутрь. Сакурамару последовал за ним.

И тут ему стало не по себе.

Хотя в храме горело несколько светильников, внутри все равно был полумрак, и оттого святилище Гневного бога казалось изнутри больше, чем снаружи. Ни Окинои, ни настоятеля не было видно, и, хотя Сакурамару старался ступать тихо, его шаги гулко отдавались по каменным плитам. Сакурамару приблизился к алтарю, хлопнул в ладоши, вознося молитву. Но когда он поднял лицо, у него по спине побежали мурашки.

О, слушая наставника, читая священные книги, он все что положено, узнал о Гневном боге, старшем защитнике, вращающем колесо Закона. Он изображался по-разному – так в замке Сайондзи имелся свиток с картиной, где божество представало танцующим. Иногда Гневный бог изображался стоящим, спешащим, или в объятиях своей женской ипостаси. Но чаще всего, как в этом храме, он сидел на камне, ибо одним из прозвищ бога было – Неподвижный страж. За его спиной вились языки пламени, в правой руке бог сжимал меч, который обвивала змея, в левой петлю. И лицо его было грозным – настолько грозным, что Сакурамару устрашился. Изо рта торчали оскаленные клыки, глаза, из-за бликов светильников казались живыми, и пристально следящими за всем происходящим, как глаза хищника. О, Сакурамару знал, что Гневный бог сжигает себя в огне, чтоб людей избавить от адского пламени, что меч у него, чтоб уничтожать заблуждения, а петля – чтоб влечь заблудших на путь истины, но сейчас это нисколько не ободряло. Он почему-то вспомнил, как наставник рассказывал – до того, как в Сираги пришли Сайондзи и другие роды из обжитых земель, или из того Сираги, что за морем, здесь обитали варвары, которые поклонялись подземным богам, которые на деле суть демоны. Он также добавлял, что позже варвары смешались с пришельцами и обратились на путь Закона. Но сейчас Сакурамару почему-то представилось, что в прежние времена здесь стояло капище этих старых богов, и Неподвижный страж каким-то образом унаследовал их черты.

– Ну что, помолился? Тогда идем.

Окинои возник рядом внезапно, словно из тьмы соткался. Потом Сакурамару сообразил, что господин брат просто вышел из-за колонны, не видной в сумраке, и на сердце стало полегче.

Когда они вышли из храма, Окинои оглянулся, кругом, промолвил: – Красиво здесь, – и снова согнулся в приступе кашля. На сей раз он был таким жестоким, что Окинои пришлось прикрыть рот платком. Отдышавшись, он произнес: – Едем. Тебе сегодня еще на стрельбище. А потом я проверю, каких успехов ты достиг.

– Может, господину старшему брату следует отдохнуть?

– Я хочу, чтобы ко дню возвращения его светлости ты был готов принять имя Сайонзди.

– Но к чему такая спешка?

– Так ведь я умру скоро. Милость богов имеет свои пределы.

На платке, который сжимал Окинои, виднелись свежие пятна крови.

Сакурамару не нашелся с ответом, и до возвращения в замок братья не обменялись ни словом.

А вечером Окинои вновь отправил сокола с посланием.

Покуда настоятель Пяти Источников не вернулся из девятивратной столицы, его светлость нередко объезжал свои владения. Иногда его сопровождал наследник, иногда он ограничивался обществом советников. Охрана следовала позади.

Они обсуждали, где с наибольшей вероятностью враг может вступить в Сираги и где лучше всего дать бой. В прежние времена следовало бы ожидать нападения с моря. Когда Древняя и Новая столицы враждовали друг с другом, обе стороны имели вдосталь кораблей. Но теперь флотоводческое искусство пришло в упадок, и не строили таких кораблей, чтоб перевезти достаточно воинов для приведения провинции к покорности. Впрочем, Отокояма мог это изменить, и его светлость особо повелел Асидзури, снаряжавшего лазутчиков, узнать, не строит ли канцлер корабли, и не реквизирует ли купеческие суда.

Но войска верховного князя, точнее, войска канцлера, могли проникнуть в Сираги не только по морю. Сухопутных путей было несколько, и не все они контролировались Сайондзи. Этот княжеский род имел самые обширные владения в Сираги, но не правил всей провинцией. Еще недавно это не имело столь важного значения. Нынешний князь с помощью торговли и переговоров добился того, что другие владетели в Сираги признали первенство Сайондзи, так же как его отец добивался того же силой оружия. Но то было, когда столица не обращало взор на север. Кто знает, что будет теперь?

– Мурата не нарушат клятвы. И при необходимости пришлют подкрепление? – сказал князь Амэцуна.

– Вы полагаете? – скептически отозвался Асидзури.

Старик Мурата был противником еще прежнего князя, норовя если не захватить земли Сайондзи, то нанести наибольший урон. Вражду удалось прекратить, сговорив наследника Сайондзи с дочерью Мураты, с условием, что следующим наследником будет сын, рожденный Токико-химэ. Никто уже не вспоминал о договоре, который прежний князь когда-то заключил с Есида. Она выполнила то, что требовал от нее договор, родив не одного сына, а трех, и двух дочерей вдобавок. За это князь прощал ей склочный характер и попреки в чрезмерной мягкости. Однако советник внимательно прислушивался к словам княгини – тем более, что сцены она закатывала, не думая понижать голос, и имел основания сомневаться в ее преданности дому Сайондзи. Сегодня молодой господин не поехал с ними, и советник позволил себе высказать сомнения вслух.

– Госпожа может твердить что угодно, – отвечал князь. – Однако, если втолковать ей, что молодому господину может представиться возможность выйти на битву, где он достойно проявит себя, она сделает все возможное, чтобы убедить своего отца. Княгиня очень хочет видеть сына героем, но она предпочтет увидеть его живым героем. Да, полагаю, мы можем надеяться на дом Мурата. А на Уреко – вряд ли.

Как бы давно ни служил советник Сайондзи, иногда ход мыслей князя был ему непонятен.

– Почему вы так думаете? Уреко не нападали на нас, и у нас хорошие деловые отношения.

– Они хороши, потому что я предложил им разделить доход с переправы на Сирагаве. Но Отокояма может предложить больше.

– Итак, вы готовитесь к военным действиям.

– Я сделаю все, чтобы предотвратить войну, но не уверен, что это удастся. – Советнику князь мог прямо сказать, что в чем-то не уверен. – Я всегда слышал, что юноши спешат на свою первую битву, как на праздник. И боги свидетели, не хочу лгать, будто страдал из-за того, что был этого праздника лишен. Другие люди приложили усилия, чтоб я мог править своими владениями мирно. Но они не могли предвидеть всего – и я встречаю свою первую битву уже в немолодые годы. Не смешно ли, право? – поскольку советник промолчал, князь продолжал, точно отвечая собственным мыслям. – Вокруг меня жаждут войны, и я должен быть готов к ней. Но лучше ли это будет для владений Сайондзи, для всех земель Сираги? Мы привыкли жить, не оглядываясь на столицу. Наши междоусобицы – детские игры в сравнении с войнами регентов и канцлеров, они не затрагивают жизни земледельцев и рыбаков, в то время как города к югу лежат в развалинах. Готовы ли мы к подобным испытаниям?

– У нас нет больших городов.

– Так. Это наше преимущество и наша слабость. Здешние владетели не строят укреплений. Что, если этот благословенный край обратится в пустыню – из-за того, что князь Сайондзи не захотел склониться перед Отокояма? Моя гордость не многого стоит, тебе ли не знать. Благополучие клана дороже.

– Все зависит от того, какие условия предложит правительство верховного князя. Бывает мир разорительней войны.

– Ты прав. А потому вернемся к тому, ради чего мы сюда приехали.

Они двигались по направлению к перевалу Хоки. Здесь проходила одна из дорог на юг – и естественно было предположить, что войско канцлера ею воспользуется. Столь же естественно было устроить здесь засаду. Но глупо предполагать, что генералы канцлера не подумают о том же, и не разведают окрестность. Поэтому выбирать место надо было тщательно.

Здесь зеленые поля и густые леса сменялись голыми утесами и нагромождениями камней, о которые легко переломает ноги и пеший, и конный.

Выехали они рано утром, туман, давно развеялся, солнце стояло в зените, но местность от этого не выглядела менее сурово.

– Здесь, – озираясь, произнес князь, – мы простились с Окинои, после… – он умолк.

– После?

– Ваша светлость! Ваша светлость! – по тропике снизу бежал гонец, флажок с гербом Сайондзи трещал на ветру. – Срочные вести!

Сакурамару постоянно убеждал себя, что он просто не понял господина брата, что слова Окинои о близкой смерти – всего лишь мрачная шутка. В самом деле, обитатели замка были склонны к подобным проявлениям острословия, на взгляд Сакурамару, совсем невеселым. Например, довольно часто прохаживались по поводу отсутствия его светлости. Он, как известно, находился в монастыре, пока там шли заупокойные службы по его супруге. И вассалы говаривали – это ж сколько надо совершить грехов, чтоб служилось столько молебнов?

Нет, он не верил в близкую смерть господина брата, отказывался верить. Окинои по-прежнему посещал тренировочную площадку, выезжал верхом. Движения его не стали медленней, удары – слабее, напротив, Сакурамару казалось, что Окинои стал еще сильней и стремительней. А что кашляет он, и на платке его по-прежнему пятна крови – так он сам говорил, что болел и выздоровел, и многих ведь людей в сильную жару, наподобие теперешней, посещает жестокая простуда.

А потом Окинои слег. Он закрылся в своих покоях, и Сакурамару туда не пускали. Мрачная тетка Кику – та самая служанка, что так неприветливо встретила Сакурамару в его первый день в замке Сиродзава, заявила – молодой господин не желает, чтоб кто-либо видел его слабым, а чтоб поднести ему еду и лекарства, на то есть она, верная нянька.

Каждый день приходил Сакурамару к покоям брата, и каждый день получал тот же ответ.

Окинои сгорел быстро, оправдывая свое имя. Сакурамару не был при нем во время агонии, и у смертного одра брата тоже не довелось быть. Просто однажды утром он, как обычно, пришел, и нашел их запертыми.

Дальше все происходило, как в дурном сне. В замке стояли стон и плач, но Асидзури, который всем распоряжался, сохранял хладнокровие и твердость духа. Наверняка он был готов к подобному. Тело усопшего завернули в плотные пелены, чтобы уберечь от разложения, а Цунэхидэ поскакал гонцом к его светлости. Ответ князя был таков – похоронить Окинои в гробнице его деда, ибо лето стоит жаркое и медлить нельзя. А уж после возвращения его светлости будет устроено торжественное погребение.

Так и похоронили Окинои – в суете, в спешке, в чужой гробнице. Правда, он не был князем, и отдельной гробницы ему не полагалось.

Сакурамару был совершенно растерян. Не только горе лишало его решимости. Всю жизнь он привык от кого-то зависеть. С младенчества им руководил наставник, затем того за краткий срок вытеснил Окинои. Теперь он оставался один. Он спрашивал у Кику – не оставил ли господин брат перед кончиной для него каких-то распоряжений, и спрашивал у Асидзури, не стоит ли ему вернуться в храм. Оба отвечали: нет.

Наконец, вернулся из паломничества его светлость. Сакурамару достаточно прожил в замке Сиродзава, чтоб не ждать от того проявления родственных чувств. И верно – князь был сдержан, суров и холоден. В отличие от Окинои, всегда следовал этикету, избегал небрежности в одежде и поведении. Они и внешне с Окинои были непохожи: князь Амэнага был выше ростом, плотнее, медлительнее. Что до лица, то если бы Сакурамару имел привычку смотреться в зеркало, то заметил бы несомненное сходство с отцом.

Князь не то, чтоб не замечал Сакурамару, но говорил с ним так, будто он всегда был здесь, и в его появлении в замке нет ничего примечательного. Об Окинои он упоминал так, будто его смерть произошла давным-давно.

Через несколько дней князь велел провести обряд наречения мужского имени. Отныне княжеского сына, единственного сына, звали Амэцуна. После чего отец приказал ему готовиться к свадьбе с дочерью владетеля Мурата.

Древняя столица за сотни лет своего существования видывала всякие деяния, в том числе кровавые и бесславные. Случались и убийства послов, и убийства священников. Бывало, уничтожались целые монастыри с их насельниками. Но убийство священнослужителя высокого ранга, который одновременно явился послом – это было нечто малопредставимое. Оттого преподобный Тюгэн и отправился в столицу без опасений. Напрасно, как оказалось.

Как сообщил один из монахов, сопровождавших настоятеля, преподобный был убит не в самой столице, а в загородном имении верховного князя, куда Тюгэна пригласили на пир. Приглашение касалось только самого настоятеля, и он не позвал с собой монахов, дабы не вводить их в искус видом запретных яств и напитков. Это и спасло им жизнь. Было объявлено, что на пиру настоятель, презрев монашеское звание, извлек спрятанный под рясой нож, и бросился на юного князя. Стража сумела преградить путь безумцу, и зарубила его на месте.

Отсеченную голову Тюгэна выставили на всеобщее обозрение у северных ворот столицы.

Никто в Сираги не сомневался, что вся история о покушении – ложь от первого до последнего слова. Помимо того, что у преподобного не было никаких причин убивать юного князя Кога, бывшего правителем лишь по имени, настоятель был разумным человеком, и не стал бы кидаться с ножом на человека в зале, где у входа стоит вооруженная стража.

– Отокояма нужен был повод, чтоб созвать большую армию, и мы, отправив в столицу посла, этот повод ему предоставили. Теперь он вынудит императора подписать указ о наказании Сайондзи. – Асидзури был мрачнее обычного. – Имея на руках этот указ, канцлер может призвать к оружию больше воинов, чем есть у его клана.

– И все это ради того, что вынудить Сайондзи принести клятву повиновения? – с горечью отозвался князь. – Стоят ли того усилия?

– Вы сами говорили – мы благоденствовали, пока другие разоряли друг друга. Теперь они сплотятся, потому что им нужны наши земли, наш урожай, прибыль, которую мы получаем благодаря торговле в Сираги. Это стоит кровопролития, уверяю вас.

Князь помолчал, промолвил, глядя перед собой.

– Если преподобный Тюгэн хотел предотвратить войну, надо убивать не Когу, а канцлера. И не бросаться с ножом, а метнуть его. Умелый бросок стоит выстрела из лука. Я когда-то сумел бы так… но разучился за все минувшие годы, а Окинои этого умения не было дано…

– О чем вы говорите! Не время предаваться воспоминаниям. Клан Отокояма сделал нас предателями и убийцами в глазах жителей Подлунной империи, и нам придется противостоять не только оружию, но и этой басне.

– Басней, как ты выражаешься, советник, Отокояма может достичь обратного. В столице и отдаленных провинциях нас могут счесть предателями, а также жестокими варварами, у которых даже монахи, вопреки своим обетам, не расстаются с оружием. Но в Сираги все знают, что настоятель Пяти Источников не был способен на предательство. Но ни верность, ни добродетель, ни монашеская ряса не спасли его от гибели и позора. Теперь в Сираги знают, что ради своих целей Отокояма способен на любой обман и на святотатство. И то, что объединило врагов, может объединить и нас.

Конечно, Амэцуна уже не обитал в прежнем жилище, ему отвели покои более достойные княжеского сына. Но оттого он себя княжеским сыном не почувствовал.

Меньше всего его беспокоила предстоящая свадьба. Даже в семьях простолюдинов браки заключались по сговору родителей, что уж там говорить о семьях владетелей. Девушка изначально была предназначена Окинои, но они ни разу не виделись, и господин брат никогда не упоминал о ней. Так что Амэцуна не чувствовал вины за то, что забрал невесту брата.

Но все прочее он у Окинои тоже забрал – право наследования, титул, земли. Окинои так легко говорил о «наших предках» – великих министрах, столетиями державшими в руках власть над всей Подлунной империей. Теперь получалось, что и предков Амэцуна тоже присвоил. И ему казалось, что все в замке за это таят против него недоброе. И он не мог их за это винить.

Матушку князь не вызывал в замок, несомненно, он давно забыл кухонную служанку, родившую ему сына. Амэцуна дал себе слово, что как только обстоятельства позволят, навестит храм Айдзэна Милосердного, и не допустит, чтоб матушка и наставник в чем-либо нуждались. Но пока он решил навестить другой храм.

Он уже достаточно хорошо ездил верхом, чтобы отправиться в одиночку. Следовало бы взять с собой оруженосцев, но это также были прежние оруженосцы Окинои, и Амэцуна, чувствуя их неприязнь, по возможности избегал их общества.

Обещанное князем торжественное погребение пока не состоялось, и Амэцуна сомневался, что оно состоится вообще. Поэтому Амэнага лишь один раз побывал у родовых гробниц – во время тех скоропалительных похорон. Это была цепь курганов, очень старых, поросших травой. Даже последний, принадлежавший князю Масахиро – его деду Масахиро, напомнил себе Амэнага, был насыпан лет тридцать назад. Когда они с Окинои проезжали мимо, господин брат рассказал, что таких курганов не строят в иных землях уже давно – с тех пор, когда Древняя столица называлась Новой. Точно… тогда он и упомянул насчет того, что местные жители поклонялись подземным богам, и когда Сайондзи перебрались сюда из столицы, то переняли некоторые здешние привычки. То есть они строили каменные усыпальницы своим усопшим, но поверх насыпали земляные курганы, как в древности. Внутрь кургана – в каменную гробницу – вели ворота, и сквозь эти ворота пронесли гроб с телом Окинои, чтоб установить рядом с саркофагом князя Масахиро. Амэнага не пошел туда, лишь постоял у входа.

Он прибыл в замок Сиродзава ранней весной, Окинои похоронили летом, сейчас наступила осень. Метелки травы, густо окружавшие холм, пожухли. Если на опорных столбах были какие-то надписи, их затянуло мхом. Виден был только гербовый знак с цветком магнолии. Похоже, гробницу со дня похорон никто не посещал. Да и Амэцуна намеревался прочесть поминальную молитву в храме Гневного бога.

Он пересек рощу, отделявшую гробницы от святилища. Ворота были открыты, но настоятель не вышел навстречу княжичу. Однако у коновязи Амэцуна с удивлением заметил нескольких привязанных лошадей. Должно быть, в храме служился молебен, и на него явились прихожане. Тем лучше, Амэцуна к ним присоединится.

Но в храме было пусто – ни прихожан, ни монахов. Только жуткий лик Неподвижного стража смотрел из сумрака. Амэцуна готов был уже выйти наружу и кликнуть служку, но тут ему померещилось, будто он что-то слышит. Он прислушался. Как будто голоса, гулкие, отдаленные, ни одного слова не разобрать. И доносятся они… нет, быть этого не может. Не из внутренних помещений храма. Они раздавались где-то под землей.

Воображение храмового воспитанника вызвало образы древних подземных божеств, заточенным Гневным богом под своим святилищем, и ставшими демонами. В тот же миг Амэцуна осознал, что он дрожит. Но он призвал на помощь силы рассудка. Если во дворе есть лошади, а их хозяев нет в храме, значит, люди где-то в другом месте. Он вдруг вспомнил, как господин брат появился внезапно, когда Амэцуна молился перед алтарем. Не значит ли это, что поблизости есть потайной ход?

Стараясь ступать как можно тише, он приблизился к алтарю. Я тоже Сайондзи, сказал он себе, Гневный бог должен оберегать меня, а не карать за святотатство.

Ход нашелся между задней стеной храма и листами позолоченной бронзы. Изображавшими языки пламени. В каменном полу зиял черный пролом… плита была отодвинута, и ступени вели вниз, в полную тьму. Амэцуна стал тихо спускаться. Он был не настолько горд, чтоб не позволять себе цепляться за стену, и потому не упал. За лестницей открылся коридор, настолько высокий, что Амэцуна мог пройти, не наклоняя головы. Он двигался осторожно. Теперь он был уверен, что найдет здесь не богов и не демонов, а людей. Однако, возможно, демоны бы встретили его дружелюбнее – потому что люди собрались тайно. И лучше им не показываться.

Впереди забрезжил свет, но не дневной. В помещении, где собрались люди, горели факелы. Амэцуна остановился – и теперь, когда его внимание не было обращено на продвижение, он узнал голос, который звучал впереди. Он принадлежал Асидзури, который, как предполагалось, оставался в Сиродзаве.

– …Вы знаете, что я всегда поддерживал ваши замыслы. И предложение призвать сына служанки казалось мне разумным. Но сейчас, когда он прошел обряд наречения имени, я вижу, что большинство вассалов недовольно. Чтобы предотвратить мятеж, вам следует вернуться.

– Это невозможно. – От звука этого голоса Амэцуна едва не сполз на землю. – Княжич Окинои мертв.

«Окинои мертв»? Но голос принадлежал несомненно живому человеку, не призраку, и вдобавок здоровому. Он звучал чисто и ясно, как в первые дни, когда Амэнага его услышал.

– Мы можем сказать, что Гневный бог свершил чудо, и вернул Окинои из царства мертвых, – это голос был старческий, надтреснутый.

– И это говорите вы, преподобный? Что еще мы – вы, я, его светлость, Асидзури – скажем жителям владений Сайондзи и всего Сираги? Мне пришлось разыграть собственную смерть, чтобы положить конец обману. А теперь вы предлагаете начать все сызнова?

– Это будет… – не совсем обман. Люди хотят возвращения Окинои, и Окинои вернется.

– И что скажет Окинои по возвращении? Что у О-Ивы никогда не было сына, и что она убедила князя скрыть правду ради поддержки рода Есида? И ближние вассалы и слуги дома Сайондзи много лет поддерживали обман? Чтоб свершилось вот этакое чудо? Асидзури, ты не хочешь мятежа, но, если правда выйдет наружу, дом Сайондзи лишится всякой поддержки.

Когда смысл сказанного дошел до Амэцуны, он почти перестал дышать. Кажется, этот день копил в себе все страшные и постыдные тайны и теперь выдавал их одну за другой.

Асидзури не сдавался.

– Я так не думаю. Мы все, собравшиеся здесь, готовы присягнуть вам, зная, кто вы на самом деле. А нашему примеру последуют и другие вассалы.

– Верно!

– Мы присягаем!

– Мы идем за вами! – послышались и другие голоса. Амэцуна точно узнал старого Вакабаяси, Якидзуно, Цунэхидэ, другие были ему незнакомы.

– Асидзури, ты, как советник должен отстаивать законы, а не нарушать их. А согласно закону, женщины не наследуют и не правят. Да, в древности были правящие императрицы, они и создали Подлунную. Но это было почти что во времена богов, до того, как наши предки пришли в Подлунную из старого Сираги, и с тех пор законы признают право наследования только за сыновьями.

– Это так, – отвечал Асидзури. Но и в недавние времена, бывало, женщины правили, хотя на месте верховных князей или регентов сидели их сыновья или братья. Однако похоже, здесь не тот случай. Здесь не столица, и нам не нужно такое правление из тени. Сираги знает Окинои как лучшего воина, и люди хотят видеть князем воина, а не книжника или монаха.

И тут Амэцуна решился. Собравшись с духом, он шагнул вперед.

За поворотом, в подземелье собралось человек десять или двенадцать. При появлении Амэцуны они повернулись в его сторону, выхватили мечи из ножен. Только один человек остался сидеть на каменной плите – алтаре ли подземных богов, или древнем надгробии, неподвижно, как Страж наверху.

Амэцуна вытащил из-за пояса меч, который теперь носил постоянно. Опустился на одно колено, положил меч перед собой.

– Я все слышал. И я, Амэцуна, присягаю и клянусь служить Окинои.

Одобрительный ропот прошел среди собравшихся.

– Да что вы здесь, с ума посходили, что ли? Я не возглавлю мятеж против своего отца и не допущу его. Вы говорите, что вассалы не хотят в наследники монаха? – В руке Окинои блеснул короткий клинок, и прежде, чем кто-либо успел двинуться, она срезала свои связанные по-мужски волосы, и бросила их на землю. – Нет больше княжича Окинои, есть ничтожная монахиня, которая уйдет в дальнюю обитель. А вы все будете служить моему отцу, а после – брату. А теперь – ступайте.

И такая властность была в ее голосе, что никто не посмел ослушаться.

Но пока Амэцуна возвращался в замок, у него сложилось иное решение. Он не смог поговорить с Окинои, а с Асидзури, молча ехавшим рядом, и вовсе не желал сейчас говорить. Но он обязан был объясниться с его светлостью. Ведь тот обман, что происходил в замке Сиродзава, творился по его приказу. И князь Амэнага мог отдать другой приказ, который, возможно, устроил бы всех.

По возвращении он – впервые со дня возвращения князя, попросил о встрече с отцом, и разрешение было ему дано.

Амэнага обошелся без предисловий.

– Ваша светлость, отец, мне известна правда. Осмелюсь сказать, что вам следует вернуть Окинои в качестве наследника. Она подходит для этого лучше, чем я.

Его светлость фыркнул.

– Глупец! Конечно, родись она мужчиной, она подошла бы лучше. Но она родилась женщиной, а женщина…

– Не наследует и не правит, знаю.

Князь посмотрел на сына, посмевшего перебить его, скорее с недоумением, чем с гневом.

Амэцуна продолжил поспешно, чтобы отец успел его выслушать. – Это можно разрешить, не нарушая законов и обычаев. Окинои, хоть и не принесла еще обетов, объявила себя монахиней, и значит, женщиной уже не считается. А раз так, ее можно признать мужчиной. Если ваши вассалы согласятся объявить ее мужчиной решением клана, она вправе наследовать. Я читал летописи, и знаю, что такие случаи бывали в Подлунной, в кланах, где не было наследников-мужчин. Редко, но бывали. Конечно, при таких обстоятельствах она не может вступить в брак, а у нашего дома есть обязательства перед Мурата. Но, как вы и приказали, я женюсь на его дочери. Может, я и книжник, но во всем прочем мужчина. Детей, которые родятся от этого брака Окинои усыновит, и таким образом, наследование по крови не прервется, а ваши обязательства перед Мурата будут выполнены.

Он наконец перевел дух и взглянул на отца. Лицо старого князя дернулось.

– Щенок! Ты думал, что стоит найти лазейку в законе – и все будет хорошо? Эти уловки – для лживых советников при императорском дворе, а не для князей. Поступив так, мы, может, и сохраним линию наследования, но перед всем миром признаем, что много лет князь Сайондзи выдавал дочь за сына. Сайондзи потеряют лицо! Ты хоть понимаешь, что это значит? Все оттого, что ты не получил надлежащего воспитания! Запомни накрепко: я не меняю своих решений, и если сказал, что княжич Окинои мертв, значит, он мертв!

Его светлость продолжал честить Амэцуну, а в глазах его стояла тоска, и читалась она так: «Почему ты не сказал этого раньше? До того, как о смерти Окинои было объявлено?»

И впервые Амэцуна испытал к своему отцу то, о чем прежде и помыслить не мог – жалость.

Через два дня Цунэхидэ, не глядя ему в глаза, передал сложенный лист бумаги. Там была написана одна фраза.

«Если господин старший брат желает проститься, монахиня Рин-ин завтра будет на дороге к перевалу Хоки».

Теперь господином старшим братом называли Амэцуну, это было правильно, и потому особенно печально.

Она еще не обрила голову, но все равно, видеть ее с короткими волосами было странно. И вместо приветствия она сказала: – Прости.

– Это я должен просить прощения, – сказал Амэцуна. – Я занял твое место.

Он впервые обращался к ней на «ты», ибо теперь его статус был много выше.

Она пожала плечами – небрежный жест брата Окинои, совсем не подобающий смиренной монахине.

– За это и прошу прощения. Не за обман. Тебе придется принять на свои плечи тяжкий груз. Наш отец кажется грозным и суровым. Но на деле он из тех, кто перекладывает решения на других. Только раз он изменил этому обыкновению – когда не позволил убить тебя и отправил вас с матерью в храм. Потом же он предоставил решать и действовать моей матери, потом мне. И хотел оставить все, как есть, надеясь, что все устроится само собой. Но я убедила его вызвать тебя. Обман не мог длиться вечно, а дочери Мурата нужен настоящий муж. Это только в той книге князь мог женить свою дочь, надеясь, что невеста по юности и не опытности не отличает мужчину от женщины.

– Я понял, – сказал Амэцуна. Он спешился, и они пошли рядом. – Значит, на самом деле никакой болезни не было?

– Я здоровей многих. Так что размахивать платком в куриной крови было неловко. А в храме меня держали, пока я не подрасту и не научусь вести себя сообразно замыслу матери.

– Но почему ты не рассказала мне раньше? Возможно, вместе мы бы сумели придумать лучшее решение. – Он кратко поведал о замысле, отвергнутом отцом.

– Я поклялась не рассказывать. Но хотела, чтоб ты догадался сам. Потому и принесла эту книгу, которую поминала – «Повесть о Путанице».

– Я так и не прочел ее. О чем она?

– Это история, как у одного князя из рода Хагивара были сын и дочь от разных жен. Но дочь была решительна и воинственна, а сын – мягок и тих. И князь взял да и поменял их местами, когда они еще были малы… надеясь, что потом как-нибудь само все исправится.

– Куда ты уходишь?

– В горный монастырь. Какой – лучше никому не знать, ради блага клана и спокойствия в Сираги.

– Я буду стараться – ради спокойствия и блага. Ты знаешь – воин я плохой, но действовать можно не только мечом.

– Надеюсь, что у тебя получится. Дальше я пойду одна, господин старший брат. Прощай и не проклинай меня.

Она стала подниматься по тропе.

– Постой! – окликнул ее Амэцуна. – А что стало с той девушкой? Дочерью князя? Ну, в книге…

Окинои оглянулась.

– О, там все кончилось плохо. Она вышла замуж за императора и стала императрицей.

С этими словами она зашагала дальше и скрылась за скалами.

С тех пор Амэцуна не видел Окинои и не слышал о ней. Вскоре он был объявлен наследником. Женился на Мурата Токико, и во благовремении стал князем. Асидзури и прочие вассалы, замышлявшие мятеж ради вокняжения Окинои, верно служили ему, за исключением Цунэхидэ. Тот принял постриг в храме Гневного бога. Теперь его называли преподобным Сэйси. Много лет князь Амэцуна правил владениями Сайондзи, и удачными переговорами, привлечением в провинцию торговцев, выгодными союзами обогатил и расширил их больше, чем удавалось покойному князю с помощью меча. И вдруг оказалось, что всего этого недостаточно, чтобы противостоять беспринципной лжи в сочетании с превосходящими воинскими силами.

По крайней мере, лазутчики в столице задание свое выполнили, и теперь князь Амэцуна знал, что лишь отчасти был прав в своих предположениях. Верно, Отокояма не воспользовался морским путем. Но и через Хоки войска не пошли. Сам Отокояма в походе не участвовал, но у него были генералы, и они оказались достаточно предусмотрительны, чтоб не подвергать войска риску внезапной атаки. Войска канцлера двинулись по другой дороге, которая была значительно длиннее, но исключала возможность нападения из засады. Впрочем, это была не единственная причина. В Сираги двинули, согласно донесениям лазутчиков, около десяти тысяч воинов. Когда в молодости князь читал старинные летописи Поднебесной, там описывались сражения армий в сотни тысяч, а то и более, воинов. Но в Сираги, где большинство владетелей могло выставить несколько сотен, а сам Сайондзи мог собрать две тысячи, армия Отокоямы была огромна. Именно эта причина, как ни странно, и вывела на обходной путь. Ибо армию на марше нужно кормить, а большую армию кормить много. Поэтому был избран путь, где можно провести обоз, а поблизости есть деревни, где при необходимости можно реквизировать фураж.

Хотя вражеские войска продвигались дольше, чем изначально предполагал Амэцуна, дражайший тесть Мурата, хоть и дал согласие поддержать Сайондзи, своих людей прислать не успел. Он рассчитывал, что войско Отокоямы пройдет через Хаги, прямиком на земли Сайондзи, и тогда владения Мурата окажутся в глубоком тылу. Оказалось, наоборот – именно владения Мурата встретили противников первыми. Потерпев поражение в поле, Мурата отвел своих людей и затворился в замке, надеясь, что главнокомандующий канцлера Оути Горобэй, не станет тратить время на осаду, а обойдет замок Мурата и двинется прямо на свою главную цель – Сиродзава. Но у Оути было другое мнение. После длительного перехода стремительный марш-бросок измотал бы людей. Можно было остановиться и вволю пограбить окрестности. Разумеется, этим будут заняты не все. Но взятием замка Мурата поднимет боевой дух воинов – если зловредный старикашка не сдастся и не присягнет князю Кога и канцлеру. Ясно же, что долго им не продержаться.

Но гордость и старческое упрямство Мурата ожидаемо оказались сильнее страха смерти. Мурата ответил отказом, и замок был взят штурмом до того, как Сайондзи выдвинулись на помощь. Задохнулся ли Мурата в дыму или успел благородно вспороть себе живот, неизвестно, но голова его была доставлена Оути. Уцелевшие люди Мурата, во главе с его внуком Дзингоро, сумели пробиться и присоединиться к Сайондзи.

Другие стратегически важные союзники Сайондзи – Уреко, увы, повели себя именно так, как предвидел Амэцуна. Причем даже без выгодных предложений с противной стороны. Участь Мурата заставила Уреко сделать выводы. Непосредственная опасность им сейчас не угрожала – чтоб дойти до их владений, армии канцлера надо было сокрушить Сайондзи, но Уреко не стали этого дожидаться, а послали к Оути гонца с предложением о сдаче. Они, может, и предпочли бы, чтоб Сайондзи до поры оставались в неведении, но Оути Горобэй, желая сломить дух противника, сам во всеуслышание раструбил об этом, а лазутчики Сайондзи подтвердили его слова.

Так Сайондзи в считанные дни лишился главных своих союзников. И если немедленно не предпринять решительных мер, понимал Амэцуна, от него отступятся не только союзники, но и вассалы. Созван был срочный военный совет, на сей раз на нем присутствовал и Мурата Дзингоро со своими людьми, полный ярости, и желавший отомстить за смерть родных. Впрочем, совет вообще был далек от благолепия, царившего там в предшествующий мирные годы. Одни требовали немедля наказать предателей Уреко, другие – в первую очередь заняться подготовкой к обороне замка. Сдаться никто не предлагал, так как при сложившихся обстоятельствах это было бы проявлением трусости, а не благоразумия, и позором для клана Сайондзи. Наконец Асидзури удалось добиться тишины, и князь заговорил.

– Уреко должны быть наказаны и немедля. Потому что мы находимся между ними и Оути, и если мы не нанесем удар первыми, то сами получим клинок в спину. Потому я решил разделить наши силы. Мы незамедлительно отправим отряд против Уреко, и возглавит его молодой господин. Такой будет его первая битва.

Старший сын Амэхира, уже предупрежденный о решении отца, поклонился. Тут же посыпались предложения об обороне замка, и советник снова призвал к молчанию.

– Мы не будем сидеть в замке. Даже если мы успеем прокопать заградительные рвы и обмазать стены огнеупором, длительной осады замок не выдержит. Хуже того, даже если мы продержимся какое-то время, армия Оути разорит все окрестности. Наш единственный шанс – на победу в поле. Тогда мы будем выбирать место для сражения. Враг не знает Сираги и не может использовать выгоды местности так, как мы.

– Я готов возглавить атакующих! – хрипло выкрикнул Мурата Дзингоро. – Так я могу отомстить за отца и деда, и погибнуть с честью!

– И я! – подхватил второй сын Амэцуны.

Но князь остановил их.

– Нет, племянник. Хорош я буду, посылая последнего из Мурата на бой вместо себя. Или отправляя на битву второго сына раньше старшего. Нет, я сам возглавлю своих людей. Ты Дзингоро, будешь сражаться со мной рядом. А ты, – обратился он к младшему сыну, – останешься защищать замок, ибо там пройдет последний рубеж обороны.

Никогда прежде князь Амэцуна не выходил в поле с войсками, даже когда опасность была неизмеримо меньше. И Вакабаяси спросил:

– Не лучше ли советнику возглавить армию?

Это казалось более разумным. У Асидзури был воинский опыт, а годы… не такой уж старческий возраст – полсотни лет.

Однако князь отвечал твердо:

– Советник отправится с молодым господином. Амэхира слишком юн и горяч и может натворить, ему советы опытного воина нужнее, чем мне.

Оставшись наедине с Токико-химэ, князь сказал ей:

– Если мы потерпим поражение и меня убьют, тебе решать – обороняться или бежать.

Он не посоветовал ей сдаться. Равно как не посоветовал полагаться на сыновей. Княгиня не ответила. Рот ее кривился, словно она желала по привычке выбранить его. Назвать ничтожеством, но у нее не получалось.

Впрочем, возможно, у нее нашлись бы иные, еще более выразительные слова, если бы она слышала, о чем говорил князь с Асидзури и молодым господином до военного совета.

– Мы не смогли устроить засаду в горах, – сказал он им тогда. – Значит, следует вывести их туда, где мы сможем напасть на наилучших для нас условиях. Лучше всего для этого годится низина у слияния Сирагавы и Сиранаги.

Советник задумчиво кивнул. У слияния крупнейших рек провинции находилось единственное селение, которое можно было назвать городом. Местность там была холмистая и пригодная для нападений из засад.

– Но по какой причине войско канцлера двинется непременно туда?

– Я сам буду приманкой. Мы скажем, что я желаю защитить город и переправу. Тогда Оути непременно пойдет за моей головой. гибель предводителя убивает воинский дух, после этого войско обычно разбегается. Но вряд ли Оути берет в расчет, что то же может случиться и с его собственным войском. Если мы убьем Оути там, то можем считать войну выигранной. – Затем князь продолжил: – Однако у нас слишком мало сил, чтоб рассчитывать на это, особенно теперь, без главных союзников. Оттого нам придется прибегнуть к хитрости. Пока я буду сражаться с Оути в лоб, вы ударите ему в спину. Да, Амэхира. Поход на Уреко будет лишь для отвода глаз. Вы с шумом, громко и проклятиями покинете замок, а потом повернете и будете ждать за холмами у Сиранаги.

– Пожалуй, – поразмыслив сказал Асидзури, – так у нас есть шанс на победу.

– Вот что следует запомнить. – продолжил князь. – Вы оба должны держать наш замысел в тайне. Если бы Уреко действовали осторожнее, мы, возможно до сих пор ждали бы от них помощи. Сайондзи не повторят их ошибки. Мы должны обмануть всех.

И советник с молодым господином поклялись, что так и сделают.

Это был отличный план, продуманный до мелочей. И как нередко бывает с отличными продуманными планами, он не сработал.

Когда все пошло не так? – думал Амэцуна, глядя на творившуюся в долине неразбериху. Где он допустил ошибку?

До поры до времени все шло согласно замыслу. Оути заглотил брошенную наживку и выдвинулся в междуречье, где князь Амэцуна устроил свою ставку. Сайондзи разместились за холмами, а часть воинов должна была использовать лодки, чтоб добраться до отрядов канцлера. Реки здесь были широкие, многоводные, люди по их берегам занимались рыбной ловлей, а купцы переправляли водою свои товары. Так что строить лодки не пришлось, их даже силой не отбирали – рыбаки и торговцы предпочитали отдать лодки господину, чем дома и все имущество на разграбление войску Оути. Все было готово к внезапной решительной атаке.

А потом прибежал гонец от Асидзури. Советник предупреждал, что они не поспеют к началу битвы. Увы, хитрость Амэцуны и требование сохранить все в строжайшей тайне, обернулись против него.

Когда молодой господин сообщил своим воинам, что они не пойдут на Уреко, а поворачивают назад, они сочли это нарушением воли князя, и желали во что бы то ни стало свершить набег на Уреко. И юный Амэхира, не имевший опыта командования, подчинился их желанию. Ибо трудно противостоять людям, которые рвутся в бой.

Асидзури сообщал, что справится с этим, но из-за происходящего они могут опоздать к решающему сражению. Пришлось срочно перегруппироваться. Во главе нового засадного отряда князь поставил Вакабаяси, который был достаточно хладнокровен, чтоб не наделать глупостей. Но из-за этого количество воинов, которые должны были держать главный удар противника, заметно уменьшилось.

И они его не сдержали. Может быть, дело было не в численном превосходстве противника. По замыслу воины должны были действовать слаженно. Так бы и было, если б вассалы привыкли воевать под единым командованием. Теперь же все вассалы и союзники сражались каждый за себя. Разве что монахи из горных храмов, также пришедшие на помощь Сайондзи, соблюдали дисциплину. Все прочие либо рвались отомстить, либо желали проявить геройство, и в результате войска Оути потеснили всех.

Амэцуна, всегда трезво оценивавший свои воинские таланты, оставался в лагере, вместе с Якидзуно. И теперь с отчаянием наблюдал, как рушатся его планы. Держались Сайондзи пока за счет речного десанта, замедлившего продвижение противника.

Вакабаяси, совершавший обходной маневр, не преуспел и был перехвачен.

Из книг Амэцуна знал, что нет ничего хуже паники на поле боя. Но то, что он видел сейчас, казалось еще худшим, чем паника.

Все его скромные достижения по части воинских искусство ограничивались тренировочной площадкой, на которой он уже много лет появлялся лишь как зритель. Но здесь он не станет оставаться зрителем.

Князю надлежало находиться в ставке и отдавать приказы. Даже если это будет приказ помочь ему при самоубийстве. Якидзуно стар, но сумеет нанести последний удар, когда князь вскроет себе живот. Но Амэцуна не хотел дожидаться, пока Оути опрокинет последний рубеж обороны.

Он поднялся с походного стула, сипло распорядился подвести коня. Всю жизнь он провел как храмовый воспитанник, слишком мягкий, слишком миролюбивый. И это его вполне устраивало. Но если его судьба как князя Сайондзи – погибнуть в бою, так тому и быть.

Амэцуна начал с того, что умел лучше всего. Лук и стрелы были ему привычнее меча. Он сажал одну стрелу за другой, но в мельтешении тел трудно было судить, достаточно ли стрел поразило цель.

Волна нападающих катилась вперед. И пришел черед меча.

Как и у Сайондзи, большинство воинов Оути составляли пехотинцы, вооруженные короткими копьями. У всадника в доспехах и с мечом либо длинным копьем имелось преимущество, и один мог поразить многих. Но не столь многих.

Амэцуна, казалось, увяз среди нападающих. Не то чтобы ему было страшно. Ему было… непонятно. Как люди в бою вообще понимают, что происходит вокруг? Он рубил, уклонялся, разворачивал коня, снова рубил. Потом конь споткнулся или ему подсекли ноги, он стал заваливаться, Амэцуна успел скатиться на землю. Получил удар в бок, от которого ребра едва не треснули, но доспех выдержал. Поднялся – но лишь для того, чтоб увидеть блеск клинка. Кто-то из всадников Оути прорвался сквозь толпу сражавшихся – за головой князя Сайондзи. Амэцуна ощутил, как все тело налилось тяжестью. Он должен был отбить удар – но не мог поднять меч – рука не двигалась. Потом вражеский клинок упал… но не на шею Амэцуны, а почему-то на землю, вслед свалился и сам всадник. Шлем его покатился по земле, а в основании шеи, пробив доспех, торчал кинжал.

Какое-то время Амэцуна почти не соображал, что происходит. Он слишком устал и был слишком растерян. И лишь чувствовал какое-то движение вокруг. Потом он увидел старика Якидзуно. Тот стоял, опираясь на копье, и смотрел на кромку ближайшего холма. Там был всадник, определенно отдававший приказы собравшимся возле него воинам.

– Окинои! – хрипло выдохнул Якидзуно. Князь приложил руку к глазам, чтоб лучше рассмотреть. Едва не упал, но его подхватили. Это был его оруженосец, сумевший наконец пробиться к господину. А по полю уже катилось имя, названное стариком:

– Окинои… Окинои… Окинои…

– Господин, но ведь княжич Окинои мертв, – сдавленно произнес оруженосец.

– Это Окинои, – тихо откликнулся князь.

Здесь, кроме него, только два человека знали правду – Сэйси и Якидзуно. Для всех остальных Окинои умер двадцать лет назад. И хотя большинство здесь были слишком молоды, чтобы когда-то видеть законного сына князя Амэнаги, было немало и тех, кто помнил Окинои в лицо. И теперь, вглядываясь, они могли бы подтвердить, что это лицо под белой повязкой, охватывающей голову вместо шлема, ничуть не изменилось. Такое же чистое лицо безусого юноши.

А это означало одно – перед ними не был живой человек.

Воины постарше тут же угадали, что он явился, потому что обещанные старым князем торжественные похороны Окинои так и не состоялись.

Верно. Старый князь не совершил обещанного погребения, потому что хотел забыть об Окинои, Амэцуна – потому что помнил. Но как это представилось тем, кто сейчас находился на поле боя?

Дух Окинои не вернулся к колесу перерождений, потому что ему не дали упокоиться, как подобает. У Окинои были все причины стать мстительным духом. Но он пришел на помощь своему клану, явив себя как благой дух-хранитель.

Впрочем, на стороне противника это восприняли по-иному. Во всяком случае, в «Анналах Подлунной», написанных, правда, уже после смены канцлерского рода, поражение Оути объясняется божественным наказанием за несправедливое убийство преподобного Тюгэна. Тот-де перед смертью воззвал к Гневному богу, и тот выслал на землю своего посланца, в детстве посвященного этому божеству, а после смерти вошедшего в его свиту.

Когда-то старый настоятель предлагал возвестить, что Гневный бог совершил чудо и вернул Окинои на землю. Теперь об этом заговорили другие люди в другом месте.

Историки последующих лет скептически относились к этому эпизоду в «Анналах», справедливо полагая, что он вымышлен для того, чтоб оправдать поражение столичных войск от малочисленного противника. Что не помешало «битве у двух рек» стать излюбленным сюжетом в театре сикигаку.

Но те, кто сражались в той битве, никогда не узнали ни о хронике, ни об Окинои-мотодзитэ.

Амэцуна видел, что неразбериха каким-то образом прекратилась и события стали развиваться по первоначальному плану. И даже не удивлялся этому. Пусть удивляется Оути. А того и вправду ждала неожиданность – перехватив засадный отряд, он не предполагал, что у Сайондзи оставались люди в резерве. Так что, когда молодой Амэхира, а точнее, советник со своими людьми ударили по тылам противника, неразбериха началась уже в рядах канцлерской армии.

Князь, которому подвели свежего коня, пытался пробиться к Окинои – и это никак не удавалось. Он был готов увериться, что перед ним и вправду призрак. Знакомая фигура перемещалась по полю сражения с удивительной быстротой, то пропадая из виду, то вновь появлялась. Стрелы и копья, летевшие навстречу, не причиняли ей вреда, еще сильнее укрепляя уверенность, что это выходец из иного мира.

Оути, пытаясь остановить своих людей, покинул ставку, вышел в поле – и совершил ошибку. Все вассалы Сайондзи желали головы вражеского командующего, но Мурата Дзингоро жаждал не славы, а мести. И он ее получил.

Когда Дзингоро вскинул руку с отрубленной головой Оути, случилось то, что обычно случалось в таких случаях – войско, потерявшее командующего, кинулось врассыпную.

Победа была одержана, но Амэцуна знал, кому этим обязан. Однако Окинои нигде не было видно. Никто этому не удивлялся. Призрак явился помочь своему клану, а после победы вернулся в царство мертвых. Так говорили в войске Сайондзи.

Вокруг Амэцуны вновь стали собираться вассалы. Подъехавший Амэхира спешился, опустился перед отцом на колени.

– Я виноват, ваша светлость и приму любое наказание. Если вы прикажете, я лишу себя жизни.

То же повторил и советник.

Все мы совершали ошибки, хотел было сказать Амэцуна. Но так мог сказать отец сыну, а он был сейчас князем на поле битвы.

– Мы обсудим твой проступок позже. Возвращайся в замок. Сражение выиграно, но война еще не закончилась. Тебе, – он глянул на советника, – я поручаю подсчитать потери и позаботиться о людях. – Он снова обвел взглядом вассалов и увидел, что к ним присоединился преподобный Сэйси. – А у меня есть еще дело. Я обязан поблагодарить богов.

Когда они остались вдвоем с Сэйси, монах сказал:

– Вы угадали. Мне сказали, что всадник, похожий на Окинои, направился в сторону нашего храма.

– Едем, – распорядился князь.

– Ваша светлость, наступает ночь, а люди устали.

– Пусть отдыхают. Поедем только мы.

– …И, мне кажется, Окинои избегает встречи с вами.

– Вот именно. Если мы промедлим, Окинои снова скроется, и мы больше не увидимся.

Сэйси был прав, и князь был прав. Он очень устал, и, хотя не получил ранений, тело ныло от ударов и падения. Какое-то время он дремал в седле, благо двигались они шагом. Добрались до храма на рассвете. Лошади у коновязи не было, но это ничего не значило. Конь мог пасть, его могли отпустить на волю…

В храме тоже было пусто, но приглядевшись, князь увидел на каменных плитах то, чего опасался – бурые, уже подсыхающие потеки. Это кровь уж точно не принадлежала, как тогда, домашней птице или животному. Призраку нипочем летящие стрелы, но человеку…

– Вниз!

Но и внизу, в подземелье, никого не было. Даже когда настоятель принес факел, тот освещал лишь пустоту. Но где же, где Окинои? Она ранена, и не могла уйти далеко.

Князь пробормотал то, что слышал вчера от воинов.

– Призрак вернулся в царство мертвых.

Сэйси вскинул на него взгляд.

– Между храмом и гробницами князей есть подземный ход. Я им никогда не пользовался, но прежний настоятель показал мне.

– Для чего он?

– Не знаю, его сделали при первых князьях… а то и раньше.

Детство Окинои прошло в этом храме, она должна была знать о тайном ходе.

– Где он?

– Дальше… за этим подземельем есть еще переход.

Князь взял факел из рук настоятеля.

– Туда я пойду один.

Родовые гробницы были не так далеко, за рощей, но от усталости, недосыпа, из-за неверного света факела Амэцуне казалось, будто он шел под землей много часов. Затем факел высветил земляные ступени, ведущие вверх. Лестница была невысока, и там, куда он попал, был открыт доступ воздуху – его дуновение загасило факел. Хотя тот уже не был нужен – свет сюда тоже проникал. Теперь Амэцуна понимал, где он – в гробнице своего деда Масахиро.

Гробнице Окинои.

А потом он увидел ее – она лежала на полу, привалившись к каменному постаменту. Пробитый во многих местах доспех она сумела снять, кое-как перетянула раны. Но это было бесполезно. Амэцуна не был воином, но он давно жил на свете и повидал умирающих.

Только издалека, только в горячке боя можно было счесть, что лицо это не изменилось. Но все равно, это была она. И она улыбалась.

– Мы все же встретились.

– Я приведу лекаря…

– Нет. Никто не должен знать. Да и не надо. – Она закашлялась, изо рта ее хлынула кровь, потекла по подбородку. – Смешно, – просипела она. – Это мое прежнее притворство… Боги слышат нас и превращают нашу ложь в правду.

– Ты не должна умирать.

– Так лучше… теперь я стану духом-хранителем, и Сайондзи долго будут в безопасности.

– Это я виноват… если бы я рассчитал все правильно…

– Ты все отлично придумал. Из тебя получился хороший князь. Теперь ты обойдешься без меня. Простимся снова.

Он сел рядом, взял ее руку. Хотел спросить – где была все эти годы? Почему не давала о себе знать? И как случилось, что узнала о происходящем и поспела вовремя? Но вместо этого сказал пустое – совсем пустое в такую минуту.

– Я прочел ту книгу. Почему ты сказала, что она плохо заканчивается? Там счастливый финал.

Тускнеющие глаза внезапно яростно блеснули.

– Конечно, плохо! Каково той, что была воином и видела большой мир, затвориться в тесноте женских покоев?

– Но она стала императрицей.

– Это и есть самое печальное. – Окинои из последних сил приподнялась, выплевывая кровь вместе со словами. – Она должна была стать великим министром!

Торикаэбая-моногатари – анонимный японский роман ХII века.

Сикигаку – другое название театра но.

Мотодзитэ – в пьесах но роль сверхъестественного существа: божества, демона, призрака, ведьмы. Эту роль исполнял ведущий актер труппы – ситэ.