Минос, царь Крита

Глава 4 Нити в руках Мойр

Нити в руках мойр

-Смерть?.. Но разве он может умереть, отец?-Так всегда говорят о тех, кого любят.Никос Казандзакис

Пария. (о. Парос. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Возгласы, доносящиеся в палатку, свидетельствовали: мы приближаемся к гавани Пароса. Мой брадобрей и банщик, Мос Микенец, круглолицый, улыбчивый, вальяжно неторопливый и одновременно проворный раб лет тридцати, встревожено глянул на меня, понимая, что времени у него осталось немного. Я слегка улыбнулся ему: не было еще такого, чтобы Мос задержал своего анакта и заставил ждать людей, встречающих меня на берегу. Тем более, он уже закончил колдовать с моим лицом и сейчас укладывал локоны. Мос поклонился и продолжил свое занятие.

Корабль подходил к берегу, когда он припудрил серебряной пылью тронутые сединой волосы на висках и лбу, отошел, оценивающе посмотрел на творение своих рук и, оставшись довольным, с поклоном протянул мне зеркало. Я мог бы и не смотреть. За всю свою долгую жизнь у меня не было более искусного брадобрея, который, к тому же, обладал еще и мастерством банщика. Я все время поражался, как эти сильные, крепкие, короткопалые руки способны не только без устали разминать утомленное тело, но и создавать совершеннейшую красоту при помощи сурьмы, пудры, румян, притираний и каленого прута для завивки. Ему не требовалось подробно растолковывать, как я должен выглядеть. Он, словно художник или скульптор, каждое утро создавал облик богоравного царя, сообразный моменту.

Сейчас я выглядел достойным сыном Зевса, величественным, милосердным, щедрым. И счастливым мужем божественной супруги. Таким знали меня на Паросе.

Восторженный гул голосов донесся до моего слуха. Жители ликовали, встречая меня. Сначала нестройные, выкрики постепенно сливались, и я уже мог разобрать слова:

-Ра-дуй-ся, а-накт Ми-нос!!!

-Сла-ва бо-го-рав-но-му Ми-но-су!!!

Я любил этот каменистый небогатый остров, на котором меня впервые назвали царем, и в конце каждого Великого года моего правления , объезжая подвластные мне земли, начинал свой путь с Пароса. Было ли мое царство могущественно и грозно или, как сейчас, слабело и крошилось, словно пересохшая пресная лепешка, но здесь меня любили и считали почти богом. А еще я любил Парию. Они похожи друг на друга - земля и ее хозяйка. Поля Пароса неплодородны, и тело Парии сухо и жестко, стан тонок, словно у девочки-подростка. Кожа и волосы ее белы, как мрамор, которым так богата эта земля. Обликом она схожа с миртом, чья прелесть не бросается в глаза, но, вглядевшись, ты невольно поражаешься изяществу этого колючего, жестколистного кустарника, столь обильного в горах Пароса. Такова моя божественная жена.

О, Афродита Анадиомена , как же я по ней соскучился!

Мой "Скорпион" мягко ткнулся выступающим вперед килем в песчаный берег. Нергал-иддин, наряженный по случаю торжества в алый мисофор, начищенный до зеркального блеска шлем со страшным косматым гребнем и усаженный позолоченными бронзовыми пластинами доспех, ужасный и грозный, словно Арес, распахнул завесы в моей палатке.

Я вышел из прохладного лилового полумрака, сощурился на солнце. Бывают перед самым началом зимы такие ясные, умиротворенные дни, когда Гелиос уже умеряет свой яростный нрав, и дает свет и тепло, но лишь согревает, а не палит нещадно. Радостный день, под стать моему сегодняшнему расположению духа.

Я окинул взглядом затопленный пестрой людской толпой берег, вскинул руку в приветственном жесте.

-Ми-нос! Ми-нос! Ми-нос!!! - надсаживалась в восторге толпа.

Напротив моего корабля возвышался раскрашенный в алое и золотое паланкин владычицы Парии. Красные занавеси трепетали на ветру, словно языки пламени. Сама хозяйка острова стояла рядом, похожая в белоснежных одеяниях на статую, искусно вырезанную из мрамора. Увидев меня, она плавно изогнула девически-тонкий стан в изящном поклоне. Басилевс Пароса Эвримедонт, его братья Нефалион, Хрисей и Филолай - высокие, чернобородые, с могучими руками, оплетенными синими венами и покрытыми густой, курчавой шерстью, звероватые, настоящие титаны - и обликом, и по нраву, но столь горячо любимые мной, державшиеся на почтительном расстоянии от своей божественной матери, тоже согнули могучие спины.

Осыпаемый благовонным дождем цветов, я спустился по сходням. Проворные, нарядные рабы поспешно постелили мне под ноги широкий, длинный, до самого паланкина хозяйки, ковер, и я, ступая по нему, приблизился к божественной Парии. Обнял бессмертную нимфу, отвечая на приветствие. Толпа разразилась торжествующими воплями. Когда они, наконец, стихли, я выпустил владычицу острова из объятий.

-Великий анакт Крита и Пароса, богоравный Минос, сын Зевса! - звучно произнесла Пария. - Я и наши сыновья приветствуем тебя, наш повелитель. Сердца жителей острова наполняются радостью, едва твоя ременнообутая нога ступает на берег. Благодать нисходит на Парос вместе с тобой, возлюбленный мой супруг, великодушием Зевсу подобный.

-Благодарю, о, божественная супруга моя, - произнес я. - Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу тебя, бессмертная, наших сыновей и их народ в благополучии и изобилии. Ведаю, мудростью своею ты сберегаешь сей остров от бед и войн.

Тем временем к нам приблизился Эвримедонт. Почтительно поклонившись матери и дождавшись ее безмолвного разрешения, он приветствовал меня и, оскалив в радостной улыбке крепкие, как у волка, зубы, произнес:

-О, богоравный анакт Крита и мой мудрый и могущественный отец! Во дворце все готово, чтобы принять тебя, скиптродержец. Почти наш дом своим присутствием, и пусть частица благодати, которой ты, о, любимец Зевса, полон, снизойдет на нас.

-Да хранят боги тебя и землю твою, благородный Эвримедонт, - провозгласил я в ответ. - Да будет удача с тобой, отважный, и да пошлют олимпийцы благополучие моим детям и их народу. Я принимаю ваше гостеприимство.

И мы с божественной супругой проследовали в паланкин. Пария устроилась на маленькой скамеечке, богато украшенной слоновой костью, возле моих ног, взмахнула тонкой, гибкой рукой, повелевая опустить полог. И, когда потоки тонкого виссона скрыли нас от глаз толпы, нежно обвила руками мои колени. Я невольно залюбовался ею, такой свежей и юной, несмотря на прожитые годы, и такой беззащитной, несмотря на невероятное могущество.

-Я рада видеть тебя, о, богоравный супруг, - голос ее был подобен журчанию горного ручейка. - С той поры, как ты стал царем на этом острове, сами оры поселились на нем. Я знаю, по издавна заведенному обычаю сегодня будут принесены жертвы в честь Зевса, а завтра мы почтим мудрых сестер Айрену, Дике и Эвномию. Едва я заслышала, что твои крутобокие корабли направляются к острову, как повелела собрать сто лучших годовалых тельцов для приношения твоему божественному отцу. А для хранительниц законов и порядка отобраны три телки, белые, без единого пятнышка.

Я коснулся ее щеки тыльной стороной ладони.

-Пария, прекрасная, мудрая Пария! Ты угадываешь волю мою до того, как я изъявлю ее. Я сам вряд ли мог бы распорядиться лучше. Так пусть божественные сестры и дальше будут благосклонны к тебе, к твоей земле, владычица, и к нашим детям.

"И, может быть, не обойдут меня своими дарами," - подумал я про себя и улыбнулся.

-Я знаю, мой богоравный супруг, - продолжала Пария, - что держава твоя велика, и царский сан не дает возможности подолгу предаваться отдыху. Но я хочу знать, Минос, останешься ли ты на острове хоть немногим дольше, чем того требуют царские заботы?

И просительно заглянула мне в глаза.

-Если богам будет угодно, моя возлюбленная супруга, то я останусь на острове до тех пор, пока на небе полная луна не сменится убывающей, - ласково отозвался я. - Ты же знаешь, я всегда охотно остаюсь на Паросе. И мне каждый раз жаль покидать твой остров и тебя, лучшая из жен.

Она снова улыбнулась - не той прекрасной, величественной улыбкой, которая подобает владычице острова и царице, а просто, словно обычная поселянка, дождавшаяся возвращения своего мужа с поля. От нее пахло яблоками, прогретой землей и солнцем, и на обычно бледных щеках играл густой, розовый, ровный румянец. Я заключил ее в объятия и припал к ее губам в долгом поцелуе.

-О, пусть боги позволят тебе, мой любимый, подольше пробыть со мной! - истово прошептала она.

-Да будет так, - произнес я.

Пария, дождавшись, когда я отпущу ее, оправила сбившееся ожерелье и сказала:

-Минос, не откажи мне еще в одной просьбе. Принося жертву орам, почти также и харит. Я молилась богиням, оберегающим женскую прелесть, чтобы они вложили в сердце моего богоравного супруга мысль подольше задержаться на острове. Не подумай, что я упрекаю тебя, Минос. Твои заботы важнее женской радости. Но среди богинь нет никого счастливее меня, когда ты рядом, анакт моего сердца.

Каждое слово, срывавшееся с губ хозяйки острова, казалось, только что родилось в ее груди. Но скольким смертным, бывшим царями этой земли, Пария говорила такие же слова? Конечно, она никогда не скажет мне об этом. Да и я никогда не расспрашивал ее, и не стану.

Я старею. По молодости лет эти мысли просто не приходили мне в голову. Я был дерзок и, по свойственной юношам самоуверенности, островных богов не страшился. Мне казалось само собой разумеющимся, что бессмертная нимфа согласилась разделить со мной ложе, что она назвала меня царем и склонилась к моим коленям. Но Пария была старше меня. Миноса еще не было на свете, а хозяйка Пароса уже жила. Она помнила первых анактов Крита. И до моего появления на ее острове другие смертные делили ложе с ней - может быть, более мудрые и отважные, чем я, может быть, более дорогие ее сердцу. Но Пария никогда не напоминала мне о них. Она держалась со мной, как с единственным, обожаемым и почитаемым владыкой. В ней не было рабства или подобострастия. И все же, подле нее я невольно чувствовал себя самым мудрым, могучим и прекраснейшим из мужей.

И я в который раз подивился ее взлелеянному веками женскому разуму. Мужчины любят слышать от своих жен умелую лесть. И покорная, кроткая жена имеет над мужем больше власти, чем та, что дерзает в открытую утвердить над супругом свою волю. Бритомартис билась со мной и была побеждена. Пасифая спорила, и я всегда поступал по-своему. Теперь Бритомартис бежала с острова. После смерти Пасифаи больше никто из критян не видел ее. И Посейдон, которого оберегала Пасифая, уступил Зевсу. А что на Паросе? Да, здесь чтили Зевса-Лабриса. В честь него совершались жертвоприношения, был построен пышный храм. Но разве могла любовь к нему сравниться с благоговением, которые местные жители испытывали перед Парией? На острове были приняты мои законы, но владыки Пароса жили своим умом. Полагаю, именно по совету своей мудрой матери басилевс Эвримедонт никогда не спорил со мной. Но я покидал Парос, и царь острова поступал против отцовской воли. Я узнавал об этом спустя много времени, когда изменить что-либо был не в силах, а поскольку, выполняя очередную волю Зевса, успевал к той поре сам хлебнуть горя через край, то и гневаться на сына не мог. Иногда даже радовался, что паросцы не платят кровавой дани за мои дела. Когда я запретил жертвовать людей Посейдону, Эвримедонт подчинился запрету, но, по совету матери, все же посвятил свою старшую дочь Перибею владыке морей. Она разделила с необузданным богом ложе, и Катаклизм, опустошивший мои владения, обошел Парос стороной. Посейдон не оставил без внимания и Навсифоя, родившегося после этой ночи: подарил Перибее и ее сыну чудесный остров Схерию, где-то вдали от моих владений. Помню, анакт Навсифой однажды навещал дворец в Кноссе и приносил дары. Люди, прибывшие с ним, феаки, оказались отменными мореходами. Они не просто знали и любили море, но были едины с ним, словно дельфины или чайки. А вот хороших воинов среди них не нашлось. Я сказал об этом Навсифою, но он только рассмеялся:

-Сам Посейдон оберегает пределы моих владений, о, богоравный. Зачем нам сражаться?

И мне не удалось убедить его, что морская гладь - не самая надежная защита для острова.

Я отступился от Пароса, хотя давно видел все хитрости его хозяйки...

-...О чем ты думаешь, мой владыка? - спросила Пария, поднимая на меня серые глаза.

-О твоей мудрости, божественная.

Пария смущенно опустила золотистые ресницы.

-О Пасифае говорили, что она мудра. Разве могу я сравниться с ней, анакт?

-Пасифая была умна, - вздохнул я, - а ты - мудра.

Дорого обошелся Криту ум его царя и царицы. А на Паросе поселились оры. И хоть паросцы славят и благодарят меня, в том не моя заслуга.

...Зря я вспомнил о Пасифае. Ведьма солнцеволосая моя жена. Семь лет минуло с той поры, как она умерла, рожая сына, зачатого от Посейдона. Я за свою долгую жизнь терял немало. Умирали те, кого я любил, и горе было, как рана от удара кинжалом. Но время шло, и боль забывалась.

Тебя, Пасифая, я никогда не любил, считал своим врагом. Но ты умерла, и воспоминания о тебе становятся все мучительнее и мучительнее. Я страдал, расставаясь с любимыми, но со временем другие заменяли их. А тебя, моя верная соперница-царица, заменить некем.

И хотел бы забыть тебя, да во дворце моем живет твой последний сын, который напоминает мне о тебе.

Пасифая. (Первый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. На границе знаков Стрельца и Козерога)

Он появился на свет в самую долгую ночь в году. То, что этот плод особенный, стало ясно еще в ту пору, когда моя жена не считала нужным сменить обычное одеяние на более просторное. Она вынашивала его иначе, чем остальных своих многочисленных детей. Ей не удавалось скрыть нездоровье, хотя за эти ужасные девять месяцев я ни разу не слышал от нее жалоб, даже когда до родов оставалось совсем немного, и чрево ее раздулось до таких размеров, что царица едва могла вставать.

Плод в утробе постоянно бился и ворочался, но упорно ждал положенного срока, высасывая силы из матери. Дворцовые врачеватели опасались за ее жизнь. Я умолял, доколе это было возможно, вытравить чудовище, но царица упорствовала.

В ту ночь, когда пришел срок появиться ему на свет, Пасифая велела не пускать меня к ней. Наверное, боялась, что я убью плод ее чрева. Ведь она ждала рождения нового царя Крита.

Я увидел его утром, когда царица была уже мертва.

Хотя испачканные простыни и покрывала уже вынесли, в покоях стояла вонь испражнений и крови. И лужу на полу вытерли слишком поспешно - на гладких каменных плитах виднелись бурые разводы.

Я подошел к жене. Старухи успели омыть ее и закрыть чистым покровом. Пасифая лежала - величественно-спокойная, исполненная царственного достоинства. Истинная владычица острова. Только искусанные в кровь губы и страшная бледность свидетельствовали о мучениях, которые перенесла она перед смертью.

-Пусть явятся ко мне гончары, золотых дел мастера, художники и старухи, готовящие тело к погребению, - едва слышно произнес я. - Пусть сам Дедал позаботится, чтобы все необходимое для похорон было сделано достойнейшим образом. Ибо умерла великая царица.

Дворцовый врачеватель Каданор, измученный тяжелой ночью, едва удерживающий слезы, подошел ко мне, хотел что-то сказать, но я сжал его запястье, ободряя:

-Так хотели боги. Царица знала, что ее ждет. Я - тоже. Не твоя вина, что нить ее судьбы обрезана.

И повернулся в сторону, откуда доносился истошный рев младенца. Он терзал мне уши, как тупое сверло терзает плоть камня. Голос у него был громкий, низкий, словно у молодого бычка. Сын Посейдона был огромен. Моего Главка называли великаном, но и в год он был меньше и худее, чем эта гора орущего мяса. Не человеческому, но коровьему лону было под силу разродиться без опасности для жизни таким гигантом.

Нянька растерянно топталась поодаль, боясь приблизиться к младенцу, и тот не был ни омыт, ни спеленат. Он сучил перемазанными засохшей кровью ножками и сжатыми в кулачки ручонками.

-Отчего мой сын лежит в небрежении? - строго спросил я няньку. Она повернула ко мне испуганное, бледное до серости лицо и пролепетала, сбиваясь и всхлипывая.

-Это чудовище, о, богоравный анакт...

Я решительно шагнул к ребенку и, хотя был готов увидеть нечто ужасное, с трудом сдержал возглас. На мощном, мускулистом теле младенца прочно сидела телячья голова. Трудно сказать, какой масти было это чудище. Шерсть, покрытая кровью, иголочками торчала на огромной голове, груди и плечах, но я почему-то решил, что он далеко не белоснежный, как тот красавец, что зачал его. Скорее - черный, как Быкоголовый, хранивший мой престол.

Имей этот Минотавр вид взрослой твари, я бы, наверное, прикончил его на месте. Но на грязных, вонючих пеленках барахтался новорожденный теленок, и ему было очень плохо. Я, наклонившись, взял его на руки. Шелест людских голосов мгновенно утих, и присутствующие в покоях уставились на меня, словно на моих плечах тоже отросла бычачья голова. Я обвел их всех взглядом и произнес:

-Вот, вы видите. Я взял дитя на колени и дал ему имя. Моя жена, покойная царица, желала, чтобы дитя назвали Астерий. Да будет так. Но я нарекаю его Минотавр, бык Миноса. И беру божественного младенца под свою защиту. Я сказал!

Ожерелье, украшавшее мою грудь, задело морду новорожденного, и он, ухватив подвеску ртом, принялся ее сосать с такой жадностью, что крепкая застежка лопнула. Я с трудом отнял его добычу и строго приказал няньке:

-Тотчас же омыть младенца теплой водой и привести со скотного двора корову, чтобы накормить его. И если кто посмеет пренебрежительно обойтись с Астерием, сыном... сыном анакта Крита Миноса, познает всю силу моего гнева!

Божественный младенец...

Я горько усмехнулся. По мере того, как рожденное чудовище вырастало, становилось ясно: Астерий Минотавр - не более бог, чем любой телок из моего стада. Если на Крите его чтят и страшатся, то лишь благодаря мне.

Я приказал Дедалу построить для него святилище на окраине дворца. Скотников, что прислуживают ему, по моей воле именуют жрецами. Но обряды, которые они не смеют разгласить, страшась наказания, - всего лишь кормление и мытье норовистого бычка, да чистка огромного стойла от навоза. Временами Минотавр бесится и ревет так, что слышно далеко за пределами его святилища. И люди трепещут от страха, полагая, что он жаждет жертвы. Но я-то знаю, что просто пришла пора гона. Жаль, я не догадался его охолостить вовремя. Коров он отвергает: его привлекают человеческие жены...

Но я по-своему привязан к нему. Так привязываются люди к обезьянам и певчим птичкам. Я навещал его теленком, когда он, огромный и бестолковый, резвился передо мной. Навещаю его и сейчас. Зачем? Сам не знаю.

Перед отъездом с Крита я приходил к нему. Заслышав мои шаги, Астерий, чавкавший у кормушки, набитой доверху яблоками, финиками, сельдереем, луком и петрушкой, оставил угощение и поспешил мне навстречу. Я достал припасенный кусок соли и протянул ему на открытой ладони. Минотавр, согнувшись почти пополам, поскольку ростом был на локоть выше Итти-Нергала, принялся лизать его, обслюнявив мне всю руку, щекоча ладонь шершавым, как терка, языком. Я погладил смоляную челку, торчащую на широком лбу, почесал покрытую жесткой черной щетиной грудь. Минотавр, казалось, был доволен, но, встретившись с его лиловыми, по-коровьи красивыми глазами, я заметил, что он недобро следит за мной. Поиграть надумал. Ну что же, давай поиграем.

Минотавр выжидал. Я тоже продолжал чесать его, как ни в чем не бывало. Неожиданно он мотнул головой, норовя поддеть меня длинным, изогнутым, как половинка лиры, рогом. Я увернулся и, уцепившись пальцами за кольцо, продетое в ноздри, решительно выкрутил его. Минотавр взревел от боли и присмирел.

-Запомни, порождение бездны! - произнес я наставительно, - Каждый раз, когда ты посмеешь поступать со мной так, тебе будет очень больно.

Минотавр отошел в сторону, побродил некоторое время поодаль, а потом, как ни в чем не бывало, потрусил к кормушке, зачавкал фруктами.

Божество...

Я скривил губы в ядовитой усмешке и, вспомнив, что Пария рядом, тотчас придал своему лицу ласковое выражение. Бессмертная нимфа улыбнулась в ответ. Хотел бы я знать: дан ли моей божественной супруге тот дар, которым обладают некоторые из богов? Инпу, например, отлично слышал мои мысли. Зевс, насколько я мог судить, нет. Пария, если и умела, искусно скрывала это и никогда не употребляла свое знание во зло мне.

Я улыбнулся ей, она запрокинула голову, ласково, как кошка, потянувшись навстречу мне. Наши губы встретились.

Жертвоприношение. (о. Парос. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Жертвоприношение в честь ор и харит совершали в послеполуденную пору. День был ясный и умиротворенный, под стать нраву богинь, которых мы чествовали. И в душе моей царило спокойствие. Я не чувствовал близкого горя и не видел недобрых знамений ни в осеннем прозрачно-высоком небе, ни в розах, алевших на головах моих сыновей, ни в мычании украшенных гирляндами цветов золоторогих телок, чуявших близкую смерть.

Пария, наряженная в лучшие одеяния, сама возложила на мою голову венок из алых, как свежая кровь, роз и мирта. И спустя много лет буду вспоминать я их цвет и запах. Поздние розы, расцветшие после летней жары. Их листья были жестки, а запах отдавал горечью. Такой венок не пошел бы юной деве или молодой женщине. Он пристал мужу, прожившему долгую жизнь, прошедшему через многие битвы и беды.

Эвримедонт и Филолай складывали костры. Хрисей и Нефалион проверяли, достаточно ли остры священные топоры. Пришли лучшие на Паросе певцы, флейтисты и кифареды .

Наконец, все было готово. Раздались плавные, величественные звуки флейт. Басилевс Эвримедонт подвел ко мне самую крупную телку.

Она покорно шла, глядя на меня огромными, скорбными глазами. Пария подала мне блюдо с ячменем. Я осыпал телицу зернами, принял из рук сына кропило и, обрызгав жертву неразбавленным вином, воскликнул:

-Светлые оры, дочери Зевса и Фемиды! О, хранящие мир и покой, чтимые смертными! Я, Минос, анакт Крита, воссылаю вам хвалу. Вы, хранящие жизнь людей, дарующие людям порядок и законы, оберегающие нас от раздоров и беззакония, примите жертву мою. Славлю тебя, Эвномия, несущая людям мудрые и добрые законы! Прими благодарность за то, что наставила меня на пути истины в начале моего царствования и не оставляешь сейчас.

На этих словах музыканты дружно завели хвалебную песнь орам. Я взял секиру и с размаху ударил телицу меж вызолоченных рогов. Она рухнула, как подкошенная. Эвримедонт ловко распорол ей живот, снял шкуру, отделил бедра и жир и обвил им тяжелые стегна жертвы. Я возложил их на костер. Огонь быстро охватил тающие полоски жира. Когда запах жареного мяса распространился по двору, к музыке дружно присоединился хор, торжественно заведший пеан в честь кротких богинь.

Ко мне подвели вторую телку.

-Славлю тебя, Дике, справедливейшая из бессмертных, наставляющая меня в судах, вкладывающая в уста мои мудрые и справедливые решения. Да пребудет со мной твоя милость, докуда не отправлюсь я в пределы Аида!

Музыка и пение становились все громче и громче, они почти заглушали надсадный предсмертный рев телок. Дым от костров столбом вознесся к небесам.

-Славлю тебя, Айрена, мир приносящая, желанная всем в Ойкумене! Почитаю тебя и прошу, не оставь царства моего!

Когда на жертвеннике оказалась доля Айрены, то неожиданный порыв ветра налетел и развеял ароматные клубы. Я нахмурился. Знак был дурной. Он предвещал войну.

Тем не менее, я продолжил жертвоприношение:

-О, хариты!!! Благие дочери Зевса и Эвриномы! Призываю вас, блестящая Аглая, благоразумная Эвфросина, цветущая юностью Талия, желанная Клета, сияющая Фаэнна, Пейто, подсказывающая людям убедительные речи! Славьтесь, цветущая Талло, преумножающая земные плоды Ауксо, дарующая плоды Карпо, Гегемона, наставляющая нас на путях жизни нашей! Примите мою жертву!

Тем временем возле входа в святилище началась какая-то суета и явное замешательство. Я обернулся и с удивлением увидел, что на пороге храма стоит басилевс Радамант.

Что могло привести его сюда? Только ужасная весть заставляет неторопливого анакта Миконоса - острова, столь удаленного от Пароса и Крита - срываться с места и самому разыскивать своего брата. Сердце мое сжалось от недобрых предчувствий. Война? Но в таком случае Радамант послал бы гонца. Какое-то откровение, ниспосланное богами? Они нередко удостаивали брата своими советами и предупреждениями. Тайна, которую не доверишь вестнику?

Взглянув на его насупленное, мрачно-отрешенное лицо, я велел подозвать брата. Хрисей, сын мой, поспешил к нему, и, склонившись почтительно перед дядей, заговорил, сдерживая раскаты трубного голоса. Радамант начал было отказываться, но вскоре уступил и, грузно переваливаясь, прошел через двор ко мне.

-Приветствую тебя, мой брат, мудростью подобный Афине Палладе! Видно, столь недобрые новости привез ты, что не осмелился доверить их гонцу. И сердце мое трепещет от тревоги. Я не в силах ждать окончания жертвоприношения. Скажи же сейчас, что бы ни хранил ты в своей груди!

-Ты прав, о, мой богоравный брат, - ответил тот печально. - И все ж, не хочу говорить о горе сейчас, когда ты славишь богов.

-Хорошая весть может подождать, - нетерпеливо отрезал я. - Дурная от этого слаще не станет. Не терзай мою печень ожиданием! Ты знаешь, сколь я нетерпелив.

-Да, это так, - произнес Радамант, опуская глаза. И снова замолчал.

Пресветлый Аполлон не наделил меня даром пророчества, но, видя лица людей, то, как они приступают к разговору, я могу предугадать их слова. О каком несчастье прямодушный Радамант не посмел бы мне сказать сразу, а мучительно подбирал слова? Ему ли не знать, сколь стоек я перед лицом бед! Но он ведает, что для меня страшнее нового Катаклизма и грядущей войны.

-Андрогей? - страшась услышать подтверждение, прошептал я. - Андрогей?! С ним что-то случилось?

-Да, - глухо уронил Радамант, - он убит.

Хорошо помню: перехватило дыхание. Воздух застрял в груди, сжался в обжигающе-горячий комок, стал поперек горла, навалился на сердце. Музыканты и певцы, почуяв недоброе, один за другим смолкли, и взоры всех присутствующих медленно обратились ко мне. В них были испуг и предельное изумление. И я понял, что должен оставаться царем до конца, даже если сердце не выдержит боли. Стиснул зубы. Сорвал венок. Бросил его на землю. И в наступившей тишине глухо произнес:

-Не должно смертным прерывать жертвоприношение богам, что бы ни случилось. Но скорбь моя так велика, что музыка разорвет мне сердце. Да не прогневаются богини, если я принесу им жертвы в тишине.

Басилевс Эвримедонт поспешно сорвал свой венок, и все прочие последовали его примеру. Потом он подвел ко мне новую телку. Я осыпал ее зерном и окропил вином. Ударил по лбу топором с такой силой, что мозги несчастной жертвы разлетелись в разные стороны.

Мне хватило сил довести жертвоприношение до конца. Едва я вылил на уголья последний кубок вина, Пария, до сей поры стоявшая в стороне, метнулась ко мне. Но я вскинул руку:

-Слушайте, жители Пароса, и вы, славные воины Кносса! Великое горе обрушилось на мои плечи. Сын мой, прекрасный, молодой, подобный пресветлому Аполлону, нравом кроткий, словно сама милосердная Гестия наставляла его на путях жизни... мой Андрогей, - я боялся, что заплачу, но комок, стоявший в горле, уже скатился в грудь и, должно быть, сжег там источник, рождающий слезы. Глаза мои были сухи, и голос не дрожал. - Мой возлюбленный сын убит.

Возгласы, раздавшиеся в толпе - крики горя, возмущения и крайнего изумления - слились для меня в единый гул. Я сжал кулак, приказывая замолчать.

-Мне покуда не ведомо, кто свершил это злодеяние, но пусть эринии не дадут преступнику сомкнуть глаз на ложе, и да не знает он покоя ни при жизни, ни в мрачном Аиде. Ступайте.

И я, не дожидаясь, когда люди начнут расходиться, зашагал прочь, мимо Парии, к Радаманту.

-Пойдем, мой брат, и открой мне без утайки все, что ведомо тебе о страшном злодействе. Кто совершил его?

Радамант склонил тяжелую голову и направился следом. Пария, поняв, что я хочу переговорить с ним наедине, поотстала. Мы уже покидали святилище, когда вслед нам, запоздало, разрывая всеобщее молчание, раздался протяжный, надрывный вопль, подобный тем, с которыми женщины провожают по весне в Аид юного бога. Его подхватили другие голоса, он ширился, затоплял жертвенный двор и, словно волны Катаклизма, взмывал в небо, застилая солнце. Мне захотелось зажать уши, чтобы не слышать его, но я выдержал. Шел, храня на лице непроницаемо-бесстрастную маску, ставшую для меня привычной.

Сопровождаемые испуганно-изумленными взглядами слуг, что готовили столы для пиршества, мы миновали обширный мегарон , по широкой лестнице поднялись на второй этаж и вошли в покои, убранные к моему приезду.

Ожидавшая меня в покоях рабыня шагнула было навстречу, кланяясь:

-О, божественный господин мой, вода для омове... - и замерла на полуслове, уставившись на меня с тем же нескрываемым страхом и изумлением. Ох уж эти взгляды людей! Сочувствующие, скорбные, притворно-понимающие - у тех кто знает, и еще более невыносимые, непонимающе-испуганные у тех, кто пока в неведении. Силы мои были на исходе, и я страшился, что не выдержу до конца, зареву, как раненный зверь.

-Что удивительного ты нашла в моем облике, верная Поликаста? - стараясь говорить как можно мягче, произнес я. Рабыня оторопело молчала.

-Ты поседел за то время, пока совершал жертвоприношение, брат, - тихо ответил за нее Радамант. Я растерянно перекинул на грудь прядь волос. Она и правда была белой, словно расплавленное серебро.

Не веря, я подошел к столику, на котором стояли краски и притирания, взял зеркало. С полированного диска на меня глянуло чужое лицо, перекошенное гримасой плохо скрываемой боли. Где-то я уже видел его - темное, почти черное, как у нубийца, с белыми, прилипшими ко лбу прядями волос и остановившимся, наполненным мукой взглядом. Ах, да, такой была перед смертью мать... На мгновение мне подумалось, что это сама богоравная Европа глядит на меня через отверстие, ведущее в Аид. Я коснулся рукой полированного диска - пальцы встретили теплую, гладкую поверхность металла, потом - своего лица. Отражение повторило мое движение. Нет, мне показалось... Я не встретился c собственной матерью, умершей многие годы тому назад. Тяжело опустился в кресло, заботливо пододвинутое Радамантом... Брат аккуратно вынул из моих сведенных судорогой пальцев зеркало... велел рабыне подать мне напиться и омовение. Холодная вода помогла мне прийти в чувство.

-Благодарю тебя, добрая Поликаста, - мне, наконец, удалось говорить слова с мягкостью, подобающей в обращении с теми, кто ниже тебя по рождению или по доле. - Ты можешь идти, я доволен твоей заботой.

Она растерянно перевела взгляд с меня на неубранную пузатую гидрию и тазик с грязной водой.

-Потом, сейчас же оставь меня и моего мудрого брата одних.

Девушка испуганно поклонилась мне и вышла бочком, словно краб, боясь отвести от меня взгляд. Радамант, встревожено следивший за мной, пробормотал, не глядя на меня:

-Не позвать ли лекаря? Лицо твое бледно, будто у мертвеца.

Я покачал головой. Потер ладонью грудь. Словно уголь застрял в ней. Горящий уголь. Жжет, мешает дышать, давит на сердце.

-От горя умирают мгновенно. Или не умирают. Я пережил твою весть.

С трудом сглотнул и, собравшись с силами, спросил:

-Как он погиб?

-Его убили, - повторил Радамант. Помолчал, обдумывая, как сказать. - Убили в горах под Фивами. Вместе с телохранителями. Их трупы нашли пастухи...

-Кто мог это сделать? - прохрипел я. - Тебе что-нибудь известно?

-Немногое, брат мой. За то время, пока весть достигла Миконоса, она обросла небылицами. И я не уверен, что до конца смог отвеять полову домыслов, догадок, лжи и оправданий от зерна истины. Но подданные фиванского царя Эдипа, что привезли ларнаксы с телами убитых, и те критяне, что не сопровождали Андрогея, и потому остались живы, рассказали мне немало.

Я только сейчас заметил, что Радамант все еще стоит, нависая надо мной всем своим массивным телом, поморщился и раздраженно махнул рукой:

-Сядь!

Радамант. (Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Радамант осторожно опустился на стоявшую поодаль скамью, посмотрел на меня всевидящими змеиными глазами. Под этим взглядом я невольно собрался. Не то, чтобы боялся: брат осудит мою слабость или воспользуется ей. Радаманту я доверял. Но старая, почти звериная, привычка заставляла меня в присутствии людей с такими глазами вести себя, как подобает царю, - закрываться царственностью, как большим ахейским щитом, - глухо, с головы до пят. Я разогнул сгорбившийся под бременем горя хребет и произнес:

-Ты сказал, что тело Андрогея привезли подданные фиванского царя Эдипа? Значит, старый Лай умер?

Собственный голос казался мне чужим - глухим и бесцветным. Должно быть, так вот, без малейшего выражения, говорят тени на асфоделевых лугах Аида.

-Басилевс Лай, - голос Радаманта тоже доносился откуда-то издалека, - убит Эдипом в случайной схватке. И твой сын был убит под Фивами. Он приезжал туда, чтобы принять участие в погребении нашего сородича, славного Лая. Но позволь мне рассказать тебе все.

Я кивнул. Радамант опустил голову, поскреб короткими, толстыми пальцами тяжелый подбородок, собираясь с мыслями. Я выжидающе молчал, глядя на него в упор. Наконец он заговорил, сосредоточенно глядя в пол перед собой:

-Андрогей явился на двух кораблях в Афины и был принят царем Эгеем со всеми почестями, подобающими критскому царевичу. Он принес жертвы Совоокой деве, разрушающей города, и принял участие во всех состязаниях, что устраивал Эгей в честь Афины. Празднества подошли к концу, но этесии задержали его в Афинах. Неразумно пускаться в плавание, когда бурный ветер может потопить твой корабль. Андрогей оставался в доме Эгея, пользуясь его гостеприимством. В ту пору в Афины пришло известие, что наш родич, фиванский царь Лай, погиб. Нынешний фиванский басилевс, Эдип, убил Лая в поединке и женился на царице Иокасте. Разумеется, как подобает великодушному мужу, он почтил своего предшественника. Похоронил его с почестями, устроил состязания в честь умершего. На эти самые похороны и отправился Андрогей в Фивы, вместе с басилевсом Эгеем. Его сопровождали всего два десятка воинов и несколько рабов, а большая часть бывших с ним критян осталась в Афинах. Твой сын полагал, что и назад вернется вместе с Эгеем. Но Нис, брат Эгея, пригласил афинского басилевса к себе в Нису, и потому, когда погребение и состязания были завершены, Андрогей решил идти назад в Афины со своим небольшим отрядом. Через день после того, как он покинул город, к Эдипу пришли пастухи и сказали, что два десятка трупов, ограбленных до последней нитки, сброшены в ущелье. Эдип тотчас взял отряд воинов и направился туда. Среди убитых он узнал Андрогея. Подле тел сидела какая-то старуха: отгоняла от покойников диких зверей и птиц. К той поре, как Эдип прибыл в ущелье, она успела омыть все тела и натереть их благовониями. Воин, сопровождавший царя, сказал, что тление ничуть не коснулось трупов, несмотря на жару. Он думает, что убитых оберегала сама Деметра, госпожа тех земель. Что еще, кроме амброзии, может сохранить тела нетленными в разгар летнего зноя?

Радамант говорил спокойно и сдержанно. Но я чувствовал: он горюет не меньше моего.

-Поскольку этесии должны были еще долго властвовать над морем, фиванский царь приказал изготовить для убитых ларнаксы и надежно запечатать их. Также, чтобы души умерших не скитались на берегах Стикса бесприютными в ожидании достойного их благородства погребения, он повелел оплакать убитых, посыпать их тела песком и, как только ветра стихнут, отправить на Крит.

Я снова кивнул. Эдип хорошо позаботился об умерших. Радамант шумно перевел дыхание и продолжил так же глухо и монотонно:

-Тем временем весть о гибели Андрогея достигла Афин. Эдип сам отправил посланника, чтобы известить о случившемся воинов, и сказал им плыть в Элевсин...

-Ясно, - перебил я брата. - Полагаю, нерадивые телохранители просили заступничества у тебя, Радамант?

Он склонил тяжелую, лобастую голову:

-Да, это так. Они приплыли ко мне и, пав в ноги, со слезами умоляли, чтобы я спас их жизни. Я знаю, Минос, что ты справедлив, но горяч, и опасался, что горе заставит тебя покарать их более жестко, чем они того заслуживают, а потом сокрушаться. Сейчас виновные на Миконосе.

Губы мои скривились.

-Меня считают каким-то чудовищем! - не скрывая раздражения, бросил я. - Вот моя воля. Пусть нерадивые воины, не уберегшие Андрогея, остаются у тебя на Миконосе и служат тебе лучше, чем служили моему сыну.

-Изгнание? - уточнил Радамант.

-Изгнание. Так и передай им: я не желаю видеть их лиц. Разве только они расскажут мне, как погиб Андрогей. Но ведь, я понял, живых свидетелей не осталось? Кто-нибудь осмотрел раны воинов? Их расстреляли из луков?

Радамант отрицательно покачал головой:

-Они убиты мечами и копьями. Воин Прокл, сын Антиноя, что доставил трупы в Элевсин, говорил, что, судя по ранам, нанесенным убитым, битва была отчаянной. Я привез его с собой, если хочешь, расспроси...

-Пока не надо, - отмахнулся я. - Думаю, он не скажет мне ничего нового. Да и что повторять? И так ясно... Я не могу простить смерть своего сына, даже если бы и хотел ее простить.

Конечно, эту смерть подстроил Эгей Афинский. Потомок змееногого Эрихтония, царь города мудрой Афины, он и сам мудр, словно древний змей, и хитер, как лисица. Он не самый могущественный и богатый царь среди всех этих ахейцев, мирмидонцев, лакедемонян, аргивийцев и прочих варваров. Но он - великий царь по духу. Мне ли не видеть этого?!

Я помолчал, потом уронил обреченно:

-Это война...

-Да, это война. Которая нам не выгодна... - подтвердил Радамант, понявший ход моих мыслей.

Мы снова замолчали. Мысли мои неслись дальше и были безрадостны. После того, как бык Посейдона опустошил самые плодородные земли Крита, держава моя стала напоминать пересохшую пресную лепешку, что крошится под пальцами, а я сам себе - бедняка, что в дождливую зиму пытается укрыться слишком коротким плащом: натянет его на голову - мерзнут ноги, укутает ноги - холодно плечам. Едва вести о чудовищном быке достигли ушей афинского царя, Аттика снова перестала платить мне дань. Я опять лишился возвращенного с таким трудом серебра, что текло из рудников Лавриона, основанных мной еще до Катаклизма. Следом за городом Паллады отпали Энопия-Эгина, Олиарос, Дидимы, Тенос, Андрос, Гиарос. Отказался платить дань Сифнос - и я лишился второго источника серебра, что поступало в мою казну. Без оливкового масла из Пепарета тоже было нелегко обойтись, особенно сейчас, когда бык пожег плодородную долину Тефрина. Отпала Астипалея, даже басилевс Анафы, который всегда страшился моего гнева, перестал, ссылаясь на неурожаи, посылать дань, хотя, в отличие от других смутьянов, постарался уверить меня в своей преданности.

Так свора собак, напав на медведя, одолевает зверя куда более могучего, чем каждая из них. А еще мои сыновья и гепеты порываются проучить мятежников! Я потратил немало сил, чтобы остудить их горячие головы. Мне хотелось, чтобы мятежники начали первые. Если они соберут корабли, то на море Криту пока нет соперников, и я смогу разбить их. Но что значат мои быстроходные суда против стен варварских городов? И вот Эгей нашел способ вынудить меня начать войну.

Я перевел взгляд на Радаманта:

-Сейчас мне больше хочется услышать твое слово, мой богоравный брат, любимец Афины. Ты мудр и рассудителен, Радамант. Ответь, мое пронзенное горем сердце говорит то же, что и твой светлый разум, ясный даже тогда, когда сердце твое скрушено? Кто, по-твоему, виноват в смерти Андрогея?

Радамант задумчиво посмотрел на меня, пожевал мясистыми губами, размышляя.

-Я не знаю бесспорного ответа, Минос. Потому позволю себе обременить тебя своими размышлениями. Смерть Андрогея не нужна фиванцам. Хотя в Афинах поговаривают, что виновен Эдип, но...

-С чего ему искать ссоры с Критом, если Фивы и Кносс жили в мире и согласии? - перебил я брата. - Фиванцы никогда не платили мне дани. Мало того, фиванские цари были в родстве со мной. Эдип, впрочем, нет... Но все равно - зачем ему навлекать на себя мой гнев, едва сев на трон?

-Именно так, мой брат, - заметил Радамант.

-Кого еще винит афинский царь Эгей?

-Царь Эгей и не винит фиванцев. По крайней мере, в открытую. Он говорит, что в горах Аттики и Беотии немало разбойников.

Я фыркнул от негодования:

-Поверь, я сам отбирал тех, кто будет сопровождать моего сына. Они не зря ели мясо на пирах. Это были воины, из которых каждый стоил двоих.

-Ты хочешь сказать, что для того, чтобы сладить с таким отрядом, требовались опытные и хорошо обученные воины? - уточнил Радамант.

-Да, мой богоравный брат, именно это я и говорю!!! - сквозь сжатые зубы процедил я и в бессильной ярости стукнул по столу кулаком. - И это были воины Эгея!

Радамант накрыл мою руку широкой короткопалой ладонью, произнес подчеркнуто спокойно:

-У меня нет ничего, что доказывало бы вину Эгея из Афин. Но большей пользы, чем ему, эта смерть никому не приносит. Осса трубит, что Андрогей вызвал зависть Эгея тем, что победил всех в состязаниях во время Панафиней . А еще, что во время состязаний Андрогей слишком уж сблизился с Клейтом Паллантидом. Племянник Эгея - отважный и доблестный юноша. Эгей же боится своего брата Палланта. Но даже и не будь этого, смерть Андрогея выгодна Афинам. Если бы я хотел отпасть от тебя и обезопасить свое царство на веки вечные, я вряд ли смог бы придумать более надежный способ вынудить тебя начать войну подле их неприступных стен.

-Одно чрево выносило нас! - грустно усмехнулся я. - Я сказал себе в сердце своем то же, что и ты... Но теперь будет война, и да проглотят меня бездны Тартара, если я не отомщу за кровь Андрогея! Ты - со мной?

Брат задумчиво уставился себе под ноги, временами надувая щеки и выпуская воздух сквозь неплотно сжатые губы. Сколько раз в детстве мать бранила его за это, но когда Радамант был сильно обеспокоен или решал трудную задачу, то забывался и начинал пыхтеть, словно раненый кит. Я старался не смотреть на брата. Трудный у него выбор. Мое царство обессилено, и ему не выгодно, следуя голосу крови, становиться на сторону обреченного на поражение.

-Не время предаваться отчаянию, мой богоравный брат, - прервал мои невеселые мысли Радамант. - Тот, кто идет в бой, зная, что проиграет - не победит. Я сейчас счел, кто сможет пойти за тобой, скиптродержец.

Я вспыхнул от стыда за свои недавние мысли. Радамант, должно быть, сделал вид, что ничего не заметил, и невозмутимо продолжал:

-Брат мой, ты можешь быть уверен, я дам тебе корабли и воинов, дабы убийца моего племянника мог поплатиться за пролитую кровь. Полагаю, что смогу выставить три десятка и пять судов, и на каждом будет более, чем полсотни воинов. Сам я стар для потех Ареса, но корабли можно доверить сыну моему Гортину, который славен своей мудростью и отвагой. Гортин тоже выставит не менее двух десятков судов. Второй мой сын, Ритий, может быть, не силен кораблями, но воины его многочисленны и отважны!

-Спасибо, брат мой, - произнес я, тронутый его сочувствием до дна моего сердца. - Значит, у меня есть еще два союзника. Крит один поставит не менее полутора сотен судов.

Радамант с готовностью кивнул.

-Как только тело твоего сына упокоится в земле, я сам поплыву на все окрестные острова, дабы склонить их на твою сторону. Не заботься ни о Серифе, ни о Китносе, ни о Кимволе, ни о Наксосе.

Я невесело усмехнулся:

-Те, кого назвал ты, верны нам беспрекословно. А что ты думаешь, те земли, которые зашатались - можем ли мы привлечь на свою сторону их воинов?

Радамант поднял на меня взгляд:

-Ты говоришь о Теносе и Андросе? Долгие годы они были под моей властью, и я попробую снова привести их под твою руку.

-Попробуй, - отозвался я, совсем не уверенный в том, что старания Радаманта увенчаются успехом. Мне казалось, я говорю спокойно.

Но брат понял, что у меня на душе, взял меня за руку, посмотрел в глаза и ободряюще произнес:

-На твоей стороне - сила справедливости, Минос. И я верю - боги не оставят тебя.

-Что есть справедливость, Радамант? То, что полезно богам? Но разве знаем мы их замыслы? Или то, что полезно твоему царству? Но тогда на месте этих царьков я бы не склонился к твоим уговорам. Или то, что есть добро? Но мы не дети, чтобы полагать, что есть только черное и белое! Чем яростнее споры о правоте, тем больше прав каждый из спорщиков!!! И больше неправ!

Радамант сильнее сжал мою руку.

-Послушай, Минос, - произнес он, пристально глядя мне в глаза, - я вижу, сколь силен нанесенный тебе удар. Мысли твои путаются и мутятся. Тебе нужен покой, мой возлюбленный брат. Твое отчаяние уже ничего не поправит. Только подорвет силы. Вели Парии приготовить сонное снадобье.

Брат мой сказал слова, которые были необходимы. Он не умел раскрывать сердце. Но его мудрая забота и твердая рука всегда были рядом со мной, какая бы беда ни постигала меня.

-Спасибо тебе, что ты не оставил меня одного в это тяжкое время. И за совет благодарю... - прошептал я. - Сейчас я и впрямь нуждаюсь в отдыхе.

Радамант поднялся, ободряюще стиснул мое запястье на прощание и вышел. Тотчас в покой заглянула Пария. Я потребовал, чтобы мне приготовили маковый отвар и оставили одного. Жена подчинилась. Вскоре она принесла дымящийся канфар с питьем, сама проверила, удобно ли ложе. Подошла ко мне, обняла за плечи. Я поспешно отстранился.

-Спасибо тебе за заботу, моя божественная анактесса. Но оставь меня, Пария. Не тревожься, горе мое велико, но я не сломлен. Я просто хочу лечь и уснуть! - И поторопил бессмертную супругу. - Иди, возлюбленная моя Пария.

Она без особой охоты подчинилась.

Кубок с сонным зельем в тот вечер остался нетронутым. Мне вовсе не хотелось за зыбкий сон, не несущий облегчения, расплачиваться одурью и головной болью поутру. Оставшись один, я надеялся облегчить свое сердце слезами. Но они словно высохли.

Ту ночь я пролежал на ложе, временами впадая в неверное забытье. И в этом полусне-полубреду в голове моей, разрывая ее, теснились обрывки песен, раздумья, воспоминания...

Паук. (Восьмой год шестнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса)

Что там пел Нергал-иддин над гробом своего сына, Таб-цилли-Мардука, Табии, что был несколько лет назад убит Ясоном из Иолка на морском берегу? Сильного и смелого Табии, которого отец любил больше, чем самого себя?

Он погиб, как уверял явившийся в мой дворец Ясон, по ошибке. Принял приставший к берегу корабль за разбойничий. А странники хотели лишь попросить воды и пищи! Не знаю, может, и не лгал Ясон. Я хотел верить ему, потому что он был мужем Медеи, дочери Ээта, колдуньи из рода моей жены. И я велел Нергал-иддину взять цену крови за убитого и простить убийцу. Мой верный пес подчинился. И протянул руку тому, кто лишил его сына.

-В моем сердце нет гнева, великий герой, отважный Ясон, - произнес он, будто Ясон, а не несчастный отец нуждался в утешении. - Табия погиб в бою. Он умер, как воин. Я не желаю себе и своим сыновьям лучшей судьбы...

Судьба...

На похоронах он, вышагивая за гробом, пел хрипло, и его многочисленные дети вторили отцу:

-Слово, что сказано, бог не изменит,

Слово, что сказано, не вернет, не отменит,

Жребий, что брошен, не вернет, не отменит,-

Судьба людская проходит,- ничто не останется в мире!

Судьба... Судьба моего сына... За что она ему выпала, такая?

Во дворце все спят. Только где-то вдалеке хрипло, лениво лает собака. И по стене бойко ползет паук. Я рассеянно уставился на него.

Эвадна, нынешняя жена Андрогея, боится пауков и, едва завидев их, торопится убить. Не знаю, почему. Странно знать о страхе женщины из рода басилевсов Кимвола, воителей, прославленных отвагой и крепостью духа. Отец Эвадны, Ликий, сын Эпита, растил ее в строгости, в гинекее, и, тем не менее, она сильна, ловка, как амазонка, и хотя держится привычно-кротко, я не сомневаюсь: силой духа эта женщина может сравниться с любым из отважных мужей. Потому ее ужас перед этими безобидными тварями удивляет меня до глубины души.

Тем более, что мне пауки всегда нравились. Как в свое время мать наставляла меня, показывая двух скорпионов, так и мои дети вместе со мной наблюдали за мухами и бабочками, попавшими в липкие, тончайшие сети. И каждый выносил из этого свой урок.

Они все не похожи друг на друга, мои дети...

Катрея и Девкалиона занимало искусство пауков раскидывать сети и приводило в восторг их умение оставаться незамеченными до последнего момента.

Аккакалиду, Сатирию и Ксенодику ничуть не интересовала паучья охота, но завораживала красота и совершенство легчайших нитей, и они восторженно любовались утренней росой и каплями дождя на паутинке, охотно выслушивали мои рассказы о том, что Арахна когда-то была красивой девушкой, поплатившейся за то, что смогла ткать искуснее самой Паллады.

Ариадна больше других напоминала меня. Она любила наблюдать за совсем крошечными пауками. Едва слышалось протяжное, отчаянное жужжание мухи, попавшей в тенета, как царевна бросала игрушки и бежала к паутине, становилась перед ней на колени. Смотрела на отчаянно бьющуюся жертву и неторопливый танец паучка вокруг нее. Чем крупнее оказывалась муха, тем больше тревоги я видел на детском личике дочери. Она давно убедилась, что победа всегда окажется на стороне крошечного хозяина сети, но каждый раз стискивала в волнении маленькие пальчики, боясь, что добыча выскользнет. В отличие от Федры, которая равнодушно смотрела на медленную агонию мух и освобождала бабочек, Ариадна всегда оказывалась на стороне паука. Когда крохотный хозяин паутины припадал к толстому брюшку жертвы, царевна облегченно переводила дыхание.

Главк предпочитал охотников - скорпионов, тарантулов и фаланг. И любил ловить их на смолку. Хотя быстро догадался, что мне не надо дарить свою добычу.

Андрогей... Единственный, с кем я не разглядывал пауков. Мне казалось, он их не любит. Да и к чему ему, светлому и милосердному, была мудрость хищника? Плохо я все-таки знал его, любимейшего из моих детей!

В то летнее утро я, пользуясь случайно выдавшимся бездельем, поднялся на крышу дворца и увидел Сфенела, сына Андрогея, а рядом его отца, присевшего на корточки. Они о чем-то говорили, и я почувствовал, что не стоит им мешать. Остановился поодаль.

Андрогей и Сфенел спорили.

-Они кусаются! - возмущенно бурчал Сфенел.

-Этот - нет, - мягко возражал Андрогей. - Смотри!

И он протянул сыну руку. Я не видел, что у него там, на раскрытой ладони. Но Сфенел был напряжен, будто отец играл с ядовитой змеей. Некоторое время они молчали. Потом Андрогей произнес:

-Видишь, он ползает по моей ладони уже давно, и со мной ничего не случилось.

-Они безобразные, - не сдавался мальчик.

Андрогей рассмеялся:

-По-твоему, уроды не хотят жить?

-Пауки убивают мотыльков! - упрямо бубнил Сфенел.

Ах, вот в чем дело! Значит и правнуков Европы наставляет на путях жизненной мудрости маленькая восьминогая тварь?! Мне и правда не стоит вмешиваться.

-Убивают, чтобы есть, - в голосе Андрогея послышалась легкая грусть. - По крайней мере, ясно для чего. А люди часто лишают других жизни, сами не зная, зачем.

Он задумчиво следил взглядом за ползавшим у него по ладони пауком. Серьезный Сфенел перестал спорить, нехотя последовал отцовскому примеру. Постепенно суровое, недоброе выражение лица ребенка смягчилось. В голубых, как у матери, глазах появился нескрываемый интерес. Он подошел поближе, склонился, почти касаясь лбом головы отца. Потом подставил свою ладошку и радостно улыбнулся, когда паук переполз к нему.

-Давай, посадим его на стену, - предложил Андрогей. - Когда мы его держим, ему страшно.

Сфенел удивленно посмотрел на отца, протянул недоверчиво:

-Почему?! Мы ведь не хотим обидеть его!

-Если бы тебя схватил циклоп, ты бы напугался? Ты ведь не знаешь, что циклоп думает? Может, он просто хочет рассмотреть странную букашку. Но ты полагаешь, что он хочет сожрать тебя. Потому что он большой и страшный. Так и паук. Он думает, что мы - огромные, безобразные пауки.

Сфенел просто задохнулся от этого открытия. Уставился на отца, приоткрыв маленький ротик.

-Он - думает?! - наконец произнес мальчик изумленно, глядя в глаза отцу. Тот улыбнулся:

-А по твоему, думать могут только люди?

Сфенел нахмурил брови, размышляя. Потом не слишком уверенно сказал:

-Собаки умеют думать. Кони. Им приказываешь, и они понимают.

-А если кто-то не слушается твоих приказов? Живет по-своему? - задумчиво отозвался Андрогей. И снова улыбнулся.

Странная у него все же улыбка. Мягкая, едва заметная. Так улыбаются больные дети. У меня сердце зашлось от жалости к сыну. Не знаю, почему. Не было оснований его жалеть: ласковый и отзывчивый, он с детства рос в роскоши и довольстве, купаясь во всеобщей любви. Никто, если не желал навлечь на себя мой гнев, не смел заставить Андрогея делать то, чего ему не хотелось. И все же....

Тем временем Сфенел озабоченно нахмурился, потом метнулся к невысокому парапету, осторожно, затаив дыхание, снял с ладошки паучка и аккуратно посадил его на камни.

-Ползи, - прошептал он ему. - Прости, я не буду больше обижать пауков.

И побежал назад, к отцу. Андрогей легко подхватил его, прижал к груди.

Самый красивый из моих детей, легкий и стройный... Я понял, отчего мне стало жаль его. Он походил на мотылька.

Мотылька, запутавшегося в паутине Лабиринта.

Мотылька, понявшего и пожалевшего пауков.

Ариадна. (Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Может быть, он и родился для того, чтобы стать жертвой. Словно тот юный бог, чье имя сокрыто от людских ушей, чьи изображения каждый год изготовляет Дедал, и все женщины дворца, выбрав себе восковую куклу, нежат и лелеют ее, украшают цветами и оберегают, как живое дитя, чтобы в день, когда время тьмы и света равно, растерзать и оплакать.

Смерть не страшна. Но почему умер он? Не я?

Вот ведь, засела в голове эта дикая и прекрасная песня Нергал-иддина:Вопияло небо, земля отвечала,Только я стою между ними,Да один человек - лицо его мрачно,Птице бури он лицом подобен,Его крылья - орлиные крылья,его когти - орлиные когти,Он за власы схватил, меня одолел он...

Я спохватился, что напеваю вслух. Сижу, вцепившись пальцами в волосы, раскачиваюсь, как безумный, и напеваю:Он ко мне прикоснулся, превратил меня в птаху,Крылья, как птичьи, надел мне на плечи:Взглянул и увел меня в дом мрака, жилище Иркаллы,В дом, откуда вошедший никогда не выходит,В путь, по которому не выйти обратно,В дом, где живущие лишаются света,Где их пища - прах и еда их - глина,А одеты, как птицы,- одеждою крыльев...И света не видят, но во тьме обитают,А засовы и двери покрыты пылью!

Это Ариадна принесла весть, что Андрогей должен ехать в Афины. В самом начале восьмого года, я только что вернулся из поездки по острову. Царевна не захотела ждать, когда я призову ее, чтобы выслушать о произошедшем во дворце за время моего отсутствия. Мало того, Ариадна появилась тотчас, как стихли в переходах шаги рабов. Недобрый знак.

Дочь стремительно вошла в покои, шурша многочисленными юбками.

-Приветствую тебя, богоравный отец мой!

Приблизилась ко мне, склонилась для поцелуя и, привычно не дожидаясь разрешения, села в приготовленное кресло. - Как прошло твое путешествие? Здоров ли ты? Что случилось в твоем царстве, о, великий анакт?

-Благодарю, дочь моя. Я в добром здравии. А вести мои вряд ли будут важнее твоих. Но, если ты спросила... Жители разоренной долины Тефрина славят мою щедрость и справедливость. Я порадовался, что они уже отстроили дома после пожаров и всходы обещают неплохой урожай. А они были счастливы услышать, что пока не минет это девятилетие, никто не посмеет собирать с них подати зерном. Я не собираюсь стричь овец, которые еще не обросли. Услышав это, они с меньшим недовольством восприняли новости, что масла и вина им год от года будет выдаваться меньше, чем ранее. Что же до судов, которые вершил я, то ты знаешь, как по душе мне это бремя. Так что, поездка по острову укрепила мой дух. Наверное, я смогу еще некоторое время выслушивать твои новости, сколь недобрыми они ни окажутся. Так что дурного случилось в мое отсутствие?

Я невесело улыбнулся. Ариадна на этот раз сохранила полное спокойствие. От ее безупречно невозмутимого лица, холодного взгляда зеленых, внимательных глаз мне стало не по себе.

-Ты прав, мой венценосный отец. Новость, которую я принесла, тебя не обрадует.

-Вот как? - отозвался я как можно спокойнее. А в животе предательски похолодело. - Тогда говори сразу, не подыскивая сладких слов, чтобы смягчить ее горечь.

-Шесть дней назад в море рыбаки выловили рыбу. Необычную рыбу, отец. Может быть, ты помнишь, в дни Катаклизма, когда Посейдон обрушивал на нас стены воды, среди выброшенных на берег обитателей владений Тритона, бога морских бездн, были и такие - черные, похожие на змей, окованных каменной чешуей, с острыми зубами, из которых особо крупные, словно длинные иглы, растут в центре сверху и снизу?

Я поморщился. Еще бы не помнить мне этих уродливых тварей. Они до сих пор иногда снятся мне. Недобрый знак.

-Это было шесть дней назад. Почему я услышал об этом только сейчас? -осведомился я без всякого гнева. Ариадна никогда бы не поступила во вред мне. Значит, у нее были основания.

-Мы знали, что ты уже в пути, отец, и сочли, что пока гонец отыщет тебя, пока ты направишься к оракулу , примешь решение и известишь нас, пройдет немало дней. А беда могла грянуть каждый день. И потому Катрей сам отправился на священную гору и вопросил отца твоего: что бы значило это чудо? И вернулся с ответом.

-И? - спросил я.

-Те, кто служат Громовержцу, ответили, что Афина гневается на нас. Зевс посылает нам предупреждение, и если один из царевичей не поедет в город, где чтят Деву-Воительницу, и не примет участие в ее празднике, то ярость богини обрушится на остров. Андрогей, Девкалион и Катрей бросили жребий, и выпало Андрогею. Он собирается в дорогу.

-Андрогей едет в Афины?! - воскликнул я, вскакивая с кресла. Мне всегда говорили, что я чрезмерно пекусь об этом сыне, что он уже взрослый муж. Но каждый раз, когда я вынужден был отпускать его от себя, из дворца, печень моя жестоко обливалась черной желчью. Я прошелся несколько раз по комнате, словно дикий кот, брошенный в клетку. Ариадна следила за мной взором неподвижным, как у совы. Сейчас мне казалось, что сама Афина владеет ею и говорит ее устами.

-Я знала, что эта весть тебя огорчит.

-Огорчит?! - я продолжал мерить шагами покои. - Ты знаешь, сколь горячей любовью пользуется в Афинах любой критянин! Тем более - мой сын.

-Мне это ведомо, мой многомудрый отец! - так же тихо и ровно сказала Ариадна. - Но что ты предложишь сейчас? Отец твой, Зевс Эгиох, исполненный милости к сыну своему, предупредил нас о грядущей опасности. И научил, как ее избегнуть!

Разумеется, моя дочь была права.

-Ничего, - прошептал я, стискивая пальцы рук до хруста. - И я сам, и, надеюсь, мой сын, если он вырос достойным мужем и истинным сыном царя, выполнит любую волю богов, какой бы она не была, лишь бы отвратить беду от своего царства. Все так...

Я опустил голову. Потер враз заболевший висок костяшками пальцев.

-Увы, я не простой смертный, чтобы противиться отъезду сына. Ты это знаешь. Хотя я охотно заменил бы Андрогея.

Ариадна нахмурилась.

-Но боги не признают замен... Отец, ты пугаешь меня. Мне казалось, что ты уже давно привык к тяжести царского венца. Повелителю людей прилична твердость.

Я в ярости стиснул пальцы, они захрустели. "Прилична твердость!" Опять она права, но как жутко слышать это от молодой женщины. Она ведь не статуя, откованная Гефестом из твердой бронзы!

-Если когда-нибудь у тебя все же будут любимый муж и дети, - зло бросил я, - ты поймешь, что с радостью пошла бы на любые испытания, лишь бы избавить их от опасности.

Дочь сразу сдвинула тонкие брови, стиснула зубы, ожгла меня мрачным взглядом:

-Если я найду мужчину, который может сравниться с тобой, отец, он станет моим мужем, - произнесла она подчеркнуто покорно. - Но я буду презирать себя, если, спасая его или собственное дитя, поступлюсь благом царства!

-Надеюсь, боги пошлют тебе такого мужа, который сорвет медную броню с твоего сердца, - сердито отозвался я, - Может, тогда ты поймешь, что сейчас грызет мою печень!

Ариадна хотела было дать суровую отповедь, но спохватилась, закусила губу, боясь быть непочтительной. Некоторое время она молчала, только ее маленькая, твердая грудь высоко вздымалась, а на смуглых щеках медленно бледнели неровные пятна румянца. Я тоже ни слова не произнес, меряя шагами просторные покои. Сейчас мне в них было тесно и душно, несмотря на прохладный ветерок, шевеливший занавеси у входа.

-Отец, - наконец примирительно отозвалась царевна, - прости, я была дерзкой с тобой.

-Полно, дитя мое, - я тоже не стал спорить. - Я позволил страху говорить моими устами, тревоге владеть моим сердцем. Это недостойно царя.

Ариадна рассеянно расправила на коленях богато вышитую юбку. Посмотрела на меня, потом произнесла наставительно:

-Утешься. Ведь сколь ни коварен Эгей, и сколь ни ненавистен ему наш род, но он чтит тех же богов, что и мы. Разве кто-либо поднимет руку на своего гостя, не страшась кары Олимпийцев?

-Да, ты права, моя мудрая дочь, разумением подобная Афине Палладе, - вздохнул я. - Эгей Пандионид - богобоязненный муж.

Боги не дали мне дара предвидеть будущее. Слова Ариадны успокоили меня. Я счел свои страхи напрасными. И мой сын ничего не предчувствовал. Да и не мог он заметить коварства Эгея. Он всегда верил людям.

А потом вдруг вспомнился сон. Я видел его в самом начале восемнадцатого девятилетия, когда возвращался с Дикты.

Мойры. (Первый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Сон, показавшийся мне загадочным тогда, а сейчас - такой прозрачный и понятный...

Я бродил в горах. Солнце уже взошло, но все вокруг было подернуто легкой утренней дымкой. На густых миртовых зарослях, чахлой горной травке, кустиками пробивавшейся на давно нехоженой тропе, серых камнях - на всем лежала обильная роса. Я не знал, куда ведет меня эта давно не тревоженная ногами смертного дорога, но шел уверенно.

Потом увидел просторный дом, сложенный из огромных каменных плит. Стены его увивали плети дикого винограда. Ни собаки, ни какой бы то ни было другой живности не бродило вокруг. Тишина стояла такая, что мне стало жутко до холода. И от дома веяло чем-то таинственным, древним. Помнится, однажды на Кикладах я видел полуразрушенный дворец, построенный в незапамятные времена, должно быть, еще титанами. Мной тогда овладело чувство такого же благоговейного трепета. Сейчас я ощущал, что приближаюсь к святыне, запретной для смертных. Но, тем не менее, дерзко шел по усыпанной белым песком дорожке, что вела к дому. Никто не остановил меня.

Я взошел по лестнице и, словно мальчишка, замирая от собственной дерзости, взялся за тяжелое медное кольцо на дубовой, черной от времени двери. Она легко отворилась, словно приглашая меня войти.

Внутри царил полумрак. Стены покрывала роспись - очень старая, как в том дворце. По золотистой охре - черные, тревожно-пронзительные бегущие меандры спирали, скругляющиеся, словно змеи в клубках. Я, было, замер на пороге, но будто кто-то подтолкнул меня в спину, побуждая идти дальше. В путанице переходов и комнат не было никакого порядка, и, проплутав довольно долго, я набрел на большой зал, в центре которого стоял алтарь с огромным медным Лабрисом, откованным, должно быть, титанами в незапамятные времена. А за ним, на каменной скамье у стены, сидели три пожилые женщины в белоснежных одеждах. Множество прялок окружало их, и нити ото всех стекались в руки сутулой пряхи с седеющими волосами. Она сучила сразу мириады нитей - и каждую в отдельности. Те временами сплетались, перепутывались, завязывались в узлы, но веретена ровно крутились у ног старухи. Вторая, самая молодая, похожая на толстую добродушную няньку, держала в руках мерку. Она беспрерывно отмеривала шерсть - то грубую, полную комков навоза и колючек; то тонкую, тщательно промытую и вычесанную, и навязывала на все новые и новые прялки. При этом стоило нити, выбегающей из-под рук ее напарницы, запутаться, она бросала на узел пристальный взгляд. Иной тотчас же распутывала, другие оставляла без внимания. Иногда они сами развязывались, но часто пряжа так и наматывалась на веретена, с узелками. Третья женщина, худая, с резкими, острыми чертами лица, ходила вокруг веретен, нетерпеливо пощелкивая ножницами. Но, как я заметил, обрезала она нити только с дозволения заботливой толстухи. Я понял, что это - три мойры, богини, прядущие наши судьбы. Седая - Клото, толстая - Лахезис, а мрачная - Атропос.

Я почтительно приветствовал древних богинь, но они не обратили на меня внимания. Сестры были всецело заняты изящной золотой прялочкой с солидной мерой белоснежной, тончайшей шерсти. Ровная нить, сбегающая из-под пальцев пряхи, была перекручена с другой, черной и более грубой. И только у самых веретен они разъединялись.

-Не такой жребий был ему отмерен, - произнесла Лахезис, продолжая разговор. Клото тоже покачала головой, соглашаясь.

-Но такова воля Зевса, - хмуря кустистые брови и зловеще щелкая ножницами, произнесла Атропос. - Кто мы такие, чтобы вмешиваться в игры богов?

Сестры расхохотались. "Оно и верно. Мойры не вмешиваются в игры богов. Они сами играют богами", - подумалось мне.

Лахезис взвесила на руке веретено с белой нитью, потом взяла второе. Подумав, сняла с пояса небольшое серебряное зеркало и стала внимательно вглядываться в него. Обе сестры склонились к ней. Некоторое время было тихо, только веретена ровно жужжали в руках Клото.

-Две судьбы плотно переплетены меж собой. И если мы оборвем одну жизнь, то исполнится до конца жребий другого. А если сохраним - то второму, возможно, тогда не пройти пути своего до конца и не обрести того, ради чего он явился в этот мир, - пробормотала, наконец, Лахезис. Атропос заглянула ей через плечо, мрачно сдвинув брови. Вдруг выражение ее лица смягчилось, а потом и вовсе сменилось веселым, хотя и не без злорадства. Она визгливо захохотала. Клото тоже поднялась, посмотрела в зеркало и тоже разразилась низким, грудным хохотом. Лахезис не удержалась и тоже прыснула.

-Знал бы Зевс Громовержец, что будет, если мы исполним его волю! - мечтательно протянула Клото.

-Уже ради этого следует ему подчиниться, - вторила ей Лахезис. - Тот, кто останется жить, не раз путал нити чужих судеб. Да развяжет он узелки на собственной!

-Да будет воля твоя, Зевс Громовержец! Ты мнишь себя властелином мира, но не видишь дальше собственного носа! - женщины опять захохотали.

Атропос вскинула ножницы, лицо ее, только что искаженное злорадным смехом, вдруг стало серьезно и торжественно, и столько завораживающе-величественного было в ее неподвижной фигуре!

-Никто не рождается для вечной жизни, - произнесла она.

-Никому не дано избежать боли, - подхватила Лахезис.

-Ибо без боли не исполнить жребия своего, - завершила Клото.

Атропос быстрым, точным движением перехватила нить, бежавшую с золотой прялочки. Веретено беспомощно упало и покатилось по полу. Второе, потеряв равновесие, зашаталось, упало, сбивая соседей. Пряжа перепуталась, несколько нитей, натянувшись, порвались, но Лахезис все же восстановила порядок.

Клото вздохнула, сняла оставшуюся шерсть. И в руках у нее тотчас появилась новая прялка. Мойра навязала на нее тончайшее, прочесанное руно, которое тотчас стало другим, более грубым.

-Не умри один - не родился бы другой, - произнесла она задумчиво. - Откуда людям знать, что есть благо, и что - зло?

Я проснулся. И понял, что сон - вещий. Но не стал обращаться к мудрым жрецам за толкованием: понял, что виденное мной - тайна, и чем меньше известно людям об этом сне, тем лучше.

Я сам неплохой толкователь...Мне подумалось, что Пасифая скоро умрет родами. Так и случилось. Но сейчас я готов был поручиться: речь шла не о ней! Просто неведомый бог, пославший мне сон, решил предупредить меня о том, что случится через восемь лет!!! Восемь лет - ничтожно малый срок для бессмертных. Что ж до меня, я не мыслил столь далеко, разыскивал смысл вещего сна в сиюминутном.

Теперь я был уверен: во сне говорилось о судьбе Андрогея. И о моей... Только я никак не мог понять, кто же тот, третий, чья судьба была изменена смертью Андрогея?

Хотел бы я знать, разгадай я тогда тот сон правильно, смог ли изменить что-нибудь в судьбе сына? И захотел бы сам Андрогей бежать от своей доли? Я всегда учил его, что не пристало скрываться от судьбы. И он был хороший ученик.

-Сердце его мягко и нежно, как женское, - говорил мне Итти-Нергал-балату. - Но кто сказал, что мягкосердечные люди нравом подобны робкой лани и трусливому шакалу? Он идет по жизни твердо, как подобает отпрыску благородного анакта.

Как подобает достойному мужу. Принимая свою долю.

Он умер, как подобает сыну великого анакта и доблестному мужу. О чем рыдать?

Да разве я об Андрогее плачу? Полагаю, Аид не будет суров к моему сыну. Он жил праведно и не чинил людям зла. Его ждут Земли блаженных. Живые оплакивают не умерших. Они плачут о себе. О том, что остались одни.

"Друг мой отныне меня возненавидел, -

Когда в Уруке мы с ним говорили,

Я боялся сраженья, а он был мне в помощь;

Друг, что в бою спасал,- почему меня покинул?

Я и ты - не равно ли мы смертны?"

Это невыносимо!

О, розоволикая Эос, ну что же медлишь ты? Восстань из мрака, разбуди людей, и день со своими многочисленными заботами поглотит меня и мое горе!

Я всегда любил ночь, темноликую Никту, могучую дочь Хаоса, хотя часто она взваливает на мои плечи тяжкий груз воспоминаний и раздумий. Ибо суета Гемеры подобна смерти. А ночью я остаюсь один на один со своими мыслями. И чувствую, что жив!

А сегодня мне невыносимо быть живым...

Утром наши корабли покинули Парос и направились к берегам Крита, увозя скорбную ношу. Ларнакс Андрогея был перенесен на "Скорпион". Его поставили в мою палатку.

Дни я проводил на людях. Часто, желая изнурить себя, садился на скамью гребца и без устали тревожил тяжелым веслом водную гладь. Мне не препятствовали. Но усталость не брала меня. И по ночам, когда все спали, я сидел возле гроба Андрогея.

Утрата сломала меня. В те дни я жил, окутанный своим горем, словно плотным покрывалом, или, скорее, как египетский покойник своими пеленами. Я мечтал о слезах, но плакать не мог. Потом мне говорили, что я держался твердо, как подобает истинному царю и сильному мужу. Льстили, конечно.

Европа и Ариадна. (Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Граница созвездий Весов и Скорпиона)

Память моя подобна бронзовой таблице. День похорон Андрогея запечатлелся в ней, словно вырезанный острым резцом.

Дворец мы покинули глубокой ночью: в последнее время на Крите, вслед за ахейцами, стали считать, что не пристало осквернять взор Гелиоса видом погребения. Тем не менее, проводить Андрогея вышло превеликое множество народа. Его любили. Когда скорбная процессия шла улицами Кносса, на крышах домов и вдоль заборов стояли люди с факелами и масляными плошками. Рыдания оглашали ночную тьму, а на ларнакс, водруженный на повозку, дождем сыпались цветы. И за пределами Кносса, до самого храма, где должен был найти упокоение мой сын, по обочинам дорог стояли люди.

Проводить брата в последний путь приехали с Наксоса Аккакалида с внуком своим, царственным Левкиппом, Ксенодика и Сатирия с мужьями, цари с окрестных островов. Позднее мне говорили, что когда повозка с ларнаксом уже выезжала из города, то последние участники процессии только покинули дворец. Может быть, я не знаю.

Мне запомнилось только лицо Эвадны, вдовы Андрогея, матери его детей, шагавшей подле меня, меж Алкея и Сфенела. Кратковечная, она уже начала увядать, но потеря мужа, к которому она давно относилась по-матерински, враз состарила ее, и в темноте гордая дочь кимвольских царей временами напоминала мне фурию или Немезиду, низошедшую к смертным. Ее покрасневшие, запавшие глаза горели ненавистью. Когда становилось невмоготу терпеть, она лишь стискивала зубы и все плотнее сжимала бескровные губы. Я был не в силах отвести взгляда от резкого скорбного профиля невестки. Временами она украдкой смахивала слезу и судорожно сглатывала, отчего выступающий кадык резко дергался на жилистой, сморщенной шее. Алкей и Сфенел, могучие воины, больше похожие на мать и деда, чем на отца, плакали не стыдясь, и слезы стекали по их искаженным страданием лицам. Следом за ними шагал благородный Амфимед, их дядя, обликом подобный Аресу, с руками, что могли запросто переломить хребет своему врагу. И он рыдал, ударяя себя в мощную грудь, и отчаянные вопли его напоминали стон раненого медведя, что силится вынуть засевший в груди обломок копья. Мне потом говорили, что лишь мы вдвоем с Эвадной не плакали в этой скорбной процессии. Она - потому что из последних сил сдерживала рвущийся из груди безумный вопль, я - потому что рад был бы облегчить боль своего сердца слезами, да не мог.

Люди в процессии и стоящие по обочинам дороги наперебой возглашали, оплакивая моего сына:

-О, добрейший из добрых, юный бог, прекрасный, как Аполлон! Зачем ты уходишь от нас в мир, где нет солнца? Почему ты оставляешь эту землю? Чем прельстил тебя мрачнейший из богов, ненавистнейший всем смертным? - летело в ночи.

-Ты был слишком хорош для этого мира! - надрывались царевны и знатные жрицы, исступленно колотя себя в грудь и до крови царапая лица ногтями. - Юный, прекрасный бог, щедрый и великодушный, заступник людей, скорый на помощь! Не в Медный век стоило родиться тебе. Сердце твое было открыто для людских горестей, которыми изобилует наше время! Какой добрый гений былых времен вдохнул жизнь в твою грудь? Но этот мир оказался слишком жесток для тебя, и вот - ты покидаешь нас!!! Горе нам, горе!!!

-Да разверзнется Тартар перед теми, кто лишил тебя жизни, молодой господин! Да пожрет болезнь утробу твоих убийц! Пусть не будет им покоя ни на земле, ни в царстве мрачного Аида! Да будут разрушены их города и пленены жены и дети. Позор и бесчестье да станет уделом всему роду убийц, - глухо стенали, обливаясь слезами и ударяя себя в грудь мощными кулаками, мужчины.

Губы Эвадны беззвучно шевельнулись: она повторяла проклятья мужчин, и узловатые пальцы судорожно сжимались в кулаки.

-О, Арес Эниалий! Дай нам силы, чтобы свершить возмездие за смерть злокозненно убитого царевича Андрогея!!! - трубно выкликали Алкей и Сфенел, и благородный Амфимед вторил им.

-Покойся с миром, добрый бог, Андрогей, светлый и кроткий, словно приход весны! - исступленно вопили сестры.

-Трижды умоются кровью те, кто сократил твои дни, кто поверг в тлен твою красоту, кто осиротил нас, о, добрый, юный бог!!! - клялись мои сыновья.

И над всеми этими воплями, перекрывая их, надрывно звенела протяжная, рвущая душу мелодия. Короткие, пронзительные вскрики далеко разносились во тьме. В них не было ничего человеческого. Так кричат птицы, вернувшиеся к разоренному гнезду. Так вопят, оглашая окрестности, дикие кошки, чьих детенышей пожрали хищные звери. Так стонут жены, которым пришла пора родить. Это плакальщицы выводили ту самую песню, которой по весне провожали в последний путь юного бога, подателя всех благ - того, чье имя скрыто... Прекрасного, как весна, юношу, не ведающего зла, выросшего в неге и любви, в заботе и ласке, бережно хранили для того, чтобы в один день растерзать, растоптать его цветущую красоту.

Не таков ли ты, Андрогей?

Дитя мое, дорогое, ненаглядное, драгоценнейшее мое дитя. Добрый, тихий свет, дававший мне силы во мраке. Кроткий, как голубь в стае коршунов. Тонкорунный ягненок среди волков.

Прости меня, Андрогей. Я плохо берег тебя. Я не должен был оставлять тебя во дворце. Надо было тебя увезти, укрыть в дальних храмах. Посвятить Аполлону, изгоняющему мрак. Разыскать Асклепия, победившего смерть, пусть бы он взял тебя в ученики. Тебе бы там было лучше, чем рядом со мной.

Будь я проклят, сын Муту, пожирающего все живое и прекрасное. Я, подобно своему отцу, разрушаю все, что люблю...

Мы достигли храма к исходу второй трети ночи. Миновали большой, мощеный песчаником двор, портик и спустились вниз, в потаенные залы, где нашли свой последний приют Астерий, сын Тектама, моя мать, богоравная Европа, Пасифая. Здесь оставался взаперти Асклепий, сын Аполлона, с телом погибшего Главка...

Дюжие рабы сняли ларнакс с колесницы и осторожно понесли вниз. Мы потянулись за ними в просторные, пропахшие тлением и сыростью покои.

В большом зале с выкрашенным голубой краской сводом Андрогея уже ждала вырытая могила и стояли лампы, наполненные благовонным маслом. Но в затхлом воздухе гробницы огонь едва горел, а ароматы, распространяемые светильниками, лишь усиливали сырую вонь подземного обиталища умерших.

Когда ларнакс стали опускать в землю, мои дочери во главе со старшей, Аккакалидой, принялись отчаянно бить себя в грудь и царапать лица ногтями. Их стоны подхватили другие... Исступленно завопила, не в силах больше сдерживаться, Эвадна, рванула скорбные одежды, впилась ногтями в грудь, словно пыталась раскрыть ребра и выдрать свое сердце, обезумев совсем, забилась на руках у брата, и он подхватил ее и вынес из склепа.

А я был, словно каменная статуя, бесчувственным и безмолвным. Помню только, глаза у меня жгло, словно кто-то насыпал в них песку, и сердце ныло. Так дергает застарелую рану, когда она, набрякшая гноем, готова вот-вот раскрыться, но наросшее сверху дикое мясо мешает. И гной проникает в кровь, возбуждая телесный жар, когда человек не может отличить, где бред, где реальность. И я сейчас был, как во сне или в бреду...

Может, если бы я тогда позволил своему горю излиться слезами, не было бы сейчас этой болезни - откуда мне знать? Потом врачеватели говорили: кера-мертвая душа коснулась меня и лишила желания жить. Но я уверен: причина в другом. Я надорвался, борясь с самим собой. Заплачь я тогда, во время жертвоприношения, может, и легче бы было. Так атлет, желая поднять чрезмерно тяжкую ношу, иной раз рвет жилы и становится беспомощнее малого дитя.

В день похорон что-то окончательно надломилось во мне. Я едва дождался конца церемонии и, вернувшись во дворец, повалился на ложе. Чудовищная слабость сковала мои члены. У меня не было ни жара, ни озноба, ни бреда. Меня не разбил паралич: я мог ходить без посторонней помощи, внятно говорить и временами, хотя и не имел ни малейшего желания, заставлял себя подняться или ответить на вопросы. Врачеватели твердили, что голос моего сердца ровен, но почти не слышится. Рассудок мой тоже оставался ясным, если не считать того, что мысли текли вяло, словно густой мед. Мне просто не хотелось ничего - ни спать, ни есть... Я пребывал все это время в странной полудреме, проглатывал дважды в день немного молока или жидкой каши, да и то потому, что не было сил спорить с кормящими. Мос Микенец принуждал меня подняться, чтобы принять ванну, но омовение не приносило мне никакого удовольствия. Он выбривал мои щеки, расчесывал волосы, и я покорно подчинялся его рукам. Однажды он неосторожно порезал мне щеку. Боли я не почувствовал, а Мос уверял меня потом, что прошло некоторое время, прежде чем из пореза начала сочиться кровь. Он подолгу массировал мое тело, чтобы оно не утратило крепости. Гладил живот, потому что без посторонней помощи я не мог оправиться. В другое время меня бы это смутило, но тогда мне было все безразлично. Так, должно быть, чувствуют себя тени умерших, чьих губ коснулась вода Леты.

Врачеватели были бессильны. Ариадна пыталась спасти меня по-своему. Жрица Гекаты, она бросилась за помощью к своей мрачной покровительнице. Несколько раз царевна приходила ко мне утром, измученная, с растрепанными волосами, и подолгу вглядывалась в мои глаза, ища признаки выздоровления. Владычица ночных кошмаров не помогла, и Ариадна стала искать помощи у светлого Аполлона - гонителя всякого мрака, у мудрого Пеона и Иасия, диктейских дактилей, что даруют исцеление даже богам олимпийским. Все напрасно. Но она не теряла надежды.

В тот день, вернее, в то утро, которое я считаю началом своего выздоровления, я отчетливо помню, как сквозь полудрему, вечные сумерки, в которых пребывала моя душа, послышались ее шаги. Я приоткрыл глаза и тут же снова опустил веки, увидев тонкую фигурку дочери. Она вернулась с жертвоприношения. Сквозь аромат притираний чувствовался запах крови и гари. Ариадна села подле меня, осторожно взяла холодными лапками мои ладони и начала их растирать - бережно, осторожно, разминая каждый палец. Прикосновения ее были мне приятны: я почувствовал слабое умиротворение, пробившееся сквозь серую пелену безразличия.

Так ласкала своих сыновей наша богоравная мать. Обычно суровая и сдержанная, Европа не баловала нас объятиями и нежными словами. Отец был куда щедрее в проявлениях своей привязанности. Но ни я, ни братья никогда не сомневались в материнской любви. И не было на свете человека счастливее меня, когда Европа, наведываясь к нам перед сном, присаживалась на край моего ложа и осторожно прикасалась сухой, теплой рукой к моему лбу или щекам, проверяя, здоров ли я. Или когда, довольная мной, сдержанно улыбалась.

То, что сейчас делала Ариадна, было для Европы высшим выражением нежности, которой мы удостаивались. В те редкие мгновения мне хотелось броситься к ней на шею и покрыть поцелуями дорогое лицо. Но я ни разу так не сделал. Мне казалось, матери это не понравится. И я замирал, боясь спугнуть ее.

Кто научил Ариадну этой ласке? Не я. Мне нравилось брать своих детей на руки, тискать их, словно щенят, сажать на колени, гладить по головам, играть с ними.

Ариадна продолжала ласкать меня, и постепенно я, умиротворенный, из серых сумерек изматывающей полудремы провалился в лиловатый сумрак воспоминаний. Или это был сон? Я видел себя ребенком - лет пяти, не старше. Помнится, я тогда сильно заболел...

...Шелест перепуганных голосов и топот босых ног нянек. Озноб и жуткий бред, в котором мне казалось, что потолок взмывает ввысь, а потом, разогнавшись, летит на меня. Я плачу и в страхе зову маму. Мне кажется, что проходит вечность, прежде чем я чувствую прикосновения ее ледяных рук и слышу ее голос, тихий и непривычно ласковый. Европа берет меня на руки и прижимает к груди. Тело ее холодно, но чуть теплее, чем всё вокруг, и я прижимаюсь к ней, стараясь хоть немного согреться. Она осторожно покачивает меня из стороны в сторону, нашептывая что-то по-ханаански. Ее речь непривычна и таинственна, я могу разобрать только отдельные слова... Озноб постепенно проходит, и взбесившийся потолок перестает обрушиваться на меня. Потом и вовсе становится жарко, я обливаюсь потом. Мать баюкает меня. Прибегает Дексифея и едва слышно говорит:

-Я принесла то, что ты велела, госпожа...

Мать осторожно приподнимает мою голову и говорит:

-Минос, дитя мое. Сейчас я дам тебе целебное снадобье. Проглоти его, не жуя. Проглоти быстро.

Я покорно открываю рот, мать кладет мне туда какой-то довольно большой ком, я языком чувствую, что он шершавый и медово-сладкий, но прежде, чем успеваю понять, что это такое, мать подносит к губам моим тяжелый двуручный кубок с молоком, и я с трудом проглатываю снадобье. Тут же желудок мой сводит судорогой. Я недолго борюсь с болью и подступившей тошнотой, выворачиваюсь из рук матери и, свесившись в сторону, выблевываю все на пол. Мне кажется, что в вонючей молочной луже лежит дохлая мышь, и меня снова рвет. Мать невозмутимо приказывает вытереть пол и принести сухие одеяла. Мне жарко, но Европа укладывает меня на постель и заботливо укрывает под самое горло.

-Не уходи, - я выпрастываю руку из-под одеяла и хватаю мать за подол.

-Не бойся, я никуда не уйду...

Она садится рядом. Берет мою пылающую ладошку и начинает перебирать пальчики.

И прежде, чем Гипнос заключает меня в свои объятия, я некоторое время смотрю на нее сквозь неплотно смеженные ресницы. Мама сейчас другая. От привычной бесстрастной маски царицы и возлюбленной бога на лице ее не осталось и следа. Волосы, обильно тронутые сединой, морщинки меж бровей и в углах глаз, вдоль рта. Но это ее не портит. Она кажется мне куда краше, чем та маленькая смуглая статуэтка с неподвижным лицом, восседающая на троне зала с грифонами.

Нет, это не мама. Это Ариадна. И я - не мальчик, а старик... Или все же мама?

Я открыл глаза и оторопел: рядом со мной сидела совсем другая женщина. Высокая, худенькая и угловатая, как мальчик-подросток. У нее очень светлые волосы - длинные, слегка волнистые, скрученные в простой жгут у самой шеи, и лицо, которое трудно назвать красивым, хотя и приятное - скуластое, с широким выпуклым лбом и округлым подбородком. Знакомое лицо. Где-то я видел эти черты. Большой рот, длинный, слегка вздернутый нос. Странного разреза серо-голубые глаза под тяжелыми, словно припухшими веками. Русые брови, похожие на крылья взлетающей чайки. До боли напоминает лицо моего Дивуносойо, только отличается большей женственностью. И нет легкой косинки глаз, которая придавала взгляду моего любимого странное, рассеянное выражение.

Я удивился и... проснулся.

Предрассветные серые сумерки наполняли покои. Ариадна, бледная, измученная, осунувшаяся, с покрасневшими от слез и недосыпания глазами, с рассыпанными по плечам волосами, сидела на краю моей постели, сжав в холодных ладошках мои руки. Лицо у нее было отрешенное.

-Дитя мое... - произнес я хриплым спросонья голосом. - Дитя мое.

И попытался улыбнуться. Она обрадовано вскрикнула:

-О, благие боги! Отец!!!

Я заставил себя сесть на ложе и погладил дочь по щеке. Она устало улыбнулась. Интересно, сколько времени Ариадна провела без сна, вымаливая у богов Эреба мою жизнь? Дорого ей обошлось мое выздоровление.

-Боги услышали тебя, - прошептал я, приглаживая ее растрепанные волосы. - Дитя мое, славное, мудрое дитя мое...

-Я просила многих богов, отец, и мои труды, - она с трудом подавила зевок, - не оказались напрасными. Благая Персефона даровала тебе исцеление.

-Да, дитя мое, да, - прошептал я. - Скоро я подымусь с ложа немощи и возьму в свои руки бразды моего царства.

Ариадна, видимо, истолковала мои слова по-своему. Я почувствовал в ее голосе тревогу и несогласие:

-Отец, не опасайся, что Катрей взял все заботы на себя. Он не дерзнет сейчас... - она снова не удержала зевоты.

Ей надо отдохнуть. Но мне так не хотелось отпускать ее от себя.

-Ариадна, - попросил я, - я знаю, ты очень устала. Но, прошу, не уходи. Полежи рядом со мной.

-Как раньше... - слабо улыбнулась дочь и, грациозно поджав ноги, забралась на ложе. Пристроилась подле меня. Привычно захватила в кулачок мои волосы. Как в детстве. Пробормотала:

-Знаешь, отец, я так дорожила своим правом приходить к тебе по утрам и забираться в твою постель... Наверно, я не давала тебе выспаться? Но я тогда не знала еще, что ты по ночам бродишь по дворцу и укладываешься только под утро... Потом я так сердилась на Федру, когда она стала бегать к тебе по утрам со своими детскими тайнами.

-Этот обычай завели еще Эвксанфий и Эвримедонт, - усмехнулся я, гладя ее по голове. - Что поделать? Днем вам было трудно найти время, чтобы спокойно поговорить со мной. Молчи. Подкрепи силы сном, возлюбленная дочь моя, о заботах будешь думать после...

Ариадна заснула очень быстро. Обмякла у меня на плече, задышала ровнее и глубже. Вряд ли что-нибудь могло ее сейчас разбудить.

Мне же спать не хотелось - впервые с начала болезни, и я, боясь лишний раз пошевелиться, смотрел на спящую Ариадну. Лицо ее донельзя напоминало лицо моей матери в ту ночь, когда она сидела подле меня, тяжело больного, и оберегала от смерти своим присутствием. Те же глубокие, скорбные морщины в углах рта, те же круги под глазами. И первые седые волосы в черных, как ночное небо зимой, волосах.

С того дня я стал подниматься на ноги и сам о себе заботиться. Но прошло еще немало дней, прежде чем я смог взвалить на себя привычную ношу.

Потом последовали месяцы, которые слились в моей памяти: тревожные, похожие один на другой. Я метался меж островов, собирая союзников, угрожая, прельщая, умоляя... Тяжкое это было время. Душа моя после болезни ослабела, самые ничтожные неудачи терзали мое сердце и порождали уныние. Победы же не радовали. Власть над собой, своими страстями, мыслями и чувствами, которой я так гордился, была потеряна. Не знаю, как я не лишился рассудка?

Впрочем, мудрые мойры подарили мне в те трудные дни большую радость.

Главк. (В море близ острова Зефира. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

-Чужие корабли! - услышав крик юного Тавра, я выскочил из палатки и кинулся на корму "Скорпиона". Щурясь, вгляделся в синеющую даль. Точно. Много маленьких черных точек стремительно приближались к нам. Спустя некоторое время я уже смог различать расправленные паруса. Их было тридцать четыре. И шли они, сильно растянувшись по морской глади, не готовясь ни к обороне, ни к нападению.

-Враги или друзья? - доблестный Ипполит, кормчий "Скорпиона", тоже встревоженно вглядывался в даль.

-Враги встречаются чаще, чем друзья, - пробормотал я, не сводя глаз с нежданных гостей.- Приготовиться к бою.

Мой приказ тотчас подхватили на соседних кораблях. Протяжно, низко заголосили бычьи рога, повторяя царскую волю. Корабли замедлили ход и стали медленно разворачиваться в боевой порядок.

Неизвестные суда тем временем приближались. Теперь я отчетливо видел их: округлые, с сильно загнутыми штевнями, украшенными подобиями рыбьих хвостов. Тиррены. Дерзкие морские разбойники. Отважные путешественники по пенным просторам. Столь же отважные и умелые, как критяне и ханаанцы.

Они тоже заметили нас и, вопреки ожиданиям, замедлили ход. Только один корабль продолжал так же стремительно приближаться. Черный, под выбеленным ветрами и солнцем парусом с нарисованным трезубцем Посейдона, он летел навстречу нам. Рослые, свирепого вида гребцы, каждый из которых едва ли уступал ростом Итти-Нергал-балату, дружно вздымали весла и с радостным ревом опускали их. Никогда я не видел таких людей. Зверообразные, скорее не по внешнему виду, а по выражению лиц, одетые в мисофоры и туники из шкур, с пышными, наверное, отродясь нечесаными султанами волос на макушках и бородами. Уж никак не вкусившие роскоши тиррены.

На носу корабля, подняв руку, стоял голый до пояса, совершенно безоружный, даже без доспехов, человек, похожий на критянина или пеласга. Выгоревшие до рыжины волосы были собраны на темени в пышный султан. На темном безбородом лице поблескивала белоснежная полоска молодых, крепких зубов. Одежда его была предельно бедна, и только массивная золотая цепь с тяжелым медальоном, лежавшая на могучей груди, выдавала в нем предводителя. Приглядевшись, я узнал его, и не сразу поверил собственному счастью:

-Главк?!!!

-Отец! - донес до меня ветер голос сына.

Рога на "Скорпионе" и других кораблях поспешно и пронзительно затрубили отбой, воины, до сей поры напряженно ждавшие моего приказа, зашевелились, опуская копья. Я дал знак гребцам, и "Скорпион" заскользил навстречу кораблю моего сына. Мы сблизились. Один из воинов Главка, лохматый, с разрисованной какой-то красноватой мазью рожей, в роскошном ожерелье из клыков хищного зверя, закрывавшем почти всю широкую грудь, подняв весло из воды, перекинул его на наш борт. Сын, слегка красуясь перед устремившими на него взгляды своими и моими людьми, уверенно перебежал ко мне.

Я едва удержался, чтобы не броситься к нему и не заключить в объятия. Но ждал, соблюдая достоинство анакта. Главк подошел ко мне, а потом величественно склонился в благоговейном приветствии. Я коснулся его плеча, давая знак, что он может выпрямиться.

-О, богоравный отец мой, великий анакт Крита! - отчеканивая каждое слово, произнес он. - Весть о том, что подлый убийца пролил кровь брата, достигла моих ушей! И я сказал себе: ты не мужчина, если не придешь на помощь своему злосчастному отцу. И вот я здесь! И со мной - без сотни две тысячи воинов, отважных, словно львы, и преданных, как псы. Каждый из них готов, не дрогнув, умереть в бою.

Главк говорил на наречии исконных жителей Крита. Но на его корабле, кто-то из наших - кажется, славный Айтиоквс - переводил его речи воинам в шкурах и мисофорах из грубой ткани. Я уловил несколько слов и с удивлением понял, что это было наречие племен, что живут далеко от Крита, за землями тирренов. Зевс называл их лестригонами и говорил, что люди эти дики, словно звери, неукротимы, не признают ничьей власти и едят человечье мясо. Судя по их внешности, так и было. И они шли за моим сыном, словно волчья стая за вожаком! Сердце мое наполнилось гордостью за Главка.

-Я ценю храбрость народа, что идет за моим сыном, - ответил я на их языке, едва возгласы стихли. На корабле отозвались восторженными воплями. Сын не сдержал удивленной улыбки:

-Вот уж не думал, что тебе действительно известны все языки Ойкумены...

Я усмехнулся.

-Мне дано просто говорить на их языке. А вот как тебе удалось покорить их сердца?

Главк почтительно склонился передо мной.

-Ты говорил: хочешь стать царем - сделай то, что твои подданные ждут от истинного владыки. Я вызвал их вождя на честный бой, без оружия, и победил его.

Я удивленно вскинул брови, с сомнением посмотрел на сына:

-Сломал ему хребет, разодрал утробу и вкусил сердце и печень поверженного врага?

Тот смущенно потупился и продолжил:

-Да... Но я не мог отказать столь доблестному воину в последней почести: признать его достойным мужем, на которого я хочу походить...

-Я рад, что ты запомнил мои рассказы об этом народе, Главк, - ответил я серьезно. - Мне известно, что они едят мясо людей не ради насыщения утробы. Ты поступил так, как должен был. Я горжусь тобой.

Главк, не без тревоги ожидавший моего приговора, просиял:

-Они отважны и верны, отец. Ты можешь положиться на них - больше, чем на кого бы то ни было из моего войска. Тиррены, сиканы, критяне - ничто против них.

-А эти тоже есть в твоем войске?

Главк коротко кивнул:

-Царство мое невелико, но многоязыко.

Я величественно склонил голову.

-Я принимаю их службу. А ты, мой возлюбленный сын, будь гостем на этом корабле. Мы давно не виделись, я хочу усладить свое сердце твоими рассказами!

Главк опять почтительно склонился, но прежде чем последовать в палатку, подошел к борту корабля и крикнул своим:

-Мой отец, великий бог, сказал: "Ты гость мой!" Ступайте, скажите другим: сердце великого бога радостно. Он сказал: "Мне нужны отважные воины! Плывите со мной!"

И не успели мы войти в мою палатку, как корабль Главка начал медленно разворачиваться.

Едва за нами упал расшитый полог, я и Главк, не сговариваясь, бросились друг другу в объятия. Мой огромный, могучий сын сгреб меня в свои объятия, словно ребенка. Я уткнулся лицом в его волосатую, пахнущую хищным зверем грудь и прошептал:

-Главк, дитя мое, мое возлюбленное дитя...

-Отец! - вторил мне гигант, и слезы бежали по его загорелым, продубленным ветром щекам. - Отец!!! Прости меня!!! Боги Олимпийские!!!

Он неловко касался толстыми, загрубелыми пальцами морехода и воина моих поседевших волос, ввалившихся щек, словно не веря собственным глазам.

-Ты словно прошел сквозь царство мрачного Аида! - наконец пробормотал он, выпуская меня из объятий.

-Я был болен, - неохотно отозвался я.- Но все позади.

Кивнул Главку, приглашая его устроиться поудобнее. Сын не стал церемониться, набросал гору подушек и улегся подле меня.

-Знаю. Я заходил на Крит, говорил с Катреем. Катрей держится важно. Словно уже стал анактом Крита. Ты не страшишься оставлять его вместо себя?

-Нет, - покачал я головой. - Во время моей болезни он смог бы много раз подхватить скипетр из ослабевших рук отца. Не стал: приходил, о каждой мелочи мне докладывал, хотя вряд ли я тогда мог вникать в дела.

-Значит, Ариадны испугался, - со злорадной улыбкой подытожил Главк. - Моя сестра - истинная владычица. Боги вложили в ее грудь мужскую душу.

-Да, это так, - вздохнул я. - Но ей от этого мало радости.

-Ты зря за нее тревожишься, отец, - беспечно махнул рукой Главк, - Ариадна довольна своей судьбой.

Потом внимательно посмотрел на меня, и я заметил, как он хмурится:

-А ты стал другим, отец. Не только лицом. Ты ослабел.

-Мне много довелось пережить за это девятилетие... - устало отозвался я.

-Да, отец, я знаю. Мое царство находится далеко от твоих владений, но и туда доходят вести.

-И очень быстро, - усмехнулся я. - Хотел бы я знать, кто так скоро известил тебя о смерти брата и начинающейся войне?

-Не одного тебя боги удостаивают своей беседы, мой мудрый отец, - важно ответил Главк. - Посейдон рассказывал мне и о смерти моей великой матери, и о рождении урода, чью судьбу ты спутал своим проклятьем. И о смерти брата.

-Так мне, выходит, нечего добавить. Ты и так знаешь обо всем. Зато мои уши открыты для твоих речей. Поведай мне о себе. Где твое царство? Какие языки его населяют? Семь лет я не видел тебя. И только купцы временами приносили мне вести, что встречали твои корабли, и тебя - живым и невредимым.

Главк широко улыбнулся:

-Ты, должно быть, жадно ловил то, что трубит Осса обо мне?

Я кивнул, подтверждая его слова, печально улыбнулся:

-Мы плохо расстались, Главк. Но я всегда любил тебя. Это правда. Хотя ты можешь и усомниться в искренности моих слов.

Главк отрицательно покачал головой и воскликнул, стиснув в огромных, как лопата, ладонях, мою руку:

-Ничуть, о, подобный Зевсу отец мой! И в моем сердце давно нет обиды на тебя. Став царем в собственных владениях, я понял: у тебя было два пути. Убить меня или изгнать. Полагаю, многие из владык перешагнули бы через сыновью кровь. Ты оставил мне жизнь. И дал воинов... Надежных воинов, с которыми я смог основать собственную державу! - Сын с горячностью схватил меня за руку. - Поверь, я мириады раз благодарил тебя и Мойр, что свили нить моей судьбы так, а не иначе. Мне давно надо было покинуть Крит и отправиться искать свое счастье! Море дает мне славу и богатство. И отважные воины служат мне.

Полог моей палатки откинулся. Несколько рабов под начальством Ганимеда принесли угощение и воду для омовения рук. Главк, смерив насмешливым взглядом моего увешанного изящными драгоценностями и благоухающего, словно весенние цветы, наложника, хлопнул его по попке:

-Не бессмертный ли бог был твоим отцом, Ганимед? Столько лет прошло, а ты ничуть не изменился. И даже на море кожа твоя бела, словно горы Лефка Ори!

Ганимед сдержал недовольную гримасу и ответил подчеркнуто вежливо:

-Что до тебя, богоравный Главк, то я вижу, ты обликом стал подобен Гераклу, что не ведает отдыха от ратных трудов!

Ганимед хотел уязвить этим Главка: среди светских щеголей Кносса простоватый облик и деревенские манеры сына Миноса служили пищей для пересудов. Но старания его пропали втуне. Мой отважный сын просто не прислушался к ответу раба, лишь кивнул, приказывая Ганимеду полить ему на руки. Сын Троса побелел от сдержанной обиды, но поспешно и почтительно стал прислуживать царевичу. Утершись холстом, Главк без всяких церемоний взял лепешку, большой кусок жареного осьминога и, словно волк в добычу, впился в еду крепкими зубами. Мальчишкой он так же набрасывался на угощение, и строгий наставник часто бранил его, говоря, что царевичу не приличествует жадность в еде. Разумеется, его удалось вышколить, но годы странствий стерли с него лоск. Так стирается ненужная позолота с доброго меча из твердой бронзы. И остается клинок, прекрасный в своей простоте.

Ганимед за его спиной скривил было губы в презрительной усмешке. На его холеном лице отчетливо читалось: "Может, ты и превосходишь меня знатностью рода, да и судьба твоя к тебе благосклонней, чем ко мне, но я, презираемый тобой раб, мог бы поучить тебя умению достойно держаться за столом анакта". Хорошо хоть, что Главк этого не видел. Он вообще презирал изнеженных юношей, будь они сыновьями гепетов или рабами. Сколько раз говорил он: "Отец, ты теряешь достоинство, деля ложе с сыном Троса".

Я слегка нахмурился, показывая Ганимеду, что не доволен им. Тот испуганно опустил длинные, пушистые ресницы и придал своему лицу подобострастное выражение.

-Ты можешь идти, Ганимед, - ласково произнес я. - Мы довольны твоей службой.

Раб выскользнул из палатки проворно, как мышь.

-Ты спрашивал меня, мой безупречный отец, - едва проглотив первый кусок, продолжил Главк начатую беседу, - где мое царство? Оно в Тирренском море. Это несколько островов. Все они - меньше Анафы. Но лесов, богатых дичью, и скота на них вдоволь. Люди крепки и отважны. Сперва я утвердился, подчинив себе несколько племен лестригонов. У них нет царей. Племена их разрознены. Они не стали объединяться против меня. Мне не стоило труда покорить их. Потом попытался найти себе лучшую долю. Напал на один из тирренских городов. Сразу не взял, а осаждать крепость с такими силами?! Хоть стены вокруг их городов не чета тем, что окружают Микены или Илион. Повернул назад. На островах мне повезло больше. На одном из них не было царя. Там была богиня, хозяйка острова, нимфа Капра. Я поладил с ней не хуже, чем ты с Парией. Так же и на втором острове - проще было поладить с владычицей, чем покорить силой его жителей. А против владычицы местные жители не спорят.

-И много таких жен у тебя?

-Шесть, - широко улыбаясь, ответил Главк. - А островов - восемь.

Я рассмеялся

-А что же благородная Акаста? Ведь вряд ли смертная женщина сможет быть равночестна с богинями! Не докучает ли она тебе ревностью и попреками?

-Разве ты не знаешь? - искренне удивился Главк. - Жизнь изгнанника полна опасностей. Я мог пойти ко дну вместе с кораблями или стать рабом. И не хотел, чтобы жена разделила эту участь. Я оставил ее на Миконосе, во дворце дяди Радаманта. Может, на обратном пути, я заберу ее с собой. Но только зачем? Она привыкла жить на Крите! В роскоши. Мой дворец покажется ей хлевом. Это, правда, хлев. Ахейские царьки не живут в такой нищете...

Я рассмеялся. Лицо Главка сказало мне куда больше, чем его слова. Ему было достаточно того, что он имел. Он счастлив. Единственный счастливчик из моих детей. А Главк продолжал:

-Да, я не богат ни золотом, ни тонкими винами, ни узорчатым тканьем! Если Арес посылает мне удачу, то добычу я щедро делю меж своих воинов! Их верность дороже золота и узорных тканей! Что мне нужно? Лишь бы Энносигей не отвратил от меня лица своего!!!

При упоминании имени Посейдона я нахмурился и встревожено спросил:

-Он не разгневается на тебя за то, что ты будешь сражаться на моей стороне?

-Ты - мой отец, - решительно ответил Главк. - И если мой филетор не захочет понять этого, я готов принять его гнев, но не предам уз крови! И любви, отец.

Я на миг опустил глаза. Мне такое великодушие не по силам.

-Ты не рад? - Главк обнял меня.

-Рад, рад конечно, - поспешно отозвался я. - Но мне тревожно за тебя, дитя мое. Посейдон свиреп и неукротим. Его месть неотвратима.

-Ну, убьет он меня, - спокойно ответил Главк. - Разве я собираюсь жить вечно? И разве не ты учил меня: "Умереть достойно лучше, чем жить, как трус"? Довольно тревог и сомнений. Я решил.

Слова истинного царя - смелого, открытого, отважного, надежного! Я кивнул:

-Да будет так. Я принимаю твою помощь. Мало того! Я знаю тебя как дерзкого и отважного полководца. И говорю: ты станешь одним из двух лавагетов моего войска.

Па утина. (В море близ острова Зефира. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

-А кто будет второй? - поинтересовался Главк. - Мой многомудрый и могущественный дядя Радамант?

-Он стар. Я позволил ему не следовать с войском. Его старший сын Гортин.

Главк довольно кивнул. С двоюродными братьями он ладил много лучше, чем с родными.

-Что же, отец. Я весь во внимании. Скажи мне, что ждет нас?

И, немного помолчав, все же решился спросить:

-Мне говорили, многие земли отпали от тебя?

-Да, это так, - произнес я равнодушно. - Такое часто бывает, когда держава непомерно велика.

Главк с сомнением покачал головой:

-Я слышал об этом, но не верил. Мне казалось, воспитав в Лабиринте почти всех царей окрестных держав, ты всех соберешь под своей рукой. Не зря недоброжелатели зовут тебя критским пауком.

-Паук стал стар, - мрачно хмыкнул я, - моя паутина рвется. Да и в лучшие годы, вспомни, разве я был всегда доволен плодом трудов своих? Не всегда мне удавалось воспитать сына или внука врага преданным другом, как Амфимеда с Кимвола.

-А, отважный Амфимед! - радостно воскликнул Главк. - Он, должно быть, грызет край щита в ожидании войны!

-Да, он ждет не дождется, когда отплатит врагам за вдовство своей сестры.

-Он умрет за честь своего рода и за твою похвалу, - одобрительно заметил Главк. - Достойный муж! Среди тех, кто были твоими клейтосами, этот - лучший. Настоящий воин. А ведь его прадед, благородный Эпит, еще в первые годы, когда Киклады заселялись после Катаклизма, восстал против тебя. И, если ты помнишь, я был сильно удивлен, что ты не снял с него головы, а напротив, оставил царем, принудив только платить тебе дань.

-И взяв в заложники его сына, Главк, - уточнил я. - Взяв в заложники его сына! Это было главное. Он уже не смел кусаться!

-Но мертвый волк точно не укусит, а связанный - еще как!

Я рассмеялся и произнес наставительно:

-Ты стал царем, и тебе сейчас важно научиться видеть не только тот плод трудов своих, что ты сорвешь сегодня, но и те, что будут через десятилетия. Благородный Эпит был хорошим врагом: прямодушным и бесхитростным. С такими куда проще, чем с теми, что норовят напасть исподтишка. Потому я и сохранил Эпиту власть.

-Но не только, отец, - хитро заметил Главк. - По-моему, в сердце твоем Эпит вызвал немалое восхищение, и ты жаждал добиться его дружбы.

Я опустил ресницы, соглашаясь:

-Ты хорошо понимаешь движения моей души, Главк. Да, я восхищаюсь такими людьми и желаю добиться их приязни. Но ведь ты не станешь теперь спорить, что стоило сохранить жизнь строптивцу Эпиту - хотя бы для того, чтобы через полсотни лет обрести такого друга и союзника, как Амфимед. Убей я Эпита, мне не удалось бы внушить его сыну Ликию даже ту малую долю почтения к моей мудрости и справедливости, которую этот волчонок питал ко мне. А не признавай Ликий моей мудрости, справедливости и милосердия, разве бы воспитал он своего сына Лаеркея в мысли, что власть Кносса над Кимволом не есть зло? Разве бы он отдал свою дочь в жены Андрогею? А считай Лаеркей меня врагом, смог бы я вызвать такое восхищение у Амфимеда, который, сам знаешь, не смел думать иначе, чем отец?

-О, мой мудрый и богоравный отец! - воскликнул Главк, - Теперь я понимаю, почему тиррены, которых я хотел бы подчинить своей власти, сказали мне: "Мы не назовем тебя нашим царем, поскольку боги не дали тебе мудрости твоего отца Миноса!". Хорошо, если я пойму, что сулит мне завтрашний день. Но заглянуть на столько лет вперед!!!

Я развел руками:

-Я тоже не знаю, какой будет вкус у плодов, которые я соберу с того или иного побега. Но всегда, когда я решительной рукой выпалываю неугодный мне злак, я думаю: а не выйдет ли моя решительность бедой для меня или моих детей? Вот и с этой войной...

Я старался говорить равнодушно, но, видимо, томившая меня грусть прорвалась во взгляде или в улыбке. Главк нахмурился:

-Если бы я шел в бой с такими мыслями, мой венценосный отец, то вряд ли выиграл бы хоть одно сражение. Может быть, царю и стоит разглядывать своих подданных и врагов, словно драгоценный кубок, поворачивая его в пальцах так и сяк, но воину сомнения вредят. Прости, отец, ты что-то хотел сказать об этой войне, а я непочтительно прервал тебя.

Я улыбнулся:

-Эта война? У нее не будет сладких плодов, Главк. Она может закончиться победой, но уже дети покоренных царей вздумают отомстить мне или моим сыновьям за пережитое унижение. Она может быть проиграна, потому что стены ахейских городов высоки, и воины, обороняющие их, отважны. И то, и другое - плохо.

-К чему такие мысли, отец? Ты должен отомстить за пролитую кровь!!!

Мне бы его уверенность в своей правоте и отсутствие раздумий!

-Вот именно, - вздохнул я. - Мне не оставили выбора. До того, как погиб Андрогей, я мог мириться с потерей данников и удерживать в своей власти тех, кого могу удержать. Попытаться миром поладить с Афинами, Нисой, Трезенами и иными... Сейчас выбора нет. Я или сминаю тех, кто дерзнул против меня, и обескровливаю их, или проигрываю войну.

-Вот это слова истинного царя! - воскликнул Главк. - А то я уже начал бояться, что болезнь сломила твой дух!

Я невесело улыбнулся. Все же Главк воин, а не анакт. Его царство не простоит долго. Едва он геройски падет в бою, как оно рассыплется, подобно детской игрушке из необожженной глины. Впрочем, не стоит говорить ему об этом. Сердце его открыто и простодушно, и он счастливее меня.

-И потому сейчас мне нужны союзники. Много союзников, Главк. И сейчас мысли мои о мангусте и змее.

-Мангуста - это, конечно же, Лаодок Анафский, - рассмеялся Главк. - Итти-Нергал не любил его. Я - тоже. Он хитер и труслив. Не знаю, за что ты ему потакаешь?

-Он обладает разумом. Хорошо знает свои силы и свою выгоду. Силы его невелики, но при этом выгоды своей он никогда не упустит. Поэтому мне он удобен.

-Но он же посмел противиться тебе! - возмутился Главк, сжимая кулаки. - Я бы не стал жалеть его и проучил! А то и вовсе прогнал прочь из дворца и посадил того, кто не будет хитрить!

-Не спорю. - согласился я. - Но думаю, мы поладим с ним миром. А вот змея придется смирить силой.

-Змей - это кто?

-Гипотеон с Астипалеи.

Главк удивленно вскинул брови:

-Астипалеец? Мне казалось, его ничто не занимает, кроме попоек, женщин и бычьих игрищ.

-О, да! Знал бы ты, сколько сил я потратил, чтобы сломить его дух, когда понял, что не в силах внушить ему привязанности к себе! - горячо воскликнул я. - Но он оказался хитер не по годам! Я тоже полагал, что старания мои дали нужные плоды. Но едва он стал царем на острове, как показал ядовитые зубы.

-И что ты, отец, собираешься делать с Гипотеоном? - поинтересовался Главк.

-Идти на него войной, сын мой. Нет иного способа смирить Астипалею. Только победить и принудить дать мне корабли.

Главк раздраженно хлопнул ладонью по колену.

-Много ли толку от такого союзника?! - воскликнул он с горячностью. - Не лучше ли убить Гипотеона в бою?

-Если я лишу остров царя, я лишу себя и его воинов. Зато обрету врага близ берегов Крита. Там найдется, кому стать басилевсом.

Я посмотрел на сына и вдруг радостно щелкнул пальцами:

-Послушай, Главк. Вот дело, достойное тебя! Высадись со своими лестригонами на остров. Начни разорять селения. Пусть Гипотеон узнает всю мощь твоей руки. И тогда, насколько я его знаю, он пойдет на мир. Потребуй в заложники его детей, может быть - мать. Она, помнится, еще жива. Пусть они будут на Крите. И тогда его воины пойдут со мной под стены Афин.

Главк с сомнением покачал головой. Он не мог поверить, что можно смирить столь коварного врага.

-Что же, твоя воля, мой богоравный отец! Я сделаю так, как ты скажешь.

Он налил себе вина в кубок, щедро отхлебнул.

-А кто еще на твоей стороне, отец?

-Не знаю точно. Брат мой Радамант объезжает острова близ Миконоса. Я же пока кроме Кимвола могу поручиться за Парос, Наксос, Милос, Сифнос и...

-Сифнос?! - воскликнул Главк, изумленно глядя на меня. - Да ведь Иней Сифносский...

-Да, стоит Гипотеона. Но мне удалось женить его на Арне из Фракии. Неужели ты забыл?

-Погоди, - недоуменно затряс головой сын, - но ведь ты противился браку Арны и Инея!

-Разумеется! - рассмеялся я. - Противился, потому что хотел этого брака! Единственный способ принудить Инея сделать что-нибудь по-моему - показать, что я против!!! Мне как раз нравилась эта невеста! Арна жадна, как галка. Ее всегда можно купить! Я узнал, что Иней любит Арну, и начал расстраивать их союз. Неуклюже, потому что Иней должен был узнать о моих кознях, иначе он, может быть, обратил бы внимание на более достойную женщину. Но мне удалось провести молодого царя. Он сделался просто одержим мыслью жениться на Арне. И женился.

-И кроткая Арна, выросшая в гинекее, добилась от своего мужа решения вступить в союз с тобой? - все еще не верил Главк.

-Бойся кротких женщин! - рассмеялся я. - Они лепят мужские сердца, словно мягкий воск. Арна не глупее твоей покойной матери и во сто крат хитрее. Едва я узнал о смерти Андрогея, как послал на Сифнос некоего торговца благовониями, который, заодно, привез царице Арне дорогой подарок - ожерелье из чистого золота работы Дедала. И едва я восстал с ложа болезни, Катрей сказал мне: с Сифноса прибыл посланник со словами верности и дарами. Арна и мой ханаанский купец сторговались. За драгоценное ожерелье я получил два десятка и восемь кораблей.

Главк, не утерпев, хлопнул в ладоши:

-Не зря слава о твоей мудрости достигла даже тирренов!

-Я не напрасно ношу прозвище критского паука, - пожал я плечами. - Разве я не учил тебя плести такие сети? Но твое сердце - другое. Тебе не пристало свивать сети. Тебе пристало, словно волку, вести свою стаю на добычу. И я даю тебе то дело, что тебе и по сердцу, и по плечу. Бери ровно столько кораблей, сколько тебе надо, и отправляйся на Астипалею.

-Я поплыву только со своими воинами! - с готовностью воскликнул Главк. - Мне больше и не надо. Насколько я помню, дворец Гипотеона вовсе не столь неприступен, как иные. Ты же следуй своим путем. И пусть сердце твое не тревожится за исход дела.

Мне и правда не пришлось беспокоиться. Гипотеон запросил мира и дал мне воинов и корабли. Его мать и дети стали заложниками и отправились на Крит.

Позднее я понял, чем была вызвана сговорчивость Гипотеона - когда увидел лестригонов в бою.

Лаодок, басилевс Анафы. (Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Отправляясь в Анафу, я надеялся, что сумею склонить хитроумного Лаодока на свою сторону. И для начала решил напомнить этой мангусте, кто его анакт. Это было не так уж трудно сделать. Подданные Лаодока считали критян почти богами. От Катаклизма Анафа пострадала куда сильнее Крита. И население ее погибло почти поголовно. Но варвары, пришедшие на остров, были пленены даже развалинами - тенью былой роскоши.

Потому на берег я сошел со всей торжественностью, какая подобает анакту Крита. По широким сходням спустился усыпанный лазуритом египетский паланкин с золотым лабрисом, укрепленным наверху, влекомый восемью гигантами-нубийцами в алых мисофорах, золотых браслетах и ожерельях. За ними следовали варвары Нергал-иддина, подобные грозным богам в своих до блеска начищенных панцирях. Я сам даже не порадовал зевак правом лицезреть себя: тончайшие виссоновые занавески позволяли мне видеть все вокруг, но смотревшие снаружи различали лишь неясную тень в рогатой критской короне. Благородные мужи Крита следовали за паланкином на колесницах.

Басилевс Лаодок вышел встречать мои корабли. Я издалека разглядел его на берегу - все такого же пухлого, круглоголового, с длинными кудрявыми волосами, заметно поредевшими за последний Великий год, но, как всегда, нарядного и ухоженного. С ним была большая свита. На улицах нас ждала толпа, и путь критян был устлан цветами.

На крыльце дворца гостей ждала уже немолодая царица Анафы Ипатия во главе многочисленных дочерей, невесток и внучек. Лаодок считал, что не стоит рассеивать многочисленное потомство по окрестным островам. И если сыновья его охотно брали в жены соседских царевен, то дочери оставались во дворце отца, выданные замуж за гепетов басилевса. Сейчас я невольно отвел взгляд в сторону. Больно видеть чужих детей, когда твой любимый сын отправился к Аиду. Тем не менее, у меня хватило сил лучезарно улыбаться в ответ на сияющие улыбки хозяев и произнести слова пожеланий благосклонности Гестии этому гостеприимному дому.

-Все готово для того, чтобы ты, богоравный анакт Крита Минос, сын Зевса, мог отдохнуть от трудов долгого пути, - приветливо произнес Лаодок, почтительно склоняясь передо мной, когда я поднимался по ступеням его дворца. - Все готово для пира. Войди в мое скромное жилище, подкрепи свои силы пищей, возвесели истерзанное сердце вином. Пусть сегодня отступят от тебя все заботы, божественный! Позволь мне насладиться великой радостью: ты вошел в мой дом, скиптродержец, ты стал моим гостем!

Лаодок щедро расточал любезности и, должно быть, готовился торговаться, как ханаанский купец.

-Благодарю тебя за заботу, - не уступал я ему в притворстве.

Мы миновали портик, расписанный изображениями праздничных процессий, - так же, как в Лабиринте на Крите. Катрей, помнится, любил злословить по поводу роскошества дворцов северных государей, где небывалая пышность соседствует с простотой нравов, и в расписанных искусными художниками мегаронах валяются шкуры животных, забитых для пира, источая кровяную вонь и собирая тучи мух. Менетий, отец Лаодока, эти насмешки запомнил. В его дворце я никогда не видел подобного беспорядка. Невольно вспомнил, как жадно выпрашивал он у меня искусных художников и щедро платил за вазы, треножники, кресла, ложа и тканые покрывала. Лаодок тоже охотно скупал дорогие вещи, стремясь потягаться, разумеется, не с хозяином Лабиринта, но с богатейшими из моих гепетов. Он обычно охотно показывал мне свои новые сокровища. И сейчас я поинтересовался, что же появилось во дворце за последнее девятилетие?

-О, мой возлюбленный анакт! - воскликнул Лаодок, горестно возводя большие круглые глаза. - Поверь мне, я далеко не так богат, как в прошедший великий год. И сейчас, садясь за стол, ты увидишь: я еще могу порадовать своих гостей дарами щедрой Амфитриты. Рыба по-прежнему идет косяками в сети моих ловцов, но вот стада оскудели. Что же до Деметры, то она, видно, гневается на меня не на шутку. Сколь ни приносил я могучей дочери Кроноса щедрых жертв, урожаи на моем острове год от года хуже. Да не сочти вынужденную скудость моего стола знаком негостеприимства!

О, негостеприимным дом Лаодока никогда не был! Обычно я в нем не задерживался без особой нужды. Меня утомляла постоянная угодливая суета, пышные пиры, подобострастие хозяина и его подданных.

Вот и сейчас... Омывшись, чтобы очистить себя от злых духов, которые волей или неволей преследуют путника, мы прошли в пиршественный зал. Стены отмыты, гирлянды цветов увивают колонны, люди наряжены, но куда скромнее, чем девятилетие назад. И я невольно отметил, как мастерски Лаодок выставлял напоказ свою тщательно скрываемую бедность. Старые скатерти (конечно же, не на столе, за которым воссядет басилевс и его богоравный гость!), треножники, тщательно отчищенные, но явно многократно побывавшие в огне. Никакой новой утвари.

Две старшие внучки Лаодока, прелестные, как молодые овечки, подбежали ко мне, едва я сел в кресло, застеленное вышитой золотом пурпурной тканью (судя по всему, роскошный покров куплен был еще отцом Лаодока). Одна увенчала мою голову венком из мирта, щедро украшенного лентами, вторая подала каменный кубок - старинный, какие делали на Крите еще до моего воцарения, наполненный ароматным вином. Лаодок тем временем распорядился ставить угощение на столы. Вопреки извинениям басилевса, оно вовсе не было скудным, но я действительно увидел больше рыбы и осьминогов, чем мяса или хлеба. Впрочем, приготовлено все было отменно, и гости не могли упрекнуть хозяина в том, что вынуждены были подняться из-за столов голодными.

Сначала пирующие ели в полном молчании, как это было принято у выходцев с севера, но вскоре вкусное угощение, вино и появившиеся флейтистки развеселили их сердца, обширная зала мегарона наполнилась голосами пирующих. К Лаодоку подбежал мальчик лет пяти, пухлый, румяный, кудрявый. По-хозяйски забрался на колени басилевса. Я невольно улыбнулся: когда Лаодок появился в Лабиринте, он едва ли был старше. И выглядел так же. Басилевс поймал мой взгляд, рассмеялся, ласково погладил ребенка по голове, отщипнул жир от своего куска мяса и протянул малышу.

-А ведь я мальчишкой любил забираться на твои колени, мой богоравный анакт, и выпрашивал у тебя лакомства, - произнес он.

Я опустил ресницы. Никто не просил Лаодока говорить эти слова. А я теперь знал, как надо начать торговаться с ним.

-Да, Лаодок, сын Менетия. Я многое помню.

-Сколько времени прошло с той поры! - вздохнул басилевс, сморщив в улыбке курносое румяное личико старого лакомки. - Посмотри на меня. Я уже старик. Сейчас настало время, когда мои собственные внуки во время трапез выпрашивают у своего деда ароматный жир и сладкое вино.

Я с готовностью кивнул. Да, гостеприимный хозяин, да! Говори, говори, что мне нужно!

-Боги благосклонны к тебе. Они подарили тебе, добросердечный Лаодок, множество сыновей и дочерей. И, благодарение Олимпийцам, ни одного из них не сразила смерть. Я же недавно потерял сына. Молодого, прекрасного, полного сил. И не стрела Аполлона сразила его, не тяжкая болезнь. Подлый убийца пресек нить его жизни. Ты ведь помнишь Андрогея?

Лаодок опечаленно кивнул. Может, ему и было досадно, что я испортил его пиршество своими сетованиями, но мне - все равно.

-Весть о твоем горе достигла и моих ушей, великий анакт. И я опечалился всем сердцем и, поверь мне, зарыдал. Ибо помню, что ты и нас, детей других отцов, любил, как собственных. Что же говорить о плоде твоих чресл? И едва услышал я о постигшей тебя беде, как велел принести в жертву ягнят и молил Дике-божественную справедливость, чтобы ее тяжкий молот обрушился на убийц твоего сына!

По его щекам побежали слезы. Искренние, конечно. Уж больно поспешно он смахнул их и улыбнулся виновато. Я кивнул, поддерживая его.

-Да, басилевс Лаодок, сын Менетия, да. Я тронут, что спустя столько лет ты помнишь то добро, которое я сделал тебе, когда ты в юности жил в моем дворце. И боль в сердце смягчается, когда я вижу, сколь искренне соболезнуешь ты моему горю. И я не сомневаюсь, что жертва твоя была принята богами благосклонно. Но молот Дике вздымается и опускается руками смертных. Мало молить богов о наказании преступника. Сейчас я собираю войско для того, чтобы наказать Эгея, злобного мужеубийцу, так, как он этого заслуживает!

Я выжидающе посмотрел на владыку Анафы. Тот невозмутимо склонил голову.

-Да, анакт, истину ты говоришь! Нет большего долга, чем отомстить за безвинно пролитую кровь! Ибо, помня богоравного сына твоего, Андрогея, подобного сребролукому Аполлону, я не могу представить, чтобы столь благородный муж совершил бы нечто, принудившее Эгея ответить на его дела убийством. И я полагаю, что ты пришел звать меня присоединиться к войску твоему и отомстить за благородного Андрогея.

Я пристально смотрел на своего собеседника. Он говорил с воодушевлением, горячо, страстно. Неужели мне не придется хитрить?

-Да, это так. Царство твое изобильно, Лаодок, сын Менетия, и воины не утратили доблести своих дедов, что явились на эту землю.

Басилевс Анафы горестно вздохнул и всплеснул руками:

-О, если бы это было так, могучий анакт Минос! О, если бы это было так! Но разве я не говорил тебе, что вот уже восьмой год злой рок преследует мою землю?!

Я недобро усмехнулся. Что же, Лаодок, ты сам виноват.

-Да, мне доносили об этом, басилевс Анафы. И я сокрушался о постигнувшей тебя беде и вопрошал богов: "За что моему верному Лаодоку такая напасть?". Уж не за то ли, что он лжет своему анакту, который долгие годы был ему вместо отца?

Я едва сдерживал ярость, и голос мой уподобился мурлыканью кошки, которая схватила добычу и играет с ней. Ему ли, выросшему подле меня, не знать, сколь это недобрый знак. Лаодок, тем не менее, ничуть не оробел.

-Я не лгу, господин мой! - негромко воскликнул он с выражением такой неподдельной честности, что я на миг усомнился: а может, дело и вправду в дурных урожаях?

-Я знаю тебя, Лаодок, с того времени, как минуло седьмое лето с твоего рождения! - все с той же радушной улыбкой промурлыкал я. - Я помню тебя с той поры, когда ты таскал с моего блюда лакомые кусочки и при этом смотрел на меня таким же честным взглядом. Похоже, ты и сейчас не потерял охоты к подобным занятиям.

Вопреки ожиданиям, Лаодок не смутился.

-Твой гнев огорчает мою печень, и сердце мое плачет, когда ты винишь меня, о, анакт, в том, чего я не совершал!!! - воскликнул он, вскидывая поредевшие бровки, словно я сказал ему что-то невероятное (ну да, придворные смотрят, хоть и не слышат нашей беседы). - Чем я могу доказать тебе свою искренность? Свою верность?

-Дай корабли, - твердо бросил я. - Корабли, оснащенные для боя, и на каждом - по пять десятков воинов.

-О, анакт! Ты сам знаешь, что значит заботиться о благополучии своего народа!!! - тихо воскликнул он, округляя глаза. - Корабли!!!

-У тебя их было не менее трех десятков, - продолжил я, поигрывая ожерельем.

-Да простит меня мой богоравный повелитель! - Лаодок заставил себя улыбнуться. Но глаза его бегали, как хорьки, пойманные в ловушку. - Беды, что постигли его собственное царство, так велики, что он перестал видеть, что творится на других островах! Да, три десятка кораблей были у меня - в прошлом девятилетии! Но сколько воды утекло с той поры!!! Из тех кораблей осталась едва ли половина, остальные требуется оснастить заново! А воины?! Даже если я поставлю пятнадцать судов, то это значит, более семи сотен землепашцев покинут свои поля и виноградники. А сколько не вернется назад? У меня мало таких воинов, которые не ведают ничего, кроме войны. Ты ведь знаешь, я не большой любитель до забав Ареса, и пока твои суда бороздят море, я мог не заботиться о своих воинах. Да, может, я и поступил недозволительно беспечно, но...

Кажется, еще немного, и он начнет метаться по мегарону, заламывая руки, словно деревенская баба, что норовит разжалобить сборщика податей. Что же, я знаю эти уловки.

Вот только душа моя, источенная болезнями, оказалась не крепче трухлявого дерева. Я почувствовал, что снова в груди не остается сил, чтобы спорить с ним и торговаться, что все, чего я сейчас желаю - это махнуть рукой, забраться в палатку на своем корабле и, натянув на голову плащ, лежать, как во дни болезни, подобно душе, испившей воду из Леты. А еще захотелось заткнуть пасть этого хитрого старика, ударить его прямо промеж честных глаз, проникновенно смотрящих в мое сердце. Я невольно стиснул пальцы, боясь, что не справлюсь со своей ненужной и неуместной яростью.

"Прочь, Ате, прочь! Я не дам тебе погубить себя!" - воскликнул я про себя и решил больше не тянуть.

-Перестань, Лаодок, ты не баба, чтобы терзать свои щеки ногтями и вопить в голос! - произнес я, стараясь говорить как можно тише и придавая лицу невозмутимо-приветливое выражение. Но Лаодок впервые за весь разговор посмотрел на меня с опаской и замолчал.

-Если ты не хочешь нести тяготы службы кровью - то заплати мне то, что ты должен за восемь лет. И я не стану обременять тебя снаряжением кораблей!

-О, благая матерь Деметра!!! - прошептал Лаодок.

-Так выбирай, - настаивал я. - Или мы приходим и забираем то, что ты должен нам за восемь лет, или ты снаряжаешь войско - и я, так и быть, прощаю тебе неуплаченную дань.

Лаодок замолчал. Должно быть, прикидывал, от чего ему будет большее разорение. Разумеется от того, что я нагряну к нему с бессчетным множеством кораблей и выгребу все подчистую.

-Хорошо, анакт. Я исполню волю твою, хоть она и будет для меня несказанно тяжким бременем. Клянусь Зевсом Лабрисом, да будет так!

Хорошо... Я, разумеется, оставлю на его острове людей, чтобы они помогли ему снарядить корабли и набрать воинов. Мне не нужны бродяги, посаженные в едва держащиеся на воде рыбачьи лодки.

-Я не сомневался, Лаодок, что ты готов служить верой и правдой своему анакту! - улыбнулся я. - Да благословит Деметра твою землю, и пусть добрые урожаи вновь наполнят твою казну, и сокровищница твоя обогатится новыми вещами.

Я поднял кубок и плеснул на пол.

-Да будет услышана моя молитва олимпийскими богами!

И добавил, улыбаясь поверх расписного канфара:

-Ведь мои молитвы не остаются неуслышанными.

Эгина. (Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Близнецов)

Едва на небе взошли Плеяды, и море успокоилось, наше огромное войско двинулось к Истму и Аттике. Но прежде чем начать войну, я попытался склонить на свою сторону басилевса Эака с Эгины. У меня была слабая надежда. Не зря же о нем шла слава великого справедливца. Поручив войска заботам Гортина, сына Радаманта, и Главка, я на "Скорпионе", в сопровождении всего двух судов, двинулся к острову Энопии, или Эгине, как повелел называть ее басилевс Эак, сын Зевса.

-Господин мой, что велишь ты подать для облачения? Прикажешь ли достать из ларцов самые роскошные одежды, дабы поразить варваров Энопии великолепием? - спросил Мос Микенец, внимательно оглядывая меня с ног до головы.

-Это не Анафа, где считают, что чем больше золота висит на твоей шее, тем ты достойнее, - грустно усмехнулся я. - И к царю Эаку едет не величайший владыка Ойкумены, а всего лишь убитый горем отец, потерявший своего любимого сына.

Мос внимательно посмотрел на меня.

-Тогда не пристало ли тебе, государь, облачиться в траурные одеяния?

Я покачал головой.

-Не стоит. Прошло уже много месяцев с той поры, как тело Андрогея предано земле, и хоть сердце мое до сих пор плачет об утрате, но все же не подобает выставлять свое горе напоказ. Я и так чувствую себя, словно торговец, который хочет приобрести дорогой товар, продав святыню... Пусть наряд мой будет таким, какой подобает мужу царского рода, но не вызывающе роскошен. Я не хочу злить Эака, напоминая ему о былой власти Кносса над Энопией, но и умалять своего величия не стану.

Эх, если бы явиться сюда, как простой смертный - без охраны, без свиты, не в носилках, украшенных позолоченным лабрисом, и даже не на медноокованной колеснице... Сесть у очага, натянув плащ на голову в знак того, что молю о милости. Увы, не пристало критскому царю так унижать себя. А вернее пути к сердцу Эака я не видел.

-Довольно ли я сказал тебе, мой разумный и искусный Мос, чтобы ты понял, как надлежит убрать меня?

Мос поглядел задумчиво, потом кивнул:

-Да, господин мой, я понял, чего желает твое сердце. И тебе не придется стыдиться, что неискусность раба умалит божественное величие анакта Крита в глазах варваров.

Я покорно отдал себя в его заботливые, крепкие руки. Моему брадобрею не нужны советы, и я мог подумать о предстоящей встрече.

Что же я знал о своем брате, царе Эаке? Многое и ничего. Не так давно, чуть больше десятилетия назад, на Эгине разразился мор. Говорят, волоокая Гера прогневалась на дерзкого царя, давшего острову имя своей матери. Беда, обрушившаяся на праведника Эака, в моих глазах была равна Катаклизму, разорившему Крит. Люди и звери умирали, испив из ставших ядовитыми источников. Мор пощадил немногих, и только царская семья обошлась вовсе без потерь.

Но вскоре остров был заселен снова. Поговаривали, что жители Эгины появились на свет волей Зевса, превратившего в людей муравьев. Я более склонялся к тому, что царь Эак призвал с севера обитателей какой-то скудной гористой страны, прельстив их плодородием своих земель. Я и сам после Катаклизма делал так, чтобы вновь населить опустевшие острова. Хотя, какое мне дело, откуда взялись эти люди? Куда важнее, что о них идет слава отменных воинов, как псы, преданных своему басилевсу. Да и не о них забота - об Эаке.

Я знавал его еще молодым. Скромник, в простых, всегда без единого пятнышка, белых одеяниях. Говорил он тихо, обычно с приветливой улыбкой и никогда не позволял себе резкого слова. Спокойный, неторопливый, очень умеренный и богобоязненный. Наделенный светлым разумом, он никогда не действовал по первому побуждению. Он был неуязвим в своей добродетели, словно Зевс под Эгидой. За всю его жизнь лишь однажды потерпел он неудачу в своих замыслах. Желая овладеть островом, он хотел назвать женой его хозяйку, Эгину. И здесь тихий скромник оказался не менее отважен и решителен, чем я с Бритомартис. Богиня всячески избегала его объятий. Добровольные служители Оссы рассказывали, что она обращалась в разных зверей, и он овладел ею, несмотря на тюлений облик, который она приняла. Не ведаю, правдивы ли эти слухи, но сын от нее был назван Фоком, что значит - тюлень. Бессмертная богиня не пожелала растить сына смертного и велела отнести его Эаку. Отец любил его более двух старших сыновей от смертной женщины Эндеиды, и верные люди мне доносили, что ревность их к единокровному брату безмерна.

Мог ли я рассчитывать на помощь этого доблестного и многомудрого мужа? Чем ближе подходил мой корабль к острову, тем большее уныние я ощущал. Эак выше всего ставил благо своего царства, а потому, сколь ни было бы праведно мое дело, мы были враги - и в ту пору, когда он покорно выплачивал Криту дань, и, тем более, сейчас.

-Посмотри в зеркало, мой богоравный господин, и ответь, угадал ли я твои желания? - прервал мои размышления Мос. Я взял бронзовый диск.

На сей раз брадобрей уложил волосы на ахейский манер, почти не подвивая, и они свободно спадали на плечи из под древнего серебряного обруча, украшенного большими синими камнями. И ожерелье с лазуритовыми вставками такое же старинное. Оно не было траурным, и в то же время, синие и голубые цвета напоминали о скорби. Мос не стал подкрашивать меня, отчего запавшие глаза, словно подернутые пеплом, особенно выделялись на исхудавшем, постаревшем за эти полгода лице.

-Вот пришел человек - лицо его мрачно, птице бури он лицом подобен, - произнес я по-касситски, вспомнив песню Итти-Нергала.

-Что? - не понял Мос. - Если ты, господин, не доволен, что лицо не накрашено, то в моих землях этот обычай не слишком в чести. Его считают признаком изнеженности.

-Не тревожься. Я очень доволен. Ты угадал мои мысли, Мос. И заслужил награду.

Я достал из ларца кольцо и отдал брадобрею.

-Ты щедр и милостив, господин мой, - отозвался Мос, удивленный нежданным подарком.

-Полно, ты заслужил это, - отмахнулся я. - Ступай, отдыхай.

Мос по-кошачьи неслышно выскользнул из палатки.

Тем временем наши корабли входили в гавань. Я приподнял полог, разглядывая берег, усеянный людьми. Вот и не верь после этого самым невероятным слухам. Жители острова были рослыми и крепкими. И стариков среди них я так и не увидел, сколько ни приглядывался. Все больше молодые мужи, в той самой поре, когда телесные силы находятся в расцвете. У воинов в руках огромные щиты с изображением черных муравьев.

Хорошие воины. Не хотел бы я видеть их своими врагами. И корабли в гавани весьма многочисленны.

На небольшом холме, возле колесниц, запряженных красивыми, рослыми конями, стояли двое юношей и мальчик лет шести, все в пурпурных плащах. Сыновья Эака Теламон, Пелей и Фок. Старшие очень похожи друг на друга: оба рослые, с волосатой грудью и руками. У Теламона уже густая борода, тщательно умащенная и расчесанная, Пелей - с нежным пушком на массивном подбородке с красивой ямочкой. Вдруг вспомнилось: я раньше видел Теламона - когда "Арго", корабль Ясона, бывал на Крите, и я принимал его воинов во дворце. Во время пира Катрей спросил: как можно узнать о внешности девушки, на лицо которой запрещено смотреть. Пока все раздумывали, Теламон рассмеялся и тут же ответил: "Да нет ничего проще! Я посмотрю на ее отражение в зеркале...Ведь смотреть-то запрещено только на лицо...".

А Фок не похож ни на братьев, ни на отца. И отлично воспитан. Несмотря на юный возраст, не суетится и не шумит, держится чуть поодаль, скромно потупив глаза. Наверно, праведный Эак в детстве был таким же.

Сам басилевс встречать меня не вышел. Знак недобрый.

Я бросил оценивающий взгляд на город: он находился так близко от берега и пристаней, что с корабля четко виднелся асти и акрополь , вернее, судя по размерам, царский дворец, обнесенный мощными каменными стенами. Небольшой, но вполне достаточный для того, чтобы дать убежище всей этой толпе народа и долгое время выдерживать осаду даже большого войска. Но это неважно. Если Эак откажет мне в помощи, ему придется столкнуться с мощью моих войск.

Корабль мягко ткнулся носом в берег. Люди ловко и споро спустили с борта широкие сходни. Откинув полог палатки, я шагнул на палубу. Оживленный гул на берегу стих, зеваки вытянули шеи, пытаясь разглядеть меня.

Едва я ступил на берег, как царевич Теламон шагнул мне навстречу:

-Приветствую тебя, великий анакт Крита, богоравный Минос. Отец послал нас встретить тебя, сообразно твоему высокому роду и доброй славе.

Однако его взгляд не вязался с широкой, радушной улыбкой. Знаток хитроумных ответов не слишком хорошо умел скрывать свои мысли. Пелей держался искуснее и даже изобразил на лице сочувствие мне. А может, и впрямь сочувствовал. На лице юного Фока сначала читалось только любопытство. Но едва мы встретились взглядами, мальчик сразу посерьезнел и долго не сводил с меня глаз, напряженно хмуря белесые брови. Интересно, о чем он думал?

Ответив на приветствия, я неспешно проследовал к своим носилкам, возле которых уже застыли, как две гигантские статуи, Итти-Нергал и его сын Римут, и опустил занавеси из тонкого виссона. Царевичи взошли на колесницы, и процессия чинно двинулась ко дворцу. Теламон и Пелей ехали подле моих носилок, колесница младшего царевича держалась чуть позади. Я слышал, как мальчик расспрашивает своего наставника о моих годах. Тот неспешно подтвердил, что я правда царствую вторую сотню лет, но дети богов долговечнее простых смертных.

-Значит, и я буду жить долго-долго! - радостно ответил мальчик. - Ведь мой отец - сын Зевса, а моя мать - нимфа.

"Если тебя не убьют, как Андрогея", - почему-то подумалось мне, и я испугался этой мысли: она не была проклятием, но не зря говорили, что я могу спутать судьбу человека своими помыслами. А тут и не требовалось усилий: долго ли продержится наивный барашек в соседстве с двумя оголодавшими молодыми волками.

Мы быстро достигли асти, и я, поглядывая из-за занавески на глинобитные домишки, теснившиеся с двух сторон узкой, кривой улочки, невольно думал, что на Крите в таких жалких хижинах не живут и крестьяне из разоренной долины Тефрина. Но люди, усеявшие плоские крыши домов и выглядывающие из-за глинобитных заборчиков, были крепки и жизнерадостны. Они с удивлением рассматривали мои носилки и шествующих позади вельмож и стражников. Мирмидоняне не помнили то время, когда были подданными анактов Крита, и не страшились меня.

Тем временем процессия вползла на холм, увенчанный каменными стенами, и, миновав несколько более крупных домов и храм, пересекла неширокую площадь, на которой, видимо, собирался народ, чтобы выслушать волю царя.

Вскоре мы оказались во дворике, размером около двух десятков локтей в ширину и десятка в длину. Как только вся процессия вошла в него, сразу стало тесно.

А дворец заметно изменился с того времени, как я бывал на Энопии - зримая примета роста могущества эгинского басилевса. Прошлый раз не было ни второго, деревянного, этажа, ни фасада, украшенного глазированными кирпичами зеленоватого цвета, ни карниза, по которому тянулись линии извилистых узоров. Я уже видел нечто подобное. Вот только где? Ах, да... Это же уменьшенное подобие микенского дворца! Что же, скромность не прилична владыкам.

Мой паланкин поднесли прямо к крыльцу, и я увидел басилевса Эака.

Он тоже заматерел со времени нашей последней встречи. Высокий, узколицый, с большими прозрачно-голубыми глазами и светлыми волосами, падавшими на его прямые, широкие плечи красивыми локонами, он был подобен доброму богу. Вот он вскинул руки в приветствии, однако навстречу не поспешил, подчеркивая свою равночестность мне. Я предпочел не заметить его дерзости. Мы обнялись - действительно, как равные. Недобрый знак. Эак явно давал мне понять, что не страшится могущества Крита.

-Приветствую тебя, Минос, сын Зевса, анакт Крита. Ты оказываешь мне честь, посетив мой дом, ибо слава о великом правителе и мудром судье не ложна. Войди же, я и мои советники выслушают тебя со всем вниманием.

Басилевс провел меня в свое жилище. Свита последовала за мной. Обезоружить нас, хвала Гестии, никто не попытался. И то ладно.

Мы миновали широкую лестницу и через портик прошли в залу. Я невольно отметил, что мегарон дворца Эгея не меньше залы Лабриса в моем собственном жилище и богато украшен росписями, золотыми треножниками, утварью и оружием.

Эак прошествовал к трону и с достоинством опустился в него. Мне все же приготовили кресло из ливанского кедра, украшенное золотыми цветами, и, когда я сел, поставили под ноги невысокую скамеечку с искусно вырезанными из слоновой кости резвящимися дельфинами. Но среди критян я оказался единственным, кто удостоился такой чести. Гепеты, сопровождавшие анакта Крита, остались стоять. Итти-Нергал, оценив обстановку, бросил на Римута короткий взгляд, и они последовали за мной. Приблизившись, касситы замерли позади моего кресла. Эак скользнул по ним быстрым взглядом, и по его лицу пробежала тень недовольства, впрочем, тут же сменившаяся безупречной улыбкой радушного хозяина.

В мегароне становилось все более людно. Проплыла к своему трону, сверкая золотыми украшениями, царица Эндеида, плавно опустила полное тело в кресло. Слева от меня заняли место Теламон и Пелей. На каменных скамьях, тянувшихся вдоль стен, чинно рассаживались гепеты в праздничных плащах. Если царь и его сыновья пытались изобразить радушие, то на лицах гепетов я видел нескрываемую неприязнь. Мирмидоняне никогда не платили дани Криту. И не собирались платить.

Эак тем временем взял в руки скипетр, чинно огладил русую бородку, и в зале тотчас смолк гул голосов. В наступившей тишине басилевс Эгины поворотился ко мне и негромко, размеренно произнес:

-Венценосный мой брат! Мне ведома беда, что постигла тебя. И, полагаю, она привела тебя ко мне во дворец. Уши мои открыты для твоих речей.

-Я хотел бы, чтобы не только уши справедливейшего из смертных, но и сердце его растворилось навстречу моим словам, - прямо отозвался я, принимая из рук его жезл.

Эак скромно склонил голову:

-Обо мне идет добрая слава, но, думаю, я все же уступаю тебе в справедливости, анакт Крита, равно как и в мудрости - тебе и твоему брату Радаманту.

Я сдержанно улыбнулся:

-Скромность пристала мудрецу и герою, потому что дела их говорят громче похвальбы. И сегодня, я надеюсь, ты явишь свою справедливость и рассудительность. Я приплыл на Эгину, потому что надеюсь найти слово Дике в твоем дворце. Тем более, тебе ведомо, какое злодеяние свершилось в Афинах.

Эак кивнул, подтверждая мои слова:

-Весть об ужасном убийстве достигла и моего острова. Слышал я и о том, что зависть побудила Эгея совершить деяние, противное богам. Хотя мне неведомо, насколько верны эти слухи. Ведь и о тебе, анакт Крита, богоравный Минос, безголовая Осса разносит немало пустых сплетен. И я не склонен верить всему, что болтают злоязыкие люди, желая очернить достойного мужа. Не прими мои слова в осуждение. Облик твой являет знаки горя, куда более красноречивые, чем речи. Едва встретился я с тобой взглядом, о, многославный анакт, как понял, что дни не умерили боль, живущую в твоей душе. Разум твой омрачен утратой, и потому тебе простительно верить недоброй молве. Но откуда известно, что именно афиняне пролили кровь царевича Андрогея?

Эгей умело перехватил нить моей речи и лишил меня всех доводов, которые я намеревался привести.

-Когда свершается бесчестное убийство, то не удивительно, что злодей пытается скрыть содеянное. Но тебе, мудрый и справедливый Эак, наверно, не раз приходилось узнавать утаенное.

-Да, это так, - кивнул Эак, спокойно оглаживая свою аккуратную бороду.

-И с чего ты начинал, прежде чем найти виновного?

-Я искал, кому выгодно преступление, - спокойно отозвался Эак. - И так, я полагаю, поступает любой мудрый правитель, вершащий суд. Но отчего ты решил, что смерть Андрогея нужна Эгею?

-Всем ведомо. Он перестал платить мне дань, но хотел бы вовсе избавиться от меня. Эгей давно бы нанес мне удар, если бы не знал, что на море я превращу в щепки его корабли. На суше же он может льстить себе надеждой, что способен помериться силами с Критом.

-Если и так? Неужели желание уязвить тебя и помериться с тобой силами одолеет в сердце басилевса Эгея страх перед богами? Андрогей был гостем Эгея, а разве гость не посланник богов? - рассудительно произнес Эак. Я почувствовал, что в груди у меня закипает ярость.

-Он уже не был гостем в то время, когда произошло убийство, - заметил я. Теламон издал какой-то неопределенный, негромкий возглас, похоже, соглашаясь со мной. Выразил он свое одобрение очень тихо, но я услышал. И Эак тоже. Повернулся и строго глянул на сына. Тот вспыхнул и потупился.

-Он был убит в горах, на землях, принадлежащих фиванцам, - продолжил я. - Можно было бы списать эту смерть на царя Эдипа, или на разбойников. Только вот я не склонен обвинять ни фиванцев, ни тех, кто, подобно вонючим псам, рыщет по горным дорогам. Первому было невыгодно убивать Андрогея, вторым - не одолеть стаю львов.

Эак изобразил сомнение на своем благообразном лице:

-Может быть, благодаря твоему мудрому правлению, на Крите уже забыли, сколь опасны грабители на безлюдных дорогах, но на побережьи - нет. Просто ты хочешь обвинить афинян во что бы то ни стало, - возразил он.

-Столь же страстно, сколь ты - обелить их в моих глазах, - ядовито заметил я. - Не значит ли это, что твои мирмидонцы тоже причастны к этому злодеянию?

Мне удалось задеть Эака.

-Я клянусь отцом нашим, Зевсом, что ни один из тех, кто служит мне, не причастен к смерти твоего доблестного сына! - воскликнул он, вскидывая руку к небесам.

-Второй твоей клятвы для меня будет достаточно, чтобы я поверил в невиновность Эгея и Ниса, - заметил я.

Эак едва заметно скривился, покачал головой.

-Я знаю, какие приказы отдавал я и мои дети. Тем более, они были на Эгине в то недоброе время. Но стал бы ты связывать себя клятвой, если бы не был уверен в каждом своем слове?

-Значит, в твоем доме допускают, что убийцей МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ афинский басилевс или его брат Нис? - заметил я.

-Это мне неведомо, - спокойно ответил Эак и посмотрел на меня прозрачно-голубыми глазами.

-Но мне ведомо, - сказал я твердо. - И потому древние законы взывают: кровь требует отмщения. Я должен воздать убийце. Ты поступил бы иначе, мудрый и справедливый Эак Зиноид?

-По счастью, меня миновала такая беда, - отозвался Эак, возводя глаза горе и простирая руки к небесам. - Да не пошлют мне Олимпийцы такого испытания. Но будь так, долг родичей отомстить за пролитую кровь. И ты намерен выполнить его.

-Да, я буду мстить убийцам, - стараясь сохранять спокойный тон, сказал я. - Но Афины сильны. И я прибыл, Эак, чтобы просить тебя стать в этой войне на мою сторону. Подтверди свою славу справедливца! Помоги тому, кто прав!

Эак чуть заметно улыбнулся. Или мне это показалось?

-Может быть, власть анакта Крита столь сильна, что его слово весит больше, чем слова всех его гепетов, что собираются во дворце для совета, - спокойно сказал Эак, - но на Эгине не так. Пусть скажут лучшие и благороднейшие мужи из мирмидонян, и я поступлю по слову их.

Я вынужден был подчиниться и передал жезл Теламону. Тот встал и уверенно начал:

-Мудрый и богоравный отец мой! Позволь сказать мне слово и, если речь моя окажется против твоего разумения, не гневайся на меня. Я полагаю, что хитрый критянин, - он бросил на меня дерзкий взгляд, - печется не только о мести за сына. Я не верю, что Афинам нужна эта война. Зато она нужна Миносу. Ибо его держава понесла немалый урон, когда многие славные басилевсы перестали платить ему дань. И он с радостью обвинил бы Афины в каких угодно грехах, чтобы иметь повод начать войну против них. Разве не сыновья Пандиона первыми вышли из-под руки Миноса? Разве не мечтает критянин вновь подчинить Аттику своей власти? Разве, если мы поможем ему, не придется нам снова взваливать на свои плечи бремя унизительной дани? Нет!

И он передал жезл брату. Юный Пелей встал, и, несколько смущаясь, произнес коротко:

-С Афинами у нас договор, мы обязались помогать им. Нет!

-С Афинами у нас договор, - подтвердил следующий из говоривших. - А скорбь по утраченному без времени сыну, пусть и непритворная, для царя хороший повод, чтобы всех нас снова подчинить своей руке! Нет.

Жезл переходил от одного гепета к другому. Их речи мало отличались от слов Теламона и Пелея. Дерзость, с которой держались все в совете, меня изумила. Они говорили так, словно были уверены в моем поражении. Эак молча выслушивал. Судя по всему, его сердце радовалось этим речам, хотя он и не показывал этого. Наконец, жезл вернулся к нему.

Эак повернулся ко мне:

-Ты молил меня о помощи, благородный Минос, сын Зевса, анакт Крита. Увы, если бы это было в моих силах! Никто в совете не склонил свое сердце на твои речи. И хоть я испытываю сострадание к тебе, мой мудрый брат, но не стану идти против своего народа и против договоров, которые заключал, скрепляя их клятвой богам.

Что же, я проиграл. Теперь мне ничего не оставалось делать, кроме как удалиться с этого проклятого острова, понурив голову.

Но я не собирался уйти, не оставив за собой последнего слова. Взял жезл, обвел совет недобрым взглядом, усмехнулся.

-Что же, благородный Эак Зиноид. Благодарю тебя на том, что ответ твой был короток и ясен. Не стоит идти против своего народа. Твои гепеты говорили дерзко и отважно. Словно вонючие гиены, тявкающие на старого льва. Но откуда им знать, что лев не способен растерзать их? Похоже, ты уже празднуешь победу Афин. А не поспешил ли? Вы надеетесь на мощные стены? Но неужели ты не ведаешь, что гнев богов не удержат никакие преграды? Тебе ли не знать об их могуществе? Тогда услышь и мой ответ!

Ярость наполняла меня, словно кипящая вода котел. Но голос мой звучал ровно, и каждое слово гулко раскатывалось по невольно притихшему мегарону.

-Когда я покорю прибрежные города, то на всех, кто держал руку Афин, падет мой гнев, и вы еще пожалеете, что стали мне врагами. Договор дорого обойдется тебе, Эак! В тот день, когда убийца Эгей приползет ко мне на брюхе и будет лизать мои ноги, вымаливая мира, я вспомню о твоем отказе. И ты пожалеешь о том, что прогневал Дике-божественную справедливость. Теперь же прощай. Благодарю тебя за гостеприимство!!!

Ни на кого не глядя, я вышел из мегарона. Моя свита так же дружно и решительно последовала за мной. Уже во дворе меня нагнали возмущенные крики и проклятья. Но никто не преследовал нас.

Мы беспрепятственно вернулись на корабли, и, хотя солнце клонилось к закату, я приказал покинуть Энопию. Когда суда уже вышли в море, ко мне подошел один из воинов Итти-Нергала, чернокожий нубиец по прозвищу Курусо, и протянул лоскут кожи.

-Пока ты был во дворце, о, анакт, некая женщина подошла ко мне и сказала: "Тихо, или ты убьешь меня. Никому не говори. Отдай царю...". Дала мне это. И исчезла, как ящерица.

Я с жадностью схватил клочок кожи и ушел в палатку. Записка была на старом критском наречии: "Вчера Эак вопрошал отца. Зевс сказал: "Я не дам победы Криту".

Я понял, кто была эта женщина. Имени ее я никогда не произносил. Называл просто Сборщик Шафрана. Она была одной из наложниц Теламона и моими глазами и ушами на Эгине - золотыми глазами и ушами, потому что я платил ей, не скупясь. Но те вести, что она пересылала мне, были дороже золота. А эта - особенно.

"Зевс сказал: "Я не дам победы Криту"...

Я несколько раз перечел записку: не хотелось верить. Но Сборщик Шафрана прежде не лгала.

Именно оракул Зевса сказал, что один из моих сыновей должен поехать в Афины. И Зевс сказал другому своему сыну: я не дам победы Криту.

Что это могло означать? Да только то, что мое древнее царство, заботливо взлелеянное руками Бритомартис и Посейдона, не было нужно Зевсу. Что с самого начала, поманив меня призраком величия, он вел мою землю к гибели и упадку. И сейчас сделал все, чтобы нанести Криту последний, решающий удар. Он - бог северных племен, всех этих ахейцев, мирмидонян, аргивийцев, этолийцев, лакедемонян и прочих варваров. Итак, я все это время собственными руками разрушал свое царство в угоду Зевсу! А покойница Пасифая столько раз говорила мне об этом - и в то утро, когда я стал царем, и позже! Только я не слышал... О, солнцеволосая ведьма моя, где была твоя мудрость?! Почему ты не смогла сказать мне это так, чтобы я тебя услышал?!

Зевс предал меня... Сыграл мной, как играют камешками в хальме . И я, игравший царями и героями столько девятилетий, не понял, что мною самим играют... А я долгое время считал его отцом. Даже тогда, когда узнал, чьи чресла породили меня, все равно любил и почитал его, как родного. Он требовал от меня больше, чем от других детей. И я был покорен ему. Боги не уважают тех, кто покорно служит им. Только тех, кто перечит им, они удостаивают своим вниманием.

Ярость, захлестнувшая меня, была столь сильна, что я в клочки разодрал лоскут тонкой кожи. Повалился на ковер и, стиснув зубы, посылал безмолвные проклятия. Кому? Зевсу? Эаку? Тем, кто убил моего сына?

Громкие крики воинов заставили меня выглянуть из палатки. Мы уже отошли от Эгины, но остров был еще виден. Воины с изумлением и ужасом смотрели на берег. Над удалявшейся сушей висели черные, как отлитые из свинца, тучи. Над нами же простиралось чистое, залитое предзакатными лучами, небо.

Дождя над сушей не было, но молнии сверкали беспрерывно, и раскаты грома доносились до нашего корабля. В блеске молний мир обрел предельную четкость.

Я в изумлении уставился на тучу и, не отрываясь, смотрел на нее. Молнии пронзали повисшую над островом тьму так часто, что все вокруг полыхало. Где-то в городе вспыхнул пожар: там расцвел яркий огненный цветок. "Если бы это горел царский дворец!" - злобно подумал я. Мы почти достигли острова Ангистри, на котором намеревались заночевать, когда странная гроза прекратилась, кажется, так и не разразившись дождем.

Происходившее было сродни тому, что творилось в моем сердце. Ярость, ужасная, давящая и безысходная, словно гроза без дождя, овладевала мной. И сказал я себе: "Великие богини, войдите в грудь мою, овладейте духом моим. Дайте мне грозовую мощь и взор, позволяющий не расслаблять свой дух сомнениями. Помогите мне, грозные и непреклонные богини, совершить месть за сына. И пусть Зевс, анакт Олимпа, сражается не на моей стороне!"

И я впустил эту грозовую, безысходную ярость в свое сердце и принял ее с радостью. Великие богини овладели мной.

Как это сладко - не принадлежать самому себе!