Минос, царь Крита

Глава 3 Бык Посейдона

Бык Посейдона

Зевс. (Дикта. Начало восемнадцатого девятилетия благословенного правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Привычно оставив внизу своих спутников, я поднялся к пещере на Дикте. Не было со мной ни меча, ни лампы, ни факела. Семнадцать раз спускался и поднимался я этой скользкой и запутанной тропой, на которой каждое неосторожное движение могло стоить мне жизни, и все же возвращался цел и невредим. Доколе я нужен Зевсу, он оберегает мою жизнь.

Я приходил в эту пещеру юный, окрыленный радостью предстоящей встречи с любимым отцом и исполненный страха, что не справлюсь с его приказами и потеряю его приязнь. Являлся зрелый, уверенный в себе, гордый силой своей и осознанием власти над богатейшим и могущественнейшим царством. И теперь - старый, подобный вьючному ослу, который привычно влачит свою ношу и знает, что только смерть избавит его от поклажи.

У меня не было причин для радости перед этой встречей. Последнее девятилетие оказалось тревожным. Земля несколько раз дрожала, а совсем недавно в бурю погиб большой флот, посланный нами к берегам Та-Кемет. Мне ли не понимать, что это значило? Бесконечная распря отца моего Зевса и дяди Посейдона-Потния вспыхивала с новой силой. Они делили власть над моим царством. И каждый раз их вражда дорого обходилась Криту.

Дойдя до дна пещеры, я, закутавшись в синий плащ из грубо спряденной шерсти, опустился на колени и начал призывать божественного отца своего Зевса, покуда он не явился. Как всегда, все вокруг озарилось светом. Сразу исчез сырой холод, в воздухе запахло розами и амброзией. Проворные, прекрасные юноши установили низенький столик и резные позолоченные кресла, постлали под ноги искусно сотканные ковры, покрытые неземной красоты цветами. Моя вечно юная сестра Геба поставила перед нами тарелку, наполненную сушеными финиками, быстро, однако без суеты, натерла на медной терке козий сыр, и, смешав его с мукой и медом, растворила в вине. Разлив напиток по тяжелым золотым, работы самого Гефеста, двуручным канфарам с искусно чеканенными орлами, скромно стала поодаль, готовая служить нам.

Разрешив мне подняться с колен, Зевс кивнул на кресло.

-Сядь, сын мой, Минос.

Я подчинился. Геба, повинуясь знаку Громовержца, подвинула мне большой золотой таз, полила на руки из изящного кувшина и подала канфар.

-Укрепи силы свои едой и питьем, - привычно предложил отец.

Ему всегда было проще вести беседы за столом. Мне же это мешало, но, помня, что я всего лишь смертный (хоть и зовет он меня сыном), никак не перечил ему. Сейчас угощение раздражало меня больше обычного. Тем не менее, я сдержался. Пригубил смесь и выжидающе посмотрел на Зевса.

Отец почувствовал мой строптивый настрой и решил, что из меня надо выбить кислую шерсть. Он принялся рассказывать о последних происшествиях на Олимпе. Я делал вид, что внимательно слушаю, и улыбался в нужных местах. Но мысли мои были весьма далеки от страданий Гефеста, взревновавшего свою блудливую жену Афродиту к Аресу; и от того, как искусно удалось ему уловить любовников на ложе и накрыть их прочнейшею сетью, которую даже буйный Эниалий , владыка битв, не мог разорвать. Я равнодушно пропустил мимо ушей и подкрепленные многозначительным взглядом слова отца, что в этом деле не обошлось без моего блистательного тестя, Гелиоса, который, собственно, и возбудил ревность вечно занятого Гефеста.

На сердце моем было по-прежнему тяжело.

Зевс, наконец, почувствовал, что лучше сразу говорить о деле. Он дал Гебе знак убрать угощение и, облокотившись на столик, внимательно посмотрел на меня пронзительно-голубыми глазами.

-Я надеюсь, любимый сын мой, что ты по-прежнему тверд в помыслах и намерениях и верен мне?

Какое неподъемное бремя взгромоздит он на мои плечи в этот раз? Мне не хотелось, чтобы Зевс узнал, сколько желчи вмещает в себя сосуд моей души, и я поспешно ответил:

-Как может быть иначе?! Ведь ты, всеблагой отец мой, не оставляешь меня милостью своей! - мне стало противно, настолько неестественно-елейным казался собственный голос. Но отец благосклонно кивнул, позволяя продолжать. И я решился. - Знамения последних лет недобры, и сердце говорит мне, что Посейдон, Владыка морей, опять поднялся против твоего справедливого владычества, - я с трудом сохранил на лице почтительное выражение. - Распри Зевса с Посейдоном всегда дорого стоили моему царству!

-Ты прозорлив, - милостиво улыбнулся Зевс. - Однако Синекудрому придется смириться. Доколе я властвую над богами и людьми - в Ойкумене нет места буйным прихотям кого бы то ни было. Даже возлюбленному брату моему я не намерен делать снисхождения. И ты выполнишь мою волю. В твоём царстве Владыке морей не должны боле приноситься человеческие жертвы. Запрети их волею моею!

О, Боги всемогущие!!! Не зря меня донимали дурные предчувствия по пути сюда! Мой разум противоречил желаниям сердца. Я всей душой ненавидел изощренный по своей жестокости обряд жертвоприношения, когда смерть облекалась в прекрасные формы изящной игры юношей и девушек с быком. Но Крит - земля Посейдона, и разлад с Эносигеем неминуемо грозил бедой. Неужели Зевс считает меня равным себе по мощи?!

Гнев Посейдона. (Третий год двенадцатого девятилетия правления анакта Миноса, сына Зевса)

Неужели он забыл, что пять девятилетий назад я уже пытался отменить человеческие жертвоприношения! И чем это кончилось?!

По счастью, приготовления моего буйного дяди к мести заняли долгое время и не остались замеченными жителями острова Каллиста. Пока Синекудрый готовил удар, раздувая в недрах земли чудовищное горнило, на острове стали исчезать источники и пересыхать колодцы. И люди покинули города и села, отправившись искать новые места. Так удалось уцелеть жителям Каллисты. Промедли они на родной земле еще немного - и праха их не удалось бы собрать, ибо весной третьего года, после запрещения человеческих жертв Посейдону, на острове из земли извергся столб пепла, огня и дыма, похоронив без следа брошенные жилища. Но погиб не только остров. Самое величие Крита пошатнулось в тот весенний день.

Утром раздался звук, такой сильный, что от него сотряслись стены дворца, с них посыпалась штукатурка, а в некоторых местах камень и колонны треснули. Был ли это вопль, изданный грозным колебателем вод? Или с таким шумом изверглась из земли раскаленная лава? Никогда - ни прежде, ни после - не приходилось мне слышать столь потрясающего грохота. На короткое время я лишился способности слышать. Ужасно видеть трясущиеся стены, падающую утварь и светильники в полной, звенящей тишине. Потом началось землетрясение. Это не редкость на Крите. Но удары были столь сильны, что мне казалось: их со всей силы наносят по дворцу невидимой рукой.

Перепуганные люди поспешили прочь из домов. Потом мне рассказывали, что на главной лестнице дворца, знаменитой своей шириной, возникла давка. Я покидал свое жилище одним из последних и помню, как несколько раз мне и нубийцам-стражникам приходилось отшатываться, чтобы не быть убитыми кусками штукатурки, летевшей с потолка. Каменные полы дворца ходили под нашими ногами, как палуба корабля в бурю.

Когда мы вышли на торговую площадь, я увидел, что дворец мелко дрожит, словно охваченный лихорадкой. Никогда не видел ничего подобного! Казалось, что хуже быть уже не могло.

Нубийцы-стражники, видимо, опасаясь покушений на царя, навлекшего на остров беды, обступили меня плотной стеной. Пожалуй, это было самым разумным сейчас. Я едва слышал сквозь звон в ушах и с трудом подавлял приступы головокружения и тошноты, ибо неизвестно откуда взявшееся зловоние наполняло воздух. Мы медленно пробивались сквозь толпу. За спинами своих телохранителей я ничего не видел, кроме неба, которое прямо на глазах заволакивало черно-багровыми тучами. В полдень стало мрачно, как в сумерки. Из чудовищных облаков, словно моросящий дождь, сыпался пепел.

Постепенно ко мне вернулся слух, и я услышал крики ужаса, отчаяния и мольбы. Все надсадно кашляли, некоторым сделалось плохо. Среди моей охраны нескольких человек стошнило. Люди метались, разыскивая своих родственников. Я невольно позавидовал тем, кто мог вот так, не пытаясь скрыть своего страха, выкликать имена своих детей и, отыскав, вопить пронзительно, заливаясь слезами радости.

Я не мог себе позволить такой роскоши! Я - царь и я просто обязан что-то сделать! Но что?!!! Никогда я не чувствовал себя столь беспомощным. Что значили сейчас мое божественное происхождение, моя мудрость, мои сила и благородство? Они были ничем перед ударами незримого трезубца. Ибо Энносигей предстал перед нами в своей самой величественной и ужасной ипостаси. Я отчетливо понимал, что происходит. Рушилось мое царство, мое величие.

Что мне оставалось делать? Стиснуть зубы, сохраняя на лице непроницаемо-спокойную маску. Потом, спустя много лет, вспоминая эти события, я ощущал боль в сведенных гримасой мышцах... В те дни эта маска не сходила с моего лица. Наверное, она выглядела жутко-божественно - невозмутимое лицо среди царившего хаоса. Я вспомнил предсмертное пророчество моей матери. Так вот что узрела она в последние мгновения жизни!!!

Я заставил телохранителей расступиться, потому что я - царь Крита, и мне не пристало прятаться от своих подданных. Впрочем, никому из них и в голову не приходило мстить своему царю-святотатцу. Они спешили спасти свои жизни и убедиться, что их близкие избежали смерти.

Я послал нескольких нубийцев узнать, что стало с моей женой и детьми, отдав приказ собрать их в одном месте. Итти-Нергал, уже нашедший своего анакта в этой сумятице, встревожено смотрел вокруг, опасаясь гнева толпы. Но я спокойно и твердо повторил свои приказы, и никто не посмел спорить со мной.

Вскоре примчался один из стражников.

-Ваши супруга и дочери живы и в безопасности. Они молятся, великий анакт.

Молятся. Стоило ли сомневаться, что Пасифая сохранит свое нечеловеческое спокойствие, даже если начался новый девкалионов потоп? Что еще можно сделать сейчас, кроме как взывать к богам?

-А в святилище кто-то погиб...

-Проводите меня к Великой жрице, - приказал я и повернулся к Итти. - Твоя служба нужна мне, Нергал-иддин. Будь подле меня со своими воинами...

Он поклонился, как всегда, отважный и величественно-спокойный.

Пока нубийцы расчищали мне дорогу в мятущейся толпе, появились Главк, Андрогей и Катрей. Одного взгляда на моих сыновей хватило, чтобы понять: они так же пытаются скрыть свое отчаяние, как и их отец. Главк первый шагнул ко мне:

-Ждем твоих повелений, мой богоравный родитель!

Я поймал его взгляд, ища в нем гнев или укор. Клейтос Посейдона мог бы сейчас осыпать меня упреками. Но мой сын никогда не был мелочен. Андрогей смотрел на меня по-собачьи преданно. Страха в его глазах не было - он свято верил, что я справлюсь с любой бедой. Катрей был обеспокоен, судя по всему, лучше братьев понимая, что происходит.

-Благодарю вас, дети мои. Следуйте за мной.

Мы двинулись туда, где столпились женщины и девушки. Мои дочери, могущественные жрицы, упав на колени, исступленно внимали словам своей матери. Только Ариадна повернула голову ко мне, остальные просто не обратили на нас внимания. Моя божественная супруга смотрела на все происходящее широко раскрытыми глазами. В ней сейчас не было ничего человеческого. Она даже не ощущала удушливого запаха. Ее могучая грудь мерно вздымалась и опускалась в такт толчкам, идущим из-под земли, и кашель не сотрясал её тела. Бритомартис владела ею - бессмертная супруга двух враждующих братьев: Посейдона и Зевса.

-Потний требует жертвы, - возглашала она трубно, - древней жертвы. Только кровь благородных отроков может унять Пеннокудрого. Девяти отроков, юных, подобных горным козлятам тонкорунным, что едва оторвались от сосцов матери, чье мясо нежно, как мясо молочного тельца. Девяти отроковиц, подобных ягницам, чья шерсть белее пены морской. Плачьте матери, жены златоукрашенные, и ликуйте, ибо детей ваших возлюбленных призывает к себе владыка острова. Кровь их - черная, горячая - насытит сердце яростное, утолит гнев Потния...

Заметив меня, Пасифая усмехнулась, глядя на несчастного царя с сожалением, как на сельского дурачка, что пытается остановить войско, размахивая палкой, которую принимает за копье.

Наверное, мне нужно было возразить ей, запретить изуверское жертвоприношение. Но я промолчал.

А пелена пепла тем временем становилась все гуще и горячее. Среди падавших с неба хлопьев иногда попадались и куски пемзы, размером никак не меньше хлебной лепешки. В городе то там, то здесь вспыхивали пожары. Не миновала эта судьба и дворца: среди деревянных балок второго и третьего этажа замелькали яркие язычки пламени. Они, под порывами весеннего ветра, тянулись почти параллельно земле.

-Главк! Если огонь доберется до подвалов, где хранится масло и зерно, мы погибли. Как только стихнет дрожь земли, возьми сколько надо людей и постарайся если не потушить огонь, то не пустить его к подвалам. Мы должны спасти зернохранилища!

Главк, обрадовавшись, что его бездействию наступил конец, и он может хоть что-то сделать, поклонился, тряхнул волосами и попросил разрешения тотчас отправиться собирать людей. Я кивнул, и он поспешно исчез. За ним тенью метнулся Андрогей.

Но что мог сейчас сделать я? Только молиться...

И воздев руки к небесам, я призвал отца своего, умоляя его удержать брата, бьющего трезубцем в основания моего острова. Словно в ответ над нами разнесся еще один отдаленный раскат грома, шквальный порыв ветра, чуть не сваливший меня с ног, но вскоре я ощутил, что земля под ногами успокаивается.

-Зевс Всемогущий всё ещё слышит твои молитвы, отец, - произнес за моим плечом Катрей и порывисто, словно переломившись в поясе, поклонился. - Да пошлет он тебе долгих лет царствования.

"Еще бы, - зло подумал я. - Тебе не хотелось бы принимать в руки свои такое царство. Сейчас, Катрей, тебе надо молить Парок, чтобы они не обрезали нить моей жизни еще два девятилетия. Ибо вряд ли меньше понадобится времени, чтобы вновь восстановить хотя бы малую толику благополучия Крита, даже если беды и испытания сейчас закончатся!"

Наверное, Посейдон услышал мои мысли и решил доказать мне, смертному, всю неизмеримость своей мощи.

На какой же день после землетрясения, пеплопада и начала пожаров это случилось? В тот ли, самый первый, или после восхода солнца? Сейчас я уже не помню. Все дни и ночи тогда были одинаково черны и наполнены невероятным напряжением. В те дни никому из царской семьи не было отдыха. Женщины постоянно возносили моления богам. Пасифая принесла жертву Посейдону в Священной роще под Кноссом. По негласному сговору позднее считалось, что я ничего не знаю о случившемся. И многие знатные женщины, отводя глаза, говорили мне, что их сыновей и дочерей убило падающими с небес каменьями, что они утонули. Я делал вид, что верю им, но во всем Кноссе среди знати погибли лишь девять мальчиков и девять девочек, и каждому из них исполнилось ровно девять лет.

Мужчины же, забыв о сне, пытались спасти столицу от пожаров, паники и грабежей. И я сейчас с гордостью думаю, что все мои сыновья показали себя истинными царевичами - мудрыми, решительными и отважными. Им удалось не пустить огонь к подвалам. Не представляю, что бы случилось, если бы вспыхнуло оливковое масло, в изобилии хранящееся там. Не говорю уже о запасах зерна! За бедствием последовал многолетний голод, и если бы не царские закрома в Кноссе и прочих дворцах, хотя и пострадавших от гнева Посейдона, мы потеряли бы куда больше людей.

Я забыл, день или ночь стояли тогда, когда пришла весть о яростной воде. А вот гонца, принесшего мне её, я помню до сих пор.

-О, великий анакт! - я резко обернулся на возглас. Залитый потом, дышавший, как запаленная лошадь, надсадно кашляющий от копоти, с судорожно западающей при вдохах повязкой на лице, юноша стоял передо мной. Судя по всему, он без остановок проделал путь от Амонисса до Кносса так быстро, как только можно было, дыша отравленным воздухом.

-О, анакт, - хрипло произнес он. - На море разыгрался шторм. А потом вода ушла, обнажив дно и выбросив на берег мириады рыб! Корабли в гавани сели на мель...

Мне показалось, что вокруг стало так тихо, что это давило на уши до тошноты.

-О чём говоришь ты? - спросил я.

-Волна захлестнула берег, - повторил гонец, - и это была очень большая волна - раза в три выше человеческого роста. Когда она отхлынула назад, то оставила на берегу множество рыб и прочих обитателей моря. Среди них были и такие, которых мне пока не доводилось видеть, хоть и вырос я в семье рыбака. И еще она увела с собой воду. Даже те части дна, которые и в самое жаркое лето скрыты под водой, обнажились...

Я не успел решить, что же делать дальше, как примчался новый гонец. Судя по виду - житель окраины Кносса. Ошалело озираясь, он рухнул передо мной ниц.

-Вода, государь... - крикнул он, неудержимо всхлипывая. - Потоки грязной воды несутся на город. Они затопили поля, и не доходят до Кносса едва ли на три полета стрелы...

-Итти-Нергал, за мной! - воскликнул я и, не раздумывая, устремился по улице, что шла по направлению к Амониссу. Стража, царевичи, промахи спешили следом.

Зрелище, представшее моим глазам на окраине Кносса, было столь ужасно, что я вряд ли когда забуду его и вряд ли смогу достойно описать словами. Вода действительно почти достигала города. Она была бурой от грязи, в ней мелькали какие-то тряпки, сломанные доски (мне не хотелось верить, что это - остатки моих кораблей!), целые камни, и волны эти яростно набегали одна за другой. Не успевала одна из них откатиться назад, оставив мусор на лоснящейся земле, как на её место приходила другая. Словно неведомое чудовище пыталось дотянуться до моей столицы. Вглядываясь в мглистую даль, я, как мне показалось, разглядел за густой пеленой горячего пепла стену воды, вздымавшуюся до черных небес. Я тряхнул головой, отгоняя жуткое видение.

А вода подкатывала к столице все ближе и ближе. Опомнившись, я в отчаянии воззвал к отцу своему. Упал на колени и, посыпая голову пеплом, униженно молил о спасении. Так кричат юные девушки, которых вражеские воины лишают невинности, повалив наземь меж мертвыми телами братьев. Так вопят старухи, у которых на глазах убивают внуков. Так ревут, исполненные предсмертного ужаса, звери, настигнутые сворой гончих...

Зевс услышал меня. Люди, в ужасе метавшиеся вокруг, стали кричать, что вода отступает. Я и сам это видел. И, не помня себя, устремился навстречу волнам. Они пятились, каждый удар был все слабее и слабее. Все шире становилась полоса мусора.

...Едва вода схлынула, и стало возможным добраться до побережья, я выехал туда.

В жизни не видел ничего более жуткого.

Амонисс просто перестал существовать. Немногие из уцелевших жителей рассказывали мне, что вслед за тем, как обнажилось дно, пришла волна, которая смыла неосторожных глупцов, бросившихся собирать рыбу. В один миг берег, заполненный людьми, стал чистым. Всех унесло море. Стоявшие в гавани корабли были накрыты волной и выброшены далеко от пристаней, разбитые в щепки. Я и сам видел свои и иноземные суда вдали от моря, застрявшие в кронах деревьев, заброшенные на крыши домов.

В Амониссе остались только стены жилищ купцов и знати. Хижины были просто смыты, а внутри палат ничего из обстановки не осталось на своем месте. Никогда, даже после больших праздников, не бывало на улицах столько мусора. Удивительно, что в этом хаосе некоторые смогли уцелеть. Мне привели крестьянку, которая несколько дней просидела на дереве, как обезьяна. Безумно скалясь, она настороженно прислушивалась к шуму притихшего моря и рассказывала, как смогла ухватиться за дубовую ветку и как попыталась поймать за руку соседку, что прижимала к груди уже умершего ребенка: решись она выпустить его - была бы жива, а так поток увлек её дальше. Один купец, жизнь которому спасло только чудо - в толще воды были пространства, заполненные воздухом, - уверял, что волны превышали сотню локтей; другие твердили, что самая большая из волн достигала неба. Я ежедневно принимал несчастных, потерявших всё, и выслушивал их рассказы и жалобы. Они верили, что я в состоянии помочь им. И я не мог отказать. Велел отворить житницы, но раздавать хлеб пострадавшим поставил не мягкосердечного Андрогея, а Девкалиона и Катрея. Они были более прижимистыми и не расточили всё зерно в считанные дни.

Не все пострадавшие предпочитали пенять на судьбу и ждать милости от меня. Несколько десятков человек были пойманы в мертвом Амониссе. Они бродили по городу, заглядывая в пустые дома, и подбирали драгоценности, раскиданные в беспорядке по улицам и покоям. Я велел держать этих людей под стражей, пока не решу их судьбу. К вечеру трое из них заболели и умерли в страшных муках: должно быть керы не простили им надругательства над трупами. Уцелевшим я велел погребать покойников.

На поле боя или в захваченном городе не бывает столько мертвецов, сколько оставила за собой волна. На жаре, которая в это время года и так дает о себе знать, а тут была еще усугублена горячим пеплом, трупы раздулись и смердели. У многих из них при прикосновении кожа слезала пластами, на головах не осталось волос. С большим трудом можно было определить, женщина перед тобой или мужчина, старый, или молодой человек. И только детские трупы угадывались безошибочно.

Моя личная стража и промахи спешили захоронить жертвы. Обмотав руки кожей, надев на лица мокрые тряпки, они сваливали в ямы раздутые тела, и сами походили на трупы, вставшие из могил. С остекленевшими глазами, шатаясь от усталости и опьянения (ибо в то время мы все пили только неразбавленное вино - чистой воды не было!), они бродили, выискивая новых и новых несчастных.

Удивительно, но некоторые люди, унесенные в море, смогли выжить после этого кошмара. За ними потом бегали толпы желающих прикоснуться к ним, получить частицу удачи. Да, только удача могла людям помочь выжить! Амонисс, Ритий, Милатос, Гурний, Кидония пострадали от волны. Но были и места, где раскаленный пепел засыпал поля и рощи почти на два локтя!

Удар по моему могуществу был нанесен сокрушительный. Я понял, что та держава, которую я создал за двенадцать девятилетий своего правления, исчезла в один миг, и теперь любое племя, явившись сюда, могло взять Кносс голыми руками. Но власть моя над людьми острова была к тому времени так велика, что никто не посмел возвысить голос свой против анакта Крита, чего не скажешь об островах и побережьях, некогда подвластных мне. После Катаклизма отпала Аттика и Пелопонесс, рудники Лавриона отошли спесивым афинянам. В тот же год ахейцы попытались напасть на Крит. Но, к моему изумлению, помощь пришла от Посейдона. Он разметал их флот и потопил вражеские корабли. Должно быть, Пасифая вымолила у него эту милость. Или он радовался, что в поединке с богом морей мне пришлось с позором отступить? Или насытился жертвами? Я потерял больше половины жителей своего острова. Они утонули, сгорели, задохнулись от удушливого, наполненного пеплом воздуха, были сражены керами, что мстили живым за нерасторопность в погребении мертвецов. А сколько ещё потом погибло от голода!

Сколько лет понадобилось, чтобы заселить опустевшие селения, и чтобы выросли оливы на месте сожженных рощ; сколько дождей, - чтобы смыть соль с полей и лугов, которые затопила вода; а сколько золота, - чтобы заново отстроить дворец и погибшие корабли!

Через четыре девятилетия я собрал крупицы, уцелевшие после гнева бога морей, и из них слепил подобие былого великого царства. Все это время мне казалось, что отец не слишком спешит помогать мне, по крайней мере, до конца омраченного гневом Посейдона девятилетия. Тринадцатое девятилетие для меня было более благодатным. Отец вернул мне свою милость. Ахейцы уже не рисковали нападать на Крит с оружием - я построил новый флот. Но я охотно принимал тех, кто приходил на остров с миром, желая возделывать землю или служить мне. Теперь я чаще замечаю высоких медноволосых людей, работающих на полях и пасущих скот, чем низкорослых и черноголовых. В моей земле все реже звучит речь критян и все чаще - ахейцев.

Спокойный, негромкий голос Зевса прервал мои воспоминания.

-Ты боишься, что гнев Посейдона будет так же страшен, как в те давние годы?

-Да, мой божественный отец, - произнес я, опуская голову. - Прошлый раз моя дерзость дорого обошлась Криту. Почти все земли, некогда подвластные мне, перестали платить нам дань, и мне пришлось, словно нищему, просить милостыню у владыки Та-Кемет, Аменхотепа. В то время как дед его, великий Яхмос, сам искал помощи у меня! Тебе ведомо, сколько народа погибло от удушья и в пожарах, и еще больше - от голода!!!

Зевсу не понравился мой ответ. Он грозно сверкнул на меня глазами:

-Ты стал дерзок, сын мой! Помни, только милостью моей держится благополучие твоего народа.

Суровый взгляд отца некогда мог устрашить меня. Но не сейчас. Я уже не боялся за себя. Ярость подняла всю горечь со дна моего сердца, и я не сдержался.

-О да, отец, помню, - ответил я, не отводя глаз. Голос мой был спокоен и бесцветен, но ноздри трепетали, как у дикого коня, и слова, рождавшиеся на языке, были исполнены гнева и боли. - Но горечь переполняет моё сердце! Покарай меня, если я стал слишком непочтителен, ты в праве сделать это! Но чём провинились перед тобой подданные мои? Мы - всего лишь кости, которые ты мечешь в игре с Посейдоном?!

Отец в ярости сдвинул иссиня-черные брови.

-Ты стал дерзок, Минос. Помни, ты - смертный!

-Только не говори, что великого дела не совершишь без жертв! - я не мог остановиться, да и не хотел. Мои слова могли стоить мне головы, но сейчас я ничуть не страшился смерти. Отцу, конечно, ведомо, сколько раз бессонными ночами я помышлял сам пресечь нить своей жизни и избавить Крит от бремени собственной власти! Иначе, почему мне выпали испытания именно в то время, когда самоубийство было бы худшим предательством по отношению к народу моему? - Отец! Ты поманил меня величием первых девятилетий правления, когда народ стал чтить Миноса почти как бога! И по кускам отнимаешь теперь былое могущество! Царство, благополучнейшее царство, которое я принял от отчима своего Астерия и преумножил, слабеет и рушится на глазах; всё, что я делаю, отмечено печатью смерти и разрушения! Я не могу больше видеть, как под рукой моей гибнет то, что я люблю всем сердцем своим!!!

Отец вскочил, схватил меня за плечи и рывком поднял с кресла, как щенка. Глыбой навис надо мной. При своем маленьком росте и хрупком телосложении я был рядом с ним, как ребенок. Он впился взглядом в мои глаза и вдруг рассмеялся:

-Мой бешеный бык!

Его неожиданный смех обескуражил меня. Я смолк. И сник, растеряв весь боевой пыл.

-Вот что, значит, хранится в глубине сердца твоего?

-Да, это так, - я не стал отпираться.

Отец, вопреки ожиданиям, лишь печально улыбнулся. Это оказалось внушительнее угроз и поучений. Я с трудом сдержал слезы:

-Прости меня! Но я устал противостоять Посейдону и Бритомартис.

Зевс задумчиво погладил бороду и произнес доверительно:

-Я не сержусь на тебя, Минос. Потому что вижу, в душе своей ты боишься только одного - оказаться неблагодарным по отношению ко мне. Ты был таким всегда.

О да, несмотря на все обиды и разочарования, что я испытал за свою долгую жизнь, я до сих пор любил отца и всецело был на его стороне в этой распре с Посейдоном. Но это не уменьшало тяжести, лежавшей на моём сердце.

-Старость сокрушает меня. Чем ближе смерть, тем труднее разрушать. Отпусти меня!!!

-Старость? Разве детям бессмертных не даруется больший век, чем сынам человеческим? - он улыбнулся мне с сочувствием.

-Значит, душа моя не столь прочна, как тело, - прошептал я. - Я утомился от жизни! Разреши мне умереть!

-И кому из сыновей ты передашь скипетр и корону? - в голосе отца послышалась ирония.

Я вспомнил своих отпрысков и грустно усмехнулся. Любимый сын, Андрогей, был прямодушен и благороден, но не обладал изворотливостью ума и жестокосердием, необходимыми царю. Первенец Эвксанфий не получил моего долголетия и умер, исполненный годами, от старости. Да и вряд ли дети Пасифаи потерпели бы над собой рожденного наложницей. Сыновья Парии оказались не людского рода. Неистовые гиганты, они имеют свою судьбу. Тот, кого я по праву первородства прочил в наследники, Катрей - жесток и равнодушен даже к своим детям. Мне он не по душе. Девкалион - этот еще более подобен парусу - ни твердости, ни верности ему не досталось. При первой же беде от отвернется он Зевса. Несгибаемый Главк ещё в юности посвятил себя Посейдону и вряд ли изменит ему, даже под угрозой смерти. Хотя, будь он на стороне Зевса, мне не пришлось бы ломать голову, кто будет продолжателем отцовского дела.

-Жаль, что Ариадна - не сын... - пробормотал я.

-Вот именно. На Крите от веку власть передавалась женщинам и женщинами. Ты должен сломать и этот обычай. Такова твоя судьба - ты послан в этот мир, чтобы уничтожить мерзкие обряды и человеческие жертвы. ЭТО ТВОЙ ДОЛГ, Минос. И доколе не доведено дело до конца - не знать тебе успокоения и смерти. Но не тревожься. К тому времени, как парки обрежут нить твоей жизни, можно будет смело отдать власть Катрею.

Отец загадочно улыбнулся и повелительно махнул рукой:

-Ступай, сын мой. Моя любовь всегда с тобой. И царствование твоё благословенно.

-Я исполню волю твою, отец, - прошептал я. - Исполню, чего бы мне это ни стоило.

Зевс взъерошил мои волосы, погладил по щеке. Раньше его ласка была для меня подобна амброзии, дарующей юность и силы. Но сейчас горькие мысли, терзавшие мою печень, не утихли. Однако, отец прав. Я получил корону и должен довести своё дело до конца.

Отец поднялся, обнял меня на прощание и исчез. Золотистое сияние медленно померкло, и я снова очутился в холодной, сырой пещере.

Поднялся и молча побрел прочь, не глядя под ноги, почти мечтая сорваться в пропасть. Но Зевсу я действительно был нужен, и мне удалось без помех выйти на поверхность, где порядком озябшие спутники ждали меня.

Такова моя судьба - вечно идти в бой. Я уже разучился радоваться победам. Забыл, как можно жить, наслаждаясь миром и покоем. И только борьба все еще приносит мне исполненную горечи радость.

Вернувшись в Кносс, я объявил, что отныне и во веки веков в царстве моем запрещаются бычьи игры в честь Посейдона.

Ни ропот придворных, ни угрозы жриц, ни даже явление из моря огромного белоснежного быка не смогли поколебать мою решимость.

Минотавр. Минос-Тавр. (Кносс. Первый год восемнадцатого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Опять этот сон.

Я иду по причудливому храму. В этом здании нет залов - одни бесконечные, запутанные переходы, на стенах которых изображено непрерывное шествие мужчин, женщин, стариков и детей в скорбных одеяниях. Они бредут в край, откуда нет возврата.

В отличие от них, я твердо знаю путь и нахожу в путанице переходов главный - похожий на свернувшуюся спиралью змею. По нему можно выбраться обратно. Наконец я достигаю цели и вижу единственную огромную залу, освещенную факелами. Медные лабрисы тускло поблескивают на ее синих стенах. В центре высится алтарь из черного камня. Я подхожу к нему и, опустившись на колени, взываю к отцу своему Зевсу.

Но опять является ОН. Тот, кого отец послал помогать мне, и с кем я боролся всю жизнь. У него мощное тело, мускулистый торс, сильные, кривые ноги и руки, способные сломать хребет быку. Ужасный бог победно вскидывает огромную бычью голову и трубно, угрожающе ревёт. Его обуревает желание поднять на рога весь мир. Он не боится никого и не знает никаких законов.

Я ненавижу это существо, потому что он снова и снова пытается овладеть моей душой, поселившись в ней, как черви селятся в незаживающей язве, и снова требует платы за то, что сделал меня царем.

Я, зашипев от бессильной ярости, выхватываю меч, готовясь сразиться с Быкоголовым, и...

...Просыпаюсь.

Судя по звездам, видневшимся за окном, первая треть ночи еще не прошла. Нет ничего хуже внезапного пробуждения. Голова болела, не в силах расстаться со сном. Во рту пересохло. Я окликнул раба, всю ночь обязанного бодрствовать у моего ложа. Никого. Ленивая скотина, он спал как убитый, уронив голову на подтянутые к груди колени. Сев, я нащупал на столике кувшин с водой. Расплескивая, налил в стеклянный египетский кубок и жадно выпил. Потер левое плечо - болит, проклятое, дышать невозможно! И сердце колотится, как после состязаний в беге.

Ну, ещё вдох, ещё.

Боль отпустила.

Каждый раз, когда моему престолу что-то угрожает, Быкоголовый является мне во сне. Честно несет свою службу, будь он проклят людьми и богами!!!

Я прислушался. Обычно дворец и по ночам наполнен бодрствующими - стража на каждом углу, слуги, искатели ночных удовольствий... А сейчас до такой степени тихо, будто я оглох. Потом до ушей моих донесся приглушенный звон тимпанов и заунывное пение. Женские голоса тянули две ноты. Звук то взлетал, то падал. Это напоминало морской прибой. Однажды мне уже приходилось слышать подобное - в священной роще Бритомартис, много лет назад. Мне ли не знать, что это значит!

Царица Пасифая совершает обряд в честь Великой матери... Прямо в моем дворце, презрев запреты своего мужа и царя.

Я вскочил, откинув легкое льняное покрывало, огляделся, сам надел набедренную повязку и неслышно вышел из комнаты. Стражники словно провалились в Тартар. Во дворце было тихо и пустынно. Осмотревшись, я все же смог обнаружить нескольких часовых. Все они крепко спали, опоенные дурманом или околдованные. Встревожено оглянувшись, я вынул у одного из них меч из ножен. Кинулся к покоям начальника дворцовой стражи, кассита Итти-Нергал-балату.

Во дворце его не зря за глаза называли Талосом. Он действительно был, словно медный. Невесть когда он отдыхал или бывал с женой. Сколько раз я видел его по ночам, обходящего посты. На этот раз он спал, сидя в кресле, одетый и с мечом на поясе. Я не стал его тревожить. Если Пасифая надумает избавиться от меня, она знает столько способов убить, при которых самая верная стража бессильна! Ладно, не время сейчас выяснять, бодрствует ли кто. Важнее узнать, что делает моя ведьма со своими одержимыми бабами.

Со стороны Большого двора невнятно доносилось протяжное, монотонное пение. Там, до моего запрета, совершались игры в честь Посейдона, а сейчас содержался огромный белый бык, вышедший из моря в день оглашения моей воли. Я поспешил туда, в душе надеясь, что жрицы не поставили охраны, уповая на крепость своих чар.

Как бы не так! Пасифая осторожна, как опытный воин. Женская фигурка с дротиком промелькнула между колоннами и решительно направилась ко мне. Наверное, возле священной рощи жрица просто убила бы любого приближающегося мужчину. Женщины ревниво оберегают свои обряды от наших глаз. Но здесь был дворец. И она заговорила со мной не по летам торжественно и повелительно.

-Кто бы ты ни был, остановись и обрати стопы свои вспять!

Я смог разглядеть юную стражницу. На её почти детском личике застыло выражение превосходства посвященной Богине над всеми мужчинами.

-Я - царь твой, Минос, сын Зевса, и ничто не остановит меня, - голос мой звучал спокойно и властно.

-Поверни назад, о венценосный. Не дозволено тебе видеть происходящее. Гнев Бритомартис покарает тебя, - продолжила она увещевать меня, но уверенность её заметно поколебалась.

-Прочь с моей дороги, пока я не спутал нити твоей жизни своим проклятием! - отступать я не собирался.

Она испугалась - я увидел, как дрогнули ее губы, а пальцы украдкой сложились в охранительный знак. Знала, что я не бросаюсь пустыми угрозами и судьбу её изломаю, не задумываясь, и покорно отступила в темноту.

Я неслышно прошел мимо и остановился в тени колонны, шагах в двадцати от арены. Отвратительное зрелище открылось глазам моим. Почтенные старые жрицы тихо пели. В центре образованного ими круга возвышалась деревянная позолоченная телка, изготовленная моим лучшим мастером Дедалом Афинянином в рост настоящей коровы. Её бока тускло поблескивали в свете факелов. Как ни искусен был афинский мастер, ни один настоящий бык не соблазнился бы сделанной им коровой. Но белый красавец, вышедший из воды морской, покрывал её! В его движениях не было стремительной страсти животного. Он не рвался и не ревел, а молча, размеренно, по-человечески обстоятельно трудился над неподвижной телкой. Женщины пели, в такт содроганиям бычьего тела всплескивая ладонями. Спрятанная внутри статуи жрица сладострастно стонала, и я не мог не узнать голос жены. И мои дочери - Аккакалида, Ксенодика, Сатирия и Федра - присутствовали там. Ариадны не было. Хвала тебе, Зевс Лабрис, хоть одна не предала меня, не пошла совершать мерзостный обряд!!!

Ярость захлестнула моё сердце! Семнадцать девятилетий прошло с тех пор, как я запретил радения в честь Диктины! Десяток поколений людских сменился на земле - но не забыто ещё отвратительное, древнее таинство брака Бритомартис и Посейдона в облике бычачьем! Я удобнее перехватил меч, готовый остановить действо, и...

...вдруг все поплыло у меня перед глазами. Неужели завывания старух укачали меня, как море непривычного пловца? Борясь с приступом тошноты, я судорожно вцепился в колонну, прижал к ней вмиг покрывшийся липкой испариной лоб... и явственно увидел горящие поля и селения, в ужасе бегущих поселян, землю, содрогающуюся под копытами извергающего огонь быка.

Страшен гнев Посейдона...

Отец мой, Зевс, помоги мне!..

Кто-то осторожно взял меня за плечи.

Я заставил себя оглянуться. Та самая девушка, которая пропустила меня, стояла сзади. Сраженный колдовством, я почувствовал, что теряю сознание. Она бережно поддержала меня и повела прочь. Я шел, словно в тумане. Потом упал на свое ложе и заснул, как убитый.

Пасифая. (Кносс. Первый год восемнадцатого девятилетия благословенного правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Я очнулся оттого, что кто-то ледяными, мокрыми ладонями похлопывал меня по щекам. Сел на ложе, с трудом стряхнув остатки сна. Пасифая склонилась надо мной.

Обряд только что закончился. Она была еще раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, слегка припухшим, мокрым после умывания лицом и разъехавшимися почти во всю радужку зрачками, но двигалась уже уверенно и говорила внятно и твердо. Пасифая на удивление легко выходила из опьянения - куда быстрее, чем иные крепкие мужи.

-Ты осквернил присутствием своим священное таинство, предерзостный владыка Крита, - сурово промолвила она.

-Запрещенное таинство.

-Кем запрещенное? Или ты думаешь, скиптродержец, что можешь лишить Великую Мать силы и власти своими указами? Разве вечные боги покоряются смертным? - губы её слегка дрогнули в подобии улыбки.

Видимо, дурман ещё не окончательно оставил её. Она держалась куда вольнее обычного. Желание поболтать, вместо того чтобы сразу перейти к делу, было ей не свойственно. На Крите немало мастеров плести паутину интриг и играть словами. Я сам неплохо владею этим искусством. Но Пасифая предпочитала действовать

-Я выполняю волю Зевса, и ничто и никто не остановит меня, - заявил я.

-Конечно, владыка смертных. Раз уж тебя, упившегося собственной спесью, не остановили тысячи смертей твоих невинных поданных и бесчестье дев, едва вышедших из младенчества...

Когда-нибудь я не выдержу и ударю её - прямо в бесстрастное круглое лицо, между двух по-змеиному проницательных глаз!

-Зачем ты пришла?

Может, кого-нибудь и ввел бы в заблуждение мой тихий и ровный голос, но не её. Пасифая слишком хорошо знала меня.

-Ты не станешь лгать перед лицом великой богини, - приказала она, впиваясь глазами в мои глаза. Мне понадобилось собрать волю в кулак, чтобы не подчиниться её чарам. - Кто предупредил тебя о совершении сокровенного действа?

Её опьянение проходило прямо на глазах. И по мере отрезвления к ней возвращалась обычная невозмутимость.

-Зевс, отец мой, предупредил! Хочешь потягаться с ним? Ты своим колдовством усыпила меня, стражников, рабов! Даже Итти-Нергала!!! Но Зевс послал мне вещий сон. Я увидел достаточно, чтобы понять. Ты сошлась с Посейдоном, не так ли? Это же не обычный бык, Верховная Жрица?! - я все же не удержался, сорвался на крик.

Пасифая утвердительно опустила ресницы. Оправдываться она не собиралась. Дела первой жрицы не подлежат осуждению. Произнесла ласково, будто утешая неразумное дитя.

-Тебя беспокоит, какую небылицу сочинят твои любимые ахейцы про нас?

Я задохнулся от ярости. Этот покровительственный тон бесил меня больше, чем её вечное равнодушие ко мне. Опять задела за живое, змея!

Эти варвары - большие мастера сочинять о критянах нелепые байки. Наверняка будут говорить о безудержной похоти, овладевшей царицей Крита. Равно как и о моей безмерной жадности - иначе с чего бы царь удержал в своих стадах жертвенного быка, посланного самим Посейдоном?

-Какое мне дело до сплетен афинян на агоре? - я старался не смотреть на Пасифаю.

О, Афродита! Если бы речь шла об обычной супружеской измене! Я, конечно, не посвящен в безумные таинства Бритомартис, но отлично понимаю, что значит соитие верховной жрицы Диктины с Посейдоном. Они зачали нового царя Крита. Или - царицу. Их дитя отнимет власть у моих детей! Оно вернет и ужасную Бритомартис, и кровожадного Посейдона, требующего себе в жертву людей. Их ребенок погубит все то, что я создавал за долгие годы своего правления.

На мгновение все поплыло у меня перед глазами. Я стиснул виски пальцами и, наверное, сильно побледнел. По крайней мере, Пасифая схватила чашу и поднесла её к моим губам. Я оттолкнул её руку. Вскинул глаза на жену:

-Ты понимаешь, что предала меня?! Ты знаешь, что между моим отцом Зевсом и братом его Посейдоном идет распря?

-Я не воюю, а охраняю, великий анакт Крита. Упреждаю твои ошибки, порожденные нежеланием пристально всмотреться в происходящее и постигнуть суть событий. Я делаю все, чтобы уберечь благополучие изобильного Крита - земли, породившей тебя, скиптродержец, - безмятежно произнесла Пасифая, будто речь шла о распоряжении повару.

О, Зевс Лабрис!!! Живая ли она?! Или это кукла, вроде тех, что мастерит Дедал на забаву моим дочерям?!! И чем провинился я перед богами, что мне досталась в жены холодная и скользкая змея? Почему другим мужчинам боги подарили супруг, способных хоть на мгновение понять их, уступить им, пожалеть?

-Зевс защитит Крит! - убежденно произнес я и наградил супругу яростным взглядом, способным напугать до полусмерти любого моего подданного, но не её.

-Крит - земля Посейдона, - хладнокровно возразила царица. - И гнев богов не заставит себя ждать, царь. Я видела это в предзнаменованиях. Но ты не хочешь услышать свою жену, а потом посыпаешь главу пеплом и упрекаешь богов, что они создали тебя злосчастнейшим из смертных!

-Если ты не приложишь руку к тому, чтобы предзнаменования сбылись, - по-собачьи оскалился я, - ничего не будет! Как не было до сих пор, вопреки твоим постоянным пророчествам!!! И если сейчас что-то случится, ты не переубедишь меня, что это не твои козни!!! Я понимаю, что ты ненавидишь меня. Но подумай и о нашем царстве. Мне недоступны твои мысли, но сердце говорит: это не последняя беда, которую ты накличешь на Крит!

Пасифая отвернулась с таким видом, будто могла бы вернуть все упреки, но из жалости или презрения не делает этого.

-Если случится беда, ты пожалеешь об этом, Великая жрица. И тот, кто родится от тебя. Боги не оставят моих молитв без ответа, и пусть облик его несет печать противоестественного союза, что совершился ныне! Ведь ты же сошлась с Посейдоном, чтобы родить от него, не так ли?! - я чувствовал, что зря угрожаю, но слова, полные ненависти, срывались с моих губ.

Сколь ни горда была моя жена, но сейчас она поспешно прошептала заклинание от чужих проклятий и сплюнула себе в пазуху. За нерожденного младенца она боялась куда больше, чем за себя. Потом опустила голову с показной кротостью:

-Я делаю то, что велит мне Диктина. Я - покорна её воле, я - не более, чем челнок в руке божественной ткачихи, и ты тоже, мой богоравный и предерзостный супруг, до краев сердца своего исполненный гордыней!

-Хорошо. А я делаю то, что велит мне Зевс, - нельзя сказать, что я совладал с собой, но уже, по крайней мере, не кричал. - И зачем ты пришла сейчас?! Только не говори, что ради мира и согласия в семье. Тебе этого никогда не было нужно.

Она усмехнулась:

-Хорошо. Раз ты столь проницателен, венценосный, - скажу правду. Бык Посейдона выпущен на свободу. Я выпустила его. Так повелела мне Диктина, которой я служу верой и правдой, в наказание за то, что ты осквернил таинство и помешал Владыкам Крита, Посейдону и Бритомартис, утвердить свою бессмертную волю. Бык одержим богом, ноздри его извергают пламя и он уже в городе, злосчастный царь. Останови его, предерзостный мой супруг, со своим Зевсом, если сможешь!

Бык. (Кносс, долина Тефрина. Первый год восемнадцатого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Пасифая снова бросила мне вызов, и я без колебаний принял его. Так было с первой нашей встречи в священной роще. Я утверждал волю Зевса, Пасифая строила мне козни. Я всегда заставлял её склониться перед отцом моим, но каждая моя победа горчила от её яда.

Я спешно стал собираться. Растолкал Итти-Нергала и, торопливо объяснив ему, что случилось, поручил ему заботу о дворце, обязав в мое отсутствие слушаться царевну Ариадну, как меня. Решительно запретил ему и думать о том, чтобы сопровождать своего царя. Велел принести богатую жертву Зевсу. Пускаться в путь без помощи отца было безумием, а времени на совершение достойного жертвоприношения я не имел.

Из оружия я взял только меч, из припасов - тыквенную бутыль с водой. Погоня могла продлиться не один день, но в свое время Асклепий, сын Аполлона, обучил меня тайному искусству, как сделать тело свое нечувствительным к боли и усталости, а разум сохранить острым, несмотря на бессонные ночи. Его заклинания и заговоры нравились мне куда больше, чем волшебные снадобья моей матери. Она научила сыновей составлять их, но после испытаний в роще Бритомартис я ни разу не пользовался ее секретами. Просто боялся, что опять явится быкоголовое чудище.

При помощи размеренных вдохов, заклинаний, блестящего диска и особого танца я довольно быстро привел себя в надлежащее состояние. Тело мое стало невесомым. Совершив возлияние в честь отца, я воззвал к нему.

Передо мной возникло лицо Зевса. Он метнул в меня яростный взгляд, подобный молнии, и произнес:

-Нет моего дозволения на этот поединок!

И исчез.

"Значит, мне суждено умереть", - равнодушно, даже с каким-то облегчением, подумал я.

Приказ отца был понятен - погибнув в этом бою, я приносил себя в жертву Посейдону. Делал то, что только что сам запретил. Но я не видел иного пути. Мысль о страдающих по моей вине людях была невыносима. С тяжелым сердцем я покинул дворец.

Бык свирепствовал в городе. Пожары охватили все дома на главной улице, ведшей прямо ко дворцу. Горели высокие, в два этажа, здания. Пламя вырывалось из окон, пожирая внутреннее убранство и оставляя черные следы на стенах из песчаника. Огонь бушевал вокруг, осыпая меня искрами, но ни боли, ни запаха гари я уже не чувствовал и несся туда, где, как подсказывало мне сердце, находился мой враг. Его белопенную тушу я увидел издалека и, не раздумывая, кинулся на него с мечом.

Наверное, со стороны это выглядело безумием. Рядом с этой огнедышащей горой я выглядел, как мышь. По счастью, силу я унаследовал от своего божественного отца, но мало кто подозревал ее в столь тщедушном теле.

Посейдон, видимо, расценил меня все же как серьезного противника и посему, взревев и обдав напоследок разбегающихся в панике людей своим огненным дыханием, рванулся в сторону Амонисса. Я побежал за ним. Мне удалось не допустить его до гавани, полной критских и чужестранных кораблей, и погнать в сторону гор, окаймлявших равнину.

Боя бык не принимал. Но я разгадал его замысел: Посейдон ставил на свою неутомимость. Я, рано или поздно, должен был устать и, вдобавок ко всему, он знал о моем бешеном нраве. По крайней мере, бог морей пытался не только измотать меня, но и разозлить. Он бежал в долину реки Тефрин. Вряд ли на Крите есть место, более дорогое сердцу моему. Там, в годы юности, я был безмерно счастлив.

Когда Дивуносойо, сын Персефоны, похитил меня, мы целых два месяца прожили здесь, вдали от суеты столицы - двое влюбленных друг в друга юношей. Здесь на каждом шагу попадались дорогие мне места, которые без жалости осквернял и разрушал бык. И я подыгрывал ему, изображая изнеможение, бесясь, совершая ошибку за ошибкой. На десятый день он поверил, что его противник валится с ног от усталости и ничего не соображает после бессонных ночей. И наконец-то принял бой.

Боясь спугнуть Посейдона, я стоял, тяжело дыша, и пошатывался, как тростник на ветру, спрятав глаза за полуопущенными веками. Меч так и остался в ножнах - я собирался выхватить его в последний миг, чтобы Посейдон уже не успел остановиться, и всадить его в горло быка, а дальше - пусть даже он и сомнет меня своей тушей - что же, Посейдон получит двойную жертву, вот и все. Бессмертному-то мой удар вряд ли повредит, а вот зверь наверняка погибнет.

Бык отошел назад и, роя копытом землю, наклонив рога, приготовился к разбегу.

Молния, сверкнувшая в этот момент, была для меня такой же неожиданностью, как и для Посейдона. Я упал, не удержавшись на ногах, а бык, задрав хвост и обильно облегчившись со страху, понесся прочь. Разгневанный Зевс, явившийся передо мной, не дал мне подняться, свалив мощнейшей затрещиной.

-Не было моего дозволения на поединок! - ревел отец, наступая на меня, потрясая кулаками и топая ногами. - Отступник! Ползающий во прахе у ног моих!!!

Он был вне себя от ярости, но убивать меня явно не собирался. Я тоже вспылил - впервые за все эти дни - и, совершенно не помня себя, крикнул, воздев сжатые кулаки:

-Пусти, отец, я должен исполнить свое предназначение!!!

-Твое предназначение - служить мне, ослушник, - все еще громыхал, но уже подобно дальним раскатам, отец. Он был скор на гнев, но отходчив, и я почувствовал, что гроза миновала. - Избавление придет завтра, Минос.

И Зевс снова исчез.

Невероятная усталость навалилась на меня, оглушила, как удар меча по шлему - до темноты в глазах и разрывающей виски головной боли. Отец выбил меня из вызванного заклинаниями состояния, и я сразу ощутил боль и изнеможение. В горле запершило от гари, обожженную солнцем и горячим пеплом кожу засаднило, разбитые ноги болели невыносимо, хотелось пить. Висевшая на поясе тыквенная бутыль давно была пуста.

Я заставил себя встать и, пошатываясь, побрел в сторону моря. Там, у крутого спуска в дубовой роще, некогда бил источник.

Дубрава была выжжена. Родник пересох. Но у обрыва, где давным-давно стояла наша хижина, возле тропинки к морю все еще росла виноградная лоза, посаженная Дивуносойо. Тяжелая, лиловая гроздь свешивалась с нее почти до земли. Я подошел к ней, встал на четвереньки и с жадностью стал обрывать губами сочные ягоды.

Потом упал на землю и, переваливаясь с бока на бок, постарался осушить потное, горящее тело. Перед глазами все плыло...

Бык мог вернуться и расправиться со мной. Мне было все безразлично. Я засыпал на ходу.

...Когда-то мы здесь купались с Дивуносойо... Вон в той бухте... И лежали, обнявшись, на песке... "Знал бы ты, как красиво смотрится на твоей темной коже золотистый песок", - говорил мне Дивуносойо.

Здесь песка не было - лишь серый пепел от сгоревшей травы и листьев.

А море отсюда отлично видно, как и много лет назад, когда Посейдон обрушивал на остров тучи пепла, песок на берегу был черный.

Страшен черный песок...

Геракл. (Первый год восемнадцатого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса)

Кто-то взял меня за обожженное плечо и перевернул на спину. Всё тело пронзило болью. Я, очнувшись от тяжелого сна, вскрикнул, откатился в сторону, рывком вскочил на ноги и, ещё не соображая, где нахожусь и с кем имею дело, выхватил меч. Передо мной стоял человек. Очень высокий, с широченными плечами, мохнатой грудью, видневшейся из-под не совсем свежего хитона. Его руки и ноги казались чудовищным нагромождением мускулов, оплетенных синими веревками вен. Копна черных, с рыжиной, волос и борода придавали его широкому загорелому лицу звероватое выражение. А вот глаза были светлые, добрые, по-детски широко распахнутые миру. Что-то в этом лице показалось мне до боли знакомым. Присмотревшись, я узнал черты собственного отца - Зевса.

-Я не разбойник и не желаю тебе зла, благородный юноша! - прогрохотал, старательно понижая голос, чужестранец, простирая ко мне широкие, как лопасти весел, ладони. - Мне просто хотелось узнать, жив ли ты, и не нужна ли тебе помощь?

-Ничуть, - я постарался улыбнуться как можно дружелюбнее. Остатки сонной одури, наконец, покинули мою голову, и я вспомнил о своем поединке с быком на пустынном берегу. Интересно, как давно это было? И откуда же взялся этот атлет? Я глянул на море и заметил отплывающий корабль. А чуть поодаль - сброшенные вещи чужеземца: видавшую виды заплечную котомку, роговой, в рост человека, лук с колчаном, полным стрел с бронзово поблескивающим оперением, шипастую дубинку, достойную титанов, и золотистую шкуру огромного льва. Ну, конечно! Кто еще из сыновей моего отца мог отличаться таким ростом и силищей?! Только Алкид, прозванный Гераклом.

-Приветствую тебя, Алкид, сын Зевса, - произнес я, убирая меч в ножны.

Он почтительно поклонился и произнес низким, хрипловатым голосом:

-По осанке и манере держаться я предполагаю, что ты, о, юноша, сын благородных родителей. Может быть, самого Миноса, царственнейшего из царей. Но имени твоего я не знаю.

Я не выдержал и горько рассмеялся. Может, осанка и манера держаться и выдают человека, с детства привыкшего повелевать, но вид у меня, должно быть, весьма жалкий.

-Ты не угадал, богоравный чужеземец. Думаю, сейчас мне разумнее всего будет сказать, что я - брат твой по отцу Минос.

Он не смог скрыть свое изумление и поспешно извинился.

-Прости мне мое невольное невежество, великий анакт! Конечно, я мог бы подумать, что Зевс может даровать своим сыновьям не только мудрость, величие и силу, но и вечную юность! - воскликнул Геракл. - Прости, царь, я знал, что ты правишь этим островом уже очень много лет... И представлял тебя почтенным старцем. Ты же - юн, как бог.

Он помолчал, потом добавил:

-Я не спрашиваю тебя, что делаешь ты в этом месте. Это ясно. Ты преследуешь быка...

Я кивнул. Чужестранец не удержался, оценивающе окинул взглядом мою тщедушную фигурку и поспешно произнес:

-Не сочти, что я сомневаюсь в мужестве и твоем воинском умении, могучий царь. Но мне говорили, что бык, опустошающий твои земли, - чудовищен и превосходит величиной своих собратьев. Невольно думаешь, что этот бой неравен.

Я опять горько усмехнулся и в упор посмотрел ему в глаза:

-Есть ли у меня выбор, герой? - я резко зачесал назад пятерней спутанные волосы и спросил:

- А что тебя привело в мои владения?

-Не знаю, насколько на Крите известны обстоятельства моей жизни, анакт, - пророкотал Геракл, - но я служу микенскому царю Эврисфею. Он велел мне привести быка, которого послал тебе Посейдон.

Вот оно, обещанное избавление. Бешенство опять охватило меня: почему моё царство будет спасать чужак? Разве не царь обязан заботиться о благополучии своих подданных?!

-Я дорожу этим быком, - враз осипшим голосом сказал я и оскалился. - Это - моя добыча и жертва Громовержцу. У тебя должны быть веские основания, мой богоподобный брат, чтобы я уступил её тебе.

Геракл, как ребенок, бесхитростно улыбнулся и широко развел огромные руки:

-Я вижу, ты из тех, кто предпочтет скорее умереть, чем отступить, и склоняюсь перед твоей божественной гордостью и величием! Должно быть, много горя принес тебе и твоему народу этот бык, раз ты хочешь убить его сам. Но и ты меня пойми. Я отдан этому ничтожеству, Эврисфею, в услужение, доколе не совершу десяти небывалых подвигов. Пожалей меня, справедливейший из царей Ойкумены! У меня тоже нет выбора. Вот единственное основание, которое я могу тебе привести. Уступи мне этого быка.

-Пожалуй, в таком случае я могу отдать тебе свою жертву. И даже готов оказать любую помощь, которая в моих силах, - кивнул я и опустил голову.

-Прости, богоравный анакт, - ещё шире улыбнулся Геракл, - но Эврисфей не желает считать подвигом дела, совершенные с чьей бы то ни было помощью.

-Если бы ты знал, могучий Геракл, как трудно уступить другому заклятого врага! Хорошо. Ступай и возвращайся с победой. Я буду рад оказать тебе гостеприимство, достойное твоего рода, - и после короткой паузы закончил: - И твоего подвига.

Мне не приходилось испытывать большего унижения за всю свою долгую жизнь. Пришелец, чужак выполнял то, что обязан был совершить я. Зная, что мои дурные мысли о Геракле могут сбыться, я с трудом заставил себя отогнать их и испросить у отца блага для него.

Мой брат тем временем подошел к своим вещам, скинул хитон, и, достав из котомки веревку, стал обматывать ее вокруг пояса. Я еще раз окинул взглядом его поистине бычью фигуру, сравнивая двух противников. Они действительно были бы равны, не будь зверь одержим богом.

-Эй! - я не удержался и окликнул Геракла. Он оглянулся.

-Это - не зверь! - крикнул я. - В него вселился сам Посейдон, Колебатель земли. Он очень умен и коварен, и у него нет тех слабостей, которыми обладает обычный бык. Будь осторожен и... победи его, потому что я не в силах этого сделать... брат.

Геракл улыбнулся.

-Благодарю тебя, о, великодушный анакт. Это единственная помощь, которую ты мог оказать мне.

Подумав, он развернулся и подошел ближе, прижал мою ладонь к своему сердцу.

-О тебе идет слава, как о справедливейшем и достойнейшем из царей. И я вижу, молва не лжет.

-Оставь, - я слабо махнул рукой, не пытаясь скрыть, как огорчен. - И все же я буду молить нашего отца, чтобы он помог тебе. Надеюсь, эту помощь Эврисфей не заметит?

Будто в ответ на мои слова поднялся ветер - и небо начало заволакивать тучами - добрый знак, что Зевс всё ещё слышит мои молитвы.

Геракл посмотрел вверх и покачал головой:

-Вот уж не верил, что каждая твоя молитва бывает услышана немедленно, царственный сын Зевса. Дождь погасит пожар и остудит пепел.

-Не каждая. Но дождь, и правда, как нельзя кстати. Надо спешить, пока земля не раскисла.

-Что-то я следов не вижу, - деловито осведомился Геракл.

-Они там, дальше... Последний раз я видел быка где-то за три полета стрелы отсюда, - я показал в направлении места нашей последней встречи. - Но это было... - я запнулся, поскольку не знал, как долго проспал, - может быть, вчера днем. Если не раньше.

Геракл развернулся и решительно зашагал прочь. А я все смотрел на небо, затягивающееся тучами. Потом на землю упали первые тяжёлые капли. Сверкнули молнии, и оглушительный раскат грома потряс все вокруг. Мне показалось, что я вижу в небе лицо отца своего, Зевса. Море в ответ взволновалось, и высокая волна, высотой не меньше десятка локтей, стала стеной надвигаться на берег. Я поспешно взобрался наверх и замер, глядя на бушующее море. Наверное, так было и шесть девятилетий назад. Я заворожено смотрел на ярящуюся воду. Неужели моя смерть так близка? И я смотрю ей в глаза?

Волна обрушилась на берег, сотрясая выступ, на котором я стоял. Земля отозвалась глухим гулом и дрожью. Казалось, небо было готово рухнуть. Молнии сверкали беспрестанно. Вторая волна, ещё большая, чем первая, ударилась о берег, обрушив большой пласт земли и камни. Тысячи раз я думал, что хочу умереть, и вот сейчас Танатос так близок ко мне... Просто шагнуть навстречу буйным волнам. Даже не шагать, а просто стоять и ждать... Геракл изловит быка, а мне будет уже всё равно, кто станет царем после моей смерти, кто завершит дело, начатое не мной, кто будет служить Зевсу на критской земле. Отец говорил, что не видит мне преемника... Пускай. Единственное, что мешает мне умереть - мысль о том, что я вынужден уйти проигравшим!!!

Ну, уж нет! Умереть всегда проще, чем жить! А я никогда не искал легких путей.

Новая волна ударила в берег и обдала меня брызгами. Я подхватил вещи Геракла и заспешил прочь. Поток грязной от пепла воды, низвергавшийся на землю, казался почти сплошной стеной. Вода хлестала меня по обнаженным плечам, черными струйками стекала с волос. А я почти телом ощущал, как моя изнасилованная и обожженная земля впитывает благословенную небесную влагу, и не пытался скрыться от низвергавшихся с небес потоков...

- ...Насилу нашел тебя, анакт. А то место, где я встретил тебя, богоравный, - смыло! - возбужденный голос и сопение моего сводного брата заставили меня оглянуться.

Геракл шел под проливным дожем, неся на плечах тушу быка. Сам герой был почти не виден. Огромный зверь бессильно свисал с его плеч, время от времени задевая землю грязно-белой мордой. Вода текла с него потоком.

Я подошел к быку и недоверчиво коснулся его туши рукой. Внимательно оглядел, всё ещё не веря своим глазам. Ничего божественного. Хоть и громадный, а все же - просто бык. Посейдон оставил зверя, скорее всего, ещё тогда, когда отец разогнал нас. Мой отец сам бился с Синекудрым, потому гроза и шторм начались так внезапно. Но и завалить быка такого размера было делом, непосильным для смертного. А Геракл тащил свою чудовищную ношу без особой натуги. Бугристые мышцы, оплетенные венами, были напряжены в меру, жилы на лбу даже не вздулись. Я не смог сдержать изумленного восклицания.

-Ты во всем подобен нашему божественному отцу, если совершил такое!

Брат легко скинул тушу на песок. Утерся ладонью, размазывая копоть по лицу.

-Как ты победил это чудовище?

-Когда он бросился на меня, - спокойно, будто речь шла о походе на рынок, ответил Геракл, - я сунул ему пальцы в ноздри и сломал хрящ. А когда бык осел от боли, схватил его за рога и повалил на землю, а потом еще раз ударил головой. Он обмер, и я спутал ему ноги веревкой.

Я покосился на его руки, покрытые жесткими, густыми волосами, потом на не менее мохнатые ноги и грудь:

-Он даже не опалил тебя своим дыханием!

-Он и не дышал огнем, - пожал плечами Геракл. - Видно, твой противник был иным, чем мой, о, венценосный владыка народов. Не понимаю, как ты, смертный, хоть и великий анакт, надеялся победить Посейдона?

-А моему царству нужна была моя победа? Или - моя смерть и новый царь? - невесело усмехнулся я. Обвел долгим взглядом выжженные окрестности: голые черные поля, обугленные рощи, сгоревшую дотла деревню. Геракл благоразумно смолчал. Я поспешил перевести разговор на другое:

-Мой богоравный брат и великий герой, я и царство моё в долгу у тебя. Чем могу отблагодарить?

-О, анакт! Дай мне корабль, чтобы я добрался до родных мест. Тот, который доставил меня сюда, - уплыл. Да и вряд ли он уцелел в такую бурю, - вздохнул Геракл.

-Любой, какой ты пожелаешь, великий Геракл. Крит славится своими судами, и нет ни одного, который я не отдал бы тебе. А пока - будь гостем моим, позволь мне наградить тебя за твой подвиг.

-Мне ведомы щедрость и благородство твое, владыка Крита! А вот моему царю, Эврисфею, не свойственно ни то, ни другое, - усмехнулся Геракл. - Эврисфей ревниво смотрит, чтобы я не получил платы за свои труды. Впрочем... - он посмотрел на свою промокшую насквозь и перемазанную пеплом тунику, на грязную львиную шкуру. И замялся.

Я понял, о чем он хочет попросить:

-Обед и баня не могут считаться платой! И новая туника - тоже! Ты - гость мой, заслуживающий немалого почета. И ты - мой брат. Я чту узы родства!

Он оделся, покосился на быка и пробормотал под нос:

-Интересно, тут есть поблизости хоть одно селение, где можно найти яремных быков? Или мне придется тащить его до самого Кносса?

Потом поднял на меня воловьи глаза:

-Далеко ли до столицы, о, божественный?

-Нет. Если бы мы просто шли налегке, то добрались бы дня через два. А так - ну, дней шесть. Здесь неподалеку есть святилище. Бык туда не дошел. Там живет Мерион, жрец Аполлона. Он даст нам и быков.

Я опустил глаза на свои разбитые ноги, ожоги и раны на которых уже начали гноиться. Геракл перехватил мой взгляд:

-Ты истерзал ноги о камни, владыка. Я знаю, сколь мучительны такие раны, и сколь опасны. Давай спустимся к морю, омоем их морской водой, истребляющей гной и способствующей заживлению, чтобы потом перевязать твои язвы.

Я представил, во что превратился крутой спуск и замотал головой:

-Потерплю, не надо.

Геракл, тем не менее, заботливо накинул на мою голову и плечи свою львиную шкуру. Я подхватил его пожитки. Он, крякнув, взгромоздил на плечи быка. Шли мы молча. Я - впереди, указывая дорогу, а Геракл с быком - сзади. Я иногда останавливался и оглядывался на брата. Но тот, хоть и дышал тяжело, время от времени покряхтывал и шумно отдувался, только ободряюще улыбался и безропотно месил огромными ногами раскисшую землю.

Дождь убаюкивающе стучал по львиной шкуре. Геракл своей неутомимостью, воловьими очами, чудовищными мышцами и благородством, которым отличаются очень сильные и смелые люди, напоминал мне Нергал-Иддина. А ликом он походил на отца, Зевса, и рядом с ним я чувствовал себя так же спокойно и безмятежно, как в детстве, когда Кронион брал меня на руки и прижимал мою голову к широкой, покрытой густыми курчавыми волосами, груди. Я на какое-то время позволил себе забыть о своем царском сане, без зазрения совести переложив на плечи Геракла обязанность решать за нас двоих и отдавать распоряжения, до той поры, пока мы не вернемся в Кносс.

Не стану скрывать - возвращения в столицу я боялся. Рассчитывать на людскую благодарность нельзя. Малейшее бедствие стирает в памяти подданных все заслуги царя. Нас могли встретить проклятиями и градом камней.

Семья. (Кносс. Первый год восемнадцатого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

На седьмой день пути, около полудня, мы с Гераклом увидели Кносс. Мой спутник замер, остановив упряжку, где на самодельной волокуше из двух молодых деревьев мирно похрапывал бык (Мерион предложил напоить его маковым отваром, чтобы он не буянил), и восхищенно уставился на столицу. С высоты холма она казалась подобной паутине, в центре которой высился мой дворец. Город, никогда не знавший стен, не ведает и тесноты. Геракл не мог не оценить ширину улиц и размеры домов - даже на окраинах, где селился простой люд.

-Микены - большой и красивый город, анакт, но рядом с Кноссом он кажется лишь жалкой деревней! - восхищенно выдохнул он. - Прекрасна твоя столица, богоравный Минос. Но почему не вижу я ни стен, ни рвов?

Я с тревогой посмотрел в сторону Амонисса и гавани. Хвала богам, бесчисленные мои и чужестранные корабли по-прежнему стояли в бухте! Свирепый шторм, разразившийся во время поединка Зевса и Посейдона, не повредил их. Я простер руку к морю и судам:

-Вот наш ров и стены!

И помрачнел. Отец, конечно, обещал мне защиту, и может, способен уберечь землю Крита, но вот море - владение Посейдона. И мой флот всецело в его власти. Однако отступать было поздно. Уже семнадцать девятилетий как поздно мне сворачивать с пути, на который я встал с первого года своего правления.

Мы стали молча спускаться с холма в долину.

-Тебя встречают с почетом, царственный брат мой, - словно в ответ на мои мысли прогудел Геракл, указывая в сторону столицы.

Я поднял голову. Навстречу нам двигалась довольно большая толпа, разряженная, как на праздник. Они несли мой паланкин с пурпурными занавесками, украшенный сверху лабрисом. Что же, знак добрый. Мы остановились, поджидая, пока придворные не приблизятся к нам.

Как ни уговаривали меня вельможи сесть в носилки и скрыться за занавесками (не подобает царю Крита показываться черни, да ещё в таком жалком виде), я отказался. Еще неизвестно, кто рядом с кем смотрелся более убого - мы с Гераклом, или они, разряженные и умащенные. Так мы и вступили в город - двое усталых мужчин, везущих на паре крестьянских быков храпящее чудовище. Толпа роскошно одетых придворных следовала за нами на почтительном расстоянии.

Уже на окраинах Кносса наша упряжка с трудом продвигалась среди толпы. Народ был на крышах, невысоких оградах и даже на деревьях. Затем узкие улицы окраин сменились широкими и прямыми в центре города. Но просторнее не стало. Некоторые люди выбегали из толпы, чтобы прикоснуться к царю и получить хотя бы толику благодати, осенявшей меня. На нас дождем сыпались цветы. Ликование подданных передалось мне. Еще никогда, даже после блистательных побед, я не чувствовал себя больше царем, чем сейчас, сожженный солнцем и горячим пеплом, покрытый коростой, с грязными бинтами на ногах.

Мои подданные просто бесновались от восторга. Я купался в их обожании, на время забыв и о том, что не я победил быка, и о предстоящей встрече с семьей.

Дворец приближался. Вот уже среди двухэтажных домов, еще не отмытых от копоти, замелькали белые известняковые плиты, возвышавшиеся над крыльцом, как бычьи рога или двойные лезвия топора-лабриса; показалась широкая лестница, и сам дворец во всем великолепии предстал перед нашими глазами - причудливое нагромождение этажей, колонн, портиков и переходов. Он был прекрасен. Он был подобен кораллу, разрастающемуся год от года и не теряющему единства, или жемчужине, возникающей вокруг песчинки.

Все придворные и жрицы вышли встречать меня на главную лестницу. В глазах пестрило от праздничных одежд женщин, сверкали на полуденном солнце золотые украшения, колыхались в воздухе разноцветные опахала. Жена и дети чинно стояли у самого входа - неподвижные, похожие на искусно сделанные и раскрашенные статуи.

Я решительно ступил на лестницу. Геракл остановил быков, легко вскинул спящее чудище на плечи и пошел следом за мной. Лучше и придумать было нельзя. Восхищенный вздох пронесся в толпе придворных. А потом все, включая царицу, согнулись в почтительном поклоне.

Я велел им выпрямиться. Мне хотелось видеть их лица, которые я обвел долгим взглядом, постигая мысли каждого. Хотя при дворе все умели сохранять величественную невозмутимость при любых обстоятельствах, мне, ученику божественного Инпу - знатока сердец, нетрудно было увидеть даже тщательно скрываемые чувства. Разве что мысли жены и дочерей были для меня тайной, прячущейся под застывшими масками благопристойной радости, но обольщаться на счет искренности не стоило. Из всех женщин своего дома я мог положиться только на Ариадну. Остальные, вслед за матерью, осуждали меня, всю жизнь безжалостно боровшегося с их изуверскими таинствами во славу Бритомартис-Диктины.

Души сыновей для меня были доступнее, и я читал их думы, как таблички с отчетами писцов. Главк не скрывал своего недовольства - он не собирался прощать мне оскорбления, нанесенного горячо любимому им Посейдону. Но Главк не способен нанести удар в спину: он слишком благороден и силен. Андрогей был рад увидеть меня живым. Девкалион, предпочитая примкнуть к победителю, старательно изображал радость, но грешки за ним водились. Я видел, как воровато бегают его глаза, и чувствовал затаенный страх.

Лавагет Катрей? Не так-то просто было проникнуть в эту душу. Он во многом напоминал мне богоравную Европу - и по умению таить свои помыслы и порывы, и по ловкости, с которой он плел интриги. Впрочем, я умел разгадывать его замыслы. Насколько я помню, он всегда поддерживал меня, если речь шла о возможности править без оглядки на царицу, и вполне был готов снять бремя власти с усталых плеч отца прямо сейчас. Интересно, почему он не воспользовался моим отсутствием? Рассчитывал, что бык избавит Крит от меня? Боялся? Страх перед Пасифаей заставил его не торопить ход событий? Я разочаровал Катрея тем, что вернулся живым, и теперь он затаился, ожидая, когда кто-то первым нападет на меня и избавит его от необходимости марать руки? У него тогда появится отличный повод расправиться с соперником - казнить цареубийцу. Или все же мой сын страшится греха отцеубийства?

Я пробежал глазами по рядам жриц (вот уж воистину яма, полная змей и скорпионов!), и заметил: девушки, что пропустила меня в ту ночь на Большой двор, среди них нет. Догадываюсь, почему. Интересно, как это было подано? Укусила священная змея? Несчастный случай? Или самоубийство? Надо будет узнать, как её звали...

Я перевел взгляд на мужей. Вот военачальник Макарей, сын Мендета, преданно смотрит мне в глаза. Этому можно верить: наполовину аргивиец, воин до мозга костей, прямолинеен и честен, верен мне и Зевсу. А вот, делая вид, что поправляет ожерелье, потупился гепет Дамнаменей... Еще один старец, Синит, избегает взгляда, хотя изображает ликование... Молодой Айтиоквс побледнел... Вот еще несколько... Надо же, даже при моем дворе все меньше и меньше потомков древних родов. И все больше ахейцев, данайцев, аргивян. Эти, конечно же, рады моему возвращению. На них я могу опереться.

Сердце мое наполнилось решимостью. Ничего, я вернулся, и не в первый раз мне приходится заново утверждать свою власть. Я вскинул руку, призывая ко всеобщему вниманию.

Пасифая тем временем приветствовала нас: своего супруга-победителя и доблестного Геракла. Послушать её, так не было большей радости в жизни этой женщины, как увидеть меня живым! Речь её, как всегда разукрашенная цветистыми эпитетами, убаюкивала. Я покосился на Геракла. Тот терпеливо стоял, не выказывая ни малейшего признака усталости, будто не гигантский бык давил ему на плечи, а лишь легкий плащ. Наконец, пришла очередь и мне сказать своё слово. Я принял от Катрея скипетр - знак своей власти и отчетливо возгласил:

-Верные мои подданные! Сегодня воистину великий день! Зевс даровал нам избавление от бедствий, и вечером во славу Громовержца будет принесена стотельчая жертва! Зевс Эгиох - защитник людей и богов - посрамил злокозненных врагов моих!..

Я обвел ряды жриц и придворных дам взглядом, несколько дольше задерживаясь на тех, кого считал наиболее коварными и опасными противниками. Конечно, вся моя стража бессильна против них. Позорно убивать женщину. Но гнев богов не знает границ.

-И поскольку молитвы мои всегда бывают услышаны богами, ни один из тех, кто осмелился восстать против отца моего и роптать против меня, не останется безнаказанным. Божественная справедливость выше людской!

Оглянулся на Геракла, так и не спустившего быка с плеч. Он сохранял достоинство, приличествующее герою.

-В честь избавителя Крита Геракла, сына Зевса, сегодня вечером будет устроен пир. Пока же позаботьтесь, чтобы гость был принят с почестями, равными тем, что получает посланник царя Та-Кемет.

Нашел глазами Итти-Нергал-балату. Мой верный Талос стоял в стороне, ожидая царского слова. Я знаком велел ему приблизиться.

-Быка поместить на Большой двор. Выставить стражу. Если он еще раз вырвется - виновных покараю смертью.

Он отлично понял, что я грожу не ему. Я видел, как дрогнули в только мне заметной понимающей улыбке уголки мясистых губ.

-Да, анакт, - поклонился Итти-Нергал-балату. В его по-собачьи преданных глазах застыло обожание. Я слегка опустил ресницы, показывая, что очень им доволен, и разрешил удалиться. Вскоре явилось две дюжины рослых нубийцев с полотняным парусом. Они растянули его, и Геракл скинул быка с плеч. Стражники, с заметным усилием волоча тушу, исчезли.

-Андрогей! - я обернулся к любимому сыну. - Позаботься о том, чтобы в опустошенные быком земли отправили писцов. Они должны узнать величину ущерба. Все убытки пострадавшим будут возмещены из царской казны. Начни с Кносса, сын мой. Я хочу, чтобы ты занялся этим сам. И не медлил с делом.

Младший с готовностью поклонился.

-Я сказал! Все могут удалиться!

Придворные склонились в нижайшем поклоне и неспешно потянулись прочь. Андрогей подошел ко мне. Я улыбнулся и протянул ему для поцелуя руку. Он прижался к ней губами.

-Я скучал о тебе, сын мой. И тревожился за тебя.

-Что могло случиться со мной, отец? Разве я подвергал себя опасности? - удивился Андрогей и добавил: - ванны готовы. Позволь мне проводить тебя и богоподобного героя Геракла, великодушно согласившегося посетить наше скромное жилище.

Мы вошли во дворец. Увидев колоннаду, ведущую к нему - такую широкую, что в неё могла бы проехать повозка, запряженная парой быков, Геракл не сдержал удивленного возгласа:

-Много путешествовал я и многое повидал, царь Минос. Но трудно представить дворец более великолепный!

Я величественно кивнул. Время, когда мы, сидя у очага в доме Мериона, уплетали простую ячменную кашу и хохотали, слушая рассказы хозяина, кончилось. Я - снова царь. По крайней мере, пока мы на первом этаже дворца. Даже Андрогей не смеет обнять меня раньше, чем мы переступим незримую границу, отделяющую храмы и дворцовые залы от личных покоев.

Мой сын, заметив интерес гостя, принялся учтиво рассказывать ему о дворце, показывая залы и росписи. Тот шел, не спеша, иногда останавливаясь возле особо заинтересовавших его фресок, но держался с достоинством, редкостным для дикаря-аргивянина.

-Как живые! - вежливо выражал своё восхищение Геракл, разглядывая уже давно примелькавшиеся мне изображения процессий полуобнаженных вельмож и жриц.

Что до меня, то в этой части дворца мне нравились только грифоны в главной зале, что сторожили мой трон, да еще стройный юноша, который шел по цветущему лугу, разбрасывая невидимые семена - так каждую весну царь Крита пробуждает землю. Фреска изображала меня, но я находил в ней большое сходство с Андрогеем. Художник явно польстил мне, добавив роста и придав моему остроносому лицу более правильные черты. А пока Андрогей не возмужал, юноша напоминал мне Сарпедона.

Я вспомнил о младшем брате, и сердце мое наполнилось теплотой и горечью. Сарпедон испросил дозволения удалиться с Крита вскоре после подавления мятежа гепетов. Сердце брата моего было ранено Милетом, и он не скрывал, что будет разыскивать моего продажного возлюбленного. Я постыдился удерживать его и сам отпустил... До сих пор не могу себе этого простить! Мне так не хватало его все время! И поправить что-либо теперь невозможно - моего младшего брата уже давно нет в живых. Он и так удивил своих подданных долголетием.

-Потом я покажу тебе эту фреску, мой богоравный гость, когда ты омоешь утомленное тело и подкрепишь себя пищей и отдыхом. Она воистину прекрасна. Что до игры...- донесся до меня голос Андрогея. - Это только выглядит так красиво, На самом деле ты просто никогда не видел, Геракл, как умирают на рогах быка юные и прекрасные юноши и девушки. Конечно, их специально обучали, прежде чем выпустить на игры, но рано или поздно они все равно погибали.

Я оглянулся.

-Ты, царевич, выходит, одобряешь дела отца? - спросил Геракл.

-Разве я смею судить его? Но сердце мое с ним не только потому, что он - мой родитель, - Андрогей тряхнул черными волосами и в лице его появилась непривычная твердость. - Может быть, изображения Бритомартис и Посейдона прекрасны, но за всем этим стоит человеческая кровь. Проклято величие, стоящее на крови!

-Гневить богов опасно, - задумчиво произнес Геракл, пощипывая жесткую курчавую бороду. - А величие всегда зиждется на крови, юноша. Ответь, не больше ли человеческих жертв принес твой отец, борясь с кровавыми обрядами?

Брат мой мудр и смел, коль задал такой вопрос вслух. Не одну ночь мешала мне заснуть мысль, столь прямо высказанная им сейчас. Меня-то хранил Зевс, а вот кого призывали на помощь люди, чьи дома разорил бык? Игры богов дорого обходятся смертным. Интересно, что скажет Андрогей? Мой младший потупился. Я утешал себя мыслью, что побед без крови не бывает, и тем, что выполняю волю Зевса. Андрогей не признавал такого оправдания. Я это знал.

Из моего любимого сына никогда не получится царя. Слишком мягок, слишком раним, слишком совестлив. В моей спальне есть фреска: большая синяя кошка крадется среди цветов, подстерегая птичку. Маленький Андрогей, помнится, хлопал в ладошки и кричал птичке, чтобы она улетала поскорее. Обещал кошке налить молочка, лишь бы она не трогала птичку. Ему всегда хотелось, чтобы никто не был обижен. Бедный мальчик, он уже возмужал и сам стал отцом, а до сих пор не понял, что так не бывает.

Европа. (За двадцать два года до воцарения Миноса, сына Зевса. Кносс)

Я жестом отпустил Ариадну и повалился на ложе, разбросав по изголовью мокрые волосы. Надо было хоть немного поспать. Я так мечтал в дороге, как доберусь до дома и - будь что будет! - просто вымоюсь, наконец, и высплюсь. А сейчас вот лег - и не могу заснуть, хотя голова просто раскалывается от усталости, и ни травяная подушка, ни мед с горячим молоком не помогают.

Я повернулся на бок и уставился на рисунок на стене - ту самую кошку, которая не хочет отказаться от птички ради молочка.

Ариадна уверяет, что, при обычном обилии недовольных и обиженных интриганов, заговора нет. Меня просто не ждали живым! Она и Итти-Нергал-балату заботятся о моем спокойствии... Нет оснований для тревоги.

Конечно, недовольные есть. Но если Ариадна права, то сегодня же вечером я наведу порядок в собственном дворце. Просто припугну своих гепетов и жриц. Заставлю их проявить недовольство, а дальше покажу, что царь не склонен спускать кому бы то ни было злой умысел против своей власти. Сегодня мне придется быть гневным и беспощадным к кому бы то ни было, даже к собственным детям. И да будут боги хоть немного благосклонны к ним и пошлют им толику благоразумия, рассудительности и здравого смысла.

"Сам-то ты часто выигрывал благодаря тому, что не уступал, даже глядя в глаза Танатоса, - предательски пронеслось в голове. - У тебя-то самого здравого смысла не больше, чем у птахи, отчаянно бросающейся на змею, чтобы спасти свое гнездо".

Да, если мои дети окажутся столь же безумно несгибаемы, как их отец, то, возможно, сегодня - последний день моего пребывания на земле. Ну и пусть! На всё воля богов, и если мойры должны сегодня перерезать нить моей жизни - я не буду вымаливать пощады для себя!

Нет, так не уснёшь. Я, не вставая, дотянулся до стола, столкнул большой серебряный диск. Явившийся на его звон раб замер в почтительном поклоне.

-Принеси старого неразбавленного вина. Ступай. - не глядя на него, приказал я.

Тот исчез и через некоторое время вернулся с чашей. Я залпом осушил её и уронил голову на ложе. Должна же когда-нибудь усталость взять своё?! Вечером мне нужна ясная голова, иначе...

А Пасифая - беременна. Пока еще не заметно, но она это тоже знает. От Посейдона, вселившегося в быка. Будь она проклята! И пусть печать её предательства навсегда останется клеймом на этом ребенке! Злобная мысль кружила в голове, как назойливая муха.

Вино мягко овладело моим сознанием. Это напоминало обволакивающий взгляд Дивуносойо, прикосновение его ладоней. Хотя сейчас вино и не доставляло мне наслаждения, но несло покой. Я не заметил, когда пересек зыбкую границу, отделяющую явь от полудремы.

Когда же это было? Мы с братьями - еще не подростки даже, а дети - боролись. Более высокий и массивный Радамант с легкостью уложил меня, старшего, на обе лопатки. Братья смеялись надо мной, глядя, как я шиплю от злости, и Сарпедон крикнул:

-Тебе никогда не победить нас!

Взвыв от обиды, я вывернулся из-под нависшей туши брата, рывком вскочил на ноги и, подлетев к младшему, залепил ему кулаком по лицу, а потом бросился бежать по переходам, стараясь сдержать злые слезы. Вслед несся звонкий голос Сарпедона:

-Отец зачинал тебя не в облике быка, а в облике скорпиона! Поэтому ты такой низкорослый и злой!

Наконец, я забился в какой-то угол и тут не удержался: уткнувшись лицом в стенку, расплакался. Поглощенный своей обидой я не услышал шагов матери и испуганно вздрогнул, когда она властно взяла меня за плечи. Её руки всегда были сухи и холодны.

-Ты огорчил сердце мое, Минос, - сурово произнесла Европа, - и поступил недостойно царского сына и человека благородного. Встань и следуй за мной.

Я покорно поднялся. Ничего хорошего будущая беседа не предвещала. Мать никогда не повышала голоса, но её тихие, ровные слова жалили сильнее, чем иные проклятия и угрозы. Я боялся её куда больше, чем отца, одинаково скорого на затрещины и прощение.

Мы вошли в покои царицы. Она хлопнула в ладоши, и первая служанка немедленно внесла таз и кувшин с ароматной водой, а вторая стала рядом с большим льняным полотенцем.

-Умойся, сын мой. Охлади свой гнев. И запомни: только сдержанность приличествует царю. Ни одно движение души не должно отражаться на твоем лице и тем более в том, что ты делаешь!

Это было как нельзя кстати. Не хотелось, чтобы кто-нибудь видел меня со следами слез. Я подставил ладони под прохладную воду и долго плескался, пока не почувствовал, что лицо перестало гореть. Мать терпеливо ждала, сурово глядя мимо меня, потом повела в покои брата. Сарпедон, запрокинув голову, чтобы унять кровь, шмыгая покрасневшим носом, сидел на кровати и злорадно посматривал на меня.

-Ты поступил несправедливо, сын мой. И не умножай своих ошибок, упорствуя в них. Извинись перед братом, обиженным тобой, - величественно сказала царица.

Её правильное, тонкое лицо было бесстрастно. Сейчас она казалась мне воплощением богини Дике - высшей справедливости.

Спорить я не стал. Мой младший брат был капризным, но славным мальчишкой. Я уже не держал на него зла. Подошел и произнес все, что требовалось.

-А теперь ты, Сарпедон, извинись перед братом. Твои слова были оскорбительны и для меня, и для твоего божественного отца, но я прошу извиниться только перед Миносом.

Сарпедон покосился на меня, думая, что я успел нажаловаться.

-У стен есть уши, сын мой, а твой звонкий голос разносится по всему дворцу, - так же бесстрастно сказала царица.

Сарпедон промямлил извинения и растерянно посмотрел на мать. Та кивнула, разрешая ему заняться своими делами. Повернулась ко мне:

-Минос, сын мой, следуй за мной.

Я покорно склонил голову, про себя удивившись: что же ещё вызвало недовольство матери?

Мать привела меня в один из многочисленных небольших двориков и остановилась у самой стены возле ручейка, где и в самую жару было прохладно и пахло сыростью. Там, на покрытых мхом камнях, стояли друг против друга, угрожающе воздев хвосты со смертоносными жалами, два крупных скорпиона. Они были неподвижны. Царица присела на корточки и уставилась на них немигающим взглядом.

-Поверь, они стоят уже почти месяц. Я давно наблюдаю, - прошептала она. - И могут простоять так еще очень долго. Ждут удобного момента для нападения. Я немного ускорю события - события, но не исход сражения. Смотри!

Внезапно один из скорпионов метнулся к противнику и нанес удар. Но второй успел первым. Ужаленная жертва задергалась.

-Что ты видел, сын мой? - спросила Европа, величественно поднимаясь. - Кто победил?

-Тот, у кого больше выдержки. Бросившийся к врагу должен был думать ещё и о том, как подойти, и поэтому его удар оказался неточен.

Царица кивнула и едва заметно улыбнулась. Её малоподвижное, величественно-суровое лицо от этого не стало ни мягче, ни проще. Всё та же маска, которую я привык видеть.

-Ты прав. Ты запомнил это, мой сын?

Я согнулся в почтительном поклоне.

-Твой божественный отец умен, но не мудр, - сказала царица. - Он готовит вас к постоянному бою. Но побеждает не сильнейший телом. Чаще - сильнейший духом. Умей выжидать...

И она пошла прочь, покачивая узкими бедрами. Широкая юбка с оборками колыхалась яркой волной, и черные, посыпанные золотой пылью локоны шевелились, как змеи.

Я осторожно взял мертвого скорпиона, долго разглядывал блестящее зеленоватое тело своего учителя, и вдруг понял, что мне очень жаль эту подлую и опасную тварь. Я ощущал родство именно с этим скорпионом - не с победителем. Мне так же не хватало выдержки в стычках с братьями и приятелями, и я охотно вернул бы ему жизнь, отнятую только потому, что понадобилось дать урок мальчику по имени Минос. Что ни говори, с ним поступили несправедливо!!!

Наверное, мои мысли были слишком искренни. Мне на мгновение привиделся узор: причудливо переплетенные линии, но все они не могли скрыть от меня главную - спираль, закрученную влево. Я взглядом легко проследил её от центра. Скорпион в моей руке вдруг резко задергался и сделал попытку ужалить меня. Я вздрогнул и отшвырнул его. Тот проворно юркнул в щель.

Я растерянно поглядел ему вслед и, поняв, что сам оживил его, напугался: отец мой Зевс говорил, что умершее не должно возвращаться к жизни - таков закон. Я нарушил закон своего отца.

Минос. (Кносс. Первый год восемнадцатого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Я заглянул напоследок в зеркало. Как себя ни чувствуй, а подданные должны видеть перед собой вечно юного, благополучного, полного сил сына бога, которому не страшно время.

Банщику и брадобрею удалось сделать почти чудо: там, где они не смогли мягко удалить подсохшую коросту с ожогов и ранок, она была так ловко припудрена, что при неярком освещении масляных плошек не бросалась в глаза; припухшие веки и черные круги под глазами скрывали сурьма и пудра. Я с сожалением потрогал укороченные волосы. Ничего не поделаешь - солнце и горячий пепел сильно опалили их. Но брадобрей так искусно завил и уложил оставшиеся локоны, что они казались пышными и здоровыми, а густо пробившуюся за последнюю неделю седину подчеркнул серебряной пылью так, что она даже украшала меня.

Я ласково улыбнулся мастерам и, поправив ставший слишком свободным пояс, направился в Северный двор, где собрались для жертвоприношения Зевсу мои придворные. Возложив на голову дубовые венки и дав знак флейтистам играть, мы приступили к совершению гекатомбы.

Возгласив благодарности Зевсу, я собственными руками осыпал каждого быка из сотни ячменем и солью и, подойдя к самому крупному сзади, коротко и сильно ударил топором-лабрисом по темени. Мой помощник проворно ухватил его за рога, рывком запрокинул и коротким, верным ударом топора быстро рассек артерии и дыхательное горло. Кровь хлынула на плиты дворика и потекла к желобу, удалявшему её из святилища. Геракл, сыновья и вельможи усердно трудились над остальными быками. Слушая их предсмертный рёв, я все еще сокрушался при мысли, что на этом месте не стоит белоснежный гигант, посланный мне Посейдоном. Помощники уже сложили костры из сухих дубовых дров. Распластав туши на спинах, рассекали утробы, вынимали требуху, сдирали шкуры, отделяли бедра и жир, чтобы возложить на костер. Я, обильно полив неразбавленным вином дрова и мясо, принял факел и запалил костер. Ветер раздул огонь, и пламя быстро охватило сухие ветви. Запахло жареным мясом. Дым возносился прямо к небесам - Зевс благосклонно принимал мою жертву.

-Хвала тебе, отец мой Зевс, царственный тучегонитель, - воззвал я, вскинув руки к небу, - даровавший победу и избавивший царство от беды!!!

Тут же раздались звуки флейт, и я первый затянул хвалебный гимн в честь Зевса. Мужчины подхватили его.

Тем временем освежеванные туши быков унесли для приготовления пиршественного угощения. Пламя пожирало жертвенное мясо, и в воздухе отвратительно пахло горелым. Потом засуетились рабы, обнося участников жертвоприношения водой для омовения и благовониями. Залив угли вином, я направился в свои покои - немного привести себя в порядок перед пиром и собраться с мыслями перед грядущим столкновением.

Я не люблю длительного, настороженного ожидания, и если можно решить дело быстро и бесповоротно, предпочту добрую ссору худому миру. Наверное, рано или поздно я сломаю себе хребет. Но полно, почему?! Или я бросаюсь в бой вслепую? Или не знаю я своих придворных и не смогу предугадать, как они поведут себя? Я уже позаботился, чтобы убрать с пира Андрогея. Он терпеть не может свар и, бросившись разнимать нас, испортит мне все мои замыслы.

Мне всегда на пользу чужие слабости - что друзей, что врагов!

Я подошел к столику, взял медное зеркало и заглянул в него. Полированный металл отразил возбужденно поблескивающие глаза, чересчур яркий, пятнами, румянец на смуглых щеках. Ноздри предательски подрагивают. И дыхание неровное.

Нечего лгать себе: мне страшно идти на этот пир. Но никто, кроме меня, не выиграет сегодняшнего поединка.

Швырнув зеркальце на столик, я решительно покинул свои покои. И уже по пути смог унять дрожь волнения, охватывавшую все мои члены, и в пиршественную залу вступил спокойный, с беспечной улыбкой на лице.

Гости уже были в сборе. Пасифая, восседая на своем обычном месте, любезно беседовала о чем-то с Гераклом. Тот, в новой тунике из египетского льна, вымытый и умащенный, всё равно смотрелся среди невысоких, изящных критян, как глиняный пифос среди изящных каменных сосудов. Его пышные, как у Зевса, кудри, по сравнению с уложенными в прически волосами остальных мужчин, выглядели нечесаной гривой. Но держался он с немалым достоинством.

Гости почтительно поднялись мне навстречу. Я, лучезарно улыбаясь, прошел к своему столу и опустился в кресло. Подал знак, чтобы начинали разносить жареное мясо. Тотчас заиграла музыка, слуги принялись оделять пирующих угощением и наполнять кубки.

-Похоже, сегодня будет на редкость веселый пир, - любезно улыбаясь, произнесла Пасифая. - Надеюсь, ты отдохнешь, богоравный герой, и сердце твоё возвеселится.

Я окинул милостивым взглядом сидящих за столами гологрудых женщин, стройных полуобнаженных мужчин, увешанных драгоценностями. Про себя согласился: скучно не будет. Все недоброжелатели в сборе. Повернулся к своему почетному гостю, улыбнулся ему:

-Надеюсь, Геракл, ты доволен гостеприимством критян?

-Благодарю, великий царь. Твое радушие воистину достойно могущества твоего царства.

Я кивнул, подал знак виночерпию, тот немедля наполнил брату кубок и с поклоном поставил перед ним.

-Мой почтенный гость ни в чем не должен знать сегодня утеснений. Пей и ешь, Геракл, до желания сердца.

Он степенно поклонился.

Я откинулся на подушки. Сегодня моя роль - казаться безмятежным. Пусть все думают, что царь беззаботен и пьян, и не видит косых взглядов вельмож и жриц, не слышит предательского слова "бык", то и дело проскальзывающего в разговорах, не знает, что царица беременна не от своего мужа.

Я поднял кубок, провозгласил славу Гестии и совершил возлияние в её честь.

Виночерпиям было приказано не слишком разбавлять вино для гостей, а мне подавать почти воду. Полагаю, мне не придется ждать много времени.

Не успели гости притронуться к кушаньям, как я вновь поднялся:

-Во славу анакта богов олимпийских Зевса, отца нашего, избавившего Крит от напасти!

Щедро плеснул на пол и залпом выпил оставшееся. Пирующие отозвались дружными и громкими криками в честь Зевса. Давно прошли те времена, когда народ недоумевал, полагая отца моего ничтожнее Посейдона, и возмущался, что я славлю его вне очереди. А сейчас ликуют и веселятся, не смея мне перечить. Не все, конечно.

Я сделал вид, что не замечаю, как царица рассеянно играет с обезьянкой; как поджимает тонкие губы Катрей, которому снова придется подождать с восшествием на престол; как нехотя берет кубок Главк, влюбленный в Посейдона со всей страстью души настоящего воина; как опускает глаза Девкалион... Если и в самом деле нет заговора - тогда будет достаточно просто напомнить всем, где их место. Этим искусством в совершенстве владела моя мать. Может, я и не самый лучший её ученик, но тоже кое-что умею.

А если Ариадна ошиблась?

Тогда меня ничто не спасет. Есть тысячи способов избавиться от человека: яд в вине, или змея в постели, как у Гирнефо, дочери Иолая, - жрицы, которая пропустила меня к месту совершения обряда. Я беззаботно потягивал из кубка сильно разбавленное вино. Мой виночерпий Ганимед, сын Троса, со свойственной ему проницательностью понял, что от него требуется, и умело подыгрывал мне, ласкаясь и рассказывая на ухо разные пустяки. При моей обычной неразговорчивости изображать беззаботное веселье трудно, а тут оставалось только пьяно смеяться да пощипывать его гладкие ягодицы и щеки. Гости будут уверены, что радость и вино затуманили мой разум. И сами потеряют осторожность. Я заставлю их нанести удар первыми! О, Дивуносойо, возлюбленный мой, владыка душ! Ты делаешь людские сердца прозрачными! Помоги мне!!!

-Царь мой, отведай хоть немного жаркого, восстанови свои силы не только питьем, но и едой...

Ганимед едва заметно улыбнулся, показывая взглядом на совершенно нетронутый кусок мяса, лежавший передо мной. Я мысленно выругался. Скверный я всё же лицедей! Занятый своей игрой, я не чувствовал голода и к угощению даже не притронулся. Кивком головы поблагодарил виночерпия, нехотя отщипнул немного мяса, отправил в рот и тут же отер жирные пальцы о волосы услужливо склонившегося Ганимеда. Вкуса мяса я совершенно не ощутил.

Виночерпии суетились, беспрестанно разнося полные кубки пирующим. Возглашались все новые и новые благодарности Зевсу и другим олимпийским богам. Совершались щедрые возлияния во славу их. Придворные состязались в славословии Зевсу и его сыну. Акробаты, танцоры, мимы с их непристойными шутками, сменяя друг друга, услаждали взоры пирующих своим искусством, с легкостью совершая невероятные прыжки и изгибаясь, будто лишенные костей. От непрерывно звучавшей музыки у меня начала слегка побаливать голова.

Геракл оживленно беседовал с Пасифаей. Она что-то рассказывала, тот в ответ улыбался и откровенно любовался и восхищался моей женой. Интересно, он тоже, как все известные мне ахейцы, считает критянок бесстыдными и легко доступными? Хотя ахейцы не так уж глупы, раз держат свих женщин взаперти и позволяют им покидать дом только закутавшись в покрывало. Женщина - опасный враг. Её телесная слабость оборачивается страшной силой... Я почувствовал, как начинают предательски подрагивать ноздри. Нельзя мне об этом думать сейчас. Побеждает тот, у кого сильнее выдержка. Кто нанесет удар первым - тот обречен. Только бы не сорваться!

Я поспешно перевел взгляд на Пасифаю и заставил себя подумать, насколько она красива. Круглое, гладкое лицо с огромными глазами цвета яшмы, бровями вразлет - словно усики осы, с пухлым, чувственным ртом. Короткий вздернутый нос ее ничуть не портит. Беременность еще не заметна, но лицо уже пополнело, и большая белая грудь налилась. Пасифая всегда жаловалась, что в эту пору ей больно прикасаться к грудям и приходится пудрить их, чтобы не было видно синих жилок. Она считает их некрасивыми, а я в это время готов забыть и её снисходительную мудрость, и полнейшее равнодушие ко мне, и то ледяное спокойствие, с которым она встречала мой гнев. Эта женщина родила мне девять детей и в то же время никогда не принадлежала мне! Заблуждений на этот счет у меня не было - после случившегося в священной роще Бритомартис я настолько смущался и каменел в присутствии своей супруги, что говорить о каком бы то ни было наслаждении в любовной игре не приходилось. Я даже не оставался с Пасифаей до утра, а, выполнив свое царское дело, уходил.

Хотел бы я знать, испытала ли она хоть малейшее удовольствие, сойдясь с быком?

Нет, так не годится.

Я плохой хозяин - совсем забыл о гостях. Того гляди, пропущу момент, когда придет время подавать главное угощение. Зевнул и окинул ленивым, затуманенным взглядом гостей. Кажется, пора.

Пирующие уже заметно опьянели, в зале становилось все более шумно. Недобро шумно. Достаточно бросить уголек в сухую солому, чтобы вспыхнул пожар.

Мне необходимо сделать так, чтобы ссору начали они - не я. Воззвав к богам, чтобы моя хитрость удалась, я поднял свой кубок:

-Во здравие Геракла, избавителя от бед!

И совершил возлияние, словно богу. Конечно, это было дерзко, и мой шаг оказался более чем удачен. Главк со стуком поставил свой кубок на стол и решительно вскочил.

-Мало того, что у тебя не хватило сил самому избавить свое царство от беды, так ты еще воздаешь чужестранцу божеские почести, предназначенные Владыке Крита Посейдону!!!

Музыка мгновенно стихла. Акробаты, теснясь в дверях, торопливо выбежали из зала. Я изобразил недоумение:

-Но что я такого совершил, Главк, что так разгневало тебя?

Кровь бросилась в лицо моему сыну. Упрямо, по-бычьи, наклонив голову, он перекатил желваки на скулах, пытаясь сдержаться. Но где уж! Он привык говорить все, что думает, невзирая на лица. Главк всегда был таким, и я лелеял его прямодушие, восхищаясь им, как редким цветком! И вот, надо же, как самое лучшее в его душе обернулось против него!

-Ты даже не замечаешь ничего дикого в словах и делах своих! Это слишком!!! Ты разрушаешь устои царства и древний порядок, ты разгневал Посейдона, отец! Ты не можешь больше быть царем! - продолжал Главк запальчиво.

Он сейчас был подобен гневному быку, летящему на тавромаха.

-Как ты смеешь кричать на своего отца?! - выдохнул я и грохнул по столу кулаком.

Играть, так играть! Ты уже попался в ловушку, Главк! Что же, ты сам виноват. Прав был Асклепий: ума у моего сына не больше, чем требуется для воина. Здесь дворец, Главк, а не безбрежная гладь моря, и мы не пираты. Вот ты весь открылся для удара, сын. Жаль, что не Катрей. И не Пасифая, которая лишь на мгновение сменила свою беззаботно-приветливую маску на недоуменно-брезгливую - какую, мол, выходку еще выкинет спьяну её драгоценный супруг? Теперь - только бы никто не помешал! Я покосился на Геракла. По счастью, он ввязываться не собирался и мастерски изображал растерянность.

-По-твоему, я вернулся бы, не защищай меня более могущественный бог, чем Посейдон? Он хранит меня. Поможет ли тебе твой Энносигей? Давай проверим - бык здесь, и я готов нарушить свой запрет на бычьи игры. Пойдем!

Я решительно встал, а в животе предательски похолодело. Конечно, я продумывал свои действия. И рассчитывал на здравомыслие Главка, который, при всей вспыльчивости, на верную смерть не пойдет. Ну, а если вино настолько затуманило его разум, что он забыл о всякой осторожности? Поддержи, Главк, мой вызов, думаю, Катрей на утро мог бы с чистой совестью именоваться царем Крита. Но боги были сегодня благосклонны к нам обоим: Главк потупился и не двинулся с места.

-Я жду.

В наступившей тишине это звучало более чем зловеще. Я уставился на сына в упор. Моего взгляда дети иногда боялись не меньше, чем я - взгляда собственной матери. Даже Главк. Уже никто не сомневался, что он обречен на смерть. Даже Пасифая, утратив свое спокойствие, схватила меня за руку и, стараясь придать своему властному голосу мягкость, попросила.

-Минос, Главк просто пьян... Минос...

-Мой сын вырос и ищет себе царства. Вполне возможно, он может заменить меня, - я не повышал голоса, издевательски растягивая слова. - Если он выйдет живым от быка -я согласен уйти. Пойдем!

Главк не выдержал:

-Прости, отец. Я дерзко усомнился в твоем величии и разуме... - еле слышно пробормотал он. - Вино отуманило мой разум...

-Стыдись!

И добавил брезгливо:

- Сядь! - я хоть и рассчитывал на то, что Главк испугается, всё же столь откровенный страх был мне неприятен.

Он просто рухнул на место. Губы его дрожали и кривились. Этот высокий, тяжеловесный мужчина, победитель многих сражений, готов был расплакаться, как выпоротый при всех мальчишка. Жалость резанула моё сердце, но я подавил её. Отступать было поздно. Взяв кубок, я обвел взглядом пирующих. Все быстро, очень быстро, расплескивая вино и испуганно-свистящим шепотом поторапливая виночерпиев, последовали моему примеру - даже царица. Бледный, как покойник, Главк взял свой килик и пролил вино - рука его дрожала.

-Прости, отец, - едва слышно произнес он, облизнув пересохшие губы.

Неужели он поверил, что я могу кинуть свое дитя под копыта чудовищу? И все сидящие вокруг - тоже? Самым суровым наказанием, которому я подвергал своих детей, было ледяное молчание и запрет приближаться ко мне до тех пор, пока виновный не получит прощения. Что же, они наслышаны от отцов и дедов, как без жалости казнил я своих недавних соратников в конце первого года правления. Не буду их разубеждать! Иначе угроз расправы для восстановления порядка станет мало. А повторения казней я не хочу.

Молчание стало невыносимым, как в склепе. Тем не менее, никто не посмел встать и уйти. Долго так продолжаться не могло. Первой не выдержала жена Главка Акаста - поднялась и на негнущихся ногах, пошатываясь, подошла ко мне, рухнула на пол, обняла мои колени и, с трудом удерживая слезы, произнесла хрипло:

-Пощади его, милостивый царь и богоподобный отец мой!

Я отстранил её, резко выпрямился, обвел всех взглядом и остановился на одном из своих вельмож.

-Синит, ведь ты имеешь взрослого сына, не так ли?

-Да, мой царь. - вельможа попытался сохранить достоинство, но бледность выдавала его.

Ещё бы ему не испугаться - он первый подбивал всех выступить против царя ещё тогда, когда Посейдон не вселился в этого трижды проклятого быка. Можно подумать, соглядатаи Ариадны зря получают свою плату!

-И что бы ты сделал с сыном, позволившим себе заговорить с отцом подобным образом? - спокойно продолжал я.

Синит затравленно посмотрел на меня, потом хрипло произнес:

-Не знаю, государь. Твой закон, принятый в первое девятилетие твоего благословенного правления, гласит, что отец волен карать виновного в непочтительности сына по разумению своему.

Конечно, перекладывает ответственность на мои плечи.

-А ты, Дамнаменей? - я перевел взгляд на другого ревнителя старых богов.

Тот потупился и что-то промямлил, заикаясь и бледнея.

-И что делать мне? - горько произнес я. - Любой поденщик счастливее меня, потому что их сыновья чтят отцов своих.

Я повернулся к старшему сыну и, сверля его взглядом, спросил:

-А ты что думаешь, как мне поступить, Катрей?

Тот сгорбился и, не глядя на Главка, произнес:

-Разве пожелавший смерти отцу своему достоин жизни?

Я поморщился: мне неприятен был испуг Главка, но такой отвратительной подлости я и вовсе не переносил! Действительно, плох тот отец, чьи сыновья выросли такими.

-Я запомню, что ты сказал, Катрей. Ты ведь умен, не так ли? Ты понял, о чем речь?

Еще бы он не понял! Прямодушный Главк может выступить в открытую, но масла в огонь всегда подливает Катрей. Неужели он полагает, что я не смогу найти доказательств его вины?

-А ты что думаешь, Девкалион? Не отводи глаза, имей смелость повторить, что согласен с братом. Или возражай!

И этот не посмел перечить явной несправедливости. Победа всегда горька.

-Главк, а ты что думаешь?

Тот уже собрался с духом и смело поднял голову. Я бы удивился, если бы он до сих пор не совладал с собой. Все же это - воин и, из всех присутствующих здесь сыновей, самый любимый.

-Я в твоей воле, отец, и если моя кровь умилостивит Посейдона, пусть будет так.

Его жена вскрикнула и почти без чувств опять припала к моим коленям. Где уж ей понять, что ответь её муж иначе, я бы, может, и отправил его прямо к быку.

-По крайней мере, один из моих сыновей вырос мужчиной! И ведёт себя, как царь. Что же, смелость спасла тебя. Я дарю тебе жизнь, Главк. Тебе стало тесно в моем доме? Завтра ты возьмешь корабли и моряков и отправишься искать себе царство подальше от этих берегов. И храни тебя Посейдон, если Зевс тебе не по нраву! Утром я назову имена тех благородных мужей, которым доверю сопровождать моего сына. Я сказал.

И, отстранив Акасту, с радостными криками лобызавшую мои ноги, вышел из залы.

Асклепий. (Кносс. Седьмой год третьего девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Девы)

Я снова победил. Беда миновала. Геракл с проклятым быком уплыл в Микены. Катрей отправился с особо недовольными вельможами на Парос - собирать налоги под неусыпным присмотром четверых моих сыновей от Парии. Уж те благодушествовать не будут - и Пасифаю, и все её потомство они терпят весьма неохотно. Да и Парос - не в пример Криту - остров, на котором мою власть сразу приняли и подчинялись ей с благоговением.

Смутьяны присмирели. Для надежности я разослал их по всем Кикладам - разумеется, с разными поручениями и под присмотром верных людей.

Вчера с тремя десятками кораблей ушел в море Главк. Мы простились холодно - оба чувствовали себя правыми. К тому же сын, поняв, что жизни его ничего не грозит, обозлился на меня за публичное унижение. Что же, он всегда был таким гордым, даже малышом.

Вот он - твой истинный лик, Нике-Победа. После невероятного напряжения и усилий - пустота и тоска. Я сам зачерпнул из кратера неразбавленное вино, налил в кубок. Я уже не первый раз приказываю Итти-Нергалу никого ко мне не пускать, прогоняю даже рабов - они слишком болтливы. Хотя, думаю, во дворце всё равно все знают, что я пью. В этом проклятом месте ничего нельзя утаить.

Я поднял тяжелый канфар, медленно поворачивая его в пальцах. И тут бык, будь он проклят! Изогнул свое мощное, красивое тело, воздев на рога хрупкую девушку. Неразбавленное вино цветом напоминает кровь. Я сделал несколько глотков. Вокруг столько народа - и ни одного собеседника, кроме кубка с вином.

Вино, кстати, старое, на амфоре была бирка с указанием "Второй год третьего девятилетия правления любимца богов царя Миноса, сына Зевса, царские виноградники долины Тефрина, вино 12 разлива". Оно собрано за два года до того, как Главк утонул в пифосе с медом и мы искали его по

всему дворцу. Значит, мой дорогой собеседник, ты должен помнить и Асклепия, который Главка нашел и оживил...

...Нам и в голову не приходило искать малыша в погребах. Как он сам объяснил потом, у него укатился вниз алебастровый шарик. Главк бросился за ним, споткнулся о ступеньку и полетел вниз головой в пифос с медом, который, как назло, забыл закрыть нерадивый поваренок.

Служанки и стражники искали ребенка на двух этажах дворца, толпа прорицателей только увеличивала суматоху.

И тут появился Асклепий. Правда, тогда он предпочитал, чтобы его называли Полиэйдосом, аргосцем, жрецом Диониса.

В толпе орущих перепуганных женщин и обозленных мужчин он один был спокойным и уверенным настолько, что я не смог усомниться в успешности поисков.

Я хорошо помню, как он подошел ко мне, положил руки на мои плечи и произнес:

-Я найду его, царь. Только вели всем жрецам и прорицателям покинуть дворец. Они слишком шумят и мешают друг другу.

На Полиэйдосе было платье почти до пят и небрида из оленьей шкуры. Длинные льняные волосы, подхваченные тонким ремешком, спадали почти до пояса; бритое по критской моде лицо выглядело, пожалуй, зловеще: очень большие серые глаза под тяжелыми верхними веками, суровые складки от крыльев носа, насупленные брови, большой рот с плотно сомкнутыми губами.

-Отведи меня туда, где нет людей, и останься со мной, - приказал (именно приказал) он.

Я снизу вверх (Полиэйдос был очень высок) посмотрел на него и, как завороженный, махнул рукой, повелевая всем удалиться. Пригласил его в свою спальню. Он скинул небриду, по-хозяйски швырнул её на царское ложе, и, велев мне сидеть и не мешать ему, опустился на пол. Завел странные напевы - тоскливые и пронзительные, временами напоминающие то поскуливание собаки, то щебет ласточки, то уханье совы. Взывал он, тем не менее, к Аполлону, что было весьма странно для жреца Диониса.

Прошло немало времени, прежде чем он принялся чертить на полу узор. Следя за его тонким, длинным пальцем, я узнал знакомую мне по снам и видениям закрученную влево спираль. Полиэйдос вел её неуверенно, будто нащупывая дорогу в трясине. Но, завершив, вскочил и решительно вышел из комнаты. Я покорно последовал за ним. Жрец двигался по дворцу так, будто всю жизнь ходил по этим запутанным переходам. Он напоминал собаку, идущую по следу.

Когда мы спускались в погреб, навстречу нам вылетела большая сова - вестница смерти. Жрец решительно прошел к пифосам с медом. Дальше я сам догадался, где искать пропавшего сына. Над одним из сосудов жужжали пчелы. Полиэйдос, встав на колени, запустил обе руки в горло пифоса, вытащил оттуда Главка и положил на пол. У меня подкосились ноги, я тупо глядел на маленькое, уже окоченевшее тельце. И ничего не мог ни сказать, ни сделать. Я даже не сразу почувствовал, что Полиэйдос взял мои руки и осторожно разминал их в своих перемазанных медом ладонях. А потом я услышал его голос.

-Я не АСКЛЕПИЙ, царь, и не умею оживлять мертвых. Боги запрещают даже Асклепию совершать такое под страхом смерти. Но я не УМЕЮ ОЖИВЛЯТЬ ПОКОЙНИКОВ!

Со стороны смотреть - человек униженно оправдывается. Причем в том, в чем его никто не обвинял. Я понял, зачем он это делает, и удивленно вгляделся в некрасивое лицо жреца. О, боги Олимпийские! Конечно же, это Асклепий, сын Аполлона! Горе совсем лишило меня разума, если чужого имени и сбритой бороды хватило для того, чтобы скрыть от меня правду!

И я подыграл ему. Боги запрещают Асклепию оживлять покойников? Но если на весы будет положена его, ПОЛИЭЙДОСА, жизнь?

Я вырвал руки из его липких от меда ладоней, стал звать стражу и, когда на мой голос сбежалось полдворца, велел:

-Заточить жреца Полиэйдоса в гробницу, где похоронена моя богоравная мать, вместе с телом моего сына! Немедля! И не выпускать, пока он не оживит ребенка!

Пасифая попыталась успокоить меня, убедить собравшихся, что горе помрачило мой рассудок. Но я уже приучил своих воинов слушаться только моих приказов. И они подчинились. Полиэйдоса увели. Я хорошо помню, как спокойно шел он, прижимая к груди тело Главка, и за ним оставался след из капель меда. Пасифая обняла меня за плечи и, нежно уговаривая, подтолкнула к выходу. Кажется, это был единственный раз, когда я пробыл в её спальне до рассвета. Искреннее участие жены пробудило во мне такое желание, что попытки Пасифаи напомнить о трауре не возымели никакого действия. Я твердил, что Главк жив, и настаивал на своем, пока Пасифая не уступила моим домогательствам. Может, потому у Андрогея такой необычный для нашей семьи нрав, что он был зачат в этом безумном порыве?

А наутро перепуганные стражники привели ко мне воскресшего Главка - как обычно непоседливого и румяного, и Полиэйдоса. Вот уж кто выглядел настоящим покойником. Он вяло говорил что-то про траву, которую принесла змея, чтобы оживить убитую подругу. А к вымазанной засохшим медом тунике пристал совершенно черный песок. Я ни минуты не сомневался, что Асклепий ходил в Аид.

На следующий день я с пышной свитой прибыл в его дом: привез вознаграждение. Жил врачеватель недалеко от Кносса.

Работник, возившийся в огороде, заметив мой паланкин и процессию разряженных придворных с громадным Итти-Нергалом во главе, потрясенно вскрикнул и помчался предупредить хозяев. Когда мы приблизились, нас уже встречала высокая, молодая и красивая женщина. Судя по всему - жена врачевателя. Вот она-то казалась истинной дочерью Аполлона, в отличие от её страшноватого мужа. Я выбрался из паланкина и, велев свите ждать снаружи, приблизился к ней.

-Я хочу видеть жреца Полиэйдоса, аргосца. Ты, наверное, его жена? Эпиона, если мне не изменяет память?

-Да, царь Минос, - она плавно, с достоинством поклонилась - Меня действительно зовут Эпиона. Хотя не знаю, где довелось тебе, богоравный владыка, слышать мое скромное имя. Мой муж спит. Но я разбужу его.

Отец говорил мне, что этот сын Аполлона, в отличие от своего отца, далеко не любвеобилен и за всю свою жизнь разделил ложе лишь с собственной женой. Теперь, увидев ее, я понял, почему. Никогда не видел таких красавиц! Пушистые, медового цвета волосы и глаза, как звезды в безлунную ночь. Высокая, полногрудая, с крутыми бедрами и крепкой спиной, она походила на большую и сильную рыбу, сверкающую чешуей, и на теплое, весеннее солнце. При одном взгляде на неё душу наполняло ощущение умиротворенного блаженства. Если нрав этой красавицы столь же благороден, как облик, то передо мной стояла совершеннейшая из жен.

Эпиона скрылась в доме. Из-за двери тотчас выглянули две девчоночьи мордашки и с любопытством уставились на меня. Я поманил детишек. Они смело приблизились. У старшей за спиной был привязан малыш. Девочки вежливо поздоровались.

-Я - Панакея, почтенный гость, - учтиво, но без подобострастия представилась старшая и указала на сестру: - Это Гигея. А это (она кивнула на малютку) - Эгла.

Дочери Полиэйдоса внешне походили на ахеянок: рослые, светловолосые. Косички девочек сверкали на полуденном солнце, как золото. Но держались они вольно, скорее, как критянки.

-Ты, наверное, больной? - поинтересовалась Панакея, - Что у тебя болит?

-А ты - врачеватель? - засмеялся я.

-Отец учит меня и сестру своему искусству. Он очень хороший лекарь. А его учил наш дедушка, сам Аполлон. - И спохватилась: - Не стой во дворе. Пойдем в дом.

Гигея, подчиняясь сестре, взяла меня за руку и потянула ко входу.

Жил сын Аполлона небогато. Глинобитный пол, низкие сидения вдоль стен, глиняная посуда. Совершенная чистота. И ощущение покоя.

-Вставай сейчас же! Сам царь явился, и при нём свита, - доносилось из соседней комнаты.

Полиэйдос что-то промычал спросонок.

-Что ты делал в его дворце?! - заворчала Эпиона, и в голосе её послышалась тревога. - Ну, конечно, опять! Как я могла не догадаться, что тебя принесли в паланкине не потому, что хотели оказать честь, а потому, что ты не мог идти! Ну ты же клялся мне, что больше никогда этого не будет!

-Перестань, - пробормотал Асклепий, и я про себя отметил, что он мастерски умел приказывать царям, но не собственной жене. - Всё же обошлось.

-Прошлый раз обошлось, сейчас обошлось! Ты вдовой хочешь меня оставить, а детей - сиротами! Да как только тебе самому не противно?! А, да что с тобой спорить!!!

Никогда не слышал, чтобы женское ворчание звучало так ласково. Меня не обманешь. Эта красавица любила своего страховидного мужа.

-Не надо со мной спорить, - голос Асклепия звучал слабо, видно, чувствовал он себя прескверно. - Лучше подай умыться.

Некоторое время было тихо, только он плескался и фыркал, умываясь. Потом она опять заворчала:

-Достался же ты мне в мужья! Уйду от тебя!

-Я давно говорю, тебе требуется наездник помоложе и погорячее.

Судя по всему, она шлепнула его полотенцем, и я услышал их счастливый смех. Асклепий мог позволить себе так шутить! Его дом, как солнцем, был пронизан взаимной любовью и радостью. Мне бы такую роскошь во дворец! Наверное, я не совладал со своим лицом, и Панакея поняла это по-своему, взяла мою руку в свою крохотную ладошку:

-Может, я смогу облегчить страдания, пока отец не пришел? Что у тебя болит?

-Душа, - ответил я.

На смышленой мордочке девчушки мелькнуло недоумение. От дальнейших расспросов меня спасло появление хозяина дома. Выглядел он действительно разбитым: бледный до серости, осунувшийся. Увидев меня, жрец смущенно улыбнулся. Улыбка сразу изменила это странное лицо. Я вмиг забыл о его непривлекательности.

-Приветствую тебя, Асклепий, сын Аполлона.

Он испуганно вздрогнул.

-Не бойся, свита стоит за оградой. Никто от меня не узнает твоей тайны. Я пришел посмотреть на твой дом.

-Приветствую и тебя, Минос, сын Зевса, - врачеватель развел руками, показывая, что вот он, его дом, и смотреть тут особо не на что.

-На что живешь ты?

-Я - врачеватель. А работник, две рабыни и жена ещё управляются с огородом и виноградником. Я там не работаю.

И добавил с виноватой улыбкой:

- Мне нужны нежные руки, анакт.

-Плоды людской благодарности, я вижу, не обильны, - рассмеялся я, оглядывая скудную обстановку.

-Вовсе нет, - решительно возразил Асклепий. - Я лечу всех, и люди охотно отдают мне самое дорогое.

-Какова же была наибольшая плата? - поинтересовался я. - И давно ли ты получил её?

-Да вот, не далее как на прошлой луне. Принесли мальчика, страдавшего камнем. Я спросил, сколько он мне заплатит. Он пообещал десять бабок - всё своё богатство.

-Заплатил? - улыбнулся я.

-Заплатил, - серьезно ответил Асклепий. - Но я не удержал этой роскоши в своих руках. В тот же вечер ему же и проиграл.

Лицо его было серьезно, а в глазах так и плескался солнечный смех. Я не выдержал, расхохотался. Он просто заворожил меня. Повезло же его детям и жене!

-Я заплачу меньше, чем этот щедрый мальчик: там стоит десяток ослов, груженых зерном, оливковым маслом, вином и золотом. Это далеко не все, что я имею. Но прими, божественный, мой скромный дар, - я согнулся в поклоне, пряча слезы, - и спасибо, что ты... вернул мне сына...

Асклепий взял меня за руку. У него действительно были очень нежные пальцы...

Я привязался к нему с этой встречи. Вернее, влюбился, как мальчишка. Он, подобно Дивуносойо, обрел надо мной особую власть. Но - совсем другую. Дивуносойо весь был пронизан чувственностью. Он явился в мир, чтобы наслаждаться и дарить наслаждение. За всю свою жизнь, хотя ложе со мной делили многие, я не знал существа, более искусного в любовной игре. Асклепий же был примерным супругом и отцом. И со мной он держался с отеческой лаской и жалостью - не больше.

Переселиться в город Асклепий отказался, но до его жилья было недалеко, и я часто навещал этот дом. Чтобы иметь причину, попросил сына Аполлона обучить воскресшего Главка искусству прорицания. Тот, заявив, что у Главка нет ни малейших способностей, к моему удивлению, тут же согласился. Я надеялся добиться взаимности.

...Вот уж не думал, что давние дела так встревожат меня. Но таково бремя победы. Каждый раз открываются старые раны. Я допил вино, налил новый кубок и продолжил ворошить воспоминания. Какие ни есть - все мои. Может быть, это куда главнее, чем написанные мною законы, выигранные войны и построенные дворцы. Это - моя жизнь. Я ободрался об неё в кровь, но у меня нет ничего дороже этих воспоминаний!

Добродушный Асклепий оказался не менее жесток, чем капризный Дивуносойо. Пасифая в священной роще изодрала мне тело. Эти двое - душу. Один - неожиданно бросив меня. Второй...

...В тот день у меня после разговора с Пасифаей разболелась голова. Асклепий взялся помочь. Уложив меня на набитую травами подушку, сел рядом и принялся нежно поглаживать мои виски. Он всегда безошибочно находил место, где гнездилась боль, осторожно выманивал её из укрытия и убивал. Так было и сейчас. Кажется, я задремал, но вдруг неприятное ощущение пробудило меня. Так бывает, когда видишь, что кто-то чужой роется в твоих ларцах с драгоценностями. Открыл глаза. Асклепий все еще сидел, поглаживая мои виски. Пальцы у него были ледяные, а лицо - постаревшее, немногим более живое, чем после воскрешения Главка.

-Асклепий?

Он вздрогнул и заставил себя улыбнуться. Но вид у него был, как у застигнутого на месте преступления воришки.

-Что ты делаешь? - обозлился я.

Он вскинул на меня глаза и сказал, извиняясь:

-Ты вправе сердиться, царь. Я пытался познать твою душу.

Мне стало стыдно за свой гнев:

-Прости меня, я совершенно не владею собой.

Краска медленно возвращалась к его щекам. Но глаза все еще были тусклые, больные.

-Видно страшно в моей душе, как в Аиде?

-В Аиде - не так уж и плохо, царь. Тем, кто не боится смерти. По крайней мере, тебя он не испугает.

-Ты часто бываешь там? - уточнил я.

-Нет. Но доводилось. Мне каждое путешествие дорого стоит. Ползу, как слепой щенок. Значительно проще, если есть помощник... Я хочу сказать, что без тебя я не оживил бы Главка, царь. Это ты провел меня дорогой смерти.

Вот как? Он действительно познал мою душу. Я почувствовал, что сейчас заплачу. Опустил голову, с отчаянием прошептал:

-И теперь ты попытаешься сам пройти по этому пути? Выведать при помощи своих тайных уловок у меня дорогу - и пойти... один?

-Да, анакт, - виновато прошептал он.

Я не выдержал:

-Что ты творишь?! Зачем ты споришь с судьбой? Она тебе и так дала всего по полной мере! Ты весь - порождение солнечного света, радости, жизни. Тебе легко быть собой. А каково мне? Думаешь, я не знаю, кто я такой?!

-Ты знаешь, что порожден силами смерти? Откуда? Сам догадался? - поинтересовался Асклепий, подавшись вперед.

-Нет, Дедал сказал.

Асклепий брезгливо сморщился. Дедала он невзлюбил сразу, как только первый раз увидел. Я знаю это точно, хотя сам врачеватель изо всех сил скрывал свои чувства.

Дедал. (Шестой год третьего девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Кносс)

-У всякой вещи есть суть, - размеренно и вдумчиво, словно взвешивая каждое слово, говорил мне Дедал. - Надо только уметь её увидеть. Вот - простой комок глины. Какая у него суть?

Я посмотрел на молодого мастера. Он сидел перед гончарным кругом, улыбался, стараясь придать своему заросшему до глаз бородой лицу выражение приветливое и добродушное, отчего оно становилось лишь еще более зловещим и ехидным. Ему явно хотелось понравиться мне. Зачем? Я ведь уже приютил его, покривив душой перед справедливостью. Рукодельный карлик (ростом не выше моего, но ко всему еще и сутулый, почти горбатый), позавидовал мастерству своего ученика и племянника Пердикса, сына Поликасты, и убил его. Надо было отдать эту тварь афинскому царю Кекропу для суда. Но он задал мне всего один вопрос, и, восхитившись его пронзительным умом и искусством, которое было невероятным для молодости умельца, я сохранил ему жизнь и укрыл на острове.

Понимая, сколь шатко его положение, афинянин постарался расположить к себе всех. И небезуспешно. К каждому нашел он свой ключик. Куклы, приводимые в движение тайными механизмами, площадка с искусными узорами для танцев. Меня он приручал мудрыми беседами, раскрывая тайны мироздания. Его познания были огромны, а мыслил он, как старик. Рядом с ним я, годящийся ему по возрасту в деды, чувствовал себя зеленым юнцом. Для него во всем Космосе не было ничего таинственного, а в Хаосе - величественного. Одно становилось готовым изделием, второе - материалом, подлежащим обработке. Подозреваю, что среди поведанного им имелись и знания, тщательно хранимые жрецами, и возможность прикоснуться к сокровенному заставляла меня дорожить мастером и искать встреч и бесед с ним.

Начинал разговор он всегда с пустяка. Вот и сейчас - протягивал мне комок глины, а в его глазках уже поблескивал лукавый огонек.

-Какую суть придашь - та и будет, - ответил я.

-А какую, царь?

Я взял комок в руки. Он был холодный и попахивал тленом. Держать его было отвратительно, как кусок падали. Всё же, поддавшись желанию узнать, что скажет мастер, я принялся мять её в пальцах. Дедал ждал. Я неумело слепил человечка, усадил его на землю и, подумав, укрепил его руки на коленях, чтобы они подпирали норовящую завалиться голову.

-Хоть вот такую.

Дедал посмотрел, как фигурка косится и падает на бок, цепкими пальцами мастерового уложил её. Получилось, что глиняные ножки фигурки оказались подтянутыми к животу, а ручки прижаты к груди. Дедал лишь слегка согнул глиняную шею человечка, отчего его голова уперлась в колени. Меня передернуло. В такой позе у нас, в гробах-ларнаксах, хоронят мертвецов. Намек на труп был мне неприятен.

-Или такую.

-Может, так и надежнее, но первый человечек мне больше нравится. Глина просто слишком жидкая.

Дедал хитренько блеснул глазами.

-Ты ведь понял её суть, царь. Сразу. Но упрямо пытался сделать из неё живое. А она принадлежит мертвому. Из неё можно сделать мертвое. Для живого нужна другая.

-На кладбище ты её, что ли, накопал? - я сдвинул брови, охваченный негодованием.

-Да, - Дедал пристально посмотрел на меня своими маленькими красными глазками.

-Зачем? - выдохнул я, борясь с подступившим к горлу возмущением и отвращением. Поспешно вытер руку о гончарный круг.

-Проверить, почувствуешь ты или не почувствуешь? - сказал он и добавил удовлетворенно: - Почувствовал.

Меня передернуло. Неприятно знать, что кто-то видит тебя насквозь.

-Моя мать была жрицей, Дедал. Я многое от неё перенял. Отчего бы мне не почувствовать?

-Почему ты оправдываешься? Ты владеешь великой силой и можешь обратить её против врагов твоих и во славу царства своего. Можно подумать, ты стыдишься своего дара.

Очень метко. Точнее не скажешь. Именно стыжусь!

-Он служит только разрушению. Я хочу созидать, Дедал.

-Всё опять повторяется. Ты принадлежишь смерти, Минос. Чтобы созидать - нужен другой царь. Ты послан в этот мир разрушать, повелитель, что у тебя отменно получается. Ты рушишь старые законы. Ты низвергаешь старых богов. Но доволен ли ты почтением, которое критяне оказывают Зевсу? Исполняются ли в селах и городах Крита законы, что ты повелел начертать на скрижалях и возглашать по всем городам?

Разумеется, и тут Дедал был прав. Я давно подозревал, что мне дано знать тайны смерти. Все в ней было для меня просто и понятно. Уж не знаю, от каких темных богов досталось мне это знание. Я сродни быкоголовому Минотавру. Запряженный в плуг бык разрушает целину, рыхлит землю для зерна. Но если пустить его на зазеленевшие всходы - потопчет, пожрет, помнет и заваляет. Вряд ли на том месте соберут урожай.

Секреты жизни я постигал с трудом.

-Я давно смотрю, как бродишь ты по ночам, без цели. Но куда бы ты ни шел, путь твой всегда сводится к одному, - продолжал Дедал скрипучим, неприятным голосом. - Вот к этому. Скажи, тебе это знакомо? Что это значит?

Он грязным, с обломанным ногтем пальцем начертил на полу двойную спираль, закрученную в разные стороны.

-То же, что и лабрис. Смерть и возрождение. Ну и что? - ответил я.

-То, что ты всегда проходишь только половину пути, - он ткнул пальцем в ту часть узора, что змейкой свивалась влево. - Это - дорога только в одну сторону. Путь смерти. Второй половины тебе знать не дано.

Меня охватил гнев и стыд.

-Ты хочешь знать - почему? - спросил Дедал, не обращая внимания на то, что я залился краской. - Ты не такой, как все. Ты - изгой из рода своего, ушедший от матери своей и отца своего.

-Отца? - искренне удивился я. И попытался вспомнить, когда хоть раз поступил против Зевса.

-Что ты знаешь о Муту, сын зевсовых колен?

-Кто такой этот Муту? И почему ты говоришь, что Зевс не мой отец, а лишь принявший меня как сына? - я был так удивлен, что даже не мог сердиться.

-Потому, что я знаю, мой царь, - ответил Дедал. - И мне ведом Муту - бог смерти в Ханаанских землях, откуда родом твоя мать. Он - твой истинный отец. Ведь мать твоя блюла обычаи своих земель. И прежде, чем быть просватанной, она отправилась в храм Ашторет и сошлась с тем, кто выбрал её. Владыка смерти Муту прельстился красотой Европы. Его семя проросло в чреве твоей матери. Она была в тягости, когда Зевс похитил её. Но его вполне устраивал ты с твоим даром сеять смерть и разрушение вокруг себя. Так что, во избежание пересудов, Зевс просто назвал тебя своим сыном.

О, боги!

Я с трудом перевел дыхание, и тут ярость вырвалась из оков изумления. Не вспомни я о быкоголовом - убил бы на месте мерзкого карлика!

-Ты лжешь, афинянин! - воскликнул я, вскакивая. И, не сдержавшись, ударил его кулаком по лицу. Он невозмутимо размазал большой ладонью кровь и глину по щеке и произнес:

-Гневаешься - значит, знаешь, что я прав. Не знаешь, так догадываешься. Посмотри на себя - разве в твоем облике есть хоть что-то, что напоминало бы Зевса?

Он выпрямился и, нависая надо мной, продолжал, будто гвозди вколачивал:

-По праву рождения и крови ты - царь мертвых, не живых! Великое предназначение предстоит исполнить тебе, сын великого бога! Но путями жизни ты не ходил и не будешь ходить никогда. Зевс избрал тебя потому, что ему хочется утвердить свою власть в чужих владениях - на земле Посейдона. А для этого нужно уничтожить тот мир, который был создан здесь Посейдоном и Бритомартис, населить остров иным народом. Только для этого он и поставил тебя царем над Критом. И, выполнив свою работу, ты уйдешь в небытие, потому что для созидания ты Зевсу не нужен. Ты отрекся от рода своего. И возрождения тебе не будет!

Кровавая пелена поплыла у меня перед глазами.

Пусть он подавится своей правдой!

Раздавлю гада!

-Разве так должно поступать самому справедливому из царей? - с издевательской улыбкой заметил Дедал.

Я поспешно перехватил свою, уже готовую нанести удар, руку за запястье и сжал до боли, пытаясь отрезвить себя.

-По какому праву ты хочешь убить меня? Разве я совершил преступление на Крите, царь? Или сыновья богов могут забыть о законе? Тогда почему, когда сын Зевса Радамант убил человека, - ты приговорил его к изгнанию? - ехидно улыбался Дедал, глядя мне прямо в глаза.

Он и об этом знает правду? Законы брата моего, Радаманта, казались мне более совершенными, чем собственные. Потому я и не стал препятствовать его решению покинуть Крит, после того, как гепет Эндий был случайно убит Радамантом на охоте. Брат был мудр и прозорлив, он давно понимал, что у меня на душе. Я вновь услышал его слова, еще более страшные оттого, что они были сказаны ласково и успокоительно: "Конечно, ты можешь очистить меня от нечаянного кровопролития, Минос. Но зачем мне испытывать судьбу? Ты хочешь быть единственным великим и мудрым государем на Крите. И ты можешь быть им. Киклады велики - я уеду на любой из островов, дабы насаждать там законы великого анакта Миноса. Мы расстанемся как братья, сохранив приязнь межу собой. И когда нас будет разделять виноцветное море, мне будет легче признать твое старшинство". "Я полагал, что хорошо скрываю свою зависть к твоему уму," - попробовал улыбнуться я. "Не тебе одному стал тесен этот остров, - произнес Радамант. - Мне тоже." Я молча кивнул и не стал переубеждать брата. Если бы мне хотелось, чтобы Радамант оставался подле меня, разве не нашлось бы у меня слов удержать его?

Я пристально вгляделся в лукавое лицо Дедала:

-Можно выдать тебя Кекропу. На Афинской земле ты совершил преступление, достойное смертной казни.

-Думаешь, я буду молчать о том, что стало мне ведомо на Крите, безупречный?

Он поймал меня искусной сетью. Не вырвешься. Он понял, что сила на его стороне, и продолжил уверенно:

-Тебя не обольстишь, царь. Но я знаю, чего ты боишься. Предлагаю мену. Ты - укрываешь меня, я - молчу!

Я с трудом перевел дыхание, заставив Миноса взять верх над пробудившимся в моей душе Минотавром. Выдавил из себя:

-Хорошо.

И, не оборачиваясь, вышел из мастерской карлика.

У меня еще были некоторые сомнения в правдивости слов Дедала, и я спросил о своём роде Инпу. Тот всё подтвердил и даже явил мне во сне ужасного Муту, чья пасть от неба до дна моря поглощала все живое. Мой настоящий отец показался мне сродни свирепому Кроносу, пожиравшему своих детей. И после того моя любовь к Зевсу, принявшему меня, изгоя безродного, на колени, обласкавшему, удостоившему царства, стала еще крепче.

Я рассказал Асклепию все, не утаив ничего из разговора с Дедалом. Слишком доверял ему, слишком любил его, чтобы лгать. Тот внимательно слушал, покусывая губы. Не перебивал. И лишь нервно потрогал пальцами глубокий шрам от собачьих зубов на своей правой руке, когда я упомянул имя Инпу - египетского владыки Путей мертвых.

-Ты знаешь Инпу? - догадался я, - Это он чуть не откусил тебе руку?

-Знаю. Я учился у Анубиса, которого ты зовешь Инпу, искусству сохранения трупов. И не только, - он улыбнулся - не то виновато, не то лукаво. - За что он меня и укусил.

-Ты пытался оживлять покойников? Это он сказал, что покарает тебя смертью?

Асклепий молча кивнул.

-Но как ты посмел нарушить запрет богов?

-Запреты меня не остановят, Минос. У меня во всем мире только один враг: Танатос-Смерть. Я борюсь с ним всю свою жизнь. Я искал способа победить его - у Анубиса в далекой Та-Кемет, у Деметры в Элевсине; я спрашивал о путях возрождения у Диониса, который погибает и возрождается. Но только твой путь, Минос, оказался мне понятен настолько, что я смог его повторить. Думаю, наши души - две половинки единого целого, разбитого в древние времена. И, думаю, если ты поделишься знаниями, я смогу и дальше ходить этим путем без посторонней помощи.

Он просто искал знания. А я... мне стало досадно от собственной глупости. Что заставило меня надеяться на взаимную любовь с Асклепием? Сыновья смертных в моем возрасте уже старцы, умудренные жизнью, а я так и не научился понимать живых! Сын Муту!!!

-Только поэтому ты столь гостеприимен ко мне? - невесть зачем переспросил я. Мне так хотелось, чтобы он солгал!

-Да, - потупил глаза Асклепий.

Как горько! И все же, это лучше сладкой лжи. Да будет так! Я совладал с собой.

Заставил себя посмотреть ему в лицо. Он все еще не пришел в себя от путешествия в Аид и выглядел больным и измотанным. Я вдруг понял, чем рисковал мой возлюбленный, отправляясь в столь чуждое ему царство смерти. Не был божественный врачеватель моей половинкой - он предавал себя, становясь на эту тропу!

-Асклепий!!! Не ходи этими путями! - схватив его руки, прошептал я. - Они прокляты Зевсом и Аполлоном, нашим владыкой и отцом твоим.

Асклепий упрямо покачал головой, и я понял, что он не свернет с избранной дороги.

-Смерть - часть жизни, Минос. Но мне дано знать только одну половину пути, тебе - только вторую. А возрождение несет тот, кому известны обе. Ты должен научить меня, Минос! Прости, что я пытался познать твою душу тайно, как вор и насильник. Разреши мне...

-Не надо, Асклепий! - воскликнул я и, охваченный отчаянием, сполз на пол с ложа и обнял его колени. - Ты не знаешь, с чем связался! Мне это дано по рождению, от отца и матери! Тебе - нет. Ты убьешь себя!

-Я открою тебе свои тайны взамен! - глаза Асклепия стали безумными. - Тайны жизни...

Боги, знающие сердце мое! Любил ли я кого-нибудь сильнее, чем его?

Афродита, даровавшая мне эту любовь, научи, как её спасти!!!

Пусть он не любит меня!

И никогда не поймет!

Пусть ему нужно от меня только моё проклятое знание!

Мне не важно.

Только это и есть любовь!

Все остальное - морок.

И сразу пришло решение. Благодарю тебя, Афродита Урания, благоволящая мне!

Я растянул губы в змеиной улыбке.

-Что ты можешь дать мне из того, что я сам не знаю, Асклепий? Ты опоздал. Я уже обрел собственные знания о жизни. Дорого заплатил за них: болью, потерями. Может, ты предложишь мне свою любовь, Асклепий? За это я поделюсь с тобой знаниями о смерти.

Неужели согласится? Ну что же, тогда эта продажная тварь может сдохнуть, вместе с той любовью, которую я так лелеял в своей душе. Значит, он её не стоит.

Асклепий, к моей радости, вспыхнул и просто испепелил меня взглядом.. Уж не знаю, чего в этом было больше: стыда или гнева. Он перекатил желваки на скулах, а потом с трудом выдохнул:

-Это низко, Минос!

-Да или нет? - не уступал я.

-Нет, - он ответил негромко, кажется, даже слегка улыбнувшись. Но меня эта его кротость не сбила с толку. Ответ был окончательный, и дальнейший разговор терял всякий смысл. Знакомо мне упорство приветливых и мягких с виду людей. Отказал мне, царю...

Как бесстрашен ты, мой возлюбленный! Мог ли тебя смутить царский гнев, если и расправы богов ты не боишься?! Или ты уже настолько успел понять меня, что и мысли о возможной немилости моей у тебя не возникло?

Я тяжело встал. Окликнул Главка. Тот примчался на мой зов, как щенок.

-Асклепий говорит, ты не способен стать прорицателем. Нет смысла терять время. Ты вернешься во дворец сегодня же. Иди, собери свои вещи.

Главк радостно улыбнулся и, поспешно поклонившись мне, умчался в соседнюю комнату. Я слышал, как радостно напевает он:

-Домой! Домой!

Главк скучал здесь. Сердце его просилось на судоверфи, на учения воинов, к Итти-Нергалу. Я посмотрел на Асклепия. Он все сидел, молча. Я тоже не стал с ним говорить. Больно было оставлять этот дом, но я навсегда захлопнул для себя его двери. Когда Главк собрался, Асклепий поднялся меня проводить, как полагается хозяину. Мы даже улыбнулись друг другу, чтобы соблюсти приличия. Эпиона, возившаяся во дворе, оставила свою работу и тоже подошла проводить меня. Уж не знаю, как эта женщина поняла, что произошло между мной и её мужем, но впервые за время моих посещений она улыбнулась мне искренне и благодарно.

Наутро Асклепий уехал с Крита, ничего не забрав из моих подарков. Я прибыл проводить его - в чужих носилках, чтобы никто не догадался о моем присутствии в гавани, и, скрывшись за занавесками, глядел, как восходит Асклепий с семьей на корабль. Закусив до крови губу, беззвучно плакал. Афродита, пресветлая богиня, прими мой дар! Я сам оттолкнул своего любимого, чтобы спасти безумцу жизнь.

Впрочем, разве есть спасение от самого себя?