Мир Гаора (Сон 1-10) [СИ]

СОН ПЯТЫЙ

…год спустя, но всё там же…

…Человек привыкает ко всему. При одном условии: если хочет выжить. И тогда он может всё: идти по трупам, спать под крики умирающих, спокойно есть, разворачивая пайковый пакет теми самыми руками, которыми только что стряхивал с себя комья земли и клочья мяса от разорванного собеседника. Гаор это понял ещё на фронте. Нет такого, к чему бы человек не привык, чего бы не смог выдержать. Если хочет выжить. Он пока хочет. И потому живёт.

Летит под колёса тёмно-серый, влажный после недавнего дождя бетон шоссе, ровно гудит мотор, за спиной в кузове негромкие голоса и смех: парни треплются в своё удовольствие. Хорошо, что Сторрам не доверяет тамошним грузчикам и посылает за товаром свою бригаду.

— Парни, блокпост, — бросает Гаор, не оборачиваясь и мягко сбавляя скорость.

Обычное дело: притереть трейлер к обочине в точно обозначенном для проверки и обыска месте, открыть задние двери и выпустить парней, достать четыре выездных карточки и маршрутный лист и выйти самому. Отдать карточки патрульному и встать, как положено. Руки на капот, ноги расставить. Парни так же привычно встают на обыск вдоль борта. Сторрам — известная фирма, и ни разу патрульные не попробовали пошуровать в их грузе, обыскивали тщательно, но без особого рвения и пристрастия. На хрена им связываться со Сторрамом, который их начальство за одну дневную выручку купить может и ещё останется.

— Валите, волосатики, — лёгким пинком дубинки пониже спины его отправляют в кабину.

Парни уже в кузове. Он получает обратно их карточки и маршрутный лист, закрывает двери и мягко, чтобы парней не побросало на коробки с товаром — расплачиваться придётся «горячими» — трогает машину.

— Как вы? — бросает Гаор через плечо, отъехав от поста.

— Нормалёк, Рыжий, — весело отвечает Моргунок. — «По мягкому» ткнули разок и всё. А тебе?

— Так же. Держитесь там, сейчас повороты пойдут. Губоню на дно положите, а то он опять на яйца сядет.

В кузове дружно ржут: в прошлую их поездку, когда пришлось притормозить на повороте, Губоня не удержался на ногах и сел на коробку с перепелиными яйцами. Огребли все как положено, но ржали тогда и ещё долго будем. Над кем же ещё посмеяться, как не над собой. Специально коробку наверх поставили, чтоб её даже случайно не придавило, и на тебе… приспичило Губоне в окошко смотреть, его, дескать, очередь, и всё тут.

— Ему сегодня только на своих сидеть, — ржёт Чубарь.

— Эти пусть давит, — кивает, смеясь, Гаор, — не жалко.

А хорошая мембрана получилась. Когда он стал ездить с бригадой, то под потолком в стенке между кабиной и кузовом, сделал маленькую сетчатую мембрану и узкое поперечное окошко. Если не знать и специально не искать, то незаметно, а и ему поговорить с парнями можно, и им по очереди постоять у окошка, посмотреть на дорогу. Конечно, когда в кабине кто из господ, то парни как мышки, даже тише, лежат на полу и не то, что голоса, дыхания не подают. Пока ни одного прокола не было. Хотя… много здесь и не надо, и одного вполне достаточно, чтобы оказаться в «ящике».

Междугородняя поездка — это вещь! Когда на Центральные склады посылают, то маршрут уже так накатан, что и подумать ни о чём не успеваешь. А самое поганое в Центральных складах, что там, рядом Центральный Накопитель — Большой Отстойник…

…Он уже и не помнит толком, как это так получилось, но ему пришлось заночевать на филиале. Да, так оно и было. Его отправили после обеда на Центральные склады забрать товар для филиалов. И на последний он приехал как раз к ужину, да, уже ноябрь был, темнело рано, и тамошний управляющий принял товар, подписал ему накладную и велел идти в казарму.

Порядки у Сторрама одинаковы на всех филиалах. Он поставил трейлер в гараж, сам его вымыл и подготовил на завтра и как раз успел на построение. Местный Старший поставил его на левый фланг, и он вместе со всеми после пересчёта и обыска вошёл в казарму. Маленькую, здесь всего-то сорок рабов и было. Паёк и свободную койку ему нашли, ужин был сытный, поел со всеми, рассказывая, как оно, на центральном комплексе, знакомых, правда, не нашлось, но приняли его как своего. Да он и был своим, а что клеймо не такое, так это в первые дни важно, когда надо ставить себя. А сейчас-то уж всё. Язык он знает, а клейма под волосами не видно. Сразу после ужина он завалился спать, даже в душ не пошёл, так устал. А разбудили его до общего подъёма. Надзиратель вызвал к решётке Старшего и велел поднять Рыжего-водилу. Велели одеться, выпустили в гараж и там вручили вместо маршрутного листа… телефонограмму. Опять на склады, получить там новый товар и гнать на Центральный комплекс. Так мало того, что ему ехать не жравши, так и вместо маршрутного листа он что, патрулям телефонограмму предъявлять будет?! Он не выдержал и выругался в голос, влезая в выездной комбез, накануне, возясь с машиной, он его снял и работа́л в рубашке и штанах. Надзиратель сделал вид, что не услышал и выпустил его без обыска. До складов он добрался благополучно, а на пути домой его, разумеется, тормознули, и за отсутствие маршрутного листа набили морду, так что доехал он с подбитым глазом и засохшей кровью из разбитых губ и носа. Встретил его Гархем, влепил пощёчину, велел тут же выгрузить товар, оставить машину в гараже и идти в казарму.

— За комбинезон вечером получишь пять «по мягкому». После обеда на пятый склад.

— Да, господин управляющий, — гаркнул он и побежал выполнять приказание, не так огорчённый предстоящей поркой, как удивлённый, что его снова отправляют к Плешаку. Неужто Салага напортачил? Вроде грамотный парень, и Плешак говорил, что справляется.

Махотка был в гараже, но стоял с другим механиком и издали показал глазами, что не может подойти. Он кивнул, поставил трейлер на место и побежал в казарму. Комбез надо замыть, пока кровь свежая, а то к пяти ему добавить могут, и не «по мягкому», а «горячих».

Что встречные дворовые команды как-то уж очень хмурые, он заметил, но не понял, да и мало ли что могло тут случиться. Впустили его без звука, слегка обыскав внизу. А всё-таки интересно, откуда надзиратели всегда так знают о приказах Гархема? Ведь не было случая, чтобы его тормознули, когда он по приказу бежит. Он вбежал в спальню и стал раздеваться, и уже сбросив всё, обернулся и увидел. Сидящего на своей койке Плешака и стоявшего у стояка мрачного, как после «горячих» Типуна.

— Что случилось? — вырвалось у него.

— А ты не знашь? — хмуро спросил Типун. — Ты где был-то?

— На филиалы ездил. А что?

— Плешак вона тоже поедет щас, — ответил Типун, — на торги.

И тут он увидел. Что Плешак сидит в старой заплатанной одежде, маленький и тихий, и до ужаса похож на Сержанта, каким он того видел в богадельне в последний раз перед Чёрным Ущельем. И что Типуна трясёт от злобы, которой нельзя дать прорваться, потому что тогда конец. Он бросил прямо на пол выездной комбез и как был, голым, подошёл и сел рядом с Плешаком.

— Последние это мои торги, паря, — тихо сказал Плешак.

Он попытался что-то сказать, но Плешак остановил его, положив руку ему на колено.

— Пятьдесят мне, куда ж больше, — у Плешака задрожали губы, из глаз покатились слёзы, — прощевайте, ребяты, вам дальше жить. А мне… мне всё… работа́л, работа́л и не нужо́н стал.

В спальню быстро вошла Маманя с кружкой в руках.

— На вот, попей тёплого, — протянула она её Плешаку и охнула. — Мать-владычица, Рыжий, ты-то чего?

— Из рейса вернулся, — ответил он, глядя, как Плешак пьёт тёплый густой кисель, — велели комбез замыть, а после обеда на пятый склад.

— Это хорошо, — оторвался от кружки Плешак, — за Салагой там приглядишь, а то он один и не справится пока. А парнишка дельный. И Булану скажи, чтоб на Салагу не держал, просто… вышло моё время. Да, фишки же у меня и сигареты ещё остались, — Плешак торопливо отдал кружку Мамане, полез в тумбочку и достал неполную пачку сигарет и горсть разноцветных фишек. — Ты, Типун, Старшему их отдай, пусть поделит, поминки справите, как положено.

— Две фишки и пачку в тумбочке оставь, — сказала Маманя, — а то прицепятся, — и прислушалась, — никак идут уже. Рыжий, быстро в душевую и чтоб носа не высовывал.

И так как он замешкался, то Маманя влепила ему неожиданно хлёсткую оплеуху.

— А ну марш! Типун, и ни под каким видом не выпускай его, сдуру отбивать полезет.

Пинками Типун с Маманей заставили его подобрать комбез и запихнули в душевую, захлопнув за ним дверь…

…Гаор бросил взгляд на карту, на дорогу впереди и сзади. Да, здесь можно отвернуть за кусты и выпустить парней размяться. Пять долей у них есть, выгадал на трассе.

— Товсь! — бросает он через плечо.

Теперь на всё про всё пять долей. Резкий поворот за кусты, затормозить, открыть двери и самому кубарем наружу. Хоть постоять не на бетоне, а на земле, среди усыпанных жёлтыми листьями кустов. Когда листва опадёт, и этого себе не позволишь: с дороги всё будет просматриваться. То ли дело летом. Только сейчас до него дошёл смысл известной с детства фразы: летом каждый кустик переночевать пустит. Ещё один вдох, чтобы ощутить и запомнить запах земли, палой листвы, грибов и чего-то ещё, и в машину.

— Ботинки оботрите.

— Помним.

Перед тем как сесть в машину они горстями листвы обтирают ботинки, чтобы налипшая земля не выдала их, и залезают в машину.

Всё, поехали…

…Прямое попадание. Был человек, и нету человека. Он хоть успел с Плешаком проститься, а Булану и остальным и этого не дали. Уходили на смену, был Плешак, пришли на обед — нету. На обеде и ужине Плешаку ставили его миску с кашей и воткнутой ложкой — на помин, объяснили ему, а вечером тихонько, чтоб не придрались: день-то будничный — женщины отвыли его. И всё. Был Плешак, и нету его. Ему дали три дня поработать с Салагой, а потом к Салаге поставили молчаливого новокупку, прозванного почему-то Глуздырём — он этого слова тогда не знал, а узнав, что так зовут либо за ум, либо за глупость, не мог понять. Ни особого ума, ни глупости у Глуздыря не было. Не Тукман понятное дело, но и… так, обычный работяга, буквы и цифры знает, читает кое-как, бланки и надписи разбирать будет, ну и… а на хрена больше-то? Ну, выучил он Махотку читать, а что тому читать, кроме надписей на банках и канистрах? А он вдруг с удивлением понял, что ему не хватает книг, газет, да чего угодно, но чтобы почитать. Он долго рылся на «бросовых» полках в кладовке Матуни, искал, хоть что-нибудь, может, завёрнуто что было, может от инструкции какой обрывок, но… ничего. Рабу, как он понимает, это никак не положено, ни под каким видом. Прописи для Махотки он делал сам. Писал по памяти стихи, обрывки прозы и заставлял парня читать и переписывать. Но рулон, что он тогда взял у Матуни, подходил к концу, и… и всё. А дальше что? Он жил, ел, работал, спал, учил Махотку и ещё желающих, но… но всё плотнее окружала его серая пелена тоски. И сознание бессмысленности всего происходящего. И память о Плешаке, ставшем маленьким и тихим. Он не видел, как того вывели босого, в одной рубашке и штанах, руки за спиной в наручниках и запихнули в серую, с зелёной полосой по борту машину Рабского Ведомства. Это всё ему рассказали потом. И не о Плешаке уже говорили, так трепались, это у него торги были первыми, а уж их-то всех повозили… И на последние торги так же везут. А там… утилизация. Это он уже представлял: слишком хорошо ему запомнился тот пережитый задним числом страх в душевой Большого Отстойника. А тут приехал как-то на склады, въезд был занят, и ему велели ждать. Он вышел из трейлера, был один, без бригады и просто стоял, смотрел в небо. И увидел странные, отдельными большими хлопьями облака, а потом понял, что за крышами складов и переплетением пандусов и развязок не что иное, как само Рабское Ведомство, Центральный Накопитель, Большой Отстойник. Зрение вдруг обострилось, и он разглядел и чёрточку высокой трубы, и выплывающие, отрывающиеся от неё клубы дыма. И всё понял. Он получил груз: серые с зелёной полосой мешки «натурального многофункционального продукта для садоводов», ну да, осень и многие именно сейчас, под зиму закладывают подкормку, утепляют пеплом нежные растения, осушают лужи на дорожках — мало ли для чего пригодится пепел…

…Гаор хорошо помнил, с каким холодным спокойствием он загрузил мешки в трейлер, ещё какие-то коробки, машинально расставив и увязав их так, чтобы ничего не помялось, и поехал обратно. Вокруг была серая пепельная пустота. И тишина. Такая же, как после контузии, когда он видел взрывы, чьи-то перекошенные в крике рты, взлетающие и падающие обломки блиндажей и обрывки человеческих тел, но ничего не слышал, а тело было странно лёгким, и он плыл в этой тишине как воздушный шарик, и было не страшно и даже не интересно. И опять он всё видел, и понимал, и делал положенное: останавливался у патрульного поста, выходил и вставал на обыск, ехал дальше, проходил обыск на въезде, сдавал груз на склады, мыл и убирал на завтра машину, даже вроде о чём-то говорил с Махоткой. Но всё это было где-то там, в другом мире, а он был здесь в холодной пепельно-серой тишине и пустоте…

…Выдача и выход на двор. Сумерки, но прожекторы почему-то ещё не включили. И серый сумрак, серые громады складов, серое, затянутое как тучами небо, мелкая изморось в воздухе, смутно, как издалека доносился гомон выпущенной погулять толпы, ругань курильщиков из-за гаснущих от ветра и сырости сигарет, вымученный смех и визг девчонок. И зачем-то, сам не помнит зачем, он пошёл к складской многоэтажной коробке, опоясанной длинной лестницей, по которой он в свой первый рабский праздник гонялся за девчонками, а потом катался на перилах с Кисой. Темнеет. Если зажгут свет, а он окажется вне светового круга, то откроют огонь на поражение. Ну и что? Сторрам понесёт убытки, ну и что? Он медленно поднимался по бесконечной лестнице, ведя рукой по холодной мокрой трубе ограждения. Всё было серым, пустым и тихим. Он поднялся на верхнюю площадку и подошёл к перилам, облокотился на них.

Далеко внизу двор, толпящиеся люди, широкий скат въездного пандуса, домик охраны, ворота, ограда, ещё дальше… да видит ли он это? Просто знает, что это есть. Сколько ему на это смотреть? В любой день продадут, прикажут остаться в спальне и за ним придёт машина, «чёрный ворон», да нет, «чёрный ворон» для свободных, а ему серая, с зелёной полосой, как те мешки, что лежат сейчас в торговом зале и ждут покупателя. И в котором из них Плешак? И Киса? И тот старик, которого он видел на сортировке? И ему… Стоять на торгах, пока не купят, а потом лежать пеплом в мешке, и тоже пока не купят. Так… а если рулетка? Окопная, а другие говорят «королевская», со старинным револьвером, один патрон, крутануть барабан, дуло к виску и нажать курок. А там уж как повезёт. Или встать в полный рост на бруствере, или пойти вперёд на минное поле, где не знаешь схемы, да способов полно. Когда уже не можешь выкручиваться, когда устал… Он устал. Годом раньше, годом позже… рулетка… Везёт, не повезёт… а что тут будет везением? Как сказал Ворон? Смерть не мука, а избавление от мук… умирать не больно… а это смотря по способу… Геройствуй, как хочешь, но других за собой не тяни… Какое уж тут геройство, трусость? А и пусть, он устал… А других я не потяну, разойтись успеют, а с такой высоты это наверняка…

Он выпрямился, опираясь руками о перила, и мягким плавным движением перенёс ноги через ограждение, сел на перила лицом к серой пустоте. Сейчас убрать руки и заскользить, а вперёд или вбок… как получится. Рулетка… Он резко выдохнул и убрал руки… И тут же, он не успел ни… ничего он не успел. Потому что какая-то сила сзади схватила его за волосы и шиворот — он вышел без куртки, в одном комбезе, поверх белья, даже рубашки и штанов не поддел — и сильно дёрнула назад и вниз. Он больно ударился спиной и копчиком о бетон лестничной площадки, и его ударили по лицу. Не хлёсткой надзирательской пощёчиной, а простецкой оплеухой, как в драке. И из серой, лопнувшей, разлетевшейся мелкими даже не осколками, а брызгами пустоты выступило бешеное лицо Старшего.

— Старший? — тупо удивился он, — ты чего?

И получил ещё один удар, уже по другой щеке. Он потряс головой, машинально попробовал, не течёт ли кровь из носа, и спросил с медленно нарастающей в нём злобой.

— Сдурел? Тебе-то чего?

— Того! — крикнул Старший. — Брат ты мне, чего ты мне сердце рвёшь?! — и заплакал.

Он опустил голову: настолько нестерпимым было это. Помедлив, Старший сел рядом с ним, всхлипом перевёл дыхание. Достал сигареты.

— Здесь можно курить? — удивился он.

— Накласть мне на запреты их, — отмахнулся Старший.

— Меня значит по морде, — заставил он себя усмехнуться, — а сам…

Старший устало и весьма затейливо выругался. Он кивнул, и они закурили. Он курил непривычно для себя быстро, будто куда-то спешил. Докурив до губ, растёр окурок и уже совсем спокойно сказал.

— Зря ты это, Старший. Захочу, найду способ.

— А ты не хоти, — неожиданно ответил Старший.

— Как это? — искренне удивился он.

— А так, — ответил Старший, — нельзя это, значит, и не хоти.

— Почему нельзя? — с внезапно вспыхнувшей злобой спросил он. — Кто запретил?

— Не знаю, — пожал плечами Старший, — нельзя и всё, — и совсем другим тоном попросил: — Обумись, Рыжий, как брата прошу.

— Обумись, — медленно повторил он, словно пробуя слово на вкус, — как это?

— Нуу… Ум над сердцем поставь. Баба сердцем живёт, а мужик умом жить должо́н, понимашь? Нельзя нам сердцу волю давать, ты ж… по сердцу мне вдарил седни, — Старший устало вздохнул и повторил, — обумись. Я тебя на сердце себе взял, не выдержу я от тебя…

Он кивнул.

— Прости, брат, но… не могу я больше. Ты знаешь, что я за мешки привёз? Серые с зелёной полосой.

— Знаю, — ответил Старший, — удобрение.

— А… а из чего оно знаешь?

— Знаю, — просто ответил Старший, — все знают.

— И…

— Мать-Земля всем нам мать, из неё выходим, в неё и ложимся, не по-людски, конечно, вот так, порошком, без могилы, а всё равно, к ней идём, в неё уходим. А как… не наш выбор, и вины за то на нас нет.

Он медленно, вынужденно кивнул. Старший так же докурил свою сигарету и растёр пальцами остаток в пыль. Посидели молча.

— Устал я, — тихо сказал он.

Старший кивнул, но возразил.

— Быстро ж ты сломался. Твои такими не были.

Он невольно насторожился.

— Это какие такие мои?

— Не говорила тебе матерь твоя? — удивился Старший и сам себе ответил. — Ну да, мальцу страшно говорить, проболтается ишшо по малолетству да глупости. Ты, видно, из курешан, там, говорят, много рыжих было, и гридни все были добрые. Мы-то криушаны, нас ещё кривичами звали, мы кметы, а ты в тех, в материн род пошёл. Их-то и вырезали всех, и мужиков, и парней, кто в бою не полёг. Говорят, и мальцов, кто до стремени головой доставал, тоже, и баб тоже, а девок да девчонок себе в полонянки забрали и по другим, покорившимся родам роздали, матерь твоя, верно, оттуда род свой ведёт.

Старший говорил как сам с собой, и он, напряжённо застыв, слушал, не смея дохнуть, чтоб не перебить, чтоб не замолчал Страший. Все непонятные слова, всё потом… Старший покосился на него и усмехнулся, блеснув из-под усов зубами.

— Чего ж не спросишь ничего? Ну, про криушан да волохов ты давно знашь, а про остальное? Не интересно стало?

Его мгновенно обдало ледяной волной страха. Плешак всё-таки проболтался?! Тогда… И будто услышав его, Старший ответил.

— У Плешака держалось что когда? В тот же вечер повинился, что проболтался тебе.

— И что? — глухо спросил он.

— А сам видишь, — пожал плечами Старший и отвернулся.

Он молчал, не зная, что сказать. И Старший опять заговорил сам.

— Горячий ты, нравный, а нас и так-то мало осталось, что ж сами себя кончать будем, им помогать?

— Это я знаю, — твёрдо кивнул он, — добровольная смерть — помощь врагу.

— Ну вот, сам всё знашь, а дуришь.

И он рискнул.

— Старший, а какие ещё рода есть?

— У матерей поспрашивай. Родам матери счёт ведут. Они всё знают. Мужиков побьют — новые вырастут, детей побьют или увезут, новые народятся, а матерей побьют — конец роду. Потому он и род, что по рождению счёт идёт. Понял?

Он кивнул.

— Голозадые, грят, по крови, ну по отцу считают, так?

— Так, — согласился он.

— Кровь она тоже, конечно, — задумчиво сказал Старший, — только… на доброй земле и злое семя хороший росток даст.

— Гридни это…?

— Воины. Добрые да умелые. Кметы это вот, взяли с поля и в бой поставили. Он бы и рад, а не то, не по нему это дело. Замах есть, а удара хорошего нет. А ты гридин, и по роду и по выучке.

— Добрый воин, — повторил он, пытаясь не так понять, как принять новое непривычное словосочетание.

— Хороший, значит, — объяснил Старший, — ну…

— Я понял. Спасибо, братан.

Старший кивнул.

— Без рода тяжело. Твоего рода матерей ишшо тогда со всеми поубивали, весь род вырезали, я ж говорю, только девчонок да совсем мальцов оставили, вот и имён нет, только поминаем их.

— Ты сказал, ты… — он запнулся, не решаясь произнести вслух.

Старший кивнул.

— Это ты правильно, что сторожишься. А раз побратались мы, мой род всегда тебя примет. Потом посёлки тебе назову, где от моего рода есть. А сейчас пошли. Вона, темно уже.

Он и не заметил, как стало совсем темно, и зажглись прожекторы.

— Стой, — дёрнул он за рукав привставшего Старшего, усаживая его рядом с собой. — Сейчас покажешься, пристрелят. Давай за мной и делай как я.

Пригибаясь, прячась в тени за ограждением, они сбежали вниз. Между входом на лестницу и световым кругом неширокая — на два шага полоса полутени. Оглядевшись и убедившись, что охранников поблизости нет, он сильным толчком выбросил Старшего в световой круг и, переждав, проскочил сам. Толпа уже собиралась у дверей на ужин, и они быстро замешались в общую массу. Их отсутствия будто и не заметил никто…

…Гаор вписал трейлер в поворот, немного уже осталось. Ещё один блокпост, а там по прямой до Аргата и полупериода не будет. Точно укладываются. Как раз доехать, выгрузиться и вечернее построение. А всё же он Гархема переигрывает. Хоть пять долей, да урвёт.

Больше он серую пелену к себе не подпускал, хотя, случалось, подкатывало к горлу, что вроде всё уже, но… ладно, обошлось и ладноть.

— Блокпост, парни.

— Ага.

— Слышим.

Снова привычные, отработанные до мелочей действия. Снова чужие недобрые руки шарят по телу. Гаор уже вполне спокойно и даже искренне не замечает их. Что бы с тобой ни делал враг, тебе это не в укор, и не в стыд. А эти в форме, с автоматами, с гладко выбритыми лицами — враги. Тебя убивают, а ты живёшь. Раз выжил, то и победил.

— Вали, волосатик! — и пинок прикладом.

«А пошёл ты…» — привычно отвечает Гаор про себя, забираясь в кабину и убирая выездные карточки и маршрутный лист на место. Дурни форменные, думают его этим пронять. А может и не думают, просто как иначе и не знают.

И снова дорога. Глаза следят за знаками, встречными и попутными машинами, руки, как сами по себе, делают всё необходимое, отрегулированный, выверенный мотор гудит ровно и успокаивающе. И можно думать о своём, вспоминать… Огонь знает, сколько всего за этот год случилось. А ведь и верно, второй год его рабства кончается. Сейчас октябрь, Плешака увезли в прошлом ноябре, а самого его продали в позапрошлом, да два года. Первый день и первый год самые трудные, а умирать первые три раза тяжело, и первый бой пережить надо, а потом выживешь… ты смотри, сколько придумано и сказано об одном и том же. Первое потому и помнится так, потому что первое. Было ведь и страшнее, и тяжелее, а свой первый бой он и сейчас по долям и мгновениям помнит, и бомбёжку первую, и — Гаор усмехнулся — и сортировку.

Справа холодная, отсвечивающая серым водная гладь Аргатского водохранилища.

— Парни, помните?

За спиной довольно хохотнули.

— Пусть они нас помнят!

— А здорово мы им вмазали, скажи, нет?

— Здорово!

— Ввалили тебе тогда, Рыжий.

— Ну, так сам виноват. Повёл вас в атаку, а охранения не выставил, — засмеялся Гаор.

Весеннее — да, в марте было дело — приключение он вспоминал с удовольствием. Несмотря на полученные в результате двадцать пять «горячих», подбитую скулу, рассечённую губу и порванный комбез, за что он ещё и дополнительно огрёб «по мягкому». Но драка была — что надо! И они в ней победили! Вмазали сволочам-блатягам как следует…

…Возникла угроза прорыва дамбы и городская власть запросила помощи у крупных рабовладельцев. Разумеется, им так не сказали, а просто явился сам Сторрам перед подъёмом, поднял его и ещё пятнадцать грузчиков из дворовых бригад. Одеться без комбезов, взять куртки, шапки и на выход! Это здорово напоминало боевую тревогу, но не торги. Уже легче. Они оделись и выскочили во двор.

— Становись!

Парни растерялись, и Сторрам нетерпеливо и совсем по-строевому рявкнул:

— Рыжий! Построй обалдуев в две шеренги!

Несколькими пинками он распихал парней и встал на правом фланге, догадавшись, что предстоит какая-то работа и его делают старшим. Сторрам оглядел их неровный — по росту он расставить парней не успел, а выправки у парней никакой — строй, заметно поморщился и выдал абсолютно неожиданное распоряжение.

— Едете работать на дамбу. Рыжий, ты за старшего. Отвечаешь не задницей, а головой. Машина тоже на тебе.

А делать-то что они на дамбе будут? Но тут же сообразил, что, скорее всего, земляные работы. А чего ж без комбезов? И возвращение когда? Но тут же всё разъяснилось. Надзиратели тут же выдали всем выездные комбезы и… по два пакета армейского сухого пайка. Значит, возвращение вечером. А уже ему пачку выездных карточек и маршрутный лист до дамбы и обратно. Время обратного пути указано не было.

— Пошёл! — гаркнул на них Сторрам.

И он бегом повёл всю бригаду к гаражу, еле успев выдохнуть.

— Да, хозяин.

Пока он разогревал и выводил из гаража грузовик с поперечными скамейками — в таких его ещё в училище возили, а уж на фронте… несчитано, но откуда у Сторрама столько армейского добра и на все случаи жизни? Интересно, а оружие тоже где-то лежит? На каком-нибудь складе? — парни успели съесть свой паёк. А ему предстояло жевать в дороге, что не слишком удобно, но вполне возможно. Надзиратель из ночной смены не вмешивался, стоял поодаль, поигрывая дубинкой, и он сам рассадил парней по своему разумению, кратко, но предельно понятно объяснив, за что держаться, чтоб не вылететь на повороте, и стал закрывать задний борт.

— Второй пакет на обед, не жрите раньше срока.

— Поняли, Рыжий, — ответил за всех Тарпан, — а обратно когда?

— Когда там отпустят, маршрутка без времени.

— Рыжий, а чего тама? — спросил Зайча.

— Вола на свадьбу позвали, — быстро ответил он, — он думал водку пить, а заставили воду возить.

Парни грохнули дружным хохотом, и он бросился в кабину, пока надзиратель ближе не подошёл.

До водохранилища один бы он доехал куда быстрее, но с людьми в кузове, да ещё не привычными к таким перевозкам, а он в этом убедился, рассаживая их, не полихачишь. Да и куда спешить? Их ноша никуда не денется. И вёл он машину достаточно медленно, давая парням повертеть головами, разглядывая окрестности. Дважды их вытряхивали для обыска на блокпостах, на втором, уже на подъезде к дамбе, даже сверили номера на ошейниках с карточками, но не били. Пинки дубинками пониже спины никто, и он сам в том числе, за удары не считал.

А возле дамбы… такого бестолкового месива из людей и машин он давно не видел. Но бестолковым оно только казалось, и пока он разворачивал грузовик, загоняя его на указанное ему место на стоянке, то успел немного оглядеться и разобраться. Командовали охранники и надзиратели в серой с зелёными петлицами форме Рабского ведомства, рабы были из разных мест, кто в чём, расставляли на работы офицеры строительных и сапёрных войск — их легко было узнать по петлицам. А вон там что за хренотень… никак тюремные робы? Арестантов привезли? Ни хрена себе! Ээ, да они тоже клеймёные, вон заклёпки на ошейниках сверкают. И требование держать шею открытой стало окончательно и предельно понятным: сделанные из какого-то особого металла заклёпки были видны издали, позволяя безошибочно отделить просто небритого арестанта от раба. Наружное оцепление держала обычная охрана из «зелёных петлиц» с автоматами, так что при попытке выхода — огонь на поражение, ясно. Их вытряхнули из грузовика, велев оставить куртки и пайки в машине, лейтенант с зелёными петлицами их пересчитал, отобрал у него карточки и сверил номера.

— Забирайте, майор, шестнадцать штук.

Даже не голов, успел он подумать, но тут же сообразил, что рабские головы интересуют господ меньше всего.

— Сторрам мог прислать и побольше.

— Это вы уже с ним выясняйте.

— Кто старший? Ты?

— Да, господин майор.

Звание выскочило у него автоматически, но так как ответной оплеухи не последовало, он понял, что ответ признан правильным. Уже легче. Эта путаница с обращениями: кто просто господин, кто господин надзиратель, господин управляющий, господин охранник и тому подобная хренотень ему изрядно надоела, тем более, что за каждую ошибку он огребал самое малое по физиономии.

Дальше началась обычная, знакомая ему по окопным работам круговерть. Беги, копай, насыпай, таскай. Хорошо хоть лопаты, носилки, мешки и прочее были в достатке. Команды с разных заводов сразу перемешались, он старался не терять из виду своих, но тут выкрикнули его номер, и он побежал на зов. Оказалось, нужен бульдозерист. Объяснять, что бульдозер всё-таки не грузовик и даже не танк, с которым он был немного знаком, разумеется, не полагалось. Он гаркнул положенное.

— Да, господин майор, — и побежал к бульдозеру, крикнув своим. — Тарпан, ты за старшего! Я на машине!

К его удивлению, он сравнительно быстро освоился с машиной, никого не задев и ничего не своротив.

И оказался на самой границе двух зон: где работали рабы, и где арестанты. Он даже как-то не сразу обратил внимания, что это рабы все перемешались, а от арестантов держатся поодаль. Надзирателей поблизости не было, и опять же он как-то в тот момент не обратил внимания, что «зелёные петлицы» держатся ближе к периметру, к охране с автоматами, а уж причину этого понял много позже. А тогда он просто нагребал землю и песок в кучи, помогая формовать дополнительные укрепления у основания дамбы. И начало инцидента прошло мимо него. Просто слева возник какой-то странный выбивающийся из общего шума крик, и, обернувшись, он увидел, как арестант отбирает у светлоголового мальца куртку. Парень, видно, скинул её, чтобы было ловчее работа́ть, а ворюга это ворюга и есть. Блеснуло лезвие, малец вскрикнул и отпрыгнул, и тогда, не глуша мотор, он рванулся из кабины к дерущимся.

— А ну, тварюга, отдай куртку пацану!

— Назад, морда дикарская, распишу!

Перехватив руку с ножом отработанным ещё на занятиях в училище приёмом, он выбил оружие и свободной рукой ударил с размаху по гнусной морде, даже не поглядев, как там насчёт ошейника.

— Нна, гадина!

— Началось!

— Я же предупреждал. Нельзя соединять эти категории.

— Чёрт подери, где ваши люди?!

— Если начнётся общая свалка, всё бесполезно.

Даже не поглядев на блатягу, отлетевшего в толпу других арестантов, Гаор подобрал и отбросил мальцу его куртку и побежал обратно к бульдозеру, обругав и мальца, и его Старшего, что за пацанами не следит. Вслед ему кричали ругательства. На бегу он, полуобернувшись, ответил, как хотел, от души и бросил себя в кабину за рычаги. Если эти твари сейчас полезут на него, он их просто подрежет. Видал он эту сволоту на фронте: как мародёрничать они первые, а как до дела так их и рядом никто не видел. Выдвинув и приподняв лезвие скребка, он погнал бульдозер на уголовных, заставив тех отступить за невидимую, но соблюдаемую всеми черту.

— Мы тебя, сука, ещё сделаем!

Высунувшись из кабины, он ответил им жестом, встреченным остальными рабами дружным одобрительным рёвом, и уголовники отступили. Он развернул бульдозер в рабочее положение и вернулся к прежнему занятию.

— Кажется, обошлось.

— Надо же, какое использование подручного материала.

— Вам развлечение, а могло обернуться намного серьёзнее.

— Ну, ещё не вечер, так что зрелище нам обеспечено.

— Займитесь делом, наконец. До обеда этот участок должен быть закончен.

— И учтите, все рабы в аренде, за все травмы придётся платить. А у муниципалитета нет денег.

— И…

— Хотите сказать, что вычтут с нас?

— С них станется.

— А парень хорош!

— Да от такого бы и я не отказался.

— И где бы вы его использовали? Старшим над солдатами вместо сержанта его не поставишь.

— А хватка у парня заметна.

— И выучка, похоже, фронтовая.

— Было бы добро, а применение найдём.

До обеда его успели дважды дёрнуть вместе с бульдозером на другие участки. Он уже настолько освоился, что проезжая по стройке, успевал перекинуться словом, отшутиться и весело отругаться. Оказывается, все уже знали о его драке и высказывали ему полное одобрение и поддержку.

Пронзительно взвыла сирена. В первый момент, он чуть не заорал: «Воздух! Ложись!», — но вовремя заметил, что остальные, лучше него знакомые с порядками на таких работах, бросают лопаты, мешки и носилки и разбегаются по своим бригадам и командам. Он заглушил мотор и бросился на поиски своих.

— Обед, — объяснил Старший соседней бригады. — Бери двоих и мотай за пайками и водой.

— Спасибо, — кинул он в ответ, — Булан, Губоня, за мной!

На стоянку к машинам его с парнями пропустили без особых затруднений. Отправив Губоню и Булана с пайками и куртками — пусть накинут пока, а то разогрелись все, а ветер холодный, застудиться недолго — обратно, строго наказав и близко к блатягам не подходить, пусть уж кругаля дадут, сам побежал получать воду.

— Чьи?

— Сторрама, господин надзиратель.

— Сколько вас, обалдуев?

— Шестнадцать… — «человек» он успел проглотить, и потому обошлось без оплеухи.

— Держи.

Ему выдали восьмилитровую канистру с водой, и он побежал обратно. Бегом и потому что привык всё делать бегом, и потому, что пока он воду не принесёт, придётся парням всухомятку жевать. А восемь литров не тяжесть. Это не с пулемётом на плече под пулями.

Его встретили дружным и дружественным гоготом. Сразу накинули ему на плечи его куртку, и они сели обедать, вскрывая пакеты и запивая холодной и казавшейся необыкновенно вкусной водой из канистры. Кружек ни у кого не было, и пить пришлось по очереди прямо из горлышка. Соседи оказались более запасливыми. У них были не только кружки, но и сигареты.

— А вы, парни, чо ж пустые?

— Али совсем не дают?

— Дают, — ответил Тарпан, — да из казармы выносить нельзя.

— Задницу до костей вспорют, — поддержал Моргаш, с нескрываемой завистью глядя на курящих.

Им посочувствовали и, скинувшись, передали четыре сигареты и дали прикурить.

— А про глаза спасибо, — сказал их Старший, глядя на него в упор, — мы-то и не знали, теперь дальше пойдёт.

Он не сразу понял, о чём речь, но тут же сообразил и, кивнув, уточнил.

— Пойдёт или ушло?

— Ушло. И про змеев огненных.

Он кивнул, не так понимая, как, догадываясь о значении сделанного им, не сейчас, а тогда, в спальне, когда он, ещё еле переживший «спецобработку», рассказывал о зачистке. Его долг журналиста выполнен: известная ему информация стала общим достоянием, и теперь, что бы с ним ни сделали, а что могут сделать, если узнают, догадаться нетрудно, всем заткнуть рот невозможно. Правду о спецвойсках теперь знают столько людей, что всех не перестреляешь. Сделано! Он улыбнулся, с наслаждением, затягиваясь сигаретой.

На дальнем от них конце вдруг запели, и они уже собирались подтянуть, но от охранения ударили из автомата длинной предупредительной очередью. Поверх голов, правда, но они поняли.

— Вот чтоб их… — выругался Тарпан. — Песня-то чем им мешает?

— Не любят они песен наших, — кивнул Моргаш.

— Ну да, блатяги вона, горланят, так им не мешают, — поддержали их соседи.

В самом деле, арестанты довольно стройно пели знакомую ему по гауптвахте «кандальную», в которой, если её печатать, то на бумагу прошли бы только предлоги.

— Это ж рази песня? Паскудство одно, — сказал Полоша.

— Потому и не мешают, — догадался он.

Все переглянулись.

— А чо? — задумчиво сказал соседский Старший, — видно, оно так и есть. Ладноть, паря, первый раз старшим работа́ешь?

— На выезде первый, — честно ответил он.

— А могёшь. Порядки не все знашь, а навычка к старшинству есть. Откуль?

Он усмехнулся.

— Я на фронте старшим сержантом был. Случалось и взводом, и ротой командовать.

— Обращённый? — удивился Старший. — Чего ж ты не с ними?

— А ну не замай парня, — сразу вскинулась его бригада.

— Нашенский он, понял?

— Ты того, по краю ходи, да поглядывай.

— А то мы тебе живо укорот дадим.

— Да пошли вы… — несколько ошарашенно отругнулся Старший, — не трогаю я его. А вот канистры пора сдавать, а то огребём.

— Да, — легко вскочил он на ноги, — давайте. Губоня, куртки бери, а вы сидите пока, пошли.

Куртки в машину, канистру сдать надзирателю, и опять бегом обратно под вой сирены и крики разводящих.

На этот раз его оставили со своими, и продолжилась та же работа. В принципе ничего такого, чего бы он не знал и не умел, не было. Разве что не зарывался в землю, а наоборот насыпал, а в остальном… Всё так же и то же. И всё сильнее накатывает усталость, и каждая следующая лопата тяжелее предыдущей, и уже всё равно, что и как там рядом, и явно устали, всё медленнее машут лопатами парни. И солнце, весеннее яркое солнце сползло с зенита и уже почти на уровне глаз. И вот уже одну бригаду за другой отпускают, и те убегают к стоянке, а вот и их черёд.

— Всё, идите.

— Спасибо, господин майор, — гаркнул он, пинком разворачивая в нужном направлении обалдевшего от радости Губоню.

Они сдали свои лопаты — ничего не поломано, не потеряно, так что им и не досталось ни по мордам, ни по задницам — и побежали к своей машине. Но остальных почему-то ещё держали у дамбы, и вот здесь-то и началось.

Они уже собирались рассаживаться, уже и дверца открыта, и ему осталось сесть за руль, прогреть мотор и сбегать за карточками, когда сзади донёсся чей-то крик. И с первого взгляда всё понятно: драка большая и серьёзная. А у блатяг ножи, и уже первый раненый, держась за живот, выбрался из толпы и упал, ткнувшись в землю светловолосой головой.

— Зарезали?! — ахнул Губоня.

— Вот теперь началось.

— Да уж, хорошо, хоть участок успели сделать.

— Ну, теперь только ждать, чем закончится.

— Дикарей больше.

— Это толпа, а уголовники организованы и вооружены.

— Спорим…

Лейтенант с зелёными петлицами не договорил. Резкий свист, от которого вздрогнули и качнулись вперёд охранники, так же уже начавшие держать пари на исход драки, прорезал воздух. И крик, крик, который сразу узнали, и который чуть не сорвал их самих в гущу драки.

— За мно-ой! В атаку-у!

Шестнадцать человек в ярко-оранжевых с радужными эмблемами комбинезонах пробежали от машин к толпе и врезались в драку.

— Тарпан, своих слева заводи! — успел он крикнуть на бегу.

Тарпан молча повёл свою бригаду налево. Остальные, сразу поняв задуманное им, так же рассыпались по двое и трое, окружая основное ядро драки.

— Однако, стратег волосатый!

— Но командир, это точно!

— Фронтовик и за дикарей? Странно!

— Похоже, полукровка.

— Да, видно, всё дело в этом.

— Но за что попал?

Он дрался яростно и вдохновенно, если так можно сказать о драке, пробиваясь к замеченному им сразу главарю уголовников. Вырубить того, остальная шваль сама разбежится. Сволочи, с ножами на безоружных. Ну, так, вы меня, гады, узнаете и запомните. Я вам живо категории поменяю.

— Мочи дикарей!

— Сволочь, без категории оставлю!

— Так их, Рыжий!

— Сзади!

— Делай его!

— Урою, гады!

Он шёл сквозь толпу, отбивая, отбрасывая от себя ненавистные хари, будто именно они были виноваты во всём случившемся с ним. Шёл, ступая по упавшим, брошенным им себе под ноги. Рукопашная свалка, где главное и единственное — не перепутать, кого бьёшь. Но спутать тюремную униформу он не мог.

— Вот это класс!

— Спорим, уложит этого.

— И спорить нечего, ты гляди, как нож сквозь масло идёт.

— Наша закваска, пехотная!

— Лихой парень.

— Это скольких он замочил, что клеймо заработал?

— Если бы разрешили возродить гладиаторские бои, цены бы такому рабу не было!

— Да, было бы совсем неплохо.

— И где бы вы нашли ему достойных противников?

— Ну, скажем, против льва он бы тоже вполне прилично смотрелся.

— О да, такой же рыжий и лохматый.

Все дружно рассмеялись.

Перед глазами мелькнуло лезвие, он перехватил чужую руку, вывернул запястье так, что хрустнули разрываемые связки, а нападающий завыл от боли, и отобрал нож, но не бросил, а перехватил. Теперь он с оружием. И ощущение рукоятки в ладони всё изменило. Холодная ненависть как-то незаметно для него сменила бесшабашную озорную злобу начала, и он теперь шёл вперёд, уже убивая. Молча и спокойно, как делал это в настоящем бою. Он никому ничего не сказал, но бившиеся рядом с ним так же перехватывали, отбирали ножи и тут же пускали их в дело. Драка стала избиением.

Ожесточение битвы заметили и зрители.

— Прекращайте.

— Да, потери превысят естественный процент.

Короткая команда заставила охрану подтянуться и приготовиться к стрельбе.

Ещё одна команда, и затрещали автоматы, скрещивая над дерущимися длинные очереди.

Услышав над головой свист пуль и мгновенно сообразив, что следующая очередь уже по ним, он заорал, перекрывая крики, стоны и визги.

— Ложи-ись!

И рухнул на землю, отбросив в сторону нож и надеясь, что парни услышали его и выполнят команду. Мгновением позже так же закричали, укладывая своих, другие Старшие. Арестанты попадали сами, видимо, лучше знакомые с нравами охраны. Лёжа на земле, он осторожно приподнял голову, выглядывая своих, но лежавший рядом чернобородый мужчина шепнул.

— Лежи тихо и жди, пока вызовут.

— Паря, — позвали его так же тихо с другой стороны, — нож выброси. Найдут — пристрелят.

— Уже, — ответил он.

— Мы ещё встретимся, образина, — шёпотом пообещал ему его противник, которого он успел обезоружить, — ты мне ещё попадёшься, морда волосатая.

Он посмотрел в его бешеные чёрные глаза, на синюю татуировку, не прикрытую короткими чёрными волосами: квадрат с точкой, и улыбнулся.

— У Огня встретимся, голозадый, там и закончим.

— Как ты меня назвал? — удивился тот.

— Как заслужил, — он усмехнулся, — а то ты другой, что ли?

Чернобородый одобрительно хохотнул.

Вызывали не по номерам, а по владельцам. Вызванные вставали и выходили к оцеплению, там их обыскивали, если что находили, то избивали, и прикладами гнали к машинам.

— От Сторрама!

Он легко оттолкнулся от земли и встал. Сразу нашёл взглядом своих, быстро пересчитал и удовлетворённо вздохнул. Все шестнадцать, и не видно, чтоб раненые.

На этот раз обыскивали куда серьёзнее, заставляя расстегнуть комбез, обхлопывая и ощупывая везде, куда можно было что-то запрятать. И по тому, как это делали, он понял, что охранники действительно знают своё дело, и попытка сохранить трофейное оружие могла бы очень дорого обойтись.

— Пошёл!

Удар прикладом между лопаток бросил его вперёд, к стоянке. Он бежал, не оглядываясь, но слыша за спиной вполне слаженный топот остальных. «Неужели обошлось?! И душу отвели, и сволочам вмазали, и все целы! Вот здорово! А вон и их грузовик, дверца так и осталась открытой, как он её бросил, сорвавшись в атаку». И… как налетел на препятствие. Потому что из-за дверцы вышел и остановился, явно их поджидая, и столь же явно рассерженный Сторрам. «Ни хрена не обошлось!»

Уже шагом они подошли и остановились перед хозяином, покорно ожидая наказания, в неизбежности которого ни один не сомневался.

— Тебя за этим посылали? — тихо спросил Сторрам.

Вопрос явно не требовал ответа, да и слышал он подобное не раз, ещё после училищных драк, и, помня главное правило таких начальственных разборок: ничего не объясняй и ни в чём не оправдывайся, — молчал, разглядывая хозяйские ботинки. Вот они шагнули вперёд. Сейчас ударит.

Оплеуха была звучная и сильная.

— Почему машина без присмотра? — новый столь же не требующий ответа вопрос. — Двадцать пять «горячих».

И не после ужина? Будет сам сейчас бить? Он заинтересованно приподнял глаза. И тут же понял, что Сторраму марать руки об него незачем. Рядом с хозяином уже стоял с дубинкой наготове рядовой в серой с зелёными петлицами форме.

— Выполняйте, — кивнул ему Сторрам.

— Так точно! — по-строевому рявкнул надзиратель. — Раздевайся и ложись!

Обычно «горячие» вваливали, поставив «столиком», но, разумеется, он поправлять надзирателя не стал. Расстегнул и спустил комбез, задрал на голову сразу обе рубашки — верхнюю и нижнюю, так же спустил штаны и подштанники и лёг на холодный шершавый асфальт стоянки.

— Прикажете слоем или полоской? — осведомился у Сторрама надзиратель, влепляя первый удар пониже лопаток.

— Ему сидеть за рулём, — спокойным даже скучающим тоном ответил Сторрам.

— Понятно, — бодро ответил надзиратель, — сейчас сделаем.

Гаору тоже всё было понятно. Кроме одного: зачем Сторраму понадобилось бить его, а за ним и остальных — тем было предназначено «по мягкому», а количество в зависимости от степени повреждения одежды — именно здесь, почему наказание не отложили, как обычно, до вечера? Но вложили ему, как и было приказано: пять и слегка по ягодицам, а двадцать уже посильнее по спине.

— Вставай.

Он послушно встал и оделся. Сторрам коротким шевелением пальца уложил под дубинку Тарпана, назначив тому десять «по мягкому», а ему кивком показал на машину. А когда он прогрел мотор, Сторрам тем же безмолвным, но вполне понятным жестом отправил его за карточками.

Пробегая мимо машин к тому лейтенанту, что забирал их карточки, он увидел, что у всех машин и перевозочных фургонов лежат, сверкая голыми ягодицами, над лежащими машут дубинками надзиратели и рядом стоят неровными колоннами и шеренгами в очередь за наказанием. И бьют сильно: многие стонут или кричат. Арестантов в стороне у больших «чёрных воронов» била уже тюремная охрана и, судя по замеченным им мимоходом деталям, там, среди охранников, были бывшие спецовики. Не-ет, с ними ещё обошлось. Пожалуй, и к лучшему, что Сторрам здесь: при хозяине их всерьёз уродовать не стали.

Охавшему под ударами Зуде добивали «по мягкому», когда он с карточками вернулся к машине. Сторрам словно и не заметил. Значит что? Хозяин не поедет с ними?

Так и вышло. Когда Зуда встал и, подтягивая штаны, поклонился, благодаря за наказание — чего он сам не сделал, так что сейчас, похоже ещё огребёт — Сторрам распорядился:

— Рыжий, после ужина получишь остальное. Завтра все по обычным местам. Сейчас езжайте.

— Да, хозяин, — нестройно выдохнули они уже в спину уходящего Сторрама.

— В машину! — негромко гаркнул он, бросаясь за руль. — Тарпан, борт.

Уматывать надо было в темпе, пока не добавили. Остальные тоже это понимали и разместились в кузове с уже почти фронтовой сноровкой. Тарпан закрыл и закрепил борт и последним залез в грузовик.

— Всё, Рыжий, айда!

— Держитесь, — рванул он машину с места.

Ни бегая за карточками, ни разворачивая машину на выезд, он не позволил себе посмотреть на место их драки, где остались лежать убитые и те, кто не смог по команде встать. Добили их там, на месте, или увезли на утилизацию… им помочь было уже никак нельзя, так и нечего душу травить, сердце рвать, и поездка на дамбу осталась в памяти упоением боя, и бесконечными хвастливыми рассказами в спальне, как мы тварям-блатягам врезали, и как Рыжий молодец, не пикнул, когда вваливали.

— Мотри, Рыжий, — Матуха с ласковой укоризной покачала головой, осмотрев его спину и выслушав: не отбили ли лёгкие, — за норов лишнее огребаешь.

— Мне чужого не надо, — отшутился он, — а что моё, то моё, не отказываюсь, — и уже серьёзно, — не кричал, и не буду кричать, пока терпеть могу. Последнее дело пощады у врага просить.

Матуха молча потрепала его по голове и отпустила.

Отругал его и Ворон.

— Ну, куда ты лезешь?

— Наших бьют, а мы в стороне? — возразил он, переставляя пешку.

— Про криптии тебе напомнить?

— Эва, вспомнил! Я о них только в книгах читал!

— А это что за хренотень? — сразу заинтересовались мгновенно собравшиеся вокруг болельщики, зрители и слушатели.

— Вот и объясни, — ехидно сказал ему Ворон, делая ход слоном, — вспомни, чему учили, и блесни знаниями.

— Ну, когда рабство только начиналось, — стал он объяснять, и, не обратив внимания на резко наступившую мёртвую тишину, потому что был занят сложившейся на доске позицией, — боялись восстаний, и убивали потенциальных вожаков, ну тех, кто мог такое восстание возглавить. Иногда вместе с ними выбивали всю семью или посёлок. Делали это специальные воинские команды, а называлось криптии, — закончил он вдруг голосом, севшим от понимания, что же такое говорит.

— Понял, откуда ноги у зачисток растут? — Ворон тоже будто не замечал ощутимо сгустившегося молчания. — А ты нашёл где и кому фронтовую выучку демонстрировать. Потому и пороли тебя там же на месте, чтобы вспомнил, кто ты и где ты. Твоё счастье, что по первому слову под дубинку лёг. И молись, чтоб на заметку тебя не взяли. Убить тебя Сторрам не даст, ты, — Ворон усмехнулся, — доход даёшь, а вот что со двора могут не выпустить больше, это да. И мат тебе в три хода, зевнул опять. В пятый раз ты на этот ход ловишься. Стратег хренов.

Ворон достал из тумбочки сигареты и ушёл курить в умывалку. Так же молча, явно переваривая услышанное, разошлись остальные.

Но обошлось. Неделю его подержали на внутренних работах и снова выпустили в рейс…

…Нет, всё равно, здорово вышло!

— Подъезжаем, парни, вниз.

За его спиной зашуршали, переставляя коробки так, чтобы охрана, заглядывая в кузов, не догадалась, что они могут стоять у переднего борта. А то ещё начнут шуровать, увидят мембрану и окошко, и всё…

Гаор свернул на левый съезд и, плавно снижая скорость, вписался в поворот к воротам. Обыск на въезде — а здорово они нас боятся, интересно, с чего бы это? — и подъём к складам. Гархем уже на месте, и тоже интересно, почему он всегда как из-под земли выныривает, домой-то он когда-нибудь уходит, или прямо и живёт здесь на комплексе? Обычная рутина разгрузки, сдачи накладных, маршрутного листа и карточек, и можно в гараж, поставить и обиходить машину, и как раз он к вечернему построению успеет. А там его время до подъёма. Если, конечно, ничего такого не случится, и его ночью не выдернут.

В гараже уже ждал Махотка. Старший механик, нещадно гонявший и жучивший Махотку в отсутствие Гаора, всегда отпускал парня к его приезду.

Помогая Гаору, Махотка быстрым шёпотом выкладывал ему самые последние новости. С ума сойти, сколько парень успевал увидеть и услышать, да ещё при этом всегда смотреться дурак дураком. А классный бы разведчик был, если бы…

— А я сегодня главного механика по всему комплексу возил, — наконец выложил Махотка главную свою новость, — на автопогрузчике. И по шее мне ни разу не смазали.

— И что? На тебе теперь автопогрузчик? — подыграл Гаор.

— Ага, — счастливо выдохнул Махотка.

Гаор кивнул и, пользуясь тем, что трейлер загораживает их от остальных шофёров и механиков, взъерошил Махотке волосы на затылке.

— Магарыч с тебя.

— Ага, только… одолжишь мне?

— Я и сам выставлю, — тихо засмеялся Гаор, — всё ж таки я учил.

— Кабы не ты… — Махотка задохнулся от переполнявших его чувств.

Ну что ж, значит, сажают Махотку на автопогрузчик, а в город пока выпускать не будут. Жаль, он уже прикидывал, как они будут вдвоём ездить. С подменным шофёром можно и в совсем дальние поездки. Но… не попросишь и не предложишь. Делай, что велено, лопай, что дают, и не вякай. Интересно, а когда-нибудь он будет жить по-другому? И тут же сам себя остановил. Стоп, об этом нельзя: серая пелена подступит. Живи, как живётся.

Звонок заверещал как раз, когда они закончили возню с трейлером, и он даже успел проверить, что Махотка сделал с автопогрузчиком. Махотка гордо предъявил свою работу.

— Пойдёт, — кивнул он и прислушался. — Айда.

Пояс и инструменты в шкаф, кивок проходящего мимо главного механика — работу Гаора на трейлере тот давно не проверяет — и они бегут через двор на построение, как всегда Гаор впереди, а Махотка сзади и левее. Это Гаор его научил бежать не вплотную, а так.

— Если что, то не налетишь на меня, понял?

— Ага, — кивнул Махотка, — а это чо, Рыжий, по-фронтовому?

— По-армейски, — рассмеялся Гаор.

С хода точно на своё место в строю, Старший кивает ему, пробегая на рапорт, пересчёт, обыск, замечаний и приказа явиться после ужина в надзирательскую нет, и он скатывается по лестнице вниз, в жильё. Где он всегда среди своих, где не один. Комбез на крючок, ботинки под крючок, всё с себя скинуть, бельё на перекладины изножья и голышом, чтобы тело дышало, бегом умыться, на обратном пути натянуть рубашку и штаны и в столовую.

— Ну, как, Рыжий?

— Нормально! Как тут?

— Громку ввалили.

— Это за что? — удивляется он.

И ему, хохоча, рассказывают, как Громок — молодой парень из новокупок — был послан на склад и перепутал всё.

Громок шмыгает носом и жалуется, что коробки навовсе одинакие, а он-то…

— А ты учись, — отвечает, усаживаясь на своё место, Махотка, — я вот тоже, привезли меня когда сюды, даже букв не разбирал, а теперя… — и гордо озирает стол.

— Видали тебя, видали, — смеются в ответ.

— Князем ездил.

— Магарыч с тебя, Махотка.

— И с Рыжего надоть.

— Он учил.

— А я и не отказываюсь, — весело отвечает Гаор.

— Ну, так чо, браты? Гулям?

— Гулям, — кивает Старший, принимая миску с кашей. — Но не седни.

— Чо так?

— Выдача когда?

— Верно, два дня осталось.

— Ну, понятно, парни получат, так и гульнём.

— А глядишь, за два-то дня ишшо подвалит кому.

— Вячку старшей по бригаде сделают, — вполне серьёзно говорит Гаор.

И все хохочут так, что даже есть не могут. Смеётся и Вячка и невнятно, как всегда, угрожает, что вот ты только попроси, так я тебе…

— И что? — интересуется Тарпан. — Дубравку с Аюшкой с собой возьмёшь?

И новый взрыв хохота. Что Дубравка, а за ней и Вячка с Аюшкой сохнут по Рыжему, все знают и охотно дразнят девчонок.

— И не много меня на вас троих будет? — интересуется Гаор, допивая чай. — Махотка, на права учить будешь?

— Будет, — отвечает за Махотку Юрила.

— А куды ж он денется, — кивает Полоша.

А Мухортик сидит ну такой гордый, будто не его земеля, а он сам на водилу выучился. Ну, почти выучился, до Рыжего Махотке ещё ой как далеко, но всё ж таки не хухры-мухры, зимой наравне с Рыжим снег трактором чистил, а теперь и сам кой-чего могёт.

Гаор с удовольствием участвовал во всех праздниках и сварах, неизбежно возникавших в тесном пространстве спален и коридора. До серьёзных ссор не доходило, до драк тем более: Старший влеплял неукоснительно и справедливо. Более сильный и умный получал больше. Не задирайся, а коли умнее, то и не доводи. Все проблемы решались келейно, в своём кругу и так, чтобы надзиратели не знали. И не потому, что боялись наказаний, а… в училище сежанту-воспитателю, тем более офицеру никогда не жаловались, в армии тоже обходились своими силами, а здесь-то… кто ж врага против своего зовёт?! Это ж совсем ссучиться, так и до стукача в момент докатишься. А стукачей в спальнях не было. Надзиратели подслушивали, но к ним никто не бегал. Все у всех на глазах, попробуй, стукни. И пожалуй, нигде Гаор не чувствовал себя так свободно, как в вечерней спальне, он потому и рискнул так на Новый год. А после отбоя, лёжа на своей койке, открывал папку и доставал листы. Ну и что, что напечатанным этого никто не увидит, главное, что своё дело он делает, и если придётся встретиться с Седым, здесь ли или уже у Огня, он перед Седым чист.

На этот осенний солнцеворот он ничего делать не стал, даже и не пытался, и не думал. Обычаи и обряды дуггуров всё дальше уходили от него, становились чужими и ненужными. Хотя на Новый год он попробовал…

…Если в новогоднюю ночь, в самый момент перехода через суточный рубеж, сесть под ёлку и прижаться спиной к стволу, то загаданное исполнится. И Гаор зачем-то решил рискнуть. Охрана перепьётся, пить они начинают сразу после выдачи, к полуночи будут в кондиции, и у него появится шанс. Чем это может обернуться, если хоть что-то сорвётся, он не думал. Не хотел думать. Ведь ясно, меньше «ящика» за такое нарушение распорядка ему не отвалят. Ну, так сколько отвалят, столько и возьмёт, а вот если получится и сбудется загаданное… то ради этого стоит рискнуть.

И вначале всё шло по-задуманному. Как всегда утренняя гонка и суматоха. Вместо гаража он помогал на складе Салаге с Глуздырём, бегал то в зал, то из зала, то на покупательскую стоянку, то ещё за чем-то… после обеда завоз товара, праздничная выдача и… и их время, начался праздник. Гаор, как и все пошумел и потолкался в коридоре, но тиская у самой двери в нижний тамбур удачно подвернувшуюся под руки Белену, чутко прислушивался к шагам и стукам. Да, и у тех гульба началась. Но надо дождаться ночи.

После ужина он поиграл с Вороном в шахматы, уроки в честь праздника отменили, обдул в шашки всех желающих, вышел в коридор и охотно повалял дурака с девчонками, вернулся в спальню, снова вышел в коридор, снова вернулся… Он мельтешил у всех на глазах, мотаясь взад-вперёд и незаметно одеваясь на выход. Броского, издали приметного комбеза, разумеется, надевать не стал: он, может, и дурак, но не настолько. Бельё, рубашка, штаны, ботинки, куртка, шапку свернём и сунем под куртку за пояс. Коридор пустеет, надо чтоб совсем опустел, а то один чей-то вопрос — и всё насмарку: уже заметно потишело, и могут услышать в надзирательской. Ага, все разбрелись по спальням, а в надзирательской… тоже поют. Вот под это пение и попробуем. Время уже к отбою, так что… Выждав момент, когда в коридоре никого не было, он плавно потянул на себя дверь из коридора в нижний тамбур, приоткрыл её, чуть-чуть, на толщину тела и выскользнул. Дверь надзирательской закрыта. Удачно. Теперь вторая дверь, на лестницу… не заперта… вверх… верхний холл пуст и полутёмен… входная дверь… с той стороны должен сидеть охранник… не слышно… дверь на себя, опять чуть-чуть, будто ветром… пусто… шапку на голову и теперь перебежками от тени к тени, луны нет, небо в тучах, заметил, ещё когда их отпустили и он бежал домой… рабская спальня ему дом? Но тут же забыл об этом, занятый сейчас одним: не попасть в полосу или пятно света. Где бегом, где прыжком, а где и перекатом как под обстрелом. С рабочего двора на пандусы, с них на подъезд, теперь фасадный двор. Чёрт, освещён как, мало прожекторов, ещё от главной эмблемы свет. Где охрана? Ага, вон двое, неужели так службу блюдут, что не умотаются выпить в честь Нового года? Ишь ходят вдоль фасада, не сидится им, шило в заднице, а если с другой стороны… нет, перебегать долго… смотрят на часы… есть! Отвернулись и из фляжки разливают… пора!

Гаор в несколько прыжков пересёк залитую светом полосу асфальта, перевалился через невысокий бортик вокруг ёлки и оказался в мёртвом, не просматривающемся ниоткуда пространстве. Это он знал точно, так как его с Махоткой дёргали помогать монтировать проводку к гирляндам, тогда он и задумал этот поход. Он пробрался среди проводов и коробок с реле и трансформаторами вплотную к ёлке и сел, плотно прижавшись спиной к мощному шершавому стволу. Еле ощутимо пахло хвоей и ещё чем-то горьковатым и приятным. Издалека, на грани слышимости доносился перезвон, предваряющий праздничный фейерверк. Пора. Он закинул голову и, глядя в непроглядную черноту изнанки мощных еловых лап, зашептал. Быстро и так тихо, что сам себя не слышал. Донёсся тихий здесь и торжественно гремящий над Аргатом звон праздничных колоколов главного Храма и остальных городских храмов, захлопали залпы фейерверка. Пьяно заорали охранники у входа. Один от полноты чувств пальнул в воздух. Не меньше полрожка выпустил. Хорошо бы весь, чтоб перезаряжать пришлось, а ещё лучше, чтоб у них запасных рожков не было.

А вот теперь самое сложное: отход и возвращение. Почему-то переход через фронт всегда легче возвращения. Сколько раз он так ходил. Туда — более-менее нормально, а обратно… начинается. То через минное поле переться надо, то свои же за кого-то примут и пулять начнут, то у кого-то от страху выдержка срывается и опять же стрельба когда не надо… ладно, воспоминания на потом, а сейчас…

Он подобрался к барьеру и осторожно выглянул. Охранники разливали по второй, а может и по третьей. Выпили, огляделись и наливают ещё… пора…

И опять броски, перебежки, перекаты… и паскудное ощущение, что его видят и просто выжидают момент, чтобы прижать. Ну и хрен с вами, и в глотку и в белы рученьки и ещё… задуманное сделано, загаданное сбудется, а там… а хоть под трибунал, а хоть и в «ящик», наклал он на всё и на всех вас, накось, выкуси меня.

Под эту злобно весёлую, но предусмотрительно беззвучную ругань он выкатился на свой двор и вот тут, притаившись в густой тени, чуть не выругался уже в голос: вдоль стены прохаживался, насвистывая, охранник. Вот сволочуга, вынесло его, не иначе, протрезвиться вышел. Гаор скорчился в тени, стараясь стать совсем незаметным. Надо выждать, когда охранник уйдёт на дальний конец и тогда… нет, одним броском не получится, успеет обернуться и увидит, а с дурака станется открыть огонь на поражение. Вот чёрт, непруха какая. И маятник у гада неровный, туда короче, а в эту сторону длиннее. И всё ближе подбирается. Или заметил? И в кошки-мышки поиграть решил? Ну, так… а чего это я здесь оказался?

А… а покурить вышел, отбоя-то не давали, ну и… ветошью прикинуться не получилось, так под дурака попробуем. Хорошо, сигареты при себе и зажигалка. Как скажи, предчувствовал. Курение в неположенном месте — двадцать пять «горячих», но это не «ящик», туда бы не хотелось. Если не заметили, что он на фасадный двор бегал, то, может, и обойдётся… Вот чёрт, прямо подбирается. Обойдётся? Нет, точно, играет. Ладно, играть так играть. На кону и «так» и «интерес» и что там ещё придумают, но своя шкура — это точно.

Гаор осторожно вытащил сигарету, зажигалку и, выждав, когда охранник будет на дальнем конце, чтоб не услышал щелчка зажигалки, закурил. Вдохнул и выдохнул горький обжигающий небо дым. Охранник повернулся и идёт к нему. Огонька он увидеть не может, ну так что придумает?

Охранник ничего придумывать не стал, а, остановившись в пяти шагах, гаркнул.

— Встать!

Привычная команда пружиной развернула тело Гаора в стойку.

— Сюда марш! Стой! Та-ак, вот это кто! Ты чего шляешься, образина?!

Гаор открыл рот для приготовленной фразы, что покурить вышел, но его ответа ждать не стали, а сразу залепили ему по морде так, что он, сигарета и шапка полетели в разные стороны. «На гауптвахте что ли служил сволочуга? — успел подуматьГаор. — там бить умеют». Хреново, но если этим обойдётся…

Не обошлось. Охраннику было скучно.

— Встать! Смирно! Напра-во! Кру-гом! Бего-ом марш! Ложись!

«Котильон»? Хрен с ним, не впервой, переживём.

— На спину! Руки за голову, ноги раздвинь! Шире!

Это уже хуже. Точно, на «губе» охранником был, там такие штуки любят.

Охранник подошёл и наступил ботинком ему на горло, не придавливая, а придерживая, наклонился и расстегнул на нём куртку, обшарил карманы и достал пачку сигарет и зажигалку.

— Курить — здоровью вредить, понял, волосатик?

Тон был совсем свойский, и Гаор решил рискнуть.

— Зажигалку оставь.

— Ишь ты? — удивился охранник. — Да ты никак забыл, кто таков теперь есть. Мало тебя пороли. Ну… — охранник, по-прежнему придерживая его шею ботинком, подбросил и поймал зажигалку, — ну да, ладно, Новый год сегодня. Раз ты так «горячих» не хочешь… Ладно, — охранник снова наклонился и вложил ему зажигалку обратно в нагрудный карман рубашки, а сигареты убрал к себе. — Давай-ка вспомним время золотое, юность армейскую, как новобранцами были. Только с поправочками, — убрал ногу и отошёл. — Встать!

Как были новобранцами, значит, гонять по-строевому, а поправочки какие? Это ему разъяснили следующей командой.

— Раздевайся!

Так, снова по «губешному», там тоже босиком и в одних подштанниках гоняли.

— Всё снимай, волосатик, сейчас тебе жарко станет.

Бегом, кругом, строевым, церемониальным, отжимания на кулаках, ползком, встать, лечь, приседания, снова бегом, лечь, встать…

— Эх, — вполне искренне пожалел охранник, — под полную выкладку тебя нельзя, не положено вам оружие, а то бы… Не согрелся ещё? Бего-ом!

Главное, тут не думать, тогда не ошибёшься. «А оружие… это бы конечно, хорошо, и я бы с тобой штыковым боем занялся с полным моим удовольствием, но…», — думал на бегу Гаор. Холодный воздух обжигает разгорячённое тело, но это лучше стойки на выдержку, становится тяжело дышать, а охранник только во вкус вошёл… Вот сволочь неугомонная. На гауптвахте так гоняли по несколько периодов, но оставляли хотя бы подштанники, а не совсем нагишом, и дело было не в декабре и на снегу, и гоняли покамерно, а там всегда на кого-то сволочь отвлечётся, и хоть дыхание переведёшь, а тут…

— По-пластунски! Марш!

Вот это хреново, голым телом по заснеженному бетону тяжело, а сволочь заходит, чтоб как положено по ногам и между ног врезать, подбодрить и скорости добавить. Вот сволочь, как бьёт умело. Как ни крепился, а здесь закричал.

— Ага, — удовлетворённо кивнул охранник, — подал голос всё-таки, ну давай бегом теперь. Марш!

Гаор старался держаться, но чувствовал, что надолго его не хватит, и если сейчас удар придётся по голове, то вырубится. Опять отжимания, и ударом приклада между лопаток его заставляют плотнее прижиматься к бетону, а ударом уже ногой снизу по животу выпрямиться на полную высоту. Мокрые от пота волосы смерзаются сосульками, вот сволочь, и плюнуть на всё и пойти выпить, что ли сволочи не хочется, раздухарился «губешник»…

— Эй, — прозвучало вдруг от двери, — тебе заняться, что ли, больше нечем?

Та-ак, вторая сволочь выползла, сменятся или пить пойдут?

— Ладно, — с явным сожалением в голосе сказал охранник, — погонял бы ещё, да выпить охота. Стой, смирно! — и напарнику: — А есть что? Или вы всё выжрали?

Второй охранник рассмеялся.

— Найдём. Гони вниз эту падаль, праздник ведь, а ты всё на работе.

— Эт-то ты правильно, — согласился охранник. — Так, волосатик. Подобрал своё шматьё. Живо! Бего-ом марш!

Одеться Гаору так и не дали. Бегом прогнали по двору, пинком вбросили в холл, вниз по лестнице, и последним самым сильным ударом втолкнули в коридор так, что он не удержался на ногах и упал. Сзади лязгнула запором дверь.

Гаор встал на четвереньки и потряс головой, приходя в себя. В коридоре было восхитительно тепло. Свет горел по-ночному, в спальнях темно, и решётки не задвинуты. Совсем хорошо. Надо же, кажется, и впрямь обошлось. Теперь одежду на место и быстро в душ, прогреться. А то воспаление лёгких подхватить сейчас ничего не стоит.

Он встал, сгрёб одежду и ботинки в охапку и вошёл в ещё более тёплую, наполненную живыми запахами и звуками спальню. Кто спит один, кто не один, кто не спит совсем… его какое дело? Он быстро разложил и развесил одежду, взял мыло, мочалку и полотенце и побежал в душевую. Там было пусто, но в воздухе ещё держался остаток тёплого пара, значит, опять баньку делали. Гаор прошёл в угол, быстро вывернул настенные краны с кипятком на полную мощность — достоинства горячего водяного пара он уже давно оценил, как и прелесть мытья в шайке и взаимного натирания спин, вполне заменявшего массаж, — и сделал себе горячий душ. Ох, и хорошо-о!!

Чья-то рука за волосы выдернула его из душа. Гаор как раз мыл голову, лицо у него было залито мыльной пеной, и он вслепую попытался отбиться, но тут же схлопотал оплеуху, по которой узнал напавшего.

— Старший? Ты чего?

— Битому неймётся, — констатирующим тоном сказал рядом Ворон. — Задница давно целая? Или по «ящику» затосковал?

Гаор кое-как мокрыми ладонями протёр лицо и открыл глаза. Так и есть. Старший и Ворон, в одних подштанниках оба.

— Да вы что, мужики?

— Ты где был? — спросил Старший.

Но прежде чем Гаор открыл рот, Ворон ядовито сказал такое, что Гаор кинулся на него.

— Не видишь? Охрану развлекал.

Ударить Ворона ему не дал Старший, неожиданно ловко сбив его с ног на мокрый и ставший вдруг очень скользким пол. Он попытался вскочить, и был сбит вторично. Третьей попытки он предпринимать не стал.

— Очунелся? — сурово спросил Старший. — Куда тебя носило?

— Что ты голым вернулся, — продолжил Ворон, — а охрана ржёт там в своё удовольствие. Чем это ты их так порадовал?

Гаор понял, что или он рассказывает всю правду или остаётся в подозрении в совершении поступков, за которые и в училище, и в армии, а про «губу» и говорить нечего, кровью умыться — самое малое.

— Я к ёлке ходил, — стал он объяснять, предусмотрительно сидя на полу, чтобы не схлопотать от Старшего ещё раз, — ну а на обратном пути меня охранник заловил и гонял голым по-строевому. Вот и всё.

Старший недоумённо посмотрел на Ворона.

— Ворон, ты хоть чо понимашь?

Ворон задумчиво кивнул и сказал.

— Дурак ты, Рыжий, видал дураков, сам… бывает… но до такого. Зачем тебе ёлка понадобилась?

Гаор решил, что может встать. Удара не последовало, и он выпрямился.

— Ну… понимаешь, Старший, обычай такой есть. Если в новогоднюю ночь под ёлкой посидеть и загадать, загаданное исполнится.

— И ты в это веришь? — вполне искренне удивился Ворон и даже руками развёл. — Это ты и охране так сказал? Тогда понятно, чего они до сих пор ржут.

— Нет, — улыбнулся Гаор, — меня уже у самых дверей прищучили. Ну, я и прикинулся, что покурить вышел.

— И поверили? — недоверчиво спросил Старший.

— Он один был, — Гаор пожал плечами, — поверил не поверил… Сигареты отобрал, всю пачку, заставил раздеться и гонял меня по-строевому, ну там бегом, ползком и ещё по всякому. А потом его другие пить позвали, и меня вниз вбили. Всё, мужики, честно, ни хрена больше не было.

Старший вопросительно посмотрел на Ворона.

— Чо скажешь?

— Здорово они перепились, если так обошлось, — задумчиво сказал Ворон. — За «горячими» велено прийти?

Гаор молча мотнул головой. Старший с Вороном переглянулись.

— Ладно, — сказал, наконец, Ворон, — может и обойдётся, пусть греется, — и ушёл.

— Давай, — Старший сурово посмотрел на Гаора, — ложись, разотру тебя.

Гаор без звука прошлёпал к скамье и лёг на живот. Растирание Старший начал с лёгкого и вполне, как понял Гаор, «братского» подзатыльника, на который обижаться было просто глупо.

— Сильно замёрз? — спросил Старший.

— Нет, терпимо, — честно ответил Гаор. — Старший, что мне остальным отвечать, если спрашивать будут? Правду или как охране, что курить ходил?

— Не будут тебя спрашивать, — небрежно, как о само собой разумеющемся, ответил Старший. — А с охраной, если что, этого держись, конечно, — и вздохнул, — дурак ты, Рыжий, в возрасте уже, а всё взбрыкиваешь.

Гаор вздохом выразил согласие, но улыбнулся. Старший не видел, но каким-то образом почувствовал его улыбку и отвесил ему ещё один, но столь же лёгкий подзатыльник.

— Вот залетишь так, что и не вытащим, — ворчливо сказал Старший, — тады чо? Только и останется, что отвыть.

— Всё равно этим кончится, — весело ответил Гаор, — спасибо, Старший, аж жарко стало.

— То-то.

Старший выпрямился, и Гаор сел на скамье, забрал у Старшего свою мочалку.

— Никого не поили?

— Обошлось, — хмыкнул Старший и улыбнулся, — но соль наготове держим. Седни только девок с пяток взяли побаловаться, — и тут же, Гаор и шевельнуться не успел, тычком в грудь пригвоздил его к скамье, — сиди, не дёргайся. Девки опытные, сами управились. Враз голозадых умотали и вернулись.

— Сволочи, — выдохнул Гаор.

Старший кивнул.

— Я потому и чухнулся, где ты. Неровен час, думаю, опять полезет, а это уж посерьёзней могло обернуться.

Гаор угрюмо кивнул. Во что он мог вляпаться, было понятно, как и тревога Старшего.

— Ладноть, — улыбнулся, глядя на него сверху вниз, Старший, — обошлось и ладноть. Чо загадал-то?

Гаор покачал головой.

— Нельзя говорить, а то не сбудется.

— Ну раз так, тады да, — кивнул Старший и зевнул, — домывайся давай и остынь малость, чтоб не прихватило.

Когда Старший ушёл, Гаор завернул настенные краны, ополоснулся тёплой, холодной и снова тёплой водой, немного посидел в остывающей душевой и пошёл вытираться. О сделанном он не жалел. Обошлось и впрямь легко, а если и задуманное сбудется…

…Пока сбывалось. Да, его дёргали на разные работы, ещё несколько раз ночевал на филиалах, но всё крепче ощущалось чувство дома, его дома, хоть и рабской казармы. И всплывали в памяти когда-то очень давно услышанные слова, смысл которых только сейчас стал доходить до него: «Дом — это не стены, а люди». Гаор никогда не ощущал Орртен своим домом, потому что чужими были жившие там люди. А здесь… здесь он всем свой, и ему все свои. А что он опять из-за какого-то пустяка с Булдырём сцепился в умывалке, и им обоим Старший накостылял, так чего ж в семье не бывает. По-семейственному и решили. И он теперь только одного хочет: чтоб сколько отпущено ему, столько и прожить здесь, с этими людьми. И сам себя останавливал уже усвоенным и горьким в своей правоте: «Загад не бывает богат». А ещё раньше слышал не раз и не два, а несчётно, что человек предполагает, а Огонь решает. А рабу его хозяин вместо Огня, и либо смирись с этим и живи так, как тебе хозяин позволит, либо… бей голову о стенку, прыгай с верхотуры на бетон, либо… способ найти можно. Да хотя бы, когда на машине в рейсе один, без бригады, врезаться во что-нибудь так, чтоб уж наверняка. И хорошо бы, чтоб в этот самый момент рядом Гархем сидел, чтоб и его…

Особо Гаор этим мыслям разгуляться не давал. А то будешь думать, думать, так и додумаешься. Старший просил не рвать ему сердце, и так нас мало осталось, а за ним теперь род, даже два. Криушане или кривичи — род Старшего, где он теперь принят о́й, и м а́терин род — курешане, род славных воинов, гридней, что не покорились и полегли в бою. Так что бежать с поля боя, а самоубийство здесь — это такое же дезертирство — ему не с руки. И ещё его дело, завещанное, нет, не будем так, Седой ещё здоров и нужен не на физических работах, и куплен с бригадой за пятьдесят тысяч, так что его поберегут, нет, дело, порученное ему Седым. Узнать систему изнутри. И написать о ней. Так же холодно и чётко, как писал о Малом Поле, как остальные наброски в тех двух, уничтоженных по приказу отца папках. Эту, теперешнюю, папку у него никто не отберёт и не прикажет: «на утилизацию», врёте, гады, только со мной утилизируете. И это то, то самое, о чём говорил тогда Кервин, что все знают, и никто не говорит. Вы, чистенькие, не нюхавшие ни пороха, ни окопной вони, университетские умники, вы что, тоже не знаете? Или притворяетесь? Историю не учили? Ну ладно, я — войсковик, нам из всей истории более-менее только о войнах и битвах и говорили, но вы то… Место рабства в экономической, социальной и политической жизни… здесь уже Тихая Контора может заинтересоваться, так что… прикрой тылы, следи за флангами, минное поле впереди проверь, и не прорывом, это в кино с бодрыми воплями и под развёрнутым знаменем вперёд к победе! Не-ет, меня на эту хренотень уже не купишь, накушался, нет, к чёрту прорывы, а ползком, по горло в грязи, чтоб ни одна сволочь тебя не углядела. И помни: в разведке самое главное — возвращение. А кто выжил, тот и победил.

Гаор вывернул трейлер на съезд к складам. Вдалеке и сбоку вздымалась громада Рабского Ведомства. Насколько же выгодно рабство, если на его обеспечение, чтобы этот конвейер работал без сбоев, так тратятся? Но это потом, сейчас сделаем положенную морду лица и приступим к работе.

Обычная рутина предъявления карточки, маршрутного, накладных, поиск нужного, загрузка, отметить накладные у главного кладовщика, обыск на выезде и обратно по накатанному до автоматизма маршруту. К обеду он успевает, второго рейса ему с утра не сказали, значит, или чью-то машину в гараже делать, или… скорее всего опять пошлют энергоблоки проверять. После того случая, каждую партию он проверяет поштучно, но теперь все исправные. Видно Сторрам тому, как его… ах да, Ардинайл, вломил за поставку некондиционной продукции, жаль, никак нельзя дать знать тому парню, который в «Вестях» вёл экономический раздел, тому бы понравилась история о золотых приисках в сборочных цехах фирмы Ардинайла, но…

Так, блок-пост впереди, и все морды знакомые, прищучили кого-то на легковушке, смотри-ка, а ему сигналят проезжать не останавливаясь, значит, потрошат легковушку, деньги из водилы вынимают, а из него, раба, хрен что вынешь, на выезде он даже без сигарет, а свидетель им тоже ни к чему. Стоп, а бывают ли рабы свидетелями? Интересно. И если нет, то… то рабов не стесняются, потому и знают они, нет, мы знаем так много. Недаром Ворон молчит, молчит, а прорывается. Как бы разговорить его. Пока кого-то из нас не продали. А то ведь загад не бывает богат.

А ноябрь опять в конце, Новый год скоро. Надо бы успеть, побаловать девчонок, пусть хоть на праздник покрасуются. Это у него здорово получилось. Прямо удивительно, как подгадалось всё, один к одному сошлось…

…Пришла очередная партия энергоблоков. Он сам их и привёз. Лето, погода хорошая, и проверял он их опять, как и тогда, прямо на рабочем дворе, но на подхвате был не Махотка, оставили в гараже парня, а Салага. Ну, понятно, энергоблоки на его складе, так что в электротехнике парень разбираться должо́н уметь, а раз подсобником дали, значит, учить разрешили и даже приказали. Кое-что Салага знал, всё ж таки у Седого учился, хоть и недолго. За работой негромко трепались. Вернее он проговаривал всё, что делает, попутно объясняя почему, и отвечал на вопросы Салаги. Большинство энергоблоков было исправно, вернее, их надо было только отрегулировать, но бланки описаний он заполнял неукоснительно и подробно, наслаждаясь самим процессом письма. Салага смотрел с завистью, как он пишет.

— Рыжий, а меня научишь? — наконец тихонько попросил парень.

— Ты прописи все прочитал? — ответил он, переворачивая страницу.

— Ага.

— Нужно на чём писать найти, — объяснил он, — разве только…

И не договорил, даже задохнувшись от внезапно осенившей его идеи. Да пачки сигаретные! Вот дурак он, ну и дурак! Их сотня мужиков, у каждого сигареты, пустые пачки выбрасывают, а на них же, на внутренней стороне, она же белая, писать можно! Карандаш цел, ну…

— Ты чо, Рыжий? — спросил Салага, обеспокоенный его внезапным молчанием.

— Сглазить боюсь, — ответил Гаор, быстро подтягивая внутренний регулятор. — Мысль у меня есть одна… пока молчок.

Салага понимающе кивнул.

А когда фартит, то фартит. Была у него ещё одна идея, но о ней он не то что заговаривать, думать боялся. Настолько она была неосуществима. В гараже, роясь зачем-то в одном из шкафов-рундуков, он наткнулся на многожильный телефонный кабель. Кусок в три шага с ладонью длиной, явно забытый после каких-то работ. Вынести его из гаража было элементарно: на выходе не обыскивали, но вот внести в казарму… там обыскивали при каждом входе, кроме выходных, Но в выходные ему в гараж не пройти. Вытащить кусок на общий двор и передать Матуне, чтоб та пронесла… но опять же, он и Матуня должны оказаться на дворе одновременно, а ему ещё надо кабель при себе иметь. Нет, никак такого не подгадать. Обмотать вокруг тела под рубашкой… так на обыске прощупают сразу. Сунуть бабам в мешки с крупой или картошкой, когда продукты завозят… тоже не с руки, да и подставлять никого он не хочет… Вынести, спрятать под парапетом, а в выходной занести… парапет не кладкой, а ровным бетоном, без щелей. Как ни крути, ни хрена не выкручивается. Он и думать об этом бросил. А тут…

…Гаор улыбнулся воспоминанию. Бывает же такое…

…Они уже заканчивали, да, доделывали последний энергоблок, когда пришёл сам Сторрам. Посмотрел на их работу, подождал, пока они закончат, кивнув, прочитал его записи. Они стояли перед Сторрамом и ждали его решения. Сторрам был явно доволен, и когда поднял на них глаза от заполненных бланков, его будто кто подтолкнул.

— Дозвольте попросить, хозяин, — выдохнул он, сам на себя удивляясь, куда это его несёт.

Сторрам удивлённо посмотрел на него.

— Что, Рыжий? О чём это ты?

— В гараже в рундуке телефонного кабеля кусок, дозвольте его в казарму пронести, — выпалил он, забыв от волнения вставить положенное обращение.

Сказал и застыл, готовый ко всему: от «горячих» до «ящика». Ведь не бывало такого, чтобы хозяина о чём-то просили, не слышал он про такое, ни один ни разу не обмолвился. Краем глаза он видел, с каким изумлением, даже ужасом смотрит на него, не на Сторрама, Салага. Но сказано, значит, сказано. К его изумлению, Сторрам захохотал. И хохотал долго с искренним удовольствием. Он покорно ждал.

— Зачем тебе этот кабель, Рыжий? — наконец с трудом выговорил Сторрам. — Решил телефонную связь с бабской спальней наладить? Или ещё что? — и снова залился хохотом.

Салага, на всякий случай, тихонько хихикнул. Он ждал.

Отсмеявшись Сторрам вытер выступившие на глазах слёзы и махнул рукой.

— Разрешаю, бери этот кабель и что хочешь с ним делай. — И вдруг, оборвав смех, пристально и внимательно посмотрел на него. — Я хотел дать тебе и подсобнику сигарет. Не передумаешь?

Он осторожно покачал головой.

— Приказ как закон, — и вовремя спохватился, — хозяин, обратной силы не имеет.

Сторрам кивнул.

— Да, это ты должен хорошо знать, — и повторил уже тоном приказа. — Бери этот кабель и можешь пронести его в казарму, — повернулся и ушёл.

— Спасибо, хозяин, — выдохнул он ему в спину.

— Рыжий, на хрена он тебе? — шепнул Салага.

Он промолчал, потрясённый свалившейся на него удачей.

Распоряжения Сторрама выполнялись мгновенно и неукоснительно. И он успел сбегать в гараж, там открыто залез в рундук и взял кабель, и так же открыто, свернув только для удобства в кольцо, побежал на обеденное построение. И вставая на обыск, так и держал его в руке. И никто, ни одна сволочь надзирательская слова ему не сказала. В спальне он положил кабель на свою тумбочку и побежал умываться. И там на него вдруг набросился с руганью всегда тихий Клювач.

— Я ж тебя…!

— Ты что? — оттолкнул он Клювача, — спятил?

Но тут Клювач так его обругал, что он, не поняв и половины слов, больше догадавшись, что обвиняют его ни много, ни мало, как в палачестве, ударил Клювача уже всерьёз. Конечно, их тут же растащили, и Старший вмазал им обоим так, что за обедом он жевал с трудом, а Клювач вообще, похоже, не жуя, глотал. И они оба, и все понимали, что дело не кончено, так что вечером предстоял если не суд, то очень серьёзный разговор в умывалке…

…Гаор въехал на рабочий двор и остановил трейлер. Гархема не видно, но он и сам знает, на какой склад привезённое и кому сдавать накладные. Надзиратель прохаживается, помахивая дубинкой и не вмешиваясь в работу бригад. Вот уж кто захребетник, даже охранники худо-бедно при деле, а эти… ну и накласть ему на них на всех… Груз сдан, теперь в гараж, вот дурак вольный как свою бандуру шестиосную воткнул, не развернёшься теперь из-за него… И Гархем как из-под земли.

— Рыжий!

Гаор одним броском, не глуша мотор, выкинул себя из кабины и встал «смирно».

— Да, господин управляющий.

Хрясь! Значит, сейчас последует приказ.

— Поставишь трейлер на место и придёшь убрать эту машину.

— Да, господин управляющий.

Красный от злобы шофёр пытается что-то сказать, но с Гархемом не поспоришь. Гаор уже давно не сочувствовал свободным, получавшим выговоры и вычеты от Гархема, а тот всеми командовал, только что свободных не бил, но и злорадства у Гаора не было. У него свой мир, а у тех свой. Ему это только лишняя работа, потому что если главный механик не отпустит Махотку на трейлер, то до обеда ему со всем не управиться, а значит, неминуемо огребёт «по мягкому» или «горячих».

Но на его счастье, Махотку отпустили, и, сбросив на него трейлер, Гаор побежал обратно. Бандура была на месте, и шофёр ругался с охранником. Из-за чего? А вон оно что, охраннику теперь третий пандус не просматривается. А там кто? Чтоб не подставить ненароком, когда он эту бандуру сдвинет. Нет, чисто, можно спокойно работа́ть.

— Рыжий!

— Да, господин.

— А ну убирай эту хреновину отсюда, а то я тебя самого живо уберу!

«Пошёл ты со своими приказами!» — забираясь в высокую кабину, Гаор мысленно подробно обрисовал, куда надо отправиться охраннику. Ключи обалдуй свободный оставил в замке, уже легче. Ну, давай, родимая, ты хоть и пустая, а сама по себе ох и увесистая. Как бронированная. Тебя по шажку надо, ласково и помалу, Плешак говорил: как девку нетронутую. Интересно, а какие они, нетронутые? У него за всю его жизнь ни одной такой не было. Всё как-то попадались уже вполне знавшие что, зачем и почём.

Охранник самодовольно курил, наблюдая, как намертво закупорившая проезд сразу на оба пандуса и к трём складам длинная серебристо-серая громадина плавно и даже изящно сдвигается на выездной пандус, одновременно разворачиваясь к воротам тупым носом, блестящим от обилия фар. Шофёр тихо бубнил, что после дикаря ему дезинфекцию в кабине делать надо, что он бы и сам всё сделал, если бы эти волосатики под колёса не лезли, но все понимали, что это так… для сотрясения воздуха.

Развернув машину на выезд, Гаор выпрыгнул из кабины и побежал в гараж. Пока ему Гархем ещё чего не придумал.

— А ты здо́рово! — встретил его Махотка. — Голозадый тыр-пыр и ни хрена, а ты враз в ясность привёл.

— Мг, — согласился Гаор, вылезая из выездного комбеза и вешая его рядом с шофёрской курткой, — масло проверил?

— А то! — гордо ответил Махотка.

— Тогда айда, верещит уже.

И бегом к своему корпусу на построение. Ведь пока все не встанут, запуска не начнут. А на работу вовремя выгонят.

Пересчёт, обыск, запуск. И кубарем вниз в коридор, к еде и недолгому дневному отдыху.

— Рыжий, дневалишь завтра.

Гаор удивлённо посмотрел на Старшего. Нет, он не против, но почему не в черёд, его дежурство было как раз… две выдачи назад, прошло хорошо, с чего это опять?

— С тобой Махотка и Губоня с Векшей, — продолжал озабоченно Старший. — Мамушка, троих на дневальство оставь, велено всё как языком вылизать.

Гаор удовлетворённо кивнул.

— Понятно, Старший, сделаем.

— Это чего такое тебе понятно? — немедленно влез Булдырь.

— Генеральский смотр будет, — весело ответил Гаор.

— Или большой шмон, — кивнул Ворон.

Теперь поняли все.

— Думашь… оттудова…? — Старший, хлебая суп, неопределённо повёл бородой куда-то за стену.

— Иначе б отмывать не велели, — ответил вместо Ворона Гаор.

Ворон, соглашаясь, кивнул.

— Тады, мужики, у кого что лишнее в тумбочках к Матуне снесите, — решил Старший.

— Сделаем, — откликнулась от женского стола Матуня.

За столами озабоченно зашумели. Гаор уже знал, что раз или два в год Гархем, а то и сам Сторрам заявляются в спальни, всё смотрят, всюду суют нос, но к их проверкам особо не готовились, потому что они были всегда внезапными, а раз Старшему велено так подготовиться, то значит, точно из Рабского Ведомства припрутся.

— Придётся тебе, Рыжий, рукомесло своё прикрыть, — язвительно сказал Зуда.

— А тебе что за беда? — ответил Гаор, приканчивая кашу.

— А ты мне по хрену!

— А ты мне…!

Ответ Гаора был одобрен дружным ржанием.

Полгода после того случая Зуда был тихим и никого не задевал, а теперь опять осмелел и на пару с Булдырём цеплялся то к одному, то к другому. Относились все к этому спокойно: у каждого своя придурь. Рыжий вон то отжимается, то крутится, то ещё что удумает, Ворон молчком всё, Махотка как из-под руки Рыжего удерёт, так от девок за уши не оттащишь…

— От девок за другое оттаскивать надо!

Снова все дружно грохнули и встали из-за стола, благодаря матерей.

В гараже главный механик, как обычно, проходя мимо него и не глядя, велел ему заняться хозяйской легковушкой. Личный шофёр Сторрама, тот самый парень, что избил его тогда на стоянке у Рабского Ведомства, теперь не вмешивался, но торчал над душой, ему, видите ли, надо лично убедиться, насколько всё правильно и тщательно будет сделано. Помогавший Гаору Махотка сразу стал жутко неловким и уже примерялся случайно плеснуть на пол масла из канистры, чтобы голозадый поскользнулся и убрался. Но тут шофёра позвали остальные водители: им шестого в домино не хватало. И Гаор шёпотом отругал Махотку.

— Дурень, нам самим же скользко б стало.

Махотка вздохнул.

— А как надо было?

— Никак, — сердито ответил Гаор, — ты на дворе работа́ешь, на тебя ворона смотрит, тебя волнует?

— Неа, — ухмыльнулся Махотка, — мне она по хрену.

— А здесь нет? — язвительно спросил Гаор.

И Махотка тихо заржал.

— Ага, что лягва, что ворона, человеку они по хрену. Так, Рыжий?

Гаор изобразив, что влепляет Махотке подзатыльник, взъерошил тому волосы на затылке. Для него самого только сейчас, в этом разговоре, в неожиданно точной фразе Махотки открылось, что лягвы не люди, и потому что бы с ним они не делали, ему это не в обиду, не в стыд и не в укор. Не обижался же он на аггров, засыпавших его и остальных бомбами, стрелявших по нему. Те были враги, нелюди, так и эти не лучше. Клювач ведь потому так и вызверился на него за кабель, что посчитал, что он вздумал тем подыгрывать…

…Вечернее построение, пересчёт, обыск, запуск, и всё: можно по-вольному. Он думал, что с Клювачом придётся разбираться после ужина, но на него обрушились сразу, едва он вбежал в спальню, и не один Клювач.

— Ты чо, Рыжий, ошалел?!

— Ты на хрена эту пакость приволок?!

— Тебе чо, велено было?!

— Да ещё сам выпросил!

— Мы ж тебя за такое!

Самое удивительное, что в этом общем многоголосом, щедро пересыпанном руганью осуждении участвовал и Ворон.

— Да вы что, мужики? — попробовал он отбиться, — не знаете, что это?

— Мы-то знаем, а вот ты знашь?!

— Кабель это, телефонный. Вы что телефона не видели?

— Ты ещё и издеваешься? — вспылил вдруг Ворон. — А то ты его на себе ни разу не пробовал?!

— Чего?! — опешил он.

— То самое! — заорал на него Ворон.

Закончить Ворону не дала Мать, пришедшая узнать, чего это мужики ужинать не идут.

— Дурак ты, Рыжий, — вздохнула она, узнав из-за чего шум, — ну да ладноть, лопать идите, потом ему накостыляете.

Последние слова Матери заставили его поёжиться. Если каждый даст ему как самое малое раза́, то сотни ударов ни одна шея не выдержит. Но за едой всё малость успокоились, и когда вернулись в спальню, объяснили ему уже спокойно, что такими кабелями порют, когда хотят намертво уделать, чтоб сразу из-под порки да в «печку», а что он в рундуке в гараже лежал, так то, значит, берегли до нужды в таком, а…

— Душат ещё ими.

— Ну да, видал такое, до полного сумления, а потом что хошь с мужиком там, али парнем творят.

— А ещё, — у Ворона вдруг задрожали руки, в которых он вертел сигарету, — ещё его к аккумулятору подсоединяют, а другие концы тебе по телу, и водой полить могут, для пущей электропроводности.

Ворон порывисто закурил, словно совсем забыв, что в спальне курить нельзя, только в умывалке. Старший мягко похлопал Ворона по спине, одновременно и успокаивая и направляя в умывалку, и сурово спросил.

— Понял, Рыжий?

— Понял, — кивнул он, уже успокоившись и зная, как ответит, — я об этом не знал и в голове не держал, это раз, а когда я над ним поработаю, его уже ни подо что такое не приспособишь, это два.

— А ты его подо что взял? — уже вполне мирно и заинтересованно спросил Мастак.

— Увидишь, — озорно ответил он…

…Так и вышло. Плести из проволоки разные фенечки, брелочки и прочее он научился ещё мальчишкой у работавшего в отцовском гараже умельца. На фронте делал цветные оплётки на рукоятки ножей, чтоб не скользили в руках, найти обрезок кабеля всегда можно, а сделанное выменивал потом на сигареты, а то и кое-что посущественнее. Помнится, майор один за рамку-книжку для фотографии семьи отвалил ему недельную норму водки. На дембеле, работая в гараже, на ночных скучных дежурствах делал оплётки на рулевое колесо, тоже был приработок, с которого он в отличие от тех, за какие расписывался в ведомости, сорок пять процентов не платил. Да и колечко там или браслетик витой позволяли уговорить девчонку, вполне заменяя угощение, на которое денег ему всегда не хватало. Жуку он ещё в училище сплёл так ручку, вернее, чехол, куда вставлялся сменный стержень, вышло нарядно и как ни у кого, Жук тогда заикнулся о деньгах, и он ему врезал. И Кервину всё собирался сделать, да так и не успел. Вернее, Кервин отказывался, говоря, что растеряха и неминуемо потеряет, а он обещал сделать ему на цепочке-шнурке, чтоб носил на шее как смертный медальон. Ну да что теперь об этом? Несколько вечеров Гаор аккуратно, стараясь не повредить, стягивал наружный чехол-изоляцию, потом расплетал, разбирая по цветам, сердцевину, опять же аккуратно, чтоб не испортить. Второго-то кабеля у него нет и, видимо, не будет. Но значит, в гараже работал когда-то такой любитель, не плести, а наказывать, мастер бы взял материал с собой. Сам он тогда, увольняясь из гаража, очистил свой шкафчик, забрав даже самые маленькие обрезки.

Сначала за его работой наблюдали с мрачным подозрением, но потом то ли привыкли, то ли, в самом деле, поняли, что в разобранном виде кабель не опасен, и успокоились. Теперь слушая по вечерам чтение Махотки и Салаги, гоняя Махотку по дорожным правилам, а Салагу по физике и электротехнике, Гаор быстро сплетал, скручивал гибкие разноцветные проволочки. Оплётка на хлебный нож, очень понравилась Мамане, и Гаор сделал такие на все ножи, и каждый со своим узором, чтоб издали кидалось в глаза, какой нож для чего. А Мастак поделился инструментом: нашлись у него маленькие, видимо, маникюрные кусачки и маленький ножик для зачистки концов.

— Дело в руках великая вещь, — кивнул Мастак, глядя как-то на его работу. — Давно умеешь?

— Давно, — ответил Гаор, — мальчишкой ещё меня один научил. Тоже гаражный мастер был.

— Мастер он везде мастер. А руки у тебя, Рыжий, ловкие, под дело приспособлены.

Последнее замечание, видно, что-то означало, потому что окончательно сняло остатки возникшей между ним и другими отчуждённости. И почувствовав это, он рискнул…

…Как обычно в свободный вечер Гаор играл с Вороном в шахматы, отпущенные с уроков Махотка и Салага колобродили с девчонками в коридоре, Мастак на соседней койке мастерил очередной гребень — тонкие деревянные зубья легко ломались, а толстые волосы дерут, вот и занят Мастак, аж в очередь иногда к нему стоят. Кто курил в умывалке, кто валялся на койке, ну словом обычный вечер, и он как бы, между прочим, спросил.

— Ворон, а где тебя током били?

— В Амроксе, — рассеянно ответил Ворон, думая над позицией, — я акт на утилизацию отказался оформлять.

У Гаора перехватило дыхание, но спросил он по-прежнему небрежно, как в обычном трёпе.

— Чего так?

— Тех троих ещё можно было вылечить, — по-прежнему рассеянно ответил Ворон и переставил коня.

Он приготовил было следующий вопрос, чувствуя, что Ворон готов к рассказу.

— А амрокс этот, чо за хренотень? — вдруг вмешался в их негромкий разговор Булан, подошедший посмотреть, не готов ли у Мастака заказанный им для какой-то девчонки гребень с узорочьем.

Ворон удивлённо вскинул на Булана глаза и вдруг вскочил на ноги, уронив шахматы, схватил себя за горло, пытаясь то ли сорвать ошейник, то ли задушить себя. Булан испуганно отступил на шаг, потому что Гаор и Мастак, отбросивший своё рукоделие, вскочили и с двух сторон зажали смертельно побледневшего Ворона, схватили его за руки и, оторвав их от шеи, опустили книзу. В мгновенно наступившей тишине вокруг них собрались остальные, готовые прийти на помощь, хотя ещё и не понимавшие что случилось. Но Ворон стоял неподвижно, запрокинув голову, с напряжёнными, будто сведёнными судорогой мышцами.

Видимо, кто-то позвал Матуху, потому что она вошла, решительно раздвинула мужчин, взяла в обе ладони голову Ворона и пытливо вгляделась в его лицо.

— Ах ты незадача какая, — досадливым шёпотом сказала Матуха, — никак столбняком его вдарило. А ну кладите его, мужики.

Ворона уложили навзничь на койку, и Матуха, расстегнув на нём рубашку, стала гладить ему грудь против сердца.

— А вы ноги ему разотрите, и руки, — бросила она через плечо, — пока не захолодел.

— Чо это? — опасливым шёпотом спросил Булан.

— Не видал николи? — ответила вопросом Матуха, — ну и счастье твоё, молись, чтоб с самим такого не было. Давайте, мужики, трите, разгоняйте ему кровь.

Гаор, видевший подобное когда-то у контуженных, ждал вопроса, что дескать с чего это у Ворона, уж очень хотелось услышать объяснение Матухи, но об этом никто и слова не сказал. Ворон лежал белый и неподвижный и даже уже и не дышал вроде. А они тёрли, теребили его, не давая застыть. Но Гаор даже сейчас не жалел, что затеял этот разговор, а только злился на так некстати вмешавшегося Булана. И ещё удивляло, что все, кроме совсем уж мальцов, знают, что это и что надо делать. И что никто не зовёт матерей наб о́льших.

Наконец у Ворона мелко задрожала грудь, и он с всхлипом втянул воздух.

— Слава Огню, — непроизвольно выдохнул Гаор.

И к его удивлению, Матуха одобрительно кивнула, но ничего не сказала. И вот уже у Ворона веки не просто опущены, а прижаты, зажмурены, а из-под них слёзы.

— Поплачь, Ворон, — тихо сказала Матуха, — слезой у человека горе выходит.

Бледные до голубизны губы шевельнулись, выпуская наружу слова.

— Галчата… им память током отбивали… кто не выдерживал… тех к утилизации… в банк крови… на горячее переливание… в банк органов… на пересадку… кто выдерживал… на усыновление… бастардами и младшими… девочки на расплод… свежая кровь… больных, увечных сразу на утилизацию… с любой кровью… заменяли на галчат… чтобы предупредить вырождение…

Все молчали, и только тихий, как неживой, голос Ворона и страшные беспощадные слова. Это была правда, то о чём многие догадывались, боясь поверить, что такое возможно.

Ворон вдруг открыл глаза, рывком, оттолкнув Матуху, сел и, в упор глядя на Гаора, выдохнул.

— Мы соучастники, ты понимаешь это? Мы все соучастники.

— Нет! — выкрикнул Гаор, — нет, я…

— Да! — перебил его Ворон, — себе не ври, сержант. Переливание крови тебе делали? Откуда кровь в госпиталях? Свежая кровь! Сказать тебе, как её получают и что потом с теми, из кого выкачали, делают?! Чтобы и ты это во снах видел! Горячее переливание делали тебе? Когда из вены в вену, через ширму. Сказать, кто за ширмой лежал?

— Нет! — крикнул Гаор, — во фронтовых… Нет…

Но он уже знал, что это правда. Когда правда, то веришь ей сразу, это враньё обосновывать и доказывать нужно.

Ворон вытер мокрое лицо ладонями, обвёл стоящих вокруг потухшими, словно присыпанными пеплом глазами.

— Что ещё вам от меня надо? Да, я это видел, почему меня не убили, не знаю… Думаете, утилизация — это просто крематорий и пепел на продажу… Нет, сначала они возьмут всё, а жгут уже… непродуктивные остатки. Ну… если хотите, убейте меня здесь, сейчас, я дуггур, им и останусь, да, я соучастник…

— А на голову ты точно битый, — ворчливо перебил его Мастак, — ты-то здесь при чём?

— Да, — кивнул Юрила, — ты ж там работа́л когда? С клеймом, али ране?

— С клеймом, — устало ответил Ворон.

— Ну вот, — Матуха, сидевшая на краю его койки, встала. — Пойду, травки тебе заварю, выпьешь на ночь.

Все зашумели, задвигались, расходясь по своим делам и койкам, отбой уже скоро. Мастак собирал свои инструменты, Гаор наклонился и поднял с пола картонку с расчерченными клетками, несколько смятых фигурок. Нет, придётся новые делать. Об услышанном он старался сейчас не думать. Слишком это оказалось страшно. Прав Седой: всегда найдётся более страшное. И… прав Ворон, он тоже соучастник. Огонь Великий, за что?!

Ворон всё ещё сидел на своей койке, угрюмо глядя перед собой, и Гаор сел рядом, зачем-то вертя в руках картонку, служившую им шахматной доской.

— Ну? — тихо спросил Ворон. — Доволен?

— Чем?

— Ты же к этому вёл, про «галчат» расспрашивал, теперь ты знаешь, ну и… ну и что?

— Не знаю, — честно ответил Гаор, — но… нет, Ворон, это надо знать.

— Кошмаров ночных не боишься? Хотя да, одно дело увидеть, услышанное не страшно.

— Как отбивают память током? — спросил Гаор.

— Мало тебе? Ну, слушай. Прикрепляют электроды и спрашивают. И за ответы, за не те ответы бьют током. За попытки говорить… по-поселковому. Сначала на стенде, потом на дистанционном управлении. Через пульты.

— А меня просто били, — задумчиво сказал Гаор, — по губам. Но теперь понимаю, система та же. И заставляли заучивать правильные ответы.

Ворон внимательно посмотрел на него, глаза его постепенно яснели, обретая прежний чёрный блеск.

— Ты что-нибудь помнишь?

Гаор покачал головой.

— Совсем мало. Так… ни имён, ни названий, помню, что была… мать, что жили в посёлке, как забирали меня… это помню хорошо. С этого момента, а что раньше… как в тумане всё… просвечивает, а не разобрать…

— Шею материну помнишь? — спросил вдруг стоявший рядом Старший.

Гаор вздрогнул и поднял на него глаза. Смысл вопроса сразу дошёл до него. Была ли его мать свободной? Но… и медленно покачал головой.

— Нет… руки её помню, как по голове меня гладила, и голос… слова отдельные… и песню… на ночь мне пела… И всё.

— И это много, — Ворон оттолкнулся от койки и встал навстречу Матухе, — если б током обработали, и этого бы не было. Радуйся, что тебе отбили память, могли и выжечь. Спасибо, Матуха.

— Пей давай, — Матуха подала ему кружку с тёмно-зелёной странно пахнущей жидкостью. — Неделю попою тебя, чтоб сердце не заходилось. А ты его не перегружай, навалил на него сверх меры, вот и заходится оно у тебя, а ты ему облегчение дай, скинь груз, вон хоть ему, — она кивком показала на Гаора, — любопытный он, всё ему знать надоть, вот пусть и слушает. И тебе облегчение, и ему…

Что это даст Гаору, Матуха не сказала. Как никто и слова не произнёс, что об этом надо молчать, все всё и так поняли…

На новый комплект фигур ушла неделя. Нет, сделал он их за один вечер, но неделю приходил в себя от услышанного, осмысливал и записывал на листы в папке. Конечно, Ворона он тогда ни о чём не расспрашивал, да и остальные, хоть и не поминали случившееся, но были мрачно сосредоточенными.

Особенно Гаора терзали слова о соучастии. А ведь верно, если человек пользуется краденым, то становится соучастником кражи. Ему делали переливания крови, он даже помнит, как лежит под капельницей и сестра меняет на штативе пакет с кровью. Тогда он даже не подумал, что кровь-то на фабрике не сделаешь, её из кого-то выкачать надо. Теперь знает. Что живёт украденной у кого-то другого жизнью. И что теперь?! И горячее переливание ему делали, в центральном военном госпитале, а там в саду был отдельно стоящий флигель, окружённый внутренним высоким глухим забором с протянутой по верху колючей проволокой, и что там, никто не знал и не любопытствовал. Морг тоже стоял отдельно, но о нём, об «отпускной палате» даже анекдоты ходили, а об этом… никогда и ничего. Он тогда и не думал, а сейчас вспомнил, и мысли были совсем невесёлые. И как ему теперь жить?

Но жить-то надо. Он и жил. Как и все остальные. Это со стороны посмотреть, так каждый день такой же, как был вчера и как будет завтра, а тут… только успевай поворачиваться. Теперь проверка эта! Прошлогоднюю он даже не заметил, потом только сообразил, почему его три дня продержали в одной из дворовых бригад грузчиком, а на этот раз видно по спальням пойдут. Ну и хрен с ними и их проверками. Хотя если его, как говорил Ворон, конфискуют за нерациональное использование, то хреново будет ему.

Гаор проверил тумбочку, сложил мотки цветной проволоки, инструменты, подаренные Мастаком и из найденного у Матуни остатков маникюрного набора, незаконченные оплётки и прочее в чистую портянку и увязал аккуратным узелком. Это к Матуне, остальное у него… фишки, сигареты, мыло, мочалка, смена белья, — всё дозволенное, пусть лежит, фишки лучше из коробочки — тоже сам сплёл, могут придраться — куда? Ладно, пусть навалом, как у всех, теперь всё. Прописи, шашки и шахматы так у Матуни и хранятся.

— Мужики, все почистились? — спросил Старший.

— Несу, — ответил Гаор, спрыгивая со своей койки.

— Давай быстро, чтоб до отбоя.

У Матуни толкотня, всё прячут, распихивая по самым дальним, куда голозадые наверняка не полезут, уголкам, свои узелки и свёртки.

— Рыжий, ты своё вон туда закинь, — распоряжается Матуня.

— Ага, спасибо, Матуня.

Гаор всунул свой узелок между стопками старых наволочек, которым предстояло стать полотенцами и бельевыми заплатами, убедился, что никак он в глаза не кидается, и полез к выходу.

Уже в коридоре его поймала за рукав Дубравка.

— Рыженький, мы тож втроём дневалим завтра, так уж ты…

— Что я? Пол за вас мыть буду? — рассердился Гаор. — Мне своего вот так, — он чиркнул ребром ладони по горлу, — хватает.

Дневальство перед смотром — дело муторное, хлопотливое, да ещё когда под рукой парни, может, и старательные, да не знающие всех тонкостей армейской уборки. В первое своё дневальство он отмыл спальню, умывалку, уборную и даже душевую как привык, коридор тоже само собой, но ушёл у него на это весь день, да ещё на кухне помогал. Правда, Старший и остальные, увидев его труды, только головами крутили, а Махотка насмешил всех своим испуганным: «Это и мне теперя так надоть?!» Хохотали так, что Мать, а за ней другие женщины пришли узнать, с чего мужики так заходятся. И во второй раз он дневалил уже в паре с Векшей — новокупленным рыжеватым парнем с торчащими вперёд передними зубами, из-за них, как ему объяснили, и имя получил — Векша — белка то есть.

— Пусть приучается, — сказала Мать.

Векша попробовал было смухлевать, но огрёб по затылку и уже не трепыхался. Губоня тоже уже знал, что Рыжего, когда тот при деле, злить не стоит, так что никаких особых трудностей Гаор не ожидал, но девчонки ему завтра на хрен не нужны, а если они только попробуют парней от работы на игралочки сманивать, то он им вломит…

— Салазки им загни, — посоветовал, выходя от Матуни, Мастак, — им только того от тебя и надоть.

Слова эти Гаор слышал уже не раз, но как-то всё было недосуг узнать смысл.

— Чего? — спросил он.

— Щас покажу! — и Мастак изобразил, что хватает Дубравку.

Та с визгом вывернулась и исчезла в женской спальне, а хохочущий Мастак сквозь смех объяснил Гаору, о чём тут речь и в чём соль. Гаор тоже рассмеялся.

— Обойдутся малолетки.

— Как знашь, Рыжий, день большой, работу на мальцов скинь, — подмигнул Мастак, — так со всеми и управишься.

Слышавшие их разговор дружно заржали.

Смех смехом, но раз ему аж троих в подручные дали, то отмыть всё надо действительно, как к генеральскому смотру, ну, положим, кухню, вещевую и другие кладовки им мыть не надо, там Маманя, Маанька и Матуня сами управятся, но и так работы хватит. Девок точно проверить придётся. Ишь устроились, думают, игрушки им тут, салазки с поцелуйчиками…

…Дневальство выдалось, как он и ждал, хлопотным и суматошным. Хорошо, хоть вёдер и тряпок было в достатке. Махотка трепыхаться и не думал, Векше и Губоне оказалось достаточно двух подзатыльников каждому, а вот когда Гаор пошёл проверять работу девчонок… Визгу было много. Маманя даже из кухни прибежала. И как раз в тот момент, когда Гаор, ухватив Вячку за растрепавшийся пучок, тыкал её носом в заметённую под тумбочку пыль. Дубравка и Аюшка пытались отбить подругу, но…

— А вот я и добавлю! — сразу стала на сторону Гаора Маманя, — да виданное ли дело, чтоб мужику за девками пол перемывать?!

— Даа, — хныкала Вячка, — Кису ты небось…

— Кису не трожь! — Гаор несильно, но достаточно больно крутанул Вячке ухо, — она б напортачила, ей бы я так же навтыкал. Перемывай давай! Душевую кто мыл? Ты? — посмотрел он на Дубравку.

— Ща, — затараторила Дубравка, — ща, Рыженький, ща сделаю!

— Делай, — Гаор посмотрел на ржущих в дверях парней, и те вылетели обратно в недомытый коридор.

К обеду основную работу сделали, и Гаор отпустил всю свою команду одеваться. Чтобы зря не мочить одежду, сам он, а за ним и парни трудились в одних трусах, а девчонки в длинных, им до колен, мужских майках. В столовую в таком виде нельзя было безусловно. За обедом девчонки, может, и попытались бы пожаловаться на Рыжего, но их сразу осадили, что Рыжий прав, ведь если упущение какое найдут, то все «горячих» огребут. А коли ты слов не понимашь, то старший по бригаде в своём праве тебе руками всё разобъяснить. Но больше ржали.

— Рыжий, а этому где выучился?

— Полы мыть? — уточнил Гаор, выскребая остатки каши из миски.

— Нет, ухи крутить.

— В училище, — усмехнулся Гаор и специально громко для девчонок добавил, — это я ещё их по-капральски не стал.

— По-каковски?

— Капрал это сержант-воспитатель, чуть что, упал-отжался и так до сотни, не считая всего остального, — не очень внятно объяснил Гаор, переворачивая кружку из-под киселя вверх дном.

Но его поняли, и встали из-за стола, балагуря по поводу того, чего всё остальное Рыжий могёт девчонкам устроить.

В разгар послеобеденной работы явился Гархем. Все замерли, кто где стоял и что делал. Гархем, в упор никого не замечая, чему Гаор абсолютно не поверил, прошёлся по спальням, мимоходом провёл рукой по исподу некоторых коек, распахнул часть тумбочек, зашёл в женскую душевую и мужскую уборную и убрался, ничего не сказав и, главное, никого не ударив.

Гаор перевёл дыхание и посмотрел на оцепеневших парней и девчонок.

— Всё поняли или ещё объяснять?

— Ага-ага, — закивали девчонки.

— Рыжий, а ежели б нашёл?

— А ты мой так, чтоб не нашёл! — тихо рявкнул Гаор, прислушиваясь к шуму в надзирательской. — Давайте, чтоб к ужину управиться, а то ночь прихватить придётся.

Перед ужином пришла Мать и проверила их работу с таким тщанием, какого Гаор и в училище не часто встречал.

— Ну, ладноть, Рыжий, и впрямь могёшь, — кивнула Мать, — как это ты стрекотух так наладил?

Гаор вместо ответа подчёркнуто задумчиво оглядел свой кулак. Парни заржали, девчонки фыркнули, а Мать рассмеялась и взъерошила ему волосы на затылке.

За ужином Старший озабоченно сказал.

— Мужики, в спальне и там аккуратнее, парни выложились, а перемывать некогда будет.

Все понимающе закивали. Конечно, зазря что ли парни уродовались, да и если что, завтрашним дневальным отвесят, а ну как заявятся сразу после завтрака, когда не то что вымыть, протереть не успеют.

Ни уроков, ни шахмат, ни рукоделия, ну ничего седни нельзя, разве что покурить, и то аккуратно, да с девками поколобродить, а в вещевую Маанька никого не пускает, тоже у неё всё убрано, разложено, ну… ну ни хрена!

— Рыжий, и часто такое случалось?

— В училище? Бывало. Это ещё, — Гаор пыхнул дымом, — ничего, а вот когда плац зубной щёткой чистишь, это да.

— Чем-чем?

Выслушав объяснение про зубную щётку, посочувствовали.

— Удумают же!

— А зачем?

— А чтоб блестел, — усмехнулся Гаор.

— А на фронте?

— Там свои прибамбасы. Там выжить надо. А самое хреновое, — пустился в воспоминания Гаор, — было на «губе». Там ты пол моешь, а охранник рядом стоит и об твою спину сигарету гасит.

— Я тож так однажды залетел, — кивнул Клювач, — послали пол мыть в надзирательскую, ну и…

Посыпались воспоминания: кто каких сволочей встречал и ни за́ что огребал.

— Вот, браты, есть такие, им по хрену всё, по делу, не по делу, лишь бы побольнее тебя…

— Ага, вот я на заводе работа́л, так был один, насмерть мог умучить, его аж другие надзиратели боялись.

— А вот эту сволочугу возьми…

Сказавшего толкнули, показав глазами на Гаора, дескать, не заводи парня.

— И зачем таким это?

— Они от этого удовольствие получают, и называется это садизмом, — сказал Ворон.

— А как ни назови, — отмахнулся Гаор, — но вот в охране на «губе» и в спецуре других нет.

— А разве бывает такое? — удивился Векша, — ну, чтоб от этого и удовольствие?

Над его удивлением невесело посмеялись.

— Чегой-то, мужики, не об том речь завели, — решительно сказал Старший.

С ним согласились и, тщательно загасив и выкинув окурки, потянулись в спальню укладываться на ночь. Завтра-то работа́ть всем.

Вытягиваясь под одеялом, Гаор вдруг подумал, что, говоря о надзирательской злобе и наказаниях, ни разу не упомянули насилия. И вообще об этом речи не было за два года ни разу. А ведь не могло не быть. И про девчонок… «Охрана завсегда с девками балуется», — и всё. Да и… ведь, чёрт, как ему говорили, ну не ему лично, а просто Кервин привёл его тогда в интересную компанию, как их, да, филологов, много говорили о языке, что в языке опыт народа, что как называется, так оно и есть, и если мы говорим, что мужчина берёт женщину, то насилие — чисто социальная условность… Так ведь действительно, получается, что девчонке насилие не в укор, а… парню? Так что, с Тукманом не случайность? Вернее, дело не в самом Тукмане, а… в чём? Нет, это надо продумать…

…От Тукмана он старался держаться подальше. Да, он понимает, дурак, как здесь говорят обиженный, а по-научному, он всё-таки вспомнил термин, дебил, но тем более. Зачем Сторрам держит такого, действительно, придурка, почему остальные явно оберегают Тукмана, он об этом не думал. Неприязненное отношение к Тукману у него оставалось с того случая, хоть он отлично понимал, что вины Тукмана в том, случившемся с ним, нет, а виновника — Зуду — он простил, но… ну не по душе ему Тукман, и всё тут. И поневоле, увидев Тукмана, начинал следить за ним. Чтобы не подпустить к себе, вовремя отойти. А в тот раз, весной, как раз всё зазеленело, так что, наверное, май был, он возился с большим шистиосным трейлером и почему-то не в гараже, а на дворе, как раз на границе гаражного и рабочего двора. Стоял на высоко поднятом бампере и, выныривая за чем-нибудь из-под откинутого капота, видел оба двора, беготню грузчиков, прохаживающихся надзирателей, выезжающие и въезжающие машины, проходящих продавцов и администраторов. Махотка стоял снизу, подавая ему требуемое, и за чем-то он послал его в гараж и, ожидая, бездумно глазел по сторонам. И увидел. Как один из надзирателей, он и раньше отметил про себя его характерную мерзкую рожу с поганой улыбкой, подозвал Тукмана и отвёл в одну из дверей, а потом, Махотка успел принести требуемое, и он зачем-то поднял голову, а, сбросить Махотке вниз ненужный ключ и попросить другой, увидел, как вышел, размазывая одной рукой слёзы, а другой застёгивая комбез, Тукман, а следом самодовольно ухмыляющаяся сволочь с явно тоже только что застёгнутыми штанами, всё понял, и едва не упал со своего невольного наблюдательного пункта. Да, не любит он Тукмана, но такого он парню не желал и не желает, ведь сволочуга эта поломала жизнь мальцу, лучше бы забила, ведь теперь… чёрт, что же делать, Тукману теперь не поможешь, никак, будь парень нормальным, сказал бы, чтоб молчал о случившемся вмёртвую, а у придурка не держится ни хрена, а если ещё кто увидел, то всё… спать теперь Тукману в уборной возле унитазов и есть что ему туда швырнут, вот дьявольщина, и выбрал же, гадина, самого безответного, сам-то дурак небось и не понял, что с ним сделали… Досадливо прикусив губу, жалея несчастного парня и зная, что ничем ему не поможет, своя-то жизнь дороже, он отвёл глаза от бредущего по пандусу к складам Тукмана и уткнулся в мотор.

— Рыжий, — вдруг окликнули его.

Окликнули негромко и явно свои. Он повернулся на зов и увидел Тарпана и ещё двоих из дворовых грузчиков. Стоя за соседним, только что разгрузившимся трейлером, они внимательно смотрели на него.

— Чего? — так же негромко отозвался он.

— Подь на час.

Оглядевшись и убедившись, что надзирателей поблизости нет, он спрыгнул вниз и побежал к ним, бросив на бегу Махотке.

— Шумни, если что.

— Ага, — выдохнул ему вслед Махотка.

— Чего такое? — подбежал он к Тарпану.

— Дело есть, — с мрачным спокойствием ответили ему.

И — он даже ахнуть не успел, как оказался плотно прижатым к трейлеру. Его явно собирались бить, но хотелось бы для начала выяснить, за что.

— Что за дело? — сдерживая себя, спросил он.

— Видел? — спросил Тарпан.

— Что именно?

— Не придуривайся. Тукмана.

— Ну?

— Не виляй, видел?

Он стиснул на мгновение зубы и ответил правду, врать было не с руки.

— Видел.

— Так запомни, — очень спокойно сказал Тарпан, — мы эту сволочь давно знаем, Тукмана он зазывает и бьёт, просто бьёт. И ничего другого там нет.

— А попробуешь по-другому вякнуть, — сказал второй, — так утром не проснёшься.

— Запомни, Рыжий, — кивнул третий, — нам суд не нужен, мы по-тихому тебя уделаем.

И одновременно сделав шаг назад, они разжали кольцо и ушли. Он с мгновение, не больше, ошалело смотрел им вслед и побежал обратно…

…Ни Махотка, ни кто ещё ни словом потом никак об этом не обмолвился. Молчал, конечно, и он, и даже старался не думать о случившемся, настолько это не походило на привычное, устоявшееся, хоть исподтишка и следил, и убедился, что ни в чём и никак незаметно, чтоб как-то Тукмана отделяли от остальных, а вот его… шараханье может ему теперь и боком выйти, и потому постарался сцепить зубы и терпеть. Удалось это неожиданно легко. Он и не думал и не старался особо, получалось всё как бы само собой, как не замечал же он, кто там сопит и кряхтит в вещевой под соседним стеллажом. И если б не сегодняшний разговор…

Гаор вытянулся на спине, сдвинув одеяло до середины груди. А ведь правильно сделано. Не виноват Тукман в совершённом над ним насилии, и вообще, разве жертва виноватее насильника? Откуда же это? Кто и когда устроил? А в училище? А как старослужащие измываются над новобранцами? Ну, положим, над тобой не сумели, отбился, а скольких изломанных знаешь? А на «губе» что творилось? Тема? Не для статьи, для целого расследования. Ладно, пока её побоку, пока самому неясно. Но ещё одна зарубка в памяти… И кто-то же придумал, как защитить Тукмана от… от чего? Нет, от кого? Да, от самих себя, от кем-то когда-то придуманных правил, и неплохо сделано… а кого другого так же бы защищали? И может это, с девчонками, тоже… защита? Ладно, листа заводить не будем, подержим пока в памяти, а лучше вообще забудем для пущей надёжности, не помню, не видел, не знаю, потому что не было. И всё тут.

Самой проверки Гаор даже не заметил, бегая в бригаде Тарпана по хозяйственному двору, но потом ему рассказали. Да, были трое, в форме, с зёлеными петлицами и у ихнего старшего на погонах три звёздочки и полоска, прошлись по спальням, в столовую заглянули, тумбочек не смотрели и умотали, и не спрашивали никого ни о чём.

— Три звёздочки на полоске — это капитан, — объяснил Гаор в умывалке.

— Серьёзная команда, — кивнул Ворон, — документы они здорово шерстили. Тебя не заловили?

— Я их и не видел, — мотнул он головой.

— Обошлось и ладноть, — подвёл итог Старший.

С ним все искренне согласились.

Жизнь вошла в прежнюю, привычную, а потому и удобную колею: работа, уроки, шахматы, гимнастика, рукоделие… Иногда Гаор думал, что никогда ему так хорошо и спокойно не было. Но отгонял эти мысли, зная ещё по фронту, как легко сглазить такое спокойствие. И старался не загадывать, не заглядывать вперёд, чтобы не дразнить судьбу, а думать только о самом насущном, сегодняшнем, что важно сейчас, в эту долю и в эти мгновения… Скажем, как разговорить Ворона, не вызвав у того припадка. Хотя… здесь-то теперь было легко. Ворон принял предложенную им форму небрежного, как от нечего делать трёпа, а остальные, с неожиданной для Гаора, ловкостью подыгрывали, ни о чём не спрашивая или так же небрежно проговариваясь. По чуть-чуть, два-три вопроса и ответа, очередной проигравший в шашки встаёт, уступая место следующему, или, скажем, Махотка решил задачу и получает новую, и разговор уходит на другое. Да и не всегда говорили о страшном, страшного у каждого своего хватало, а вот про этот как его… Кроймарн послушать интереснее, никто ж не бывал.

— Горы, гришь, одни, и хлеба не сеют, а жить тогда чем?

— Огороды, сады, — Ворон разглядывает шахматную доску, — овец разводили, коз, ну, а главное, виноград. На солнце вялили и вино делали.

— Так изюм этот, гришь…

— Ну да, это виноград сушёный. А хлеб, — Ворон невольно вздохнул, — хлеб дорогой был, мука привозная ведь.

— Хорошо тама? — спросил Юрила.

Ворон оторвался от доски, быстро посмотрел ему в глаза и потупился, словно на доске сложность какая возникла. Все молча ждали.

— Это родина моя, — тихо сказал, наконец, Ворон. — Родина мать, а мать всякую любишь, и добрую и злую, и красивую, и… — он замолчал, оборвав фразу.

Наступило согласное молчание. И Гаор, сидя рядом с Мастаком на соседней койке и быстро сплетая проволочки, вдруг подумал: а есть ли у него Родина. Не та, о которой заучивал на уроках верности в училище, а вот так, чтоб как у Ворона, или у Волоха, что вдруг стал рассказывать про свой лес, что у них тама и ягод, и грибов пропасть, а зимой если отпроситься, да в лес уйти, сохатого, скажем, завалить, то вся семья сыта будет… А у него? Дом родительский? Орртен? Да нет, какой это ему дом? Аргат? Да, во всех его документах местом рождения стоит Аргат, и сам он так же говорил, когда спрашивали, откуда он.

— Рыжий, ты чего смурной такой?

— Так, — тряхнул он головой, — вспомнил кое-что. Ворон, а в землетрясения, ты говорил, они частые там, тогда что?

Ворон пожал плечами.

— Когда что. Дома глинобитные, лёгкие, но так-то… затрясло, так беги во двор, ложись и молись, чтоб мимо беду пронесло.

— Глинобитные это как? — заинтересовался Мастак.

Ворон стал рассказывать, а Гаор вернулся к своим мыслям о родине. Тихий спокойный вечер, один из многих, какие были и будут, в спальне тепло, светло, ровный спокойный шум разговоров и смеха, из коридора доносятся взвизги девчонок и гогот парней. Вдруг всплыло в памяти странное, слышанное когда-то или прочитанное слово — «идиллия». А что? Когда сыт, здоров и с непоротой задницей, то почему бы и нет? Обратной силы закон не имеет, приказы не отменяются, так что…

Ворон высмеял ошибившегося в задаче Салагу и одобрительно кивнул проигравшему Асилу.

— Молодец, долго держался.

Слушатели и зрители расходились, оживлённо обсуждая, что и́зба не в пример теплее и удобнее, но ежели леса нетути, и зима без снега, то и так, конечно, прожить можно. А то ежели б и у нас земля так тряслась, то матицей так и насмерть приложит.

— Матица это что? — спросил Гаор у Мастака, собирая проволочки и инструменты.

— А балка потолочная. На ней весь настил держится, — исчерпывающе объяснил Мастак, так же собирая своё хозяйство, чтобы освободить койку.

Время-то позднее, отбой вот-вот.

И так день за днём, вечер за вечером, выдача за выдачей. И всё ближе Новый год, а ему хоть обычаи дуггуров и по хрену теперь, но этот, с подарками, почему бы и не соблюсти. Правда, на всех ему ни времени, ни материала не хватит, а дарить с выбором… а чего ж и нет? Мужикам, положим, ни брелочки, ни чего такое ни к чему здесь, даже гребни, он заметил, у большинства простые, без узорочья, а бабам да девкам… Здесь можно и с выбором. А главное, хотелось, чтоб не по-дуггурски. Не те колечки и браслетики, что он плёл для девчонок ещё курсантом и потом на дембеле, это он и с закрытыми глазами может, а вот то, виденное в музее, куда его водил дед Жука. Теперь он понимал, вернее, начинал понимать, почему узорчатые металлические гребни, непивычного вида украшения и оружие лежали в фондах, а не в музейных витринах. Потому что это были свидетели той давней, скрытой от всех поры, когда дуггуры только-только… вторглись на Равнину, огнём и мечом покоряя племена. Нет, не дикарей, их сделали дикарями, а потом запретили помнить о былом, выжигали память… как галчатам, как ему самому. Дед Жука, небрежным кивком показав на те шкафы, бросил только: «археологические находки, датировка условна», — и ничего не объяснял и не рассказывал, но… но не мешал ему рыться и рассматривать, брать в руки чудны́е и странно притягательные вещицы. В одном из шкафов хранилась удивительная вещь. О ней ему рассказали чуть подробнее. Раскопанный могильник. В выложенном чёрным бархатом ящике аккуратно разложенный скелет. Одежда, мягкие ткани — всё, как объяснил дед Жука — сгнило, но уцелели украшения, и теперь они лежали так, как должны были лежать там. Ажурный, потому что сгнила кожа и остались костяные и металлические бляшки, пояс, браслеты на запястьях и лодыжках, кольца, почему-то не на пальцах, а по бокам головы, да, о них тоже сказали ему, что они вплетались в волосы у висков, и большое во всю грудь ожерелье завесой.

— Кто это? — спросил он.

Дед Жука пожал плечами.

— Судя по богатству, любимая жена вождя. Ещё в могильнике были сосуды и, в описании сказано, предметы неизвестного культа.

— А они где? — не удержался он.

— Как и положено, переплавлены и переданы на нужды Центрального Храма…

…Гаор досадливо прикусил губу, слушая ровный ночной шум спальни. Да, так оно и было и не могло быть по-другому, конечно, чуждая вера и её предметы подлежат очищению Огнём, читай уничтожению, утилизации. Сволочи, не током, так кулаком, не кулаком, так огнём, но выжечь, уничтожить… Ну, так хрен вам, он сделает такое, выплетет, да, у него нет ни золота, ни серебра, ни камней, но если содрать с проволочек оболочки, то это медь, это пойдёт, а камни… скрутит кругляши из цветных оболочек и загладит, жаль в деталях он тогда не разглядел, но… а начнёт с височных колец, они попроще, и… и попросит кого из девчонок показать, как они вплетаются, не помнит он, чтоб там замочки были. И решив так, спокойно заснул.

Для начала Гаор купил у Мастака пять деревянных шпилек, которыми женщины скрепляли скрученные на макушке волосы, и украсил их красными розочками. Получилось, на его взгляд, неплохо. И вечером после ужина, не долго думая, он вынес их в коридор, где уже кипели вечерние игрища, и громко сказал.

— А вот, глядите, как получилось.

На его голос обернулись, подбежали, а потом… потом из-за шпилек началась такая свара, что он быстренько удрал обратно в мужскую спальню.

— Рыжий, Рыженький, — звали его от двери, — ну скрути и мне.

— Рыженький, ну что хошь дам…

— Рыженький, а мне-то…

Мастак вместе с остальными мужиками долго и с удовольствием хохотал над тем, что Рыжему теперь и работа́ть некогда будет, бабьё-то приставучее, а, отсмеявшись, посоветовал меньше червончика не брать, а у какой фишек нет, так та пускай, как скажут, мастера ублажает.

— А дарить не след. Шпильки ж ты у меня покупал. Я-то ещё в толк взять не мог, на хрена тебе столько простых.

— Это пробные были, — объяснил Гаор, — а я не для фишек, а скучно одно и то же мастерить, вот и хочу по всякому попробовать.

— Ну, как сам знашь, паря, — не стал с ним спорить Мастак.

Так же, для пробы Гаор скрутил пару колечек и браслетиков, но отдал их парням, Махотке и Губоне, пусть себе девок охмуряют, и взялся за височные кольца. Что он делает не на продажу, а так… непонятно для чего, в конце концов, приняли, как и другие его странности, и перестали обращать внимание.

С височными кольцами у него не ладилось, что-то не получалось, и он думал теперь об этом постоянно.

Как же они всё-таки цепляются за волосы? Само-то по себе, как он помнит, кольцо простое, круг с подвеской. Ну, подвеску он помнит хорошо, ажурный шарик, даже три, но само кольцо… цельное или с застёжкой? Вот чёрт, их он в руках не держал, оружие — да, мечи и кинжалы, тоже из раскопок, ещё им объясняли, что дикари закапывали своих мертвецов и клали с ними вещи, оружие, украшения, и… Гаор вдруг задохнулся, мгновенно вспомнив, сказанное ему тогда Старшим, чёрт, как же это? Вот: «Мать-Земля всем нам мать, из неё выходим, в неё и ложимся, не по-людски, конечно, порошком, без могилы, а всё равно, к ней идём, в неё уходим. А как… не наш выбор, и вины за то на нас нет». Порошком — это пеплом. Значит… значит, точно, это находки из могил… криушан, волохов, курешан и… других он пока не знает, неважно. Дуггуры всегда сжигали покойников на погребальных кострах, отдавали Огню и… как им говорили, да, предотвращая угрозу заражения трупным ядом. Значит, печка, крематорий, это ещё и надругательство над обычаями, над чуждой верой? Чёрт, как один к одному. Ладно, не отвлекайся — остановил он сам себя. Думаешь об одном — додумай до конца, а эти мысли отложи до папки.

Наконец, он сделал два кольца с самыми простыми из запомнившихся, чтоб на этом не зацикливаться, подвесками — одно цельное, а другое разъёмное, и пошёл с ними к Матуне.

— Вот и хорошо, что зашёл, — встретила она его, — нужда в чём?

— Совет нужен, Матуня, — улыбнулся Гаор.

— Ух, ты! Это что ж я тебе посоветовать могу? Никак, — она лукаво подмигнула ему, — девку какую уговорить не можешь.

— С девками у меня без проблем, — рассмеялся Гаор. — А вот, видел я как-то одну вещь, хочу теперь сплести такую, а что-то не то выходит.

— Чего так? — удивилась Матуня. — Маманя вон твоим рукодельем не нахвалится.

Гаор усмехнулся.

— Ножи делать да править — мужская работа, а тут… украшение это женское, вот я и сомневаюсь.

— Ну-ка, — заинтересовалась Матуня, — девки вон аж в драку за колечки твои.

— А это, — Гаор вытащил из нагрудного кармана и положил перед Матуней два кольца. — Это я не знаю, они для волос, как они цепляются? Я и сделал их на пробу разными.

Матуня взяла в руки кольца, задумчиво повертела.

— На ком, гришь, видел? — небрежно спросила она.

Гаор улыбнулся: ловко его подловить хотят.

— В том-то и дело, Матуня, что ни на ком, я их в музее видел, давно, и не разглядел толком и помню плохо, вот и не знаю.

— Музей — это что?

— Нуу, — замялся Гаор, не зная, как это объяснить, чтоб и коротко, и понятно, — ну там древности разные хранятся, — нашёл он, наконец, приемлемое, как ему показалось, объяснение.

Матуня задумчиво кивнула.

— Оно и видно, — сказала она как про себя, — тута ты словенский узор повёл, а словенов никого не осталось, этого и впрямь тебе увидеть не на ком было.

Гаор открыл и тут же закрыл рот, боясь спугнуть Матуню, а она, словно не замечая ничего, продолжала.

— А это у тебя навроде колта получилось, колт — княжеское убранство, их-то и носить сейчас некому. Князей уж никого нет, ни рода, ни крови не осталось. А узорочье простое сделал, на колте узор другой должо́н быть.

Матуня положила оба кольца на свой столик, подняла на Гаора глаза и улыбнулась.

— Ишь ты, тёмный, тёмный, а сколь знашь, иной поселковый о таком и не слыхивал. Ладно, покажу, а зачем тебе?

— Новый год скоро, — честно ответил он, — подарки надо дарить, вот и хочу сделать.

— И кого дарить будешь? — требовательно спросила Матуня.

Гаор пожал плечами.

— На всех надо, но у меня материала столько нет, а второго кабеля я не выпрошу.

— А просто колечек чего не хошь, или вон на шпильки, и красовито, и надзиратели не препятствуют.

Он молча и упрямо мотнул головой, не желая произнести вслух то, что и сам ещё не до конца продумал и решил.

— Ладноть, — решительно кивнула Матуня, — смотри, — и, выдернув из узла украшенную розочкой шпильку, распустила волосы…

…Височные кольца оказались и впрямь простыми, но их он сделает из остатков, сколько получится. Колты, раз там такие сложности, что и узор другой должен быть, и носить их не каждой позволено, он с ними и связываться не будет. А пока он возился с ожерельем. Подкатился было к нему Махотка, чтоб он ему браслетик скрутил.

— Конфетами обходись, — шуганул он его.

Махотка повздыхал, посопел и отвалил под общий смех, что, дескать, сам, паря, рабо́тай, неча захребетником.

Вечер за вечером Гаор упрямо, забросив шахматы, гимнастику и куренье, очищал от цветных оболочек тонкие медные проволочки, скручивал и сплетал их в сложный многорядный узор, связывал плоскими и тоже многорядными узлами ставшие мягкими цветные оболочки и вплетал в образовавшиеся ячейки вместо камней.

— Ни в чём ты, Рыжий, удержу не знашь, — покачал головой, глядя на него с соседней койки, Волох.

Гаор, чтобы не тратить времени, теперь после ужина сразу забирался на свою койку, доставал из тумбочки и разворачивал портянку с проволокой и инструментами, углублялся в работу и только перед самым отбоем убирал и шёл в умывалку выкурить на ночь сигарету. Он бы и курил за работой, но курить в спальне запрещалось, и подставлять Старшего — за порядок в спальне ему отвечать — Гаор не хотел.

— Опоздать что ли ча куда боишься? — подал голос снизу Полоша.

— Боюсь, — кивнул, не отрываясь от работы, Гаор и невесело усмехнулся, — а ну как прикажут завтра в спальне остаться, — и совсем тихо, почти беззвучно, закончил, — только этого и боюсь.

Расслышали его или нет, но больше его никто ни о чём не спрашивал…

…И всё-таки Гаор успел! Предновогодняя суета только-только набирала обороты, а ожерелье уже лежало готовое, и из остатков он скрутил четыре пары височных колец, все с разными подвесками. Ажурные шарики, тоже памятные с музейных времён, у него, правда, не получились, и он сделал плоские лопасти. По три, пять и семь лопастей на кольцо, а для четвёртой пары сам придумал, вернее, этот узор он тоже видел там же, но в основном на рукоятках или лезвиях ножей и, как его окружить кольцом и подвесить к основному — это он уже сам придумал. Остались ещё совсем маленькие обрезки, из них он опять накрутил цветочков на шпильки и пошёл за ними к Мастаку. Тот вывалил целую горсть и махнул рукой.

— Так бери, чо я, со свово брать буду?! Ты ж не для заработка.

— Нет, — честно ответил Гаор, — дарить буду.

— А кому? — сразу встрял под общий хохот Громок.

— Буду я ещё тебе докладывать, — смеясь, смазал ему по затылку Гаор.

— На хрен ему дарить, — пробурчал Махотка. — Его вон и так зазывают.

— А ты не завидуй, а учись, — посоветовал, подмигивая остальным, Юрила.

Ржали так, что стукнула, распахиваясь, дверь надзирательской, кто-то тихо крикнул: «Атас», — и все быстро разбежались. Но в коридор надзиратели не сунулись, так что обошлось.

Засунув шпильки в свою тумбочку, Гаор достал сигареты и пошёл в умывалку, весёлый и радостно опустошённый, как будто он только что сдал экзамен.

В умывалке его встретили дружеским, но предусмотрительно негромким гоготом и неизбежным мужским трёпом о бабах.

Перед самым Новым годом Гаора забрали из гаража в торговый зал, проверять электротехнику. И уже не энергоблоки, а всё подряд, что дадут. Работал он в подсобке рядом с торговым залом, но скучать не приходилось. То и дело распахивалась дверь, и кто-то — занятый работой, он даже не всегда успевал разглядеть кто — втаскивал и плюхал перед ним на стол очередную электрохреновину, которую надо быстро включить, проверить на разных режимах, если что так же быстренько отрегулировать, где надо подпаять, подвернуть и отправить на упаковку. Вбегали и исчезали свободные продавщицы и продавцы, вроде даже они и тискались в углу за его спиной, он мимоходом удивился, зачем им так, после работы, что ли, негде устроиться, а что им на него плевать, так и ему на них тоже. Он им вроде мебели, а они ему шумовой помехой не больше. А вот что не поговорить, не потрепаться с девчонками и парнями из зальных бригад, вот это хреново, а на этих-то ему… опять электропечь, прям-таки свихнулись на них, так его на ночь глядя в рейс за ними дёрнут. И опять тумблеры свёрнуты. Он досадливо выругался почти в голос.

— В чём дело?

Он узнал голос Сторрама и ответил, не оборачиваясь, потому что как раз поймал концом паяльника ускользающий проводок.

— У этой марки тумблеры на слабой пайке, хозяин, как тряхнёт, так отлетают… — конец фразы про то, куда отлетает, он успел предусмотрительно проглотить.

Ответом было молчание.

Закончив пайку, Гаор осторожно обернулся. Сторрама не было, а творожисто-белый старший продавец вытирал платком потный лоб. Однако, здорово струсила сволочь, как скажи рядом с ним рвануло, а девчонки рассказывали, как эта сволочь любит цепляться и подводить под «по мягкому» и требует, чтоб сразу и при нём били, правда, из зала в подсобку убирает. Скрывая невольно прорвавшуюся злорадную усмешку, Гаор вернулся к работе.

Звонки для рабов в торговом зале не слышны, зальных отпускают надзиратели, а ему никто ничего не говорил, и он продолжал работать, хотя по ощущениям в животе явно было пора обедать. Забыли про него, что ли? А выйти без разрешения — это нарваться на «горячие». Тоже не хочется. Вот чёрт.

И тут в подсобку впёрся в обнимку с хихикающей продавщицей надзиратель.

— А ты, образина, чего тут расселся? — удивился надзиратель, — а ну пшёл вон!

Ещё ни один надзирательский приказ Гаор не выполнял с такой скоростью, одним движением выключив паяльник, вскочив на ноги и вылетев за дверь. По подсобным коридорам, едва второпях не перепутав двери, он выбежал во двор и помчался на построение. С ходу огрёб пинка от Старшего и встал в строй, быстрыми частыми вдохами переводя дыхание. Успел!

Обыск, запуск и можно хоть ненадолго перевести дыхание, свободно поговорить посмеяться, ополоснуть лицо и руки, сесть за стол среди своих, а что там тебе в миску навалят и нальют… так тебе, как и всем, не было случая, чтоб матери кого хоть чем обделили.

— Рыжий, ты опять в зале, что ли ча?

— Я в подсобке, — ответил Гаор, быстро хлебая наваристый густой суп. — Если в рейс не дёрнут. А что?

— Чего ихний старший оттуда бегал штаны менять?

Гаор насмешилво пожал плечами.

— Сторрам заходил, мне ничего, а ему… не знаю, не видел.

За столом злорадно фыркнули и хохотнули. Такие разговоры случались часто. Первое время Гаора удивляло, что надзирателям не давали кличек, обходясь определениями: «ну тот», «эта сволочь», «ихний старший» и тому подобными, весьма неопределёнными, но всем понятными. В армии даже на фронте, не говоря об училище, любому начальнику первым делом присваивали прозвище, чаще насмешливое, если надо оскорбительное, реже нейтрально-характерное, а здесь… Потом Гаор понял, вернее, прочувствовал собственной битой задницей, что ему по хрену, как зовут того, кто его бьёт, что надзиратели, охранники, продавцы… не люди они для него, а так… И единственные кого он выделял из этой враждебной, нет, вражеской массы, это Сторрам и Гархем. Тоже враги, но гораздо более опасные.

Вытряхиваются в рот последние капли киселя, со стуком впечатываются в стол перевёрнутые вверх дном кружки, и в коридор на построение. Гархема не видно, значит, изменений в бригадах не будет, значит, ему бежать обратно в подсобку. Ладно, где ни работа́ть, лишь бы в печке не лежать. Смотри-ка, даже в рифму получилось. Раньше он за собой такого не замечал.

В подсобке на столе всё так, как он оставил, но вот стулья стоят по-другому, похоже… а по хрену ему, как они тут трахались. Гаор переставил стул к столу и сел за работу. Не успел включить паяльник, подвинуть канифоль и припой под руки, как две девчонки из зальной бригады втащили и бухнули перед ним очередную электропечь.

— Рыжий, подсветка не фурычит.

Он молча кивнул, разворачивая печь к себе нужным боком. А интересно получается: ведь он как сказал тогда, когда в первый раз с энергоблоками связался, вроде и рядом из своих никого не было, а теперь все так говорят, откуда-то все всегда всё знают. Вот и сейчас. Он только закончил печь, как её чуть ли не из-под рук выхватили и уволокли, а перед ним уже вентилятор, какому идиоту зимой вентилятор нужен? Или на лето запасается? Дурак, летом на вентиляторы скидка, но… когда дурак идёт за покупками, весь базар радуется. А это у него откуда? То ли слышал, то ли прочитал когда-то… вентилятор в порядке, на очереди электрочайник, тоже для общей проверки, и уже ещё одну печь тащат, точно: охренели с печами, и бритвенный набор, там-то что проверять? Он же на батарейках. Сам он пользовался механическим, более шумным и грубым, но не требующим батареек, с которыми вечно были проблемы, в армейских ларьках сволочи-торгаши продавали их рядовым и сержантам с наценкой, как неположенные по званию, ты смотри, какая модель, с подсветкой, дорогая штука, точно какая-то шлюха своего хахаля балует, сам себе такого покупать не будешь.

Гаору вдруг стало смешно: ему теперь никакого, ни электрического, ни механического, ни самого простого не нужно, а ведь обходится и ни хрена, и есть не мешает, и бабы любят.

Так он и работал, то улыбаясь, то хмурясь своим мыслям, краем глаза и уха ловя происходящее вокруг, а его руки как сами по себе снимали и закрепляли панели, вскрывали задние стенки, вывинчивали и вкручивали винты, паяли и заматывали изолентой. Не самая плохая работа. Но ему уже давно всё равно, что делать, ни в армии, ни на дембеле, ни тем более здесь — нигде у него выбора не было. Разве только… да нет, и в газете он бегал по заданиям редакции, просто Кервин хорошо подбирал ему задания. Что ни делаешь, делай хорошо, чтоб за тобой ни доделывать, ни переделывать не пришлось, чтоб если ставишь мины, так ни один сапёр не снимет, а если оборону держишь, так до последнего… кого? Врага, конечно, да, он, ещё тогда, слыша расхожие призывы начальства держаться до последнего, задумывался: до последнего чего? Или кого? До последнего солдата? Своего или вражеского? До последнего патрона? А наступать тогда с чем? С голыми руками? Последний рубеж обороны… Для кого? Где этот рубеж, за который нельзя отступать, потому что… просто нельзя. Как сказал ему тогда Старший, его братан, просто нельзя.

— Быстрее, образина, чего копаешься!

— Да, господин.

«Хрен тебе, я что, так и брошу недопаянным, подождёшь, или сам садись…» Но всё это про себя, тоже ещё армейская, даже училищная выучка. Когда их распекал за что-нибудь офицер-преподаватель, а они с каменно-почтительными, строго по Уставу, мордами про себя посылали крикуна по многим, известным любому курсанту адресам. Сержантов-воспитателей часто называли капралами, хотя такого звания в армии давно нет, а офицеров… преподами, да, точно, в отличие от строевиков.

— Рыжий, чегой-то не фурычит.

— Ставь сюда, посмотрю.

— Побыстрее, а то ввалят.

— Как смогу.

Быстрый шёпот, мимолётное касание его плеча, пока девчонки громоздят перед ним очередную закапризничавшую электрохреновину. Сволочи, конечно, не поставят в этот зал парней, так девчонки и маются с тяжестями. Сразу видно, что не Старший тут расставлял, он бы уж такого не допустил. Даже на дневальстве коридор моют парни, и все тяжести на кухне они ворочают, и… пока не родила — девка, а как родила — мать, мать хранит род, мужик ей во всём подмога и защита… Это что же творилось, что так думать стали… У дуггуров совсем по-другому. И различаемся не волосами, не кровью, нет, Седой прав, кровь перемешалась, а этим нет… и памятью. Помним одно и то же, но по-разному. Крейм-Просветитель и Кремень-Светоч. Он всё-таки узнал: кремень — это камень, высекающий огонь, а светоч — светящий, источник света. И второе имя, присвоенное университетскому профессору, книжному червю, штафирке, более точное и правильное.

Гаора иногда удивляло, насколько далёким становится для него знакомое привычное с детства. А может… может, он и впрямь до пяти лет жил по другим правилам и теперь только вспоминает, возвращается, к источнику, нет, к роднику. Родниковая вода — матёрая, самая сильная, вобравшая силу и Воды, и Земли. На летних лагерных учениях в училище ему случалось и пить, и умываться из родника, и он помнит необыкновенный вкус и запах этой воды.

— Проверь фильтрацию.

— Да, господин.

«Пошёл ты, дурак надутый, а то я без тебя не знаю, что в этих бандурах фильтры — самая ненадёжная часть. Ишь наворочено, накручено, левой ногой через правое ухо, нет, это не Седой придумывал, это точно».

— Много брака?

Ого, опять Сторрам!

— Не очень, хозяин, — выпалил Гаор, привычно вскакивая и вытягиваясь.

Сторрам задумчиво кивнул, оглядывая стол на первый взгляд с разбросанными, а на самом деле разложенными обрезками и мотками цветной проволоки, изолентой, припоем разных марок, инструментами.

— Завтра с утра на подвоз товара.

— Да, хозяин.

— Обрезки заберёшь.

— Да, хозяин, — гаркнул он, изо всех сил сдерживая довольную улыбку.

— Работай.

— Да, хозяин, — он мгновенно сел на своё место.

Когда и куда Сторрам исчез из подсобки, Гаор не заметил, да особо и не интересовался. До чего же здорово с обрезками получилось! Он и проволоки, и изоленты цветной наберёт, тут тоже можно многое придумать, а ещё здорово, что завтра в рейс, хотя если с ним кто из надзирателей поедет, будет хреново, но тут уж ничего не поделаешь. А заказ должен быть большой, и тогда с ним пошлют парней, и если в кабине никакой сволочи не будет, то он выкрутит небольшой крюк, чтобы парни в окошко увидели иллюминацию, завтра тридцать первое, судя по гонке, и её включают с утра, он это ещё с каких пор помнит. На Новый год иллюминация из цветных лампочек, стилизованных факелов и целых светящихся картин обязательна, даже Орртен украшали, он помнит, как помогал замковому электрику монтировать гирлянды…

— Рыжий, давай быстро, голозадый аж икру мечет! — быстрый шёпот прямо в ухо, пока перед ним ставят большую, с массой примочек и прибамбасов многофункциональную печь, она же… и так далее.

И он успевает так же быстро и тихо шепнуть, что из лягушачьей икры только головастики получаются. Девчонка фыркает и норовит остаться подсобницей при нём, там подержать или ещё что, но в подсобку вваливается старший продавец, а за ним увешанный орденами не хуже новогодней ёлки какой-то отставной генерал, старый пердун, нашёл куда наряжаться, в магазин как на парад, или ему больше некуда, или последние мозги растерял, а с ним фифа и тоже, вся в брюликах, шлюха дорогая, шикует на генеральскую пенсию, скромненько так стоит, за генеральской спиной, а глазами уже и со старшим продавцом, и с надзирателем трахнуться успела, а дай ей волю, она бы и его, раба-волосатика, прямо тут же оприходовала, хорошо, Аюшка умотаться успела, а то такая из ревности в момент под порку подведёт.

Генерал, с благосклонной брюзгливостью отвесив нижнюю губу, слушает старшего продавца, что предпродажная проверка и регулировка входит в набор бесплатных услуг. Скрывая ухмылку, Гаор чуть не с головой влезает в открытую печь, проверяя крепление гриля: разницу в накладных и на ценниках он давно заметил, ведь даже не в разы, а на порядок, при таких наценках любые скидки и услуги выгодны. Зато понта сколько! Хорошо генералы на солдатской крови жируют, ведь цену нашейным и нагрудным побрякушкам он тоже знает, пять лет понимать учился.

— Готов?

Голос генеральский, и неистребимая ничем привычка разворачивает Гаора из-за стола в уставную стойку.

— Так точно!

Господина он не сказал, но удара нет, потому что надзиратель потихоньку успел зайти за спину генеральской шлюхи и, похоже, там её за задницу лапает, то-то она глазки закатывает, а до него надзирателю не дотянуться. Да и вряд ли его при покупателях бить будут.

Генерал с интересом рассматривает его.

— Ээ… мне-э…

Понятно, пока такой сообразит, не то, что дивизию, а армию успеют и окружить, и в плен загнать, а он всё мекать над картой будет… Шлюха тоже рассматривает его масляно блестящими, похоже, уже надрызгалась, не дожидаясь завтрашнего, зовущими глазами. Ну и как старший продавец будет выпутываться? Время-то идёт, а работа стоит.

Но тут в подсобку вошёл Гархем, и всех, включая генерала с его шлюхой, вынесло из подсобки, а на столе оказались два утюга, электрочайник и бритвенный набор. Правда, вместе с генералом вынесло и перспективу чаевых, но Гаор, включая на проверку утюг, тут же утешил себя вполне резонным соображением, что чаевые у него всё равно бы отобрал старший продавец, девчонки из зальной бригады говорили, что сволочь им ни монетки не оставляет, и даже у свободных продавщиц бо́льшую долю забирает.

А теперь что? Стол вдруг опустел. Гаор удивлённо прислушался и по доносящемуся шуму понял, что день закончился. Ну и хорошо! Пользуясь тем, что оказался один, он встал и потянулся, расправляя затёкшую спину.

— А ловок ты.

Гаор вздрогнул, опустил вытянутые над головой руки и осторожно скосил глаза. Продавец. Вот принесло голозадого на его голову, хорошо хоть не старшего. Может и обойдётся.

Прислонившись к дверному косяку, продавец — молодой парень, вряд ли старше Гаора, в штатском тёмном костюме без пиджака, на жилете вышита эмблема Сторрама — закурил и стал смотреть, как раб в оранжевом комбинезоне убирает стол, раскладывая всё по местам и аккуратно отодвигая на край обрезки проволочек, проводов и изоленты, скатывая их в крохотные рулончики и мотки.

— Розочки на шпильки девкам ты мастерил? — спросил продавец, пыхнув сладковатым дымом.

— Да, господин, — нехотя ответил Гаор.

— На фронте у меня нож в такой оплётке был, — продавец мечтательно улыбнулся. — Я за него водки трёхдневную выдачу дал, чтоб инициалы выплели, именной был нож.

«Да провались ты со своими воспоминаниями! Там уж, похоже, отпускают, а ты мне выход закупорил», — беззвучно выругался Гаор.

— Ну, как, за… пять сигарет сделаешь бранзулетку?

Гаор молча мотнул головой.

— Ишь ты, волосатик, а за пачку?

Гаор вздохнул и поднял голову, поглядел прямо в глаза продавцу.

— Нет, господин.

— Чего так? Сигареты не нужны? Ну, девки с тобой понятно, чем расплачиваются, — продавец усмехнулся. — Ну? Чего молчишь?

— Я не для продажи их делаю, господин, — тихо сказал Гаор.

— А по симпатии, — усмешка продавца стала злой, — понятно. Тогда так, волосатик, за отказ двадцать пять «горячих» получишь, а сделаешь, пачку сигарет дам. Неделю тебе даю.

Резко повернувшись, продавец ушёл, и Гаор, нисколько не обеспокоенный услышанным, сгрёб обрезки и побежал на построение. Обещать не значит дать, это он ещё по училищу помнит, а за неделю всякое может случиться, все под Огнём ходим. Главное — у него теперь для дальнейшей работы задел есть.

Ночью пошёл снег, но слабый, и потому общих работ не объявляли. Махотку отправили чистить пандусы и подъезды на тракторе, а Гаора — в рейс с бригадой на склады за товаром.

Город уже вовсю праздновал, и даже патрульные на блокпосту были навеселе и потому обыскивать не стали, а просто влепили каждому по пять ударов по заднице, но через комбинезоны, и велели уматывать.

— Рыжий, — позвал его, как только отъехали, Чубарь, — чего это они?

— Празднуют, — ответил Гаор, — вот и шутят.

— Мг, — согласился Моргунок, — а не постреляют они нас на обратном, ну тож… для шутки.

— Могут, — невольно согласился Гаор, — а если спьяну ещё и прицелятся плохо…

— То чо? — спросил Губоня.

— То долго умирать будем, — ответил Гаор.

— Точно, — ответно вздохнул Чубарь, — пока до газовни довезут, кровью изойдём.

— Газовня это что? — спросил, уже догадываясь об ответе, Гаор.

— А навроде душевой, только заместо воды газ пускают, ну и задыхаемся насмерть, — Чубарь снова вздохнул, — а оттудова уже в печку. Ладноть, Рыжий, авось обойдётся.

— Со Сторрамом они ни по какой пьянке связываться не будут, — сказал Гаор, сильно надеясь на свою правоту.

— И то, — обрадовано ухватились за это соображение остальные.

И до складов они доехали, уже болтая совсем о другом. А на складах обычная суета и удивлявшее всегда Гаора сочетание порядка с бардаком. Свободный кладовщик восседает в своём застеклённом кабинете, и ему всё по хрену. Охранники шляются с автоматами наготове. Надзиратели орут, машут дубинками и так и норовят вытянуть тебя по спине, когда ты мимо пробегаешь, но никогда не скажут, где что, и если сам не знаешь, то оборёшься, отыскивая местного Старшего и добиваясь у того грузчиков. Но коробки, тюки, мешки и контейнеры всегда на своих местах, и если знаешь, где и что, то сам всё найдёшь, уложишь и вывезешь, и ни одна сволочь не поинтересуется, чего ты тут делаешь. У него своя бригада, порядок индексов и обозначений он ещё когда запомнил и выучил, так что ему на местных накласть с присвистом, а вот что из-за пьяных патрульных они в график не вкладываются, вот это хреново. У Гархема праздник, не праздник — «горячие» всегда наготове.

Разогнав парней по складам с тележками, Гаор остался у машины, принимая, запихивая в трейлер подвезённое и отправляя за следующим уже в другое место. А пока парни бегают и ищут, быстренько отметить в накладной у кладовщика принятое и опять к машине, принять коробки с хрусталём… Губоня, их налево… черти-дьяволы, это оставь, потом наверх положим… Моргунок, крепи… Губоня, индекс семь-пять, три коробки, мотай живо… и опять к кладовщику…

Шагах в пяти от них приткнулся маленький крытый грузовичок, куда складские рабы укладывали мешки с мукой и сахаром, а рядом стоял и курил мужчина в армейской полевой куртке, подпоясанной офицерским ремнём с кобурой и портупеей, и в штатских брюках с отутюженными стрелками, заправленных в старые, но начищенные до зеркального блеска офицерские сапоги. Скорее всего, владелец грузовика и груза, но казалось, что трейлер с эмблемой Сторрама и четверо рабов в оранжевых комбинезонах с такими же эмблемами интересовали его куда больше собственного имущества.

Гаор рассеянно скользнул по нему взглядом и, убедившись, что грузовик никаким образом не помешает ему развернуться и выехать, тут же забыл о нём. На Центральных складах каких только машин и людей не встретишь. Наконец, всё погружено, уложено и отмечено в накладных, заказ большой, и перед отъездом Гаор дополнительно проверил наличие.

— Всё, парни, сейчас едем.

Подошёл вразвалку охранник.

— Готовы? На обыск тогда, лохмачи.

Вот тоже, вроде шляется сам по себе, а как нужен, то сразу на месте. Похоже, тут какая-то сигнализация есть, но… но это ему по хрену, лишь бы их побыстрее выпустили, ведь на блокпосту опять тормознут.

— Всё, валите, обалдуи.

«Сам не умнее», — мысленно ответил охраннику Гаор, забираясь в кабину. Такие беззвучные отругивания здорово помогали сохранять нужное выражение на лице и были им в совершенстве освоены ещё в училище.

На обратном пути им сказочно повезло! Из-за снега и начавших праздновать водителей нужную улицу загораживала огромная пробка из столкнувшихся, перевернувшихся и вставших поперёк движения машин. Суетилась полиция, подъезжали и уезжали машины скорой помощи, и полицейский из наружного оцепления не только отправил их в объезд, но и отметил это в маршрутном листе. И Гаор на вполне законном основании дал приличный крюк, показав парням иллюминацию и миновав блокпост с пьяными патрульными, вернее, проехал через другой, где их даже не остановили.

— Перепились, — констатировал Моргунок.

— По мне хоть бы и перемёрли, — ответил Гаор.

И они долго и дружно ржали в четыре глотки.

Выбравшись на шоссе, Гаор повёл трейлер на предельной скорости, чтобы, по возможности, компенсировать задержку. Гархему на любую полицию и аварии плевать, если вообще будет слушать объяснения, а «горячих» не нужно в любом количестве и по любому поводу.

И всё же опоздал. На целых десять долей отстал от графика.

Гархем встретил их на пустынном — все, видно, на обеде — складском дворе. Они вышли из машины и встали в ряд перед Гархемом, ожидая наказания. Тот оглядел их и кивнул.

— Ты старший, двадцать пять «горячих», — Гархем говорил как всегда: спокойно и равнодушно, — остальным по пять «по мягкому».

Гаор и остальные незаметно перевели дыхание: могло быть и хуже.

— Приступайте, — кивнул Гархем стоявшему рядом с дубинкой наготове надзирателю.

Прямо здесь? А обед?! Но, разумеется, никто и рта не открыл. Гаор, как старший, первым вылез из выездного комбинезона. Гархем кивнул, и остальные стали так же раздеваться. Рубашки на голову, штаны и подштанники спустить, руки на капот и ноги расставить как на обыске — это ещё ничего, парням для «по мягкому» приходится голым животом на заснеженный бетон ложиться. Гархем не уходил, и надзиратель бил очень старательно и умело: больно, но без повреждения кожи. Уж на что Гаор считал, что привык и сумеет промолчать, но сейчас охнул на десятом ударе.

Получив отмеренное, Гаор оделся и остался стоять в ожидании уже дальнейших распоряжений. Что обеда им не будет, ясно, а дальше-то что?

Гархем задумчиво оглядел стоящих перед ним рабов, кивком отпустил надзирателя, прошёлся вдоль маленького строя. Время тянет — догадался Гаор. Спина горела от полученных ударов, а холодный ветер начал уже ощутимо пощипывать сквозь пропотевшую одежду.

Наконец, раздав ещё по пощёчине каждому, Гархем велел разгружать трейлер. Тем более что рабский обед уже закончился, и к ним бежали дворовые бригады.

Сбросив груз на тележки, а накладные, маршрутный лист и выездные карточки Гархему, Гаор погнал трейлер в гараж. Махотка его уже ждал, а последние свободные шофёры и механики уходили, желая друг другу весёлого праздника и счастливого Нового года.

— Я уж труханул, — шёпотом признался Махотка.

— В пробку попал, — так же шёпотом ответил Гаор. — Давай по-быстрому.

— Ага, нам ещё уборка полная.

— Ну, как всегда.

Продолжения наказания Гаор не боялся. Сволочь Гархем, конечно, редкостная, но не подлая: добавлять к уже отбытому не добавляет, и раз они свои «горячие» и «по мягкому» на месте получили, то на выдаче им уже вряд ли добавят, хотя… всякое может случиться.

Всё-таки вдвоём, и когда второй тоже понимает и многое сам может, куда легче. Дежурный механик не придирался и не подгонял, сидел за своим столом с маленькой праздничной ёлочкой и читал, прихлёбывая чай из термоса. Со всеми удобствами устроился, гад! Нет, на ёлку и даже горячий чай, хотя живот здорово подвело, и он никак не мог согреться, хоть и взмок от пота, Гаору было глубоко плевать, но книга… судя по формату — в карман свободно влезает — и мягкой обложке, это дешёвый детектив, но он сейчас согласен на любую книгу, даже на Основной Устав, который ещё в училище выучил наизусть. А механик словно дразнил его, хмыкая и фыркая почти на каждой странице.

От злости Гаор работал быстрее обычного, подгоняя Махотку подзатыльниками, пинками и фронтовой руганью. Махотка мужественно терпел. Наконец, всё было сделано, и механик, не отрываясь от книги, буркнул.

— Валите, волосатики.

Гаор молча бросился к выходу, а Махотка успел ещё проорать добрые пожелания господину механику и догнал Гаора уже на середине гаражного двора.

— Не такая он сволочь, — шепнул Махотка на бегу Гаору.

— Знаю, — кивнул Гаор, — но я жрать хочу.

Про саднящую спину и, главное, книгу он промолчал. Махотка шмыгнул носом и больше не высказывался.

В коридоре шум, гомон, весёлая толкотня перед выдачей. Гаор вбежал в спальню, торопливо переоделся и вернулся в коридор: на выдачу опаздывать нельзя, а то ещё одну порцию «горячих» огребёшь. Сильно хотелось есть, но…

— Держи, — Маманя сунула ему толстый ломоть хлеба с пластом варёного мяса сверху, — пожуй, пока черёда ждёшь.

— Спасибо, Маманя, — обрадовался Гаор.

— Ешь давай, — рассмеялась Маманя, занимая своё место в очереди.

Впиваясь зубами в бутерброд, Гаор увидел, что его бригада уже дожёвывает такие же бутерброды, и улыбнулся. Не было такого, чтоб матери упустили кого.

Выдача прошла благополучно, фишки и сигареты как обычно, «горячих» к уже полученному не добавили, и его положенная благодарность прозвучала достаточно искренне.

Закончилась выдача, звучно захлопнулась дверь надзирательской, и наступило их время. Пока надзиратели не перепьются, они ни в коридор, ни тем более в спальни не сунутся, и завтра весь день свободный выход… живём, браты и сестрёнки!

Гаор уже спокойно развесил комбез и бельё, обтёр в умывалке мокрой тряпкой ботинки и поставил их на положенное место, пусть сохнут, никуда он в эту ночь не пойдёт, обойдётся. Правда… загаданное сбылось, но… но может, того загада и на этот год хватит? Он же, загадывая, срока не называл. Да и второй раз может так и не повезти, нарвёшься да хоть на того же Гархема, и готово — окажешься в «ящике», а ему и того раза вот так хватило.

Гаор достал из тумбочки заготовленный свёрток с ожерельем, кольцами, височными и простыми, и шпильками и задумался. Как, вернее, когда лучше это отдать? Ёлки, даже нарисованной, нет, чтобы положить под неё как положено. А это он, дурак, мог бы раньше сообразить и прямо в столовой, скажем, нарисовать на стене фломастером. Потом можно будет смыть, а сейчас уже не успеет, а плита на электричестве, так что уголька тоже нет, а ладно, возьмёт с собой на ужин и выложит на женский стол.

— Рыжий, ты чего?

Он вздрогнул и ответил, не оборачиваясь.

— Нет, ничего.

Да, пойти покурить пока, успокоиться. А то психует он непонятно с чего.

В умывалке благодушный вечерний трёп. Гаор встал в общий круг, прикурил от сигареты стоящего рядом Полоши и с наслаждением вдохнул горячий горький дым. Моргунок и Чубарь взахлёб и наперебой рассказывали об увиденном сегодня в городе. И Гаор вдруг подумал, что не в первый раз ездившие с ним вот так потом трепали, но ни разу никто не спросил: как это они ухитрились что-либо увидеть из закрытого кузова трейлера. А ведь прозвучи такой вопрос — и всё… даже если не ответят на него, промолчат, будто и не было, то всё равно всплывёт тайна окошка. А так… не сказанного никто и не знает. И значит, не он ловит обмолвки, а ему проговариваются, даже просто рассказывают, но так небрежно, как знающему, которому достаточно намёка. Это требовало осмысления, и Гаор уже привычным усилием отодвинул эти мысли и соображения на потом.

— А чо, браты, пора бы и пожрать…

— И то.

Дружно гасятся сигареты, прячутся на потом окурки, ополаскиваются руки и лица. Проходя мимо своей койки к выходу, Гаор захватил свёрток.

В столовой шумно, весело и упоительно пахнет едой. Гаор медлил у входа, пока остальные весело рассаживались за столами.

— Рыжий, да что с тобой? — встревожено обернулась к нему Мать.

И он решился.

— Я знаю, на Новый год нужно дарить подарки, — к нему оборачивались удивлённые, но… но доброжелательные лица, — всем я сделать не могу, а вот что получилось, пусть матери сами решат, кому что.

Он подошёл к Матери и протянул ей свёрток.

— Ну, — Мать даже руками развела, — ну, Рыжий…

— А пусть сюда выложит, — весело сказала Матуня, — мы и посмотрим.

Гаор подошёл к женскому столу, к сидящей на торце Матуне, оглянулся. За ним подошла Мать, а там и остальные повскакали с мест и окружили их тесным кольцом. Женщины торопливо отставляли уже наполненные сладкой праздничной кашей миски, расчищая место.

— Ну, показывай, — улыбнулась Матуня, подмигивая ему.

«Значит что, не рассказала она никому об их разговоре?» — успел подумать Гаор, разворачивая чистую, ни разу не бывшую в работе портянку.

Женщины дружно ахнули, взвизгнули девчонки, восхищённо выдохнули мужчины. Матуня ловко шлёпнула по руке потянувшуюся к пёстрой россыпи Вячку.

— Куда не в черёд?! Ну, ты, Рыжий, и мастер, — и объясняя остальным. — Я-то пробные видела, показывал он, а такого-то… Давай сам раскладывай…

Колечки, шпильки… их сразу отложили отдельной кучкой для девчонок, височные кольца…

— Четыре пары вышли, — немного виновато сказал Гаор.

— И ладноть, — утешила его Маманя, — в черёд носить будем. Ой, Рыжий, это ж… — и осеклась.

— И вот… — Гаор бережно расправил во всю ширину ожерелье.

И удивлённо поднял голову: таким странным вдруг стало общее молчание.

— Сам сделал, гришь, — тихо сказала Матуня.

Гаор кивнул.

— И придумал сам, али видел где?

— Видел.

Гаор уже начал догадываться, что с ожерельем тоже всё не просто, и видно, надо было сначала его тоже показать Матуне, с ней посоветоваться, но что-то менять поздно, и теперь он может и должен только одно: отвечать на вопросы. Правду, только правду и ничего, кроме правды, и солги он сейчас хоть в какой-то малости, то… то всё будет кончено, и он потеряет всё, что с таким трудом и кровью отвоевал за эти два года.

— На ком видел?

— Она… — Гаор запнулся, не зная, как объяснить. — Она мёртвая, давно мёртвая, одни кости были и вот такое. То, на ней, из золота было, и камни цветные, драгоценные, ожерелье, пояс, височные кольца, ещё… как повязка на голове, браслеты.

Его слушали молча, ни о чём не спрашивая, и только Матуня продолжала… допрос, — понял он.

— Где видел?

— В музее, хранилище древностей. Мне сказали, что это из древней, очень древней могилы, и был сделан такой… как ящик длинный, выложен чёрным бархатом изнутри, и в нём лежало всё это, так, как там было, в могиле.

— А кто это, тоже сказали тебе?

— Да, сказали, что любимая жена вождя. Раз так много украшений.

Матуня покачала головой.

— Обманули тут тебя. Ладноть. Значит, домовину сделали. А как говорили? Смеялись?

— Нет, — сразу ответил Гаор.

Он вспомнил лицо и глаза деда Жука, его пальцы, осторожно, нет, бережно касающиеся тускло блестящего металла и сдержанно искрящихся, словно помутневших от времени камней, сдержанную и только сейчас понятую им горечь в его голосе, и убеждённо повторил.

— Нет, он, тот, кто мне показывал, говорил… с уважением.

— Давно видел?

— Давно, я ещё учился, на старшем курсе, значит, там год, фронт, дембель — это уже восемь лет, да здесь два… десять лет прошло.

Матуня кивнула.

— Ну что ж, раз видел, да живым тебя оставили, значит, в сам-деле, простила она тебя, а раз сделал, то и знать тебе можно. Дверь там прикройте, чтоб сволочи не подслушали.

Оглянуться Гаор не посмел.

— Слушай. Это грибатка, только волхвицы их носили, а такое, на пять сил, Великая Мать, только ей позволено было. Вот они, Вода, Земля, Луна, Матери Набо́льшие. Это Солнце — Золотой Князь, он Земле муж, зачинает она от него, чтоб родить. Это Ветер, сила летучая, воин небесный. Кольца, гришь, височные были, какие, на сколь лопастей?

— Три шарика ажурных было, у меня не получились такие.

Матуня кивнула.

— Не далось, значит, эта сила не всем даётся, значит, тебе и знать о ней нельзя. А кольца… Там же видел?

— Да.

— Только такие, али ещё?

— Были ещё, не помню всех.

И новый кивок в напряжённой тишине.

— Три лопасти — это полешане, издревле они их носят, пять лопастей — дреговичей знак, а семь — криушане. А узоры на лопастях спутал малость. На этом волошский узор сделал, а на соседнем словенский, не бывает такого. А это… — Матуня взяла в руки четвёртую пару колец, повертела, разглядывая, и покачала головой, — это, небось, сам придумал.

— Да, — кивнул Гаор, — узор этот я видел, но не на кольце.

— Ещё бы! — фыркнула Матуня. — Это ж мужской знак, мечик это, оберег воинский, его курешанке впору, грят, были там и бабы-воины, такая могла бы, и то навряд.

Гаору казалось, что он не слушает, а всем телом впитывает слова Матуни, настолько они легко, не требуя сейчас ни пояснений, ни перевода, укладывались в памяти. Нет, краешком сознания он понимал, что ему не один вечер лежать, разнося записи по заветным листам, мучительно соображая, как дуггурскими буквами записать нашенские слова и названия, но сейчас…

— А вятичских и радимичских чо ж не сделал? Не видел? — Матуня вздохнула и покачала головой, — были склавины на двенадцать племён народом, да в каждом племени двенадцать родов, а осталось нас… даже и не помним всех…

В столовой стояла звенящая от общего напряжения, но не тяжёлая тишина. Матуня бережно положила на стол кольца, провела ладонью над ожерельем, будто погладила, не касаясь, и повернулась к Гаору. И он, сам не понимая почему, но словно какая-то сила с необидной властностью подтолкнула его, опустился перед Матуней на одно колено, как в Храме перед Огнём. Матуня спокойно, будто так и надо, взяла его голову в обе руки и, слегка притянув к себе, поцеловала в лоб, вернее, прижалась губами как раз к прикрытому волосами клейму. Гаор почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы, и зажмурился.

Он не знал, сколько простоял так, но вдруг тишина звонко лопнула, начался шум и смех. На нём висли и его целовали девчонки, Мать властно разгоняла всех по местам, пока каша совсем не застыла, мужчины били его по плечам и спине. И начался праздник, настоящий праздник, потому что Солнце — Огонь Небесный, ещё и Золотой князь, муж Матери Земли, а значит, это его праздник.

Куда матери убрали грибатку, Гаор не заметил и предусмотрительно не интересовался, а вот шпильки, кольца и колечки раздали с шумным спором о том, чей когда черёд. Спорили так яростно, что мужики за своим столом обхохотались. Хотя столы неожиданно для Гаора перемешались, женщины и девчонки со своими мисками и кружками втискивались за мужской стол, а многие мужчины и парни ушли к женскому.

— Ну, Рыжий, готовься, — Старший через стол подмигнул Гаору. — Ща тебя благодарить начнут.

— А я не против, — ответно засмеялся Гаор.

— Тады пошли, — ткнула его локтем в бок неизвестно когда втиснувшаяся между ним и Зайчей Чалуша, гордо потряхивая вплетёнными в пряди у висков пятилопастными кольцами.

— Доем, и пойдём, — ответил Гаор, позволяя Чалуше пересесть с табурета на своё колено.

— И верно, — кивнула Мать, — пока мужик голодный, толку от него никакого.

— А сытый он спать завалится, я уж знаю, — отозвалась сидевшая рядом с Юрилой Веснянка.

— У меня не заснёт, — пообещала Чалуша.

Хохот, подначки, солёные до румянца на щеках шутки… Гаор никак не ждал, что задуманное так обернётся, но… но раз хорошо, то о чём ещё думать?

Дверь в надзирательскую плотно закрыта, а решётки на спальнях не задвинуты, новогодняя ночь — ночь без отбоя. Какой на хрен отбой, когда не было ещё такого, чтоб не каждой, а всем подарки достались! Потом долго смеялись, что рабо́тал Рыжий, а благодарили всех мужиков, всех и каждого, да от души. Ну так на то и праздник… Правда, кружка, пачка соли и ложка были наготове, мало ли что, но чего о сволочах думать.

Свет всё-таки выключили, но по ощущению Гаора далеко за полночь, когда давным-давно миновал новогодний рубеж. И, вытягиваясь под одеялом с блаженной ломотой во всём теле, он подумал, что вот третий новый год у него здесь и все непохожие, каждый наособицу, а… додумать он не успел, проваливаясь в мягкую темноту сна под сопение, храп и кряхтение ночной спальни.

И, как ему показалось, тут же проснулся. Рядом с ним кто-то лежал, и маленькая приятно прохладная ладошка гладила его по голове, перебирая кудри. Так втиснуться на узкую койку могла только девчонка, и… он догадывается, кто это. Но обычного раздражения это почему-то не вызвало. Гаор осторожно, чтобы не столкнуть гостью, повернулся набок лицом к ней, и она готовно нырнула под одеяло к нему, прижалась всем телом.

— Дубравка, ты?

— Ага, — вздохнула она. — Ты не гони меня, Рыжий, я тебя ещё с когда хочу.

— Я не гоню.

— Ты не смотри, что я маленькая, я…

Он мягко закрыл ей рот своими губами, не желая ничего слышать сейчас.

Она прижималась к нему, оплетая его руками и ногами. И он, помня о спящем внизу Полоше и потому стараясь не слишком трясти койку, не толкал, а качал её и почему-то снова ощущал то же пронзительное чувство полёта, как тогда на холодных перилах, а на губах странный горьковато приятный вкус, нет, запах надкушенной весенней ветки. Волосы Дубравки, тонкие и мягкие, невесомо и невыразимо приятно скользили в его пальцах. Третий год уже пошёл, а он всякий раз, обнимая женщину и запуская пальцы в её распущенные волосы, заново удивляется этому.

Он не понимал и не хотел понимать, чего он так долго ждал, почему отказывал Дубравке, что останавливало его, но твёрдо знал, что всё было правильно, что именно сегодня и именно так лучше всего. И как доказательство его правоты не было привычного, но всё равно пугающего краткого беспамятства, а была приятная опустошённость. И не он, а она спит, приникнув к его груди, а он лежит рядом, впервые ощущая себя сильнее, но не победителем, нет, а… ну да, она же не враг ему и не противник, которому он должен что-то доказывать. И он не взял, а дал, поделился… и… и да, да, только сейчас он ощутил себя по-настоящему мужчиной. Хотя знает всё с пятнадцати лет, да нет, знал он ещё раньше, в училище об этом трепали в уборной и в ночной казарме с первого класса. Огонь Великий, сколько ж грязи они вываливали друг другу, хвастаясь тем, чего не было и не могло ещё быть. А потом… грязи хватало, нахлебался досыта, до отвращения. «Для армейских все женщины шлюхи». Да, а другие нам и не встречаются. Не положены нам другие. А за сколько они продаются? За деньги, за брачный контракт… Мужчина берёт женщину, а женщина покоряется. И как же обделяют себя… берущие. И всё равно берёшь то, что тебе положено, как ни выбирай, как ни привередничай, но в офицерский бордель тебя не пустят, выбирай из предназначенного солдатам. Паёк, табельное имущество. Как получил, так и сдал в цейхгауз, так что…

Дубравка, вздохнув, потёрлась щекой о его грудь, и Гаор осторожно подвинулся, высвобождая затёкшую руку. Такого с ним давно, да очень давно не было. В последний раз он вот так спал, а рядом с ним спала женщина — это, да, Ясельга, перед самым их разрывом. А с утра они глупейшим образом поссорились из-за какой-то чепухи, и он ушёл, хлопнув дверью, а когда вечером вернулся, ни Ясельги, ни её вещичек не было. А потом был месяц случайных необязательных встреч, но к себе он никого не водил, оставаясь ночевать у них или в тех крохотных квартирках-комнатках, что снимаются на ночь, а то и на период, а потом было то утро в редакции… и всё кончилось… А те девчонки… шлюхи не шлюхи… а с кем ещё иметь дело ветерану-сержанту с уполовиненной отцовскими стараниями пенсией и случайными заработками? К тем девчонкам он никаких претензий не имел и не имеет: они честно договаривались, и каждая сторона соблюдала условия договора. Да, в армии с этим просто. На гражданке тоже. Заводить семью… а зачем? «Зачем жениться, когда можно так договориться?» — расхожая горькая, как сейчас понимает, шутка.

Он засыпал медленно и спокойно как уплывал по реке, по рукаву Валсы, твёрдо зная, что вода сама пронесёт его мимо минных полей и вражеских засад… Мать-Вода, ты неси меня…

День за днём, от вечера до вечера, от выдачи до выдачи…

К работе, занятиям с Махоткой и другими парнями — кто сам захотел, а кого и загнали учёбу другие мужчины, чтоб мальцы могли и по-умственному работа́ть — гимнастике, трёпу в умывалке и шахматам прибавились разговоры с Матуней. Иногда после ужина на выходе из столовой она кивала Гаору, и он, забежав к себе в спальню взять узелок с задельем, шёл к ней в её кладовку, устраивался сбоку от её стола и слушал, расспрашивал сам и отвечал на её вопросы. А потом, лёжа в постели открывал папку и вносил новые записи.

Он уже знал, что были склавины, двенадцать племён, Матуня назвала ему восемь, от остальных и памяти уже не осталось, а сейчас живы четыре: криушане-кривичи, волошане-волохи, полешане и дреговичи, а курешан, вятичей, радимичей и словен выбили. Кривичи — от Кривеня, лесного владыки, их потому ещё лесовиками зовут, лучше них никто леса не знает, они его родом-кровью своей понимают. Полешане — полевики, испокон веков землю пахали, хлеб растили. Дреговичи, те по дрягвам, болотам то есть живут, а волохи… а кто теперь знает? Зовутся так, а почему? И не помнит уже никто. И он уже догадывался, что и Волох, и Полоша прозываются так по своим племенам, хоть так сохраняя память о родине — роде своём.

— Сейчас-то намешали нас, — Матуня быстро и ловко зашивает трикотажную фуфайку, подцепляя спустившиеся петли. — Не то, что в посёлке, в роде, да ж в семье одной кого только не встретишь. Бывало ча, привезут мужиков, «коршун» их вытряхнет и уедет, а там управляющий их по избам разведёт, назначит, кому где жить.

— А «коршун», Матуня, это что?

— А машина это, серая, на торги в таких увозят.

— Понятно, — кивает Гаор, скручивая проволочки в двухцветный причудливый цветок.

Значит не «чёрный ворон», а «серый коршун», понятно.

В кладовку то и дело вваливаются желающие обменять сношенное или порванное, просто в чём-то нуждающиеся, иногда присоединяются к разговору, вспоминая что-то своё, иногда уходят почти сразу. И ни разу никто не спросил, не задал ему самого простого и естественного вопроса: а зачем это тебе? И что бы он ответил?

Многое рассказывал за шахматами и Ворон. Не о себе, здесь только скупые обмолвки, по которым еле-еле можно догадаться о какой-то афере с финансами и классической «подставке», когда исполнитель, сам-то ничего не знавший и потому ничего не выгадавший, ответил за всех и всё, расплатился клеймом и ошейником за чью-то роскошь. Обычное дело. На фронте тоже солдатская задница за всё отвечает. А вот пришлось Ворону работа́ть в Амроксе и других не менее страшных местах, и потому тот знал то, о чём остальные в лучшем случае догадывались. Рабство действительно оказывалось выгодным, а злоба надзирателей и замалчивание прошлого склавинов были равно необходимы для бесперебойного функционирования этой системы. Как и деление дуггуров на наследников, младших и бастардов, высокородных, низкородных и безродных, чистокровных и полукровок. И спецура — не просто скопище садистов, а инструмент для решения опять же экономических задач. И какую роль в этом играет генерал спецвойск Яржанг Юрденал? И какую роль готовил ему, своему бастарду? Как бы ему не пришлось радоваться, что теперь генералу до него не дотянуться. Рабское ведомство не позволит.

— Ищи, кому выгодно, — Ворон делает очередной ход, выслушивает отвеет, наконец, справившегося с задачей Салаги, на мгновение вскидывает блестящие жгуче чёрные глаза и снова занят только доской и позицией, хотя даже Гаор видит уже свой проигрыш, — везде, где не можешь сразу понять или не уверен, задавай этот вопрос. Тогда найдёшь правильное решение. Воюют, пока выгодно, и подписывают мир, когда убытки превышают доходы. И так везде и всегда.

Он не спорит, и ощущая, и понимая правоту Ворона.

День за днём, вечер за вечером, выдача за выдачей…

Кого-то увозят на торги и вместо них привозят новых, зачем, почему этот, а не тот? Продали только недавно, на его памяти, купленного Громка, а вместо него привезли Медка, тоже мальца, тоже прямо из посёлка, тоже неграмотного. Почему? А почему не продают Тукмана, которого ни к какому делу не приспособишь, и если бы Тарпан с остальными не прикрывали дурачка, то огребал бы Тукман по двадцать пять «горячих» каждый день и не по разу. Сторраму выгодно? Наверняка так, но чем? Гаору надо это понять, обязательно надо. Чтобы знать, как обезопасить себя. Единственная его опасность — это быть проданным, и единственное спасение — это оставаться выгодным для Сторрама. Но, поди, угадай… А значит, бойся — не бойся, а живи, как получается. И не думай о том, чего изменить не можешь.

Иногда он возил в легковушке Сторрама или Гархема, но чаще ездил за товаром, или отвозил на филиалы излишки и незначительный брак из главного комплекса. Иные поездки занимали весь день: выезжал до общего подъёма и возвращался к отбою, а то и ночевал на каком-нибудь из филиалов.

Хозяйство у Сторрама оказалось обширным и весьма, как Гаор случайно узнал, разнообразным. Так вдруг он попал в загородное и совсем не торговое хозяйство. Огромный фруктовый сад, парники, теплицы, и тут же пруды, в которых разводят рыбу, на вывеске имени Сторрама не было, там значилась какая-то безымянная компания, но держался Сторрам хозяином, и все местные на него так и смотрели…

В другой раз Гаор оказался не где-нибудь, а на таможенном терминале. Правда, туда он приехал не один, а с Гархемом. И с удивлением увидел, как юлил перед Гархемом местный начальник, чуть ли не сам грузивший в его трейлер коробки без этикеток. Это ж кем раньше был Гархем? Что толстый, вальяжно сытый подполковник таможенной службы сразу усох, подтянулся, руки по швам, на морде преданный ужас, а обращение… не армейское: «Командир», а тюремное: «Начальник». Звания у Гархема, выходит, нет, а выправка есть. И пистолет в кармане. И каких же войск полковник сам Сторрам? Ох, и можно было бы…

«Стоп, журналюга, отвали, пока задница цела», — уговаривал он сам себя. И предусмотрительно делал каменную морду и молчал об увиденном в спальне и в умывалке. Хоть стукачей и нет, а сам себя береги.

Его выездной комбез давно утерял ненадёванный вид и даже в стирке уже не раз побывал. Махотка вполне прилично знает правила и знаки, жаль, нельзя ему пробную в городе устроить. Парни, кого он учит чтению и счёту, грамоту тоже усвоили. Ни «горячих», ни «по мягкому» он уже с месяц не получал. А в одной из поездок ему сказочно повезло: застрял в пробке и увидел, как между машинами ветер мотает выброшенную кем-то газету. Гаор приоткрыл дверцу и, улучив момент, вдёрнул трофей в кабину. И как же он гнал потом трейлер, ставя его на поворотах на два колеса, но выгадал целых десять долей, загнал машину в тупик и стал читать. Смаргивая набегавшие на глаза слёзы, он читал о каких-то актрисульках с кем-то пере — или недо-спавших, об открытии нового ночного клуба с «пикантными зрелищами» и про «первый бокал вина бесплатно», о чьих-то сексуальных проблемах, и густо замешанную на нецензурщине статью об открытиях в сексопатологии. Да… Огонь Великий, да по хрену ему сейчас всё, он читает!

Дочитав до конца, Гаор скомкал газету и выкинул её в приоткрытое окно: на въезде всё равно обыщут. Хрен с ними, своё он взял!