Мир приключений, 1927 № 03

Научно-фантастический рассказ В. Орловского

Иллюстрации Н. Ушина

Глава I

ПРОФЕССОР Флиднер был сильно не в духе. Несмотря на свое обычное самообладание, он чувствовал, что на этот раз не может взять себя в руки, сознательно и твердо вести мысль по пути ясных логических выводов и широких обобщений. Их стройное течение по серым ниточкам мозга, — будто цеплялись друг за друга звенья железной цепи, — доставляло ему всегда огромное наслаждение. Но сегодня он был не в состоянии направить поток в спокойное, твердое русло. Это портило настроение, и даже привычная сигара казалась горькой и безвкусной.

Конечно, этому были причины.

Во-первых, сегодня утром Флиднер обнаружил в рабочем кабинете, помещавшемся рядом с лабораторией, исчезновение некоторых документов, касавшихся его работы. Кража была совершена ночью с невероятной, почти непостижимой наглостью. Лаборатория была расположена в саду, в отдельном здании, сзади большого жилого корпуса. Окна были затянуты железной решеткой, и от них и от дверей устроена сеть проводов тревожной сигнализации, не говоря уже о ночных сторожах из старых унтер-офицеров. И все же провода оказались перерезанными, решетка распилена, вернее у краев расплавлена водородным пламенем или чем-либо в этом роде, а стекло в раме вырезано и вынуто.

В комнате царил беспорядок. Два ящика стола были взломаны, и содержимое их выброшено на пол. Воры, видимо, торопились, так как не успели тронуть остальных. Но что хуже всего, — был взломан несгораемый шкаф, и один из его внутренних ящиков тоже опустошен. Остальные носили следы попыток их вскрыть, но остались целы.

Что-то спугнуло ночных посетителей, и они бежали поспешно, не успев кончить дела. Это было видно и по оставленным ими следам: оброненный у окна, запачканный грязью и сажей носовой платок, капли крови у шкафа, — вероятно, от ссадин на руках, и обрывок вчерашней газеты. Никаких следов в саду не было, но вызванные профессором полицейский комиссар и агент сыска одобрительно покачали головами, осмотрели все и уложили в портфель найденные предметы, а затем явились с собакой; ищейка, выпрыгнув в окно, потащила своих проводников к каменной стенке, в которой оказался замаскированный кустами пролом, и дальше через двор— в одну из людных улиц Берлина. Словом все происходило так, как бывает обычно в подобных случаях, но Флиднер не мог отделаться от досады и раздражения, проводив агентов, уверявших его, что все идет наилучшим образом.

Просмотрев бумаги и документы, он обнаружил отсутствие некоторых из них, содержавших черновые наброски недавних работ; в них были данные, которые Флиднер держал в секрете и которые послужили для него звеном в дальнейшей работе.

И, разумеется, он отлично знал, кто стоял за кулисами всей этой истории. Здесь видна была направляющая рука знатока дела. Уже несколько лет в Нанси производились опыты в том же направлении. Маленький, сухонький старичок с пронзительным взглядом глубоко сидящих глаз, с седым хохолком на лбу и остренькой бородкой, портреты которого Флиднер с таким больным любопытством и злобой рассматривал в «Illustration», руководил этой работой и протягивал сюда свои жадные, цепкие пальцы. Эти два соперника не встречались друг с другом ни разу в жизни, но ненавидили один другого со всей глубиной чувства, на которую каждый был способен по-своему.

Они были словно две лошади, скачущие к одному призу. И призом Этим являлось овладение колоссальной энергией, дремлющей вокруг в неизмеримых количествах внутри мириадов атомов.

От того, кому из них первому удастся взнуздать эту силу и направить по своей воле, зависел в огромной степени исход глухой борьбы между двумя народами, борьбы, не прекращавшейся в сущности ни на минуту и после того, как перестали греметь пушки и рваться в клочья человеческое мясо.

Сегодня в этой скачке его противник взял фору, — обстоятельство достаточное, чтобы совершенно испортить настроение духа.

Но было и еще неприятное. Опасность грозила с другой стороны. Уже года два в лаборатории Флиднера работал научный сотрудник, молодой инженер, командированный сюда из России, этой удивительной страны, где еще недавно питались человеческим мясом и падали мертвыми от голода на уликах городов, а теперь интересовались электрификацией, распадом атомов, излучениями нервной системы и чорт знает еще чем, что, по мнению Флиднера, было вовсе не к лицу этим дикарям и каннибалам. Вначале Дерюгин ничем не выделился из среды остальных сотрудников Флиднера и даже казался немного тугодумом, во всяком случае не из тех людей, которым суждено открывать Америки. Он занимался работами в области химии радиоактивных веществ, и, хотя они тесно соприкасались с исследованиями профессора, но не возбуждали в нем беспокойства.

Но вот уже сполгода, как Флиднеру стало казаться, что Дерюгин знает гораздо больше, чем хочет показать, и чем ему знать следовало. Этого, конечно, нельзя было утверждать несомненно, однако по некоторым вопросам, по брошенным вскользь замечаниям, по постановке опытов, не связанных непосредственно с его работой — профессор начал угадывать пытливый ум, настойчивый и смелый, стремящийся проникнуть в захватывающую тайну. Блеск, который этот несколько сутулый человек не всегда мог потушить, и загоравшийся в глубине его глаз каждый раз, когда на лекциях или во время практикума заходила речь о распаде атомов, — наполнял Флиднера смутной тревогой.

Это было, пожалуй, опаснее даже маленького старичка из Нанси, потому что было слишком близко, у себя под боком. Все настойчивее приходила в голову мысль о необходимости так или иначе отделаться от неудобного сотрудника.

Эйтель, сын профессора, служивший волонтером в кавалерийском полку рейхсвера, ненавидел Дерюгина всем пылом тяжеловесной, угрюмой ненависти и давно говорил отцу, что, будь он на его месте, он давно отправил бы этого «московского шпиона» ко всем чертям и во всяком случае не подпустил бы на пушечный выстрел к лаборатории. Сейчас Флиднер начинал соглашаться с мнением сада. Все же нужен был какой-нибудь благовидный предлог.

Да, все это не могло способствовать благодушному состоянию духа. Не говоря уже о том, что газеты каждый день доставляли достаточно пищи для самых мрачных размышлений. Этимолодчики, там, за Рейном, — совсем распоясались. Они позволяли себе такие штуки. Они так покровительственно похлопывали по плечу поверженного противника, так третировали его несчастную родину, что у Флиднера сжимались кулаки и захватывало дух.

— Ну, да ладно, — думал старик — хорошо смеется тот, кто смеется последний, — это их же поговорка. Посмотрим, кто посмеется, когда он, Флиднер, даст Германии могучую, непобедимую силу, которая, он чувствовал, вот-вот должна брызнуть мощным потоком по его лаборатории. Посмотрим!

Флиднер с сердцем ткнул опротивевшую недокуренную сигару в пепельницу, так что кучка пепла высыпалась на стол, и вышел из комнаты.

Был час обеда, и он соблюдался в семье очень строго. У окна, барабаня пальцами по стеклу, стоял высокий молодой человек в военном мундире.

— Здравствуй, отец, — заговорил он — а я только что опять встретил твоего рыжего московского идиота. Когда же ты, наконец, от него отделаешься? Я его видеть не могу спокойно. Он неизменно портит мне настроение, этот азиат.

Профессор молча пожал плечами.

За обедом Эйтель рассказывал рассеянно слушавшему Флиднеру о служебных делах, о лошадях эскадронной конюшни, о сослуживцах; с почтением, почти трепетом говорил о полковнике.

— Кстати, он с большим уважением отозвался о тебе, отец; сказал, что Германия тебе многим обязана и еще больше от тебя ждет.

Профессор улыбнулся: немного смешно и все же приятно было слышать такое признание своих заслуг из уст гусарского полковника.

— К слову сказать об этом, — продолжал Эйтель — если можешь, расскажи мне в самых общих чертах о Значении твоих последних работ. А то, право, любой фендрик в нашем казино знает об этом больше меня.

Флиднер улыбнулся.

— Пожалуй, ты прав. Попробую исполнить твою просьбу. Ты представляешь себе, что главная задача человека на земле — это борьба за энергию, которую он черпает из природы в самых разнообразных видах?

Гусар кивнул головой.

— Каждое новое взрывчатое вещество, каждая вновь сконструированная машина — это новый, более удобный, дешевый или целесообразный способ выкачивать из мира энергию, которая движет наши пароходы и поезда, работает па фабриках и заводах, носит по воздуху наши аэропланы, бросает за десятки и сотни километров наши снаряды. Но запасы каменного угля на земле иссякают, да их у нас и отняли; нефти тоже нет. Сила рек ограничена, а главное, — все это связано с тяжелыми, громоздкими массами вещества. Между тем неисчерпаемые источники энергии рассыпаны вокруг нас в изобилии всюду.

— Где же это?

— Да где хочешь. Вот в этом куске железа, который лежит у меня на столе, в луже грязной воды на улице, в дорожной пыли под нашими ногами — всюду, куда ни взглянешь.

— Я не понимаю.

— Знаешь ли ты, что такое атомы?

Эйтель улыбнулся.

— Кое-что слышал о них. Кажется, что-то очень маленькое.

— Вот именно, — невольно рассмеялся профессор, — и в этих-то невообразимо маленьких кирпичиках, из которых складываются все тела вселенной, и скрыты эти колоссальные запасы энергии. Атомы представляют собою концентрированное, сгущенное электричество. Они похожи на бесчисленные тьмы миниатюрных туго свернутых пружинок, или еще лучше маленькие зарядики необычайно сильного взрывчатого вещества. И когда мы научимся открывать замок Этих пружин, взрывать эти снарядики и управлять выбрасываемой ими вместе с тем энергией, — мы откроем новую эру в истории человечества: мы призовем к работе дремлющую вокруг нас силу, мы наводним мир дешевой и неиссякаемой энергией, мы освободим человечество от проклятия непосильного труда, выведем его на новую дорогу, мы…

— Мы прежде всего напитаем этой силой наши орудия и продиктуем свои условия в Париже и Лондоне, — прервал Эйтель, стоя посреди комнаты с блестящими глазами и грозя кулаком куда-то в пространство.

Глава II

ФЛИДНЕР повернул выключатель и закрыл за собою дверь лаборатории. Вспыхнувший свет озарил знакомую картину, сразу охватившую душу тишиной и покоем рабочей атмосферы. Тянулись по стенам провода строгими линиями; костяными пальцами торчали там и сям между ними рубильники; поблескивали стекляные приборы на столах и полках; отсвечивали желтоватыми бликами медные части аппаратуры; мраморная распределительная доска с ее приборами и цветными лампочками придавала просторной комнате вид холодный и торжественный.

На большом мраморном же столе у задней стены помещалась установка, с которой должна была начаться работа. Флиднер остановился около нее с чувством внутреннего удовлетворения и трепетного ожидания. Все, что здесь было, являлось отблеском и воплощением его мысли. Каждый рычаг, каждый винтик, виток проволоки, каждый контакт проводников — все до последней мелочи было тщательно продумано, взвешено и рассчитано. Этот же новый аппарат был всецело его детищем. К обычному способу расщепления атомов при помощи бомбардировки их ядрами гелия, вылетающими из радиоактивного вещества, он прибавил действие электрического поля огромного напряжения. Этим ускорялась быстрота полета и сила удара миниатюрных снарядов. А сегодня он предполагал испытать влияние некоторых примесей к разлагаемому азоту, примесей, рассеянных в трубке с газом в виде тончайшей, взвешенной, пыли.

Флиднер внимательно проверил схему расположения приборов, установил микроскоп над флуоресцирующим экраном, вспышки которого должны были отмечать пути обломков атомов, — и включил ток. Раздалось глубокое, грузное жужжание трансформатора. Будто в окно из мрака ночи бился крыльями и гудел гигантский шмель, сотрясая ударами бетонные стены.

Профессор погасил свет и взглянул в микроскоп. Там была обычная картина: будто падающие звезды в тихую августовскую ночь мерцали по темному полю слева направо, по направлению тока, вспышки мечущихся атомов: светлые черточки бороздили поле зрения, местами перекрещивались, сталкивались, гасли, снова вспыхивали, и странной была мертвая тишин? в которой сыпался этот пламенный дождь. Затем поворотом маленького крана Флиднер впустил в трубку аппарата облачко пыли, которая должна была служить возбудителем и усилителем процесса. И сразу же изменилась картина в темном поле прибора. В поток огненных линий ворвались пучки лучей, разбрасывавшихся то там, то здесь во все стороны от одной точки, точно взрывы миниатюрных снарядов. Это были уже не отдельные осколки, а целые атомы под ударами усиленной бомбардировки рассыпались на десятки и сотни обломков. Рушились микроскопические миры, беззвучно грохотали катастрофы, одна за другой брызгали вспышки лучей.

И по прежнему стояла тишина, нарушаемая однообразным гудением трансформатора.

Флиднер почти не верил своим глазам. Это значило, что задача, наконец, решена, найден ключ к таинственной сокровищнице, одержана неслыханная победа.

Он бессильно опустился в кресло, потрясенный совершившимся. После десяти лет упорной работы он был, повидимому, у цели. Эту мысль трудно было осознать сразу. Он сидел погруженный в смутное состояние полузабытья, полубреда.

Хлопнула выходная дверь; вероятно, ассистент Гинце кончил работу и ушел к себе; Флиднер почти не заметил этого; он оставался во власти охватившего его волнения, пытаясь представить мысленно головокружительные перспективы, открывающиеся перед человечеством. Ничтожная щепотка вещества должна была дать энергию, которая в течение многих часов могла двигать океанские пароходы, многотонные поезда, большие промышленные предприятия! Миллионы, миллиарды лошадиных сил, конец борьбе за энергию! Господство над самой материей!

Так прошло около получаса в этом полусне, полугрезе оцепеневшего мозга. Когда, наконец, Флиднер наклонился снова над окуляром микроскопа, то, что оказалось в поле зрения прибора, было настолько неожиданно, что он вскрикнул.

Уже не было видно отдельных огненных линий или пучков лучей, — весь круг был охвачен бушующим огненным морем; дыбились и кружились пламенные вихри, уносясь слева направо вдоль тока. Флиднер инстинктивно схватился за рубильник и выключил электричество. Трансформатор умолк, и настала мертвая тишина, от которой сердце сжалось тоскливым предчувствием.

Картина под микроскопом изменилась мало. Также бушевало огненное море, только не было теперь течения его в одном направлении. Вихри мчались, сталкивались и разбегались во все стороны в полном хаосе. Флиднер протянул руку к выключателю и осветил лабораторию. Это его несколько успокоило. Стояли на своих местах аппараты, реторты, склянки, торчали со стен костяными пальцами рубильники, темнели окна ночною тенью, и в правом стояла яркая красноватая звезда, вероятно, Арктур. Все вокруг было простое, знакомое и понятное.

Чего он в сущности испугался? Глупая игра расходившихся нервов. Просто, глядя на это еще новое явление, он вспомнил недавнюю фразу Дерюгина, повторявшего слова Астона о том, что исследования над внутри-атомной энергией — работа с огнем на бочке с порохом. И вот померещилось, что сию минуту развязанная им дикая сила разнесет вдребезги и лабораторию, и все вокруг. Какой вздор! Ну вот, — он остановил работу аппарата, и ничего не случилось. Правда, начавшийся процесс, видимо, продолжается дальше сам собою. «У что ж, — и отлично: теперь вопрос только в том, чтобы утилизировать освобождающуюся энергию, не расточать ее попусту.

Он взглянул на аппарат сбоку.

Под объективом микроскопа сияла видимая уже простым глазом яркая точка. Нагнувшись ближе, он с удивлением убедился, что стекляная трубка проплавилась, и бледно-синеватая звездочка вздрагивала снаружи прибора, у самой медной оправы. Неприятный холодок снова побежал по спине.

Машинально он протянул руку к блестевшей точке, но тотчас ее отдернул: пальцы обожгло, как раскаленным железом, и сильным ударом сотрясло все тело.

И вдруг ему показалось, что сверкающая точка растет на его глазах, что это уже не точка, а шарик величиной с горошину. Он протер глаза, снова взглянул и почувствовал, что волосы на голове у него зашевелились, а лоб покрылся холодной испариной.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Флиднер схватил стакан с водою, стоящий на столе, и выплеснул содержимое под микроскоп. Раскаленная трубка с треском лопнула, осколки стекла посыпались на пол; облачко пара поднялось с шипением из-под огненного шарика, а сам он, слегка качнувшись, отодвинулся в сторону и остановился над мраморным столом, чуть вздрагивая, будто пульсировала в нем еле сдерживаемая сила.

И теперь было очевидно, что он растет с каждой минутой медленно, но неизменно. Флиднер поймал себя на том, что у него прыгает нижняя челюсть и зубы стучат друг о друга. Он стоял неподвижно, схватившись руками за стол, с помертвевшим лицом и дико вытаращенными глазами. Теперь было ясно.

Это — катастрофа, катастрофа, какой не бывало еще на земле, как ни дико было об этом думать. Вызванный им в крупинке газа распад атомов оказался настолько энергичным, их осколки с такой быстротой и сплои разбрасывались вокруг, что, наталкиваясь на соседние молекулы, разбивали их в свою очередь, и теперь процесс распространялся неудержимо от частицы к частице, освобождая скрытые в них силы и превращая их в свет, тепло и электрические излучения.

Он высек искру, из которой должен был вырости мировой пожар! И уж ничто не было в состоянии остановить начавшееся разрушение. Ничто! Разумеется, ведь мы бессильны влиять на процессы внутри этих в сущности почти не изученных микрокосмов! Ничто! Ничто! И мир еще ни о чем не знает, не предчувствует, что здесь, в тиши лаборатории, разразилась катастрофа, которая должна разнести в космическую пыль земной шар. Никто ничего не знает! Спят, ходят, едят, работают, смеются, заняты миллионом своих маленьких дел, а между тем над миром стала тень смерти!..

И это сделал он, Конрад Флиднер… маленький, седенький старичек, за здоровье которого вчера пил гусарский полковник. Он вдруг начинает смеяться, все громче и громче, зубы стучат, нижняя челюсть прыгает, как на веревочке… Потом он бросается к двери и, распахнув ее, бежит без шляпы, с развевающимися волосами, по темным дорожкам сада, наталкивается на деревья, падает, снова поднимается и опять бежит к дому, не переставая смеяться…

Глава III

В УТРЕННИХ газетах под жирным заголовком появилось известие о самоубийстве профессора Флиднера. Мальчишки возвещали об этом пронзительными голосами, размахивая своими листками, которые они совали в руки прохожих.

Дерюгин узнал о происшедшем, уже подходя к институту, куда он шел на работу. Флиднер! Невозмутимый, каменно-спокойный Флиднер, больше похожий на машину, чем на человека.

Новость поразила инженера, как громом. Он чувствовал в ней событие более значительное, чем можно было Заключить из газет. Там объясняли случившееся внезапным приступом душевной болезни. На эту мысль наталкивала оставленная профессором записка, в которой непонятные фразы, лишенные, повидимому, всякой связи, свидетельствовали о хаосе мыслей, овладевших им перед смертью. «Всеобщее разрушение! Мировой пожар… Астон оказался прав… Это сделал я… Он растет с каждой минутой»… Это казалось просто набором слов. Но на Дерюгина бессмысленные фразы письма произвели потрясающее впечатление. Ему стало страшно. В них слышалась невероятная, нелепая угроза, которая вдруг показалась возможной. Он почти побежал, продираясь сквозь людской поток, по направлению к институту, и у самых дверей лаборатории столкнулся с Гинце.

— Что случилось? — спросил он у ассистента, стоявшего перед запертою дверью. Тот пожал плечами.

— Я знаю столько же, сколько и вы, коллега. Во всяком случае это огромная потеря для Германии, почти невознаградимая.

— Да, ужасный случай, — ответил инженер, — но я боюсь, что это еще не все…

— Что вы хотите сказать?

— Мне кажется, что случилось что-то в лаборатории. Вы не знаете, что там делал вчера вечером профессор?

Гинце подозрительно взглянул на говорившего и ответил неохотно:

— Кажется, он собирался попробовать новую установку, имевшую целью ускорить разложение атомов некоторых газов…

— Послушайте, Гинце, — заговорил Дерюгин взволнованным голосом, — я понимаю, что вам мои слова кажутся странными, может быть, дерзкими, но дело слишком серьезно, чтобы пререкаться из-за условностей. Я давно следил за работой профессора и интересовался ею. II теперь, повторяю, я боюсь, что там случилось несчастье.

Гинце молча пожал плечами; однако, он чувствовал, что и сам заражается смутной тревогой.

Дверь лаборатории оказалась отпертой. В ассистентской служитель с длинной железной палкой, на которую намотана была тряпка, обметал пыль. Он приветствовал вошедших коротким: «Guten Tag»[1]). Они направились почти бегом в лабораторию профессора.

Гинце был впереди. На пороге большой комнаты он невольно остановился и прикрыл глаза рукой, ослепленный неожиданным светом. За ним Дерюгин молча, весь бледный, рассматривал представившуюся их глазам картину. На большом мраморном столе, где была собрана новая установка, сиял нестерпимым блеском, так что глазам становилось больно, пламенный шар величиной с человеческую голову. Он вздрагивал и как будто пульсировал. На ослепительном фоне его пробегали синеватые жилки, и вся комната вокруг была наполнена голубоватым туманом. В том месте, где шар касался поверхности стола, слышалось легкое шипенье и потрескивание. В комнате было жарко и душно, как бывает перед сильной грозой, и ощущался острый запах озона.

Гинце и его спутник стояли, как изваяния, не смея тронуться с места и не отводя глаз от странного явления.

— Господин Гинце! — воскликнул с удивлением служитель, вошедший вслед за ними, — ведь там горит что-то!

И не успел никто из присутствовавших его остановить, как он бросился к столу и ткнул железным прутом в огненный шар.

Раздался сильный сухой треск. Ослепительная искра, наподобие короткой молнии, вырвалась из пламени к концу палки, и старик упал навзничь, раскинув руки и глухо стукнувшись головою о пол. Тело его передернулось судорогой и осталось неподвижным. Все это произошло буквально во мгновение ока. Когда Гинце метнулся к служителю и нагнулся, пытаясь его поднять, — тот уже не дышал.

— Убит, — растерянно сказал ассистент, невольно отступая назад и оглядываясь на спутника. А Дерюгин стоял у двери и машинально повторял одну и ту же фразу:

— Я это знал… Я это знал…

Прошло минут десять, пока посетители хоть сколько нибудь пришли в себя. Они перенесли тело старика в ассистентскую и попытались привести его в чувство, но все их попытки оказались тщетными: несчастный был мертв.

— Да что же это такое? — вырвалось, наконец, у Гинце, когда стала очевидной бесполезность их усилий.

— Это? — переспросил Дерюгин, и звуки его голоса казались ударами грома в наступившей тишине — это — бунт атомов, возмутившихся против разбудившего их человека.

— Вы думаете, что… — неуверенно начал Гинце.

— Я думаю, — жестко прервал его собеседник, — что здесь началось разрушение материи, которое, вероятно, уже ничем остановить нельзя. И этот старик — первая жертва в ряду тех тысяч и миллионов, которые за ним последуют.

— Но почему вы говорите о катастрофе, коллега? Если даже и случилось то, что вы предполагаете, — это не выйдет за пределы лаборатории и здесь же будет ликвидировано.

— Ликвидировано? Подобную вещь я слышу от вас, ассистента профессора Флиднера? Но разве мы не бессильны перед этой стихией? Разве мы можем хоть чем-нибудь влиять на то, что совершается внутри атомов? Разве мы в силах остановить рост этого огненного вихря?

— Рост? — новая мысль заставила Гинце опрометью броситься назад, в главную лабораторию.

Да, это было очевидно: клубящийся пламенем шар за полчаса, проведенные ими здесь, увеличился в поперечнике на полтора — два сантиметра. Вместе с тем в комнате становилось все труднее дышать. Воздух был насыщен электричеством. На концах рубильников, на всех выдающихся частях приборов мерцали голубоватым светом маленькие огоньки, от чего вся картина получала вид сказочной феерии.

Дерюгин и Гинце вернулись в ассистентскую, плотно притворив за собою дверь. Надо было немедленно действовать, принимать какие-нибудь меры, чтобы, если еще возможно, предотвратить надвигавшееся бедствие. Гинце вызвался известить профессоров института; Дерюгин отправился к знакомому редактору распространенной газеты. Однако найти его оказалось не так просто. Только к часу дня застал он, наконец, Эйке в типографии.

Эйке колебался несколько минут. Профессиональное любопытство взяло верх.

Они сели в пыхтевшую у подъезда машину и помчались по направлению к институту. Уже на Франкфурт-штрассе они заметили столб дыма, стоявший в почти недвижном воздухе впереди. На улице мчались со звоном, гудением и грохотом пожарные машины. Люди в медных касках с топорами наготове лепились на них, как бутафорские опереточные воины.

— Где-то горит, — сказал Эйке, вновь зажигаясь любопытством газетного работника.

— Это там… — с возрастающей тревогой твердил Дерюгин — мы опоздали! Это там.

Предчувствие его не обмануло. Скоро на них пахнуло гарью. Против дома, где жил Флиднер, стояла толпа народа. Из сада то и дело выбегали к машинам пожарные; за решеткой и между деревьями, где была лаборатория, вились языки пламени и клубился дым, который постепенно относило к улице, заволакивая ее густым, едким облаком.

В сумятице Эйке сразу потерял из виду Дерюгина и поспешил обойти горевшее здание с наветренной стороны, чтобы отсюда спокойно наблюдать картину пожара.

Со стороны лаборатории вдруг раздались громкие крики пожарных и пробравшихся в сад любопытных из толпы. Эйке бросился в ту сторону, откуда несся этот шум, и почти наткнулся на Дерюгина, бежавшего навстречу, сломя голову.

— Берегитесь! Он вырвался на свободу! Берегитесь, Эйке, — кричал он, размахивая руками.

В это мгновение порыв ветра нанес на обоих облако дыма и редактор увидел, как из него, прямо на остолбеневших зрителей, колеблясь и волнуясь, будто пронизываемый молниями, плыл по ветру огненный шар около полуметра в поперечнике.

— Спасайтесь! — кричал кто-то: — шаровидная молния!

Кучка людей кинулась врассыпную; две — три секунды Эйке еще стоял, как пригвожденный к месту этим странным явлением, потом тоже бросился в сторону, и пламенный вихрь пролетел в двух-трех шагах от него, обдав знойным дыханием и наполовину ослепив нестерпимым блеском. Он двигался над песком дорожек на высоте около полуметра с шипением и треском. Тысячи огненных брызг изливались из него к земле и к предметам, к которым он приближался. Голубоватый туман окутывал его прозрачным облаком.

Ослепленный и ошеломленный Эйке упал, споткнувшись о кочку, и лежа, полными ужаса глазами, продолжал следить за полетом шара.

Редактор видел, как загорались при соприкосновении с ним деревья, видел, как внезапно налетевший порыв ветра бросил его на группу людей, перебегавших дорожку, как брызнуло на них дождем огненных лучей, и, не успев даже крикнуть, трое из них упали ничком на землю и остались неподвижны.

Последнее, что успел еще заметить Эйке, было, как шар достиг железной решетки. Послышался сильный треск, словно короткая молния сверкнула между железными прутьями и огненным облаком, и в следующее мгновение шар оказался уже по ту сторону решетки, в которой зияло большое отверстие, образованное разодранными, расплавленными обрывками металла. Вдоль улицы неслись дикие крики, топот ног, какой-то звон и треск.

Глава IV

ПОСЛЕДУЮЩИЕ два дня были удивительными днями. Кое-кому из свидетелей происшедших событий было совершенно ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее, что с этого дня в сущности начиналась агония земли, обреченной на неизбежную гибель. И однако не решались говорить об этом вслух. Слишком уж диким и нелепым казалось такое предположение. Правда, в газете Эйке на утро четверга — на другой день после происшествия, появилась статья, в которой довольно осторожно разъяснялось значение событий. Но номер был немедленно арестован по распоряжению властей, не усмотревших во всей истории ничего, кроме очередной газетной утки, способной создать панику и вызвать нежелательные волнения. Те, до кого успели все же дойти экземпляры, ускользнувшие от полицейского ока, пожимали плечами и удивлялись, как можно порядочной газете так ронять свое достоинство в погоне за дешевыми сенсациями.

Оставались, правда, еще очевидцы события, и те жертвы и разрушения, которые причинил вырвавшийся на свободу огненный шар, пролетая по улицам Берлина. Но число убитых было не так уж велико, десятка полтора — два человек, возникшие в нескольких местах пожары были быстро ликвидированы, а затем шар, выйдя на восточную окраину города, исчез в полях по направлению к Фюрстенвальду.

В течение двух дней никаких известий о нем не поступало. Все это было вовсе непохоже на стихийное бедствие.

Словом никто не придавал событию серьезного значения.

Один Гинце метался, как затравленный зверь, к городским властям, к профессуре, в редакции газет, убеждал, настаивал, требовал, в сущности сам хорошенько не зная, чего. В конце концов его перестали слушать, пожимали плечами, улыбались, так что он чувствовал, что бьется в глухую стену. Двое — трое профессоров института, правда, разделяли его тревогу и далеко не были уверены, что дело уже ликвидировано. Но боязнь поставить на карту свою репутацию ученых в случае, если бы все оказалось пустяком, и попасть в смешное положение, заставляла их молчать.

Что касается Дерюгина, то он не показывался нигде, повидимому забыв и думать о случившемся, и лихорадочно работал над какими-то исследованиями в лаборатории института. Даже на похоронах Флиднера, собравших весь цвет ученого мира Берлина и толпы народа, он не присутствовал, поглощенный своей работой.

Зато Эстель играл в этот день заметную роль, и странно было видеть его солдатский мундир на фоне черных сюртуков, окружавших гроб покойного профессоров и сослуживцев. Здесь молодой Флиднер впервые после знаменательного дня встретил Гинце, растерянного, больного, почти невменяемого.

Эйтель долго не мог уяснить себе смысла фантастических рассказов молодого ученого.

— Так вы говорите, что там горит воздух? — растерянно спрашивал он, потирая рукою лоб, не вмещавший всей этой сумятицы странных мыслей.

— Не горит, — нервно отвечал Гинце, весь дергаясь, как на пружинах — не горит, а разрушается, понимаете ли, разрушается. Его атомы, разбитые, взорванные вашим покойным отцом в ничтожном объеме, своими осколками, несущимися с колоссальной быстротой, разбивают постепенно соседние атомы, освобождая заключенную в них энергию; те, рассыпавшись на сотни обломков, разрушают новые слои газа, и таким образом страшная гангрена охватывает постепенно все большие массы воздуха…

— И это грозит чем-нибудь серьезным? — недоуменно спрашивал Эйтель:

— Это грозит мировым пожаром!

— Но неужели нельзя как-нибудь остановить этот блуждающий шар? потушить это растущее пламя или… как вы его называете?

— В том то и ужас, что невозможно, совершенно невозможно, по крайней мере сейчас, при современном состоянии науки. Этот процесс однороден с явлениями радиоактивности, а на них мы не умеем влиять абсолютно ничем: они проистекают совершенно вне нашей воли…

Бедный мозг волонтера кавалерии путался безнадежно в этих диких перспективах.

Гинце оказался прав. В этот же день, в пятницу вечером, были получены первые известия с востока о появлении огромной шаровидной молнии, как описывали ее очевидцы, двигавшейся к польской границе. Она представляла огненный шар метра полтора в диаметре, плывший медленно по течению ветра, придерживаясь низменных мест. Ночью он сиял голубоватым ярким заревом, днем казался раскаленным пламенным облаком, с шипением и треском двигавшимся на небольшой высоте над землею. Несомненно природа странного феномена была электрическая: при его приближении совершенно прерывалась работа телеграфных и телефонных проводов; в местах слабой изоляции и на аппаратах дождем сыпались искры; стрелка компаса вертелась во все стороны, как во время сильных магнитных бурь.

Вообще о подробностях судить было еще трудно, однако из полученных сведений выяснилось, что угрожает поистине нечто еще невиданное. Следом движения шара была полоса растущего опустошения. Поля и луга лежали широкой выжженной лентой; там, где на пути его попадались леса, вспыхивали пожары и далеким заревом стояли на ночном небе. Несколько селений были сожжены до тла.

Молчать дольше и скрывать истину было невозможно. Уже воскресные утренние газеты были полны тревожными статьями и запросами ученым ассоциациям и отдельным специалистам, работавшим в области электрохимии и радиоактивности.

Несмотря на праздничный день, было назначено экстренное собрание профессоров института, на которое приглашены были наиболее видные работники научной мысли, бывшие в Это время в Берлине. Явился и Гинце, измученный, похудевший, постаревший за несколько дней на многие годы, и Дерюгин, приглашенный на собрание в качестве одного из ближайших сотрудников покойного Флиднepa, работавших над вопросами, от решения которых зависела сейчас, быть может, участь человечества. Такая мысль была дикой, нелепой, казалась сказкой, о которой немыслимо было говорить серьезно. И все таки с этого именно начал свое слово председатель, открывая собрание. Никогда еще стены, в которых царил величественный дух трезвых изысканий и холодного разума, не слыхали подобных речей. Фантастика, сказка, переплетенная с явью, математические формулы и апокалипсические пророчества, все перепуталось в странном хаосе. и что было ужаснее всего, — сразу же обнаружилась полная беспомощность собрания перед поставленной ему задачей. Человек был бессилен. Вызванный им дух разрушения обратился против него же и грозил полным уничтожением. Собранием начинала овладевать смутная тревога и жуткое чувство беспомощности: казалось, выхода не было видно.

Тогда попросил слова Дерюгин.

Он коротко резюмировал положение дела:

— Процесс разростается. Ждать, пока упорная работа мысли или счастливая случайность откроет способ его остановить, — немыслимо. Надо сделать сейчас хотя бы наименьшее возможное: преградить путь движению шара, взять его в плен.

В зале раздались возгласы удивления, почти негодования присутствовавших: они собрались здесь не для того, чтобы слушать пустую болтовню диллетантов.

Но Дерюгин, переждав, пока шум утихнет, попросил терпеливо выслушать его до конца. И уже через несколько минут настороженное внимание было ответом на его речь.

Идея его в главнейшем сводилась к следующему: на большой гусеничный трактор, движущийся со скоростью 40 километров в час, устанавливалась мощная динамо, питаемая двигателями в несколько тысяч лошадиных сил. Ток от нее поступал в якорь электромагнита, сообщая последнему колоссальную энергию. Четырех-пяти таких громадных магнитов, по мысли Дерюгина, было достаточно, чтобы заставить шар двигаться против не слишком сильного ветра.

Конечно, выполнение его проэкта потребует колоссального напряжения сил и огромных средств, и притом не только в Германии. Необходимо было организовать постройку электромагнитов в нескольких пунктах материка, так как нельзя предугадать, куда воздушные течения бросят в ближайшее время странного врага. И вместе с тем требовалось закончить работы в кратчайший срок, — в две, три недели, самое большое в месяц, — иначе могло оказаться уже поздно. Работа предстояла трудная, могла казаться даже невыполнимой, но на карте стояла судьба человечества. Надо было делать хотя бы то, что в данный момент оказывалось возможным.

Все это было настолько ясно, что не возбудило никаких прений. После короткого обмена мнений было решено выделить комиссию для срочной выработки детального проэкта по эскизу, предложенному Дерюгиным.

Вместе с тем собрание постановило обратиться к правительству и обществу с изложением положения дела и с просьбой о немедленном отпуске средств для организации работ. Аналогичным обращением призывались к общей работе научные ассоциации и правительства других стран.

Глава V

ПРОШЛО три недели. Старая Европа трещала по всем швам. Из конца в конец носился по ней по воле ветра пламенный шар, неуклонно все увеличиваясь в размерах и выметая на своем пути все живое. Горели города и села, пылали леса, застилая днем небо клубами удушливого дыма, а по ночам полыхая кровавым заревом; поля и луга все более широкой полосой обращались в обугленную пустыню, тянувшуюся прихотливой лептой по карте взбудораженной Европы.

Перейдя польскую границу, пламенный шар в тот же день достиг Торна и, пройдя через крепость, взорвал два форта, несколько батарей и большие пороховые склады. Город остался в стороне от движения атомного вихря, но сильно пострадал от взрывов в крепости; число убитых и раненых достигало несколько сотен.

Сообщение о торнской катастрофе получено было в Варшаве в субботу вечером.

Уже к полудню воскресенья буйная толпа ворвалась в здание германского посольства и разгромила его, так как откуда-то прошел слух, что во всем «виноваты немцы» и что надвигающееся несчастие умышленно напущено на Польшу из Берлина. В костелах звонили колокола и служились торжественные молебствия об избавлении от стихийного бедствия, по улицам шли бесконечные крестные ходы, и уходил к ясному небу синий дым кадильниц. А к западу от Варшавы с полуночи цепь батарей готова была встретить нежданного врага рявканьем своих металлических глоток. Это была мобилизация пушек и святых, земной и небесной рати.

И к двум часам дня враг показался. Окутанный облаком дыма от разрывов снарядов и пыли, взметенной их ударами, пламенный шар двигался вдоль берега Вислы, зажигая леса у Млоцин и Белян. Цепь батарей впереди цитадели была прорвана через двадцать минут, при чем взлетел на воздух арсенал, а еще через десять минут шар ворвался в улицы города. Замолкли колокола, разбегались в паническом ужасе крестные ходы. Вопли отчаяния, свист пламени, треск лопающихся стекол и грохот падающих стен — в рамке дыма и пламени, — знаменовали след движения атомного вихря. Еще через четверть часа, опустошив Новый Свет и Лазенки, он исчез по направлению к Мокотову, а сзади огромный город грохотал и стонал в дыму пожара.

Пожар Варшавы послужил толчком, заставившим все страны присоединиться к лихорадочной работе, начатой в Берлине. Горячее участие в ней приняли крупные ученые, как Резсерфорд, Бор, Астон и многие другие. День и ночь работали лаборатории, грохотали станки и машины заводов, металл скрежетал по металлу, и один за другим выползали на землю медные гиганты, которые должны были начать борьбу с неуловимым врагом.

К концу недели Дерюгин был командирован в Париж для выяснения затруднений, встретившихся там в процессе работы, ведшейся главным образом на заводах Крезо. Отсюда он должен был проехать в Геную, где сосредоточены были работы в Италии. А между гем пламенный шар совершал свой путь по материку Европы, и с ним вместе тянулись зарева пожаров, выжженные пустыни и тысячи трупов. Пройдя через Варшаву, он сжег Ковель и на некоторое время исчез в болотах Полесья. Отсюда он повернул на юг, пролетел между Киевом и Житомиром, уничтожил до тла Умань, спустился вдоль Буга и, задев западную окраину Николаева, понесся над Черным морем.

Разрушения, причиняемые им, начинали принимать поистине стихийные размеры. Помимо пожаров и трупов, он нес теперь с собою и новые бедствия: страшные грозы, вихри и бури, небывалой силы, подобные тропическим, ливни, низвергавшиеся из атмосферы, насыщенной парами от рек, озер и морей, вскипавших благодаря колоссальному жару, излучаемому разрушающейся материей.

Миновав Балканский полуостров, где сильно пострадал Белград, огненный шар через Тироль и Баварию проник во Францию и, опустошив ее северо-восточный угол, исчез в океане. На этом пути, между Кельном и Парижем, встретил его Эйтель Флиднер.

Сумбурные дни после смерти отца были вдвойне тяжелыми для молодого человека. Он растерялся в хаосе странных событий. С момента разговора с Гинце, после похорон отца, ему так и не удалось собрать своих мыслей. Полоса пожаров и опустошений, выметавшая Европу, пролегала, казалось, через его душу. Ведь виновником всего был его отец. С этой мыслью он не мог примириться. И вместе с тем росла его давнишняя ненависть к Дерюгину, о котором он читал и слышал теперь ежедневно. Эйтель сам не знал, чем питалось это странное чувство, и не заметил, как постепенно ощущение беспричинной злобы перешло в убеждение, что именно он, этот московский выходец — причина гибели его отца и всего кошмара, давящего уже три недели Европу. Мысль была дикая, не имевшая никаких оснований, но тем прочнее она охватывала больной мозг молодого Флиндера. Все беды исходили оттуда, из Москвы, и не даром же огненный шар только краем задел территорию России, а теперь опять метался в полыме пожаров по Европе. И, не отдавая себе ясного отчета, для чего он это делает, Эстель бросился в Париж по следам ненавистного врага. Уже в Кельне стало известно, что атомный вихрь движется от Эпиналя на северо-запад и что, если он не изменит направления, то к полуночи Кельнский поезд рискует встретиться с ним в полях Шампани. Тем не менее около 8 часов вечера поползли мимо огни дебаркадера и станционные постройки, и вагоны, вздрагивая на стыках рельс, вытянулись среди темнеющих полей.

В поезде, разумеется, никто не спал. Тревожное ожидание с каждым часом разросталось; публика сгрудилась в угрюмом молчании у окон, обращенных к югу. Переговаривались топотом, отрывочными фразами. Каждая вспышка света на темном горизонте отзывалась волною трепета, пробегавшей по вагону. На одной из первых станций, после французской границы, пассажирам сообщили, что в настоящее время шар где-то около Реймса. Очень многие не решились ехать дальше и запрудили маленькую станцию мятущейся толпой. Эйтель остался в вагоне. Поезд снова тронулся. Около часу ночи единодушный крик раздался из сотен грудей. Из-за темной гряды холмов на юге точно выплыла луна, окруженная клубами дыма, пронизанными голубым светом. Еще не видно было подробностей, не доносилось звуков, заглушаемых грохотом колес, но было ясно, что пламенный шар несется наперерез полотну дороги. Поезд ускорил ход, — вероятно, машинист решил рискнуть и проскочить впереди огненного вихря. Людей, запертых в тесных клетках вагонов, обуял звериный страх. Казалось, что поезд несется прямо в раскрытое жерло ада. Раздались дикие вопли, звон разбиваемых стекол; из вагонов несколько темных фигур, очертя голову, бросились вниз на полном ходу. Другие, сохранившие больше присутствия духа, схватились за автоматические тормоза. Заскрежетали колеса, тревожные свистки паровоза вонзились в ночную темень. Еще прежде, чем поезд окончательно остановился, сотни людей посыпались с обеих сторон вагонов, падали, вскакивали и бежали на север, подстегиваемые диким страхом. Эйтель со своим соседом по вагону, аптекарем из Кельна, последовал общему примеру, но шагов через сто оба в темноте налетели на какую-то канаву, свалились в нее и остались там лежать, не смея шевельнуться. С юга несся ясно слышный в ночной тишине все растущий смешанный шум. Шипение и треск, как от огромного пожара, резкие сухие удары, похожие на короткие громовые раскаты, свист и гудение наполняли воздух. Голубоватое зарево охватило полнеба. Когда Эйтель высунул голову из ямы и взглянул вперед, он весь съежился, будто хотел врос;и в землю; на него пахнуло жаром, как из раскаленной печи. В дыму и тумане, содрогаясь синими молниями, клубясь и волнуясь, несся на север грохочущий вихрь, размеры его было трудно определить: окружавшие его тучи дыма, пыли и пара, пронизанные изнутри ослепительным светом, сливались в пламенное облако.

Всюду вокруг, на ветвях кустов, на острых частях вагонов, на железнодорожном мосту несколько впереди, перебегали голубые огни, дополняя фантастическую картину ночного пожара.

— Что это? — спросил Эйтель своего спутника.

— Огни св. Эльма, — ответил тот — воздух вокруг насыщен электричеством. — Он не договорил. Ахнул оглушающий взрыв, и оба собеседника приникли ко дну канавы. Это — огненное облако приблизилось к паровозу, и мгновенно обратившаяся в пар вода разнесла котел. Над их головами просвистело несколько обломков. Когда оба, задыхаясь от жара, снова выглянули из канавы, вихрь уносился уже дальше к реке. Еще минута, — и целые тучи пара из вскипавшей воды окутали его плотной атмосферой. Горячие волны выбросились на берег; в реке все бурлило, гудело и грохотало. Затем сухой потрясающий удар грома возвестил о том, что шар налетел на железнодорожный мост. Когда через несколько минут удаляющийся шум указал, что опасность миновала, Эйтель со спутником, обливаясь потом, выкарабкались наверх. Вместо моста виднелась на огненном фоне исковерканная, разодранная масса обломков металла; вокруг все застилало дымом, несло гарью и еще каким-то едким запахом, горизонт был охвачен багровым заревом пожаров.

— Кончается наша Земля! — услышал Эйтель подле себя. Аптекарь, вытянув руку на север, стоял, как изваяние, провожая глазами удаляющийся вихрь.

Глава VI

В ПАРИЖЕ Дерюгина уже не было.

Но Эйтель не последовал за ним сразу в Италию. В эти кошмарные дни не так легко было отсюда уехать. Вокзалы осаждались несметными толпами; из-за мест в вагонах происходили кровавые побоища. Огромный город метался в горячем бреду. Эйтель с жутким любопытством наблюдал панику, охватившую человеческий муравейник и находившую живой отклик в его душе. Все, что он видел, утверждало Флиднера в маниакальной идее и питало ненависть к воображаемому виновнику небывалой катастрофы. Париж на его глазах умирал. Началось это за два дня до приезда Эйтеля. Как только пришло известие, что атомный вихрь появился в Вогезах и движется на запад, произошла невообразимая сумятица на бирже. Полетели вниз с сумасшедшей быстротой самые солидные ценности. В двадцать четыре часа несколько крупнейших предприятий оказались вынужденными прекратить платежи. Толпа народа бросилась вынимать свои вклады. Полчища обеспокоенных рантье с раннего утра осаждали банки. Словом, была обычная картина финансовой паники, удесятеренная в несколько раз.

Людские волны наводнили улицы и площади города и выплеснули сюда ютившиеся в каменных коробках ненависть, злобу и страх.

То там, то здесь среди живого бурлящего потока колыхались хоругви и покачивались на носилках изваяния святых и Мадонны в процессиях, моливших небо об избавлении от грозящего бедствия. Сменяли друг друга импровизированные хоры, звенели колокольчики, кричали женщины; а сзади и по бокам стаи гаменов пронзительно свистали, улюлюкали и катались колесом. В день приезда Эйтеля в «Figaro» появилась статья, сыгравшая роль бочки бензина, вылитой в начинающийся пожар. Один из известнейших авторитетов в области радиоактивности подводил итоги событиям и приходил к окончательному выводу: Земля доживает последние дни. Остановить процесс атомного распада человек был не в состоянии; уже теперь быстрота его роста очевидно прогрессировала; в самом непродолжительном времени следовало ждать колоссального его ускорения, которое кончится почти мгновенной катастрофой. Это неизбежно, и являлось только вопросом времени. Борьба была бесполезна и смешна. Человечество выполнило свою миссию, дошло до кульминационной точки развития и должно было сойти со сцены.

Вслед за этим точно какие-то шлюзы открылись в гигантском городе и в душах людей. Молитвы и проклятия, рыдания и стоны, распутные песни и проповеди монахов, все спуталось в кошмарный клубок. Толпы сумасшедших появились на улицах. Одни воздевали руки к небу в немой мольбе или угрозе, другие всенародно предавались дикому разгулу и распутству; один крупный финансист, владевший миллионами и ставший теперь обладателем пустых бумажек, вышел на балкон своего дворца и, глядя на грохочущую внизу толпу, рвал на клочки и бросал по ветру сотни и тысячи акций, кредитных билетов, швырял пригоршни золота и кричал беззубым ртом:

— Кончается наша Земля!

Эта дикая атмосфера окончательно захватила мозг Эйтеля. Он был уверен теперь, что призван свыше спасти Землю от угрожающей ей гибели и что для этого надо уничтожить того, в ком олицетворялся в его представлении весь ужас происходящего.

Когда атомный вихрь миновал Париж, не задев его, и схлынула первая волна беглецов, искавших спасения вне стен города, — Эстель бросился в Геную. Несмотря на то, что в данную минуту не было непосредственной опасности, Флиднер застал здесь почти такую же картину, как и в Париже.

Но в потрясенном, обуянном отчаянием городе был островок, о который разбивались живые волны. Там день и ночь, в огне и жару плавильных печей, среди лязга и грохота машин, тысячи людей работали, как дети Гефеста в адской кузнице. Мир мог бесноваться, как ему угодно, они здесь ковали оружие для борьбы за его существование, пока была хоть капля надежды.

Несколько крупнейших металлургических заводов обращено было на производство подвижных электромагнитов, и здесь сосредоточились лучшие технические и научные силы страны. К моменту приезда Дерюгина было закончено постройкой три мощных механизма, и еще полдесятка находилось в работе. Ежедневно с раннего утра, оставив за собою грязные, узкие улицы шумного города, инженер забирался в дымное царство железа и стали, откуда предстояло бросить в нужный момент медных гигантов туда, где надо было ждать врага.

Здесь и нашел его в неустанной погоне молодой Флиднер. Дерюгин был во дворе большого завода, выпустившего вчера новый электромагнит, который в этот день предстояло подвергнуть испытанию. Сначала были пущены двигатели, и их грузное гудение потрясло весь огромный механизм тяжелой дрожью, так что колыхалась земля под ногами. Несколько инженеров и техников вместе с Дерюгиным обходили медное чудовище со всех сторон, следя за ритмом его дыхания и работою всех частей.

Главный инженер, худой, высокий итальянец, указал на какую-то неисправность в холодильнике; группа людей остановилась здесь, рассматривая вырывавшуюся в одном месте струйку газа. Дерюгин отошел в сторону, отмечая что-то в записной книжке, когда вдруг на фоне темного прохода из внутреннего здания показалась фигура человека, растерянно остановившегося посреди двора и видимо ошеломленного грохотом, лязгом и шумом, несшимся со всех сторон. Лицо посетителя показалось Дерюгину знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел эти беспокойно ищущие глаза, выпуклый лоб и жестко сжатые губы.

Что-то странное, порывистое и тревожное было в позе незнакомца, и Дерюгин хотел уже спросить, как и зачем он сюда попал, когда внезапно взгляды их встретились. В один короткий миг память подсказала забытый образ, и в то же мгновение глаза посетителя загорелись такой бешеной ненавистью, что инженер невольно отступил назад. Рука Эйтеля опустилась в карман, и вслед затем Дерюгин увидел против себя темный провал дула револьвера.

Еще не понимая, в чем дело, он крикнул и бросился в сторону грузной машины. Треснул короткий выстрел, за ним другой. Дерюгин почувствовал, как обожгло огнем левую руку у плеча. Он обернулся. Эйтель был от него в пяти-шести шагах и целился почти в упор для нового выстрела. Из будки электромагнита выглядывало испуганное лицо машиниста. Люди у холодильника стояли, сбившись в кучу, не зная, что предпринять. Это было полнейшей нелепостью, диким бредом, казалось сном, а между тем на Дерюгина из черной дыры пистолета смотрела неизбежная смерть.

В это короткое мгновение в голове Дерюгина пронеслась яркая мысль.

Он сделал скачек в сторону магнита и крикнул машинисту:

— Энрико, дайте ток!

Еще раз треснул выстрел. Дерюгин упал. В следующее мгновение произошло нечто поразительное: револьвер, вырванный из рук Эйтеля чудовищной силой, пролетел по воздуху десяток шагов, отделявших его от магнита, ударился с розмаху о наконечник полюса и остался здесь, будто придерживаемый невидимой рукой.

Ошеломленный Флиднер остался неподвижным, глядя вокруг совершенно безумными глазами. Когда к нему подбежали люди и схватили За руки, — он даже не пытался сопротивляться и молча последовал за ними, оглядываясь с растерянным видом на свое оружие, словно прилипшее к странной машине.

Несколько человек хлопотало около Дерюгина. К счастью, раны его — одна в левое плечо, другая в ногу — оказались неопасными, во всяком случае кость не была тронута. Его понесли на руках внутрь здания.

— Ну, поздравляю вас, — сказал главный инженер после перевязки — счастливая мысль вам пришла в голову. Если бы вы не вырвали электромагнитом револьвера из рук этого сумасшедшего, мы бы не имели удовольствия сейчас с вами разговаривать.

Действительно, ток, пущенный в обмотку якоря, превратил его в мощный магнит, к которому и было притянуто оружие Флиднера.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — улыбаясь отвечал Дерюгин — скверно то, что на несколько дней это помешает мне работать.

Глава VII

ДОПРОС Эйтеля выяснил с несомненностью, что имели дело с душевно больным. Это была одна из многих жертв бурной четверти века, усталый и напряженный мозг которых натиска кошмарных беднягу в руки властей не имело смысла: улицы были полны такими же безумцами, и весь город напоминал собою гигантский бедлам. Флиднера оставили на заводе под караулом в одной из комнат жилого корпуса.

Впрочем, скоро о нем и вовсе забыли в потоке новых событий. В конце недели пришло известие, что атомный вихрь вновь появился на континенте, на французском берегу.

Он двигался вдоль юго-западной границы к Средиземному морю. Наперерез ому были посланы по железной дороге четыре электромагнита из Крезо, но они запоздали. Уничтожив Тулузу и превратив в пустыню долину Гаронны, огненный вихрь снова полетел над водным простором. Теперь суток через двое его можно было ждать где-нибудь на западном берегу Италии. Пять машин, совершенно готовых, были погружены в Генуе на платформы и двинуты к Риму, откуда легко можно было перебросить их в любой пункт побережья. Локомотивы стояли день и ночь под парами в ожидании приказа бросить в бой свой груз.

Дерюгин, с рукой еще на перевязи, вместе с главным инженером и группой техников, обслуживавших машины, был здесь в ожидании встречи с грозным противником.

Читая подробности, сообщаемые о движении атомного вихря, молодой инженер начинал сомневаться в целесообразности всей затеи. Слишком уж быстро разростался проклятый шар; да и вряд ли удастся к нему подойти ближе полутораста — ста саженей, не рискуя зажариться живьем в его раскаленной атмосфере. А на таком расстоянии и электромагниты, пожалуй, окажутся бессильны. Да и потом, если б даже удалось его окружить и остановить, — что же дальше? Правда, в лаборатории Кэмбриджского университета, повидимому, удалось на прошлой неделе добиться некоторого успеха в опытах синтеза, склеивания, грубо говоря, атомов из их обломков. Но отсюда было еще очень далеко до окончательного решения вопроса и возможности поставить дело в необходимом масштабе.

А между тем этот огненный пузырь будет пухнуть, втягивая в себя все больше вещества… Не слишком ли поздно?

Дерюгин однако не поделился своими сомнениями с товарищами и работал попрежнему упорно и настойчиво. И было еще скверное. Тревожные известия поступали из Неаполя. Везувий заговорил так, как не говорил давно. Громадные столбы пара подымались из кратера на высоту 20–30 километров; земля стонала и грохотала, как в день последнего суда. Неаполь был уже наполовину разрушен землетрясением, и население бежало из-под развалин в диком страхе. Все это было достаточно ужасно и само по себе, но теперь до крайности затрудняло предстоящую борьбу с атомным вихрем. Железные дороги были забиты поездами с беженцами с юга; паника, удвоенная новым бедствием, совершенно дезорганизовала власти, а вместе с тем уже и здесь, в двухстах километрах от Везувия, ощущались легкие колебания почвы, а главное начинало тянуть заметным ветром. Главный инженер ворчал и хмурился, — кажется, и он начинал колебаться, стоит ли продолжать борьбу.

Но вот во вторник вечером, 1 июня, радио сообщило, что пламенное облако прошло между Корсикой и Сардинией прямо на восток; одновременно прибыли в Рим еще одна машина из Генуи и пять французких, присланных на помощь. Это была уже значительная сила. Весь отряд передвинулся дальше к югу, подготовив все для выгрузки, так, чтобы в любой момент или ринуться в бой, или следовать за огненным противником, пока это будет возможно. По всему побережью была установлена цепь наблюдательных постов на колокольнях церквей и походных вышках. Лихорадочное ожидание напрягло нервы до крайности. А с юго-востока уже явственно доносился грохот вулкана, и высоко в темнеющем небе стоял огненный столб, как гигантский факел. Дерюгин качал головою, глядя на новую грозу, и с тревогою чувствовал, как крепчает ветер.

В два часа ночи пламенное облако далеким заревом показалось в виду берега. Машины были немедленно сгружены и двинулись с лязгом и грохотом на запад к морю. К трем часам они в два ряда, полукольцом, диаметром около километра, примкнули к берегу как раз в то время, когда клубящийся паром и пламенем шар со свистом, шипением и раскатами грома коснулся материка почти в центре дуги, образованной медными гигантами.

Дерюгин был на одном из электромагнитов; он сидел в кабинке вместе с командиром машины и старшим механиком, — как раз в середине кривой в первой линии. Совсем рассвело, и вся картина была, как на ладони. Справа и слева пыхтели и громыхали металлическими членами грузные чудовища, похожие на огромных крабов или ископаемых черепах. На верхних площадках поблескивали вспышки огня — оптическая сигнализация, передающая приказания от главного инженера, находившегося за серединой дуги во второй линии. Прямо впереди огненно-дымный шар, освобожденный от атмосферы паров после перехода на сушу, метал молнии, весь искрился, гремел и гудел, полыхая зноем и ослепительно сверкая. Уже здесь, на расстоянии почти полкилометра, становилось заметно жарко. Повсюду кругом, на машинах, по несожженным еще кустам и деревьям берега, перебегали и вздрагивали голубые огни, как брызги холодного света. А на юго-востоке все сильнее грохотала далекая гора, и огромный черно-серый столб стоял в воздухе, разнося высоко по ветру дымную вершину.

Началась странная охота.

Середина дуги оставалась на месте, между тем как края ее постепенно загибались, охватывая шар с боков и с тылу. Электромагниты были пущены в ход, но, видимо, на таком расстоянии их влияние оказывалось недостаточным: огненный вихрь подвигался на восток вглубь материка, и машины отступали перед ним с такой же скоростью. Пройдя километров десять в этой погоне, среди грохота, лязга, гудения и треска, оглушавших со всех сторон, главный инженер решил перейти в наступление. Середина фронта тракторов задержала ход, остальные устремились со всех сторон к центру, смыкая теснее круг. Усиленно заработали динамо, развивая максимум своей мощности. Машины дрожали, стонали, гудели как живые.

Пламенный шар приближался. Ослепительным блеском резало глаза и несло жаром, как из разверстого ада. Становилось все труднее дышать; кровь стучала в виски; тело было в поту, болело и ныло. Каждое прикосновение к металлическим частям вызывало снопы искр и резкие удары; волосы на голове стояли дыбом и сияли ореолом синих огоньков.　

А облако продолжало надвигаться. Неужели же все окажется вздором, детской игрой, покушением с негодными средствами, и этот вихрь пролетит дальше через их трупы к Аппенинам? Огненное облако было так близко, что глаза, казалось, готовы были лопнуть от зноя; голова рвалась от боли, не хватало воздуха в груди. Дерюгин невольно зажмурился. Его схватили за руку. Он открыл глаза. Старший механик с искаженным лицом и выпученными глазами, до боли сжимая его пальцы, кричал, как безумный, стараясь превозмочь неистовый шум:

— Он останавливается! Останавливается!

Действительно, шар больше не приближался; он колебался огромным пламенным пузырем то туда, то сюда, метнулся еще раза два вперед, назад, и окончательно застыл на месте.

Дерюгин почувствовал, что на глаза у него выступили слезы.

Чорт возьми! Все-таки это была победа! Хотя и временная, шаткая, но — победа! Этот проклятый огненный волдырь взят-таки в плен!

Внезапно потемнело вокруг, — будто серая пелена упала на мутное небо. Дерюгин обернулся через плечо назад и содрогнулся; половина горизонта с юго-востока была закрыта густою тьмою; косматая черная туча, расползавшаяся от дымного столба далекого вулкана, закрыла солнце. Зато тем ярче впереди сверкал синими молниями огненный шар. Сверху сыпались густые хлопья серой пыли. Животный страх сковал сердце и наполнил тело дряблой слабостью.

Снова кто-то вцепился в руку Дерюгина. Старший механик с исковерканным от ужаса лицом показывал на запад и кричал охрипшим голосом:

— Ветер, ветер, санта Мадонна!

Да, гнало с северо — запада тучи песку, пепла, сухой травы и крутило их столбами завивающихся вихрей справа и слева. — Огненный шар дрогнул под этим ударом, метнулся два раза, как гривастый рыжий копь на привязи, и вдруг сделал огромный скачек к южному краю сжимавшего его кольца. Забегали беспокойно огоньки на площадках тракторов, сигнализируя новое перестроение. Но было уже поздно. Подхваченный ураганом атомный шар в несколько секунд пролетел расстояние, отделявшее его от линии магнитов, окутал пламенным покровом ближайший из них и понесся дальше в грохотавшую тьму. На несколько минут тракторы заметались растерянно, как испуганное стадо неуклюжих черепах, потом вытянулись по три в ряд и, громыхая и лязгая металлом, устремились в погоню. Когда машина, на которой был Дерюгин, поравнялась с оставшейся на месте после столкновения с шаром, он увидел еще не остывшую раскаленную докрасна груду железа и меди. Невольно подумал о людях, бывших там живыми еще несколько минут назад, и сжал зубы. Показалось, что ветер доносит запах жареного человеческого мяса. Но думать об этом было некогда. Тьма покрывала уже больше половины неба; грохот не смолкал ни на секунду; падали ливнем серые хлопья и кружились мутными смерчами. Минут пятнадцать продолжалась дикая погоня. Огненный след вихря исчез в непроглядной тьме, окутавшей окончательно горизонт. Хлынули потоки дождя, смешанного с грязью и пеплом. Дальнейшее движение было бессмысленно и невозможно. Машины остановились. Дерюгин сидел апатично на своем месте, скрестив руки и закрыв глаза, окончательно раздавленный взбесившейся стихией. Мысли лениво ворочались в голове, ни па чем не останавливаясь. Так прошло с полчаса.

А затем показалось, что земля глубоко вздохнула под ногами и содрогнулась до бездонных глубин. Потрясающий, невероятный грохот поглотил все остальное и обрушился обвалом звуков на трепетавшую тьму. Гигантский пламенный столб вырос на неизмеримую высоту, словно лопнула утроба земли и выплюнула в небо свое содержимое. Горячая волна воздуха ударила Дерюгина и он потерял сознание.

Опомнился он и пришел в себя уже в одном из римских госпиталей, среди других десятков тысяч раненых, искалеченных и обезумевших людей, избежавших смерти во время небывалой катастрофы, обрушившейся на несчастную страну.

Он долго еще не мог осмыслить происшедшего и привести в порядок свои мысли. Слишком уж все случившееся походило на кошмар больного мозга. А произошло вот что: землетрясение в Кампаньи окончилось извержением такой колоссальной силы, с которой можно было сравнить только катастрофу 1883 года в Зондском проливе, на острове Кракатау. Три последовательные подземные удара выбросили из кратера Везувия неимоверное количество раскаленных обломков, паров, пемзы и пепла.

Сила взрыва была такова, что поднятая им воздушная волна была вынесена в верхние слои атмосферы. Это и были удары, оставшиеся в сознании Дерюгипа в последний момент. На сто-сто пятьдесят километров вокруг центра катастрофы были разрушены все города и селения подземными ударами и ураганом, или засыпаны слоем пепла и жидкой грязи. Побережье было залито огромной волной, хлынувшей с моря на сушу. Число убитых было еще неизвестно, но, несомненно, превышало сотни тысяч.

Но вместе с тем в общем хаосе разрушения исчез и атомный вихрь. Трудно было сказать наверное, что случилось, и единственное вероятное предположение, высказанное профессором Болонского университета Умберто Медона, было принято, как общее мнение.

Повидимому, огненный шар попал в циклон, образовавшийся вокруг Везувия, благодаря восходящему току воздуха над кратером. Увлеченный им, шар вырвался из кольца машин, понесся по широкой спирали к центру урагана, и в то время, как он пролетал над жерлом вулкана, произошел главный взрыв, выбросивший атомный вихрь вместе с воздушной волной за пределы атмосферы. Раздавались даже мнения, что такое совпадение не являлось простою случайностью, а было вызвано некоторой связью явлений, но доказать этого, конечно, не представлялось возможным.

Во всяком случае, хотя и дорогою ценою, Земля освободилась от страшной угрозы. Эйтель Флиднер исчез из Генуи вслед за уходом машин и больше его не видели. Вероятно, гонимый своей неотвязной идеей, он упрямо бросился вновь по следам своего воображаемого врага и нашел конец в катастрофе, похоронившей прекрасную Кампанью.

А через три месяца из Гринвичской обсерватории заметили маленькую звездочку, совершающую в качестве нового спутника свой путь вокруг Земли в расстоянии около двух тысяч километров. Это был атомный вихрь, расточающий понемногу в мировые пространства никому теперь не страшную энергию.