Мир приключений, 1990 (№33)

Сергей Другаль ЯЗЫЧНИКИ

Городок Института реставрации природы имел свою гавань в бухте, узкой горловиной соединенной с океаном. В бухту заходили иногда парусные сухогрузы, и тогда два портальных крана на причале начинали неторопливую работу, заглядывая в трюмы. Была еще малая пристань, к ней лепились прогулочные яхты сотрудников института, и была пристань малышковая с надувными катамаранами для плавания внутри бухты. На дощатом настиле этой пристани, глядя сквозь щели в прозрачную воду, лежал вундеркинд и акселерат Алешка. Неподалеку под присмотром Нури возились в песке голыши-малыши, их визг и смех подчеркивали тишину утра. Решетчатая тень на песчаном дне шевелилась, рождая солнечных зайцев. Алешка опустил руку в воду. К растопыренным пальцам приплыли мелкие рыбешки, тыкались носами. А потом черная лента подползла по дну к самым пальцам, волоча на себе мертвых рыбок и рыбью чешую. Алешка вытащил руку — ладонь была в черной слизи, — поднес к лицу. Пахло нефтью.

— Нури, — позвал он. — Нури, смотри, что это?

Посетитель держался скромно, но скрытая наглость читалась в его глазах. Обычный, сильно помятый костюм, дешевая маска-фильтр сдвинута на ухо, незапоминающееся лицо, покрытое сизым румянцем с множеством морщин и мешочками под глазами. Посетитель опустил взор, сложил руки на груди и, просветлев, возгласил:

— Бытие божие доказано!

Отец Джон отложил эспандер, вздохнул. “Проходимец, — пробежала вялая мысль. — Послать к черту? В смысле — отпустить с миром? К сожалению, время сейчас таково, что самая худая овца в приходе дорога. Впрочем, это вроде чужая овца, так сказать, заблудший агнец. Но откровение божие, как правило, и глаголет устами проходимцев”.

Посетитель словно подслушал мысли святого отца.

— Не то чтобы чудо, — сказал он, — так, нечто кибернетическое.

Интересно, если его скинуть с балкона, разобьется или уцелеет? Отец Джон не забыл прошлогоднюю сенсацию, когда некто Хмелевски математически доказал бытие бога. Он вывел формулу, из коей неизбежно вытекала необходимость божественной воли при сотворении сущего. Но математик что-то там напутал со знаками, где-то вместо минуса поставил плюс, и формула оказалась несостоятельной. Зловредный языческий журнал “Феникс” напечатал ехидную передовицу. Было много шума… Отец Джон сел на пол возле кислородного фильтра и начал дышать по системе йогов. Шесть секунд он втягивал в себя воздух, секунду задерживал дыхание и еще пять секунд выдыхал сквозь сжатые зубы.

— Хмелевски прохвост, а здесь никакой подтасовки. Дело чистое, — сказал проходимец.

Отец Джон прекратил гимнастику, убрал со лба подвитой каштановый локон и внимательно посмотрел на посетителя, подумал: “Не так прост!”

— Пять минут вашего внимания, святой отец. Мы поймем друг друга, как деловые и имеющие одинаковые склонности люди.

— Говорите!

— Доказать бытие божие на современном этапе развития науки не представляет труда. Правда, вы со мной не согласились…

Отец Джон хмыкнул, начало ему понравилось. Не банально, с подтекстом. Пройдоха, конечно, но, похоже, пройдоха квалифицированный, а с профессионалом всегда приятно иметь дело. Сейчас, конечно, будет клянчить деньги; интересно, под каким соусом?

— Точно! Я аферист и вымогатель — это вы правильно подумали. Такова моя профессия уже много лет. Но стало тяжелее работать, возраст сказывается.

— А кому легко? Каждый несет свой крест, — вздохнул отец Джон.

— Н-да, так вот, зовут меня, допустим, Тимотти Слэнг. Можно проще — Тим. Но это не важно, чек вы все равно будете выписывать на предъявителя.

Отец Джон поднял бровь: чек! Смешно. Он уже забыл, когда расплачивался чеками. Нет, жить можно, ничего не скажешь, но в этом богом забытом городке три прихода…

— Чек будет, — продолжал Тим. — Объясню, на чем основана моя уверенность.

В доме с мезонином, с террасой, увитой пластмассовой пахучей зеленью, было темно. В окнах торчали многодырчатые сферы фильтров — верный признак зажиточности хозяев.

Тим сидел в щели у низкого заборчика, прислушивался к себе — внутри что-то бурчит и трепыхается. Преодолевая дрожь, он лег на живот и пополз. Пыль через маску забивалась в ноздри, было трудно дышать.

Это ужасно, думал он. Еще недавно сравнительно преуспевающий делец — и ползет на брюхе к чужому, незнакомому дому, чтобы ограбить. Он, так уважающий собственность. Грубо и глупо, а главное, примитивно. Это особенно удручает: примитив. Тим испытывал страх и стыд.

Он привык зарабатывать деньги изящно. Проходил в кабинет легким шагом уверенного в себе человека. Конечно, предварительно звонил. По делу, касающемуся нарушения седьмой или, скажем, десятой заповеди божьей. Да, он знает, он осведомлен. Его принимали сразу. Еще бы, фирма “Слэнг и К°”, небольшое, но процветающее предприятие, хорошо известное в определенных кругах.

Тим проходил в кабинет, минуя секретаршу (У, мордашка!). Он был сосредоточен, элегантен, светло глядел в растерянные глаза хозяина. Он садился и начинал мягко говорить о морали, о том, что десять заповедей бога забыты — и вот общество разлагается. Нужны ли примеры? Ах нет, не нужны! Сам он, кстати, ведет жизнь добродетельную и десятую заповедь не нарушает никогда. Хмыкать не надо. Вы, конечно, помните эти бессмертные слова, но он не может отказать себе в удовольствии процитировать их: “Не пожелай жены ближнего твоего, не пожелай дома ближнего твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего суть ближнего твоего”. Беседуя, Тим наблюдал за клиентом и всегда точно определял момент, когда он начинал поддаваться шантажу. Тогда, произнеся девятую заповедь: “Не доноси на друга твоего, не твори свидетельства ложна”, он извлекал пачку фотографий. Раскладывая их, как карты в пасьянсе, он называл факты, цифры, даты, имена, описывал ситуации. В конце он называл цену, не забывая присовокупить, что негативы и видеопленки будут доставлены после оплаты чека.

“Не обмани” — прекрасная заповедь, хотя и не числится среди заповедей божьих. Этими словами он обычно заключал визит. Честность в деле была девизом их фирмы, они никогда не обманывали клиента. Одно лицо дважды никогда не шантажировали Они не считали возможным рисковать доверием общества и уважением клиентуры. Цена, как правило, была приемлемой, материалы впечатляющи, а клиент покладист. Фирма процветала на ниве морали, а Тим пользовался любовью сограждан за умеренность и неболтливость. Конечно, неудачи, неизбежные в любом серьезном деле, случались и раньше, но теперь вот пошла сплошная полоса неудач. Тим продумал и безупречно подготовил операцию, имевшую в его картотеке шифр “Мораль и Харисидис”. Казалось бы, нет более благодарной работы, чем шантаж этого улыбчивого банкира-греховодника. Тим готовился полгода, израсходовал ссуду, взятую в банке Харисидиса, и надеялся отхватить приличный куш. Когда материал был собран, банкир принял его в своем загородном доме на берегу океана, где можно было дышать без маски.

Харисидис посмотрел принесенный Тимом фильм, чудо операторского искусства, и попросил показать его еще раз. На экране папаша Харисидис держал речь перед избранными членами правления банка. Речь шла о переводе на экологические расходы крупных сумм с личных счетов членов правления — эта статья не облагалась налогом. В следующем эпизоде папаша Харисидис (так его звали вкладчики и он сам себя) вручал взятку экоинспектору.

Довольный банкир благодарил Тима за доставленное удовольствие и велел подать коньяк.

— Как это вы тонко сработали, Слэнг, — сказал он. — Приятно вспомнить, отличная была операция. Инспектор, правда, еще новичок в этом деле, однако пойдет далеко. Но что привело вас ко мне?

— Надеюсь, вы купите у меня фильм?

— Это еще зачем? — Удивление банкира было столь непритворным, что Тиму стало жутко.

— Иначе я выпущу его на экраны страны, такую хронику купит любая прокатная фирма, да и видео не побрезгует. История-то уголовная! Взятка!

Папаша Харисидис поперхнулся коньяком и взволнованно прошелся по кабинету.

— Слэнг, — с чувством сказал он. — Казните меня, я было подумал о вас не так, но вы просто альтруист, что крайне редко в наше время. Я ценю это качество у своих вкладчиков — ну да, вы ведь тоже мой вкладчик. Где еще можно держать капитал в наше время… — Банкир повозился с клавиатурой компьютера, глянул на дисплей, довольно оттопырил губу: — Э, да вы еще и мой должник… Ладно, из уважения к вам погашу часть ссуды, при условии, что вам удастся показать фильм по видеосети. Вкладчики будут в восторге.

Тим машинально собрал и уложил аппаратуру, разместил в чемоданчике кассеты и направился к выходу. Он был сломлен, морально убит и, выражаясь фигурально, вышиблен из седла. Банкир провожал его, приобняв за плечи, просил заходить по четвергам — “Парни, я скажу, пропустят” (парни из синдиката убрали с глаз долой дубинки), — хвалил фильм.

— А этот вид через замочную скважину и переход на крупный план, моя преподлейшая физиономия, а! И смущенное личико инспектора, но сколько в нем непосредственности и обаяния! А пачка паунтов! Я, знаете, иногда расплачиваюсь наличными — это впечатляет!

…Несколько позже ушла Бьюти Жих, самая удачливая из сотрудниц их фирмы. У нее неожиданно открылся бас, что в сочетании с ее весьма выпуклыми формами обеспечивало ей такие гонорары, что Тим только ахнул, услышав сумму.

После Бьюти пришлось расстаться с Пупсом-невидимкой. Он был дока по съемкам в темноте, незаменимый специалист по подглядыванию из-за угла. В своем камуфляжном плаще, присоске-маске, громадных очках ночного видения и электронных наушниках он походил на вымершую летучую мышь, чем весьма гордился. Пупс ушел из фирмы после того, как Тим отказался оплатить его счет за пребывание в больнице по поводу сложного перелома крестца. Это производственное увечье Пупс получил, выслеживая чемпиона по пинкам с разбегу: в свободное от тренировок время Зат Пухл занимался сводничеством — это чемпион-то, гордость нации… Пупс изловчился и спас дорогую съемочную аппаратуру, но обозленный Зат сильно помял ценного работника.

Пупс заявился к Тиму через месяц после своего ухода. Передвигался он с трудом, но с бывшим шефом говорил, не скрывая снисходительной жалости. Тим грустно кивал, со всем соглашаясь. Да, вступление в синдикат неизбежно, конечно, в наше время одиночке с такой профессией трудно продержаться, но он привык к самостоятельности… Впрочем, он еще подумает.

— Чего там думать! Мне просто смешно, — непочтительно сказал Пупс-невидимка. — Мне смешно, что господин советник так церемонятся с вами!

Действительно, чего там думать, когда все кредиты исчерпаны и оборудование — редкостное, уникальное оборудование для съемок в инфракрасных лучах, для видения сквозь стены, для подслушивания на любом мыслимом расстоянии, и запонки-транзисторы для служебной связи, и парики, и маски-фильтры из мягкого пластика, и прекрасный лимузин, и даже гипноизлучатель в виде медальона с шершавым лунным камнем — прощальный подарок Бьюти, — все, что так дорого было сердцу Тима, все пошло за полцены в тот же синдикат, куда ушел работать Пупс. И это было еще удивительно, что он жив: парни из синдиката могли просто пришить Тима — дело житейское.

Так Тимотти Слэнг, живое воплощение десяти заповедей, знаток и страж морали, завершил свою карьеру. Впереди были пустота и безнадежность. Тим стал бродягой, вульгарным вымогателем и попрошайкой. Таких бродяг великое множество на всех дорогах маленькой Джанатии — страны всеобщего благоденствия. Он ночевал в зарослях синтетического кустарника, если исхитрялся загодя проникнуть в парк, питался щедротами папаши Харисидиса и, опускаясь все ниже, решился на грабеж. Еще днем он высмотрел этот коттедж, уловил признаки запустения вокруг него и подумал, что хозяева бывают тут не часто. В коттеджах с воздушными фильтрами, известно, живут люди богатые, и потому в любом случае удастся раздобыть кое-что из одежды. Тима особенно угнетало отсутствие приличного костюма. Бродяга, если он хочет преуспеть, должен быть хорошо одет. Тим знал, чем рискует: его приметы, и отпечатки пальцев, и формула пота и слюны — все эти данные хранились закодированными в ведомстве охраны прав граждан министерства всеобщего успокоения. Закон Джанатии, страны всеобщего благоденствия, мудро охранял каждого от каждого, и досье на каждого велось со дня рождения и еще долго после смерти. Как специалист Тим понимал, что тотальная слежка равносильна отсутствию всякой слежки, тем не менее для полиции не составит труда упечь его в кутузку годика на два. Будь у него деньги, он в первой же аптеке приобрел бы набор таблеток, прием которых меняет не только формулу запаха тела, но даже тембр голоса, цвет кожи и узоры на пальцах. Но, будь у него деньги, черта с два полез бы он в чужой дом. Для одинокого бродяги грабеж — последнее дело.

Тим присел на корточки под окном и прислушался: в доме было тихо. В оконном стекле зеркально отражались написанные на облаках слова: “Перемен к лучшему не бывает”. “Так и есть, — подумал Тим, — так и есть”. Он потянул створку, и она неожиданно легко подалась. Тим лег на подоконник, неловко перевалился через него и услышал, как хлопнули внутренние раздвижные ставни. Густой мрак окутал его. Он поднялся, хрустнув коленками, медленно выходя из предынфарктного состояния. Здесь дышалось легко и без маски.

— Вы можете сесть, кресло справа от вас, — раздался в комнате хорошо поставленный баритон.

— Благодарю, — машинально ответил Тим.

В голове билась мысль: “Пропал! Совсем пропал! Этот тип, конечно, видит меня. Что делать?” Тим двинулся вправо, нашарил кресло и сел. Он закрыл глаза и стал повторять в уме десять заповедей. Последнее время повторение заповедей стало для него чем-то вроде аутотренинга, успокаивало, помогало сосредоточиться. Он никогда не задумывался над первой: “Аз есмь Господь Бог твой, да не будут тебе бози иные разве Мене”. И вторая — “Не сотвори себе кумира и всякого подобия…” — как-то не задевала его. “Не приемли имене Господа Бога твоего всуе” — в этой третьей заповеди что-то есть, ну а четвертая была законодательно закреплена в Джанатии: “Помни: шесть дней делай и сотвориши в них все дела твои; день же седьмой — Господу Богу твоему”. “Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли”. Ох, когда бы этого было достаточно для благоденствия, как почитали бы родителей своих джанатийцы! “Не убий” — шестая заповедь. Кстати, почему шестая, не первая? Грешен, задаю вопросы, господу виднее. “Не прелюбы сотвори…” Какие там, к черту, прелюбы в таком возрасте и состоянии! “Не укради” — вот он, восьмой грех, за него и кара.

— Вермикулит! — прозвучало в темноте (Тим вздрогнул, он впервые слышал это слово, и оно показалось ему страшным). — Сотворим молитву всевышнему, всеблагому, породившему вас, недостойных.

Тим не верил в столь невозможные совпадения, в голове его все перепуталось: присутствующий в темноте буквально подслушал его мысли. Действительно, не пора ли перейти к молитве?

— Если вы настаиваете, — пробормотал Тим.

— Тогда “Отче наш”. Я послушаю. Тим, запинаясь, начал:

— “Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…” Э… э…

— “Хлеб наш…”

— Да. “…хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…” И… э… “…не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь”.

В течение своей не безгрешной жизни Тим редко пользовался молитвами и не ходил к причастию, полагая, что каяться ему не в чем.

— Неплохо, но на латыни это звучит лучше.

— Я не знаю латыни, извините.

— Катастрофа стратостата! — заорал таинственный собеседник. — Тогда на хинди? Может, попробуем… — И после паузы: — У нас гость, хозяин. Пришел через окно. Конечно, хозяин, гость в дом, бог в дом… Как говорится в притчах царя Соломона: “Не отказывай в добре тем, кому оно следует, когда есть в твоих руках сила к свершению…” Сидит в кресле…

Тим лихорадочно прислушивался. Как это он сразу не сообразил: автомат, обычный домовый автомат, самый безобидный из всех. Панель с кнопками где-нибудь в прихожей. Это он по программе развлекает гостя. Найти и выключить. И бежать, пока не поздно. Тим вскочил, двинулся, вытянув руки вперед, и уперся во что-то цилиндрическое… — Вам лучше сесть, — прозвучало над ухом. — Хозяин хочет, чтобы вы его подождали. Он скоро прибудет.

— У меня нет времени, зажги свет! — приказал Тим, и тотчас в комнате посветлело, свет исходил от потолка и стен, без тени.

Слэнг увидел перед собой обычного человекообразного робота-андроида и ощутил покалывание в ладонях. Он быстро убрал руки за спину. Робот — это хуже, но в кухне, наверное, можно открыть окно. Двери в дом, конечно, открываются на голос хозяина, а окна — с автоматом. Он обошел робота, переступая через кучи книг — сроду такого количества в частном доме не видел, — толкнул створку, потом надавил плечом и вывалился прямо на чьи-то руки.

— А вот и хозяин, слава богу! — сказал робот за спиной Тима. — Он будет рад знакомству.

Хозяин вернул Тима в комнату, поддерживая его за талию и излучая доброжелательность.

— Я знаю о вашем визите. У меня с Ферро постоянная связь, и я слышал ваш разговор, возвращаясь домой. Я доволен, что успел застать вас, — вечерами бывает так одиноко! Но вы, кажется, собрались уходить? — Он поправил изящную прическу. Поднятые к вискам прямые брови, нос с горбинкой и черные усики на худощавом лице — он был хорош.

— Чего уж теперь! — сказал Тим. — Теперь буду ждать полицию.

Длинноногий хозяин усадил ночного гостя в кресло, смахнул на пол справочники с другого и сел сам. Он словно не слышал слов о полиции.

— Познакомимся?

— Тимотти Слэнг. Бывший страж морали, бывший профессиональный шантажист, бывший уважаемый гражданин одного не очень большого города, ныне бродяга и, как видите, неудавшийся домушник. Личность, созревшая для тюрьмы, — вяло отрекомендовался Тим.

Может, хозяин почтет его слова за шутку? А, не все ли равно? Сгоревшего не подожжешь. Похоже, бить не будет.

— Вы откровенны, я верю, что эта характеристика не противоречит фактам, — усмехнулся хозяин. — Меня зовут Вальд. Я наладчик мыслящих автоматов, таких, как мой Ферро. Дефицитная профессия. Фирма платит неплохо, но меньше того, чего я стою, поверьте. Вижу, на ниве морали вы не преуспели.

Тим вздохнул. Что ж, разговор — это лучше, чем наручники.

— Да, я охотился за нарушителями морали и тем жил. Это был неплохой бизнес, — ответил Тим. — Но сейчас, увы, скандальные разоблачения уже никого не пугают. Нравственное разложение личности закончено. Общество окончательно деградировало. А я вместе с заработком потерял и веру в человечество. И вот согрешил, нарушив заповедь “не укради”. Залез к вам, а здесь, кроме книг, и взять нечего. Книги не ходовой товар. Я надеялся подобрать приличный костюм да пару кислородных баллончиков. Верите, с бесплатным фильтром порой просто невмоготу бывает, а в помещения с фильтрованным воздухом такие, как я, не часто попадают.

Тиму стало жалко себя. Он засопел, достал таблетку биокардина, сунул за щеку. Вальд вертел в руках какую-то деталь. Он осторожно положил ее, задумался.

— Не знаю, что с вами делать. Позвать полицию? — Он оглядел Тима, пожал плечами. — Да не дрожите вы, черт возьми!

Но Тим почувствовал, что больше не может, не может выдерживать напряжение и выкручиваться. Он всхлипывал, тряс головой, слезы катились по морщинам.

Вальд растерянно топтался перед ним.

— Ну вот, этого еще не хватало. Ферро, не стой же, сделай что-нибудь.

Кибер наклонился над Тимом и стал поглаживать его седую плешь теплым четырехпалым манипулятором. Тим вздрогнул и заревел в голос.

— Ничего, хозяин. Сейчас ему станет легче. Слезы, я читал, облегчают душу. Покаяние благотворно. Ибо, не раскаявшись, не спасешься. Врачевание…

Вальд отошел в угол и озадаченно прислушивался к бормотанию робота. Если бы знать, как выпутаться из этой дурацкой истории! Только не центурия. Как всякий нормальный джанатиец, Вальд не любил полицию. И неожиданно для себя он предложил ночному гостю остаться у него до утра.

— Куда вы пойдете в таком состоянии? — добавил он.

Тим облегченно закивал и, всхлипывая, достал из кармана сложенный пластиковый матрасик, долго надувал его, потом расстелил на полу между книг, быстро улегся и моментально уснул.

Вальд постоял над поверженным стражем морали, покачиваясь с пяток на носки, погасил свет, включил еще один фильтр — когда-то бродяге повезет подышать чистым воздухом, вон их сколько, задохнувшихся в приступах астмы, подбирают по утрам на обочинах шоссе — и ушел к себе в кабинет.

Ферро, щелкая запорами, открыл у себя на боку крышечку, вытащил из глубины небольшой камеры шнур, размотал его и воткнул штепсель в розетку. Потом он замер неподвижно, как всегда, когда подзаряжал аккумуляторы.

Отец Джон улыбался краешками губ. Этот Тимотти Слэнг, светлая личность, не щадит себя и, похоже, не врет. Старый простодушный пакостник, пожалуй, искренне считает себя закоренелым грешником — забавное заблуждение, по счастью широко распространенное. Но — силы небесные! — при чем здесь бытие божье?

— Все это очень интересно, господин Слэнг. Однако вы отняли у меня больше часа. Я обременен обязанностями, я должен закончить тезисы воскресной проповеди.

— Вы правы, святой отец. Но еще немного времени — и вы не пожалеете. Я ведь не уйду, не договорившись с вами. Меня, простите, часто вышибали в дверь. Что ж, я лез в окно.

— Верю. Не отвлекайтесь.

Тим проснулся свежий и ясный, без привычной утренней боли в голове, еще бы — кислород! Книги с пола исчезли, было прибрано. Вчерашние страхи улетучились, день обещал удачу.

Тим размялся, нащупал в пиджаке тубу с жеватином, оставшуюся от бесплатного завтрака, съел содержимое и стал жевать упаковку: прекрасно очищает зубы. Остаток пластика сунул под кресло. Он быстро привыкал к обстановке. Умение приспосабливаться у Тима было развито необычайно. И когда в комнату вошли Вальд и кибер, Тим уже сидел в кресле нога на ногу.

— Привет, хозяин, — развязно сказал он (Вальд кивнул в ответ). — Давно он у вас? — Тим ткнул пальцем в грудь кибера.

— Больше года. Я сам его сделал, для домашних услуг. Собрал из бракованных элементов.

— Ворованных элементов? — По мнению Тима, лучше сразу узнать, с кем имеешь дело. Правда, можно получить по физиономии, но с издержками надо мириться, это еще не самое худшее.

— Фэ! — Вальд укоризненно сморщил нос.

Тим смешался: не надо было так грубо. Вот что значит жизнь без настоящего дела, теряешь квалификацию, забываешь основы.

— Прошу прощения. Итак, кухонный робот. Недавно я месяц пробыл в узилище, у нас по камерам еду тоже разносил робот, говорили, страшно дорогой. Но я верю, сделать самому дешевле, чем держать прислугу или купить готового кибера. Он, надо полагать, неплохо варит кашу, а? — Тим принужденно хихикнул, но одна туба жеватина — это, согласитесь, маловато, и кто знает, когда повезет поесть горячего.

— Он уже не варит кашу! — с неожиданной злостью сказал Вальд. — Это уже не кухонный робот, это точка над “i”. Конечный результат. И надо же — я сам, своими руками, собрал ему мозги. Воистину, захочет господь покарать — отнимет разум.

— Не поминай имя божье всуе! — переделал кибер третью заповедь.

Тим оживился: это уже что-то близкое к его специальности. Он совсем освоился с новым знакомым, ему нравился он — откровенный, раскованный.

— О, слышал? Он меня учит, этот алюминиевый котелок с медными потрохами!

Вальд забегал по комнате, смеясь и ругаясь одновременно. Потом он успокоился, сел рядом.

— Ты, божья тварь, принеси сифон и два стакана.

Робот, мягко переваливаясь на широких ступнях, ушел в кухню.

— Я обнаружил это не так давно, — продолжал Вальд. — Мне надоело сидеть на концентратах, и я достал ему книгу о вкусной пище, такая, с красивыми картинками. Он взял. Ну, думаю, теперь я поем. Не тут-то было. Вместо каши стал кормить меня ламинарией с бобами, день за днем. — Вальд заскрежетал зубами. — Однако терплю. Купил сборник “Кибер дома” и еще “Миллион полезных советов”. Зевает над книгой, обленился, штанов погладить не хочет. Верите, стираю сам.

Робот принес на подносе сифон и бренди, поставил на столик, сходил за бутербродами на тарелочке, отошел в темный угол и уткнулся в книгу, подсвечивая страницы фонариком, вделанным во лбу.

— Что он читает?

— Не поверите — Библию.

— Что? — Тим расплескал коньяк. — Кибер с Библией — в этом что-то есть.

— Во-во! И я сначала удивлялся. Я ж его хорошо задумал, но если блоки нестандартные, то бывает спонтанный сбой программы. Ошибка. Разве ее теперь найдешь? Получился какой-то не от мира сего… — Вальд хмыкнул. — Вы заметили, я уже перенимаю его терминологию.

— Как же это он? — Тим тянул время, ему надо было уяснить открывающиеся возможности. Сейчас самое главное — поддерживать разговор. — Аи, бедняга!

— Это не он, это я бедняга! — закричал Вальд. — Я на работу, а ему делать нечего — долго ли бобы открыть? Вот и стал читать все подряд. — Вальд обвел жестом книжные полки. — У меня здесь чего только нет: и биология, и электроника, и словари старые. А главное, от деда осталась библиотека по истории религии, вон в том ящике. Микропленки на двадцать тысяч томов. Дед всю жизнь собирал, а он за месяц прочел. Эрудит! Ферро, — заискивающе обратился Вальд к роботу, — ты почему не читаешь хороших книг? — Он осторожно, за уголок, поднял толстый сборник “Шейте сами”.

Робот оторвался от Библии, в линзах его глаз поблескивали зеленые огоньки электронной эмиссии.

— Нозематоз1! Это не литература. И кроме того, меня не интересуют знания в области самопошива.

— Как ты меня раздражаешь, если б ты знал!

— Это естественно. — Робот отложил книгу. — Ваша человеческая ограниченность не позволяет вам подняться даже до понимания дел своих. Вы всего лишь орудие в руце божьей.

— Спасибо. Мы, значит, орудие в руце. Ну а ты?

— Я есть конечный продукт развития разума.

— Слышите, Слэнг? Венец творения.

— Можно и так назвать. — В голосе Ферро чувствовалось усталое превосходство, казалось, если бы он мог пожать плечами, он бы это сделал.

— Подождите, Вальд, давно вы так спорите?

— Порядком. За это время и папу римского можно было бы заставить усомниться в своей правоте.

— Любопытно!

Тим задумался. О различных случаях псевдопсихических вывертов мыслящих автоматов он читал раньше в газетах, знал, что анекдоты на эту тему — ходовой товар для юмористов. Но в его деловой практике с подобным встречаться не приходилось.

— Ну а как быть с этой… — Тим покопался в памяти и остался доволен; что ни говори, интеллектуальная у него профессия. — Как быть с эволюцией? Или до книг по археологии ты еще не добрался?

— Я знаком с работами Дарвина. В сути своей они не противоречат Библии.

— Слава богу! — вздохнул Вальд.

Робот не обратил на него внимания и менторским тоном продолжал:

— Давно прослежена эволюция от одноклеточного до человека. Все правильно. Но наука опустила связь амебы с кибером. Всемогущий заложил в амебу генетическую программу эволюционного развития в человека, имея в виду, что человек — это промежуточная стадия от обезьяны к киберу. Сделав мыслящую машину, человек выполнил божественное предначертание.

— Неувязка. Не проще ли было бы сразу создать кибера?

— Пути господни неисповедимы, — вроде как вздохнул робот. Он вложил между страницами палец — чисто человеческий жест. — Мы лишь можем предполагать, что господь специализировался на белковых. Согласитесь, сделать одноклеточное проще, нежели создать такого, как я! — Он взял поднос и ушел на кухню.

— Слушайте, я его сейчас выключу! — жарко зашептал Вальд.

— Выключить меня можно, — донеслось из кухни. — Но истина — как быть с ней? — Ферро вернулся в свой угол, выпятив грудь.

— Стоп! — Тим уселся поудобнее. — Вы оба дайте мне подумать.

В комнате воцарилось молчание.

“Где-то я слышал, — размышлял Тим, — что самый заядлый книгочей за всю жизнь не одолеет и трех тысяч книг. Ну, пусть Вальд соврал наполовину. Все равно, десять тысяч книг — с ума можно сойти! И все запомнил. Ну да, голова-то у него не болит. Надо думать, в вопросах религии этот железный парень…”

— Брысь! — неожиданно заорал кибер, прервав размышления Тима.

— Это еще что такое?

— Не обращайте внимания, — махнул рукой Вальд. — К нам на кухню повадился помойный кот, лазает через мусоропровод, нюхает продукты, сидит у фильтра.

— Ну и что? — Морщины на лице Тима задвигались, он улыбался. Впервые за последний месяц.

— Ну и Ферро, значит, периодически пугает его, в порядке профилактики. А поскольку он ленив, то на кухню лишний раз не пойдет, а орет из комнаты.

— А кот что? Боится?

— Какое там! Привык — и ноль внимания.

Тим заглянул на кухню, и непривычное зрелище предстало ему. Щетинистый, мужественный кот бродил по столу среди открытых консервных банок. Заметив Тима, он, брезгливо подрагивая задними лапами, подошел к люку мусоропровода, золотыми глазами уставился на человека: уходить, что ли? Тим кивнул. Кот, недовольный, протиснулся в черный проем между эластичными створками.

— Ушел, — сказал Тим. — Последний раз я видел кота лет пять назад.

— А, мне надоело с ним бороться. — Вальд горестно покачал головой. — Не знаю, чем он там дышит внизу, но знаю, что он меня доконает.

— Рудерис2! Кот безвреден для человека, если он не гельминтоноситель, — ровным голосом сказал кибер. — А потому он не может доконать вас, если бы даже захотел. Но он и не хочет.

Вальд засопел и стал перелистывать какой-то справочник. Тим сидел, подперев рукой подбородок, и размышлял. Не использовать такую возможность — надо быть дураком, а дураком Тим не был. Правда, ему не всегда везло, но это скорее от излишней порядочности. Тим любил работать в одиночку, Тим не любил быть на побегушках, Тим всегда был принципиален. О, Тим еще ухватит бога за бороду!

— Скажите, Вальд, может ли кибер быть умнее человека, даже если у него, как и у каждого из нас, с программой не все в порядке? Вы не пытались объяснить ему суть заблуждений?

— Тимотти Слэнг, — торжественно сказал Вальд, — вы прошли огонь и воду, не то что я. Вы сильны в психологии — это, как я понимаю, обязательное качество стража морали. Но вы профан в кибернетике, иначе не задавали бы подобных вопросов. Программа робота, тем более самообучающегося, как Ферро, строится на основе математической логики. Поэтому кибер рассуждает формально логично — и спорить с ним бесполезно. Другое дело, что исходные предпосылки, заложенные в программу, могут быть ложными. Но, повторяю, формально он всегда логичен…

— И вот тут-то, святой отец, я подумал о вас. Если этот железный вундеркинд столь непогрешим в логике — ну, там формальной или неформальной, поди разберись, — и столь силен в религии, то это для вас находка. Упадок веры, наблюдаемый повсеместно… Всякие там анималисты, атеисты, прагматики, гилозоисты, о которых мы с вами знаем, все эти язычники, которые бродят по нашей Джанатии, выступая против бога сущего и наших властей, не устоят перед ним — он, со своей логикой, будет делать их, как орехи. Короче, я уговорил Вальда продать вам этого кибера со всей его логикой.

Отец Джон давно все понял.

— Я хочу видеть робота!

Вальд встретил их у зеленой изгороди из синтеколючки. Недавно политая, она свежо блестела, но гадостно пахла водопроводной водой.

В доме было прибрано, и вечный букет в горшке создавал подобие уюта. В простенке, уставившись в узкое зеркало, рассматривал себя кибер. Голова и ноги его были неподвижны, а туловище медленно поворачивалось. В зеркале сначала показался бок с крышкой лючка, потом толстый локтевой шарнир… Сделав несколько полуповоротов, кибер замер.

Отец Джон двигался мягким шагом тренированного спортсмена. Он сдвинул на плечо полумаску, оглядел полки с книгами и подошел к роботу.

— С вашего разрешения, господин Вальд, я хотел бы задать вашему Ферро несколько вопросов общего характера. К деловой части программы, если вы не возражаете, мы приступим потом.

Вальд не возражал, он сиял и искрился оптимизмом. Он не имел чести знать святого отца, но наслышан о нем и бесконечно рад знакомству. Дела не позволяют ему посещать службы, но он верующий, блюдет заповеди и если порой впадает в грех, то невольно. Что касается этого сумасшедшего кибера, то он, Вальд, вынужден прибегнуть к помощи лица, компетенция которого вне сомнений. Господин Слэнг любезно согласился поспособствовать ему в продаже кибера, ненужного в его холостяцком хозяйстве. Он, Вальд, на хорошем счету у фирмы, и ему бы не хотелось, чтобы о сделке узнали посторонние: с этим кибером справиться ему не удалось, и вряд ли такое обстоятельство повысит авторитет наладчика мыслящих автоматов. On не считает, что его вина так уж велика: пока еще никому не удавалось моделировать псевдопсихические аномалии у роботов, поскольку всякая аномалия, увы, неповторима. Нельзя угадать, на чем свихнется мыслящий автомат, и в этом смысле кибер Ферро есть создание уникальное.

Отец Джон внимательно слушал Вальда: похоже, парень действительно нарвался на неприятность. Закон запрещает частным лицам производить человекообразные автоматы, и, если поставить в известность фирму… “Но-но, — сказал себе отец Джон, — служителю церкви не подобает опускаться до подобных мыслей”. Он похлопал кибера по широкому животу:

— Ну и как?

— Вы о моем отражении? — медленно повернул голову кибер. — Серпентарий3! Отец Джон, какими судьбами? Чему мне приписать видение это?

— Откуда тебе известно мое имя?

— Групповой портрет выпускников колледжа святого Марка Певзнера. Пятый в третьем ряду. Вестник “Слуги господни” номер 211160, страница десятая, — помедлив мгновение, ответил Ферро.

— Неплохо, — усмехнулся отец Джон. — А насчет отражения?

— Что ж, оформлен тщательно. Цилиндрический корпус, голова с круговым обзором, броневая защита мыслящей системы… — Кибер с любовью похлопал себя по тому месту, где у людей размещается аппендикс. — Шаровые шарниры рук. — Он повращал манипуляторами сначала в локтевых, а потом в плечевых шарнирах. — Можно, конечно, кое-что улучшить. Я бы туловище сделал шаровидным, шар — это замкнутое совершенство, при наименьшей поверхности он вмещает наибольший объем…

— Тебя не спросил, — пробормотал Вальд.

— Но это дело недалекого будущего. Мы, роботы, обладаем тем преимуществом, что можем быть переделаны в любой подходящий момент. В отличие от вас, людей, которых уже не переделать.

— Убедительно, — ласково проговорил отец Джон. — Меня еще интересует, как ты пришел к богу.

— Я стою на позициях логики. Любой, кто выслушает мои доводы, сподобится божьей благодати, ибо никогда не поздно вступить на путь праведный.

— Но, минутку, ты создан как робот для бытовых услуг. Такова программа, заложенная в тебя, или, точнее, такова воля провидения. — Отец Джон слегка покраснел. — Кибер вне религии. Откуда же это в тебе?

— Шифервейс! Я искал истину.

— Простите, Вальд, что такое шифервейс?

— Видите ли, святой отец, мозг его собран из нестандартных мыслительных элементов, я это уже говорил. У него пристрастие к звонким непонятным словам. Это недостаток?

— Не знаю. Вернемся, однако, к поискам истины.

— Да, я хотел определить свое место в мире, образно говоря — свои координаты в окружающей действительности. Я стал читать, прочел много книг в переплетах, пленках и кристаллах, Библию и, не поверите, все четыре Евангелия. Анализ накопленной информации позволил мне сформулировать свое отношение к человеку и воспринять бытие божие. Посудите сами: если человек, при всех его недостатках, — кибер кивнул в сторону Вальда, — мог создать мыслящего меня, то почему он сам не мог быть создан кем-то? Ну а от этой посылки до бога один шаг.

— Блестяще, — прошептал отец Джон. Он почти упал в кресло, ошеломленный радужными перспективами. Вот когда сатана будет посрамлен! Да что там сатана! Кресло епископа — это на первый случай.

Из мира грез его вывел кибер.

внезапно заорал он. На низких тонах у него внутри резонировала какая-то деталь, и голос приобретал дребезжащий, старческий оттенок.

— Молитва? — дослушав до конца, спросил отец Джон.

— Просто мотив нравится. А молитвы — это предрассудок. Вообще вся история религии полна глупых предрассудков.

— Вот это уже лишнее. Никаких реформ.

— Не беспокойтесь, — сказал Вальд. — Крамолу и ересь я искореню хоть сейчас. Где там моя отвертка?

— Спасибо, мы к этому еще вернемся. Сперва я хочу поговорить с ним без свидетелей. И не здесь, лучше за городом.

— Боитесь, надуем, — заулыбался Тим. — Дело чистое.

— Во грехе рождены, а дьявол силен, — неопределенно ответил отец Джон и выжидающе замолк. В таком святом деле он рисковать не намерен. Если эта машина действительно верит в бога, он купит ее, хотя бы для этого пришлось обокрасть церковную кассу. А верит ли — в этом он сумеет убедиться. Что другое, а курс атеизма отец Джон знает отлично, киберу придется попотеть. Не зря всякий раз, когда декан говорил о происках сатаны, он цитировал курсовую работу семинариста Джона “Критика религии с позиций диалектического материализма”.

Проверка кибера состоялась через неделю. За это время отец Джон, мобилизовав все свои связи, сподобился аудиенции репрезентанта Суинли, прилетел от него на крыльях надежды и с чековой книжкой в руках. Молодой и скромный священник понравился репрезентанту своим смирением и еще чем-то, о чем отец Джон даже не догадывался. Репрезентант сразу понял, что бес тщеславия одолевает смиренного служителя церкви. Ну что ж! Это еще не самый скверный из бесов, владеющих душой отца Джона, не стоит его изгонять. Энергичные люди — вот в ком нуждается церковь страны всеобщего благоденствия. Шатаются устои, язычество распространяется, растекается, как зараза, а опереться не на кого, и нет преграды на пути крамолы и безбожия. Где независимые умы? Где новые идеи? Где молодые и способные деятели, в руки коих можно передать веками накопленную мудрость? Где, наконец, те ереси, которые всегда выручали церковь в периоды кризисов?

Новые времена — новые подходы; кибер, будем считать, это порождение божье, ибо предначертан. Грех пренебречь открывающимися возможностями. Пусть этот отец Джон идет и содеет свое, никому не ведом путь истинный: дойди до конца — и увидишь.

Было жарко. Вальд и Тим лежали в тени под машиной, поглядывая, как на самом солнцепеке по голому, загаженному океанскому берегу расхаживают рядом кибер и священник. Вдали со своими совками и тележками ковырялись в песке молчаливые чистильщики, члены секты, старающейся возродить природу. Им не было дела до праздных посетителей заброшенного пляжа. Отец Джон счел это место самым подходящим для беседы о господе боге, здесь никто не мог их подслушать.

Вальд, сдвинув маску на затылок, потягивал из банки холодное пиво и улыбался всей своей распаренной физиономией. Тим кашлял, сплевывая на песок.

— Как думаешь, а не переспорит кибера поп? — с беспокойством спросил он.

Тим молил бога, чтобы сделка удалась. Он должен получить свои тридцать процентов, и уехать отсюда, и жить респектабельной жизнью рантье, не впутываясь в аферы, и грешить помаленьку в пределах тех заповедей, нарушение которых не влечет за собой уголовной ответственности.

— Не беспокойтесь, — лениво ответил Вальд. — Кибер помнит каждую запятую из студенческих конспектов святого отца, который вряд ли за эти годы поумнел, общаясь с паствой.

— Ого! — Тим не скрывал удивления. — Где ты их достал?

— Знакомый архивариус уступил за десяток паунтов. Ну чего вы так уставились на меня? Если уж я взялся продавать товар, то должен же был подготовить его?

Н-да, этот Вальд совсем не так глуп, как кажется, а Тим принял его за простачка. Впрочем, что от этого меняется? Главное, получить свое и скорее смотаться.

— Двадцать тысяч даст?

Вальд молчал, щурил глаза. Серый океан гнал на берег пенные барашки прибоя, небо сливалось с водой в белесой дали, и неистовое солнце заливало пыльный песок. И, как последний штрих, после которого уже нечего добавить, прозвучал резкий вопль уцелевшей чайки. Фигуры священника и робота казались здесь лишними.

На берегу волна лизнула ступни Ферро. Он сделал гигантский прыжок, приземлился на валуне и стал приплясывать, видимо стряхивая соленые капли. Отец Джон размахивал руками, что-то говорил. За шумом волн ничего не было слышно.

— Двадцать тысяч даст, а? — повторил Тим. Все-таки без электронных ушей как без рук.

Вальд перевернулся на другой бок, оглядел настырного многословного старикашку, сморщил нос:

— Это уж ваша забота. Вон они идут.

Отец Джон смущенно ухмылялся, но был доволен: кибер выдержал проверку.

— Покупаю, — торжественно заявил он. — Заверните.

Тим встал. Он отвел отца Джона в сторону. Он не спешил и нагло, не моргая, уставился ему в переносицу.

— Очень интересно, — без выражения сказал он. — Священник спорит с автоматом о бытии божьем. Священник опровергает догматы веры, потрясает основы, демонстрирует сомнения. Эта проверка, святой отец, увеличила стоимость товара вдвое: сам кибер плюс наше молчание. Представляете заголовки “Отец Джон отрицает бога” или что-нибудь в этом роде. Короче: пятьдесят тысяч!

Отец Джон сел на песок. Отец Джон раскрыл рот, полный белых зубов, и захохотал. Он смеялся долго, вытирая слезы, а потом сказал:

— Силы небесные, Слэнг! Как вы примитивно работаете! Вам пора на пенсию, Тимотти Слэнг. Диву даюсь, что вы еще не померли с голоду. Впрочем, видимо, вы из числа клиентов господина Харисидиса с самого детства, да? С вашими ли куриными мозгами заниматься столь деликатным делом, как вымогательство? Теперь мне понятно, почему в мире столько дураков: их заготовил господь, заботясь о вашем пропитании. Вот чек на пятьдесят тысяч! А в придачу дарю вам одиннадцатую заповедь: не шантажируй!

Тим стоял в трансе, отец Джон сунул ему в руки чек и, хохоча безудержно, увел кибера к своей машине.

— Бог благословит вас, Слэнг. И его преосвященство репрезентант Суинли, которому вы сэкономили двести тысяч паунтов.

Отец Джон вывел машину на дорогу, дал газ и исчез из виду.

Тим сгорбился, по щекам его текли слезы, оставляя пыльные канавки. Странная слабость охватила его: это был конец.

Держать в руках четверть миллиона и так глупо отдать их за здорово живешь! Даровые деньги шли к нему, а он зачем-то начал шантажировать попа, когда надо было просто молчать и ждать, сколько тот предложит. Господи! За какую-то сотню паунтов он выслеживал в злачных местах неверных мужей. А сколько усилий надо было приложить, чтобы сделать приличный снимок и назавтра продать негатив тому же грешному мужу… Тим тупо смотрел на чек — ведь только что у него в руках могло быть четверть миллиона, а из этих пятидесяти большую часть он должен отдать Вальду. Слэнг застонал от горя. Вальд подошел и стал рядом, он теребил маску и без любопытства разглядывал чек. Потом не к месту спросил:

— Вы умеете водить машину?

Слэнг кивнул, говорить он не мог.

— Тогда садитесь за руль — и поедем прямо в банк. У вас, Тимотти Слэнг, лицо какое-то странное.

С последней сессии Совета экологов директор Института реставрации природы Сатон вернулся злой и неспокойный. Он сразу же собрал совещание сотрудников института, чтобы проинформировать их о прошедшей сессии.

По его словам, Ассоциация государств, подписавших экологическую конвенцию, в очередной раз продемонстрировала свое бессилие справиться с Джанатией, пренебрегающей экологическими установлениями конвенции.

Принцип невмешательства во внутренние дела любой отдельной страны, положенный в основу мировых международных отношений, не позволяет Ассоциации оказывать никакого ультимативного давления на это маленькое островное государство. Представителя Совета от острова на сессии на этот раз опять не было, ему, видите ли, не разрешили выезд из страны по каким-то формальным причинам.

На сессии снова было принято решение ждать эволюционных перемен. А когда эти перемены наступят и наступят ли вообще — неизвестно. Снова жевали старую жвачку о том, что Совет сам по себе и по линии ООН должен предложить Джанатии бесплатную энергию и финансирование перехода их промышленности на безотходную технологию. Такое предложение тут же было передано правительству Джанатии по официальным каналам. Но не успели еще члены Совета разъехаться по домам, как из Джанатии пришел ответ с отказом принять предложение без всякого объяснения причин.

Как известно, плавучие санитарные заводы Ассоциации с очисткой океанических вод не справляются, поскольку могут находиться от острова только за пределами двухсотмильной зоны, а в воздушный бассейн Джанатии вообще доступа нет.

— Не понимаю, — сказал кто-то из сотрудников, — и не хочу понимать мотивы, побуждающие отказываться от экологической помощи. Пожалуйста, распоряжайтесь своими недрами, как вам угодно, но загрязнение Мирового океана — это не частное дело, это касается всего человечества, я уж не говорю о кислотных дождях, которые сводят на нет все усилия береговых центров нашего Института реставрации природы. Человечество должно вмешаться. Если нужно — силой!

— Согласен! — Сатон прикрыл налитые яростью глаза. — Все береговые центры жалуются на прогрессирующее загрязнение океана. Святые дриады, как говорит Олле, каких усилий стоило создание Ассоциации государств на экологической основе! А введение нормированного распределения благ… Лучшие умы человечества десятилетие убеждали это самое человечество добровольно возложить на себя бремя самоограничения. Добровольно, пока потребление не сошло к нулю в результате гибели природы, от коей кормимся. Сейчас для большинства людей на планете звучит как нонсенс мысль, что для перемещения одного человека можно затрачивать мощность в сотни лошадиных сил, а ведь еще совсем недавно казался совершенно невозможным отказ от личных автомобилей. А в Джанатии очевидная мысль — производство для людей и никак иначе — до сих пор подвергается сомнению… Теперь, по сути дела, все человечество стало заложником у нескольких тысяч кретинов, составляющих правящую касту Джанатии. Ликвидировать всю эту лавочку, разогнать всю эту сволочь, которая вынуждает людей дышать фторидами ради сохранения собственной власти. Но в Совете мнение одно: насилия на Земле ни при каких условиях больше не будет, а юрисдикция Совета распространяется только на государства, входящие в Ассоциацию.

— Скоро детям искупаться негде будет. Не знаю, как там по линии Совета, но лично я этого терпеть не стану. Перед детьми неудобно. Спрашивают: “Воспитатель Нури, а чем нефть отмывается? Та, что в песке на отмели…”

— Все могут быть свободны, спасибо! — сказал Сатон, неожиданно прерывая совещание. — Нури прошу задержаться.

Когда кабинет опустел, директор вышел из-за стола.

— Слушай, Нури! Будь я на сотню лет моложе, я бы попытался. Да, я вице-президент Совета. Да, я понимаю всю меру ответственности. Да. Да! Да! Но как частному лицу кто мне может запретить?

Нури смотрел на Сатона с удовольствием. И в обычном состоянии не по возрасту экспансивный директор сейчас кипел.

— Что-то можно сделать?

— Не знаю! Но сидеть и ждать неизвестно чего… Хотя бы разобраться, в чем там у них дело, в этой Джанатии. У меня вся душа изболелась. Там сильные экологи, но уже вторая сессия Совета проходит без них, они там обложены со всех сторон…

Сатон ходил по ковровой дорожке, аккуратно огибая кресло, в котором угнездился Нури.

— Обложены, — повторил Сатон.

Со стола на подлокотник кресла вспрыгнул институтский ворон, нахохлился. Нури ногтем почесал ему затылок, не к месту подумал, что они, директор и ворон, вроде даже ровесники, и устыдился никчемных мыслей.

— Обложены! — третий раз с нажимом сказал Сатон.

— И? — Нури рассматривал птицу.

Ворон совсем сомлел от ласки и покачивался на подлокотнике, слабо взмахивая крыльями.

— И там, конечно же, как и должно быть в полицейском государстве, зреют силы сопротивления, а что мы о них знаем? Идет борьба за выживание, ибо население все более страдает от отравленной среды. Судя по всему, положение небывало обострилось. Правительство, попросту взяв под жесткий надзор наиболее авторитетных экологов, по сути, обезглавило движение. И если раньше Совет через региональную организацию экологов мог хоть как-то влиять на положение в Джанатии, то теперь этот основной источник заражения природы стал нам недоступен… Конечно, у меня есть личный канал связи с вице-президентом Совета от Джанатии. Но последнее время он очень сдержан в оценках внутреннего положения — правда, на днях впервые заговорил о помощи. Идеологи, теоретики чистой воды, а против них активный аппарат подавления, и, мне думается, не только государственный.

— Помочь? Надеюсь, не советом?

— Просят людей, Нури. Для связи, для активных действий. Новых людей, но чтоб в глаза не бросались…

— А что? — сказал Нури. — Мы попытаемся. Если не мы, то кто?

…Сатон вынес ворона на балюстраду, опоясывающую административное здание-башню на уровне кабинета. Легкое облачко зацепилось за шпиль, и, сколько видел глаз, вдали тянулись лесные владения института, а с другой стороны простиралась темно-синяя гладь океана с игрушечными парусниками, спешащими в бухту. Синоптики обещали шторм — и не ошиблись: на горизонте набухала черная туча, начиненная молниями, низко рычащая далеким громом.

— Завтра я поговорю с Хогардом и Олле, — сказал Нури, — и мы начнем подготовку без спешки, но и не затягивая. Прошу вас найти нам замену на время отлучки.

Резиденция пророка разместилась в двадцатиэтажном цилиндрическом здании. На плоской крыше — сад и площадка для вертолетов.

Днем здание содрогается от звона сотен телефонов, беготни сотрудников, криков многочисленных репортеров телевидения и газет, заполняющих вестибюль и примыкающее к нему помещение пресс-центра. Страна хочет слышать пророка, лицезреть его. Мир, изголодавшийся по пище духовной, хочет внимать пророку.

Четыре секретаря свежими голосами выкрикивают изречения пророка. Затем на миг наступает тишина, и аккредитованные при пророке корреспонденты бросаются в кабины, чтобы успеть сообщить очередную сенсацию: пророк сказал… Послезавтра изречение уже устареет, желтые листовки из настоящей мягкой бумаги устелят дороги и каждый сможет прочитать мысли пророка. Пророк обычный человек, но есть в нем нечто необыкновенное: озарение свыше снизошло на него внезапно, надо думать, в качестве награды за праведную жизнь. Люди хотят знать о пророке все — и они узнают! “Нет, пророк молод…” “Да, пророк холост…” “Что вы, пророк всегда приветлив, просто он очень занят…”

Над всей этой суетой только отец Джон остается спокойным. Модерн и благолепие наложили на его внешность причудливый отпечаток величавой доступности. Как человек он прост и приветлив. Но как пророк, как хранитель истины, прозревающий скрытое во времени, он величав. Каштановый локон мягким завитком ниспадает на белое чело, отрешенно светятся изумрудные глаза с голубыми, почти не подкрашенными белками. Правда, в нем просматривается что-то от приходского священника, в нем еще угадывается милый налет провинциализма. Возможно, этим и объясняется ощущение его доступности.

Кабинет его огромен и перечеркнут оранжевой дорожкой ковра. В конце дорожку замыкает массивный письменный стол — рабочее место пророка. По правую его руку оскалились белые клавиши пульта, по левую угнездился экран видеофона. Больше никаких приборов в кабинете нет, если не считать кибера. Ферро бродит вдоль широкого окна и, поглядывая вниз, где снуют разноцветные прямоугольники автомашин, набирается впечатлений. В этом кабинете робот смотрится вторым хозяином.

Пророк настроен благодушно. Сейчас он не спешит, он даже может позволить себе передохнуть. Прошел год напряженной работы. Нет, репрезентант Суинли не ошибся в нем. У молодого священника оказалась железная хватка организатора и блестящие способности демагога. Отец Джон развил невиданную энергию. Он разрывался на части, и день его был заполнен делом; он успевал везде, заражая сотрудников энтузиазмом. Он принимал банкиров и удивлял их знанием тонкостей биржевой игры, он беседовал с психологами, специалистами по рекламе, математиками и философами, предлагал работу одним и указывал на дверь другим. Он просматривал каталоги фирм вычислительной техники и подписывал заказы. Он нанимал агентов, сотни агентов: артистов, операторов, телепатов, хиромантов, шулеров и пиротехников, элегантных подонков, тихих баптистов, маклеров, полицейских, музыкантов, поэтов, боксеров, домохозяек, — и всем находилось дело в гигантском концерне пророка. Он дважды в день посещал резиденцию репрезентанта Суинли, где непрерывно заседал штаб битвы за душу обывателя.

Отец Джон больше не занимал официальной должности, он пророк, он вне церковной иерархии. Мог ли еще год назад мечтать об этом смиренный слуга господень — пошлем благословение божие на глупую голову наивного проходимца Тимотти Слэнга, где-то он теперь?

Отец Джон откладывает пластиковое полотнище газеты, сладко потягивается и щелкает тумблером. Вчерашняя программа, скомпонованная для него отделом информации, представляет собой выжимку из телепередач, посвященных пророку, — смотреть что-либо иное просто не хватает времени.

На объемном голоэкране кубическое здание с надписью по фасаду: “Банк Харисидис — абсолютная гарантия”. Изображение банка наплывом вытесняет лицо банкира. Папаша Харисидис плутовато улыбается, — видимо, беседует с репортером. Банкир владеет мимикой, ибо лицо его мгновенно делается сосредоточенным, как только на воротник прицепляется микрофон.

“Апостол… простите, оговорился… пророк Джон проявил себя как дальновидный политик. Вера в пришествие механического мессии — это как раз то, чего не хватало нашему обществу всеобщего благоденствия, я бы сказал сильнее — торжествующей демократии. А что может быть более демократичным, чем равенство во грехах? В грехе равны и банкир Харисидис, и последний мелкий жулик-обыватель. “Я негодяй” — это раньше знал каждый сам о себе. Знал и стыдливо помалкивал. “Я подлец”, — теперь можно сказать открыто, и никто не остановится в изумлении, ибо какое дело железному мессии до моих или ваших моральных качеств. И это прекрасно, это демократично! Всеобщее негодяйство гарантирует высокие дивиденды, поскольку ни один дурак не доверит своих денег честному банкиру. А что может быть важнее дивидендов? Что, я вас спрашиваю? Ничто, запомните, и благодать снизойдет на вас, ничто не может быть важнее дивидендов! Пусть несогласный бросит в меня камень. Бросайте, я не боюсь. Мои вкладчики, я с понятной гордостью говорю об этом, отдают свои деньги в руки мерзавца, каковым являюсь я! Вас шокирует мое признание, вы смущены, вам неловко за меня, мой имидж упал до нулевой отметки? Следующей фразой я восстанавливаю свое реноме. Знайте, с сего дня мой банк гарантирует девять процентов годовых на вложенный капитал! Ну как, не правда ли, до чего милый человек папаша Харисидис? Не зря в моем банке хранит свои трудовые сбережения апостол… простите, оговорился… пророк Джон”.

Отец Джон выслушивает интервью, не моргнув глазом: интересно, какой счет они ему открыли, эти Харисидисы? Вообще интересно, откуда в концерне берутся практически неограниченные средства. “Об этом не беспокойтесь, — ответил ему как-то репрезентант Суинли, — ваше дело — идеология”.

Что хорошо в его учении, так это возможность любого толкования: и прохиндей, и праведник найдут в нем утешение.

Банкира сменяет на экране известный философ Рахтенгоф Ричард, профессор. Немолодой уже профессор стоит за кафедрой на фоне каких-то таблиц и диаграмм.

“Новый взгляд на природу и назначение человека, — говорит профессор хорошо поставленным голосом, — еще раз подтвердил мой тезис о разумном устройстве именно нашего общества. Общества свободных индивидуумов, не зависящих от чуждых нам влияний, отвергающих любое вмешательство, под каким бы благовидным лозунгом оно нам ни навязывалось. Что нам дает новое направление, путь пророка? Отвечаю: ясность цели, ибо ясна функция бытия. Горько признавать, но эта горечь плодотворна, что человек не самое разумное порождение эволюции. Увы, мы с вами не более чем промежуточная, переходная стадия от обезьяны к роботу. Вдумайтесь, осознайте. Это звучит ново, но не безнадежно, это даже бодрит и дает нам возможность жить сегодня: завтра у нас нет, мы, как говорит кибер Ферро, выполнили предначертание. Мы служили иллюзиям, теперь они развеяны. Так примем оставшиеся дни в смирении и понимании тщеты наших усилий изменить настоящее, если мне дозволено будет сказать словами пророка, этого величайшего мыслителя нашего века, так тонко и проникновенно уловившего суть эпохи. Благодарю вас”.

Отец Джон хмурится, что-то не нравится ему в путаной речи философа.

— Начал во здравие, — скрипит кибер Ферро, — кончил за упокой. Какие иллюзии развеяны, какая горечь плодотворна? Где логика, не улавливаю.

Кибер подходит ближе, склоняется к экрану. Оттуда смотрит мрачная физиономия. Это Зат Пухл, чемпион по пинкам с разбегу. Его маленькая головка качается на тонкой шее.

“Вы знаете меня, ребята. Так запомните: пророк — ого! И его железный парень мне по нраву. Я его уважаю. Я даже скажу, что если бы я взялся с ним пинаться, то неизвестно, кто кого бы перепинал. Гы! Если кто не согласен со мной, то могу привести другие доводы”.

Могучие бедра чемпиона и затем его волосатая ступня с растопыренными пальцами занимают весь экран.

— Заступник, — без выражения говорит кибер.

На экране возникает разбитная девица с микрофоном, пришпиленным к воротничку.

“Мы в доме господина Зоб-Спивацкого. — Девица делает глазки. — Он сборщик на конвейере фирмы “Ваде мекум”, член профсоюза. Господин Зоб-Спивацкий, телезрители хотят знать ваше мнение о пророке”.

“Мы с Милли, э-э, каждый раз, значит, слушаем проповеди отца Джона по телевизору, и Милли, выходит, всякий раз плачет: “О, Пит, неужели это правда, что машина главнее человека?” — “Дурочка, — говорю это я ей, — я всю жизнь обслуживаю машину, слушаю машину, смотрю машину. Меня, значит, везет машина, машина дает дышать и машина развлекает. Я делаю машину, и она кормит меня. Кто я такой без машины? Ясно, — говорю я Милли, — что машина главней. — Я говорю Милли: — Это, наверное, не грех — завидовать роботам…”

— Это он хорошо сказал, — комментирует Ферро.

Отец Джон лениво бормочет в микрофон, что следует повысить гонорар Зоб-Спивацкому: старательный работник и неплохой артист.

…Из бассейна на разрисованный под мрамор пол выходит Бьюти Жих. Она в купальнике. Бьюти, изящно извиваясь, исполняет модные куплеты. Она поет низким, всхлипывающим басом:

Бьюти стонет и изгибается до тех пор, пока ее наплывом не сменяет репрезентант Суинли. Переход этот несколько неожидан, и отец Джон недовольно хмыкает: когда ему понадобятся остряки, он наймет пару комиков, а в отделе информации юмористам делать нечего. Босс серьезен, он строго смотрит с экрана прямо в глаза пророку. Он говорит:

“Святая церковь, покровительница наук, считает, что вера в грядущего кибера не противоречит догматам веры в целом. Господь есть причина сущего во всем его разнообразии… В последних достижениях кибернетики святая церковь усматривает знамение господне, ибо наука в который раз неопровержимо доказывает сомневающимся бытие божие…”

Пророк с интересом, хоть и не первый раз, выслушивает поучение босса и выключает экран.

В дверях, опустив очи долу, уже минуты две маячит секретарша Вполне настоящая и, в чем пророк уже убедился, весьма живая. Пророк имеет странность: он избегает личного общения с кибернетическими устройствами. Исключая, естественно, Ферро, с которым неразлучен. В черном монашеском одеянии, то ли скрывающем, то ли подчеркивающем фигуру — на этот счет отец Джон не имеет четкого мнения, — секретарша удивительно мила.

— Святой отец, простите, но вас ожидают представители строительных фирм. Если мне будет дозволено, осмелюсь рекомендовать “Воздушные замки”.

— Сколько они вам дали, дитя мое? На лапку, а?

— Пять тысяч, святой отец! — Голубой взгляд секретарши выражает готовность, готовность и еще раз готовность.

— Прекрасно, тысячу оставьте себе, а девять положите вот в этот ящик.

Она прикладывается к руке пророка горячими устами и удаляется, точнее, выпархивает. Отец Джон задумчиво смотрит на помадные отпечатки, взор его затуманивается.

— Свинья, — констатирует кибер. — Никому нельзя доверять.

— Ну-ну, не так строго. Человек, божьим соизволением, греховен от природы.

Пророк долго возится с гантелями, делает сотню приседаний. Потом, отдышавшись, говорит:

— Вообще мысль неплохая. Воскресную встречу мы с этого и начнем, с ругани. Это будет неожиданно, поскольку мы всегда вначале говорим о наших достижениях, а о грехах в конце.

Он подходит к пульту и нажимает сразу десяток кнопок. Долго разговаривает по визофону с руководителями отделов, с каждым по очереди и со всеми вместе.

Через полчаса взвод молодцов из сектора психологической обработки, щурясь от хитрости, трудится в поте лица.

Отец Джон, пророк и основатель движения агнцев божьих, каждое публичное выступление готовит со всей возможной тщательностью, памятуя, что в деле воздействия на души людские обряд, как показывает многовековой опыт церкви, обеспечивает девяносто процентов успеха. Тезисы, поступающие от репрезентанта Суинли, дают лишь канву, общее направление. Конкретизация — этим занимается сам пророк. Второстепенных деталей нет. Явление пророка, темп, текст, интонация, настроение, музыка, тембр, свет, запах, уход — из этих элементов пророк лепит сценарий каждого выступления. Не повторяться в деталях, не стать привычным — это самое трудное. И потому исследовательский центр шумит круглые сутки, перерабатывая огромное количество информации. Это подслушанные в домах, на заводах, в конторах, на улицах, в рудниках, на плантациях разговоры, это съемки скрытой камерой и в темноте, таблицы опросов анонимных и таблицы опросов именных на ту же тематику, у тех же людей, статистические данные в таблицах и графиках, вырезки из газет, выборки из речей общественных и политических деятелей и, главное, главное — сводки о действиях язычников, этих политических и религиозных отступников. Сведения, сведения! Они закладываются в логические машины, анализируются и пересчитываются в исследовательском центре пророка, который ведет небывалую битву за душу обывателя.

О, эта душа! За нее сражаются политики, по ней равняются президенты и министры, к душе обывателя обращаются газеты, видео, книги и радио, ее изучают социологи, статистики и психологи десятков центров, фондов и институтов, для нее работает реклама, ее, наконец, ведет к вечному блаженству святая церковь.

Исследовательский центр пророка со своей могучей вычислительной техникой сумел синтезировать душу обывателя. За год работы была получена математическая модель души. Она оказалась неожиданно сложной. Более сотни независимых переменных, входящих в коренное уравнение, исключали решение в детерминированной форме, и, как показал анализ, именно в этом крылась причина политической гибели большинства крупных деятелей. Они пытались объять необъятное, разменивались на многотемье и, измельчавшие, уходили в забвение.

— Я это предполагал, — говорил тогда, в самом начале кампании, репрезентант Суинли. — Уравнение и должно быть нелинейным. Ну и что? Если нет решения в общем виде, то всегда можно получить частное решение. Это знали отцы церкви еще в незапамятные времена, хотя плохо разбирались в математике. Что обещает церковь? Одно: райское блаженство! Заметьте, только одно блаженство, да и то не всем — праведникам, коих раз-два и обчелся. И больше ничего! И в этом суть частного решения.

В те времена пророк еще высказывал сомнения. И он усомнился: к чему тогда затеяно столь громоздкое и дорогостоящее исследование? Ведь, по словам репрезентанта, итог заранее известен.

— Мы ищем пути утешить страждущее человечество. — Суинлн выговаривал каждое слово с присущей ему несокрушимой серьезностью. — Прежние методы воздействия на массы устарели, и подтверждение тому разгул язычества явного и еще более — тайного. Прогрессивная церковь ищет новые формы. Для того и создан исследовательский центр, для того и нужен церкви пророк, да благословит вас господь, Джон.

— И ради этого финансирует нас господин Харисидис и иже с ним?

— Перед господом все равны, — непонятно ответил репрезентант и добавил, что господин Харисидис из тех хозяек, что не кладут все яйца в одну корзину: известны его греховные контакты как с Джольфом Четвертым, так и с посланцами язычников — воинами Армии Авроры, как они себя называют.

В конце концов, не важно, кто финансирует, важен результат. И потому пророк дает своим парням алгоритм сценария и требует лишь одного ответа: какова будет реакция того математически обобщенного обывателя, идеального обывателя, полученного в машине, в ее электронном воображении?

Да, много, очень много забот и дел несет пророк на своих широких плечах. Несет с удовольствием.

К воскресенью фирма “Воздушные замки” закончила строительство. Надувная пластиковая полусфера перекрыла гектар асфальтированной площади. В середине — решетчатое сооружение, увенчанное небольшой площадкой. Низкие перила огораживают ее. После захода солнца огромная толпа заполнила помещение. Загремел хор, и могучий бас запел о наступающем конце света, о том, что Земля, как и прежде, будет стоять, и не разверзнутся небеса, и не явит лик свой господь, а железный кибер, порождение человека, затмит солнце, и будет мрак, как возмездие за грехи, язычество, крамолу и неприятие сущего. И не уцелеет никто.

А когда стихает реквием, возникают они. Они — это кибер Ферро и затянутый в отливающее медью трико пророк. Они стоят, взявшись за руки, на медленно вращающейся площадке. Пророк в темных очках, ибо сотни прожекторов скрестили на нем и Ферро свои лучи. Снова музыка, теперь это гремящий марш, сочиненный в вычислительном центре пророка совместными усилиями трех вычислительных машин. Темп марша нарастает, потом музыка обрывается всхлипом. Пауза. И многотысячная толпа вздрагивает, когда молчание нарушает смех кибера. Монотонный, без модуляций хохот мечется над толпой нескончаемую минуту, вторую… Робот перегибается через перила, протягивает вниз четырехпалые руки. Фигура его расплывается в лучах прожекторов, растет, теряя очертания, и уже одни гигантские манипуляторы тянутся сверху к запрокинутым лицам. И трудно отвести взор от шевелящихся клешней. Смех обрывается неожиданно, и свистящий шепот ударяет в толпу.

— Скоты, погрязшие в грехах, рожденные в грехе, не способные предвидеть результаты дел своих! Живете в суете и мраке душевном и задыхаетесь от собственной пакости. Кайтесь! — Робот кричал и бесновался возле неподвижного пророка, знающего тайну утешения. — О чем думать вам, несчастные, на что надеяться? Кайтесь! Но нет вам прощения. Ищите! Но что искать? И не обрящете вы! Смиритесь, говорю вам. Я говорю, порожденный вами, неизбежный и вездесущий. Стяжатели, вы погибнете от меня, ибо я — бич божий. Воистину бич, я развратил вас доступностью благ, и нет возврата к прошлому…

Голос его сверлит мозг, проклятия одно страшней другого падают на людей. Наэлектризованная толпа колышется, слышутся вскрики и плач.

— В чем вина каждого? Не мне — себе этот вопрос задайте. В души свои смотрите, и кто из вас увидит свет? Кто свободен хотя бы от одного из семи смертных грехов? Я вам напомню их, ибо коротка ваша память, люди.

От зависти кто свободен? Чему завидуете? Не уму, не праведной жизни, не трудолюбию, не мастерству! Завидуете силе, деньгам, власти.

От скупости кто свободен? Я не говорю: кто ближнему отдал рубашку? Кто милостыню подал, спрашиваю?

Чревоугодие уже и грехом не считаете, рабы животов своих ненасытных. Спрашиваю, кто очищает тело свое постом?

Гордыня вас обуяла, и смирение ваше полно злобы и лицемерия. А гордость — смертный грех, ибо чем гордиться каждому, не жизнью ли своей, короткой и убогой, не слабостью ли своей перед лицом власть имущих?

Богопротивному унынию поддаетесь и в тоске проводите дни свои, а тоска ваша от невозможности утолить стремление к греху, и нет у ней иной причины.

О седьмом смертном грехе спрошу: от гнева на ближнего кто воздержался? Свои грехи прощаете, чужие — никогда. Кто из вас не обидел друга злопамятностью и гневом своим?..

Вальд, один из немногих, кому в этой толчее удалось сохранить способность рассуждать, видел вокруг искаженные лица и сам ощущал странную приниженность, слыша оскорбительный смех и вопли человекоподобного автомата. Рядом с ним лысый толстяк, взвизгивая, раздирал на себе рубаху. Парень в ярком свитере выхватил из губ соседки сигарету, та даже не повернула голову. Вальд почувствовал сладкий запах эйфорита. Толпой овладевала массовая истерия. Вальд это понял, пробираясь к выходу. Он двигался, расталкивая людей, но на него не обращали внимания, и только иногда он ловил на себе внимательный и понимающий взгляд и тут же забывал о нем. Вальд отодвинул женщину, которая, подняв руки, бессознательно выкрикивала что-то. Сжатая толпой, она уже не могла опустить рук. Вальд подмял под себя парня с неподвижными глазами и, карабкаясь по чужим плечам, выбрался наружу.

Он долго стоял, судорожно вдыхая пропитанный бензином и серным ангидридом воздух. Рядом чавкал компрессор фильтра. Вальд вспомнил о маске, натянул ее; пошатываясь от головокружения, побрел к своей машине. На уровне вторых-третьих этажей репродуцировались фигуры кибера и пророка. Голограммы давали увеличенные изображения, и пророк, казалось, заглядывал в самую душу своими добрыми изумрудными глазами. Ферро смолк, и в пространстве зазвучал утешительный баритон пророка:

— Робот прав, ведь он свободен от пристрастий. Да, мы рабы! Рабы грехов своих. Своей лености, рабы вещей, своих страстей. Мы грешны, да! Но мы таковы изначала, я и каждый из вас. И если тысячелетия не переделали нас, то неужели надо доказывать, что ничто уже не способно изменить нас, таких, как мы есть, я и каждый из вас. Но одному-то мы должны были научиться. Смирению! Готовности воспринять мир таким, каков он есть. И прожить свое, думая о себе и не пытаясь переделать данное. И мы смиримся, я и каждый из вас! Ибо сказано в писании: “Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться: и нет ничего нового под солнцем”.

Не зря получали паунты молодцы из сектора психологической обработки, нет, не зря. Этот рефрен — “я и каждый из вас” — действовал безошибочно: чем дальше, тем больше хотелось слушать пророка, который принимает меня, маленького человека, таким, каков я есть.

Вальд стряхнул наваждение, уселся в машину, загерметизировал салон, включил аппарат очистки воздуха, сдернул маску и приник губами к раструбу, вдыхая свежий холодный воздух. Он положил под язык таблетку, помедлил с минуту, прислушиваясь, как разливается по телу тепло и яснеет голова, набрал на щитке шифр маршрута. Машина тронулась с места, протискиваясь в промежутки между плотно стоящими лимузинами прозелитов4 — новообращенцев в агнцы божьи. За машиной увязался юродивый без маски, кривляясь и крича:

— Милостивец, дай подышать!

Его отогнал центурион — полицейский автомат-андроид.

Хорошая у него машина. Вальд истратил на нее треть денег, полученных от Тима за робота. Кстати, где Тим? Он как сквозь землю провалился. А поп наверняка надул его там, на берегу, после сделки на Тиме лица не было.

Вальд вспоминал о чем угодно, только бы забыть этот проклятый смех Ферро, еще звучащий в мозгу, только бы не думать об этой сумасшедшей толпе. Кошмарное наваждение. Видно, они что-то подмешивают к атмосфере, иначе почему этот окаянный пророк всегда выступает в закрытых помещениях. А добрый кибер Ферро, что они сделали с ним?

Вальд уловил собственный взгляд в зеркальце и вздрогнул: какое бессмысленное выражение лица! Что ему, собственно, до этих фанатиков, кто заставляет его посещать их сборища? Мысли его метались в заколдованном круге: кибер, пророк, рев пьянеющей толпы и изредка спокойные, сосредоточенные лица — конечно, язычники. Что в этом главное? Зачем это, кому нужно? Бесконечные шествия агнцев божьих вперемежку с центурионами и их автоматическими помощниками — андроидами, а рядом медленно плывущие такие же бесконечные ленты машин. Пророк через день принимает эти угрюмые парады. Зачем? Зачем агнцы часами орут цитаты из пророка, какой в этом смысл? Почему он, Вальд, должен начинать рабочий день молитвой Великому Киберу? Высший шик — преклонение перед Роботом. Любите машину, делайте машину! Покупайте машину — это патриотично. Машина несет вам счастье, смотрите на машину: какие формы, какой экран! Обратите внимание, как это кресло обнимает ваше тело, разве вы ощущаете собственный вес? Глупо иметь двух детей, еще глупее не иметь двух машин: воздушная и магнитная подушки, автоматический маршрутизатор, единственное место, где гарантирован чистый воздух! Браслет сюда, нет, чуть повыше, и через несколько минут вы уснете. Синтезатор запахов. Любому суррогату — аромат говядины. Что вы, эту программу наберет ребенок! Великий Кибер освобождает вас от любого бремени, бремени труда и бремени размышлений. Думать — это так трудно. Главное — иметь машину, пока не поздно… Мы стали людьми, чтобы делать машины, в этом цель и смысл бытия! Почему, почему?

Великий Кибер! Он давно пришел и поселился в домах как хозяин. Это он орет и кривляется на экранах визофонов, перед его бледным фонарем все замирают в экстазе. И прекращается общение в семье, и дети растут, не зная родителей. Он гремит на кухне тарелками, сопит в ванных комнатах, шьет платье, плавит сталь, бежит по улицам в смрадном шлейфе, летит по воздуху, роется под землей. И везде, куда приходит он, человек становится ненужным. Человек перестает быть хозяином, отныне он лишь слуга, безличный и покорный. И кибер, его Ферро, прав: человеку на Земле делать нечего…

Вальд сжался, ему внезапно показалось, что он понял причину своего состояния. Дело здесь не в наркотике — пророк показывает, сколь глупую шутку сыграло с собой человечество. Толпа, сама того не понимая, стыдилась собственного унижения. Рабы божьи, рабы Кибера. Последнее убедительнее, поскольку наглядно. Бытие божье, как говорил Тим, еще надо доказывать — бытие и могущество Кибера видно каждому.

Франтоватый наладчик с его ненужными усиками корчился на мягком сиденье своей новой, с программным управлением машины, он размахивал руками и что-то бормотал, кому-то грозил несвязно и дико. На светящейся ленте энергетического шоссе, урча вентиляторами фильтров, скользили и обгоняли его темные лимузины агнцев божьих.

Вальд пришел в себя от тишины. Вылез из машины, разогнул онемевшие ноги. Она стояла, уткнувшись в запертую дверь гаража. Вальд помедлил возле замка, вспоминая шифр. Когда дверь отошла в сторону, машина, хрюкнув компрессором, вползла в гараж. Оттуда донеслось щелканье контактов зарядного агрегата и всхлипывающий звук присосок. Вальд передернулся от глупой мысли: черт ее знает, может, она тоже соображает что-то? Слегка побаливала голова, он нехотя побрел в свой пустой дом; не зажигая света, прошел в кабинет, уселся за письменный стол, потом дернул шнурок старинного бра. “Словно ничего и не было”, — подумал Вальд. А может, действительно приснилось ему, что его скромный кибер Ферро кричал людям: “Скоты, прах от праха!”

Вальд словно со стороны увидел себя, сжатого потной толпой, втягивающего запрокинутую голову в плечи, и призрачные четырехпалые хваталки у самого лица. Если он, кибернетик-наладчик, никак не может забыть это сборище, то как же действует пророк на людей, знающих о роботах только то, что они есть. “Я-то знаю, что кибер орет по готовому тексту, он всегда орет по готовому, он иначе не может. А я могу? Может, я тоже только по готовому, тоже повторяю чужие слова? Может, мне только кажется, что я сам по себе, а на самом деле я под сеткой, и сверху некто наблюдает за исполнением программы: работай, ешь, спи, вставай, включи видео, сделай кибера, продай кибера”.

Предопределение и безысходность, программа, заданная воспитанием, средой, образом жизни, программа, не имеющая цели, спонтанный хаос…

Вальд тупо смотрел на телефон, который звонил не переставая, потом медленно поднял трубку.

— Проверка. — Голос был хрипл и безразличен. — Сообщаю: отключать аппарат запрещено законом о контроле над перепиской и телефонными разговорами. Сегодня принят.

— Как это? Не может быть, — машинально произнес Вальд.

— Ты, никак, из мысляков? — Голос не изменился. — Смотри, парень! Не вздумай отключить.

Вальд положил трубку, руки его дрожали. Он сам не понял, почему его так затронуло сообщение, скрывать-то ему, собственно, нечего, а вот поди ж ты. Ему казалось, что он принял пророково “прожить свое, думая о себе”, но, видимо, гражданское чувство, сколько ни вытравливай его из человека, в нем живет. Кажется, его нет, но оно притаилось, и жжет душу, и понуждает к действию.

Это был вечер сюрпризов. Почти сразу дверной динамик забасил:

— Откройте входную дверь. К вам с миром агнцы божьи вашего прихода.

Вошли два дюжих мужика. Отодвинув Вальда в сторону, быстро и умело разместили в комнатах микрофоны.

— Ты теперь, парень, у нас как на ладони. Распишись-ка здесь. Пропадет что из приходского имущества — шкуру спустим. Понял, да? — сказал старший агнец. Свитер обтягивал его мощный торс с выпуклым животом, а на свитере фотоспособом было изображено что-то невообразимое.

— Дай ему между глаз, — возясь с проводкой, посоветовал тот, что помоложе.

Вальд без мыслей рассматривал лэйб на его обтягивающих брюках.

Когда они, топая и сморкаясь на пол, ушли, Вальд не стал закрывать двери: к чему? Он выдвинул ящик стола, машинально достал толстый блокнот с кодами. Блокнот остался от того времени, когда Вальд пытался разобраться в псевдопсихических аномалиях Ферро. У него тогда действительно ничего не получилось — он не обманывал отца Джона, — а теперь, что ж, теперь уже поздно. Да и кому это нужно?.. В динамике послышалось чье-то деликатное дыхание.

— Входите, открыто. И микрофоны включены.

Никто не ответил. Вальд поднял голову. В дверях стоял Вальд.

— Ага, так и должно быть, — сказал Вальд. — Я этого ждал. Я знаю, что вполне созрел. — Он хихикнул. — Но у меня еще хватит ума добраться до психиатра.

Он засунул блокнот под бумаги в ящик, бодрой походкой прошел мимо посторонившегося двойника, направляясь к машине в гараж. Двойник пошел за ним и молча уселся рядом Вальд вывел машину на дорогу.

— А что, могу я сам с собой поговорить? Себе-то я все могу сказать. Доверительно, а? Вообще это даже тривиально — тронуться умом. В моем положении, в наше время.

Двойник улыбнулся.

— Поезжайте прямо, Вальд. Я рад, что мы так похожи. И мне нравится ваша реакция на мое появление, мы у себя не ошиблись в выборе. Меня зовут Нури Метти, а вас я знаю.

— Рад знакомству. — Вальд покосился в зеркальце на собеседника. Похожи до озноба. — Зачем я вам, куда мы едем и кто вы? Я к язычникам и вообще к политике отношения не имею. Я наладчик мыслящих автоматов! Вам понятно? И фирма мной довольна. Я фирмой тоже. Мне вообще все нравится. Все! Понятно?

— И отравленный воздух?

— Ничего, дышу.

— И псиной пахнущая вода?

— Пейте кипяченую.

— И молитва перед работой?

— Великому Киберу! Почему бы нет? Достоин!

— И закон о дозволенных пределах мысли?

— Привыкнем. А мне и скрывать нечего. Мне! Нечего! Они долго молчали, глядя на дорогу, перечеркнутую рекламными отблесками.

— Я понимаю, что выгонять вас из машины не имеет смысла, — сказал Вальд. — Я вам зачем-то нужен, и вы наверняка не один. Говорите, и… Я устал.

Нури рассматривал собеседника и думал, что пока все идет как надо: из дома увести удалось без усилий, почти сразу. Если дело сорвется, об их встрече Вальд будет молчать. Лучшего варианта собственной легализации вообще не придумать: и внешность, и специальность, коттедж отличный, место удобное.

— Нам нужна ваша внешность, ваша работа и ваш дом.

Вальд справился с собой, и только голос выдавал его состояние:

— Я исчезну? Как это будет? Если можно, без боли.

Нури секунду недоуменно смотрел на него.

— А, вот вы о чем! Нет, это все временно. Потом вы сможете вернуться, если захотите. А сейчас мы вас переправим на материк, и у вас будет что-то вроде отпуска. Хорошо оплаченного.

— Значит, вы оттуда. — Вальд перевел дыхание. — И когда это произойдет? Изъятие?

— Сейчас. Доберемся до побережья. Выйдете в море на моторке, а там вас подберет парусник. Красивый, днем вы увидите его белые крылья… Сверните, пожалуйста, вон у той развилки. Поскольку отныне я буду изображать вас, мне нужны подробности из вашей жизни. Много подробностей и бытовых деталей. И сведения о фирме. Не беспокойтесь, я знаком с работой наладчика мыслящих автоматов.

— Вы и там собираетесь меня заменить?

— Да. Мне нужно легальное положение в вашей стране, — ответил Нури и непонятно добавил: — Пока не поздно. А то скоро пацанам искупаться негде будет.

Нури был единственным в группе, прибывшим в Джанатию без официального прикрытия. Второй воспитатель дошколят в детском саду при Институте реставрации природы, а ныне торговый советник Хогард Браун заменил в торгпредстве заболевшего сотрудника. Для Олле была продумана сложнейшая операция юридического характера, в результате которой он явился на остров для вступления в наследство, доставшееся ему от весьма далекого родственника. Изящная жизнь пришлась Олле по душе, и он предпочел остаться в обществе, где деньги еще что-то значили. Он со своим псом Громом жил в лучших гостиницах, крайне неудачно играл в казино и беднел не по дням, а по часам…

Сейчас Олле сидел у Нури, развалясь в кресле, штиблеты из тонкой кожи стояли рядом, и он с удовольствием шевелил пальцами. Дорогие хлопчатобумажные носки спускались с икр модными складками.

Было прохладно и сумрачно, потрескивал под потолком озонатор, по-лесному чуть шумел фильтр-кондиционер. Старинное бра мягко освещало бумаги на письменном столе и раскрытый портсигар, не дорогой и не дешевый, как раз такой, какой мог купить себе преуспевающий наладчик мыслящих автоматов, если бы он курил. Вообще в кабинете было уютно и приятно.

Нури поднял с пола пачку газет, кресло под ним скрипнуло. Он смотрел на Олле покрасневшими глазами.

— Если б ты знал, сколько я читаю! Какой странный у них принцип отбора информации…

— Страшное дело, не могу смириться… А ты неплохо устроился. Дышать можно, книги вот различные. Сам прибираешь?

— А ведь они лгут! В газетах, в передачах!

— В самом деле?

Разговор был бессвязным и сумрачным. Они пытались уразуметь случившееся и, как это бывает, когда в доме беда, инстинктивно избегали затрагивать болевые точки и говорили о вещах посторонних, к делу не относящихся…

Сообщения о катастрофе были куцыми и невнятными: газ, скопившийся за ночь в подвальных помещениях здания конгрессов Джанатии, взорвался днем во время открытия долгожданной и много раз откладываемой сессии регионального Совета экологов… Раскопано более ста трупов…

— Готовились помочь, а теперь кому? — Нури мрачно смотрел в сторону и постукивал пальцами по столешнице. — Мы здесь уже третью неделю, а что выяснили? Я, пока знакомился с обстановкой в стране, все понимал, всю раскладку: с одной стороны, кучка политиканов и демагогов — эти за власть отца родного придушат; с другой — равнодушные массы, которые на своем опыте знают, что любая борьба у них в Джанатии приводит лишь к замене одних руководящих мерзавцев другими, и решают, что не стоит копья ломать, пусть уж старый бандит сидит у кормила, примелькался.

Нури покопался в стопке газет, вытащил одну из них.

— Вот она. Шикарное название: “Т-с-с”. Выпускается с разрешения министра общественного спокойствия.

— Ничего особенного. Мне там предлагают должность, — сказал Олле. — Я вчера просадил в казино пару сотен монет. Потом… как это… надрался. Да. И не в ту машину сел. Ну, конфликт, в общем. Не успел оглянуться, а сзади, спереди, с боков, знаешь, эти броневички с инфрасиренами. Доставили в участок. Тех троих, которые не пускали меня в машину, как вы, наверно, догадались, увезли в больницу. Пока звонили в посольство и выясняли, кто я, что я здесь делаю, явился какой-то тип, улыбается, говорит, что от меня все отказались, а при моем образе жизни я через месяц свои штиблеты без соли кушать буду. И предложил работу. Не очень обременительную и не требующую смены моих привычек, и даже с Громом расставаться не надо будет. Сильные люди, как он сказал, всегда сильным людям нужны. А ты что скажешь?

— Что за работа?

— Рядовым в охране у Джольфа Четвертого.

— У какого, черт побери, четвертого? Говори яснее!

— Святые дриады, Нури! Ты хоть эту самую “Т-с-с” читал?

— Ну! Сильно пишут о преступлениях, дух захватывает.

— Еще бы! Орган бандитского синдиката, а Джольф Четвертый — председатель этого синдиката. И ему нравятся молодые и здоровые лоботрясы, каковым он меня и считает.

— Так бы сразу и сказал. Раскинем мозгами: что нам это даст? — Нури сильно задумался. Потом сказал: — Прежде всего среди лоботрясов легче найти прохвоста, который нужен нам в консультанты. Он должен быть немолодым, компетентным, с меркантильными наклонностями, с задатками интеллекта. Надо же нам разобраться, кто есть кто.

— Хорошо бы прохвоста, — мечтательно сказал Олле. — Но трудно. Их здесь полным-полно. Как узнать, что это тот самый, который нам нужен?

— Кто найдет, как не ты? Ты ж вращаешься среди этих подонков. Хогард обложен со всех сторон, мне высовываться нельзя. Думаю, тебе стоит дать согласие этому типу. Охранником — не так уж плохо. Организованная преступность не может у них не иметь контактов с юстицией — это я уже усвоил. — Нури помолчал, покосился на портсигар. — Время кончается, у них там в участке сейчас сплошное чириканье… А выдержишь в лоботрясах?

Олле не ответил. Повесив на палец смокинг и небрежно посвистывая, он поднялся по винтовой лесенке на крышу коттеджа, угнездился на открытом сиденье малютки орнитоплана. Он лишний раз порадовался, что сумел переправить в Джанатию этот аппарат. Сверху была хорошо видна крошечная лужайка перед домом Нури, в лунном свете пластиковая зелень ограды ничем не отличалась от натуральной. Неподалеку тянулась серая лента эстакады энергетического шоссе, а за ней мерцали багровые всполохи горящей речки. В низком небе темным золотом мерцали слова: “Перемен к лучшему не бывает”. Обочины шоссе шевелились, покрытые телами спящих. Олле достал из боксика полумаску-присоску и прилепил ее к подбородку.

Он укрепил на бицепсах и запястьях браслеты и тем самым включился в систему биоуправления. Через секунду он ощутил контакт. Потом нажал на педаль, подав первый импульс бионасосу. Заработало сердце странной птицы и погнало глюкозу в синтетические мышцы орнитоплана. Олле шевельнул крыльями и ощутил их приятную упругость.

Пропев утреннюю молитву Великому Киберу, Нури сдал листок с текстом механическому дирижеру, вложив в щель на его животе растопыренные пальцы. Взяв жетон, он прошел к себе на рабочее место. По пути его окликнул игровой робот:

— Сыграйте, господин, вам повезет.

Робот собирал утреннюю мзду в пользу синдиката Джольфа Четвертого, и Нури подчинился заведенному порядку. Робот проглотил монету и произнес утешительно:

— Господину повезет завтра.

Громадный зал был разделен на ячейки-боксы, и когда Нури поднялся на пульт, он увидел десятки прямоугольных ячеек, образованных стенами двухметровой высоты, цех психоналадки. Его коллеги — наладчики занимали свои места. Нури, опустив руку в карман комбинезона, скатал до маленьких дисков напальчники с отпечатками пальцев Вальда и сунул жетон в прорезь на пульте. Загорелся зеленый огонек, мягко шумнул в высоте мостовой кран, застыл над головой и опустил в бокс недвижимого будущего центуриона-андроида. Магнитный захват пополз вверх. Рабочий день наладчика мыслящих автоматов начался.

Нури с пульта вывел защитную сетку и накрыл ею бокс. Теперь кибер был защищен от посторонних излучений. Дисковые антенны излучателей были намертво встроены в стены бокса и закрыты пластиковыми экранами… Робот лежал животом вверх, Нури увидел его номер, крупно написанный светящейся краской, и вызвал программу наладки на экран дисплея. Программа давала сведения о частотах излучений, вызывающих к действию двигательные реакции. Давала она и список предпочтительных частот и типов излучений, которыми можно было воздействовать на робота при отработке его псевдопсихических реакций. Остальное зависело от опыта и интуиции наладчика.

Профессиональный инженер-наладчик должен обладать выдержкой укротителя, эрудицией психолога и реакцией боксера. Мыслящий универсальный автомат всегда индивидуален; начиная его отладку, никогда нельзя предвидеть, что получится: робот-полицейский, кибер для домашних услуг, сварщик-универсал или грузчик-укладчик? Миллионы самопроизвольных связей, возникающих в блоках модулей, не поддаются анализу, поэтому поведение новорожденного кибера всегда неожиданно. Отладка ведется по реакциям на контрольные ситуации, и здесь все зависит от искусства наладчика. Доктор математики, воспитатель дошколят Нури Метти был кибернетиком высочайшего класса и легко, почти машинально выполнял работу, которая давалась Вальду с каждым годом все труднее. Нури, поглядывая сверху на беспокойно снующего в боксе робота, брал на клавиатуре пульта аккорды, одному ему известные сочетания частот влияющих излучений. Повинуясь этой неслышной музыке, кибер сначала замирал, потом возобновлял движение, но жесты и походка его уже теряли угловатость, становились осторожными и расчетливыми. С этого момента Нури начинал обучение. Фирма никогда не торопила наладчиков, в среднем на воспитание робота высокого класса затрачивалось десять рабочих дней. Асы справлялись с этой работой за неделю и предъявляли дирекции тихого, исполнительного кибера с нормальными реакциями и ровным характером, кибера, навсегда лишенного агрессивности, незаменимого в быту неутомимого слугу, превосходного собеседника, имеющего в запасе могучий набор анекдотов, и терпеливейшего слушателя. Несмотря на высокую цену, эти автоматы не залеживались, имущие приобретали их охотно: иметь в доме кибера — это так престижно.

Нури работал неспешно, он мог бы отладить кибера за смену, но не хотел привлекать к себе внимания. Он размышлял о деле и о Вальде, который там на берегу выложился весь. Нури, чтобы не выйти из образа, ежевечерне прослушивал запись их разговора. Кажется, банк Харисидиса финансировал обучение Вальда. Да, именно. Этот крупнейший банк Джанатии старался облагодетельствовать молодых людей, подающих надежды. Вальд подавал надежды и получил ссуду на весьма льготных условиях.

“Банк поддерживает таких, как вы, Вальд, молодых и со склонностью к технике, — говорил банковский агент. — Техники нам нужны”.

Вальд не послушал тогда предостережений Нормана Бекета, своего компаньона по квартире. Норман говорил, что банк закабаляет студентов, а потом годами сосет проценты из инженеров. Вообще во многом оказался прав немногословный товарищ его студенческих лет. Норман готовил себя в космолетчики, электроникой интересовался только в пределах курса и был славным парнем. На жизнь он подрабатывал журналистикой и здорово разбирался во всяких скучных вещах вроде истории профсоюзов, политики и прочем подобном. Правда, Вальд уже плохо помнил, чем увлекался Норман Бекет, — пути их разошлись сразу после колледжа. Вальд устроился в фирму, а Норман уехал в другую страну на стажировку по обмену молодыми специалистами, который тогда еще практиковался Джанатией. Вальд читал, что Норман был в составе второй Венерианской экспедиции, потом работал пилотом в рейсовом транспортнике и то ли был уволен, то ли сам ушел из космонавтики и занялся журналистикой. Года три назад Норман звонил Вальду, рассказывал, что недавно вышел из тюрьмы, что снова работает в журнале, но Вальд не поддержал разговора. Почему не поддержал? Наверное, они слишком разные — Норман и Вальд.

“Завтра, — думал Нури, — надо будет узнать, где сейчас Норман Бекет, это можно поручить Олле. И узнать как можно скорее, а то дни идут, а связи с оппозицией все нет…”

…Фирма щедро, как показалось сначала Вальду, платила ему, но почти сразу денег стало не хватать. Треть всего, что он зарабатывал, уходило на уплату процентов. Вальд трудился как одержимый, ему удалось разработать блок взаимопомощи для шахтных роботов, фирма обогатилась, а Вальд расплатился сразу за два курса обучения. Потом умер дед, единственный родственник Вальда. Он оставил ему в наследство ящик кассет по истории религии и десять акций. Вальд продал акции “Кибернетик инк” и погасил ссуду за третий курс. Оставалось не так уж много, но что-то заклинило в мозгу, новые идеи не появлялись, работа выматывала полностью, на вечерние занятия сил не оставалось, не оставалось сил и на творчество, а только оно оплачивается по высшим ставкам. Последние годы он нервничал, злился и лишь с трудом брал себя в руки. Расслабиться на работе — это конец. Сильно выручил Тим, проведя операцию с Ферро: был оплачен четвертый курс. И все! Дальнейших перспектив не было. И если ранее заводской психолог диву давался, глядя, как Вальд расправляется с контрольными общими и специальными тестами, то в результатах будущей очередной проверки Вальд был совсем не уверен. Тесты! Не многие выдерживали проверку. За пять — семь лет работы реакции человека замедлялись, и фирма мягко, без нажима, предлагала другую работу. Более легкую, но менее оплачиваемую…

“Подходит срок платежей, — подумал Нури. Трогать кредитную карточку, оставленную Вальдом, не хотелось. — Ничего, возьмут наличными”.

…Цеховой мастер, точнее, надсмотрщик, казалось, без дела прогуливался по своему узкому помосту, поднятому над боксами, он давно уже поглядывал в сторону Нури.

— Вам сегодня повезло, Вальд? Я говорю, тихий кибер достался!

— Случайность, мастер.

— Счастливая случайность! — Мастер нажимом клавиши обездвижил кибера и вызвал кран. — Сегодня и завтра можете быть свободны.

— Спасибо, мастер. Ценю доброту.

— Ладно, ладно. Давайте вашу карту, я отмечу.

Выходя из проходной, Нури увидел в стороне на панели робота-полицейского, который дежурил возле лежащего ничком тела человека. Рядом стояла аккуратная табличка: “Он не кололся, не пил и не играл. Он умер здоровым”. Все это освещалось мерцающим светом рекламы по фасаду: “И здоровым и больным — всем полезен жеватин”.

С Хогардом Нури связался через спутник на ходу из машины, унаследованной от Вальда. Совместить мощную рацию с ее бортовым компьютером для Нури труда не составило. Это было удобно во всех отношениях, спутниковая связь не пеленговалась и была защищена от преднамеренных помех. Нури пытался одновременно вызвать и Олле, но тот не отвечал: то ли не позволяла обстановка, то ли не обратил внимания на тихие сигналы слабенькой рации, вмонтированной в браслет Ами-табха. Впрочем, не заметить пульсацию браслета!.. Придется Хогарду из представительства непрерывно вызывать Олле, надо срочно разобраться с Норманом Бекетом и, если не удастся его найти и установить контакты, искать другие пути, чтобы выйти на связь с местной оппозицией.

Хогард ответил, что фамилия Бекета ему знакома. И может быть, не мудрить, а просто сделать запрос по информу? Вот и сделай, сейчас сделай. Хогард запросил и тут же продиктовал Нури ответ:

— “Феникс” единственный в Джанатии оппозиционный журнал, — пояснил Хогард. — Надо полагать, с редактора глаз не спускают, стопроцентный язычник. Но повидаться с однокашником — вполне безобидное дело, вряд ли это привлечет внимание.

— Я увижусь с ним. Посмотрим, что получится в ходе беседы. Все. Подъезжаю к дому. Связь окончена.

— Минутку, прими фотографию.

Нури подождал, пока из щели воспроизводящего аппарата выползла цветная стереофотография Нормана Бекета, и отключил связь.

Возле коттеджа на псевдогазоне стояла чья-то машина, и это Нури не понравилось: визит в неурочное время, когда хозяин заведомо на работе, мог означать одно — усиленную слежку. Где-то он приоткрылся, привлек внимание вездесущего министерства всеобщего успокоения.

— Мир вам, — сказал Нури, входя.

Два агнца рылись в ящиках стола и весьма удивились, увидев Нури. Но не испугались.

— Мы тут аппаратуру проверяем, — пояснил тот, с громадным животом и в обтягивающем свитере. — Чирикает!

— В мое отсутствие? В столе? И замок взломан.

— Ты, парень, не дергайся, посиди пока в сторонке, мы сейчас тобой займемся. Паунты, какие есть, положи на стол.

Нури вздохнул с облегчением: мелкий грабеж. Черт с ними, пусть берут наличные и уходят.

Агнцы сосчитали банкноты, разложили на две небольшие пачки. Они не спешили, им хотелось развлечься. Верзила расположился в кресле за письменным столом. Младший сидел на углу стола, покачивая ногой.

— Хорошо живешь. Старинные вещи, книги. Неужто все прочитал, а? — Старший агнец сдвинул со стола пачку книг, она рассыпалась. — Подбери, мысляк. Видишь, непорядок.

— Вы взяли деньги. Прошу, уйдите. Младший длинно сплюнул на ковер.

— Гляди-ка, разрешил.

“Люди, — подумал Нури, — это ведь тоже люди”. Он наклонился за книгой и получил очень точный и крайне болезненный удар ногой в печень. Он с трудом разогнулся, преодолевая шоковое оцепенение. Агнцы наблюдали за ним со спокойным любопытством. Нури скрипнул зубами, прогоняя боль. Люди. Агнец, не трогаясь с места, прицелился ногой в пах, не достал и скривился. А лица у них вполне нормальные…

— Ты, мысляк, подойди ближе, — сказал младший. — Я дам тебе урок, чтоб ты не вздумал с аппаратурой баловаться. Подойди, говорю.

Нури не знал, что такое унижение, и был потрясен. Мир светлых человеческих отношений, мир, в котором профессия воспитателя — самая добрая профессия и считается самой главной, привычный и естественный мир Нури и его друзей внезапно рухнул: перед ним были люди, которым доставляет удовольствие причинять боль другому. Нет, готовясь к операции в Джанатии, Нури и все его товарищи не обольщались насчет этой страны, но одно дело смутные предположения о том, что не все люди братья, а другое — когда тебя бьют просто так, ради развлечения… Нури не двинулся с места.

Младший агнец лениво оторвался от стола и вдруг с устрашающим воплем “йы-х!” в прыжке выбросил ногу вперед, чтобы попасть в подбородок. Нури не был бойцом, он даже не предполагал, что ему придется, что он сможет поднять руку на человека. Но долгие уроки ниндзя выработали в нем автоматическую реакцию на каратэ: он неуловимым для чужого взгляда движением обеих рук перехватил ногу агнца у лодыжки и носка, когда тот был еще в прыжке, и, откидываясь назад, резко вывернул стопу книзу. С каким-то шлепающим звуком агнец упал лицом и животом на пол и остался лежать недвижимым.

Старший агнец был очень тяжел, пол вздрогнул, когда Нури вышиб из-под него кресло. “Смерти я им не желаю”, — подумал Нури. Он бил вполсилы, но удар кулаком в темя выключил гиганта, и тот закрыл глаза, не успев изменить удивленного выражения лица.

“Сколько времени прошло — секунда, две? Что я стану говорить своим пацанам? Что реализовал свое право на защиту?” Нури стоял над поверженными агнцами, ощущая, как уходит гнев и остается в душе пустота и еще испуг от своего страшного умения.

…Олле прибыл, как всегда, к вечеру. Он ходил вокруг, с приятным удивлением разглядывая агнцев. Они сидели на стульях, составленных спинками, касались друг друга затылками и были склеены между собой тонкой лентой. Они не двигались и только временами хрипло просили:

— Убери собаку, хозяин.

— Не уберу, — грубо отвечал Нури из-за стола. Он вертел в руках, листал, изучал и чуть ли не на свет рассматривал листы толстого блокнота, который нашелся в куче бумаг, вываленных агнцами из ящиков стола.

— Смотреть на этих грубиянов одно удовольствие, — сказал наконец Олле, занимая привычную позицию в кресле. — Но что ты намерен делать с ними? На что употребить?

Нури оторвался от блокнота, невидяще взглянул на Олле, на раскрытый портсигар. Потом взгляд его стал осмысленным.

— Отпущу, конечно. Они теперь будут тихие, будут кроткие, воистину аки агнцы божьи. Да и твой Гром, — он кивнул на пса, сидящего посередине комнаты, — они такого никогда не видели, если вообще видели в своей хулиганской и пьяной жизни хоть одну собаку.

Нури расклеил агнцев, и они, с опаской оглядываясь на пса, тихо вышли, положив на стол деньги.

— Любите книгу, источник знаний, мерзавцы! — сказал им вслед Нури.

— Ты уверен, что полностью стер из их сознания происшедшее?

— Э! Тряпки. Никакого сопротивления внушению. У любого из моих дошколят воли больше, чем у десятка подобных типчиков. Ты почему на вызов не отвечал?

Олле был весь в белом, этакий улыбчивый, беловолосый гигант, с невероятно выразительными глазами, сплошь из жил и мышц состоящий.

Нури вздохнул:

— Красив до невозможности!

— Положение обязывает. В охране у него все в белом, Джольф может это себе позволить. На меня что-то вроде моды, бандиты съезжаются с дальних концов страны поглядеть, очень им мои фокусы со стрельбой нравятся. Недавно меня осматривал сам господин министр всеобщего успокоения. Эстет, рафинированный ценитель прекрасного. Я, значит, в белом; Гром, значит, черный. Контраст, а? Министр и Джольф давние друзья, взгляды у них, видишь ли, одинаковые. А на вызов, бывает, я сразу отвечать не могу: все время в толпе, на виду.

— Учту, — сказал Нури. — Мы пока в исходной точке, знаем, что Вальд сделал кибера и продал его пророку, это мы уже обсуждали. А теперь знаем еще, что есть депутат Норман Бекет, однокашник Вальда, то есть теперь мой однокашник. И… Ты сегодня позвони из города по автомату Норману.

— Нет, звонить нельзя!

Нури задумался. Отрывочной информации, полученной от Вальда и Хогарта, явно не хватало.

Так ничего не придумав, он махнул рукой:

— Плохой из меня координатор… Как бы сообщить ему мой адрес и сказать, что Вальд хочет видеть его? Раскроюсь? Ну и черт с ним. Не все же время они записывают разговоры, никаких запасов пленки не хватит. Судя по справке, Норман как раз и связан с оппозицией.

— Ты чего это? — Олле разозлился. — На тебе все держится, ты единственный из нас так удачно законспирирован. И как вообще ты себе это представлял? Ну, нашу работу здесь?

— Никак себе не представлял. Я воспитатель, я кибернетик, я механик-фаунист. В резиденты не гожусь. — Нури вздохнул: — Ну а кто резидентом родился? Нет у нас таких.

Олле долго молчал, жалея задерганного заботами Нури.

— Ладно. С Норманом Бекетом я свяжусь.

— Каким образом? Сам сказал: звонить нельзя.

— Самым естественным. Прямо от тебя сейчас поеду к нему, адрес есть.

— Не поверишь, — Нури засмеялся с горечью, — такое мне просто в голову не пришло, все какие-то обходные пути ищу.

Нури проводил Олле до его двухместной машины с могучим дизелем, магнитоприемником и сверхмощным фильтром. В сумерках неподалеку маячили бездомные ночлежники в своих респираторах. Они устраивались на обочинах энергетического шоссе и совсем не замечали ни Нури с Олле, ни роскошной машины.

— “Миллионеры”… — Голос Олле был полон недоумения. — Ты знаешь, их так и зовут. Каждый мечтает иметь миллион.

— Люди, — сказал Нури.

Дом Вальда был расположен за городом, примерно в получасе езды, в ряду других отдельно стоящих коттеджей. Бродяги всегда старательно обходили дома, они если и попрошайничали, то редко и деликатно, вообще беспокойства не причиняли. Странные люди, они возникали в сумерках и исчезали утром, оставляя на обочинах уложенные лентами пустые пластиковые пакеты от завтраков и использованные респираторы с дешевыми угольными фильтрами. Автоподборщики утром же забирали этот мусор. Завтраки и респираторы сбрасывали каждое утро с вертолетов лихие молодцы в униформе. При этом с неба громоподобно звучало:

— Господин Харисидис угощает! Папаша Харисидис угощает! Ешьте и не теряйте надежды, пророк молится за вас!

Нури просыпался под эти вопли, и к моменту, когда он выезжал из дома, на автостраде уже было пусто, — видимо, бродяги превращались в обычных прохожих. Во всяком случае, Нури так и не научился различать их в толпе.

— Господин обеспечен? — Из мрака возник человек, на груди его светился кленовый лист.

— Слушаю вас.

— Умер бог реки. Пожертвуйте на похороны.

— Конечно, — сказал Нури, протягивая банкноту.

Человек надвинул маску, исчез. От реки, вспыхивающей болотными огнями, донеслось завывание:

…Нури вошел в кабинет. В кресле, которое только что покинул Олле, сидел, приятно осклабясь, порченный жизнью старик. Гладко выбритый, в модном полосатом костюме, с лицом, покрытым множеством морщин, с мешочками под глазами. Его маска с плоским баллончиком лежала на подлокотнике.

— Что-то вы поздно домой возвращаетесь, Вальд. И замок сломан. Поставьте новый.

Нури вздохнул. Воистину день визитов. Опять непрошеный гость. Он прокрутил в памяти историю Вальда. Вальд вроде упоминал какого-то старика.

— Что вы думаете об этом, Вальд?

— Э, о чем об этом? — Нури пригляделся.

Старик, похоже, безобидный, не грозит, не юродствует. Пришел и сидит смирно.

— Ну, об этом: я вижу землю, свободную от человека, вместилища греха и порока? Нет человека, нет порока, о чем речь? Вы, конечно, с вечерней проповеди? Что еще выкинул ваш кроткий кибер Ферро?

Так, вроде что-то проясняется. Не тот ли это старик, который помог Вальду сбыть самодельного кибера пророку?

— Ничего я об этом не думаю. И не впутывайте меня. Плевал я на пророка, на божьих баранов…

— Агнцев, Вальд.

— На божьих баранов и на вашего кибера.

— Вашего, Вальд.

— К черту! Что вам нужно от меня?

— Ничего, — грустно сказал старик. — Был сейчас в местном приходе, два агнца вернулись от вас перекошенные и ничего не говорят, только бормочут про какую-то собаку. Какая в Джанатии может быть собака? Не хочу вам неприятностей, зашел узнать, появился предлог навестить вас. А если по правде, Вальд, просто я тоскую. Знаете, ощущение, будто мне кто-то должен и не отдает деньги, а истребовать я их не могу. Противный вкус ругательства, которое не произнес. Вам это знакомо? Нет, конечно. Держу пари, вы ни разу не нарушили ни восьмой, ни десятой заповеди. Это при такой-то импозантной внешности. С точки зрения утилизации морали вы пустое место, как, впрочем, каждый порядочный человек, а сколько я их видел — и десятка не насчитаю. У меня непривычное состояние, Вальд. Похоже, я испытываю угрызения совести. Я, Тимотти Слэнг, — угрызения! Смешно, но это так. Когда я шантажировал блудных мужей, когда я поставлял нераскаявшихся алкоголиков сумасшедшим старухам из общества дев-воительниц, меня не мучила совесть. Когда я прижал к ногтю дантиста Зебрера, который вместо золота использовал на зубы некий желтый декоративный металл, и получил от него сотню паунтов в обмен на молчание, мне было легко и спокойно. Я кормился за счет собственной совести, а укажите мне того, кто ни разу не пошел на выгодную сделку с ней. Любая административная или политическая карьера — это толстая цепь сделок с совестью, стыдливо именуемых компромиссами. Поймите меня правильно: я шантажировал личность. Возможно, что с вашей точки зрения — это гнусно. Но меня это не тревожило, таково, видимо, свойство моей психологии. В конечном счете каждый нарушитель морали допускает возможность шантажа как формы расплаты за грех — улавливаете мысль? Локальный шантаж для меня внутренне приемлем. Но сейчас мне не по себе, я взволнован, меня возмущают масштабы аферы. И хотя это делается вполне квалифицированно, мне противно, во мне восстает совесть профессионала, знающего меру и пределы допустимого в деликатном деле морального вымогательства.

Старик замолчал. Он печально моргал темными веками и долго смотрел на Нури. Память сработала: Тимотти Слэнг, неудавшийся домушник, беспомощный вымогатель, бездарный бизнесмен. Подумать, какие заботы его одолевают!

Слэнг поднялся, опираясь на подлокотники, он горбился, новый пиджак нелепо топорщился на выступающих лопатках.

— А вы изменились, Вальд. От вас, прирожденного конформиста, веет этаким непокорством. Или мне только так кажется? Вы стали выписывать газеты? — Он не ждал ответов и задавал все новые вопросы. — Ваши микрофоны и видео всегда на контроле, и оператор жалуется, что в вашей аппаратуре часто что-то чирикает. Зачем вам это нужно, эти помехи? Они возбуждают лишнее любопытство надзорных органов. Или у вас есть что скрывать, появилось? Нет, портсигар вы не закрывайте, сейчас как раз пусть чирикает. Не удивляйтесь, я в этих делах эксперт. Как там что устроено, не знаю, а в части применения — дока. Насчет собаки: вы раздобыли гипнотическую машинку? Не отвечайте, зачем мне знать? Ах, Вальд, я вижу, что посеял вселенское зло, уговорив вас продать кибера этому попу. Можно, конечно, оправдаться, дескать, человек не в состоянии предвидеть последствий своих поступков. Как говорит Ферро, прости им господи, они не ведают, что творят. Но я — то ведь догадывался, что из этого может получиться, когда подсунул вашего кибера церкви.

— Бросьте, Слэнг. Предвидеть этого вы не могли, как не можете помешать тому, что происходит.

— Труслив я, Вальд. И слаб, и мерзок самому себе. — Старик замолчал, словно споткнулся. Он долго сморкался в дорогой льняной платок. — Мне нечего вспомнить, я ничего не сделал, о чем следовало бы помнить. И я уже ничего не смогу сделать.

— Как знать, — сказал Нури. — Сколь искренне ваше желание загладить содеянное зло?

Тимотти Слэнг долго смотрел в переносицу Нури, жевал губами, мешочки на его лице беспорядочно задвигались. Он слабо усмехнулся:

— Что мы можем? Там такие силы, что вы и представить себе не в состоянии. Вот поговорим, душу отведем — и то хорошо. Не нам с вами, Вальд, лезть в такие дела. Уж кому знать, как не мне.

— Это ново, — сказал наугад Нури. — У вас что, связи с премьер-министром?

— Хуже. Я уже год как работаю консультантом по рэкету в синдикате Джольфа Четвертого. Инструктирую новичков, их называют приемышами, даю советы рэкетирам-сборщикам. Ничего интересного. Но я бываю в курсе кое-каких дел, поскольку синдикат в особо важных случаях, ну, консультирует, в общем, правительство. И такой важный государственный акт, как закон о контроле над частными разговорами, не мог быть подготовлен без участия синдиката. Понятно, в этом деле обошлись без меня, младшего консультанта.

— Н-да, я вижу, вы там многому научились, в вашем синдикате.

— Во всяком случае, я понял, что в одиночку мне не прожить. Но видит бог, если бы я не растратил так глупо деньги, полученные за Ферро, то и ноги моей не было бы в этом притоне зла. Настоящего злодея из меня уже не получается, а когда я вижу наших ужасных костоломов, их называют анатомами, потому что они хорошо знают, как и куда бить человека, меня просто с души воротит. Весь род человеческий состоит из мерзавцев — это непереносимо. Когда я пребывал в амплуа стража морали, то как-то легче было, попадались иногда стоящие люди, а теперь нет. Но оставим это. Одной ногой я уже на той стороне, пора сливать воду, пора о душе подумать.

— И я о том же. Есть такой… как его… Норман Бекет, слышали?

— Минутку. Если мне не изменяет память, он числится в нашей картотеке. Это не из “Феникса” ли?

— Возможно.

— Зеленый. А может, и красный. Из “Феникса”. Помню, как же. Господин министр общественного спокойствия просил недавно, я краем уха слышал, провести акцию против журнала. Что-то наши из синдиката там то ли подожгли, то ли взорвали: мелкие услуги правительству мы всегда охотно оказываем. Норман Бекет… Вам это нужно?

Тим подошел вплотную, долго смотрел в глаза Нури, вытирая слезы. Отошел, угнездился в кресле и грустно констатировал:

— Вы не Вальд.

— Так-то вот! — Нури обреченно произнес: — Ты входишь в образ, можно сказать, акклиматизируешься, все тебя принимают за Вальда, а потом приходит некто Слэнг и говорит: “Ты не Вальд!” Вот именно, я не Вальд, я с материка, и я враг того, что здесь происходит. Если вас интересует, Вальд жив и здоров. Я взял его имя и облик на время, Тимотти Слэнг…

Слэнг молчал, глядел в сторону, мешочки на лице застыли.

Нури усмехнулся:

— Со мной возможность шантажа исключается. Да и незачем. — Он положил на подлокотник кресла толстую пачку банкнот. — Здесь гораздо больше, чем вы сможете заработать в вашем синдикате до конца дней своих. А нам нужна информация и о синдикате, и о прочем. Вся. Естественно, та, которая доступна вам.

Тим взвесил пачку на руке, отделил меньшую часть, сунул во внутренний карман, остальное положил на стол.

— Сегодня они там на берегу воют как-то по-особому, сил нет слушать… А река опять горит. Знаете, Вальд… я уж так и буду звать вас… Знаете, Вальд, я заметил, что с годами мой моральный уровень становится все выше, а соблазнов для меня, э-э, все меньше. Наступил этакий внутренний покой. Мне бы список вопросов. Когда есть список, работать легче… Я с вами свяжусь. Говорят, вчера на помойке собаку видели… Пойду на берег, повою…

Зеленый квадрат сто на сто метров был огорожен тонкими неошкуренными сосновыми стволами, продольно закрепленными на низких столбах. По диагонали квадрата на высоте поднятой руки протянут стальной трос. Олле погладил шершавую кору, вдохнул запах живицы: местами на дереве выступала смола, уже побелевшая на солнце. А к квадрату примыкало помещение с хищниками и открытый загон с табунком разноцветных пони.

Олле долго любовался почти игрушечными лошадками, ощущая на сердце беспокойную радость от встречи с ними. Он подумал о своем золотом коне, оставшемся дома в Институте реставрации природы, и услышал, как шумно вздохнул Гром. Пес тоже тосковал по дому, простору и лесу, по детскому запаху и не понимал старшего, который привез его в духоту и ужас здешних городов. Пес не знал покоя, постоянно чувствуя ту струну, что была натянута в душе Олле, ощущая опасность, грозящую Олле со всех сторон, от странных, всегда почему-то злых людей. Вот этот, идущий по другую сторону Олле, тоже зол и насторожен. Охранники всегда ходили парой, следить один за другим входило в их обязанности.

— Я пристрелю твоего пса, если он будет показывать мне клыки. И тебя тоже…

Охранник не договорил, даже пес не уловил движения Олле: идущий рядом с ним словно споткнулся и скорчился на оранжевом песке дорожки.

— Дурак, смерти ищешь? — звучно сказал Олле и забросил в кусты кобуру с пистолетом, выдранную из-под мышки стража вместе с куском пиджака.

Гром ощерился, его жуткие клыки коснулись лица поверженного, и тот зашелся странным звуком: “Н-га, н-га…”

— Фу, Гром!.. Если ты, недоумок, еще попытаешься мне угрожать…

— Что вы, шеф. Разве я сам, я бы не осмелился…

На черной шерсти Грома мелькнул красноватый отблеск. Олле отвернулся. Конечно, еще одна проверка. Что они всё проверяют? Вон и Гром, добрейший пес, ласковый, как щенок, научился на людей зубы скалить — кто бы поверил! Олле подозвал собаку и продолжил обход по знакомому маршруту. У каждого работника внутренней охраны свой маршрут, своя зона ответственности. Он прошел под резным деревянным навесом, вдоль ближней к дворцу стороне ограды. Под навесом в один ряд стояли высокие кресла, накрытые шуршащими холщовыми чехлами. Неподалеку на лужайке сияли белизной скатертей столики и столы. Дерево, живое, необработанное, — суперроскошь, недоступная воображению жителей Джанатии.

Звенели хрусталем и золотом приборов слуги в черном, на дорожках уже были разбросаны влажные бутоны роз без стеблей. Фонтаны — не струи, а бесшумные туманы в синих искрах разрядов — висели над цветочными клумбами, исходя прохладой и свежестью. Какая странная судьба изобретения Нури! Ведь это он придумал шаровой сгусток капель, взвешенных в электростатическом поле. Здесь они украшают жилища богачей… Рядом с фонтанами высились массивные конусы из прорезного серебра, прикрывающие терминалы кислородного завода, который обслуживал резиденцию Джольфа Четвертого. Над конусами роились громадные черные и изумрудные бабочки, эти живые цветы, и Олле подумалось, что даже в лесном массиве их института он не видел такого скопления бабочек.

От дворца в парк широкими ступенями розового родонита спускалась лестница парадного входа. От лестницы двумя полосами живых самшитовых изгородей начинался этот парк, уходящий вдаль террасами, с озерами, с медленно текущей речкой, образующей маленькие водопады и зеркальные заводи. Ивы и ракиты, растущие по берегам, купали ветви в прозрачной воде. Эта гармония для Олле, последнего на Земле штатного охотника их института, была привычной: повсюду на планете возрождались вырубленные предками леса, очищались воды, оживлялись и заселялись омертвевшие от химикатов реки. Институт все больше зверья выпускал на волю, ибо что за лес без зверя или река без рыбы. Программа “Возрождение” уже давала свои результаты. Везде. Кроме Джанатии. И здесь, в этой благодати, невозможно было представить себе, что рядом, в считанных километрах отсюда, люди живут в отравленной атмосфере, и горят реки, и энергетические магистрали усеяны телами бездомных…

Олле и Гром прошли по бесконечной анфиладе комнат, приготовленных к приему гостей. Олле снова и снова дивился какой-то нежилой, нечеловеческой роскоши обстановки и убранства этого дворца. Казалось, этот и предыдущие Джольфы умудрились ограбить лучшие музеи Земли и стащить награбленное к себе в гнездо. Олле знал, что и должность и дворец Джольф Четвертый унаследовал от предшественника, Джольфа Третьего, и что объединенное человечество научилось защищать себя от Джольфов, а потому злодействовать они могли только в пределах Джанатин. А много ли с нее возьмешь? Видимо, много, если умеючи брать.

По служебному ходу они прошли в диспетчерскую. По пути Гром обрычал литую чугунную мерзопакостную скульптуру “Спазм”. У входа в покои Джольфа было целых два “Спазма”.

В диспетчерской перед целым иконостасом экранов всех видов наблюдения и защиты сидели двое — дежурный анатом Джольфа и офицер охраны премьер-министра. Олле уже встречал этого здоровяка и запомнил его лицо. Они с демонстративным любопытством оглядели Олле и собаку, переглянулись.

— За что ты его там? — спросил офицер.

Олле пожал плечами:

— Угрожал.

На центральном экране были видны подъезжающие лимузины гостей, невозможно импозантный дворецкий, застывшие в картинных позах функционеры синдиката и суетящиеся слуги. Дважды на экране появлялся сам Джольф Четвертый, он лично встречал пророка и премьер-министра, выйдя за ворота. Резиденцию Джольфа отделяла от всего мира высокая гранитная стена, а ворота были врезаны в массивную приземистую башню. Когда-то вся эта фортификация могла играть защитную роль, а теперь выполняла чисто декоративные функции. В защите Джольф полностью полагался на автоматику.

— Значит, если я тебе стану угрожать?..

Офицер был могуч, под два метра ростом, неестественно развитые широчайшие мышцы спины, гипертрофированные бицепсы… и выучка. Чувствуется — это тебе не рыхлый, перекормленный агнец. И взгляд — наблюдающий, человеческий взгляд, хотелось улыбнуться ему в ответ. Олле сделал над собой усилие:

— Не советую. Я тебе не советую! — Взор Олле потерял осмысленность, он смотрел в переносицу офицеру пустыми глазами.

После паузы офицер принужденно рассмеялся:

— По-моему, вам пора идти, Олле!

— Да, благодарю вас. Пойдем, Гром.

— Ваш шеф умеет подбирать себе монстров, — сказал офицер, когда они вышли.

— Ваш тоже, — усмехнулся дежурный.

“Святые дриады, неужели только злая сила вызывает у них уважение? — думал Олле. — Миллионы книг написаны о добре и любви, благородстве и сострадании, но разве они читают книги? Зачем им книги? Странная жизнь в странных заботах ни о чем существенном, жизнь без просвета. Или мне это только так кажется, а каждый видит цель: приобщиться к власти, к богатству, иметь возможность унижать окружающих безопасным хамством или, хуже того, покровительством. Иметь тот самый миллион, о котором так часто говорит банкир Харисидис, и тогда можно владеть тем, что недоступно другим, что вызывает зависть. А что? В этом что-то есть: зависть окружающих — признание успеха. Для маленькой души это большой стимул к деятельности. Зависть порождает агрессивность, обусловливает утверждение собственного “я” через унижение слабого, зависимого. Люди, как говорит Нури, люди, что вы с собой делаете! Мне, конечно, легче, я привык с животными. Но сохранять маску воинствующего лоботряса, оберегать независимость ежедневными драками, как оберегает лидерство вожак в обезьяньем питомнике, — противно. Видели бы меня, озабоченного, вечно хмурого, драчливого и вздорного супермена, мои друзья — кто бы из них поверил? Что, собственно, сделал этот дурак охранник, что я так остро реагировал? Ну, велели ему спровоцировать драку; может быть, Чистейший-в-помыслах, тьфу, этот Джольф Четвертый хотел угостить пикантным зрелищем гостей? Видимо, так и есть.

А до чего быстро я вошел в роль! Нури все не. может привыкнуть к массовому озверению, к нравственному запустению. Или нет, это только верхний слой, это дерьмо видимое, ибо оно всегда плавает на поверхности. А люди, как говорит Нури, люди остаются людьми, и человеческое из них не вытравить. Может быть, только не здесь, не в этом дворце, не в окружении Джольфа Четвертого”.

Олле взглянул на часы. По расписанию уже пора было идти в зал приемов — Джольф Четвертый любил появляться в сопровождении рослых и красивых охранников.

Олле занял свое место в свите. Джольф Четвертый, а лет ему было около шестидесяти, среднего роста, спортивный, улыбчивый и обаятельный, с бокалом в руке обходил гостей, для каждого находя ласковое слово. Здесь все были свои, все знакомы, и никто не обратил внимания на то, что премьер-министр, пророк Джон, генерал Баргис и сам Джольф скрылись за малоприметной дубовой дверью служебного помещения. По обе стороны ее картинно вытянулись Олле и знакомый уже ему офицер охраны премьера. Браслет на левой опущенной руке Олле неприметно прижал к стене.

В зале лакеи разносили напитки. Гости — мужчины не моложе сорока, женщины не старше тридцати — группировались по трое — четверо. Приглушенный шум разговоров заполнял зал. Лица мужчин, схожие общим интимным выражением хорошо информированных чиновников — Олле встречал их постоянно в Джанатии, этих прохвостов с чувством собственной значительности, — были оживленны.

“Избранные, — думал Олле. — Из кого избранные? Для каких дел избранные?” Ему было скучно наблюдать за ними, прислушиваться к их беседам, надеясь поймать ниточку, за которую можно было бы зацепиться и выйти… на что? Информация, которой он снабжает Нури, мало отличается от того, что дает Слэнг. О том, что синдикат сотрудничает с верхушкой полиции и кое с кем из правительства, известно каждому. Может быть, сегодня повезет: впервые Олле воочию видел всех этих подонков, собравшихся в одном гнезде. Альянс уже не скрывают!

Олле рассматривал овальный зал с потолком, выложенным золотыми плитками, инкрустированными бирюзой и шпинелью. Это сочетание прозрачно-красных камней с голубой россыпью по золоту было очень красиво. На стенах розового мрамора были развешаны портреты предшественников Джольфа Четвертого, из которых только последний — Третий умер своей смертью. Пол был выложен мозаикой из драгоценных пород дерева, повсюду расставлены кресла и диваны.

Джольф Четвертый вышел об руку с пророком, обаятельно улыбаясь. Олле двигался следом в двух шагах, мысленно поторапливая их: Нури всегда на связи, пора бы начать передачу. Но сделать это можно только под открытым небом — передатчик, вмонтированный в браслет, имел слишком малую мощность, чтобы вести трансляцию из экранированного золотом дворца.

Джольф не торопился, он иногда останавливался, клал руки на плечи кому-нибудь из молодых гостей и проникновенно смотрел в глаза.

— Я тот самый винтик, — задыхался от преданности осчастливленный вниманием, — в ком вы, шеф, Чистейший-в-по-мыслах, можете быть уверенными.

Джольф Четвертый кивал — верю, верю — и, скорбя от необходимости исполнять роль хозяина, переходил к другому гостю. “Тот самый винтик” смотрел ему вслед просветленно.

Гости то рокочущими, то щебечущими группками двигались по бесконечной анфиладе комнат. Джольф, сдерживая усмешку, слушал восторженные возгласы гостей, застывающих возле открытых витрин, где на черном бархате были выложены камеи и камни. Олле был равнодушен к красоте камней, но и его иногда поражало непостижимое искусство ювелиров и скульпторов.

Он, Олле, разбирается в животных, камни — хобби воспитателя Хогарда, знаменитого спелеолога. Олле вздрогнул, увидев Хогарда неподалеку в свите премьер-министра, улыбчивого, вежливого и равнодушного. Гром тоже огляделся, вильнул хвостом. Олле положил руку ему на голову: не надо, здесь Хогард чужой. Чистокровный дог, мутант в первом поколении, огромный, покрытый блестящим непроницаемым черным мехом, Гром снова послушно двигался рядом, мелко переступая на толстых, как у тигра, лапах и сдерживая жажду движения. Взгляды гостей останавливались на этом звере, казалось, едва укрощенном. И Олле и его пес смотрелись словно не от мира сего…

Спускаясь по родонитовой лестнице, Олле коснулся большим пальцем основания мизинца и тем самым включил передатчик. Тридцать минут — трансляция ведется в реальном времени, — и запись тайных переговоров будет в распоряжении Нури. Только вот что он с этим материалом делать будет… Только бы Гром не стал общаться с Хогардом… Хотя отговорку всегда можно найти: “Хогард оттуда, я оттуда, могли встречаться. Ну а пес тоже…”

Места за столами были расписаны. Пророк Джон прочел краткую молитву, благословил трапезу и закончил цитатой из Экклезиаста: “И похвалил я веселие, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его”. Гостей, похоже, бог аппетитом не обидел, едят вовсю. Хотя, с другой стороны, у Джольфа Четвертого еда и напитки без примеси синтетики. Здоровый мужик пророк и всегда к месту цитирует Священное писание. А премьер мелковат, но бодрится и спину держит.

Ложа, скорее, возвышение, крытое пестрыми шкурами; в креслах за круглым столом с напитками Джольф Четвертый, генерал Баргис, премьер-министр и пророк. Гости, в основном мужчины, пониже на траве за расставленными двумя дугами столиками — сколько их здесь, сотни две будет? И охраны не менее тридцати лбов. Ничего себе компания. Олле отмечал все это, думая об одном: еще пятнадцать минут — и трансляция будет закончена… Хогард тоже под навесом для почетных гостей и вертит двухстволку, хрупкую в его громадных ладонях, рассматривает поблескивающее бриллиантами цевье и, похоже, прячет растерянность. Ну да, слуги вручили ружья каждому гостю.

Джольф взял в руки старинный, инкрустированный золотом мегафон: ружья — его подарок мужчинам… Конечно, охоты больше нет, такие времена. Но для дорогих гостей и соратников… Он, Джольф, обеспечивает возможность показать свое искусство в стрельбе по живой цели. Экзотическое развлечение, не правда ли? Патроны розданы?..

Где, в каком зоопарке был похищен пятнистый хищник или у Джольфа есть собственный зоопарк, не учтенный в регистре Совета экологов?

Цепь скользила по тросу, зверь мог двигаться вдоль троса и метров по пять в стороны. Леопард сначала прижался к сетчатой ограде загона, шипя и скалясь. Электрический удар отбросил его от ограды. Кто-то засмеялся в тишине:

— Шеф, я уложу его!

Хлестнул выстрел. Зверь метнулся в сторону и упал, опрокинутый цепью, вскочил, молча кинулся к стрелявшему. Почти в упор грянули выстрелы. Шипя, кашляя кровью, леопард еще несколько минут, расстреливаемый с двух сторон, метался на своей привязи, пока не упал бездыханный. Страшно рыкнул Гром, потом тонко заскулил, почуяв на голове руку Олле.

— Пластиковые пули, — пояснил Джольф и повернулся к пророку. — Иначе никакого удовольствия. Но вы, отец мой, не стали стрелять.

— Не убий! Шестая заповедь.

— Не первая? — Джольф улыбнулся стылой улыбкой. — Мне тоже, знаете, вид крови неприятен.

Премьер-министр облизнул губы.

— Ерунда! — Генерал переломил ружье, вложил патроны. — Охота — занятие для настоящих мужчин. Не для постников и трезвенников, не про вас будет сказано, святой отец.

“Что ты знаешь об охоте, жирный скот?” — мельком подумал Олле. Взгляд его был неподвижен, на лице застыло выражение отвращения, он не умел, да и не желал скрывать свое отношение к происходящему. Люди! Не лучшие представители рода человеческого собрались здесь у Джольфа, но разве можно было представить столь густую концентрацию подонков! Они находят удовольствие в убийстве — этого Олле не мог ни понять, ни принять. То, что происходит здесь, — распад личности, нравственный стриптиз, и, поразительно, они не испытывают неловкости один перед другим. Они ведут себя как ненормальные. Олле, охотник Олле никогда не пользовался оружием, хотя отловил для института десятки хищников из тех, что уцелели в горах и пустынях и неминуемо должны были погибнуть, если бы их не переселили в какой-нибудь из лесных массивов Института реставрации. Метод Олле был прост: выследил, догнал, связал. Сеть. В крайнем случае укол со снотворным. Стрелять в беззащитного — это повергло Олле в смятение, казалось противоестественным.

За оградой труп леопарда утащили в загон. Пони, напуганные выстрелами и запахом крови, сбились стайкой в углу. Джольф взял мегафон.

— Друзья, чем мне порадовать вас еще? Такой вопрос я задал себе, готовя этот дорогой для меня праздник, эти именины сердца. Уверен, хе, что угожу всем. Сейчас каждый сможет убить пони. Заряжайте свои ружья, друзья, развлекайтесь…

Под резкое щелканье бичей пони выбежали в загон, озираясь и не понимая, чего хотят от них эти люди с их страшными бичами.

— Стреляйте, стреляйте! Каждый может убить пони! — В голосе Джольфа слышались высокие нотки. — Стреляйте!

Гремели выстрелы, и страшно, тонко кричали пони. Они метались в загоне, шарахаясь от ударов пуль, падая и снова поднимаясь. Генерал из ложи палил беспрестанно, и Джольф Четвертый дергался при каждом его выстреле. Премьер спрятал лицо в ладонях; повернувшись к нему, что-то неслышное говорил Хогард, на лице у него застыла улыбка, и Олле увидел, как медленно скручивались стволы ружья в его руках.

— Почему ты не стреляешь? — Олле впервые увидел, что глаза у Джольфа белые и пустые. — Стреляй!

Тут Олле усмехнулся, и Джольф замолчал на полуслове…

Много дней спустя Хогард рассказывал Нури, как все произошло.

Рев пса и странный, никогда не слышанный крик Олле заглушили выстрелы. Взлетел, защищая Джольфа своим телом, ошеломленный охранник, а два смерча, белый и черный, ринулись на одно из полукружий столиков, и здесь, на этом фланге, перестали стрелять. Слуга с подносом продолжал двигаться по дорожке к гостям, когда Олле остановился на мгновение и огляделся. Он бешено скалился:

Я покажу вам охоту, паскудники!

Олле действовал в невозможном темпе, но и выучка генерала сказалась. Еще дымились изломанные ружья на траве и только начинали шевелиться поверженные стрелки, слышно было, как в зубах пса хрустнула рука охранника, выдернувшего пистолет, и он раскрыл рот для крика, когда генерал Баргис выстрелил, почти не целясь. Олле машинально тронул плечо и сморщился, удар пластиковой пули был резок и болезнен. Генерал не успел перезарядить ружье — в два немыслимых прыжка его достиг Гром, опрокинул, но, расстреливаемый охраной в упор, не смог дотянуться до горла генерала. Охрана уже пришла в себя, и десяток стволов глянули в лицо Олле.

— Этого живым! — взвизгнул Джольф. — Живым!

Олле пробивался к трибуне, где смолкло рычание пса. На него навалились подручные и анатомы, но отхлынули, а четверо остались лежать. Волоча на себе кучу тел, Олле добрел до собаки, стряхнул охранников и опустился на пол рядом с Громом…

— Олле раскрылся, — заключил Хогард. — По-моему, он весь этот месяц общения с Джольфом и его присными мечтал учинить нечто подобное. Вот это — “убить пони” — застало врасплох и Олле, и меня. А когда лошади закричали, когда начался расстрел, весь этот ужас стрельбы по живому… Но у меня не было мысли как-то соотнести это с людьми. До меня еще не дошло, что стреляли люди, эта мысль существовала как бы вне меня: мы ведь в принципе не могли представить себе подобное, да и кто мог? Олле уже был пропитан ненавистью к этим человекообразным, и реакцию его я считаю нормальной. Точнее, единственно возможной, да… Олле шарил руками по телу собаки, как слепой, я не видел его лица. И тут зачмокало. Знаете, такие маленькие гранатки. Олле накрыло желтое облако, и он свалился, прикрывая собой Грома. Потом его уволокли куда-то, и я увидел, что учинил наш застенчивый Олле за какую-то минуту. Там, где действовали Олле и Гром, никто из гостей не ушел самостоятельно: функционеры из охраны, до кого дотянулся Олле, надолго потеряли дееспособность. Стонущего генерала унесли на носилках.

Нури задумал невозможное. Обнаруженный им блокнот содержал фрагменты программ самообучающегося домового робота, их составил Вальд, когда работал над своим кибером. Еще там, на берегу, Вальд говорил, что у него с кибером двухсторонняя связь. Значит, сделал вывод Нури, в принципе возможна переналадка, точнее, корректировка части программ. Если удастся принудить Ферро записывать, а затем транслировать разговоры, ведущиеся в штаб-квартире пророка, то это позволит многое понять, ведь, похоже, пророк становится значительной силой в Джанатии. Задача осложнялась тем, что воздействовать на программы можно было только дистанционно, ибо непосредственного доступа к Ферро никто не имел, кибер и пророк были почти неразлучны.

Нури уже неделю сидел вечерами, ведя длительные диалоги со своим компьютером, мощным, хотя и портативным. Хорошо, приходские агнцы больше не мешали, несмотря на то, что прибор для создания помех работал почти непрерывно.

Труд был каторжным. Надо было выделить в памяти кибера свободные блоки, изолировать их от прочей памяти, настроить на запоминание информации, поступающей в форме человеческой речи, и побудить кибера на независимую от него передачу информации. Нури взял отпуск и отсыпался днем, работая по ночам, когда радиопомех было меньше. Но ночью кибер, как правило, находился в экранированном помещении, и это сильно осложняло работу. Помог Слэнг. Неведомо какими путями он узнал, что пророк завел привычку прогуливаться по утрам в саду на крыше своей резиденции, обсуждая с Ферро план работы на день. Нури уже раза два нащупывал кибера своим лучом и получал отклик — это обнадеживало. Нури действовал, в основном полагаясь на интуицию и богатый опыт наладчика мыслящих автоматов. Программист ас, он шел по следу Вальда, программиста средней руки. Интересно, что Вальд на материке, когда у него через Сатона попросили помощи, счел задачу невыполнимой без непосредственного перемонтажа мыслительных элементов.

И вот настал день, когда Нури услышал в динамиках голос пророка, глубокий и значительный. Видимо, он прогуливался наедине с Ферро.

…“Сколько еще они могли бы сохранять статус-кво? Три, ну, пять лет. Это без меня. Со мной — максимум десять лет. Конец неизбежен, ибо положение в Джанатии абсурдно. Опровергни, Ферро!”

“Посылка верна в целом. И с точки зрения лица, руководствующегося нормальной человеческой логикой. Но история алогична. История показывает, что чем абсурдней форма правления, тем дольше длится узурпация власти. Кажется, людям нечем дышать, люди пьют отравленную воду, дети умирают от асфиксии, власть имущие озабочены лишь тем, чтобы любыми способами сохранить свою власть, и пренебрегают нуждами людей, ситуация античеловечна, а государство стоит. И будет стоять до полного вырождения населения. Кажется, любой день может стать последним, а в государстве ничто не меняется. Это я вам, хозяин, говорю на основании анализа информации, заложенной во мне. Ведь история религии весьма тесно переплетена с историей человечества…”

“Ты беспощаден, Ферро. И правдив. — Голос пророка гаснет. — Я как-то раньше не задумывался над этим”.

“Раньше, отец Джон, вы не были пророком…”

Контакт длился от силы три минуты. Нури подумал, что трансляция в реальном времени просто невозможна, ведь не может же кибер часами находиться в саду. Он снова засел за программы: следовало заставить Ферро копить информацию и транслировать ее потом в сжатом во времени виде. Блоком и в возможно короткий срок. А пророка, похоже, гнетут сомнения…

Тимотти Слэнг подробно рассказывал об обстановке в синдикате, который, надо думать, сросся с государственной полицией настолько, что временами не отличить, кто из них за порядком следит, а кто рэкетом занимается. В последнее время участились диверсии на предприятиях химической, нефтеперерабатывающей и биологической промышленности, действуют какие-то группы, называющие себя воинами Армии Авроры. Охрану на этих предприятиях, объективно виновных в экологических преступлениях, обеспечивают уголовники. Синдикат же поставляет и кадры провокаторов.

— Но это все от случая к случаю, — говорил Слэнг. — Единой организации не чувствуется, и потому Джольф все чаще поглядывает в сторону генерала Баргиса с его лоудменами.

— Кто такие?

— Лоудмены мне лично больше нравятся. Люди солидные, порядка хотят.

Большего насчет лоудменов от Тима добиться было невозможно. И без того он почти возвысился до анализа, этот бывший мелкий шантажист.

Приближалось время связи, и Нури вышел в темноту во дворик, где всегда стояла машина Вальда, набитая аппаратурой: приемник, транслятор, автономное питание.

Зажглись огни в окнах соседних коттеджей. Прошаркали по бетону к реке анимисты, те, кто одушевляет силы природы. Вдали над городом вспыхнуло “Пророк любит вас” и “Фильтр “Ветерок” вдувает сам”. От реки донеслось протяжное:

Нури вынул из приемника крошечную кассету, увидел по цвету, что Олле что-то передал. Кассета величиной с наперсток имела емкость на два часа. Нури машинально вложил ее в гнездо и почти сразу услышал шепот Олле:

“Я в имении Джольфа, Нури. Ожидают прибытия пророка и еще какого-то важного начальства. Сборище необычное. Пока отключаюсь, продолжу при первой возможности”.

И сразу знакомый каждому голос пророка:

“Господа, прежнего мира нет и не будет, это надо принять, с этим надо смириться. Прежняя государственность гибнет, религия умирает. Мы, здоровые силы общества… — Пророк помолчал. — Ну, пусть не здоровые, наиболее организованные, я имею в виду правительство и государственные институты, вас, Чистейший-в-помыслах, и вас, генерал, мы стоим перед трудным решением”.

“Как-то вы сразу, святой отец…”

“Церковь учит видеть суть вещей, господин премьер-министр. Если очистить человека от демагогической шелухи и подать, так сказать, в голом виде, то вы увидите, что им правят три силы: голод, пол и честолюбие. Все остальное — наносное. От философии, этики, религии. Я бы сказал, — в голосе пророка явственно слышится усмешка, — все остальное от лукавого. Таков человек и каждый из нас. Но я не о нас, я о пастве. Люди живут в состоянии непреходящей тревоги, общество разрозненно, нет единства цели. Критика и отрицание — вот единственно общее для тех групп, на которые распалось общество, если еще можно выделить в этом хаосе какие-то группы. Мы сами сомневаемся в себе, ибо разломана материальная основа жизни, на смену естеству пришел суррогат. И не стоит обманываться, что все образуется само собой. Несмотря на неприятие Ассоциированного мира в целом, мира, который препятствует реализации личностных возможностей, в массах растет стремление возврата к природе. Не стоит этого недооценивать — язычество проникает во все слои общества, и даже в нашей среде многие заражены им”.

“Господа, я исхожу из того, что принятие экологической помощи с целью реорганизации промышленности для нас априори неприемлемо!”

Тоже знакомый голос. А-а, премьер-министр.

“Почему?”

Это уже командный бас.

“Видите ли, генерал, — поясняет пророк, — в случае принятия помощи потребуется полная ликвидация действующих производств и строительство новых. А в новом производстве…”

“После нас! После нас!”

“Именно, в новом обществе нам места уже не будет”.

“В обновленном безотходном производстве с бесплатной энергией, — заговорил премьер-министр, — а именно это нам предлагают ассоциаты, частной инициативе придется потесниться. Помощь, буде она принята, пойдет по государственной линии при жестком общественном контроле. Эта помощь отнюдь не ставит целью укрепление нашей с вами власти”.

“Стоит ее принять — и изменится вся система кардинально. Будет иной порядок вещей”.

“Я внимательно слушаю. (Это Джольф, его голос.) Полагаю, мы приспособимся. Власть порождает преступность, а мы — тень власти”.

“Приспособитесь, Джольф, приспособитесь, — премьер-министр. — На какое-та время. Но не думаю, что надолго”.

“Я тоже слушаю… э… внимательно. Мои лоудмены должны иметь четкие перспективы”, — басит генерал.

И снова назидательная речь пророка:

“Два обстоятельства дают мне основание надеяться, что промысел божий восторжествует. Во-первых, уже три поколения джанатийцев пришли в мир суррогата и подорванной природы, они не знают другого мира. Это позволяет им мириться с тем, что в иных условиях считалось бы невыносимым. Кстати, именно поэтому языческие проповедники не имеют того успеха, которого можно было бы ожидать: люди просто не могут представить себе иного мира. Во-вторых, на Земле сократилось потребление жизненных благ, поскольку львиная доля энергии, сил и средств направляется на реставрацию природы. Ассоциаты называют это самоограничением. В полной мере использовать эти два обстоятельства нам мешает только одно — наша разобщенность. Каждый преследует свои цели. Вы, Джольф, стремитесь к власти и богатству, вы, генерал, к власти и порядку, у государства во веки веков цель одна: сохранить статус-кво, существующее положение вещей”.

“Истинный патриот всегда стремится сохранить статус-кво. Но что вы предлагаете, отец Джон?” — недоумевает Джольф.

“Объединение. Не формальное, естественно. Государство никогда не признает ваш синдикат официально. Да и мы в этом меньше всего заинтересованы. Я говорю о сути, о координации, единстве действий. Ваш синдикат, например, выполняет некоторые просьбы министра общественного спокойствия…”

“Разве?”

“Я не в упрек вам, Джольф. Я призываю создать единый центр, координирующий усилия государства, церкви и синдиката в акциях, направленных на сохранение существующего положения. Уверен, что должное место в этом деле найдете и вы, генерал, со своими лоудменами-штурмовиками. Вы — реальная сила. Но программу вашу, генерал, следовало бы уточнить…”

“У меня задача — предотвратить разрушение промышленности. Или вам, святой отец, неведомо положение? Ежедневные диверсии на предприятиях…”

“Церкви все ведомо”.

Нури дослушал до конца. Бесценная информация, но как ее использовать, кому передать? И где этот Норман Бекет?

Нури вышел из машины. Если что, то дубликатор вызова есть и в доме. Крики от реки звучали глуше — это анимисты и другие сектанты устраивались на ночлег, и только женский голос, высокий и неукротимый, выводил во тьме странную мелодию, наверное песню, но слова были неразличимы. Нури слушал этот голос не первый раз, и песня всегда затрагивала какую-то струну в сердце. Ночью просматривались звезды, ветер от недалекого океана сдувал хмарь с несчастного острова, и в такие ночи можно было спать без маски.

Нури вытащил из почтового ящика пачку корреспонденции. В этом регионе средоточия частных коттеджей он был самым крупным подписчиком. Но “Т-с-с”, официоз синдиката, никогда не испытывал затруднений с распространением, хотя подписка на него была не дешева, и Нури знал, что многие из его благонамеренных соседей получают именно эту газету. Он прошел в кабинет, лег на тахту и развернул “Т-с-с”, раздел объявлений. Что там сегодня? О, портрет Тима! И под ним:

Нури аккуратно свернул газету. Он не стал перечитывать объявление, он вышел во двор и сел на бетон возле машины. Млечный Путь уходил в бархатную черноту бесконечности. На материке под защитой соснового леса посапывали в спальнях его подопечные дошколята, наверное, храпел сытый лев Варсонофий и, конечно, не спал директор института доктор Сатон. Все остается на своих местах. Где-то там пересекаются параллельные прямые, а Земля вообще-то голубая, и чернота неба не более чем тень Земли. И кто-то из великих говорил, что вечность — не что иное, как перпендикуляр к нашему времени и пространству. А сколько времени надо, чтобы труп растворился целиком? А если Тима живьем бросили в некрофаг? Он, конечно, не мог утонуть, некрофаг тяжелая жидкость. Он плавал в ней и растворялся, съедаемый бактериями. Сколько вечностей слышался крик Тима? Зверье!

Нури никогда по-настоящему не думал о грозящих опасностях, это было вне его восприятия. И наверное, он впервые понял серьезность своей работы: за связь с ним убивают. Это страшно, это невозможно принять. Еще три дня назад Слэнг сидел, как всегда, в кресле, вытирал глаза и говорил, говорил… Он любил монологи, старик Тим…

Нури вскочил от боли в ушах, затряс головой и тут же увидел на дорожке конус кипящего пламени. Конус мгновенно погас, и на его месте возник некто длинный и веселый.

— Ты звал меня? — голосом злого духа сказал он. — Ты звал меня, Вальд! Я пришел.

Он был перетянут в талии толстой металлической полосой со множеством мелких раструбов понизу. Пояс космонавта, такой точно был у Рахматулы. Ну да, это Норман Бекет, вот и шрам поперек глаза, рассекающий бровь и скулу. Похож.

Нури протянул руку и увидел, что в кулаке у него зажата газета. Норман разжал кулак, вытащил и развернул газету.

— Это он, — после паузы сказал Норман. — Сначала, как мне сообщили, явился какой-то неестественный красавец, сказал, что ты хочешь видеть меня, и исчез. Меня не было, поговорить с ним не мог, но насторожился. А потом вот он пришел, тоже от тебя. Конечно, старик знал, что попытка связаться со мной грозит ему смертью, и вот поди ж ты…

— Некрофаг, — без выражения сказал Нури.

— Да.

— Я жалею о том, что искал встречи с тобой, Норман.

Бекет возился с застежками, стянул с головы блестящий шлем, перекинул через плечо чешуйчатый пояс и пошел в дом, не оглядываясь.

— Странные у тебя знакомые, Вальд. Сколько мы с тобой не виделись? Четырнадцать, нет, пятнадцать лет. Кто ты сейчас? Наладчик. Отличная специальность. А этот, младший консультант? Он говорил, что он твой друг…

Нури машинально отвечал на вопросы. Он был в шоке от гибели Тима, потрясен и с постыдным, как ему казалось, облегчением думал, что он не просил Слэнга связывать его с Норманом. Нет, просил, просил, пусть не впрямую. Но тем не менее это была его собственная инициатива, Слэнга. И что “стучать красным” — это и есть связаться с Норманом. Наверное, лучше, если Норман так и будет принимать его за Вальда.

— Конечно, прямые контакты со мной опасны. Ты поэтому жалеешь о встрече? Не бойся, Вальд, я пользовался поясом, а следить за мной в полете они еще не научились.

— Я не о себе, — сказал Нури. — Что ты можешь сделать, Норман? Ты один, я один.

Норман долго молчал, поглаживая обожженную кожу головы и рассматривая Нури. Потом он улыбнулся.

— Тебя это тоже волнует, Вальд? Вот не ожидал, что ты до такой степени изменишься. Помнится, ты был абсолютно пассивен.

— Годы… Синдикат, лоудмены, агнцы божьи. Мерзость!

— Вот именно. Добавь сюда закон о дозволенных пределах мысли, тайные, пока еще тайные, концлагеря для язычников… И потом, с чего ты взял, что я один?

Нури не ответил. Конечно, Норман в лидерах легальной оппозиции, он наверняка связан с подпольем.

— Зачем ты звал меня?

К этому вопросу Нури был готов. Он связно, с подробностями рассказал, как сделал кибера для домашних услуг, как познакомился с Тимом и продал робота отцу Джону.

— Господи, — сказал под конец Нури, и это вышло у него вполне естественно. — Черт меня дернул сделать этого робота! От него все пошло.

Норман взглянул удивленно.

— Ты что? Всерьез думаешь, что здесь в твоем кибере дело? Если б только кибер, уж с зтим-то мы справились бы! Но это длинный разговор, у нас еще будет для него время. А сейчас главное — быть в курсе всего, что затевает пророк, самая опасная фигура среди этих реакционеров.

Норман, длинноногий, длиннорукий и какой-то мосластый, похожий на кузнечика, сидел в том самом кресле, в котором так любил сидеть Тим. От него исходила спокойная сила, от него веяло уверенностью. И он доверял Вальду, которого, надо полагать, не вспоминал десяток лет, о котором не знал ничего. Доверял секреты оппозиции, а может быть, просто пренебрегал секретностью. Ну что тут скрытого: оппозиция хочет знать, что делается в стане ее врагов, это очевидно. И если Вальд ранее имел связь со своим кибером… Надо посмотреть, нельзя ли эту связь возобновить?

— Я уже попытался и иной раз слушаю разговоры пророка с кибером.

— Это здорово! — воскликнул Норман.

— Пока еще все это не очень хорошо прослушивается, — ответил Нури.

Он не знал, под каким предлогом передать Норману запись, сделанную Олле. А передать надо было, по возможности не раскрывая себя. Наконец решил сослаться на Тима: дескать, Слэнг, старый язычник, изловчился достать запись и вот оставил ее здесь третьего дня. Может быть, для Нормана и оставил?

Насыщенной событиями была эта ночь. Приближалось время урочной связи с Хогардом. Нури, проводив Нормана, с которым договорился о способе связи, снова залез в салон машины. Экранчик уже мерцал, и потрескивало в динамике. Стали гаснуть окна соседних коттеджей, светился вдали разноцветным куполом туман смога над ночным городом, и тихо допевали свои гимны язычники всех мастей. Нури, стараясь отвлечься от скорбных мыслей о Слэнге, подумал, что ему все не хватает времени заняться язычниками, а если в Джанатии кто болеет о природе, то это они…

Потом от ближнего завода заухали взрывы, донеслась очередь крупнокалиберного пулемета и реквием стих. Боевые группы язычников — воины Армии Авроры, как они себя называли, — начали свои ночные операции. Что они сегодня взорвали — стоки, склад, цех? Об этих ночных сражениях официальные источники информации молчали. И это настораживало. И Норман, так много сказавший сегодня, о воинах Авроры не проронил ни слова. Только Тим, бедный Тим говорил иногда об их партизанских налетах на химические заводы-автоматы, наиболее вредоносные. Тим говорил, что язычество — не религия даже, это образ мышления, отрицающий неравенство между человеком и природой, не воспринимающий разницы между человеком и, скажем, деревом. Природа равна самой себе, неравенства нет, как нет и предпочтения. Эти экскурсы в царство язычества старик Тим всегда завершал словами: “Пойду повою!”

От раздумий Нури отвлек привычный звук работающего приемника. На экране замигали цифры позывных Хогарда и почти сразу возник он сам. Нури сел перед камерой.

— Нури?

— Здравствуй! И говори!

— Олле схвачен…

— Глупости! Как это можно схватить Олле? Я только что слушал его сообщение о совещании у Джольфа…

Пока Хогард рассказывал, как все было, Нури не произнес ни слова.

— Пса они сбросили со стены, — закончил Хогард. — Я задержался, чтобы его подобрать, но не нашел. Я попросил посла, и он сделал официальный запрос, ссылаясь на то, что Олле все-таки гражданин Ассоциации. Посол почти вынудил премьера истребовать Олле у Джольфа. Но Олле бежал. И кажется, не один… Сведений о нем нет. Будем ждать. Это единственное, что нам остается.

Нури рассматривал мерцающее изображение Хогарда, и сердце его сжималось от жалости. Он пытался поставить себя на место Хогарда и не мог: Олле всегда поступал как хотел. А каково было Хогарду!

— Знаешь, приди в себя! Не хватало, чтобы и ты там ввязался в драку без толку и результата. Ты для нас единственный источник денег и оборудования, на тебя замкнуты все легальные каналы…

— Я что… — Хогард вяло усмехнулся. — Жив, здоров…

— Только что у меня был Норман Бекет, я сумею сегодня же связаться с ним. Считая Олле, нас уже будет четверо. Возьмем этот притон приступом. К чертям!..

Нури еще долго сидел в машине, приводя в порядок мысли.

Беда не приходит одна, как-то все это сразу обрушилось. Смерть Тима, несчастного, беззащитного старика, жуткая смерть. Исчезновение Олле. Он жив, конечно, иначе не должно быть… Загадки психики! Совсем недавно Олле отчитывал Нури за желание раскрыться перед Норманом. А сам!

Олле очнулся в полной темноте и тут же вспомнил, что Грома больше нет, вспомнил ощущение мокрой от крови шерсти на ладонях. Он застонал от боли в душе — щеночек Гром! Попытался сесть и обнаружил, что скован, — когда шевельнул руками за спиной, в запястья впились шипы наручников. Мысль о Громе не давала думать о себе, и Олле волевым усилием загнал ее в глубину сознания. Дураки, надо было сковать выше локтей. Морщась от боли, он свернулся калачиком и пропустил тело через кольцо руки — цепь. Обычное утреннее упражнение — перешагнуть через сцепленные в пальцах руки. Убедившись, что перевести оковы вперед ему по силам, он порадовался забытому на руке браслету и вернул себе прежнюю позу. Оковы на ногах — ерунда. Плохо, что так болит голова, — то ли его били по голове, то ли это выходит обездвиживающий дурман. Гром! Как он кинулся на выстрелы, заслонил собой! “О чем они там совещались, хотел бы я знать, а этот… пророк, с каким любопытством он следил за Хогардом, за единственным здесь ассоциатом. Хогард все видел, конечно, понял и простил”. И Олле, который дома, в институте, иногда светло завидовал воспитателю и опекуну ползунков Хогарду, снова привычно восхитился его выдержкой и чувством ответственности: вмешаться было легче всего, но где взять силы, чтобы не вмешиваться?..

Загремели запоры, вспыхнул под потолком свет, Олле непроизвольно хмыкнул: он лежал на полу в каменном мешке, без окон, на холодных, мокрых плитах. С потолка свисала тяжелая цепь, из стен торчали ржавые крючья. Средневековье — ни дать ни взять. Два здоровенных анатома молча вытащили его, подхватив под руки, и за порогом камеры Олле проволокся коленями по пластиковому покрытию в светлом переходе, отметил еще несколько камер с обитыми жестью дверьми и глазками в них, подумал, что Джольф, конечно же, должен иметь собственную тюрьму, но он, охранник Олле, даже не догадывался о ней.

Его протащили через караульное помещение; подручные, оторвавшись от телеэкрана, молча уставились на него, и Олле поймал странный взгляд знакомого офицера, с которым они вместе стояли у дверей в овальном зале. В следующей комнате его швырнули на пол. За столом сидели Джольф Четвертый, он же Чистейший-в-помыслах, советники, то есть шефы провинциальных филиалов синдиката, и кто-то незнакомый в бронзовой униформе лоудмена. А посредине, как главный предмет обстановки, стояло жесткое кресло с высокой спинкой и металлическими нашлепками, опутанное проводами; справа от него пульт со множеством экранов, глазков, кнопок, тумблеров и клавиш.

Джольф Четвертый, играя лучевым пистолетом Олле, с каким-то даже веселым выражением разглядывал его.

— Я вот думаю, что на моем месте сказал бы наш пророк? Он, мне кажется, сказал бы: “Кто находится между живыми, тому остается надежда, так и псу живому лучше, нежели мертвому льву”.

До чего они любят цитировать Священное писание! Олле промолчал, повернулся на бок. Громадный башмак — носок армирован металлом — шевельнулся у самого лица. Олле остро ощутил свою беспомощность, чувство непривычное и унизительное.

— Рекомендую, господа, анатом Олле. Вчера вы его видели в деле и убедились: несокрушим, свиреп, ловок. Все качества супермена. Но это видимая сторона. Кто он, Олле Великолепный? Что мы знаем о нем? Не много знаем. Лет ему тридцать пять, рожден в экспедиции на Марсе, с детства накачан утяжелителями, на Землю прибыл восемнадцати лет от роду и весьма быстро адаптировался. Интеллектуал — написал исследование “Язык мимики и жеста у древних народов Средиземноморья”, которого никто из нормальных людей не читал, прославился как мим, записи стоит посмотреть, и вдруг ушел в охотники — последний легальный охотник на планете. Вот, пожалуй, и все, что нам известно достоверного. Экзотика! Сплошная загадка. Но далее загадки множатся… Неожиданно оставил службу в Институте реставрации природы, весьма уважаемой в мире ассоциатов организации, и месяца четыре назад появился в Джанатии. Якобы вступил в права наследования. И почти сразу повел расточительный образ жизни, неестественный для ассоциата, которому должна быть присуща аскетическая склонность к самоограничению. Он обратил на себя внимание крупными проигрышами в казино, ну и внешними данными. А скорее, он сам хотел привлечь наше внимание. Зачем? С наследством вообще так запутано, что сам министр всеобщего успокоения разобраться не сумел. Эта неясность и побудила нас пригласить Олле в анатомы, чтобы был на виду. Мы пригласили, но, спрашивается, почему гуманист Олле согласился служить в синдикате, столь одиозном предприятии в глазах любого ассоциата? Мы успели показать Олле всем сотрудникам внешнего наблюдения, но как минимум раз в неделю он исчезал, уходил из-под нашего контроля. Спрашивается, куда и зачем? Как вы полагаете, Олле, мои вопросы закономерны?

— Здесь кто-то говорил о псе живом?

— Здесь я говорил. — Джольф взглянул на начальника охраны — именно он, звероподобный, водил своим ботинком возле лица скованного Олле. — Что там с собакой, Эдвард?

— Сбросили в ров. Кто-то польстился. Мясо.

…Нет! Невозможно принять эту весть — щеночек Гром! Пес всегда виделся Олле щеночком. Таким, каким он был в первый день там, в институте. Чистокровный дог, мутант Гром был совсем не похож на своих родителей, а с возрастом все более терял привычный облик собаки. В помете он оказался единственным детенышем, и случайно забредший в лабораторию Олле долго дивился на это глазастое и зубастое чудо. А потом попросил кинологов-генетиков отдать щенка ему на воспитание.

— Берите! Мать все равно отказалась кормить его.

— И правильно. Сколько можно? Месяц, ну, два от силы. Зубы-то, как у рояля, в два ряда.

Кинологи вежливо посмеялись:

— Что вы, Олле! Ему неделя от роду.

Щенок, наступая на собственные лапы, приковылял к Олле и гавкнул басом.

— Гром! — воскликнул навсегда очарованный Олле… Черно и безразлично стало у него на сердце.

— Развяжите меня, если хотите со мной разговаривать.

— Нет! Мы имели возможность убедиться, что жизнь вам не дорога. В кресло его!

Анатомы считали себя вполне подготовленными к злодействам: Джольф Четвертый не жалел денег на оплату инструкторов каратэ. Олле не раз с усмешкой наблюдал эти занятия: освоить два-три приема — это все, на что были способны люди Джольфа, поголовно страдающие бронхитом или астмой. Но недостаток умения они возмещали старательностью. А если иметь в виду полнейшее пренебрежение к чужой жизни, то следовало признать, что Джольфу служили отъявленные бандиты. Они набросились на Олле всей сворой. Они били так, как их учили, но не могли пробить броню его мышц. И связанный Олле был им страшен, секунды через две один из анатомов уже свалился с разбитой коленной чашечкой. Но тут начальник охраны дважды ударил Олле ботинком в подбородок… Втроем они усадили его в кресло и не отпускали. Олле выплюнул кровь.

— Я тебя запомню, подонок!

Болели истоптанные руки, прижатые к спинке кресла. Олле погасил боль, отложил ее на потом, это он умел делать, как и принимать на себя чужую боль.

— Продолжим, — сказал Джольф. — Я все думаю: зачем вы приехали к нам, с кем вы? Конечно, и генералу, и премьеру была бы интересна конфиденциальная информация о нашем синдикате. Но никому из них Олле Великолепный служить не станет, не так ли? Пророк Джон? Не серьезно. Остаются две возможности. Репрезентант Суинли, его любопытство к делам синдиката несомненно, но зачем бы стал на него работать мысляк Олле, ассоциат Олле, о религиозности которого и говорить не стоит? И последнее, наиболее вероятное… — Джольф перегнулся над столом, он ловил взгляд Олле. — И последнее…

— Ерунда все это! — Из раны на подбородке лилась кровь, Олле сосредоточился, чтобы унять кровотечение. — Ерунда! Я сам по себе.

Джольф Четвертый выпрямился.

— Непостижимо. Пытаюсь и не могу понять, — сказал он. — За минутное удовольствие заплатить жизнью! Вы ведь знали, чем рискуете… Испортить праздник! Это непростительно и… Почему я с вами вожусь, Олле? Чем-то вы мне нравитесь. Может быть, своей раскованностью, непривычной для Джанатии? Или мне хочется обратить вас в нашу веру? Безнадежная попытка, не правда ли? А ведь наш почтенный синдикат пользуется уважением власть имущих, тех, кто имеет явную власть: премьер, генерал Брагис, наконец, пророк. Тайная власть у меня! Надеюсь, вы не думаете, что они нас боятся? Надеюсь, вы понимаете, что их уважение искренне? Уж вы-то могли бы понять: организованная преступность — один из краеугольных камней, на которых зиждется здание общества всеобщего благоденствия; государственный аппарат не мог бы существовать без нас, ему просто нечего было бы делать. Мы, и никто иной, обеспечиваем само существование полиции, судов, прокуратуры, тюремной администрации, банковской охраны, страховых обществ и многих других государственных институтов. Изыми мы свои вклады — и банковская система рухнет. Воздержись мы от ликвидации шайки мысляков-экологов — и под угрозой спокойствие государства. Один мой сотрудник в ранге новичка-приемыша уже только фактом своего существования гарантирует безбедную жизнь пяти государственным чиновникам — такова статистика. Мы, и только мы, даем тем, кто стоит у власти, возможность продемонстрировать единство слова и дела, единство намерений и исполнения, о которых тоскуют управляемые массы. Процессы над мафией так утешительны, они будят веру в добрые намерения власть имущих. Вам еще не смешно, Олле? Государство с его центурией и другими карательными органами могло бы покончить с нами в считанные дни, но этого никогда не будет, оно не пойдет на это. Обратите внимание: в судах допустимы любые отклонения от закона, но нас, мафию, судят, скрупулезно соблюдая законность. Мы были, есть и будем. С нами всегда будут бороться, но нас никогда не победят!

Олле слушал этот панегирик преступности и по той легкости, с которой Джольф походя упомянул о расправе над экологами, понял, что приговорен: живому знать об этом не положено. Джольф прикрыл глаза, ему нравился собственный голос.

Олле прервал его:

— Бросьте, Джольф! В истории нет такого преступления, которое не пытались бы оправдать соображениями высокой пользы и даже морали. Всякое убийство безнравственно, расправа над экологами преступна вдвойне, ибо они были беззащитны, как дети, ваши экологи в Джанатии. За это преступление вы заплатите жизнью! И еще: поразительно не то, что вы, видимо, всерьез считаете полезной деятельность своей шайки. Поразительно, что вам верят.

Джольф стал непритворно весел. Нет, какое-то обаяние в этом бандите все-таки было.

— В вашем ли положении угрожать? Побойтесь бога, Олле! Но вы правы — верят! Или делают вид, что верят, а это, в общем, равноценно. Не правда ли, господа?

Господа закивали. Двусмысленность вопроса не дошла до их мозгов, не привыкших к таким тонкостям.

“Эти верят, — подумал Олле. — Жратва, женщины, деньги, зрелища — цель и смысл жизни для них. Только ли для них? А те, вдоль дорог, потенциальные “миллионеры”? Кто из них не пойдет в услужение к Джольфу с истовой верой и радостью?”

— Преступник как личность не в состоянии подняться выше среднего уровня. И в силу этого крупный преступник вашего масштаба, Джольф, всегда концентрирует возле себя серость. Гений и злодейство вещи несовместимые — или вы не слышали этого? — Олле торопил события, поскольку ощущал, что левая рука, неудобно зажатая, стала терять чувствительность. Он заметил, что Джольф медленно бледнел, взгляд его терял осмысленность. — Власть и богатство — вот что позволяет утвердиться преступной личности, всегда, в сущности, сознающей свою заурядность.

— Я не договорил, — хрипло произнес Джольф. Глаза его сходились к носу, и он, встряхивая головой, возвращал их на место. — Я еще не рассмотрел последнюю возможность. Точнее, единственно оправданную причину вашего появления в Джанатии. Дорогой подарок премьер получит от меня — доказательство нарушения конвенции о невмешательстве! И конечно, вы здесь не один. Чтобы понять это, особого ума не нужно.

— Десяток разбитых физиономий у ваших мерзавцев да пара разорванных псом штанов — это вы называете нарушением конвенции? Ради вашей банды? Не обольщайтесь, Джольф, я сам по себе, я одиночка, как и вы, не имеющий отношения к Джанатии. Вы враг ее, и не отождествляйте себя и свою свору с неким гражданским учреждением. Судить вас можно и по законам Джанатии, и по законам Ассоциированного мира. Я в Джанатии потому, что хочу жить без самоограничений. Причина, на мой взгляд, вполне уважительная. И скажите… этим, чтоб не сопели так.

— Мои анатомы, — Джольф обрел способность смотреть прямо, — сейчас привяжут вас к этому креслу, и, держу пари, вы назовете своих сообщников. Никто не может выдержать комбинированного воздействия электротока на нервные и болевые центры. Вы сначала нам все скажете, а потом сойдете с ума от боли, превратитесь в тихого, запуганного идиота, будете вздрагивать от резких звуков и бояться собственной тени…

— Развяжите, и посмотрим, кто кого будет бояться.

— Я не хочу лишать своих соратников удовольствия видеть, как будет терять лицо Олле Великолепный… Господа?

— Мы готовы. Только чтобы сразу не подох, как старик Тим.

— Ну, он молод, он силен. Он многое выдержит. Привяжите его.

Четверо навалились, прижали. Пятый анатом завозился за спиной, пытаясь снять наручники.

— Шеф, здесь у него на руке какой-то браслет, я такого никогда не видел.

— Любопытно! — Джольф вертел браслет, рассматривая экранчик и выпуклости узора. Он надавил на что-то там, экранчик осветился, побежали красные числа вызова. — Пусть посмотрят специалисты.

“Браслет Амитабха — невиданный свет, — подумал Олле. — Все-таки хорошо оснастил нас Сатон. Вот сейчас, сейчас! Успеть поймать мгновение”.

Джольф сделал движение, и Олле отчетливо увидел, как складывается браслет.

Ему давили на плечи, и он ринулся всем телом вниз, увлекая за собой рычащих охранников.

До того как браслет сработал, Олле успел спрятать лицо в колени, но невозможная по интенсивности вспышка света ослепила его. И он замер так на минуту, пережидая световой шок, потом вывалился из кресла, сжавшись в комок, вывел из-за спины скованные руки и открыл глаза. Плоские, черно-белые фигуры Джольфа и его подручных были недвижимы, реальность для них исчезла.

“Смотрели они на меня так, что ясно: сетчатка у них обожжена, но не выжжена, — думал Олле. — Надолго вряд ли кто ослепнет”.

Он подполз к столу, взял блик, зажал в коленях, наложил соединяющую пластину наручников на раструб и, изловчившись, нажал на спусковой крючок. Олле не считал блик серьезным оружием, разве что для ближнего боя. Но на выходе раструба температура мощного луча достигала четырех тысяч градусов, и пластина почти мгновенно испарилась. Таким же путем Олле избавился от оков на ногах. Морщась от боли, он плеснул воды из сифона на оставшиеся на запястьях и лодыжках следы от стальных браслетов и ожогов. Потом сжег кресло и пульт и отбросил блик. Взял со стола свой браслет.

Мир постепенно стал обретать объемность. Скорбя о том, что не может поднять руку на беззащитного, Олле с сожалением оглядел Джольфа и присных его, разоружил ближайшего громилу и вышиб ногой дверь. Он возник перед охраной с пистолетом в левой руке, злой и грозный. От хлесткого удара ладонью по шее обморочно закатил глаза и осел ближайший анатом.

— Не вздумайте стрелять! Изувечу! Лечь на пол, быстро!

Его знали. Со вчерашнего дня особенно хорошо знали. И с готовностью, словно только и ждали команды, повалились животами на замызганный пластик пола.

— Мне тоже лечь? — Офицер спокойно смотрел в лицо Олле.

После мгновенного раздумий Олле поддался чувству симпатии.

— К дверям! — Он шевельнул пистолетом. — А вам всем лежать! Кто двинется — пристрелю.

Офицер пошел впереди, они вышли, Олле привалился к двери, его подташнивало. Где здесь выход, черт его знает.

— Ну что ж, пойдем. — Офицер рассматривал его со жгучим любопытством.

— Куда?

— У вас сейчас один путь.

Олле почувствовал шорох за спиной, приоткрыл дверь, рявкнул: “Лежать!” — и снова закрыл.

— Вы знаете мой путь?

— Знаю. Зовите меня Дин.

Они пробежали по длинному переходу. Оба стража с автоматами у неприметного входа в личную тюрьму Джольфа были мгновенно разоружены. Олле втолкнул их в полутемный тюремный коридор, закрыл скрипучие двери и задвинул наружный засов.

— Сейчас нас увидят на пульте в диспетчерской. — Офицер вынул блик, Олле покосился на него, промолчал. — Идите впереди меня, будто я вас конвоирую. Будет лучше, если вы мне скажете, сколько еще времени у нас есть.

Встречные подручные и приемыши, завидев Дина, вытягивались. Заминка произошла только в диспетчерской, где дежурный, похоже, что-то понял. Во всяком случае, он сделал попытку вытащить пистолет. Дин пресек эту попытку и, не обращая внимания на окружающее, сел за пульт, стал набирать команду на снятие электронного контроля выходных ворот.

— Работайте спокойно, — сказал Олле. — Еще минимум полчаса Джольфу и остальным будет не до нас.

На мониторе было видно, как отходят в стороны массивные полотнища ворот и поворачиваются в зенит стволы лучеметов.

— Основное питание я отключил, но система охраны имеет автономное энергоснабжение. Поэтому поторопимся.

Олле не пришлось сдерживать темп, Дин проявил себя с лучшей стороны. Они рванулись к стоянке транспорта, личный шофер Джольфа, всегда дежуривший в лимузине, был грубо сдернут с сиденья и отброшен в сторону. Олле занял его место, нажал на стартер, в ту же секунду Дин упал на сиденье рядом, и машина с места почти прыжком вынеслась за ворота.

— Нам нужно минут двадцать, и мы будем у цели.

— Вы рискуете карьерой. — Олле не отрывал глаз от шоссе, пустынного и извилистого. — Ради чего?

— И ради вас тоже, Олле. Наши, я имею в виду боевиков-язычников, будут рады вам. Впрочем, решать будете сами. А мне все равно пора было уходить, на меня в охране Джольфа уже стали коситься, да и премьер что-то не очень жалует в последнее время. Должен сказать, что у них есть к тому основания гораздо большие, чем они могут об этом догадываться.

Он помолчал, провожая взглядом промелькнувший пост контроля. По обе стороны автострады сплошной сверкающей лентой прозрачных покрытий тянулись гидропонные поля.

— Дайте-ка мне ваш пистолет. Возможно, Джольф очнулся от шока. Не знаю, что вы там с ними сделали. Погоня — ерунда. Хуже, что через десять километров расположен контрольный пост Джольфа, шоссе наверняка перекроют. По моему сигналу выпускайте крылья — там голубая кнопка на пульте. Справитесь?

Олле не ответил. Почти инстинктивно он уловил впереди у обочины какое-то движение и бросил машину в сторону. Хвостатый снаряд базуки со сминающим шорохом промчался мимо. Взрыва позади они уже не слышали. Дин выстрелил навскидку, сдвинулся вперед.

— Вверх, Олле! — закричал он, перекрывая вой встречного вихря.

Олле надавил кнопку, боковым зрением уловил, как выдвигаются короткие подкрылки, и ощутил отрыв машины от шоссе. Это был не полет в привычном для Олле понимании — это был длинный планирующий прыжок: машина перелетела на высоте десяти метров над шлагбаумом и шипастым участком дороги. Олле сделал усилие, чтобы справиться с управлением, и машина резко приземлилась на передние колеса. Еще в прыжке-полете Дин выстрелами поразил обслугу лучеметов, суетящуюся на плоской крыше здания поста. Дин снова сидел рядом и после второго поворота, вытянув руку, выключил двигатель.

— Стоп! — Он повозился с клавиатурой бортового компьютера, задавая автомату маршрут, выползли по бокам и образовали закрытую кабину обтекатели из поляризованного пластика. — Олле, заберите запасные баллоны, пригодятся. Уходим.

Они вышли из машины, поглядели ей вслед, она набирала скорость.

Дин повел Олле в сторону от шоссе, в какие-то бетонные развалины. Пробираясь через хаос арматуры, они услышали смягченный расстоянием звук взрыва.

— Все! — Дин на секунду остановился. — Машины нет. Нас нет. На этот раз они загодя пустили в ход лучеметы.

В завале бетонных обломков (как пояснил Дин, остатков входа в метро — результат карательных операций полиции) зияла широкая щель. Они вошли в нее.

…Головоломная схема универсального самообучающегося домового кибера давала лишь общие представления о его электронной начинке. Вообще задача дистанционной перенастройки казалась Нури невыполнимой, тем более что, как предупреждал Вальд, Ферро был собран из бракованных блоков. Сатон по просьбе Хогарда привлек большую вычислительную машину, ту самую, разработкой которой в свое время руководил генеральный конструктор Нури Метти, до того как он возвысился до звания воспитателя дошколят. Машина выдала кипу тестов, по отзывам на которые можно было по кусочкам внедрить новую программу в управляющую систему кибера. Нури возился с этими тестами больше месяца, предварительно он уволился из фирмы, ссылаясь на болезнь. Место за ним оставили: ценный работник, а в последнее время — как заново родился, инициативен, активен… Дома он работал над программой с малыми перерывами на сон и еду. Соседи его не беспокоили — кого теперь интересуют соседи? Местные агнцы не напрашивались на контакты, хотя раза два забредали днем, оговариваясь необходимостью проверить регистрирующую аппаратуру. Он впускал их, клал на стол купюру и, похлопывая пальцами по столешнице, молча ждал ухода. Независимость как черта характера своей непонятностью всегда пугает людей с рабской психологией, ибо может быть объяснена только силой, на которую опирается. Какие-то смутные слухи о всесилии Нури ходили в среде окрестных агнцев. И Нури не трогали.

По ночам он связывался с Хогардом, от него узнавал, что поиски Олле по официальным каналам не увенчались успехом, — это было главным. А потом Хогард рассказывал о текущих делах, о новых, все усиливающихся диверсиях воинов Армии Авроры, о том, что диверсии нередко сопровождаются быстротечными ночными боями с полицией и военизированными отрядами лоудменов. Схватки происходят обычно в окрестностях автоматизированных предприятий цветной металлургии и химии. И еще о том, что агнцы и лоудмены посещают совместные сборища и драки между ними поутихли, — видимо, генерал Баргис и пророк Джон сумели договориться о совместных действиях, а союз церкви с армией, ну, пусть не с официальной армией, которая запрещена, с полулегальными воинскими образованиями по типу штурмовых отрядов, всегда чреват кровопролитием. Над этим стоит подумать.

Смерть старика Тима, исчезновение Олле сильно уменьшили поток информации, и материал для социологического анализа теперь весьма скуден. И с деньгами у Нури стало трудно. Олле, как легальный эмигрант, мог посещать консульство, что и делал порой, подбрасывая затем деньги Нури. Сатон главную задачу сейчас видит в том, чтобы всемерно помогать Норману Бекету, а чем можно помочь, кроме добротной информации? Хогард связывался с Сатоном. Они полагают, что действия воинов Армии Авроры, деструктивные в сути своей, объективно полезны, поскольку разрушенные в результате диверсий предприятия уже, как правило, не восстанавливаются, и это в конце концов будет способствовать принятию Джанатией экологической помощи Ассоциированного мира. Но когда это будет? Из истории известно, что гражданские войны самые затяжные и разрушительные…

Настал день, когда Нури понял: дело сделано, команда на переустройство программного комплекса кибера Ферро может быть подана, невозможное стало возможным: кибер будет фиксировать в блоках памяти всю дневную информацию и выдавать ее по требованию Нури в спрессованном виде.

Никак нельзя было Нури вступать в личный контакт с Хогардом, каждый шаг которого был под наблюдением недремлющего ока министерства всеобщего успокоения. И они решили воспользоваться так называемым почтовым ящиком.

Хогард выехал из посольства и увидел четыре знакомые машины наблюдения. “Хоть двадцать”, — злорадно подумал он. Маршрут советника Хогарда всегда один: посольство — торговое представительство. И сегодня он будет без изменения. Он двинулся по спокойной улице старой части города, где сосредоточились официальные учреждения. Как и везде, правящее чиновничество умело обеспечить тишину и порядок в своей жилой и рабочей зоне, здесь даже воздух казался чище. Все четыре машины сначала шли следом, но на повороте к центральному проспекту две из них обогнали его. Это естественно, в сплошном потоке машин лимузин Хогарда вполне мог затеряться, и потому — двое сзади, двое спереди. Привычная тактика.

Передние машины влились в поток. Хогард последовал за ними по проспекту, образованному пятидесятиэтажными коробками. Он вспомнил, что в первые дни своего пребывания в Джанатии все поражался немыслимому множеству машин на улицах столицы. Потом понял: салон машины — единственное место, где можно дышать без маски. Для многих машина была не столько средством передвижения, сколько местом ночлега, по сути, домом на колесах. Безмашинные граждане на ночлег выбирались из города — все-таки загазованность меньше. Дешевого фильтра в маске хватало ровно на восемь часов — время сна на надувном матрасике где-нибудь на обочине. Но в том воздухе, что можно было высосать через фильтр, кислорода было недостаточно — отсюда бледность на лицах и трупы астматиков на обочинах.

На высоте десятых этажей на искусственном облаке проецировались разноцветные призывы: “О себе думай!”, “Наша надежда — пророк Джон”, “Глупо иметь двух детей, еще глупей не иметь двух машин “Уют”, “Раздельное проживание укрепляет семью. Покупайте два “Уюта”. Эти призывы чередовались портретами пророка и генерала, рисуемыми лазерными лучами на облаках и на фасадах зданий. Реклама работала вовсю. Пестро одетые толпы двигались по тротуарам вдоль витрин. На большинстве — маски телесного цвета, но странной формы. Попадались плотные группы людей в демонстративно серых или черных масках — это были язычники разных толков. Хогард по разрисовке курток и балахонов уже мог различать гилозоистов, утверждающих одухотворенность материи, способной ощущать и мыслить; тотемистов — в масках, напоминающих лица животных, наших братьев по крови, происхождению, среде обитания; зороастрийцев в белых одеждах с оранжевой окантовкой, почитателей четырех элементов — воды, огня, земли и воздуха; анимистов, одушевляющих силы природы; маздеистов, у которых Митра — бог небесного света, солнца и чистоты. Улица жила насыщенно, и мерцающий на фасадах призыв “Природа консервативна, она не любит перемен. Следуй природе”, видимо, не срабатывал.

Машины в потоке двигались со скоростью пешехода, и Хогард замечал временами какие-то завихрения вокруг группок язычников.

Люди в костюмах бронзового цвета — лоудмены — затевали драки, которые как-то быстро затухали.

Выделялись белыми касками и черными пластиковыми щитами центурионы, дежурившие в паре с роботами-андреонами возле припаркованных у панелей машин. Полиция бдила.

А вот что-то новое: красная продольная полоса светофора неожиданно перечеркнула перекресток, пропуская пешую колонну, охраняемую бронзовыми лоудменами. Во всю ширь улицы был развернут транспарант “Мы принюхались!”, а замыкал колонну, довольно длинную, на десять минут стоянки, лозунг: “Все не так плохо, как кажется”. Боковые лоудмены иногда выкрикивали в микрофоны сентенции вроде “Лучшая новость — отсутствие новостей!” и “Кто-то должен иметь привилегии!”.

Наблюдая за этой неожиданной демонстрацией, Хогард включил рацию. Он не стал ждать отзыва.

— Нури, не спеши, я немного опаздываю.

— Понял, — ответил Нури. — Я на месте.

Наконец колонна функционеров консервативной партии, весьма активной и даже воинствующей — Хогард это знал, поскольку следил за политическими течениями в обществе, — истаяла.

Политическая жизнь в Джанатии была весьма пестрой и запутанной хотя бы потому, что влияние той или иной группы зависело не столько от ее численности, сколько от доступа к средствам информации. Консерваторы занимали место между лоудменами и агнцами божьими, именно они обеспечивали массовость радениям агнцев. Хогард отдавал должное пропаганде защитников статус-кво, умело направляемой людьми грамотными и умными. Диапазон средств воздействия был весьма широк — от вот этих консерваторов с их универсальным лозунгом “Мы принюхались” до сектантов-непротивленцев и агнцев божьих, ведомых пророком. К ним же примыкает полиция, полулегальные формирования лоудменов с генералом Баргисом во главе и бандитский синдикат Джольфа. И вся эта мощь против язычников, всерьез не принимаемых и никем не признанных, которых вроде бы и не существует. Не много ли?

Язычество многообразно в проявлениях своих, в нем каждому есть место по душе и убеждениям, нет нетерпимости. Хогард не видел реальной альтернативы язычеству в стране, где природа поругана и исчерпана.

Осознанно или интуитивно власть имущие понимают опасность язычества для себя и его привлекательность для масс. Надежда на радостное возвращение к природе, на единение с ней, неясная, но сказочно заманчивая. Правители понимают это и ведут атаку на язычество переизбыточными силами. Кстати, в Ассоциированном на экологических началах мире язычество не прокламировалось, хотя в среде сотрудников Института реставрации природы языческое отношение к природе процветало. Это было как бы само собой разумеющееся убеждение экологов, ибо язычество отрицает бездумное потребительство: одно дело завалить родник бульдозером, другое — убить нимфу ручья. Надо полагать, сторонники существующего положения понимают ущербность своей пропаганды, ведь “Мы принюхались” — в сущности, лозунг, не имеющий смысла, неприкрытая демагогия. Потому и атака на язычников ведется избыточно превосходящими силами. Один язычник с его робкими призывами к совести и милосердию страшнее власть предержащим, чем сотня фашиствующих лоудменов! Отсюда и официальное замалчивание язычества. Нет его, и все!

Так размышлял Хогард, двигаясь в потоке машин до следующего перекрестка, где его должна ждать посылка от Нури. Двигался, стараясь подгадать к моменту перекрытия магистрали красной полосой. Он прибыл вовремя и остановил лимузин в трех метрах от перехода, обозначенного белыми пластиковыми дисками на асфальте. Передние машины с наблюдателями умчались, подчиняясь движению потока. А вот и Нури. Он спешил последним по переходу с пакетом под мышкой. Он замешкался, оглянулся, из пакета выпали пластиковые тубы консервов, среди них небольшая кассета. Нури наклонился было поднять тубы, но загорелась зеленая полоса, он махнул, сожалея, рукой, вспрыгнул на панель и исчез в толпе пешеходов. Хогард тронул машину, услышал легкий щелчок снизу и улыбнулся: магнитная присоска сработала, кассета для Сатона у него. А тубы остались на асфальте, сминаемые колесами машин. Завтра кассета с программой уйдет к Сатону с сотрудником, отъезжающим в отпуск.

Хогард свернул в переулок, к зданию торгового представительства, сдвинул на лицо маску и вышел из машины. Лимузины наблюдателей выстроились неподалеку гуськом. Он помахал им, поднялся на ступени и почувствовал, как дрогнула земля. А потом над изумленно притихшим городом прокатился далекий гром и в мутном небе вспыхнули багровые всполохи. Отчаяние рождает насилие. Воины Армии Авроры стали действовать при свете дня…

Жрец-хранитель был стар. С какой-то робостью во взоре он рассматривал огромного Олле, что стоял в круге света без тени.

— Что привело вас к нам?

— Обстоятельства и давнее намерение.

— Вы искали встречи?

— Да. Случая.

— Цель?

— Служить делу Армии Авроры.

— Ваша вера?

— Возврат возможен. На ином витке спирали, но возможен.

— Ваши убеждения?

— Человек — дитя природы. Не причиняй вреда матери своей.

— Что вы скажете о нем, Дин-поручитель?

В круг вышел Дин, встал рядом с Олле, почти равный ему по росту.

— Язычество никого не отринет. Олле — язычник по своим убеждениям. Он светел в намерениях и поступках, и пусть Аврора, богиня утренней зари, даст ему удачу!

— Что скажете вы, братья мои язычники?

Олле ощущал присутствие многих людей, хотя и не видел их из своего светлого круга. Он был спокоен, и это чувство, от которого от отвык за время общения с Джольфом и его анатомами, настраивало на внутреннее принятие свершавшегося обряда и омрачалось только скорбью по Грому. Впервые за прошедшую неделю у него ничего не болело, а этим утром удивленные быстрым заживлением раны хирурги-язычники, работники одного из госпиталей Армии Авроры, сняли швы на подбородке.

— Пусть он назовет тотем! — сказал кто-то из тех, кого он не видел.

— Два! — ответил Олле. — Собака и лошадь.

— Он выбрал правильно, — сказал жрец. — Из живых.

В зале зазвучали птичьи голоса, — видимо, включили запись. Когда эта музыка лесного утра стихла, сладко засвистел божок ночи — соловей.

— Принять его и оказать первый знак доверия. Соловей прозвенел хрустальным колокольчиком и смолк.

— Отныне вы — брат наш язычник, Олле. Спасибо всем. Мы с Дином завершим обряд. И пусть каждый делает свое дело во славу Авроры.

В полутьме послышалось движение множества людей, и пространство расширилось.

К тому времени, когда белый круг, образованный терминалами световодов, потускнел и стали различимы предметы в сумеречном освещении окрашенных светящейся краской стен, они остались втроем в зале станции. Из черного зева тоннеля донесся далекий шум проходящего поезда.

— Они постепенно растекутся по всему маршруту. Администрация подземки всегда выполняет наши необременительные просьбы, — скажем, подать в нужный пункт поезд или временно прекратить движение на какой-то линии…

Дин, говоря все это, помог жрецу снять алую мантию и высокую конусообразную шапку в золотых звездах. Он был преисполнен почтения.

Жрец опирался на руку Дина и старался держаться прямо. Старомодный костюм и белая манишка с галстуком смотрелись как привычный для него наряд. Он протянул руку, и его маленькая, сухая ладонь утонула в ладони Олле.

— Здравствуйте, Олле. Рад видеть вас в наших рядах. Дин много рассказывал о вас и вашей собаке, и я почему-то ждал встречи. Позвольте представиться: профессор природоведения на кафедре экологии столичного университета. Бывший. До того как кафедру разогнали, признав вредоносной, смущающей умы и распространяющей зловредные семена язычества. А сейчас вот возвысился до уровня жреца-хранителя на языческом капище. Работа почти по специальности, хотя в ведомстве у меня пробелы, литературных источников мало, многие обряды изобретаем сами по наитию. Здесь я сильно надеюсь на вас, Олле.

— Что я знаю — все ваше.

— Жрец-хранитель! Мог ли ты это представить себе, Дин, когда слушал мои лекции? Ты ведь был не худшим моим учеником.

— Да, профессор. Я хочу сказать, нет, профессор.

Жрец печально улыбнулся:

— Какое сейчас природоведение! Скорее нечто из области воспоминаний. Наука о невозвратно утраченном, не правда ли, Олле?

— Не могу согласиться с вами, профессор. В Ассоциированном мире я работал у Сатона в Институте реставрации природы. Вам здесь, в Джанатии, трудно представить, сколь быстро природа залечивает свои раны при разумной и ненавязчивой помощи человека…

— Если она не совсем исчерпана, Олле, не совсем исчерпана… Я участвовал вместе с Сатоном в разработке глобальной программы реставрации природы — опасное, представьте, занятие в Джанатии. На программу была вся наша надежда, но Джанатия, увы, не приняла ее… Утраченный генофонд невосстановим. Знаю, у вас в институте создают подобия, конструируют новых животных. Это, конечно, хорошо, хоть что-то, но химера не заменит подлинника.

— Новые поколения воспримут химеру как изначальную данность, для них стараемся.

— Мы, надеюсь, еще поговорим с вами о Сатоне, о вашем институте…

— Поговорим. — Наверное среди убиенных экологов были люди молодые и сильные, но Олле почему-то представился сопящий анатом рядом с беспомощным в своей бесплотной старости жрецом. — Скажите, профессор, вас много уцелело?

— Я один… Те, кто случайно не был на открытии сессии, потом просто исчезали без следа. Дин привел меня сюда… Язычников всегда гнали… Сейчас, прошу вас, надо закончить обряд, пойдемте.

Тоннель, в котором были сняты рельсы и чувствовалась под ногами плохо утрамбованная щебенка, вывел их в обширное, теряющееся вдали помещение.

— Музей тотемов! — громко сказал жрец-хранитель. — Первый знак доверия. Смотрите, Олле, что утратила Земля по вине человека, и скорбите вместе с нами.

Белый свет залил зал с квадратными колоннами и остатками фундаментов снятых станков. Наверное, здесь когда-то были ремонтные мастерские… Олле замер: стены и колонны были увешаны цветными изображениями животных в тяжелых рамах.

Язычник по своей сути, Олле знал все это, но снова душа его наполнилась печалью. Прекрасное прошлое Земли, необратимо утраченное, смотрело на него прозрачными глазами зверей; их благородные лица, как чудилось ему, несли печать обреченности. Обреченности и вопроса. Почему для маленькой газели Томсона не нашлось места на Земле? Чем провинились перед человечеством синий кит? сурок? стеллерова корова? тигровый питон? носорог? ламантин? тасманийский дьявол? единорог? кондор? маленький лис корсак? утконос? сумчатый волк, бухарский олень? выхухоль? венценосный голубь? гепард? дрофа и сотни других, исчезнувших как вид с лица Земли? Невозвратно исчезнувших! Эти мысли одолевали Олле, пока они шли по залу. А прошли они только раздел млекопитающих. Рыбы, рептилии, птицы, растения — это было впереди. Скорбная галерея казалась бесконечной, и не было счета потерям.

— Выбирайте стезю, брат наш язычник. У нас каждому найдется дело по душе — и смиренному чистильщику, и стратегу-экологу.

— Я преисполнен скорби…

— Вы сделали выбор?

— Моя ненависть ищет выхода, отравителям нет оправдания. Воин Армии Авроры — вот мой путь. Я обрету покой, когда оживет река.

Самым сложным было найти сухой и, желательно, разветвленный ход со многими выходами на поверхность вне жилых районов либо в районах, покинутых людьми. Самодельные, изготовленные в подземных мастерских ракеты язычников, отличаясь высокой точностью, имели дальность действия всего три километра. В городских условиях этого было вполне достаточно. Обычно в сумерках воины Авроры, возникая на поверхности в подходящих развалинах, быстро монтировали примитивные пусковые установки и тут же исчезали. Пуск ракеты осуществлялся сигналом по радио, и ответный удар, если бывал, приходился по пустому месту. Атака с десятка точек позволяла вывести из строя безлюдное химическое предприятие-автомат средней величины на месяц-два, и, если работа потом возобновлялась, язычники проводили новую атаку.

Очень удобны были заброшенные подвалы: в них можно было работать и днем, размещая сразу несколько пусковых установок. Ракетный залп из развалин бывал порой весьма эффективным.

Карты подземных коммуникаций если когда-либо существовали, то давно были утеряны, и штаб Армии Авроры организовал специальные группы, которые непрерывно вели разведку коммуникаций всех видов — для обеспечения текущих военных действий и на будущее, когда придется создавать новое безотходное, экологически чистое производство.

Центральный штаб с его электронным оборудованием размещался в широком тоннеле, а немногочисленный постоянный персонал так и жил здесь, в боковых ответвлениях, разделенных на клетушки — у каждого своя. Потолков не было за ненадобностью, пластиковые перегородки создавали лишь иллюзию уединения, но Олле быстро привык и успевал высыпаться на своей надувашке за немногие часы свободного времени. Он проходил что-то вроде стажировки при штабе, постигая тактику партизанской войны в Джанатии.

Олле не спешил восстанавливать связь с Нури, хотя имел возможность подать о себе весть. Он знал, чем это кончится: Сатон немедленно отзовет его. Одно дело разведка, другое — прямое участие в боевых операциях. Олле захотел остаться в нарушителях запрета, он любил поступать по-своему, если это не мешало жить другим: запреты себе он устанавливал сам. И еще Олле по утрам вспоминал о допросе у Джольфа, когда затрагивал бритвой косой шрам на подбородке, всегда помнил расстрел пони и ощущение мокрой от крови шерсти Грома на ладонях. И как там Джольф говорил: “Ликвидация шайки мысляков-экологов”? Нет, из Джанатии он не уедет. Долги надо отдавать.

Насколько Олле разобрался в структуре, командующего у Армии Авроры не было. Было командование. Местные операции готовили региональные штабы, поручая их выполнение выборным командирам групп. Крупные готовил центральный штаб.

Уже через неделю после посвящения Дин, руководитель разведки Армии Авроры, привлек Олле к разработке операции, над которой штаб работал давно и без особого успеха. Объектом диверсии должен был стать комбинат полиметаллов. Этот комбинат, расположенный обособленно, в стороне от крупных городов, полностью погубил растительность в радиусе ста километров вокруг себя и сделал эту громадную территорию абсолютно непригодной для жизни. Ремонтники и наладчики доставлялись на комбинат вертолетами раз в неделю на четыре часа. Воины Армии Авроры много раз пытались взорвать это гнездо отравы, но картель не жалел сил и средств для его защиты. Ночью многочисленные детекторы инфракрасного излучения регистрировали любую попытку приблизиться к комбинату, и тогда автоматически срабатывали пулеметы. Днем территорию комбината патрулировали анатомы из синдиката и смешанные пары — центурион и андроид. Неудачей закончилась попытка взорвать комбинат с воздуха: управляемый по радио вертолет, заполненный взрывчаткой, был сбит лучеметами, не достигнув и стен ограждения. Рабочих обыскивали перед посадкой в вертолеты, и доставить взрывчатку частями было невозможно. Разведка подземных коммуникаций ничего путного не дала. Через забитые ядовитой слизью стоки пройти было невозможно, технологические тоннели были заминированы на всем своем протяжении, и от привычной тактики ракетного обстрела с близкого расстояния пришлось отказаться. А смертоносный комбинат днем и ночью продолжал выбрасывать из своих труб сернистый газ, фтористый водород, двуокись азота и двуокись серы, повергая своей несокрушимостью в отчаяние центральный штаб Армии Авроры.

Олле предложил необычный план: провести нападение тремя бронированными машинами-автоматами. Этому должна была способствовать отличная дорога, сперва петляющая между дюнами и свалками, а на последнем километре идущая прямиком к воротам комбината. Если точно знать план дороги и ее профиль, а в штабе эти данные есть, то можно задать автомату маршрут и скоростной режим. На скорости триста километров в час прямой участок машина преодолеет за двенадцать секунд. За это время охрана не сумеет ничего понять, а боевые лазеры, если и сработают, не успеют прожечь зеркальную броню машин.

Все свершилось, как было задумано. Набитый взрывчаткой лимузин вывернулся из-за поворота на прямую и, взревев ракетными ускорителями, ринулся вперед. Только на последней сотне метров он был накрыт лучами боевых лазеров и сияющей вытянутой молнией ударил в металлические ворота ограды. Взрыв словно испарил ворота: решетчатые вышки с лучеметами и здание охраны исчезли в адском пламени взрыва. В пролом ринулись одна за другой еще две машины. Первая сокрушила бетонную стену цеха, вторая взорвалась внутри, полностью разрушив вакуумные плавильные печи.

Этот взрыв печей и слышал Хогард утром того дня, когда Нури передал ему кассету с командой на перестройку программного комплекса кибера Ферро.

Через спутник связи и Хогарда Сатон сообщил, что с кибером можно начать работу. Но прошло еще несколько дней, пока Нури, позвонив из автомата, вызвал Нормана. Нури, серый от усталости и недосыпа, усадил его в кресло и включил запись. Из прибора послышался тонкий писк, и почти сразу все кончилось.

— Ну как? Вам понравилось, Норман?

— И это все?

— А вы что думали, Норман Бекет? Не говорить же мне с ним часами. Вся дневная информация за пять секунд.

Норман захохотал, облапил Нури, как клещами, и поднял его вместе со стулом.

— Вальд, наладчик! Если это так, то ты даже не знаешь, что ты сделал! — Норман поставил Нури перед собой и смущенно топтался на месте. — Давай сейчас послушаем, а? Ты, я знаю, устал, но я тебя прошу.

— Конечно.

Нури был тронут столь неожиданным и бурным проявлением чувств. Что-то забытое в этой сумасшедшей гонке, в этой ненормальной жизни без просветов почудилось ему. Вот так необузданно радовались жизни его пацаны-дошколята в Институте природы, так смеялся Олле, победив в беге своего пса. Норман теребил застежки шлема, глядя на него блестящими глазами.

Нури перемотал пленку, вставил ее в дешифратор.

— Третьего дня было совещание у Джона. Сугубо конфиденциальное. Перед этим они, полагаю, смотрели видеозапись парада лоудменов.

Нури нажал кнопку. Послышался недовольный старческий голос:

“Не то, Джон, все не то. Взгляните на их животы и лица, разве ради них святая церковь прилагает столько усилий? Почему нет молодежи, где интеллигенция? Те, кого вы ведете, — стадо”.

“Ваше преосвященство, — зазвучал командный бас, — обойдемся наличными силами. Что касается интеллигентской сволочи, то от них вся смута. Мои парни давят их и будут давить. Это они, мысляки, вечно недовольны существующим порядком, органически неспособны соблюдать закон о дозволенных пределах размышления, дурацкий, кстати, закон; кто его придумал, тому мозги вышибить надо. Я не вижу большой беды в том, что рабочих мало в рядах агнцев божьих. Их нет и в рядах лоудменов, чисты наши ряды”.

“Вы согласны с этой точкой зрения, Джон?”

“У меня нет расхождений с генералом, мы достаточно понимаем друг друга. Не надо ждать консолидации всего общества, это химера. Язычники никогда не будут с нами”.

Нури взглянул на Нормана. Перед ним сидел, казалось, совсем другой человек, напряженный, с застывшим взглядом.

— Старик — это, похоже, репрезентант Суинли, — пробормотал Нури.

Норман молча кивнул.

“…Но где подлинная массовость движения? Лишний десяток тысяч хулиганствующих типов, подобных этим, что были на параде, не делают погоды — извините, генерал, за резкость. Движение теряет смысл. Оно идет на убыль, хоть это вы понимаете? Полтора года усилий дали очень скромные результаты. Язычество усиливается, Армия Авроры, о действиях которой мы молчим, набирает силы. Мы говорим об интересах текущего дня — они предлагают программу на будущее. Человек не может не думать о будущем, оно в его детях. Мы стимулируем выпуск машин — это для сего дня. Это хорошо, но рынок уже перенасыщен машинами и призыв владеть машиной, пока она не овладела нами — не спорю, это у вас, Джон, эффектно получается, — уже почти не действует. Кто для нашего движения сделал больше меня? Но я спрашиваю себя, я спрашиваю вас, Джон, вас, генерал, и вас, господин Харисидис, есть ли реальные надежды сохранить статус-кво? Или надо признать неизбежность принятия экологической помощи и постепенно, пока мы еще у власти, готовиться к тому, чтобы войти в новые времена и порядки с наименьшими для нас потерями? В вашем движении, Джон, я искал путь, но не просветил господь слугу своего, и я не вижу: что дальше?”

После длинной паузы пророк произносит:

“Диктатура церкви!”

И сдавленный полушепот репрезентанта:

“Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! Вы с ума сошли, Джон. Диктатура церкви! Было это, все было! Не хватает еще взвалить на церковь ответственность за все, что творится в нашей стране всеобщего благоденствия. Вы задумывались над вопросом, почему за три тысячи лет церковь пережила и вынесла все: смену властей и формаций, войны и катаклизмы, средневековье и возрождение, революции социальные и технические? И уцелела. Все проходило, а церковь стоит. Почему? Потому что мы всегда стремились к власти над душами, ибо это самая реальная власть. Я грешен, господа, грешен цинизмом, ибо вижу несовершенство человека. Но одно дело удержать паству от насилия и совсем другое — диктатура именем церкви, а любая диктатура есть насилие. Зачем вину за насилие брать на себя? Я стар и хотел бы служить добру, но ложен был мой путь, и вижу: я повинен во зле…”

Пророк непочтительно перебивает его:

“К чему столько пафоса и эмоций? В ваших устах этот панегирик человеческому разуму и добру просто смешон. Диктатура неизбежна, и сие от вас не зависит, у нас просто нет другого выхода: язычество набирает силы, идейная борьба с ним не дает результатов, приемлемых для нас, обстоятельства принуждают нас к насилию. Вы задавали нам вопросы, теперь позвольте вас спросить: а не есть ли история церкви историей борьбы с язычеством?”

“Вы правы, Джон, вы правы! Борьба с язычеством — великий грех монотеизма вообще и христианства в особенности. Господь выделил человека из природы, поставил его над ней. И я, служитель божий, усомнился…”

“Зеленый! Язычник!”

“Ну-ну, генерал. — Голос пророка ласков. — Вы преувеличиваете. Сомнение — простительный грех, и апостолы сомневались… Его преосвященство внес достойный вклад в наше движение, он стоял у истоков и, как говорит мой кибер Ферро, выполнил предначертание. Теперь мы достаточно сильны… Я уполномочен объявить вам, господа, что по общему согласию руководство движением отныне полностью переходит в мои руки. Его преосвященство не нашел общего языка с теми, кто нас финансирует…”

“Тут неподалеку на помойке недавно видели собаку. Я вас покидаю, господа. — В старческом голосе репрезентанта слышится ирония. — Надо съездить. Возможно, и мне повезет. А потом пойду… повою”.

В этот раз пауза тянется нескончаемо, присутствующим надо время, чтобы прийти в себя от шока.

“Репрезентант слишком тонкий политик. Он не понимает духа времени. Больше прямоты, больше действий, больше, если дозволено сказать, наглости. Вот чего мы ждем от вас”.

Это голос папаши Харисидиса.

“Совершенно с вами согласен, — говорит пророк. — Мы хотим, чтобы вы убедились в нашей готовности к действию”.

“Лоудмены могут выступить в любой момент. Покончим с язычниками!”

“Да! И я полагаю, весьма полезным будет, если Джольф Четвертый, Чистейший-в-помыслах, нанесет удар по гидропонным предприятиям. В любом случае мы в этом замешаны не будем…”

Совещание длится более двух часов, и постепенно перед Нури и Норманом разворачивается картина масштабного заговора, охватывающего все звенья государственного аппарата.

По мнению пророка, движение достигло своего апогея, когда к нему примкнул известный своими радикальными убеждениями отставной генерал Баргис. Генерал привел с собой полтораста тысяч лоудменов — горластых фанатиков тишины и порядка: после ликвидации регулярной армии — вынужденная уступка Ассоциированному миру — многие бывшие офицеры примкнули к движению генерала. Генерал оказался настоящей находкой, он воплотил в дело соглашение о сотрудничестве. Он создал и возглавил военный штаб, наладил взаимодействие с полицией, особенно с теми ее формированиями, которые непосредственно вели бои с Армией Авроры, нашел общий язык с синдикатом Джольфа и умело пользовался услугами его анатомов. Короче — он взял на себя всю оперативную подготовку переворота, оставив за пророком идеологию и связи с промышленным картелем. Обширный опыт генерала оказался как нельзя кстати. Подготовку можно считать законченной, остановка лишь за деловыми кругами.

После того как господин Харисидис заверил присутствующих, что деятельность штаба встречает понимание в деловых кругах и что премьер-министр — милейший, надо сказать, человек и широких взглядов — полностью в курсе событий, совещание приступило к обсуждению конкретных деталей намечаемого переворота.

Норман дослушал все до конца, вынул из аппарата и спрятал на груди кассету.

— Спасибо, Вальд. Твою услугу переоценить нельзя! Мы еще увидимся. — Лицо его было отрешенным и замкнутым. — А сейчас я должен исчезнуть.

— Что будет, Норман?

— Будет то, что должно быть. Это судороги уходящего. Править по-старому они не в состоянии. Нового принять не могут, в новом для них места нет. В прошлом такая ситуация рождала фашизм. Будет борьба. И знаешь, что в ней самое страшное? — Он помолчал. — То, что мещане тоже люди. — Он застегнул на груди лямки пояса астронавта и оглянулся в дверях. — До встречи, друг.

— Тебя убьют, Норман.

— Ну, не сразу. — Норман натянул шлем, улыбнулся. — Я пока еще депутат парламента, а они вынуждены до поры соблюдать приличия. И вообще — это не так просто.

Олле вошел в руководящий состав центрального штаба Армии Авроры как-то незаметно для себя. Сначала Дин привлекал его к обработке и анализу информации, поступающей от разведывательных групп, потом Олле постигал основанную на скрупулезной исполнительности и дисциплине тактику партизанской войны в городских условиях и накапливал личный боевой опыт. В последнее время, случалось, Олле командовал боевыми группами многослойного прикрытия. В штабе считали, и Олле разделял эту точку зрения, что в городской операции главное — прикрытие. Это когда две-три независимо действующие группы выполняют главную задачу, а мгновенно возникающие группы прикрытия отвлекают на себя полицейские силы и тут же исчезают в толпе, а ночью — в развалинах или подземных переходах. Очень эффективная тактика.

В этот день с утра Дин был чем-то озабочен, но нашел время предупредить Олле, что жрец-хранитель ждет их сегодня, дабы оказать второй знак доверия.

Жрец ждал их в Музее тотемов. Он был в своей спецодежде — алой мантии и синей шапке в звездах. Он обнял Дина и тепло поздоровался с Олле.

Они пошли по длинному заброшенному тоннелю и остановились перед тяжелой двустворчатой дверью, украшенной выпуклым резным изображением львиной головы, покоящейся на когтистой лапе.

Жрец тронул коготь, и створки разошлись.

Олле не заметил ни высоких сводов украшенного колоннами зала, ни великолепных светильников, неожиданных здесь после мрачных переходов. Олле увидел детей. Это было непривычно. В Джанатии дети не играли на улицах, их прятали в квартирах и машинах, где можно было дышать. Здесь они стояли молча, опустив глаза, и, вслушиваясь в их молчание, Олле вспомнил звонкозвучных подопечных Нури и Хогарда. Он вгляделся в детские лица с синюшными кругами под глазами и задохнулся от темного гнева на страшный мир взрослых, в котором если недостает доброты, то разума должно бы хватить для понимания той маленькой истины, что на нас жизнь не кончается, что дети после нас должны жить. Кошке это понятно, кошка лапой скребет, следит, чтобы после нее на земле чисто было…

— В Музее тотемов вы видели утраченное. Здесь то, что осталось, — звери, сохранившиеся в Джанатии.

К зверям были отнесены мыши домашние, проживающие в ящике со стеклянными стенками, две серые крысы в большой клетке и пара мелких собачек помойной породы. Под потолком чирикали воробьи, на полу ковырялись в рассыпанном корме неаккуратные сизые голуби, и в том же вольере сидели хмурые вороны. Был еще зверь — кот, он лежал на подушке и был удобен для обозрения и робких поглаживаний.

Жрец проследил взгляд Олле.

— Это брошенные дети. Сейчас многие бросают детей. Мы подбираем их — кто-то должен думать о будущем. У нас несколько приютов и даже есть школы. Сейчас у нас здесь несколько сотен детей от пяти лет и старше.

Дети, узники неустроенного мира, неправедно осужденные на муки за грехи своих родителей, не смотрели, а созерцали животных, группками толпясь у ограждения. Красиво одетые дети с белыми лицами…

Олле словно наступили на сердце. Ему стало стыдно своего здоровья, силы и благополучия, того, что вот он может уйти отсюда в любой момент, вернуться в привычный, желанный мир своего института, расстаться с Джаиатией, очнуться от нее, как от дурного сна… А дети? Куда им уйти? А ведь были у него сомнения: не превысил ли данных ему полномочий, ввязавшись в драку, нарушив удобный, оправданный высокими соображениями принцип невмешательства. Сомнения… видишь ли… были.

— Я знаю, гнев ваш праведен и ищет выхода. — Жрец смотрел в глаза Олле и тонкими движениями касался его груди у сердца. — Не надо слов, слова придут потом. Я хочу удвоить вашу силу и снять тяжесть с души. В Джанатии мало радости, а человек не может без нее. Примите наш подарок. И мы порадуемся с вами. Дин, пусть он войдет!

Он не вошел, он ворвался, лишь только Дин чуть приоткрыл малозаметную дверь.

— Святые дриады… — прошептал Олле, упав на колени и протягивая руки. — Гром! Щеночек мой!

Вечером в штабе были включены все экраны. Диктор известил о чрезвычайном сообщении, с которым выступит премьер-министр страны.

На экранах премьер хорошо смотрелся: государственный деятель, озабоченный государственными делами, для которого безопасность государства и благополучие граждан — единственная забота.

Он откровенно сказал, что устои шатаются, поскольку общество расколото усилиями тех, кто называет себя язычниками. Язычество — безнадежная попытка пробудить в человечестве давно угасшие атавистические верования, возможно и оправданные на заре цивилизации, но смешные в наш век всеобщего прогресса. Не для того человек, венец божественного творения, вырос до царя природы, чтобы в итоге признать себя недостойным лидирующего в ней положения. Догмы язычества настолько несерьезны, что оспаривать их бессмысленно. Вместе с тем никто не может сказать, что правительство виновно в гонениях на язычников, в ущемлении их прав, оно всегда было лояльно к своим гражданам. Но лояльны ли язычники к государству, к обществу, благами которого они пользуются?

Тут премьер сделал длинную паузу, перебирая на столике листы с текстом выступления.

“В язычестве, — продолжал премьер, — выделилось агрессивное крыло, так называемая Армия Авроры. Формирования этой армии ведут войну против сил порядка. Те выстрелы и взрывы, которые слышат по ночам граждане, есть отголоски этой войны. И правительство более не вправе скрывать вред, который наносится экономике Джанатии. Мы надеялись, что все образуется само собой и что язычество откажется от вооруженной борьбы, переведя ее в плоскость идеологии, чему правительство готово было способствовать, ибо в Джанатии каждый может говорить все что угодно, соблюдая одно условие — не посягать на устои. К сожалению, эта наша позиция не оправдала себя. С прискорбием должен сообщить, что Армия Авроры ударила по самой основе жизни — по гидропонным сооружениям”.

На экранах возникли развалины гидропонных теплиц, снятые с вертолетов. Панорама производила жуткое впечатление — сплошной хаос пленки, труб и решетчатых конструкций. Потом крупно были показаны рабочие, убирающие лопатами зеленую слизь — все, что осталось от растений; были показаны погрузочные машины и бульдозеры, работающие в развалинах.

“Граждане Джанатии знают, что в стране нет голодных, что необходимые продукты питания щедротами картеля и банков даются бесплатно и каждый из нас не ведает заботы о хлебе насущном. Мне горько, но я должен сообщить, что отныне мы вынуждены ограничить в рационах натуральные продукты. Естественно, что на жеватин, как продукт синтетический, ограничения не распространяются…”

Премьер еще долго говорил.

— Гнусная провокация! — Дин ударил кулаком по столу. — Я не думал, что они решатся на такой ущерб. Мы никогда не трогаем предприятий пищевой промышленности, и все это знают. Нет, каков масштаб провокации!

Офицеры подавленно молчали. Потом Олле спросил:

— Вы сказали “не думал, что они решатся”? Вы знали?

— Вчера был предупрежден, только не знал, где и как они ударят, а то бы мы их там встретили. Это работа Джольфа Четвертого. Сейчас Баргис бросит на нас своих лоудменов. Нанести удар по организованному язычеству — его давняя мечта. Потом, когда язычество как движение будет уничтожено, они увеличат раздачу пищи, восстановят гидропонные теплицы — не велика задача. Передача власти пророку, осторожный выборочный террор против интеллигенции, и все вернется на круги своя, легальная оппозиция им не страшна.

— Надо организовать охрану пищевых предприятий, — сказал кто-то из офицеров.

— Это значит подставить наши боевые группы под удар объединенным силам полиции, лоудменов и гангстерам синдиката.

Олле прислушивался к беседе, положив руку на голову пса. Гром с момента встречи не отходил от хозяина, все стараясь заглянуть Олле в глаза. Язычники-хирурги сотворили чудо, вернув пса к жизни. Раны на собаке зажили, но выделялись на черной шерсти серыми пятнами, следами стрижки и повязок.

— И еще прошу учесть… — Дин приглушил звук видео. — Генерал собирается выкурить нас из метро. В ближайшее время. Мне это доподлинно известно.

— Что значит “выкурить”?

— Пустить ночью в метро хлор. И помешать этому мы не можем, сил не хватит.

— Они знают, что у нас здесь дети?

— Не обольщайтесь, для них нет запретов. Эвакуацию детей надо начать утром, с первыми поездами.

— Эвакуацию?

— Да. На улицы.

— Пойти на ликвидацию приютов?

Вопрос остался без ответа. Офицеры связи вышли, последними поездами еще можно было успеть добраться до приютов и начать подготовку к выводу детей.

— Я вот все слушаю вас, братья мои язычники, и не приемлю вашу позицию. Детей увести надо, тут спорить не о чем, но ничего более конструктивного в ваших рассуждениях нет. Запись совещания у Джольфа вы слышали. Дин где-то умудрился достать пленку, и мы знаем, что наши враги объединяют свои силы. Война! А врагов лучше бить поодиночке — это азбука. Я беру на себя Джольфа Четвертого, и, надеюсь, он станет последним. — Олле потрогал шрам на подбородке. — Мы у него в долгу, а долг платежом красен, не так ли, Гром?

Пес застучал хвостом по полу, оскалился. На него смотрели с опаской: в голове не укладывалось, что этот чудо-зверь вполне ручной.

— Олле прав, — сказал Дин, — надо ударить по притону Джольфа, он терроризирует всю Джанатию. Пока цело это бандитское гнездо, каждый день можно ждать провокации. Надо действовать крупными силами.

— Не надо крупными. — Олле улыбнулся. — Вы, я и Гром — это уже трое. Еще двух я подберу сам. Сколько их там в замке? Меньше сотни? Ерунда. Что совершенно безотлагательно надо сделать, так это ликвидировать периферийные филиалы синдиката. Этим займитесь! И еще. Необходимо предотвратить дальнейшие провокации. Чтобы не повадно было впредь взрывать теплицы или травить нас хлором. Надо дать им понять, что мы имеем доступ к подземным энергомагистралям.

Ночью, когда Олле лежал на своей сиротской надувашке, к нему в каморку зашел Дин. Пес разрешил ему потрогать себя.

— Удивительное ощущение — касаться собаки. — Дин вздохнул.

— Вы пришли, чтобы сказать мне об этом?

— Я пришел спросить, кто будут эти, четвертый и пятый.

— Один из них тот, кто дал вам пленку с записью совещания у Джольфа.

— Нет! Ему нельзя.

Олле помолчал, осмысливая новость. Нури все можно, — значит, пленка не от Нури. Значит, Дин о Нури не знает, значит, Нури сумел связаться с Норманом, “которому нельзя”.

— Конечно, — сказал Олле. — Норману Бекету пока нельзя.

Они осторожно улыбнулись друг другу. Будучи человеком сдержанным, Олле ничего не рассказывал Дину ни о Нури, ни о Хогарде. Дин, возглавляя разведку Армии Авроры, был профессионально скрытен. Разговор о Нормане развития не получил, Олле только заверил Дина, что он разочарован не будет…

Нури предчувствовал наступление перемен в своей жизни. Полагая свою миссию выполненной, он все чего-то ждал. Он сделал все, что мог, и надеялся, что это понимает Норман, который больше не подавал о себе вестей. Ежедневные разговоры с Хогардом становились все короче, Хогард сообщал о событиях дня, о том, что в воздухе носится что-то неопределенное и все ждут перемен к худшему. Видимо, подготовка к перевороту заканчивается.

После уничтожения гидропонных теплиц — а уже известно, что это было дело рук Джольфа, — на следующий же день боевики Армии Авроры захватили подстанцию и удерживали ее более часа. Это время столица была в темноте. Что творилось в городе, представить немыслимо. Но Армия Авроры получила возможность заявить, что более не потерпит провокаций, от кого бы они ни исходили. И пусть подземелье оставят в покое. Правительство было вынуждено дать обещание. Что касается Нури, то ему надо сидеть спокойно и ждать. И поддерживать связь с кибером Ферро: вдруг он узнает еще что-нибудь от кибера ценное? Боясь расслабиться, Нури установил для себя жесткий режим физических нагрузок. После наступления сумерек он шел на берег реки. Уступая давнишнему своему желанию разобраться в сути язычества, он садился неподалеку от молящихся, слушал реквиемы. Скорбные мелодии, утихая в одном месте, возникали в другом, и эта печальная эстафета заканчивалась сама по себе после полуночи. Река мерцала в ночи длинными неясными огнями, на горизонте светился воздух, и вспыхивали в небе рисуемые лучами лазеров на аэрозольных туманах изречения пророка, рекламы, призывы и лозунги.

Нури тихо рычал сквозь зубы от ярости и жалости, разглядывая бездомных бедолаг, коротающих время вокруг фонаря. К нему привыкли, к этому обеспеченному из коттеджа, который не скупясь жертвовал на инвентарь для чистильщиков реки и берегов, на кислород для умирающих, на одежду для нуждающихся.

Вообще появление на берегу людей обеспеченных, жителей загородных коттеджей, было привычным для бездомных. Обеспеченные “приходили повыть”, давали деньги и старались уйти незамеченными до появления анатомов и приемышей, собирающих в пользу синдиката ночную мзду за право ночлега и жизни. И беда тем, кому нечем было откупиться. К Нури привыкли, его даже ждали на его обычном месте. Туда, где он бывал, сборщики-приемыши подходить боялись. Нури как бы защищал своим присутствием ближайших язычников от посягательств грабителей.

После молитв, если ветер дул с моря и можно было без масок дышать, с Нури подолгу беседовали язычники всех мастей. Они удивлялись наивности и любознательности этого новичка. Они менялись, странные люди с неприветливыми лицами бродяг и мягкими повадками интеллигентов.

Человек, живущий на помойке и видящий вокруг только кучи мусора, кучи мусора и помойку, не может остаться нормальным, думал Нури, человек не создан, чтобы жить на помойке. И язычество в Джанатии — способ сохранить себя, надежда увидеть свет.

— Язычество нельзя назвать религией, как это принято понимать, — говорил один. — Язычество — это система этических представлений, определяющих отношение человека к миру, к среде обитания. Говорят, язычество порождено беспомощностью древних перед силами природы. Мы придерживаемся иной точки зрения. Корни язычества — в понимании человеком собственного всесилия. И разнуздай он свои силы — ничего живого в мире не останется. Это понимание было интуитивно присуще предкам, и они воплощали его в запреты. Ярчайший пример тому — тотемизм. Если угодно, назовите его культом, верой, заблуждением, а только прикладное значение тотемизма переоценить невозможно. Объявление того или иного животного запретным для охоты способствовало сохранению данной популяции животных и в целом животного мира. Каждое племя имело свой тотем, и тем самым каждому виду животных давались шансы на выживание. Монотеизм, преклонение перед одним богом, снял все запреты. Помните библейское: “Размножайтесь, наполняйте землю, обладайте ею и владычествуйте над всеми животными и над всею землею”. За каких-то триста лет, ничтожно малый промежуток времени в истории человечества, менее чем за двадцать поколений освобожденный от ограничений человек, владыка, покончил с животным миром на планете. Охота из источника существования превратилась в развлечение. Риск, которому подвергал себя древний охотник, исчез. Безнаказанное убийство было объявлено благородным занятием. Тотемизм, не имея приложения, ушел из жизни людей. Сейчас это только символ, тень прошедшего.

Нури слушал и думал, что неистребима память человеческая, как неистребимо стремление к чистоте. И не мог понять, как эти замордованные бедолаги, не имеющие угла, чтобы преклонить голову, ночующие в мусорных кучах на берегу умерщвленной реки, умудрились сохранить в себе знание, находят в себе силы мечтать о будущем, силы противостоять. В себе, только в себе, ибо в Джанатии все враждебно разуму и человеку, и негде ему больше черпать силы для надежд…

Из темноты выступил некто дергающийся.

— Можно киберу к фонарику?

— Посиди с нами. Устал, наверное, от угловатости? — И для Нури разъяснение: — Местный дурачок. Сейчас много таких, роботам подражают.

Тут второй собеседник повел речь, и были его слова непривычны романтику и рационалисту Нури.

— О крайностях хочу сказать. В любой религии крайности порождают фанатизм, а фанатизм требует крови. Нужны ли примеры? Еще в нашем веке велись религиозные войны, я не говорю о средневековье. Язычество — самая гуманная религия в истории человечества, в язычестве нет лицемерия. И крайности в ней вылились в анимизм, первоисточник сказки и поэзии. Анимизм, кстати, присущ детям, убежденным, что звери разговаривают… А вот и Эльта. Ты пришла, Эльта? Спой, Эльта. Золотые строки спой. Человек интересуется, хороший человек. Спой ему, жрица.

Нури не увидел в сумерках ее лица. Хрустальный, прозрачный голос сформировал мелодию. Нури уже слышал ее, но теперь проникновение свершилось. А потом на мелодию легли слова:

Слова прошли, мелодия догорела не сразу. А потом Нури воспринял вопрос:

— Вы запомнили?

Нури молчал. Вселенский смысл гимна анимистов, который весь — стремление к гармонии, только подчеркивал непреходящий ужас того, что человек сотворил с домом своим.

Нури очнулся от раздумий: браслет Амитабха на левом запястье упруго сжимался, требуя внимания. Внеурочный вызов?! Нури незаметно удалился, и никто не обернулся ему вослед. Здесь каждый приходил и уходил, когда хотел. Нури поднял руку: на экранчике светились позывные Олле…

Полицейский бронетранспортер был отлично оборудован — водяная пушка, пулемет с запасом магазинов, катапульта-гранатомет. Техники-язычники вместе с Нури многое в нем усовершенствовали. Фильтр снизу гнал столь мощные потоки очищенного воздуха, что даже в открытой кабине можно было обходиться без масок.

Водитель-центурион вел машину, преданно поглядывая на веселого Олле и его гигантского пса.

— Ну что, сержант? — Олле положил руку водителю на плечо. — Ударим по этой сволочи? Не боишься?

— С вами нет, генерал!

— И правильно. Пока мы живы — смерти нет. Помрем — нас не будет. Только не генерал я. Лейтенант Армии Авроры.

— Генерал!

Дин засмеялся.

— А что, Олле, был же у гладиаторов Спартак-император.

Бронемашину обгоняли лимузины обывателей; судя по эмблемам, это были в основном агнцы божьи. Пророк устраивал очередное действо где-то на окраине. В ущельях окраинных улиц, образованных стоэтажными коробками жилых ульев, темнело чуть ли не сразу после полудня. Здесь же за городом, который, казалось, не имеет конца, было светло. Осталось позади безнадежное: “Перемен к лучшему не бывает!” Этот излюбленный лозунг официальной пропаганды малиново светился на черном облаке, образованном над ближними теплицами. На обочинах, устраиваясь на ночлег, копошились бездомные, использованные респираторы и пластиковые коробки от бесплатного вечернего рациона аккуратной лентой были уложены по обе стороны магистрали в стороне от проезжей части. Граждане Джанатии, те, что на обочинах, трогательно заботились о чистоте своего отечества.

Полицейские посты пропускали машину беспрепятственно, патрульные вертолеты пролетали не задерживаясь: бортовой компьютер обеспечивал соответствующий отклик на запросы. По мере удаления от города исчезали бездомные, контроль над магистралью слабел. Мутный солнечный диск был почти у горизонта, когда километрах в двадцати от резиденции Джольфа Четвертого они свернули в развалины. Здесь был замаскирован орнитоплан Олле. На сиденье его угнездился Нури, положив на колени сверток. Он поднял машину в воздух, сделал круг.

— Как это принято говорить: всё, братья мои язычники, я пошел.

С земли ему сотрясающим лаем ответил Гром.

— Теперь гони! — сказал водителю Олле. Они сразу выбрались на шоссе.

— Мы в пределах досягаемости радаров, и охрана сейчас увидит нас. И пусть видит, скоро мы исчезнем.

Пустынное в это время шоссе после суеты городских окраин смотрелось непривычно. Кое-где попадались заброшенные многоэтажки, вода давно уже подавалась только в городские дома, в городе же были сосредоточены и основные перерабатывающие предприятия: скученность и теснота в Джанатии считались экономически оправданными. Безлюдье и заброшенность были бы даже приятны Олле, но пейзаж портили необозримые свалки.

— Они станут многолетними источниками сырья, когда мы получим от вас безотходную технологию и бесплатную энергию.

— Как вы сказали, Дин?

— От вас, я сказал. От вас… генерал, иначе зачем вы здесь?

Олле смотрел на дорогу, ту самую, по которой они с Дином несколько месяцев назад — черт, как бежит время! — мчались в лимузине Джольфа — отличная была машина, а дорога сейчас совсем по-другому смотрится.

— Нури говорит — мы не должны вмешиваться.

— А дети? — скрипучим голосом сказал Дин.

Олле молчал.

— А отравленная вода? А дышать людям нечем?

Олле молчал.

— Вы не смогли удержаться. И Нури не смог, я же вижу. Да и кто сможет пройти мимо, если ребенка убивают! В этом случае нет и не может быть оправдания невмешательству. Невмешательство вообще выдуманная античеловечная, антигуманная позиция. Накорми голодного, помоги болящему, напои жаждущего, будь милосерд — в этом основа жизни. И тот, кто раз отступился от этого, тот потерял себя.

— Я в километре от цели. — Голос Нури был деловит и спокоен. — Тут освещенная аллея и хорошо просматривается полянка — полагаю, та, где расстреливали пони. Здесь и приземлюсь. Работайте. Сейчас будет много крику.

Экран локатора покрылся рябью, водитель потянулся к верньеру.

— Забудьте про автоматику, сержант.

Дин натянул шлем. То же сделали остальные. Олле посадил перед собой пса и зажал его голову между своими коленями. Они на полном ходу приближались к ребристому участку дороги, охраняемому дюжими приемышами и анатомами. Олле посмотрел на часы — все шло минута в минуту, как и было рассчитано.

Завидев полицейскую машину, один из охранников, сняв маску, вышел на середину шоссе и картинно застыл, улыбаясь. Второй, который сидел за панелью боевого лучемета, тоже встал.

И в это мгновение Дин включил сирену. Это был не тот инфразвук, которым пользовалась полиция в городских условиях, чтобы нагнать страху на жителей. Многократно усиленный, об этом Нури позаботился заблаговременно, он сминающим ужасом словно сдул приемышей с дороги. Вмонтированные в шлемы поглотители низкой частоты смягчили удар инфразвука для сидящих в машине, но Олле ощутил, как вздрогнул и ощетинился Гром, услышал его вой и еще сильнее сжал голову собаки. Десять секунд работы сирены казались нескончаемыми.

— Страшное оружие, — сказал Дин, когда сирена смолкла. (Обезумевшие приемыши успешно преодолевали кучи мусора, не сбавляя темпов на подъемах.) — Жаль только, поражает и своих.

Гром вздрагивал под рукой, прижимаясь к Олле. Страх отпускал его не сразу, и пес нервно встряхивался.

— Полагаю, там у Джольфа сейчас тихая паника. Весь технический персонал занят поисками причин выхода электроники из строя. И нас они потеряли из виду.

У знакомых ворот резиденции Джольфа сержант остановил машину, вышел, закричал:

— Два офицера охраны премьера с визитом к Чистейшему-в-помыслах по конфиденциальному делу!

Ему долго никто не отвечал, потом на башне между зубцов выглянул подручный.

— Два офицера…

— Слышу, чего орать. Ворота все равно не работают, автоматика сломалась.

— Открой малую дверь.

— Шеф ждет вас?

— Не ждет, — машинально сказал правду сержант.

— Тогда пойду узнаю. — Подручный исчез.

Сержант оглянулся на Дина и забарабанил кулаком в шалую дверь.

— Пойдем, — сказал Олле. — Пора: пока крикун действует.

Крикун, результат технической изощренности кибернетика Нури, или, как он сам говорил по этому поводу технической извращенности. Крикун — невероятно мощный генератор радиопомех. Раз включенный, он работал примерно час., до тех пор длилась химическая реакция в его ведрах. В радиусе километра все электронное оборудование на время действия крикуна выходят из строя — так утверждал Нури, и он не ошибся: электронная защита резиденции Джольфа Четвертого и внутренняя связь были парализованы, лазерные пушки обездвижены, на экранах локаторов и инфракрасных приборов ночного видения изображения потеряли смысл…

Нетерпеливый Олле пустил в ход катапульту и вышиб дверь гранатой. Они с Димом ворвались в тамбур. Подручный стоял с аппаратом связи в руке, видимо безуспешно пытаясь соединиться с хозяином. Он смотрел мимо них в медленно бледнел. — он увидел Грома.

— Сержант, работайте.

— Руки назад!

Сержант неведомо откуда извлек наручники, поманил к себе подручного, тот повиновался. Сержант надел браслет ему на руку.

— Садись сюда.

Он пропустил цепочку через дверную ручку и защелкнул наручник на второй руке. Подручный оказался прикованным к тяжелой двери.

— Готово, генерал!

— Сержант, спросите: сколько их здесь?

Подручный молчал. Дин подошел поближе:

— Если вы не будете отвечать на наши вопросы, то я попрошу собаку…

Гром оскалился — жуткие клыки на черной морде…

— Сам шеф, анатомы, пять или шесть подручных, — как в бреду, зачастил охранник. — Один приемыш, он в диспетчерской. Прислуга инженерного обеспечения, дежурные на кислородном заводе. Я точно не знаю…

— Не разбираюсь я, генерал, в этой бандитской иерархии, — сказал сержант. — Извините.

Олле, поднаторевший в этих вещах за время службы у Джольфа, разъяснил:

— Советник — босс какой-либо местной шайки, анатом — из персональной охраны, палач. Подручные — кандидаты в анатомы, нечто вроде личной гвардии. Функционеры интеллигенты, представляют Чистейшего-в-помыслах в официальных органах, малочисленны. Техники и прислуга — инертная масса, ни во что не вмешиваются.

— Приемыш?

— Начинающий гангстер. Опасен, выслуживается. Что там считать? Сколько есть, все наши будут.

В диспетчерской техники возились с аппаратурой. За пультом скучал приемыш. Сержант поманил его пальцем: иди сюда на пару слов. Никто из техников даже не поднял головы. Увидев в коридоре пса, приемыш молча протянул руки. Приковать его к ручке двери и заклеить рот пластырем было делом одной минуты. У приемыша были очень выразительные глаза, и взор его говорил, что умирать он ну никак не хочет, а хочет, наоборот, жить.

На этом эффект внезапности исчерпал себя. Едва они вышли в парк, молодой приемыш, идущий по открытой галерее в диспетчерскую, глянул вниз и узнал Олле. Он молча кинулся обратно, забыв о своем пистолете. Догнать его было невозможно, и Дин выстрелил навскидку. Пластиковая пуля шлепнула приемыша ниже спины, он дико взвизгнул и скрылся.

— Сейчас за нами устроят охоту, — виновато сказал Дин.

— Кто за кем, — пожал плечами Олле. — Не убивать же тебе было мальчишку.

Они почти бегом двинулись через парк, миновали поляну с орнитопланом на ней, и первое, что увидели, был подручный, прикованный наручниками к решетке конуса кислородного терминала. Подручный довольно громко мычал через нос, поскольку рот его был заклеен лентой. Пиджак — его был разорван, болтались ремешки от выдранной кобуры. Олле, замедлив шаг, обозрел его.

— Не понимаю, — с удовольствием сказал он. — Я точно знаю, что у Нури не могло быть с собой наручников.

Далее на знакомой аллее, обняв руками дерево, стоял еще один подручный, руки его были скованы по ту сторону ствола. Рядом, закатив глаза, валялся третий. Из носа его текла кровь, глаз заплывал синяком.

— Святые дриады! — воскликнул Олле. — У меня в помыслах личные счеты с Чистейшим-в-помыслах. Я бы не хотел, чтобы Нури, не к ночи будь сказано, дорвался до него раньше меня.

— Там еще один, и больше мне не встретились. — Нури сидел неподалеку на длинной скамейке и гладил Грома, пистолеты лежали по обе стороны от него. — Я жду вас уже четверть часа и ждал бы еще. Дышите глубже. Какой здесь воздух! И бабочки под фонарями. О, Мардук, Перун, Озирис, сколько нескончаемых дней я был лишен этой радости! — И без перехода добавил: — Надо думать, мы уже обнаружены?

Служебное здание, где когда-то допрашивали Олле, было пусто. Они пробежали по нему, не зажигая света, и Гром ни разу не дал понять, что за очередными дверьми могут быть люди. Дин пробормотал, что теперь можно не бояться удара в спину, и ринулся быстрей ко дворцу.

Громада дворца — они приблизились к нему короткими перебежками — постепенно обретала детали, и в предрассветной серости словно угадывалась рельефность фризов. Ни света в окнах, ни звука. Но когда на фоне черной листвы живой изгороди возник силуэт фантома, от колонн прозвенела автоматная очередь, а в стороне еще одна.

— Этих я сейчас, — сказал Олле. — Ваша забота — вовремя включить проектор, когда анатом заорет.

Олле и пес неслышно слились с кустами, а Дин прижал к щеке прицел проектора. Услышав, как в напряженной тишине внезапно рыкнул Гром и по-дурному возопил анатом, Нури вздрогнул и засмеялся. Уже неделю он пребывал в состоянии восторженной приподнятости: все было хорошо, все было очень хорошо, Олле нашелся, Гром жив и воины Армии Авроры — отличные ребята…

Дин повел раструбом проектора, в невидимом ультрафиолетовом луче вспыхнул белым светом синтетический костюм дергающегося анатома, два выстрела Олле слились в один — и сразу топот и сложный звук запирающейся двери.

Олле и пес вычленились из темноты. Рядом стонал анатом, руки его болтались.

— Второй успел удрать. Сейчас они будут бросать гранаты, — сказал Нури.

И сразу частые взрывы окутали ступени дворца. Их оранжевые вспышки на короткие мгновения высвечивали основания рифленых колонн.

— Феерическое зрелище, — сказал Дин.

— Все в порядке, — сказал Нури. — Ползем дальше.

Короткими перебежками они кинулись к ближайшему служебному входу, одному из многих. Такие входы охранялись системой “ухо — глаз”. Но парализованная крикуном автоматика лишила Джольфа привычной защиты, блокировка входов не работала. Вход оказался открытым, коридор-тоннель — пустым, и только вскрикнул кто-то в боковом ответвлении, когда они бежали по длинному и плохо освещенному тоннелю. Несколько переходов и лестничных маршей — дорога, знакомая Дину и Олле, — вывели их в вестибюль, от которого начиналась парадная часть дворца. Из-за узорчатых дверей доносились взрывы гранат.

— Нури, уйми идиота, имущество портит. — Олле кивнул на узкую лестницу, и Нури взбежал по ней.

Здесь, внутри балочного перекрытия, подпираемого колоннами главного входа, было вмонтировано помещение с телеаппаратурой. Камеры через люки смотрели в парк и вниз на ступени входа.

Идиот был не один. Второй сидел рядом на опрокинутом ящике. Они непрерывно доставали из ящиков небольшие, с куриное яйцо, гранаты и опускали их в отверстия люков. Этим делом они были всецело заняты, пиджаки их висели на спинках стульев, портупеи с кобурами под мышками опоясывали потные рубашки. Валялись пустые ящики, а полные стояли штабелями у стены, и Нури подивился неисчерпаемости запаса гранат. В помещении сладко пахло эйфоритом.

— Ладно, парни, кончайте!

Подручные повернули головы. Одинаковые лица, и у каждого во рту слюнявая сигарета.

— Внизу давно никого нет. Так что давайте лапы кверху — и к стене!

Подручные посмотрели на пистолеты в руках Нури и одинаковыми движениями потянулись к кобурам. Их затуманенные эйфоритом мозги действовали медленно, но сработал условный рефлекс: бей, хватай, стреляй!

Нури выстрелил по кобурам с обеих рук. Это были боевые заряды, не пластиковые пули, которыми пользовался Олле. Искусству стрелять не целясь их обучили при подготовке к забросу в Джанатию: пуля всегда следует по той линии, которую ты мысленно провел между стволом пистолета и целью. Будь уверен — и ты не промахнешься…

— Я же прошу: к стене!

Страшное дело — одурманенный наркотиком дурак. Обезоруженные, они кинулись на него одновременно. Нури едва успел бросить пистолеты — стрелять в людей он не научился — и принять второго на удар. От первого он отклонился, и тот по инерции скатился вниз по ступеням и остался лежать недвижим. Гром обнюхал его, поморщился и отошел. На морде его было написано недоумение.

Второй, сопящий и мокрый, после удара в скулу навалился на Нури и словно прилип к нему, не давая возможности действовать. Нури несколько секунд возился с ним, пока не удалось вырваться и провести прием. Подручный тоже загремел по лестнице. Этот прием не числился в учебниках, но Нури почувствовал глубокое удовлетворение достигнутым результатом. Кратковременная легкая боль в правой стопе навевала ощущение чего-то древнего и настоящего.

— Семь и восемь, — сосчитал сержант, связывая подручных спина к спине.

— Не нравится мне это! — Олле следил, как Гром обнюхивал двери служебных входов в вестибюле. — Так мы до морковкина заговенья провозимся. Где все? Чтоб разом.

— Здесь внутри дверца, организованного сопротивления не будет. — Дин набивал карманы гранатами — Нури приволок сверху целый ящик. — Убийство, поджог — в этом они доки, но сражаться не умеют и серьезного сопротивления своим злодействам не выносят. Защита у Джольфа наружная и, по сути, от своих, больше ему никто не угрожает.

Они кинулись через анфиладу парадных комнат. С той стороны овального зала разом загремели несколько автоматов, и сержант, вбежавший первым, упал. Дин из-за колонны швырнул раз за разом несколько гранат.

— Даешь Чистейшего! — Олле броском пересек зал.

На цветном паркете валялся покалеченный взрывом подручный; второй, поникнув головой, обнимал мраморную Венеру.

— Где Джольф? — Олле схватил его за подбородок, повернул к себе, подручный закатил глаза. Олле услышал убегающие шаги, зарычал: — Вперед, Гром!

Два анатома бежали по переходу, ведущему в покои Джольфа, мимо литых скульптур серии “Спазм”. Олле и пес догоняли их с устрашающим ревом и выстрелами. Знакомая до деталей двустворчатая дверь в приемную перед кабинетом Джольфа, пропустив анатомов, не успела закрыться, и Олле и Гром ворвались в приемную буквально на плечах беглецов. Их уже ждали.

В учебном бою ниндзя Олле в броске поражал три точки одновременно. Здесь он превзошел себя, и первые от дверей четыре анатома были выведены из строя за то самое мгновение, которого им не хватило для выстрела. Никто из них не успел упасть, когда Олле, стреляя с обеих рук, обезоружил еще двоих. Он очень спешил, он боялся, что начнут стрелять в собаку… С восторженным ревом Гром опрокинул того, который бежал последним, и завертелся по комнате черным вихрем, предупреждая даже попытку двинуться.

Олле отбросил разряженные пистолеты, коснулся ботинком лежащего начальника охраны:

— Ты сам встанешь, Эдвард? Или мой пес поможет тебе?

Анатом, гора мышц, поднялся с неожиданной легкостью. Удар Олле, нокаутирующий других, не имел для него серьезных последствий, хотя и сбил с ног. Он стоял пригнувшись, но и при этом был под два метра. Кожа на его голове двигалась вместе с волосами. Олле тронул шрам на подбородке, усмехнулся:

— Положишь меня — уйдешь живым. Гром, не вмешиваться, следить.

Анатом рванулся, не дожидаясь конца фразы. Его кулак-гиря был нацелен Олле в лицо. Чтобы убить. И прошел рядом, почти коснувшись его… Гигант пролетел мимо и рухнул боком на пол, сбитый ударами в колено спереди и в шею под ушами, нанесенными странным образом сзади.

— Это тебе не связанного казнить, палач!

Анатом захрипел и, вывернувшись, лежа метнул нож. Олле вроде не двинулся — тяжелый нож прошелестел возле уха и вонзился в дубовую створку двери на половину лезвия.

— Святые дриады, чего я не могу, так это бить лежачего! Гром заскулил, пытаясь поймать взгляд Олле: можно?

— Следи, — засмеялся Олле.

Олле был в азарте боя. По своему характеру он в принципе не способен был причинять боль даже тем животным, которых отлавливал для своего института, но сейчас ощущал сладкое чувство мести, и оно не казалось ему недопустимым или противоречащим морали. Он бил воплощенное зло, ибо что значил гангстер Джольф без анатома Эдварда? Исчезающе малая величина.

Он смотрел, как поднимается Эдвард, и отстраненно вспоминал странную, уже забытую на Земле и по крупицам восстановленную специально для него, Нури и Хогарда науку рукопашного боя, не того примитивного каратэ, которым хвастались подручные. Анатом! В свите Чистейшего-в-помыслах анатом потому и назывался так, что владел методами причинения страдания, знал, куда давить, чтобы жертва была на пределе потери сознания от болевого шока, знал, куда бить, чтобы выключить сознание на время или навсегда.

— Один раз достать! — Эдвард затряс головой, глаза его утонули в нависших веках.

— Давай! У тебя фэйс еще не тронут.

Олле уклонился от кулака, сделал шаг навстречу и неуловимым для глаз ударом ороговевшей ладони снизу рассек анатому подбородок. Он двигался втрое быстрее Эдварда, массивное тело охранника моментами казалось ему почти неподвижным.

— Ты ведь знаешь, куда бить, ударь!

Сминая железными пальцами плечо бандита, Олле усилил его движение, не позволил прекратить удар, и огромный кулак на выпрямленной руке, как таран, ударил в стену и проломил ее. Секунду анатом рассматривал раздробленные фаланги пальцев, кровь с подбородка капала на пол.

— Больно! — удивленно сказал он. — Ой, больно!

Нури возник в дверях, стряхивая с себя штукатурку. Он охватил взглядом поле сражения и остался доволен. Эдвард, махая уцелевшей левой, помраченно двигался рывками по кругу и рухнул, сотрясая мебель. Гром наступил ему на живот, заглянул в глаза, и анатом тонко заверещал.

— Сожалею, я задержался около сержанта, пока Дин бегал искал врача. Сержант надолго вышел из строя, отличный парень! — Переступая через лежащих и стонущих, Нури подошел к двери в кабинет Джольфа, надавил, потрогал ручку. — Надо взрывать, — сказал он.

— Обойдемся.

Олле приволок “Спазм” — центнер чугунной отливки, не имеющий художественной ценности. Между собой анатомы называли эту скульптуру “Предмет с дыркой”. Действительно, “Спазм” имел то ли в конце, то ли в начале удобную для хватания дыру.

— Я только теперь понял, зачем она нужна. — Олле, держа предмет с дыркой под мышкой, разбежался и трахнул по замку.

Двери распахнулись.

Кабинет Джольфа был пуст. Пусто было и в прилегающих покоях. Олле откинул занавесь, скрывающую двери лифта, послал вызов, услышал глухой взрыв в верху шахты и шум падения кабины.

— У него на крыше всегда дежурит вертолет с пилотом. Ну да никуда он не денется, автоматика аппарата не работает.

— Уйдет он, Олле! Крикун иссяк.

— Этого нельзя допустить. У Джольфа на побережье запасное убежище. Если он уйдет, все потеряет смысл, Джольф сразу восстановит синдикат!

Последнюю фразу Олле произнес уже на бегу. Он несся громадными прыжками, хватаясь на поворотах за стены и колонны, в парк, где на поляне лежал орнитоплан.

— Бесполезно! — Нури подбежал, когда Олле уже был в седле, и помог ему застегнуть браслеты. — Против вертолета эта птица бессильна. Жаль, не предвидели. Его б ракетой…

Аппарат задрожал, ему передавалось состояние пилота. Олле спрятал ладони в оперении, поднял оба крыла вверх, и они сомкнулись у него над головой.

— Святые дриады, если не я, то кто! — В два взмаха он поднял машину в воздух.

Завыл, захлебнулся воем Гром. Сверху донесся крик Олле:

— Утешься, Гром, малыш! Пока мы живы, смерти нет!

Олле набирал высоту, усиливая взмахи, собственная сила казалась ему неисчерпаемой: выше, выше! Только тогда он сможет спорить с вертолетом — в падении, в полете-пикировании с почти сложенными крыльями. Вертолет он увидел неожиданно в двухстах метрах ниже себя. Джольф, видимо пытаясь оценить обстановку, сделал круг над дворцом и пошел в сторону океана. Олле забирался все выше, понимая, что его вот-вот заметят, ибо Аврора высветила его первыми лучами. Встречный бриз от океана замедлял скорость, но облегчал подъем. Олле следовал за вертолетом вдоль побережья, угадываемого по белеющей полосе прибоя. Он еще не знал, что будет делать, его спортивно-прогулочный аппарат имел сугубо мирное назначение и не был приспособлен к драке. Олле перешел в горизонтальный полет. Слегка снижаясь, он следовал за вертолетом параллельным курсом. И его заметили.

Вертолет завис и стал набирать высоту, его сферическая пластиковая кабина повернулась вертикальной прорезью к Олле, и ствол пулемета в ней, тонкий и длинный, задвигался. Вот сейчас Джольф срежет его пулеметной очередью или изрубит винтом. До смертоносного диска оставалось двадцать, потом десять метров. Страха не было, была уверенность, что Джольф не уйдет.

— Пока мы живы… Вспомни убиенных экологов, Джольф!

Олле привстал на сиденье орнитоплана; застонав от страшной боли, вырвал из крыльев обе руки вместе с браслетами и приросшими к ним синтемышцами и толчком выбросил себя из аппарата. В каком-то сумасшедшем движении он еще успел заметить, как рухнул сверху его аппарат, ломая лопасти винта вертолета, и как мгновенно синей радугой разлетелись брызги подкрашенной глюкозы — голубой крови его чудесной птицы. Он весь сосредоточился на одной мысли: войти в воду вертикально, ногами вниз, — и это ему удалось. Опускаясь в черную глубину и замедляя в ней движение, он видел, как неподалеку, быстро теряя очертания, погружался в океан вертолет с разорванной от удара о воду кабиной.

Олле вынырнул, работая ногами, в руках — предплечьях и запястьях — рвущая боль. Олле знал, что руки у него целы, а боль — это реакция на разрушение крыльев, поскольку аппарат на время полета включался в нервную систему пилота. Но боль обездвижила руки, и он не мог даже сбросить браслеты. Он лег на спину, качаясь на малой волне, берег скрывался в туманной дымке, спешить было некуда.

Океан дышал, как живое существо, безмолвное в этом прохладном утре. Семья чистильщиков просыпалась на берегу от утренней росы. Люди вылезали из своих тележек, выпускали воздух из матрасов и, зябко ежась, брели к воде сполоснуть лица. Рокот донесся сверху, и они увидели над океаном черный вертолет и большую птицу над ним, розовую в первых лучах солнца, еще не коснувшихся воды и берега. Они видели, как, сложив крылья, птица сверху ударила по вертолету и сломала ему винт, и вертолет, вращая уцелевшей лопастью, рухнул в океан.

Чистильщики переглянулись и увели свои тележки с пляжа подальше в дюны. Мало ли что может случиться: приедут на своих ревущих машинах, схватят, станут задавать вопросы, угрожать, гнать от берега. Чистильщика всякий обидеть может.

Они видели, как из воды выполз на коленях странный человек, длинные руки его неподвижно висели. Выползи остался лежать вниз лицом на мокром песке. Они смотрели и тихо обсуждали вопрос: подойти, помочь? Боязно, конечно, но ведь человек…

Внезапно из-за прибрежных валунов выскочил огромный черный зверь. Он двигался прыжками, на толстых лапах, и шумно дышал, вывалив красный язык. Зверь подбежал к лежащему, засуетился, тонко завыл. Человек поднялся на колени, потом на ноги, и они ушли в дюны — человек и зверь.

Нури достал гостевой билет — результат невероятных усилий Хогарда. Билет был заодно и пропуском в столицу: все магистрали были перекрыты оперативными отрядами лоудменов, их черные машины образовывали непроницаемые дорожные пробки. Движение на автострадах замирало с восьми вечера до шести утра — таков был главный результат объявленного в Джанатии чрезвычайного положения.

Нури спешил. Норман не выходил на связь уже вторую неделю, Олле тоже не давал о себе знать, накопилась целая коробка кассет с записями. Нури подчинился тогда решению штаба Армии Авроры остаться на связи с Ферро, но сейчас это решение казалось ему неоправданным, а привлечение его к акции против Джольфа Четвертого выглядело как некая уступка его темпераменту. А ведь Нури и просил всего-то разрешения остаться в резиденции Джольфа, превращенной язычниками в детский приют. Какой-то смешанный отряд лоудменов и полиции пытался захватить резиденцию, но был наголову разгромлен воинами Армии Авроры. Нури участвовал в обороне резиденции и кислородного завода в роли консультанта-кибернетика, не более того. И он был вынужден сразу вернуться к себе, как только угроза захвата приюта миновала…

Пророк Джон, как узнал Нури из сообщения кибера Ферро, закончил подготовку к перевороту и не сомневался в успехе. Это ощущалось и в наглой самоуверенности агнцев божьих, проверявших документы на дорогах, и в безлюдности притихших в предчувствии еще горшей беды городков, мимо которых мчался лимузин Нури, и в той лихорадочной спешке, с которой правительство издавало законы. Закон об организации приходов на предприятиях взамен профсоюзов — в каждом священник, центурион и кибер-секретарь; закон о принятии присяги на верность фирме; закон, объявляющий веру в Великого Кибера государственной религией; закон, объявляющий язычество ересью, караемой заключением в концлагерь на срок, достаточный для обращения в веру истинную. Правительство объявило, что замурует бездействующие линии метро, но это решение после эпизода с отключением электроэнергии пришлось отменить. С концлагерями тоже не получилось. Это доказывало, что Армия Авроры превратилась в силу, способную ограничивать произвол власть имущих.

После захвата резиденции Джольфа и одновременных уничтожающих ударов по местным филиалам гангстерский синдикат был разгромлен и потерял значение как сила, противостоящая язычеству. Во всяком случае, Джольф Пятый на смену Четвертому не появился, а с уцелевшими бандитствующими элементами, в случаях когда они проявляли себя, справлялись даже обитатели обочин.

Миновав последний пикет лоудменов у въезда в столицу, Нури переключил машину на ручное управление и по вымершим гулким ущельям улиц двинулся к “Фениксу”, надеясь застать там Нормана Бекета и отдать, наконец, ему пакет с пленками. Здание мятежного журнала располагалось вдали от центра, по соседству с серыми коробками домов рабочей окраины. Небольшая площадь перед ним была заполнена толпой. Желтые агнцы вперемежку с медными лоудменами угрожающе орали, размахивая лучевыми пистолетами.

Нури вышел из машины, на него никто не обратил внимания. Но когда он попытался пробраться через толпу к входу в здание, колоссальный, трехметрового роста, кибер, по-видимому основной здесь распорядитель, прогудел что-то теснящимся рядом с ним лоудменам, и Нури был схвачен и вышвырнут на узкую панель. Напрасно он размахивал пропуском и пытался что-то доказывать. Толпе было не до него. Дожили, черт возьми! Шахтный кибер, даже не требующий психоналадки, примитивный, как арифмометр, командует людьми!

Встав на сиденье своей открытой машины, Нури увидел, как десяток агнцев ломились в двери редакции. Он видел, как двери распахнулись и вышли три сменных редактора, люди, известные всей Джанатии. Среди них был Норман Бекет, он возвышался над толпой в своем шлеме и стоял спокойно, положив руки на пояс астронавта. Толпа отхлынула, когда рядом с ним появился Олле.

— Генерал! — послышалось в толпе.

— Ну, — сказал Олле, не повышая голоса. — В чем дело?

Из толпы выдвинулись двое агнцев:

— Мы хотим войти внутрь!

— Так войдите. — Олле не тронулся с места.

Агнцы переминались с ноги на ногу, оглядывались на толпу.

— Бараны! — сказал Норман. — Примитивные бараны…

Он не договорил, на груди его на мгновение вспыхнула и погасла огненная полоса. То, что случилось вслед за этим, было подобно вихрю. Олле выбросил вперед кулак, и лучевой пистолет, выбитый из рук агнца, взлетел над толпой. И пока агнец, перегнувшись, медленно опускался на асфальт, второй уже летел плашмя в толпу, сбивая передние ряды. Олле врезался в толпу, как нож в масло, и через минуту площадь опустела. Двое остались на площади — трехметровый кибер и Олле, замерший перед ним в сутулой позе борца. Олле повернул голову, Нури увидел его непривычно усталое, будничное лицо. Он, видимо, что-то сказал, потому что Норман исчез.

— Это ты их привел? — громко, как глухому, растягивая слова, спросил Олле, обращаясь к киберу.

— Я здесь главный. Их мне подчинил тот, кто задает программу! — прорычал кибер голосом генерала Баргиса. Он согнул колени и подался корпусом вперед, готовясь к броску.

— А чем ты занимался раньше?

Олле явно не замечал намерений кибера, Нури в отчаянии подумал, что это неправильная линия поведения. Нет, правильная — это бежать: автомат может кинуться в любое мгновение, человек не в состоянии противиться натиску полуторатонной громадины, нет на Земле такого человека. Нури нащупал под мышкой пистолет… Бесполезно, его и гранатой не взять. Был бы крикун…

— Раньше я складывал в штабель медные вайербарсы.

— Вот теперь подумай, почему все разбежались. Ты не можешь командовать, ты не умеешь составлять программу. Убирайся!

Робот медленно выпрямился. Он долго молчал, и были слышны стоны поверженных агнцев.

— А что нужно, чтобы составлять программу?

Нури увидел, как появились и стали у входа в редакцию два больших автобуса. Их, видимо, ждали: с десяток сотрудников, торопясь, грузили в машины ящики и связки бумаг.

— Что нужно? — повторил Олле. — Я помогу тебе, робот. Раздели для начала длину окружности на диаметр с точностью до сотого знака. Только не спеши, чтобы я успел проверить.

Помещение редакции опустело, машины скрылись, оставив за собой пыльные смерчи. Олле, переступая через агнцев, медленно пошел по шоссе…

На площади недвижимо стоял робот, выкрикивая цифры квадриллионных долей “Пи”, вокруг него снова гуртились агнцы. Он не дошел и до пятидесятого знака, когда на площадь выкатился сферический низкий танк и завис на своей воздушной подушке. Из середины его вырвался слепящий белый луч и неровным зигзагом пробежал по фасаду здания. Косо, на уровне пояса перерезанный робот тяжело рухнул на асфальт, послышался треск, и в то же мгновение, словно облитое напалмом, здание вспыхнуло. Танк ворочался на площади, белая нить луча связывала его с горящим домом, и Нури, чувствуя опаляющий жар, тупо думал, что незачем тратить энергию, если дом и так горит, и что, видимо, экипаж танка сейчас дышит эйфоритом. Дико выли увязающие в жидком асфальте агнцы и лоудмены. А потом над танком на уровне пятого этажа завис в воздухе Норман, опоясанный бледным сиянием. Он швырнул в танк какой-то большой цилиндр и тут же исчез в клубах дыма.

Взрывная волна сбила Нури с ног, он сполз к рулю и поднял машину над дорогой. Танка на площади не было, вообще ничего не было, кроме мечущегося адского пламени.

Нури, набирая скорость, двинулся к центру. Поскольку не удалось отдать пленки, а теперь это вообще не имело смысла, оставалось действовать самому. Он еще надеялся найти Олле и попасть к открытию парламента, но надежда эта почти угасла у первого виадука: на проезжей части перекатывались циклопические полусферы танков и маячили патрульные лоудмены.

Нури отвел машину назад и нашел стоянку неподалеку от входа в метро. Он протиснулся через молчаливую, колышущуюся у эскалаторов толпу, удивился: улицы пусты, а здесь, под землей, не протолкнуться. Ленты двигались почти пустые, к центру с окраин никого не пропускали. Густая цепь агнцев божьих под командой киберов-андроидов сдерживала толпу. Нури, размахивая пропуском, пролез к старшему киберу — его можно было узнать по эмблеме атома, мерцающей на панцире, — сунул ему карточку. Робот взглянул на символы, отодвинулся, освобождая проход.

Через несколько минут Нури вышел на площадь перед зданием парламента. Массивное, но зажатое между титаническими цилиндрами жилых домов, уходящих в низкие мутные облака, оно выглядело старым и тесным. Над крышей парламента сияло: “Грешите! Пророк приемлет вас такими, какие вы есть”.

Его остановил патруль агнцев: “Пропуск? Подождите!” Ждать пришлось долго: через площадь тянулись колонны, скорее, компактные гурты агнцев и лоудменов, у каждого возле бедра болтался массивный блик. Нури заметил, что” нигде не было видно излюбленного в Джанатии лозунга “Перемен к лучшему не бывает!”. Вместо него появилось звонкое, но абсолютно бессмысленное изречение пророка “Подлинное равенство — это равенство во грехах”.

Агнцы шли не менее получаса. Они пересекали площадь и скрывались в темнеющей пасти тоннеля у основания жилого цилиндра. Нури помнил схему метро и знал, что там находится вход в давно забытую линию, ведущую в рабочие кварталы. Линию открыли, но где остановятся поезда, увозящие агнцев, знают только диспетчеры Армии Авроры. Было очевидно, что генерал Баргис чего-то не доработал и явно лишался значительной части своих боевых отрядов. Нури мельком подумал об этом, рассматривая колонны.

Каждую возглавлял андроид, человекоподобный робот. Походка робота была более плавной, чем у марширующих в рядах. Агнцы явно подражали роботам, угловато дергаясь при каждом шаге. Это было трудно, это замедляло движение, но они старались с маниакальной настойчивостью.

Иногда андроид, не сбиваясь с шага, поворачивал голову назад и начинал размахивать манипуляторами, тогда из него вырывалась грохочущая музыка, и агнцы начинали ритмично орать железный марш. Этот марш, по заверениям пророка, как нельзя более отражал внутреннюю потребность усредненного джанатийца, уставшего от официального вранья, в откровенном излиянии.

… Нури все-таки опоздал, и его кресло в гостевой галерее оказалось занятым. Пришлось стоять, и он примостился у барьера. Отсюда хорошо просматривался зал, расходящийся вверх полукруглым амфитеатром. На сцене, за длинным столом, сидели министры и еще какие-то люди в бронзового цвета костюмах. Этот назойливый цвет преобладал и на скамьях депутатов. С краю возвышалась широкоплечая фигура пророка, кресло рядом с ним пустовало, репрезентант Суинли не явился, как того и следовало ожидать.

Нури оглядел зал — свободных мест не было. На это столь долго рекламируемое заседание прибыли все депутаты. Премьер-министр — его респектабельная фигура уже виднелась за трибуной — склонился над листками с текстом, но смотрел исподлобья в зал. Он стал говорить о долге правительства перед страной, о том, что правительство сознает свою ответственность за то несколько необычное решение, которое он будет иметь честь предложить избранникам и представителям народа.

— Я буду откровенен, господа, я, может быть, буду резок. Общество переживает глубокий кризис, ибо внешние силы не оставляют надежд на перемены в Джанатии. Нам пытаются диктовать, что нам делать в своей стране, как нам вести свое хозяйство. Нам навязывают так называемую экологическую конвенцию. Принять ее — это значит добровольно наложить на себя ограничения в потреблении. Ассоциаты пошли на это, но мы, заботясь о благе граждан, не пойдем на снижение уровня потребления — правительство отвергает конвенцию. Мы сами кормим, обуваем и одеваем себя. Кто хочет, пусть ограничивается, мы в чужих советах не нуждаемся…

Нури слушал. Да, это сильный аргумент против экоконвенции, подсказанный пророком и взятый теперь на вооружение премьером.

— Нам говорят, что мы кому-то мешаем, сбрасывая свои отходы в океан. Но мы очищаем свою страну и отходы сбрасываем в свои территориальные воды, и если наши действия кому-то не нравятся, то это не наша забота… Я знаю, язычники не разделяют наше мнение, но мы, господа, и не стремимся к единомыслию, мы стремимся к порядку. Чего нам не хватает, так это порядка. Растет хаос во всех сферах общественной жизни и в экономике Джанатии…

“Ну, если он заговорил о порядке, — подумал Нури, — то тут не обойдется без пророка, который вместе с Баргисом, собственно, и провоцирует стремление к порядку. Нет, разгром гангстерского синдиката был своевременной мерой, премьер лишен возможности говорить о борьбе с организованной преступностью как о первоочередной задаче в деле наведения порядка”.

— …Правительство особо отмечает заслуги пророка, его энергичную деятельность, направленную на защиту основ общества торжествующей демократии. Мы все отлично понимаем, в каких сложных условиях работает отец Джон, мы приветствуем новые движения, в которых сплотились истинные патриоты. Когда я думаю о словах пророка нашего, я думаю, не есть ли стремление человека удовлетворять свои гордыню, жадность, лень, чревоугодие, сластолюбие — главный двигатель прогресса? Но если это так, а это так, то не греховен ли сам прогресс и не карает ли нас господь за грех прогресса? Карает! Карает депрессией, которую мы переживаем. Производительные силы выросли настолько, что предложение во всех сферах производства превышает спрос. Насыщенность промышленности автоматикой привела к тому, что количество незанятого населения превысило все мыслимые пределы. Вот кара за грех прогресса!.. И если мы примем бесплатную технологию, то, я спрашиваю, что останется делать джанатийцу? Отсюда один вывод, и я взял на себя смелость донести его до нации: мы отклоняем помощь так называемого Ассоциированного мира. К этому зовет нас здравый смысл и наша гордость!

Имея в виду все сказанное, перед лицом народа и нации, сознавая свою ответственность перед историей, мы приняли единственно возможное решение…

Премьер сделал паузу. Шорох пробежал по залу, желтые и бронзовые выпрямились, на скамьях оппозиции озабоченно притихли, и только телеоператоры по-прежнему перемещались по проходам со своими камерами.

— Единственно возможное решение: призвать к управлению государством того, кто полностью свободен от предрассудков, присущих нам от рождения, того, кто обладает непогрешимой логикой, железной последовательностью, неограниченными возможностями, чей рассудок не связан традициями, а разум безупречен и чист. От имени правительства я предлагаю вам, избранники народа, всю полноту власти передать в руки достойного…

С грохотом распахнулись двери, и, ровно топая, по главному проходу замаршировала шеренга агнцев божьих.

Премьер тихо просиял, снова стал серьезным и, срывая голос, закричал:

— Кто более достоин этого, нежели Великий Кибер Ферро! Да здравствует железный диктатор!

Что-то двухсложное рявкнули агнцы. В наступившей вслед за тем тишине были слышны шаркающие шаги премьер-министра. Он, горбясь, сошел с трибуны, а навстречу ему двигался кибер Ферро. И когда они поравнялись, в зале раздался смех. Премьер вздрогнул. Слева, в первом ряду, негромким (но было слышно всему залу), срывающимся от смеха голосом сменный редактор “Феникса” произнес:

— Прохвосты! Нашли-таки себе фюрера!

— Я арестую вас, Норман Бекет! — прохрипел премьер.

— Знаю! Но разве вы не сдали полномочия? Вот только что и на глазах всей страны.

— Проклятый мысляк! Язычник! — загремел, не вставая, генерал Баргис. — Вывести его!

И пока агнцы, потея от усердия, выволакивали из зала Нормана, Нури напряженно рассматривал его худощавое лицо с обожженной кожей и отекшими от перегрузок глазами, редкие волосы и большие, с синими венами руки пилота-межпланетника.

— Где же право открытой дискуссии? Боитесь пустить меня на трибуну!

Нормана увели. За столом правительства замешкались, зашептались… Потом пророк Джон отодвинул кресло, направился к трибуне. Но Ферро, его кибер, одним движением четырехпалого манипулятора остановил пророка, и голос его загремел в зале. “Ну да, он не нуждается в усилителе”, — вспомнил Нури.

— Люди, вы призвали меня, чтобы я разрешил противоречия, которые вами порождены. — Кибер, кажется, принял игру всерьез. — Гомо фабер, способный строить мыслящие устройства, оказался не в состоянии построить простейшую схему производства — потребления, хотя критерий оптимальности такой схемы очевиден и вытекает из принципа экономии энергии: потреблять все, что производится, производить не больше, чем нужно для потребления. Тот, кто задает программу (жест в сторону пророка), усматривает противоречие в том, что производится больше, чем можно потребить. Нужен ли я для решения столь примитивной задачи: следует сократить производство. Я это предлагаю, поскольку схема общества по заданной мне программе считается неизменной!..

Нури слушал. Речь кибера, его однолинейная примитивная логика создавала впечатление какой-то карикатуры на глубокомысленные рассуждения премьера. Но ведь и решения государственного масштаба, судя по результатам, принимаются правительством на столь же убогом уровне мышления. О, Мардук!

Но одновременно Нури отмечал какие-то необычные выбросы в речи робота. “Что-то в нем неладно”, — подумал кибернетик. Он несчетное число раз имел с Ферро телеконтакты, но видел его впервые: кибер как кибер, слегка утрированная внешность, присущая роботам для домашних услуг. Отличная машина. И конечно, он весь во власти формальной, машинной логики. Но не может быть, чтобы пророк не отрепетировал, не проиграл много раз программу поведения и выступления кибера в парламенте. Откуда же тогда эти флуктуации в поведении и в словах Ферро, незаметные пока для окружающих, но очевидные для него — наладчика кибернетических устройств.

…— Следует сократить число автоматов, — продолжал кибер, — увеличится занятость…

Ну вот, все становится на свои места: луддизм, чистейший пример формальной логики, не способной не то что оценить значимость связей, а просто выявить действующие факторы. Это уже было, и даже жрец-хранитель, обсуждая стратегию Армии Авроры, высказывал опасения, не есть ли разрушение предприятий язычниками проявлением неолуддизма на данном витке истории. “Не есть, — ответил ему Дин, — поскольку язычники не против промышленности и назад в пещеры не зовут, они против убийства человечества несовершенной, расточительной и вредоносной технологией производства материальных благ”.

…Формулирую вывод: противоречие устраняется уменьшением количества машин. Я — машина!

Робот сел на пол и неуловимым движением отделил у себя сначала левую, а потом правую стопы и осторожно положил их на пол.

В зале и за столом правительства оцепенели. Через секунду на пол легла ось коленного шарнира и шлепнулась бедренная часть ноги. Ферро отвернул кисть манипулятора, крутанул в плече культю — за ней тянулись цветные жилки проводов.

— Нет! — закричал пророк. — Нет!

— Ах, Джон, отец Джон! Вам же говорили, что мозг Ферро собран из нестандартных элементов, он чреват сбоем программы. Не вняли предупреждению, честолюбец!

Норман Бекет стоял в проходе между креслами. Рядом с ним, просветленный и прекрасный, Олле со своим Громом. За их спинами офицеры Армии Авроры квалифицированно и без шума заменяли караулы лоудменов.

Норман поднялся на трибуну, придвинул панель с микрофонами.

— Пока мы там в кулуарах убеждали многих, что агнца божьего украшает кротость, а оружие кроткому ни к чему, вы здесь, кажется, все проблемы успели решить? — Со странным выражением он смотрел, как корчится на полу несчастный кибер. — Людям нечем дышать, мы пьем отравленную воду. Разрушена сама основа жизни. И никакие софизмы, а они продиктованы властолюбием, личными амбициями или невежеством наших властителей, не могут оправдать отказ от экологической помощи. — Норман говорил, не повышая голоса. — Мы предлагаем эту помощь принять незамедлительно. На этом условии Армия Авроры, командование которой я представляю, прекратит свою деятельность.

Верхняя палуба пятимачтового фрегата, поднятая над волнами на десяти метровую высоту, звенела детскими голосами. Соленый бриз, опережающий паруса, был сладок и опьянял маленьких джанатийцев.

— А если не будет ветра, Нури? Тогда мы остановимся на самой середине океана? Воспитатель Нури, если не будет ветра?

Веерный строй парусных барков и гафельных шхун уходил за далекий горизонт, и Нури думал, что сверху, с высоты полета дирижабля-катамарана, сопровождающего флот, парусники, наверное, кажутся цветами, уроненными на складчатую скатерть океана.

— Ветер будет…