Мир приключений, 1927 № 10

ЗОЛОТО

Из амурских былей

РАССКАЗ, ПРЕМИРОВАННЫЙ

НА ЛИТЕРАТУРНОМ КОНКУРСЕ

«МИРА ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1927 ГОДА

По регистрации № 19

Иллюстрации И. А. Владимирова

Девиз:

Значащийся под номером первым в списках движимого имущества Сугтарской опытной фермы пегий кобель Морда приподнялся на передних лапах и хотел уже приветствовать своего главного хозяина Пал Максимыча, как тот круто свернул в сторону и направился к строящемуся амбару. Около амбара стояли в нерешительных позах два мужика.

— Ты чего же это?! — набросился агроном на старшего из них — Пошабашил, а крышу так и не кончил?

Мужик сокрушенно покрутил головой и сказал:

— Статья такая, Пал Максимыч, вышла… Вот Вахромей скажет, — кивнул он на своего соседа.

— Чего скажет?!.. Не первый день Вахромея знаю… Опять заколобродил?

— Чего заколобродил — ухмыльнулся Вахромей, — как перед истинным, Максимыч, как мы тебя уважаем, во как… Ты только слухай!

— Ну?

Вахромей придвинулся вплотную к агроному и, дохнув на него перегаром скверной корейской сули, сказал вполголоса, таинственно:

— Брось ты всю свою хверму к чортовой матери. Идем с нами. Озолотим. Как перед истинным! Только за твою добродетель говорю. Кроме него да тебя никому не говорил. Только трое и знаем.

— Эх! Как волка не корми, все в лес глядит! — Махнул рукой Павел Максимович.

— Да ты слухай! Самородки — во какие. Веришь — двадцать лет вокруг золота хожу. Всю Зою, всю Бурею насквозь прошел… Помнишь тогда, около Радде, в дальней тайге какой ключ нашел? А на Зое что сделал?

— Ну!

— Так — дермо все это! — Вахромей даже побледнел. — К осени миллионы нагребем! Едем, Пал Максимыч, брось ты эту свою хверму! Ей богу.

— Так поэтому Устин и работу бросил на половине?

— Кака теперь работа? Ты рупь плотишь, а там в день — тыщи!.

— Да вы что же, сейчас и идете?

— В ночь! Я нарочно за Устином зашел.

— Гм!

Мужики помялись.

— Пал Максимыч, — начал опять Вахромей, — ты, вот чего — входи в пай.

— В какой пай?

— Ну, одно слово — пай… Мы нонче ночью уйдем, а ты апосля приезжай, а нам, значит, провианту отпусти.

— А отдадите?

— Да нешто первый раз? Нешто мы кто!..

— Ну, что с вами сделаешь, идите к Парфенычу, он вам даст. Только к осени чтобы расчет.

— Уж будь покоен… А то айда с нами! Уж больно человек-то ты душевный.

— А ферму на кого оставлю?

— Это правильно. Ну, прощевай пока.

С фермы старатели отправились на свой ключ ночью:

— Чтоб не подглядел лихой человек. Взятые с фермы припасы и кое-какой инструмент они навьючили частью на Устинова мерина, частью на себя.

Опять-таки из боязни «глаза», Вахромей сразу свернул с дороги на какую-то едва заметную тропинку, пробегающую по дну пади[1]), затем они взобрались на лесистую сопку[2]), перебрались уже целиком, без всякого следа, еще через несколько падей и сопок и, наконец, забрались в такую глушь, что дорогу пришлось прочищать топорами. Часам к десяти утра они выбрались на берег небольшой речушки, струившейся по камням по дну заросшей густым лесом глубокой пади.

— Вот она, матушка, Кетатка-то и есть! — довольным тоном сказал Вахромей.

— Лошаденку развьючили, стреножили, поклажу сложили в наскоро сооруженный шалаш. Закусив всухомятку, мужики завалились спать.　

Вечером, когда солнце уже скрылось за отроги Тукурингры, они проснулись. Вахромей нашел лошадь, осмотрел немудрый дробовичек, за-　рядил его. Затем они развели костер и сварили кашу с салом.

— Стой, — удержал Вахромей Устина, когда тот поднес ложку ко рту, порылся в пожитках и вытащил бутылку ханшина. Налив в чайную чашку, он сперва выпил сам, а затем поднес Устину.

— Заговляйся, паря! А там — каюк до конца работы.

Устин крякнул, выпил, опять крякнул, взял из ложки с кашей кусок сала и закусил.

Вахромей поглядел в бутылку и, несмотря на то, что там было еще немного на дне, отбросил бутылку далеко в кусты богульника.

— Каюк, паря! — не то печально, не то насмешливо проговорил он, — потому такой закон, чтоб старатели не пили на приисках…

И молча полез в шалаш.

Устин улегся у костра.

Вахромей не соврал. Ключ, действительно, оказался редкостный. Первая же яма сразу под торфом[3]) дала несколько самородков.

— Гляди-кось! Как тараканы насыпаны! — восхищался Устин.

К обеду, когда попробовали на лотке промывать песок, то результат ошеломил даже Вахромея.

— Ну-ну! — покрутил он только головой. — Надо бисприменно артель набирать.

Пока решили заняться самородками, которых особенно много оказалось между камней по дну Кетатки.

— Запастись пока до артели! — поучал Вахромей неопытного Устина.

Между тем начали строить избу, а то ночью около шалаша стал появляться медведь.

Через неделю Вахромей уехал на Пристань[4]) за народом. Устин остался караулить прииск, помаленьку промышляя золотишко.

— Устин!.. О-го-го-го-о!..

— Суды, ребятки, суды!..

— Да где ты, дьявол корявый?!

Вахромей, возглавлявший небольшой отряд набранных им рабочих-китайцев, с изумлением остановился перед избушкой своего прииска. Устин не показывался и только откуда-то издали глухо подавал голос, как будто сверху.

— Да туто я! На крыше! — Наконец объяснил Устин, высовывая голову из-за трубы. — Пужните его анафему. Он в избе с сыном сидит!

— Да кто?

— Кто? Ведмедь!

Бывалый Вахромей сразу смекнул в чем дело. Отведя трех груженых лошадей в сторону под прикрытием двух китайцев, он остальных рабочих расставил около окон, а сам с одним китайцем, вооруженным ружьем, стал против двери. По сделанному им знаку, китайцы у окон одновременно завыли дикими, пронзительными голосами, ударяя палками в стены избушки. В избе что-то зашуршало и через минуту в дверь с ревом выскочил средней величины камчатский медведь, весь осыпанный чем-то белым. Грянули два выстрела; мишка взревел еще громче; повидимому, пули царапнули его. Став на задние лапы, свирепо раскрыв красную пасть, он ринулся на приискателей. В одно мгновение он облапил китайца, прижал его к груди так, что у того затрещали кости и, с диким ревом, ринулся на Вахромея, отбежавшего в сторону и поспешно заряжавшего дрожащими руками свое ружьишко. Но заряжать было некогда. Отбросив в сторону ружье, Вахромей вытащил из-за голенища широкий китайский нож и смело двинулся на зверя. Китайцы тоже ринулись на помощь своему соотечественнику. Но медведь, беспрестанно поворачиваясь и, как бы защищаясь еле живым китайцем, находящимся у него в объятиях, медленно отступал в чащу.

— Стой, стой, не стреляй! — кричал Вахромей китайцам, — человека убьешь.

Точно понимая это, зверь, защищаясь плотным китайцем, добрался до зарослей, сразу опустился на передние ноги, бросил китайца и с неимоверным проворством скрылся в чаще.

К удивлению старателей, китаец оказался мало помятым. Охая и причитая, он поднялся с земли и, ощупывая себя со всех сторон, направился к избушке.

— Ах, язви его в пим, промазали! — выругался Вахромей и, взглянув на сидящего на крыше Устина, крикнул ему:

— Ну, слазь!

— Еще один есть! — отвечал тот.

Вахромей осторожно заглянул в дверь, но в избе как будто было пусто.

— Нету! — Слазь! — успокаивающе крикнул он Устину. Но тот вдруг испустил пронзительный вопль и кубарем скатился с крыши прямо на группу китайцев. А на его месте показалась косматая голова небольшого медведя — муравейника. Не обращая внимания на свалившегося товарища, Вахромей и китайцы открыли по зверю стрельбу. Тот дико ревел, мотая головой, но от трубы не отходил. Наконец, меткая пуля Вахромея угодила Мишке в голову и он скатился вниз.

Устин сидел на земле, охая и ругаясь на чем свет стоит.

— Третий день на крыше от них, сволочей, сижу — жаловался он.

— Да как они к тебе забрались-то? — спросил Вахромей.

— Как! А пес их знает! Спал я… Кээк кто-то в дверь саданет!..

Вскочил я спросонок, а он, стервь, в дверях стоит и на меня смотрит. Кэк я сигану с постели, да по лестнице на потолок. А он давай по избе шарить. Слопал кашу, раздавил все горшки, а потом подошел к лестнице, сел на задницу и уставился в люк. Ну, думаю, — сейчас полезет. А сам Знаешь, у люка крышки то нет. Я сейчас живым манером выломал тесину, да на крышу. А тесину в руках держу, как морду сунет — сейчас его по голове. Убить не убью, а все испугаю. Досидел до вечера, слез опять на потолок, вижу, а он опрокинул мешок с мукой, влез в муку и лежит, а у стола еще один идол спит. Ну и страху я натерпелся, братцы мои!..

С убитого медвеженка содрали шкуру и розняли тушу.

— Малость суховат, ну, да ничего, съедим.

Вахромей привел с собой 7 китайцев. В два дня они соорудили себе небольшую фанзу и приступили к добыче золота. Все золото сдавалось «в контору», т. е. Вахромею, точно учитывалось, половина добычи оставалась «хозяевам», остальная подлежала выдаче китайцам в конце лета.

Опытные в добыче золота китайцы были поражены богатством ключа. Ни о каких предварительных работах и речи не было. Сделали только небольшую запруду. Работали с рассвета до темноты с небольшими перерывами на еду. Все отощали, похудели, но энергии не убавлялось. Золото захватило старателей.

— Вот оно счастье-то, Устин, — говаривал Вахромей — сбудем золото и сейчас заявку, как следует. И будем мы с тобой золотопромышленное товарищество «Вахромей, Бубенцов и Устин Силин».

— Ловко! — восхищался Устин. — Подходяще выходит, едрена палка!..

Но, на ряду с радужными мечтами, Вахромей зорко следил и за жизнью прииска. Старый приискатель что-то чуял в воздухе.

Однажды, в субботу вечером, он куда-то исчез и вернулся только в воскресенье поздно ночью. Разбудив Устина, он сунул ему из-под полы револьвер и коробку патронов.

— Так при себе и держи. Никак не расставайся. А когда уходишь из конторы, ружья каждый раз в новое место прячь, да и запирай как следует… У Пал Максимыча два левольвера достал… Ну и человек! Одно слово — душа! И с горным исправником обещал поговорить, чтобы долго не водил на счет заявки… Я уж для них, иродов, отобрал самородочки получше. Пусть подавятся… А с китайцами держись сторожко, — продолжал он шептать.

— Ай, чего слышал?

— Чего слышал! Сам должен понимать… золота туча — не может быть, чтобы ихняя хунхузия не пронюхала. Вот как подработаем, как следует, они и нагрянут. Это тебе, паря, не ведмедь, от хунхуза на крышу не залезешь… Ну, опять же и спиртоносы должны явиться… Такая кража пойдет, — упаси бог!..

Опасения Вахромея, повпдимому, имели основания.

Однажды, он заметил, что китайцы вышли на работу значительно позже обыкновенного и начали работать как-то вяло. Приглядевшись к ним, Вахромей отозвал их «старшинку» в сторону и спросил его тихо:

— Почему твоя плохо глядит? Почему вчера китайска люди хозуйла (пьяны) были?! А?!..

Старшина смущенно забегал глазами.

— Моя ничего не знай! — забормотал он. Моя тун-тун гляди и ничего не видал.

— А твоя контрами[5]) хочет? — грозно прошипел Вахромей, вытаскивая револьвер. — Сейчас мозги наружу выпущу! — перешел он с ломаного русско-китайского жаргона, на котором обыкновенно говорят с китайцами на Дальнем Востоке, на чисто-русскую речь — хочешь?! — повторил он.

— Ваша бери лузье, бери кармана, а моя говори… Тун-тун говори, все говори!.. — забормотал перепуганный старшинка, пятясь от освирепевшего мужика.

— Ну?!.

— Твоя ходи, а моя вечером приходи и все говори… Сейчас нельзя, ходи (товарищи) гляди… Моя контрами будет.

— Ну, смотри, Ван-Кин-Кун, я вечером буду ждать.

Китаец закивал головой и отошел.

— Видал? — ворчал Вахромей вечером после приемки от китайцев золота — сегодня еще меньше намыли, стервецы, и ни одного самородка!

— Бисприменно спиртонос объявился, — ответил Устин. — Все перетаскают подлецы!

В избу боязливо вошел старшинка.

— Ну? — встретил его Вахромей.

— Все китайска люди ушли, только два остались — сообщил он.

— К спиртоносу?

— Да! Он тут — мало-мало в лес ходи.

— Ага! Ну веди!

Они осторожно отворили дверь «конторы» и вышли наружу. Ночь уже спустилась. Луна еще не взошла. Все благоприятствовало экспедиции.

— Держи! — сунул Вахромей китайцу дробовик. — Умеешь?

— Мало-мало!

Они осторожно подкрались к фанзе, где жили китайцы. Вахромей нашел отверстие в бумаге, заменявшей стекло в окне хижины, и заглянул внутрь фанзы. При слабом свете мерцающего ночника он увидел силуэты людей, лежащих на канах[6]).

— Никак все вернулись? — прошептал старатель.

— Хи-хи! — засмеялся беззвучно китаец. — Твоя плохо гляди. Тут маинка ю [7]). Люди мию, а курма[8]) ю[9])!

— Ах, язви их в горло! А ведь и верно! Они вместо себя чучел наложили! — обозлился Вахромей.

— Ну погоди, сволочи! Веди!

Они поползли за китайцами дальше. Обогнули фанзу и углубились в чашу, осторожно раздвигая кустарник. Так ползли они с полчаса. Ван-Кин-Кун иногда останавливался, прислушивался и снова полз, прося жестами своих спутников соблюдать тишину.

— Ваша смотри! — шепнул наконец китаец, вытягивая голову.

Старатели слегка приподнялись и осторожно раздвинули ветки. Впереди под ними был глубокий овраг. На дне его, между кустов, горел небольшой костерок, вокруг которого сидели китайцы. Все они были полураздеты и огонь отражался светлыми пятнами на их обнаженных телах.

— Наши — прошептал Устин.

— Тс-с! — ответил Вахромей — слушай!

Повидимому, китайцы чувствовали себя в безопасности. Они громко смеялись, шутили и даже пели песни. По рукам у них то и дело ходило блюдечко, из которого китайцы обычно едят. Теперь оно заменяло чашу для вина. То и дело китайцы кричали:

— Хо[10])!

— Камбе[11])!

Один, окончательно подгулявший, Затянул тоненьким голоском, как обыкновенно поют китайцы:

Песня эта есть не что иное, как переложение на русско-китайский диалект известной песни Горького «Солнце всходит и заходит». В описываемое время она только что появилась среди китайцев Дальнего Востока. Поэтому слушатели пришли в бурный восторг и, поднимая в знак одобрения большой палец руки вверх, кричали:

— Хо!

— Шанго!

— Шибако шанго!

— Вот я вам покажу «шанго»! — прошипел Вахромей, ища глазами главного виновника торжества — спиртоноса.

— Сколько их? — спросил он Ван-Кии-Куна.

— Лянга[12]).

— Ага! Вот они, соколики, приютились под деревцом! Устин, бери на мушку, который поменьше, а я — в длинного!

Вахромей приложился и грянул выстрел, вслед за которым последовал и другой.

Полянка огласилась дикими криками.

— Ого-го-го! — закричали нападающие, стреляя из револьверов уже не целясь.

Спиртоносы — стреляные птицы— моментально кинулись в кусты, вскинув на плечи котомки со спиртом. Китайцы — приискатели бросились врассыпную.

— Держи! Держи их чертей! — ревел Вахромей, стреляя в убегающих из револьвера. — Крой их, так их. раз-эдак!..

В минуту полянка опустела. Только у кустов раздавался приглушенный стон.

— Ага! — услыхал Устин, — никак кого-то чирикнули.

— Мала-мала есть, — ответил старшинка, вытаскивая из кустов одного из спиртоносов. При свете костра приискатели увидели, что низ его курмы был залит кровью.

— В живот! — решил Вахромей. — Не долго проживет, сволочь! Он сорвал с него куртку и ощупал тело. С боков у спиртоноса было подвязано по жестяной банке со спиртом. Банки были специально для этого приспособлены. Они были выгнутые и как раз приходились вокруг талии. Вахромей отцепил их и потряс ими около уха.

— Эх! Полные! — с сожалением прошептал он. Вскрыл одну и с неописуемым блаженством понюхал.

— A-а! Ну, что твой ладиколон! Однова дыхнуть! У! Сволочь! — пнул он ногой раненого. — Только людей в расстройство приводите! Черепаха[13])!

Раненый слабо застонал. Вахромей глубоко вздохнул и начал лить из банки спирт на спиртоноса. Опорожнив первую банку, он то же самое проделал и со второй, предварительно перевернув китайца на другой бок.

— Вот так! — с удовлетворением сказал он, закончив эту странную операцию. — Ну-ка, тащите, ребяты, сухого валежника! Вали все на костер!

Через несколько минут почти потухший костер ярко запылал.

— Ну, господи благослови! — продолжал командовать Вахромей. — В огонь его, мошенника!

Устин и старшинка схватили несчастного спиртоноса, один за ноги, другой за голову и, слегка раскачав, бросили в самую середину ярко пылающего костра.

Дикий, нечеловеческий крик, от которого у Устина по спине пробежал холод, а старшинка присел на землю, — огласил глухую тайгу и, казалось, пронизал насквозь ночную мглу.

— Вали наверх еще валежник — почти спокойно приказал Вахромей. — Теперь уж со спиртом не явится. Да и его товарищ поопасется! Туг, ведь, где-нибудь стервь притаился. Айдате домой!　

Потянулись однообразные дни. Все чувствовали себя придавленными. Китайцы шушукались и ночью боялись выходить из фанзы. Устин тревожно спал и часто просыпался. Ему все чудился предсмертный крик сожженного спиртоноса.

Спокоен был только Вахромей.

— Жидок ты, паря, — говорил он Устину. — Чего их, дерьма, жалеть! Сам знал, куда шел, не маленький. Уж в тайге завсегда так, или в землю живьем закопают, или еще что. А этому стервецу все равно помирать надо было, потому, ежели в пузо ранить тебя, — ни в жисть не выходиться. Одно слово — кишки! Я помню, когда мы с Акатуя[14]) утекали, одного из наших защепило в живот… Беда… кричит, стонет, а кругом — солдаты. Так и пришлось кандалами голову разбить.

Устин крякнул, как будто у него перехватило горло.

— Всяко бывало — продолжал Вахромей. Потому такая страна… Опять же золото… Вокруг него бисприменно кровь… Либо ты, либо тебя… Вот, как еще домой вернемся… Бывало в Забайкальи, как с приисков народ потянется, сейчас ребяты в тайгу — белковать!

— Это как же?

— А так! Знают, по каким тропам старатели пойдут, ну и выберут местечко поглуше. Идет старатель, золотишко несет, вдруг — бац! Свинчатка в лоб и каюк! Ваших нет! Ну, опять же смотри, чтоб и тебя не подстрелили. Потому всякий народ есть. Иному подлецу все ни по чем! Сволочи — одно слово! — сплюнул он с презрением. — И тут ничего. Лонись[15]) один сказывал не то по Суйфуну, не то по Тумень-Улу шибко хорошие ключи открылись. Ну, конечно, корейцы туда поналезли. Сам понимаешь, народ они щуплый… Вот и нашлись, братец ты мой, ловкачи и давай белых лебедей стрелять. Потому он, кореец то, во всем белом… рукава — как крылья… Потеха! Ни одного золотника кореям не досталось. Всяко бывало!.. Золото — оно хитрое. Перво-наперво его найти трудно, второе — донести надо, а там сдал, деньги получил, оглянулся и — нету ваших!.. Увидишь, как в Благовещенск попадем. Иной больше месяца ну, прямо, как свинья, пьяный! Бес-просыпу! А пьют-то што? Господи! Ну, просто чего душа хочет! Всякий тебе с почетом: — Вахромей Данилыч, пожалуйте! Вахромей Данилыч, милости просим! А ты: — ни здравствуй, ни прощай, и всех матом почем зря! Сулю какую-нибудь или ханшин и на дух не надо! А сейчас позвольте мне антипаса[16]) или шинпанского, а на закуску не кету какую-нибудь, а биф-штек, аль мармелад какой… Как в романе!..

Приятные воспоминания Вахромея были прерваны визитом старшинки.

— Ну?

— Плохо! Шибако плохо!

— Чего еще?

— Хунхуза-ю! — прошептал китаец, пригибаясь к уху Вахромея.

— Болтай!

— Ваша только молчи! Никому не говори, а то китайска люди уведут и вам контрами.

— Гм! Это как есть. Тут надо политично…

— Сегодня ночью был у нас хунхуз…

— Пронюхали…

— Хунхуза все знай… А тут жареный спиртоноса увидали. Хунхуза все понимай.

— Это верно. По спиртоносу и догадались. Надо было зарыть его, стервеца.

— Хунхуза все знай! Не надо зарыть! Хунхуза все знай! — твердил китаец.

— Много их?

— У! Шибако много! Шибако!

— У вас все много! — задумчиво проговорил Вахромей. — Да они малыми шайками и не ходят.

Старый бродяга задумался.

— А где их стан?

— Моя не пойду! Моя бойся!..

— Да ты скажи где, я и один схожу, коли надо!..

Под вечер того же дня Вахромей отобрал несколько, наиболее крупных самородков, бережно завернул их в тряпицу и сунул за пазуху.

— Пойду! — сосредоточенно сказал он Устину. — Коли к утру не вернусь и ничего не случится, забирай что сможешь и сматывайся на хверму. Если по пути не переймут… Только бисприменно в окружении мы с тобой. Ван-Кин-Кунка не врет: скрозь землю эта хунхузия видит и ничего ты от них не скроешь. Тут уж надо с ними на совесть действовать. Ну, да не впервой!.. До увиданьица!

— Ни пуха тебе, ни пера! — суеверно произнес Устин.

Хунхузы расположились верстах в четырех от прииска, в самой глуши тайги. В чаще было мертвенно тихо. Громадные деревья загораживали небо и под их сплошными ветвями царил жуткий полумрак. Вахромей спустился в глубокий овраг, где мрак был еще гуще. На противоположном берегу оврага виднелись шалаши. Это и был лагерь хунхузов. Их было, действительно, много. Одни бродили вокруг шалашей, другие лежали на траве, одним словом — виднелись всюду. Немного в стороне паслись стреноженные маленькие, лохматые и злые китайские лошадки, позванивая бубенчиками, привязанными к шее.

— Однако, народу — то поболе сотни — прикинул Вахромей.

Он приободрился и смело направился к наиболее поместительному шалашу. У входа в шалаш донельзя грязный китаец готовил на костре какую-то снедь, издававшую резкий запах черемши и еще чего-то. От времени до времени он снимал грязным пальцем с края котла, в котором она шипела и жарилась, пенку, подносил ко рту, пробовал и с неодобрительной миной стряхивал остатки обратно в котел. Здесь же, рядом с костром, на грязной цыновке красовались бутылки и кувшины с сулей и ханшином, микроскопические фаянсовые чашки, наполненные каким-то кушаньем, лежали груды лепешек из риса, заменяющие у китайцев хлеб.

Вахромей молча подсед к костру. Повар искоса посмотрел на него, но ничего не сказал. Минут через десять, когда, по мнению повара, кушанье было готово, он повернул голову в сторону шалаша и что то крикнул по-китайски. В дверях показалась тучная фигура китайца в длинной курме, перетянутой широк им шелковым ку-таком, за которым торчал револьвер-и широкий нож. Не торопясь, он сел на цыновку, придвинул к себе кувшин с ханшином и вопросительно взглянул на гостя. Взгляд был быстрый, но китаец успел разглядеть пришельца до мельчайших подробностей.

— Ваша что хочет? — довольно чисто по русски произнес он.

Вахромей изобразил на лице улыбку.

— Моя слыхала, что ваши воины идут. Шибако хорошие воины. Хо!

— Хо! — отозвался китаец.

— Моя догадался, что большой начальник их ведет. Шанго начальник!

— Шанго! — опять повторил китаец.

— Моя начальника любит. Моя хочет дарить начальника мала-мала.

Китаец издал неопределенный звук и слегка придвинулся к Вахромею.

— Что твоя принесла? — быстро спросил он.

Вахромей развернул тряпку. Глаза разбойника загорелись жадностью.

— А! шибако шанго! — перебирал он действительно редкие самородки. — Шибако шанго!

— Шибако шанго! — повторили собравшиеся вокруг хунхузы.

— Ваша бери, — любезно предложил приискатель.

— Наша бери — спокойно сказал предводитель, пряча золото.

— Твоя — хороша люди. Моя — хороша люди — добавил он. — Кушай твоя! Пей твоя! А завтра моя к тебе ходить будет.

Вахромей не заставил себя ждать. Сильно не доверяя искусству повара, он приналег на сулю и ханшин.

Китайцы хлопали его по плечу и пододвигали к нему новые кувшины и бутылки.

— Твоя хазуйла ю[17])? — спрашивал атаман.

— Моя хазуйла мию! — гордо отвечал бродяга.

Скоро вся компания перепилась. Хунхузы, более трезвые, начали играть в кости, а окончательно спившиеся— заснули. Вахромей счел, что ему пора уходить. Атаман, пивший не меньше своего гостя, взглянул на него на прощанье совершенно трезвыми глазами и спокойно произнес:

— Моя завтра будет у тебя!

— Приходи, друг, приходи! — отвечал Вахромей и, отойдя несколько шагов, затянул во все горло:

На следующий день, едва старатели успели продрать глаза, как на прииск явилась небольшая группа хунхузов. В их визите ничего похожего на набег разбойников не было. Они прямо прошли в «Контору», где их встретили Вахромей и Устин. Один из хунхузов вытащил из-за пазухи китайские счеты и, взяв записную книжку, куда записывался дневной намыв золота, начал бойко щелкать костяжками. Другой с точностью и ловкостью аптекаря приступил к взвешиванию на весах наличного золота.

— Ай-ай-ай! — по временам говорили они поочередно — Шибако хорошая прииска, шибако хорошая!..

Старшинка и один из рабочих китайцев были привлечены в качестве понятых.

К завтраку уже все было кончено: хунхузы ушли, забрав с собою ровно половину добытого золота Ни на один золотник больше. Никого не обидели: половину взяли из доли рабочих, половину — из доли Вахромея и Устина. Точно поделили самородки, учитывая при этом их размеры. Даже квитанции выдали.

— Чтобы другие хунхузы не напали, — пояснили разбойники.

После их ухода Устин впал в тоску и отчаяние.

— Работали, так их разэдак — жаловался он. — Для них мы старались!

— Твоя молчи — утешал его старшинка. — Все хорошо. Никого контрами не делали. Капитана — большая голова, тун-тун думай — почтительно похлопал он Вахромея по плечу.

— Не печалься, Устин, — поддержал китайца и Вахромей. — И на нашу долю оставили… Что греха таить, не обидели… На то и золото. Вокруг него завсегда так… Всякий наровит сорвать… А эти еще по-божецки… Ишь, вон указали даже кому золото сдать в Сахаляне[18])… Уж будь покоен, теперь не обманут и не обвесят.

Однако, как ни верил Вахромей в честность хунхузов, работы он решил прекратить пораньше.

— Береженого бог бережет. А вдруг они еще раз ревизора пошлют. Нет, уже пораньше убраться — куда лучше!

И как только первые ночники тронули листву и окрасили ее в различные краски, прииск начал свертываться. Накануне окончательной ликвидации, Вахромей съездил на ферму и вернулся с небольшим кульком.

Произведя расчет с китайцами и простившись с ними, русские остались вдвоем на опустевшем прииске.

— Вот мы и при капиталах, Устин Наумыч, — довольно произнес Вахромей — теперь делай што хоть. Хоть хозяйство заведи, хошь — мамзелей, а хоть, так, воопче… Ты как?

Устин помялся.

— А и страху я с тобой, Данилыч, натерпелся… Всю жизнь буду помнить! И от зверя, и от человека! Господи Боже мой! Много наше-то крестьянское дело спокойней.

— Это правильно — презрительно процедил Вахромей — ковыряй землю, да с бабой на палатах забавляйся, — куда спокойней. Как говорится, у кого какая синпатия. Одначе оно, золото-то, брат, тоже так не отпущает… А там увидим — загадочно добавил он.

Помолчал, сделался сразу серьезен и сказал:

— Ну, пойдем и матушку Кетать-реку поблагодарим.

Он вынес из избы привезенный с фермы кулек и направился с ним к реке. Устин последовал за ним. Подойдя к одному из омуточков, которыми изобиловала «Кетатка», Вахромей положил свой кулек и начал его развязывать. Там оказались голова сахара и два фунта чаю. Устин, не понимая, с любопытством наблюдал. А Вахромей снял шапку, бросил ее наземь и, поклонившись реке в пояс, громко произнес:

— Ну, спасибо тебе, Кетать-река! Дала ты нам и золотишка, и от злого зверя и человека уберегла. Не оставь нас и наперед! Прими и нашу благодарность!

Он быстро развернул сахар и бросил его на середину омутка. Потом медленно высыпал в реку и оба фунта чая.

— Не прогневайся наперед, Кетать-река! — добавил он.

Со строгим и суровым липом, молча вернулся он к избушке и начал заколачивать досками окна и дверь. Удивленный Устин не решился о чем либо спросить и молча помогал ему.

Вахромей отворил дверь и вошел в номер.

— Пал Максимычу! — протянул он руку агроному.

— А! Вахромей! И ты вернулся— приветствовал бродягу заведующий фермой. — Покончил?

— На сей год довольно, Пал Максимыч — самодовольно ответил Вахромей — что на весну будет, а теперь— и отдохнуть пора.

— Опять весь Благовещенск вверх ногами ставить будешь?

— Уж это как полагается. Одначе пообождать придется. Нашего брата-старателя— еще мало. Рано! Вот через недельку — другую соберутся, тогда уж держись!

За чаем Вахромей сказал:

— А пока что по благородному хочу. Хорошо, что вы приехали. Уж вы меня, Пал Максимыч, раскультурьте, как полагается.

— Это как же? — не понял агроном.

— Ну, одним словом, в тиятры там сводите, ише што…

— А! Это можно. Вот как раз сегодня вечером собираюсь.

— Очень уж отлично. А я пока в порядок себя приведу.

Через час Вахромей был уже у Чурина[19]).

— На портяночки бы мне товарцу, — с деланной скромностью попросил он.

— А это на базар вам надо, землячек, — небрежно бросил молодой приказчик. — У нас такого товара нет.

— А вон, кубыть, штучка-то подходящая — ткнул Вахромей пальцем на полку.

— Попал пальцем в небо! — фыркнул приказчик. — Это шелк называется!

— А дозвольте глянуть.

— И глядеть нечего!

Но стоявший неподалеку пожилой приказчик, краем уха прислушивавшийся к разговору, вдруг схватил с полки кусок шелку и, отстранив молодого, строго сказал ему:

— Молод еще, с покупателем обхождения не знаешь! Нужно разбирать, кому товар отпускаешь!

И, заискивающе улыбаясь Вахромею, добавил:

— Пожалуйте, ваше степенство! Товарец не дурной, но едва ли взглянется вам: не первосортный… Можем и лучше подобрать!

— То-то! — самодовольно произнес Вахромей.

— Мальчик, стул господину приискателю, — юлил опытный продавец, сразу раскусивший покупателя.

Прилавок покрылся штуками разнообразных шелков.

— Почем? — небрежно спрашивал Вахромей.

— Семь с полтиной-с.

— А дороже есть?

— Вот кусочек московской работы, на двенадцать рубликов будет, специально для хорошего покупателя держим, — вытащил продавец из под груды товара. Правда, полчаса тому назад он цену этого куска назвал в семь рублей, но Вахромей, засыпанный материей, словами, смущенный непривычной обстановкой и занятый тем, чтобы не обнаружилось его смущение, не заметил этого.

— Подороже нет?

— Дороже не бывает-с! — посовестился, наконец, приказчик.

— Ну, ладно! Заверни!

— Сколько-с прикажете? — подсунулся опять молодой приказчик.

— Чего сколько?! Сказал, заверни всю штуку!

— На костюмчик не прикажете ли, ваше степенство?

— Костюмчик? Ничего… покажи-ка!

— Вот-с! Бархат первый сорт!

— Дерьмо! — обнаглел вконец Вахромей. — Показывай, что нинаесть лутчий. Знаешь, кто покупает?

А по магазину уже пошел шепот:

— Из тайги приискатели вышли!

— С богатого ключа должно быть!

Управляющий, занимавшийся с какою-то дамочкой, передал ее подручному, а сам придвинулся к Вахромею, зорко поглядывая за продавцами, которые его обслуживали.

— Ты что же это, Иваныч, — строго сказал он пожилому приказчику, рассыпавшемуся мелким бесом перед Вахромеем, — нешто так с хорошими покупателями обходятся? Мальчик, подайте его степенству кресло из конторы.

— Ничего! Мы народ простой! — млел Вахромей.

— А насчет бархату, — не рекомендую — интимно продолжал управляющий. — Не для вас. Для вас получше выберем. Ей, ребята, ну-ка разбейте новую кипу для его степенства. На первый сорт товарец, а всего на трояк дороже этого.

— За деньгами не постоим!

Через час Вахромей выходил от Чурина. Впереди два мальчишки несли покупки. На Вахромее был новый бархатный пиджак, широчайшие плисовые шаровары, запрятанные в высокие охотничьи сапоги, голубая канаусовая рубашка, подпоясанная шелковым поясом с кистями. Ноги были обмотаны шелковыми портянками.

Провожал его весь штат магазина во главе с управляющим.

— А портного, не извольте беспокоиться — через час пришлем самолучшего — говорил он, нагибаясь.

К подъезду подкатил лихач.

Вечером Пал Максимыч и Вахромей были в театре. Сидели, по настоянию Вахромея, в первом ряду. В антракте пошли в буфет.

Проталкиваясь сквозь толпу, Вахромей вдруг на секунду приостановился и, сделав какой-то неуловимый жест рукой, торжественно воскликнул:

— Не чисто берешь! Учиться еще надо!

В руке он сжимал руку какого-то подозрительного вида парня. Парень извивался, как уж, и глухо стонал.

— В карман залез, стервец, — пояснил Вахромей столпившимся вокруг него. — Да еще молод. Вперед поучиться надо. Нешто так в карман лазают? — учительным тоном обратился он к вору, — эх ты, мелочь! И Вахромей оттолкнул его от себя, чуть-чуть надавив ему кисть и слегка повернув ее в своей руке. Вор дико вскрикнул.

— Чего кричишь, дурашка, ведь не бьют тебя! Иди себе.

Воришка с воем выскочил из театра с вывихнутой рукой.

— Недель шесть за это ремесло не возьмется, — самодовольно сказал Вахромей.

Лицо его выражало неизмеримое превосходство над карманником. Вряд ли во взгляде знаменитого профессора бывает больше презрения при виде провалившегося ученика.

Во втором действии, в самом трогательном месте, когда на сцене объяснялись в любви, на галерке вдруг запиликала гармошка.

— Ей богу, наши! — воскликнул Вахромей и тотчас покинул зрительный зал.

Когда публика по окончании спектакля стала выходить из театра, многочисленные извозчики отказывались брать пассажиров.

— Занят! — отвечали они спокойно.

— Что за чорт? Неужели заняты все? — изумлялась публика.

— Все до одного.

— Как так?

— Бубенцов всех законтрактовал.

— Какой Бубенцов?

— Что за Бубенцов?

— Вона! Не знаете. Приискатель, Вахромей Данилыч Бубенцов.

— Фу, чорт! — выругался агроном, направляясь к себе в гостиницу пешком. Но дорогу ему загородил какой-то подозрительный субъект:

— Господин Песцов будете?

— Ну? — сердито буркнул агроном.

— Вахромей Данилычем луччий рысак вам предоставлен. Пжалте-с! Серега! Подавай проворней!

— А ты кто такой? — поинтересовался Пал Максимыч.

— А мы так, при них состоим.

— При Бубенцове?

— Вот именно с… Завсегда при приискателях. Потому, сами понимаете… Раз в год ведь бывает…

И, услышав у подъезда пиликанье гармошки, субъект очумело кинулся к приискателям.

Вахромей, вдребезги пьяный, обняв не менее пьяного обладателя гармошки, усаживался на лихача.

— Айда! — кричал он, — чтобы все извозчики за мной ехали в два ряда. Всем плачу, туды вас растуды! А которые — остальные, — пущай пешком идут!.. Ух! Милан! Наяривай!..

Гармошка яростно запиликала, процессия порожних извозчиков, возглавляемая Вахромеем, торжественно двинулась под брань расходящейся публики и свистки и радостные крики мальчишек.

А Вахромей орал хриплым голосом:

Месяца через полтора Вахромей, оборванный, опухший, в лаптях, стоял в конторе фермы. Пал Максимыч смотрел ни него с укоризной и уличал его во всех прегрешениях.

— И не говори! — сумрачно бубнил Вахромей. — Одна пакость! До того вить дошел, что одеженку всю спустил, весь струмент пропил… Ну, прямо с голыми руками остался… Уж ты того… Дай какую ни на есть работенку до весны. А там…

— А там опять сначала?

— Как придется. Ежели судержусь, сделаю заявку, ну, и золотопромышленник Бубенцов и канпания!

Песцов безнадежно махнул рукой, а будущий золотопромышленник поплелся ни кухню.