Мировая война Z

ПРОЩАНИЕ

Пошел снег. Отморозок неохотно поворачивает к дому.

— Слышали когда-нибудь о Клементе Эттли? Конечно нет, с чего бы? Неудачник, третьесортная бездарность, который просочился на страницы исторических трудов только благодаря тому, что сместил Уинстона Черчилля после официального конца Второй мировой войны. В Европе война закончилась, британцы и так достаточно настрадались, но Черчилль желал помочь США в Японии, говорил, что дело надо довести до конца. И посмотрите, что случилось со Старым Львом. Нам не хотелось, чтобы то же самое произошло с нашей администрацией. Вот почему мы решили объявить о победе сразу же после того, как в континентальных США стало безопасно.

Все знали, что на самом деле война не окончена. Нам еще надо помочь союзникам, очистить от живых мертвецов огромные территории по всему миру. Предстояло еще столько работы, но поскольку в родной стране воцарился порядок, мы решили дать людям шанс вернуться домой. Вот когда создали многонациональные войска. Нас приятно удивило количество добровольцев, которые записались в первую же неделю. Некоторым пришлось даже отказать, зачислить в резерв или отправить с молодыми, которые опоздали на поезд по Америке. Я знаю, меня много ругали за то, что устроил MB вместо всеамериканского крестового похода, но мне плевать. Америка — честная страна, ее народ достоин справедливой сделки, а когда сделка выполнена, вы жмете им руки, платите деньги и отпускаете тех, кто желает вернуться к нормальной жизни.

Возможно, из-за этого заокеанские кампании проходи ли чуть медленнее. Наши союзники вновь встали на ноги но у нас до сих пор осталась пара «белых» зон: горные цепи острова на линии снегов, дно океана и еще Исландия… Исландии будет нелегко. Если бы иваны позволили нам помочь в Сибири, но… иван есть иван. И у нас до сих пор регистрируют нападения прямо здесь, дома, каждую или почти каждую весну, обычно возле озер или на пляжах. Слав богу, количество случаев уменьшается, но это не значит, что люди могут забыть об осторожности. Мы все еще не выбрались из этой войны, и пока не смоем, не сотрем или, если надо, не выжжем их с лица Земли, каждый должен вносит свой вклад и делать свое дело. Хорошо бы именно такой урок вынесли люди из всей этой трагедии. Мы угодили в яму вместе, так что вносите вклад и делайте свое дело.

(Мы останавливаемся у старого дуба. Мой собеседник осматривает его сверху донизу, легонько постукивает тростью по стволу. Потом обращается к дереву):

— Молодец, хорошо справляешься.

Разговор прерывает медсестра, она пришла проверить, выпила ли Мария Жуганова витамины для беременных. Мария на четвертом месяце. Это будет ее восьмой ребенок.

— Я жалею только о том, что не смогла остаться в армии и освободить наши бывшие республики. Мы очистили Родину-Мать от восставшей из могил мерзости, настало время перенести военные действия за границы страны. Жаль, что меня там не было в тот день, когда Белоруссия официально вновь вошла в состав империи. Говорят, скоро очередь Украины, а потом… кто знает. Мне бы хотелось во всем этом участвовать, но у меня другой долг… (Осторожно поглаживает живот).

— Не знаю, сколько таких клиник по всей родине. Наверняка недостаточно. Нас так мало, молодых женщин, способных к деторождению, кто не стал жертвой наркотиков, СПИДа или восставшей мрази. Наш правитель сказал, что сейчас величайшее оружие русской женщины — это ее утроба. Если подобное означает, что я не буду знать отцов своих детей или…

(Она на миг опускает глаза).

— …или самих детей, то так тому и быть. Я служу родине, служу всем сердцем.

(Она ловит мой взгляд).

— Вы удивляетесь тому, как такое существование соотносится с нашим новым фундаменталистским строем? Никак. Все эти религиозные догмы — для масс. Дайте им опиум, и пусть успокоятся. Вряд ли кто-нибудь из руководства или даже церкви действительно верит в то, что проповедует. Только один человек, старый отец Рыжков верил, пока его не сослали подальше. Он больше ничего не мог предложить, в отличие от меня. Я рожу для родины еще хотя бы пару детей. Вот почему со мной так хорошо обращаются и не затыкают рот.

(Мария кидает взгляд на полупрозрачное зеркало за моей спиной).

— Что со мной сделают? Когда я перестану приносить пользу, мне будет больше лет, чем выпадает прожить средней женщине.

(Показывает зеркалу средний палец).

— Они хотят, чтобы вы все это услышали. Вот почему вас пустили в нашу страну, позволили записывать интервью, задавать вопросы. Вас ведь тоже используют, понимаете? Ваша задача — рассказать вашему миру о нашем, показать, что случится со всяким, кто вздумаете нами шутки шутить. Война вернула нас к истокам, напомнила, что значит быть русским. Мы снова сильные, нас снова боятся, а для русских это значит только одно: мы снова в безопасности! В первый раз почти за сто лет мы можем согреться в оградительном кулаке Цезаря, и я уверена: вы знаете, как по-русски будет «Цезарь».

Бар почти опустел. Большая часть клиентов отправлена домой своим ходом или унесена полицией. Последние ночные служащие убирают сломанные стулья и разбитые стаканы, вытирают лужи крови с пола. В уголке какой-то южноамериканец очень душевно и очень пьяно напевает «Асимбонагу» Джонни Клега в интерпретации военного времени. Т. Шон Коллинз рассеянно мурлычет себе под нос пару куплетов, потом опрокидывает стопку рома и делает официанту знак принести еще.

— Я помешан на убийстве, лучше сказать не могу. Вы, наверное, думаете, что теоретически все не так. Они ведь уже мертвые, значит, я на самом деле не убиваю. Чушь собачья: это убийство, и это адреналин. Конечно, я могу по-всякому обзывать довоенных наемников, ветеранов Вьетнама и Ангелов Ада, но сейчас немногим отличаюсь от них, от победителей джунглей, которые так и не вернулись домой, даже будучи дома, или от хреновых бойцов Второй мировой, которые отдавали свои «мустанги» за наркоту. Ты живешь в таком напряжении, что все остальное кажется смертью.

Я пытался вписаться, остепениться, завести друзей, найти работу и сделать что-то для восстановления Америки, но не мог думать ни о чем, кроме убийства. Я начал изучать шеи людей, их головы. Думал: «Гм, у этого парня наверняка крупная лобная кость, надо стрелять в глаз». Или: «Хороший удар по затылку мигом уложит эту цыпу». Я видел выступление нового президента, Отморозка — Иисусе, кто я, черт возьми, сам такой, чтобы называть отморозками других? — и перебрал в уме не меньше пятидесяти способов его прикончить.

Вот тогда пришлось завязать, не только ради себя, но и ради окружающих. Я знал, что однажды переступлю черту, напьюсь, ввяжусь в драку и потеряю контроль. Знал: если начну, то не смогу остановиться, поэтому сказал всем «пока» и присоединился к имписи. Название, кстати, как у южноафриканских войск специального назначения… «Имписи» на языке зулусов означает «гиена», зверь, избавляющий от трупов.

Это частное подразделение, никаких правил, никакой бюрократии, поэтому я и предпочел их регулярным многонациональным войскам. Мы сами выбираем себе часы работы и оружие.

(Кивает на нечто, похожее на заостренное стальное весло, лежащее рядом).

— Поувенуа — достался от маорийского брата, который играл за «Олл Блэкс» до войны. Сукины дети эти маори. Тот бой у Холма Одного Дерева, пять сотен маори против половины мертвяков Окленда. Поувенуа тяжела в обращении, даже если она из стали, а не из дерева. Но это еще одна прерогатива солдата удачи. Кто сейчас получает адреналин, нажимая на спуск? Нет, должно быть трудно, опасно, и чем больше упырей, тем лучше. Конечно, рано или поздно они закончатся. И тогда…

(На «Имфинго» звучит колокол, сигнал отплытия).

— Пора в путь.

(Т. Шон делает знак официанту, потом кладет несколько серебряных рандов на стол).

— Я до сих пор надеюсь. Это может показаться безумием, но наперед никогда не знаешь. Вот почему я откладываю большую часть заработков, а не отдаю их принимающей стране и не выкидываю Бог знает на что. Наверное, когда-нибудь я наконец-то завяжу. Канадский брат, Маки Макдональд, сразу после зачистки Баффиновой Земли решил, что с него хватит. Говорят, он сейчас в Греции, в монастыре вроде бы. Все может случиться. Вдруг впереди меня еще ждет настоящая жизнь. Эй, мечтать же не вредно? Конечно, если этого не произойдет, если однажды Зак исчезнет, а пристрастие к убийству останется…

(Он встает, вешает на плечо оружие).

— Тогда последний череп, который я проломлю, возможно, будет моим собственным.

Джессика Хендрикс сгружает последний на сегодня «улов» на салазки. Пятнадцать тел и гора конечностей.

— Я стараюсь не злиться, не сетовать на несправедливость. Я хотела бы понять. Однажды я встретила бывшего иранского пилота, который путешествовал по Канаде, присматривая местечко, где можно осесть. По его словам, из всех людей, которых он знал, только американцы никак не могут смириться с тем, что с хорошими людьми случается плохое. Возможно, он прав. На прошлой неделе я слушала радио и попала на (имя вырезано по соображениям охраны авторских прав). Обычный его эфир — грубые шутки, оскорбления, подростковая сексуальность. Помню, я думала: «Этот человек выжил, а мои родители — нет». Нет, не хочу злиться.

Мы с миссис Миллер стоим, глядя на играющих детей.

— Можете винить политиков, бизнесменов, генералов, машину, но если действительно ищете, кого обвинить, обвиняйте меня. Я — американская система, я машина. Это цена демократии. Мы все отвечаем за совершенные преступления. Я понимаю, отчего Китаю понадобилось столько времени, чтобы принять это, и отчего русские просто послали всех на и вернулись к своей системе, как она у них там сейчас называется. Хорошо, когда можешь сказать: «Эй, не смотри на меня, я не виноват». Нет уж, виноват. Это моя вина, вина моего поколения. (Она глядит на детей).

— Интересно, что скажут о нас поколения будущие. Наши бабушки и дедушки пережили Депрессию, Вторую мировую войну и вернулись домой, чтобы создать величайший средний класс в человеческой истории. Господь знает: они были далеки от идеала, но очень близко подошли к исполнению американской мечты. Потом пришло поколение наших отцов и все испортило. Бэби-бумеры, «поколение Я». А потом мы. Да, мы остановили зомби, но мы же их и породили. Но все-таки мы разгребли то, что навалили. Возможно, это лучшая эпитафия, на которую стоит надеяться. «Поколение Z: они разгребли то, что навалили».

Кван Цзиньшу осматривает последнего на сегодня пациента, маленького мальчика с каким-то респираторным заболеванием. Мать боится, что у сына туберкулез. Когда доктор заверяет, что это всего лишь простуда, она расцветает. Женщина провожает нас по пыльной улице со слезами благодарности на глазах.

— Приятно снова видеть детей. Я имею в виду тех, что родились после войны, настоящих детей, которые знают только тот мир, в котором есть живые мертвецы. Они понимают, что нельзя играть поблизости от воды, нельзя ходить в одиночку или после заката весной и летом. Они не знают страха, и это величайший дар, единственный дар, который мы можем им оставить.

Иногда я думаю о той старухе из Нового Дачана, о всех тяжестях, выпавших на долю ее поколения. И вот он я — старик, который видел, как от его страны раз за разом не оставляют камня на камне. И все-таки каждый раз нам удавалось собраться, отстроить заново и обновить государство. И мы сделаем это снова — Китай и весь мир. Я, старый революционер, не верю в загробную жизнь. Но если она есть, представляю, как смеется надо мной, глядя с небес, старый товарищ Гу, когда я говорю со всей искренностью, что «все будет хорошо».

Джо Мухаммед только что за кончил свой последний шедевр, тридцатисантиметровую статуэтку мужчины, который застыл в неестественной позе и смотрит перед собой безжизненным взглядом.

— Не скажу, что война — хорошее дело. Я не настолько чокнутый, но надо признать, что она сплачивает людей. Мои родители без конца твердили, что им не хватает чувства локтя, которое было в Пакистане. Они никогда не разговаривали с американскими соседями, никогда не приглашали их в гости, едва знали их имена, пока не пришлось жаловаться на слишком громкую музыку или лай собаки. Сейчас мы живем в другом мире. Я не только о соседях или даже стране. В любом уголке мира все прошли через одно и то же. Я плавал на корабле два года назад вокруг островов вдоль линии Пан-Пасифик. Там были люди отовсюду, и они рассказывали почти одинаковые истории, которые отличались только в деталях. Наверняка покажусь оголтелым оптимистом, если скажу, что скоро мы вернемся к «норме», как только наши дети или внуки вырастут в тихом, уютном мире и станут такими же эгоистичными, ограниченными и в целом сволочами по отношению друг к другу, как когда-то их отцы. Но разве то, что мы пережили, может исчезнуть бесследно? Я как-то слышал африканскую поговорку: «Нельзя пересечь реку, не замочившись». Мне бы хотелось в это верить.

Не поймите меня неправильно. Я скучаю по старому миру, обычно по вещам, которые у меня были или которые я мог когда-нибудь получить. На прошлой неделе мы устроили мальчишник для одного молодого парня из нашего квартала. Одолжили единственный работающий DVD-плеер и несколько довоенных дисков с порнушкой. Там была сцена, где Ласти Кэньон отдается трем парням на крыше жемчужно-серого BMW-Z4, а я, глядя на это, думал: «Вау, таких машин явно уже больше не делают».

Бифштексы почти готовы. Артур Синклер переворачивает кусочки, смакуя дым.

— Из всех занятий мне больше всего понравилось быть «монетным колом». Когда президент попросила меня вернуться в правительство в качестве председателя Комиссии по ценным бумагам, я едва ее не расцеловал. Наверняка я получил эту работу только потому, что за нее больше никто не хотел браться. Впереди столько проблем, еще столько людей в стране живут «в каменном веке». Заставить их отойти от бартера и вновь довериться американскому доллару… ох, как непросто. Кубинский песо до сих пор в королях, многие из самых богатых граждан имеют счета в Гаване.

Одной попытки решить дилемму счетов излишков достаточно для любой администрации. После войны столько народа собирало наличные в брошенных подвалах, домах, у мертвецов. Как отличить этих мародеров от обычных людей, которые на самом деле хранили свои честно заработанные баксы, особенно если записей о собственности осталось не больше, чем бензина? Вот почему «монетный коп» — самая важная из всех моих профессий. Мы ловим негодяев, которые не дают поднять на ноги американскую экономику. Не только грошовых мародеров, но и крупную рыбу, мерзавцев, которые пытаются скупить дома, пока выжившие не успели заявить о своих правах, или проталкивают законы об отмене регулирования продуктов и других предметов первой необходимости… а еще ту сволочь, Брекинриджа Скотта, да, короля фаланкса, который до сих пор прячется как крыса в своем мерзком антарктическом логове. Он пока не знает, но мы договорились с Иванами, чтобы ему не продлевали аренду. Его очень многие ждут дома, особенно Внутренняя налоговая служба.

(Улыбается и потирает руки).

— Уверенность — топливо, на котором работает машина капитализма. Наша экономика существует до тех пор, пока люди в нее верят. Как сказал Франклин Делано Рузвельт: «Единственное, чего нам стоит бояться, это сам страх». Эту фразу написал для него мой отец. По крайней мере он так говорил.

Мы уже начинаем подниматься, медленно, но уверенно. Каждый день открывается еще пара счетов в американских банках, регистрируется еше пара частных предпринимателей, поднимается еще на пару отметок индекс Доу. Как с погодой. Каждый год лето становится чуть дольше, небо чуть светлее. Все будет хорошо. Надо только подождать.

(Вытаскивает изо льда две коричневые бутылки).

— Будете рутбир?

Это исторический день для Охранного общества. Его наконец-то признали независимым подразделением японских сил самообороны. Теперь основная задача Общества — учить простых японцев защищаться от живых мертвецов. Также в их обязанности входит обучение бою с оружием и без у неяпонских организаций и помощь во внедрении этих техник по всему миру. Общество выступает против огнестрельного оружия и за международное сотрудничество, чем уже заслужило популярность и привлекло к себе внимание журналистов и высокопоставленных лиц почти всех стран MB.

Томонага Идзиро стоит во главе делегации принимающей стороны, улыбается и кланяется, приветствуя парад гостей. Кондо Тацуми тоже улыбается, глядя на своего учителя с другой стороны зала.

— Знаете, я на самом деле не верю во всю эту духовную чушь. По мне, так Томонага всего лишь выживший из ума старый хибакуся, но он положил начало удивительному делу, реализация которого будет иметь огромное значение для будущего Японии. Его поколение хотело править миром, а мое согласилось позволить миру, я имею в виду вашу страну, править нами. Оба пути едва не привели к уничтожению нашей родины. Должен быть лучший путь, средний, где мы берем на себя ответственность за собственную защиту, но не так активно, чтобы вызвать гнев и ненависть других стран. Не могу сказать, правилен ли этот путь, будущее слишком туманно. Но я последую за сэнсэем Томонага по этому пути, я и многие другие, кто присоединился к нему сегодня. Только боги знают, что ждет нас в конце пути.

Филипп Адлер допивает и встает, собираясь уходить.

— Мы потеряли много больше, чем просто людей, когда бросили их на милость мертвецов. Вот и все, что я хотел сказать.

Мы покончили с обедом, и Юрген резко выхватывает счет из моих рук.

— Прошу вас, я выбрал ресторан, я и угощаю. Я терпеть не мог эту пищу, думал, что она похожа на блевотину. Мои сотрудники силком притащили меня сюда однажды вечером, эти молодые евреи со своим экзотическим вкусом. «Просто попробуй, старик йекке», — говорили они. Так они меня называли, йекке. «Нервный тип», значит, а еще это официальное определение немецкого еврея. Они были правы и в том, и в другом.

Я попал под программу «Детский транспорт», последний шанс вывести еврейских детей из Германии. Тогда я в последний раз видел свою семью в живых. В маленьком польском городке есть крошечный пруд, куда сбрасывали пепел. Он до сих пор серый, даже полвека спустя.

Говорят, Холокост не пережил никто. Даже тот, кто теоретически остался в живых, был настолько искалечен внутренне, что его прежняя душа и личность исчезли навсегда. Мне хотелось бы думать, что это неправда. Но если и так, тогда эту войну не пережил ни единый человек на Земле.

Майкл Кой облокотился на ограждение палубы и смотрит на горизонт.

— Хотите знать, кто проиграл Мировую войну Z? Киты. Думаю, у них изначально не было особых шансов. Когда же в море вышло несколько миллионов голодных людей и половину мирового флота превратили в рыболовные суда… Тут многого не надо. Всего одна глубинная бомба, сброшенная с вертолета, не очень близко — чтобы оглушить, не причиняя физического вреда. Киты замечали опасность слишком поздно. Взрыв… и все.

Чудовищная потеря, и не надо быть занудой, распространяющим запах пачули, чтобы оценить ее масштабы. Мой отец работал в «Скриппс». Не в клермонтском колледже для девочек, а в океанографическом институте возле Сан-Диего. Вот почему я пошел на флот, вот где я научился любить океан. От калифорнийских серых китов невозможно оторвать глаз. Величественные животные… они вернулись после того, как их едва не довели до вымирания. Киты перестали нас бояться, иногда можно было подплыть поближе и даже погладить. Они могли убить нас в мгновение ока, одним взмахом четырехметрового хвостового плавника, одним движением тридцати-с-чем-то-тонного тела. Первые китобои называли их дьявольскими рыбами — из-за ярости, с которой они дрались, если их тронешь. Киты знали, что мы не собираемся причинять им вред. Они даже позволяли себя гладить или, когда защищали потомство, аккуратно отталкивали. Столько силы, столько возможности для разрушения. Удивительные существа калифорнийские киты, а теперь их нет, как нет ни синих китов, ни полосатиков, ни горбачей и гладких китов. Говорят, кто-то видел нескольких белуг и нарвалов, которые выжили под арктическим льдом, но их, наверное, недостаточно для восстановления вида. Я знаю, есть пара нетронутых стад касаток, но при сегодняшнем уровне загрязнения прогнозы далеко не оптимистические. Даже если мать-природа все-таки даст этим убийцам какую-то отсрочку, приспособит их, как некоторых из динозавров, нежные гиганты исчезли навсегда. Как в том фильме «О Господи», где Всемогущий предлагает Человеку с нуля создать макрель. «Ты не можешь», — говорит он. Да, если какой-нибудь генетический архивариус не добрался до них раньше глубинных бомб, мы не сможем создать калифорнийских китов.

(Солнце уходит за горизонт. Майкл вздыхает).

Поэтому когда в следующий раз кто-то начнет говорить вам, что настоящей потерей в этой войне стала «наша чистота» или «частица нашего гуманизма»…

(Плюет в воду).

— Пошел ты, приятель. Скажи это китам.

Тод Вайнио провожает меня до поезда, наслаждаясь настоящими кубинскими сигаретами, на сто процентов состоящими из табака, которые я подарил ему на прощанье.

— Да, иногда я срываюсь, на пару минут… или на час. Доктор Чандра, правда, говорит, что это нормально. Он консультирует прямо тут, в министерстве по делам ветеранов. Доктор сказал, что это совершенно здоровое явление, как небольшое землетрясение. Он говорит: приглядывать надо как раз за теми, у кого нет этих мелких толчков.

Для очередного приступа хватит любой малости, какого-нибудь запаха или знакомого голоса. В прошлом месяце за обедом на радио поставили песню… Не думаю, что она о моей войне, наверное, даже пел не американец. Акцент и некоторые слова совсем другие, но припев… «Помоги мне Господь, мне было всего девятнадцать».

(Звенит колокол. Люди начинают заходить в вагоны).

— Забавно, самое яркое мое воспоминание каким-то об разом превратилось в национальную икону победы.

(Он кивает на гигантскую фреску позади нас).

— Это были мы, стоящие на берегу Джерси, глядящие, как восходит солнце над Нью-Йорком. Нам сказали, что сегодня День американской победы. Мы не кричали «ура», не устраивали праздника. Мы были как в тумане. Мир? Что это, черт возьми, значит? Я столько времени боялся, столько времени дрался, убивал и ждал смерти, что начал уже думать, будто проведу так остаток жизни. Я думал, это лишь мечта. Иногда мне так кажется до сих пор, когда я вспоминаю тот день, тот восход над Героическим Городом.