Мир приключений, 1927 № 11

СЛОНОВОДСТВО

Гротеск Н. Муханова

Иллюстр. Н. Кочергина

Солнце неизвестно чему смеялось.

Вероятно тому, что, несмотря на безоблачное небо, юркий ветер гонял по вспаханному, развороченному проспекту целые смерчи слепящей пыли.

Преждевременно сорванные листья, как несбывшиеся надежды, печально шелестели по дорожкам сквера.

Был сентябрь, и было утро, час десятый. В относительном будущем гримасничала осень, а в непосредственном — желудок Тузлукова. Пора непогод и время завтрака надвигались неумолимо. Сидя на скамейке, Тузлуков с грустью сознавал это всем своим существом. Обволакивающий сознание минор не предвещал ничего хорошего, — необходимо перестроиться помажорнее. Элегантным движением Тузлуков подтянул дудки коротких брючек, — солнечно сверкнули желтые шелковые носки, в тон ослепительным джимми, — независимо откинулся на спинку скамейки и, наслаждаясь звоном серебра, долго щелкал по крышке портсигара дорогой папиросой, — единственной.

Внешне, по гордой, слегка пренебрежительной манере держаться, по изящному, дорогого покроя платью, его можно было принять, по крайней мере, за представителя дипломатической миссии. Внутренно…

Впрочем, не будем бесцеремонно залезать в душу человека, который ослепительная пикейная манишка, казалось, громко кричала о незапятнанности содержимого, которое она целомудренно прикрывала. Скажем лишь, что гражданин Тузлуков накануне вечером прибыл со скорым московским поездом по ему одному известному делу. Он всю ночь неторопливо обозревал близлежащие садики, с видом скучающего Рокфеллера отсиживаясь там, где это позволяли обстоятельства. И сейчас, несмотря на очевидный час завтрака и настойчивые зовы желудка, он медлил покинуть свой наблюдательный пункт. На все это, вне всякого сомнения, существовали самые серьезные и уважительные причины, о которых мы не знаем решительно ничего.

Теперь, предупрежденный о бессонной ночи гражданина Тузлукова, внимательный наблюдатель мог бы отметить некоторую интересную бледность его породистого лица, синеватую ретушь под ресницами и слегка наэлектризованный блеск выразительных ореховых глаз.

Необходимо оговориться, что в нашей истории все условно, не исключая и самой фамилии гражданина Тузлукова. В силу причин социального порядка, каждому индивиду полагается иметь какую нибудь фамилию, и наш герой широко пользовался этим правом. Итак, солнце неизвестно чему смеялось, а гражданин Тузлуков неизвестно почему продолжал сидеть в сквере, бездушно следя за полу-проснувшимися прохожими.

Впрочем, с некоторого времени в его мозг настойчиво стучалась одна мысль довольно отвлеченного характера: «Возможно ли в Республике Советов слоноводство»?

Изгнанная, в силу своей бесполезности, из одного полушария мозга мысль через минуту возвращалась в другое. Процесс изгнания сопровождался легким движением головы, поэтому гражданин Тузлуков производил впечатление человека, отрицающего доводы какого-то невидимого собеседника.

Два толстяка с портфелями — бритый, с коленями, выгнутыми в форме буквы О, и бородатый, с коленями, вогнутыми в форме X, — замедлили шаги перед скамейкой Тузлукова.

— Возможно ли в Республике слоноводство? — снова ударила короткая волна в мозг Тузлукова.

— Присядем, вздохнем немного, — предложил X.

— Разве на минуту, — согласился О.

Портфеленосцы опустились рядом с Тузлуковым, заметно вдавив скамейку в землю.

— Возможно ли у нас слоноводство?..

— Рынок выдохся, — вполголоса шипел X, борясь с великолепной музыкальной астмой. — Вот, если бы… партию бумажных тканей… недурное дельце… Как вы на этот счет?..

— Только шерсть, только уважаемый. Бумага — дрянь… Не советую, не советую, — энергично мотал головой О.

— Вы позволите… вечерком… заглянуть к вам?

— Буду рад… Буду рад… Европейская, 17… От 9—10…

X — шипел отсыревшей ракетой, О — стрелял, как из пушки.

— Возможно ли у нас слоноводство? — копошилось в мозгу Тузлукова. Он употребил героическое усилие, стараясь затушевать нелепый рефлекс. Только шерсть, только шерсть! хлестнула новая волна.

— Когда обратно… в Москву? — шипела ракета.

— Завтра к вечеру… Если успею, — стреляла пушка.

— Двигаемся?..

— Попробуем..

Слегка раскачав туши, толстяки отделились от скамьи.

— Одно непонятно мне. Госплан… — начал на ходу X.

— Пхе!.. — выпалил О. — Госплан— одно, наш план — другое…

Уплыли.

— Возможно ли в России слоноводство?.. Только шерсть, только шерсть! Боролись в голове Тузлукова два течения.

Досадливое движение головой — рядом, на скамье, лежит солидный новенький портфель крокодиловой кожи.

Уверенным жестом собственника Тузлуков потянул находку к себе, намереваясь подняться.

Худенький человек, с розовыми пятнами на щеках, опустился около на скамью, застенчиво покашливая. Тузлуков брезгливо покосился на неожиданного соседа и стал рыться в портфеле. Какие-то счета, фактуры, десяток карточек различных текстиль трестов, — хлам!

— Осмелюсь обратиться к вам, — закашлял сосед. — Обстоятельства… Буквально голодный… и буквально нездоров… Семья… самому лечиться надо… Несколько копеек…

— Безработный?

— Третий месяц… Служил у частника… по мануфактурной части — эксплоатация… Сокращен… В союзе не состою… Ну, и умирай с голоду… Верите ли, второй день крошки во рту не было…

Нам никогда не случалось видеть царственных повелителей от которых зависят судьбы их подданных, но, исходя из сценических образцов, думаем, что тот величавый жест, который Тузлуков бросил человечку с розовыми пятнами, вполне соответствовал идее кино-царственности.

— Следуйте за мной!

С гордо откинутой головой, сросшись с портфелем из крокодиловой кожи, Тузлуков величественно шествовал по направлению к проспекту. Худенький человек, похожий на движущийся вопросительный знак, неуверенно семенил сзади.

Идея царственности замыкалась немым вопросом.

У Гостиного — вереница таксомоторов. Один — уютен, располагающ, внушителен, цвета свежей телячьей крови. Тузлуков остановился около, кивнул шофферу, кивнул спутнику:

— Садитесь. На переднее.

Через две минуты такси остановился около биржевого кафе. Короткое «жди» — шофферу, и милостивый кивок спутнику.

— Кстати, ваше имя?

— Кошницын… Иван Иванович…

— А я — товарищ Тузлуков. Моссукно. — Только шерсть, только шерсть, — пролагал себе путь через мозговые извилины новый рефлекс.

Тузлуков задержался на пороге в позе Наполеона на Воробьевых горах.

Виновата ли царственная доминанта в особе Тузлукова или тонкое знание эффектов сценичности, только необходимо отметить момент, когда гул кафе на мгновение стих, и все взоры шляп и кепок скрестились в одном фокусе — на крокодиловом портфеле вновь прибывшего.

Заняв центральное место, Тузлуков принял на себя главнокомандование над официантами. Пятна на щеках Кошницына рдели, как осенние розы. Голодная горячка обжорства давно уже уступила место неторопливому деловому насыщению. По мере укрощения аппетитов у него явилась способность говорить.

— Я здесь всех знаю, — тихо шептал он, замещая выдавленные слова слоеными пирожками. — Вот этот, с проплешинами — крупный спекулянт мануфактурой… Миллионы изжил… Рыжий — представитель из Суртреста… Это — крупные частники…

Откинувшись на спинку стула, с сигарой в опущенном углу рта, еле поворачивая голову, Тузлуков с глубочайшим презрением обозревал плотоядно рыкающую публику. Когда Кошницын окончательно утратил способность наполняться, Тузлуков намеренно громко попросил:

— Не в службу — в дружбу, спросите сегодняшнюю «Промышленную Газету».

Человечек с розами отошел к буфету. Немедленно его окружило несколько любопытных. Пересиливая отрыжку, он торопливо старался потушить все многочисленные вспышки вопросов.

Тузлуков, сидевший к ним спиной, улавливал отдельные слова:

— Моссукно… Новый зав… Сегодня прибыл… Не могу сказать… Новый план… Шишка… Думаю, может…

Возле столика Тузлукова смыкался зачарованный круг. Многие из отдаленных уголков кафе пересели поближе. Просмотрев газету, Предмос-сукно неторопливо поднялся и подошел к телефону.

— Европейскую… Это я — Представитель Моссукно… Раньше восьми дома не буду… Кто по делу — попросите явиться к этому времени.

Голос уверенный, властный, отчетливый. Слышен во всех уголках кафе.

Не дальше. Ибо говоривший, по рассеянности, нажал мимо кнопки.

Звякнула трубка. Конфиденциальный разговор с буфетчиком. Повернулся к столу. Шляпы и кепки, облепившие его спутника, как тараканы сладкий торт, — торопливо переместились к своим местам. Тузлуков, скучая, вернулся обратно.

Эластичный гражданин, — ассирийская каштановая борода при свеже выбритой верхней губе, — музыкально шаркая подошвами полу — аршинных ботинок, чечоточной походкой приблизился к столику Тузлукова. Изысканно козырнул.

— Pardon!..

Ласковый, проникновенный голос. Чистейший ярославский прононс.

— Pardon!.. Вы представитель Моссукно?..

Кивок, могущий означать и «да», и «убирайся к чорту».

— Pardon!.. Только одну справочку… Вы разрешите?

Сложное балетное па, игра со стулом, ассирийская борода — сидит около. На верхней свеже выбритой губе алмазами сверкает мелкая испарина волнения.

— Предвидится ли какая-нибудь возможность… Я предполагаю — в ближайшее время… Насыщение внутреннего рынка солидными бумажными тканями? В виду предстоящего сезона…

Тузлуков, смотря поверх собеседника, энергично трясет головой и в порядке нисходящей гаммы несколько раз повторяет:

— Только шерсть, только шерсть, только шерсть…

Бритая губа от волнения выходит из берегов. Ассирийская борода не замечает наводнения. Она каждым волоском впивает изречения оракула, вкладывая в равнозначущие слова различный смысл, — в зависимости от музыкальных нюансов. Губа слегка косится на Кошницына и тоном любовного признания начинает:

— Видите ли, глубокоуважаемый товарищ… К слову, — разрешите пред ставиться…

Пружинное действие стула, сложная чечотка джимми, спина под прямым углом, голос, просящий о капле любви:

— Красный купец, Евпл Евплович Сладкий… Прошу любить и жаловать…

— Моссукно… злуков…

Пируэт по Голейзовскому. Снова на стуле.

— Видите ли, не знаю, можно ли быть откровенным…

Взгляд в сторону Кошницына. Полукивок Амфитриона.

— Мы, красные купцы, незаслуженно обижены… Можно даже сказать, угнетены… Мы согласны платить деньги, но не можем получить товара… Так вот, если бы можно было надеяться — хоть чуточку…

Просящий взгляд, способный размягчить гранит.

Тузлуков, повидимому, ведет в уме сложный подсчет. Глаза полузакрыты, брови деловито насуплены. Но вот они принимают нормальное положение и проситель облегченно вздыхает.

— Mersi… Тысячу раз горячее русское mersi… Я буду надеяться…

Дрожащая рука копошится под мышкой, затем конвульсивно лезет под газету, брошенную небрежно на стол. Тузлуков снова закрыл глаза — соображает. Кошницын весь ушел в рассматривание плаката на стене.

— Разрешите навестить вас от восьми до… четверть девятого… Только на несколько минут…

Милостивый кивок и протянутые два пальца Тузлукова в знак окончания аудиенции. Счастье первого обладания любимым предметом разливается по лицу красного купца. Он священнодейственно дотрагивается до выхоленных пальцев подателя благ и задом оттанцовывает в исходное положение.

Лицо Тузлукова непромокаемо.

— Возможно ли у нас слоноводство?..

Он слегка отгибает угол газеты, видит, что она благополучно разрешилась кучкой незвенящих червонцев и впервые дает уверенный ответ на мучительный вопрос:

— Да. Вполне возможно.

Новорожденных поглощает крокодиловая кожа, роженица остается лежать на месте. К столику подтанцовывает новый персонаж. Хореографическая программа продолжается. Она еще только началась. Через нас плодородие «Промышленной Газеты» истощено. Вконец измятая спазматическими схватками, она корчится в послеродовой горячке. Промышленность может отметить новую эру своего развития — слоноводство.

Общий милостивый кивок головой и пионер слоноводства, в сопровождении отяжелевшего Кошницына, усаживается в такси цвета свежей телячьей крови. Отъехав несколько шагов, Тузлуков въупор смотрит на своего спутника и задает странный по мнению того, вопрос:

— Скажите, возможно ли у нас слоноводство?

Кошницыным, от неожиданности и очевидной нелепости вопроса, овладевает икота.

— Не думаю… Разве чуть-чуть, для увеселения цирковой публики…

Впервые за время их знакомства лицо Тузлукова расцвечивается веселой, заразительной улыбкой.

— А я думаю — возможно. И в довольно значительных размерах…

Он переправляет потомство «Промышленной Газеты» из портфеля в карман, пишет что-то на листке блокнота и сует в большой конверт.

— Этот портфель вместе с запиской я попрошу вас доставить в Европейскую гостиницу сегодня ровно в восемь часов и передать толстому гражданину из семнадцатого номера. Возможно, что я запоздаю. А вот это вам за труды.

Он велит остановить машину, высаживает свидетеля своих слоноводческих операций и, когда тот смешивается с толпой, спрашивает шоффера:

— Когда ближайший поезд на Москву?

— Минут через сорок, — отвечает тот.

— На Октябрьский!

Безработный Кошницын бережно, как реликвию, несет портфель из крокодиловой кожи. У него в кармане лежит червонец и его подмывает гаркнуть на всю улицу:

— Жить можно!

Сопроводительный конверт заклеен небрежно. Грех любопытства, доставивший столько неприятностей человечеству, начинает обуревать Кошницына. Он тщетно борется с искушением. Наконец шмыгает в ворота с надписью «уборной нет», лукаво затушевывая свои истинные намерения непривычным переполнением желудка.

В глубине двора, между штабелем дров и облупленной стеной, он осторожно извлекает интригующую записку:

«Как честный человек, — кстати, обедавший только позавчера в Москве, — возвращаю вам ваш портфель, подобранный в сквере. Если вас случайно кто спросит: «Возможно ли у нас слоноводство» — смело отвечайте: Да! С помощью магической формулы: «Только шерсть».

Мог бы подписаться любою из десятка имеющихся в моем распоряжении фамилий, но предпочитаю остаться

Неизвестным».

Планета, на которой возможны такие катаклизмы, неожиданно приобрела колоссальную силу притяжения, и безработный Кошницын свинцовым грузом вдавился в землю, вместе с портфелем из крокодиловой кожи…

Солнце весело смеялось.