Мир приключений, 1926 № 05

НАД БЕЗДНОЙ

Там, наверху, где у открытого окна стоял Хенгерс, было совсем светло. Но на глубине пятисот футов, в бездне, куда он заглядывал, было сумеречно, и бледные шары электрических фонарей уже начинали обрисовывать линии длинной улицы.

Это происходило в конторе Отвейса. За спиной Хенгерса сидел, вытянув к центральному отоплению ноги, человек, имя которого не относится к делу. Он ждал Отвейса, который на минуту вышел, и с неудовольствием смотрел на открытое окно.

— Там, у окна, наверно, очень приятно и прохладно?

Хенгерс не понял намека. Глаза его были прикованы к свинцовой крыше церковной башни. Смотря с такой высоты, чудилось, что шпиц башни ушел сам в себя. Улицы казались такими узкими, и вагоны трамваев ползли по ним, точно сверкающие гусеницы. В этот час закрывались магазины и конторы, и вагоны были переполнены и быстро бежали по улицам. Но, глядя с высоты, казалось, что они ползут. Немного скорее, чем трамваи, скользили белые фонари автомобилей. Как след от светляка мелькали едва различимые огоньки велосипедных фонарей. Странные существа ползали по земле, точно улитки. Эго были люди. От всей этой жизни, от этого далекого движения на верх доносился только гул, сквозь который прорывался то стук трамвая, переходившего на другую стрелку, то громкий рев автомобильного гудка.

Над этим хаосом звуков, над этим жалким искусственным светом, высоко поднималось величественное здание небоскреба, так называемого Вентвартхауз. Это был колос из бетона, гранита и стали. Он был выстроен в форме треугольника. Один угол был обращен к востоку и выходил на две улицы. К западу было обращено основание треугольника. В доме было 25 этажей и он поднимался над землей на 500 футов. В сумерках он казался вдвое выше. Два-три освещенных на самом верху окна сверкали точно рядом со звездами.

Хенгерс почувствовал страх, почти обморочное состояние, от которого помутилось его сознание. Нервы его были напряжены, как струны скрипки. Он всю жизнь испытывал этот страх перед пространством, хотя и вырос в американских городах, где карлики из плоти и крови тяжелым трудом создают этих гигантов из камня и стали.

Хенгерс пристыженно подошел на шаг ближе к окну и судорожно ухватился за раму. Что это было бы за ужасное падение! Только прыжок, перекинуться через подоконник… потом… Сердце его громко стучало.

С этой высоты ясно были видны границы города. Город представлялся четырехугольной грудой крыш, из которой то тут, то там поднималась труба, посылавшая к серому небу серый дым. Улицы разбегались правильными линиями и неожиданно обрывались. За ними была открытая местность, плоская как доска. То тут, то там она была покрыта снегом. Ветер поднимал и кружил его. В наступавшей темноте эти окрестности города казались безнадежно-унылыми. Оттуда надвигалась на освещенный город ночь. Она спускалась на него сверху и ей не могли помешать бесчисленные фонари, бросавшие туманный отблеск во мрак, бездна которого поглощала их свет.

В характере Хенгерса была легкая склонность к сентиментальности и на него действовала окружающая обстановка.

Неожиданный испуг вернул его к действительности.

Кто-то схватил его сзади за талию и поднял с полу так, что его голова и плечи наклонились к окну.

У Хенгерса вырвался крик ужаса:

— Оставь меня! Чорт вас побери!

Его сейчас же опять опустили на землю. С ним подшутил человек, сидевший в ожидании Отвейса. Но тот, войдя в эту минуту в комнату, сказал серьезно:

— Как можно делать такие глупости!

До смерти перепуганная жертва с трудом переводила дыхание.

— Мне, право, очень жаль, — сказал с раскаянием провинившийся. — Я не думал, что вы так разволнуетесь.

Хенгерс вытер пот со лба. Ему было немножко стыдно, что он показал себя таким слабонервным и он перебил говорившего, точно извиняясь.

— Вы меня испугали. Я не переношу высоты. Никогда не мог. Я становлюсь совсем больным. В таких случаях я настоящий трус.

— Я не должен был бы этого делать, — огорченно сказал шутник. — Но, все таки, удивительно, на что иногда способны человеческие нервы… или, вернее отсутствие нервов. Взгляните на карниз за окном, который огибает здание? Я видел, как рабочие шли по этому карнизу, как по дороге…

— Перестаньте! — попросил Хенгерс, весь дрожа.

В разговор вмешался Отвейс:

— Да, это правда. Я сидел здесь, у своего письменного стола, как меня спугнула тень, скользившая по стене. Я быстро поднял голову и едва успел увидеть человека, шедшего вдоль по карнизу. Такие вещи следовало бы запретить. Каменщику или маляру может доставить удовольствие такое молодечество. Но это излишне и должно было бы быть строго воспрещено.

— Просто волосы дыбом встают! — воскликнул Хенгерс и повернулся, чтобы уходить, но Отвейс попросил его:

— Еще минутку!

Хенгерс подождал, пока остальные двое кончили недолгий деловой разговор.

Отвейс сказал Хенгерсу, как только они остались вдвоем:

— Дела вашего друга Ковенанта очень плохи.

Эти слова испугали Хенгерса. Он напрасно пытался выдержать взгляд Отвейса, который спокойно и задумчиво смотрел на него.

— Говорят, что он не переживет эту ночь.

— Ах, бедняга, — пробормотал Хенгерс.

— Я вам сказал это потому, что вас это интересует.

— Да, да, — рассеянно ответил Хенгерс.

Отвейс запер письменный стол, снял с вешалки шляпу и пальто и выключил отопление.

— Я ухожу, — сказал он. — Хочу пойти с приятелями в театр.

Они вместе вышли из конторы. Отвейс освободил задвижку, запиравшую изнутри, и с громким стуком захлопнул за собой дверь. Она была красного дерева и на ней значилась простая надпись «Мистер Джемс Отвейс».

Эта надпись ничего не говорила. Но большинство приходивших сюда людей очень хорошо знали, что владелец конторы — сыщик, который был на службе «Банка Трех Штатов».

Отвейс и Хенгерс вышли на верхнюю площадку лестницы Вентвартхауза. Вокруг большого четырехугольника, пол которого был выложен узорной мозаикой, помещались различные конторы. В одном углу была лестница и дверца подъемной машины. Контора Отвейса помещалась как раз напротив, в отдаленнейшей части большой площадки.

Отвейс позвонил, чтобы подали подъемную машину и продолжал болтать с Хенгерсом. Когда подъемная машина тихо поднялась на верх, в ней сидела женщина. Мужчины сняли перед ней шляпы. В глазах Отвейса появилось выражение удивления, глаза же его спутника отразили чувство более сильное, чем радость.

Женщина слегка кивнула головой Отвейсу. Он вошел в кабинку подъемной машины. Дверца захлопнулась и он быстро опустился и исчез в глубокой шахте, из которой веяло холодом.

— Вы хотите пройти ко мне, Мэри? — спросил Хенгерс.

— Да, — ответила мистрис Ковенант таким тихим и грустным голосом, что Хенгерс сейчас же понял, что случилось.

Он провел ее в свою контору, запер дверь и придвинул ей кресло. Она опустилась на кресло и сказала слабым голосом:

— Он умер час тому назад.

— О! — тихо и взволнованно произнес Хенгерс. К чему были пошлые слова? Да если бы он и нашел новые выражения для сочувствия, он знал, что они прозвучат фальшиво. Он молчал и смотрел на склоненную голову женщины, овдовевшей час тому назад.

Она, очевидно, спешила одеться. Из под шляпы виднелись пряди густых каштановых волос. Щеки были бледны и опущенные ресницы бросали на них тень. Он ждал слез, трепета нежных губ, дрожащего голоса. Но она сидела так же тихо и неподвижно, как и он.

Неужели сердце ее окаменело от горя и все чувства ее притупились? Да, она, должно быть, поражена горем. Хенгерс почувствовал непреодолимое желание утешить ее не назойливым сочувствием, а словами любви. Должна же она знать, какое чувство было у него к ней все эти годы. Разве он ей не говорил, что он ее любит, еще до того, как она вышла замуж за Ковенанта? В другое время он бы опустился перед ней на колени, взял бы в руки ее голову и прижался бы щекой к ее щеке.

Но она вдруг подняла голову и сказала:

— Я все знаю. Все… про… про ваше преступление… и его!

Хенгерс почувствовал, что он весь немеет. Его руки расжались и пальцы так и остались полусогнутыми. От щек отлила каждая капелька крови. Подбородок опустился и не было сил поднять его. Он окаменел от ужаса и хаоса чувств, обуявших его.

Мэри украдкой оглянулась. Потом тяжело перевела дыхание и продолжала:

— Четыре года тому назад вы с Харвеем обокрали на 20.000 долларов банк Трех Штатов.

— О, Господи! — пробормотал Хенгерс и приложил руку к влажному лбу. — Он рассказал вам это перед смертью?

— Нет. Он написал все это во время своей болезни. Со всеми подробностями, как вы и он совершили это преступление. Если бы он выздоровел, он бы уничтожил это признание. Но когда он увидел, что надежды больше нет, он подписал под ним свое имя.

Хенгерс старался высвободить шею из душившего его воротника.

— Это похоже на Харвея, — прохрипел он.

— Вы станете упрекать его, — моего умершего мужа? Вам страшно? Взгляните-ка на себя в зеркало. Вы похожи на приведение.

В ее словах были тревога, упрек, злоба. Ослабевший и весь разбитый опустился Хенгерс на стул перед конторкой и мрачно уставился в пол.

— Он писал только тогда, когда был один, — продолжала Мэри. — Я не должна была знать, что он пишет. Но я видела, как на нем отражается эта работа и нашла случай прочесть исписанные листки. Он подписал их только вчера. Он был слишком слаб, чтобы положить их в конверт и запечатать. Он заставил меня это сделать и следил в это время за мной. На конверте им уже был написан адрес и мне нужно было запечатать. Он пожелал, чтобы после его смерти этот пакет был послан по почте…

— Боже мой! Вы послали…

Хенгерс вскочил.

— Я не хотела этого… ни за что на свете. Я думала о себе и об имени моего сына. Я отложила письмо в сторону, но была недостаточно предусмотрительна. Горничная нашла его и опустила в ящик… три часа тому назад.

Хенгерс впился ногтями в свое мертвенно-бледное лицо. Он крикнул, задыхаясь:

— Кому оно было адресовано?

— Мистеру Джемсу Отвейсу.

— Но куда… куда?

— В Вентвартхауз… сюда…

— Он его еще не получил… не получил. Я еще успею скрыться. Впереди еще целая ночь. Он только что ушел. Вы его видели… Меня это совсем убило… Клянусь вам, Мэри, это был мой первый и последний бесчестный поступок. Мы с Харвеем были в горькой нужде и нам случайно представилось это искушение. Нам облегчало дело то, что он служил в банке. Я знаю, что это всегда мучило его. Пока он был жив, он не решался признаться. Теперь, мертвому, ему уже ничего не страшно. Так оно адресовано Отвейсу? Это может помочь делу!

Он бегал взад и вперед по комнате и выкрикивал слова почти без всякой связи.

— Если бы я хотела поступить правильно, вы ничего не должны были бы знать про это письмо, — сказала Мэри и закрыла лицо руками.

Хенгерс не видел и не слышал ее. Перед ним стоял только ужас совершившегося.

— Он потому и послал свое признание Отвейсу, что тот служит сыщиком в банке и Ковенант это знал. Мы боялись только Отвейса, этой ищейки. Из-за него я и переехал сюда со своей конторой. Я хотел быть ближе к опасности, если опасность была. Я должен был сам убедиться, подозревают ли меня. Но все шло благополучно. Мы с Отвейсом даже стали прятелями и… и… что это такое?

Легкий шорох за дверью показался его напряженным нервам взрывом бомбы. Он открыл дверь и увидел, как почтальон опускал большой конверт в почтовый ящик в дверях конторы Отвейса. Почтальон сказал:

— Добрый вечер! — и пошел дальше.

Хенгерс вернулся в комнату, несколько раз глубоко вздохнул и сказал:

— Все в порядке. Письмо только что пришло.

— Где же оно?

— Почтальон опустил его в ящик, который на внутренней стороне дверей Отвейса.

— Я думала, что почтовые ящики внизу, при входе.

— Да, там все ящики, кроме ящика Отвейса. У него много секретных дел и он не может доверяться такой доставке писем. Он так устроился, чтобы почтальон приносил ему письма в его контору.

— Но что же вы хотите теперь делать?

— Достать это письмо.

— Дверь, ведь, заперта?

— Я готов полночи провозиться, чтобы ее открыть.

— А мистер Отвейс не может вернуться?

— Сегодня вечером нет.

— Медлить, во всяком случае, ведь, нельзя?

— Конечно!

Он сделал было шаг к выходу, но остановился и оглянулся на жену покойного банковского служащего, Харвея Ковенант. Она сидела неподвижно, опустив голову, безвольно сложив на коленях руки, убитая горем и стыдом. Она не была ни молода, ни красива, но изящна и миловидна, и у нее были прекрасные волнистые каштановые волосы. Хенгерс всегда думал о ней с нежностью. Он смотрел на нее теперь и вспомнил цветы, которые вянут без ухода, но поднимают головки и расцветают новой красотой, когда их ласкает солнце и орошает вода.

Он тихонько подошел к ней и спросил:

— Вы сделали это ради меня?

Она медленно покачала головой.

— Нет, и не ради себя. Я бы исполнила последнюю волю Харвея, если бы… если бы не должна была думать о своем сыне. Это могло погубить всю его будущность.

— Ковенанту следовало подумать об этом.

— Пожалуйста, не упрекайте его.

— Я не стану этого делать, если вы меня просите. Только не уходите еще, Мэри. Я посмотрю, трудно ли мне будет открыть дверь.

Он вышел на площадку. Было около восьми часов вечера, и хозяева соседних контор уже разошлись. На площадке было тихо, как в могиле. Хенгерс прошел к двери Отвейса и, не задумываясь, нажал ручку. Потом он поднял медный клапан над узким отверстием в двери, через которое было опущено письмо.

Но вдруг ему послышались шаги и он насторожился. Он так сжал зубы, что они заскрипели. Но это был всего только сторож, который пришел с метлой и стал подметать мозаичный пол. Человек был слишком стар для этой работы и все время кашлял. Он сказал хриплым голосом:

— Добрый вечер!

— Чорт бы тебя побрал! — подумал Хенгерс. Вслух он ответил:

— Добрый вечер. А разве Симонса нет больше?

— Он нашел другое место, где лучше заработок.

— Когда же он ушел?

— Уже неделю.

— Сколько же времени вы здесь служите?

Сторож стал сильно кашлять и оперся на свою метлу. Его согнутые плечи мучительно тряслись. Прошла целая минута, пока он мог ответить:

— Неделю.

— У вас слишком мало сил для такой работы. Вот возьмите это для вашего кашля, пока он еще не вывернул вам легкие.

Человек наклонился над протянутой рукой Хенгерса и с благодарностью принял то, что тот ему давал. Потом он сказал, сопя носом:

— Мой кашель кажется хуже, чем он на самом деле. Я уж кашляю так много лет. Спокойной ночи, мистер Хенгерс. Я вам очень благодарен.

Хенгерс вернулся в свою контору. Женщина все так же неподвижно сидела на месте. Он вынул из ящика длинную черную сигару и закурил. Молчание нарушалось только тихим шорохом метлы по полу площадки.

Мэри Ковенант очнулась и вышла из состояния грустной задумчивости. Она подняла голову и спросила Хенгерса:

— Вы не попали в его контору?

— Это невозможно!

Она испуганно вскрикнула:

— Что это значит?

— Там один человек… новый сторож возится на площадке.

— Но, ведь, он же уйдет?

— Его, между прочим, зовут Джемс Отвейс. Он следит за мной. Будь он проклят!

Мэри встала и прижала руку к груди.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно. Меня-то эта собака не проведет. Я его сразу узнал.

Бог знает, как он напал на след, но это так. Он следит за мной. Он накрыл меня даже в тот момент, когда я взялся за ручку его двери. Теперь он будет кружиться надо мной, как коршун. А тут еще это признание, которое он найдет у себя в конторе! Вы пришли слишком поздно, Мэри. Я конченный человек.

Она взглянула на него полными ужаса глазами и спросила:

— Он может каждую минуту войти к себе в контору?

— Нет… Пока я тут, он не сможет этого сделать, не выдав себя. Кроме того, ведь, он ничего не знает про письмо Харвея. Но мне то не достать письма. Чтобы открыть его дверь, мне нужно было бы, по крайней мере, час остаться одному на площадке. Мое дело потеряно, Мэри!

У него вырвался стон отчаяния и он снова забегал взад и вперед по комнате.

— Я тоже думаю, что вы ничего не сможете сделать, — сказала покорно, но более твердым голосом Мэри. — Но у вас впереди целых двенадцать часов. Вы успеете бежать. Не теряйте времени…

Она замолчала, пораженная странным выражением лица Хенгерса. Он смотрел в окно. Глаза его были широко открыты и неподвижны, как глаза статуи. Он смотрел на карниз, опоясывавший здание.

— Это могло бы быть дорогой для меня… если бы у меня хватило смелости! — произнес он, задыхаясь, как после быстрого бега. — Если бы мне посчастливилось и хватило бы сил!

Мэри взглянула в окно и поняла. Она смотрела на узкий карниз, за краем которого была черная ночь. Кровь застыла в ее жилах.

— Вы сума сошли? — простонала она. — Это безумная мысль. И не думайте об этом!

Но он не ответил ей, потому что не слышал ее слов. Он, не отрывая глаз, смотрел на каменный карниз, хотя от ужаса у него и поднимались волосы дыбом. Дом окружало три таких карниза, не шире полуметра, и четвертый карниз шел под крышей.

Первый карниз опоясывал дом на высоте двенадцатого этажа. Второй — на высоте восемнадцатого, а третий опоясывал последний, двадцать пятый этаж. Небоскреб поднимался на триста футов выше соседнего дома. Со стороны же двух улиц, на которые он выходил, небоскреб отвесно высился на пятьсот футов над землей.

О чем думал Хенгерс?

Ничто не могло быть проще его плана. Контора Отвейса находилась на противоположной стороне этого верхнего этажа. Хорошо, — если он, Хенгерс, решит воспользоваться этим карнизом, и обойдет по нему вокруг здания, он, без сомнения, попадет через окно в контору Отвейса.

Он начал считать, сколько окон было между его конторой и конторой Отвейса. Возвращаться обратно ему не нужно было тем же путем. Только бы достать письмо, а там он уж найдет способ выйти. Это даже совсем просто. Но… может быть, все это тяжелый кошмар?

Было уже совсем темно. Поднялся ветер. В узкой полосе света, бросаемой окном, летало что-то похожее на опавшие лепестки. Но это были не лепестки, а снежинки, появившиеся из темноты и в этой же темноте исчезавшие.

Хенгерс вздрогнул. Потом решительно поднял голову. Если только можно было нечеловеческим усилием заставить себе рискнуть, то ни о чем уж не надо думать. Нужно забыть про страшную высоту, про медленно ползущие там, внизу, трамваи, про карликов, которые были людьми.

— Он посмотрел вниз и сказал:

— Я бы предпочел, чтобы вы ушли.

Она положила ему руку на плечо и щеки ее были белы, как бумага.

— Вы, ведь, оставили эту мысль, правда?.. — умоляюще сказала она.

— Не знаю. Может быть, я слишком труслив. Я в отчаянии, но у меня нет мужества. Да, я думаю, что даже не решусь попробовать встать на карниз. Но, ведь, в конце концов, я же мужчина. А это — путь для мужчины. Но вы лучше уйдите. Я буду спокойнее, если останусь один.

Она хотела ответить и не могла. Он видел, как сильно она дрожит.

— Но, если, — продолжал Хенгерс, глядя ей в глаза, — если мне посчастливится… Простите ли вы меня тогда, Мэри?

Она ответила едва слышно.

— Зачем вам мое прощение?

— Потому, что в смерти будет ужаснее всего то, что я расстанусь с вами.

— Ах, теперь не время для таких слов.

— Простите ли вы меня, Мэри?

Она посмотрела в его лихорадочно горевшие глаза и ответила:

— Да, я прощу, если вы мне пообещаете каким-нибудь способом вернуть украденные деньги.

— Это я вам торжественно обещаю.

Она подала ему руку и он поднес ее к своим губам. Ему неудержимо хотелось обнять эту женщину. Но это было только мгновение слабости.

— Спокойной ночи, Мэри, — хрипло произнес он.

Потом он остался один. Она ушла, покинув его в смертельной опасности. Значит ей было все равно, что бы с ним ни случилось? Ей было страшно оставаться и увидеть его конец? Но Хенгерс сейчас же сказал себе, что он неправ. Ведь, она его предупредила о грозившей ему опасности и не могла же так поздно оставаться у него в конторе, в то время, как Отвейс следил за ним. Но он постарался отогнать от себя эти мысли.

Что ему теперь делать? Если он достанет письмо Ковенанта, он выйдет из этого дома новым человеком. Если же нет…

Хенгерс тихонько открыл окно. Отвейс не должен ничего слышать. Конечно, надо и дверь запереть. Он пошел и запер ее.

Он дрожал, как в лихорадке, от все возроставшего волнения и холода ночи, ворвавшегося в открытое окно.

Он старался внушить себе.

— Не думать об этом! Ни о чем не думать! Я совершенно свободно могу обойти вокруг дома.

Он дрожащими руками застегнул на все пуговицы пиджак. Подошел к окну и увидел снег, такой легкий, совсем невесомый, летящий туда, вниз, где горели огни, свет которых умерялся отдалением, глубиной… боже, какой глубиной!

Безумие! Разве он поможет себе, если станет измерять глубину глазами? Он заметил, что члены его онемели от напряжения. Ногти впивались в ладони, зубы скрипели до боли, мускулы были тверды, как сталь. Он весь опустился на месте и несколько раз глубоко вздохнул.

Потом Хенгерс подвинул к окну стул, встал на него и выставил в окно правую ногу. Помедлил минуту и выставил и левую. Теперь он стоял на карнизе, держась руками за раму окна. Он встал поудобнее и взглянул в окно. Внутри он увидел привычную обстановку своей конторы. За спиной же его была бездна.

Он громко сказал себе:

— Это, ведь, совсем легко. Что может быть проще? Разве это не просто до смешного?

Сердце отвечало громким стуком, больно колотясь о ребра.

Он стал медленно отдаляться от окна. Ногти его скрипели на камне стены. Он медленно подвинул вперед правую ногу и потом подтянул к ней левую. Это было опасно. На карнизе лежал легкий слой снега и при движении ног он становился твердым и скользким. Он заметил это, когда каблук его сапога слегка чиркнул по карнизу. Его левое колено подогнулось. Одну секунду он думал, что падает, и из его широко открытого рта вырвался стон, как вздох умирающего.

Но он снова взял себя в руки.

Он не чувствовал ледяного холода. Он весь горел, пот катился по лицу. Он старался думать обо всем, что только приходило в голову, и не вспоминать про возможность падения. И в хаосе мыслей ему вдруг, по странной случайности, вспомнилась старая песенка из далекого детства. Он стал лихорадочно и торопливо повторять строфы этой песенки и на мгновение нашел в этом забвение ужаса настоящего.

Он не замечал, как снежинки падали на его горящее лицо. Он полз вперед, как улитка, но и этого почти не сознавал. Снизу, из бездны, доносился глухой шум города. А ветер тут, наверху, пел тонким, тихим голоском:

Он старался думать только об этой полузабытой детской песенке и полз все вперед. Стоило ему остановиться на пять секунд, как ему казалось, что какая-то рука опускается ему на плечо и тянет его назад. У него начинала тогда кружиться голова.

Он, наконец, добрался до угла дома и стал огибать его. Тут ветер чувствовался сильнее и Хенгерс ощущал каждым нервом легкое колебание вершины небоскреба. Его тело двигалось туда и сюда вместе с этим легким покачиванием, которое казалось его разгоряченному воображению чудовищным. На него вдруг напал смертельный страх, что здание, раскачиваясь, оттолкнет его от себя. Ведь, он был всего атомом, мухой на теле этого чудовища — небоскреба.

Несмотря на то, что он старался не глядеть вниз, глаза его приковала к себе неожиданно вспыхнувшая световая реклама на крыше отеля, казавшейся глубоко внизу. Белый свет ослеплял его. Он ничего не видел ни справа, ни слева, ни внизу, казалось, что эта реклама просто висит в воздухе. Хенгерс невольно сравнил высоту рекламы с высотой, на которой находился он, и мысли его сейчас же стали путаться. Где он? На чем стоит? За что держится? Сейчас он упадет! В мозгу и во всем теле он испытывал неудержимое желание броситься вниз, прямо на этот свет. Он уже повернул правое плечо и готов был прыгнуть в этот ослепляющий свет, как автомат снова потушил рекламу.

Кругом был мрак. Парализующее действие света исчезло.

Хенгерс опять повернулся совсем лицом к стене. Он прислонился лбом к камню. Он чувствовал такую смертельную усталость. Но по прежнему старался забыть про страх.

Это была одна из первых песенок, которым его научила мать. Может быть, это она сейчас поет. Он постарался уяснить себе, где он находится. Ведь, она пела ему, покачивая его на качелях в саду. Когда качели взлетали, он видел ручеек с подстриженными деревьями на берегу. А за деревьями было поле ржи и по полю вилась дорожка. Когда же качели опускались, видна была только садовая изгородь и старая дождевая бочка. По саду бежала кошка, кудахтали куры.

Теперь он уже обошел угол. Снежинки не падали больше легко на его лицо, а слепили глаза под хлещущим ветром. Пальцы Хенгерса застыли, он потерял ощущение своих ног. Сила воли начинала ослабевать.

Долго ли еще переживать этот страх? Неужели никогда не будет конца ужасному пути? Он сосчитал от угла пять окон, ему же нужно было восьмое. Может быть, он просчитался и попадет не в ту комнату? Ну, что ж, тогда конец!

Он прошел мимо шестого окна… мимо седьмого. Сознание начинало изменять ему. Он заметил это и, сделав нечеловеческое усилие, снова взял себя в руки.

— Я буду сегодня ужинать в отеле «Италия», — бормотал он.

— Я… я… что же я закажу на ужин?

В это мгновение его правая нога соскользнула с карниза и повисла в воздухе.

Он падал!

Хенгерс потерял равновесие. Он вскрикнул, как ребенок. Упал вперед! Правое колено стукнулось о край карниза, левое висело в воздухе. Его руки и грудь пробили большую дыру в окне восьмой комнаты. Он буквально упал через это окно. Его руки ухватились за подоконник внутри комнаты. Он подтянулся туда всем телом. О возможности поранения он не думал. Он упал в полуобморочном состоянии на пол комнаты Отвейса.

Он лежал минут пять и чувствовал, что не в состоянии подняться. Никто его не беспокоил. Плотно закрытая дверь заглушила шум его падения, а осколки стекла попадали на ковер.

Хенгерс встал. По левой руке текло что-то горячее. Но он легко отделался. Утром Отвейс найдет осколки окна и пятна крови на полу. Он будет удивлен, но ничего не поймет.

Хенгерс вынул из ящика письмо, в котором было его спасение. Потом тихонько открыл дверь. На площадке горела одна единственная лампа. Отвейса не было видно. Хенгерс на ципочках прошел в свою контору. Там он запер за собою дверь, поджег спичкой пакет и смотрел, как он превращался в пепел. Он обернул раненую руку носовым платком, надел шляпу и пальто, потушил свет и вышел. Он спускался по лестнице, крепко придерживаясь за перила. Колени его ослабели, ступени уходили из под ног. На следующей площадке сторож все еще подметал пол.

— Спокойной ночи, мистер Хенгерс!

— Спокойной ночи! — едва слышно отозвался тот.

Он вышел на улицу и пошел, слегка покачиваясь. Ноги изменяли ему. Шофер одного из автомобилей неверно понял это покачивание и слегка насмешливо предложил ему:

— Не нужен ли вам автомобиль?

— Да, — сказал Хенгерс, — поезжайте… в отель «Италия».

Он вдруг очутился в автомобиле, который мягко тронулся с места. Туман, окутывавший его мозг, стал медленно рассеиваться. Его ослепленные, усталые глаза взглянули в последний раз на Вентвартхауз, поднимавшийся на пятьсот футов во мраке, в воздушную бездну, по соседству со звездами.