Место льва

Глава шестнадцатая ЗВЕРЯМ ДАЮТ ИМЕНА

Железнодорожная станция Сметэма находилась примерно в полумиле от самого городка, хотя их соединял ряд домов и магазинов. Поздно вечером приехав в Сметэм, Энтони уже на вокзале отметил некоторую нервозность в обстановке. Сюда, конечно, докатились слухи о странных событиях в городе.

После дня, проведенного в раздумьях, на Энтони неожиданно напал аппетит. Он пообедал, потом отправился на Кингз-Кросс и вышел из поезда в Сметэме в половине десятого. Номер в гостинице оставался пока за ним, но первым делом он хотел повидать Дамарис. С вокзала он позвонил в гостиницу, узнать, нет ли каких-нибудь сообщений. Ему ответили, что его как раз сейчас дожидается какой-то джентльмен.

— Попросите его подойти, — сказал Энтони и через минуту услышал голос Ричардсона.

— Привет, — сказал тот. — Это вы, Даррент?

— Конечно, — ответил Энтони. — Как у вас дела?

— Не знаю, — сказал голос. — Кажется, их стало намного меньше, но я все равно хочу сбагрить вам еще одно.

— Очень любезно с вашей стороны, — усмехнулся Энтони. — А что за дело?

— Я не совсем понимаю, как будут развиваться события, — сказал Ричардсон, — и подумал, что книга Берринджера — знаете, Marcellus noster,[53] — больше пригодится вам, чем мне…

— Да, всем сейчас не сладко, — перебил Энтони. — Дела, как обычно. Думаю, что завтра будет лучше, чем вчера. Правда, существенных изменений я не жду. Старое не лучше нового, но без него пока не обойтись.

— Вы действительно думаете, что все придет в норму? — угрюмо спросил Ричардсон.

— Помните, у Арнольда:[54] «Слабо верующие…» — вот поэтому ничего такого и не случится.

— Ладно, оставим эту культурную болтовню, — прервал его Ричардсон. — Я все-таки хочу отдать вам книгу.

— Да зачем? — спросил Энтони. — Ее же вам дали.

— Верно, — сказал Ричардсон, — но мне нужно отлучиться по делу Господа нашего, и это сейчас поважнее всех остальных дел. Где вы? И что делаете?

— Я на станции, и направляюсь к мисс Тиге. Можем встретиться по дороге, если хотите.

Настало короткое молчание, словно Ричардсон раздумывал, затем он сказал:

— Очень хорошо, я иду. Только не торопитесь. Я пойду быстро, но мне дольше идти.

— Ладно, — сказал Энтони. — Встретимся. Если, конечно, не случится каких-нибудь неожиданностей. — И он повесил трубку.

Энтони был настроен довольно серьезно, хотя в душе ощущал странную уверенность и безмятежность. Он неторопливо шагал по дороге от станции, пока не увидел Ричардсона, быстро идущего навстречу; и только тогда ускорил шаги. Они с любопытством посмотрели друг на друга.

— Итак, — произнес Ричардсон, — вы думаете, что все вернется на круги своя?

— Совершенно уверен, — сказал Энтони. — Разве Он не сжалится над тем, что создал?

Ричардсон покачал головой, а затем вдруг улыбнулся.

— Тут, пожалуй, возразить нечего. Но мне кажется, что вы зря тратите время на фантомы.

— Ну, а кто создал фантомы? — спросил Энтони. — Вы говорите как средневековый монах, обсуждающий брак. Не будьте столь строги к своим старым привычкам, каковы бы они ни были. А что это там горит?

Ричардсон оглянулся через плечо.

— Это дом Берринджера. Он целый день горит. Я как раз туда собираюсь.

— Отговаривать не буду. Только — зачем? — спросил Энтони. — Разве огонь — не тот же фантом?

— Этот — возможно, — ответил Ричардсон. — Но все это… — он потрогал себя и глаза его потемнели от внезапной вспышки желания, — должно исчезнуть, и если мировой пожар уже здесь, бегать от него я не собираюсь.

Энтони с некоторым сожалением посмотрел на него.

— Жаль, — сказал он. — Я надеялся, что мы могли бы действовать вместе. Впрочем, вам лучше знать. Фантомы есть, это факт. Возможно, они ex umbris,[55] но для солнца естественно разгонять тени в полдень, верно?

Ричардсон пожал плечами.

— Обо всем этом спорили сотни раз, янсенисты и иезуиты, монахи и миряне, мистики и священники, — вздохнув, сказал он. — Но про себя я твердо знаю: как только где-нибудь покажется Конец, мне туда и надо. Возможно, поэтому я и один всю жизнь. Послушайте, если Берринджер жив, просто отдайте ему эту книгу, а если нет, оставьте у себя.

Энтони принял у него небольшой сверток.

— Хорошо, — кивнул он. — А насчет того, кто жив, а кто — нет, это еще посмотреть надо. Ладно, вы торопитесь, да и у меня дела.

Они пожали друг другу руки. Затем Энтони опять заговорил.

— Слушайте, а может, не стоит вам туда ходить? Впрочем, вы уже все решили. Ступайте с Богом.

— Ступайте с Богом, — грустно откликнулся Ричардсон. Они с минуту постояли, затем разошлись, их руки взметнулись во взаимном вежливом прощании, и каждый отправился своим путем.

Никто больше не видел молодого помощника продавца книг, никто не думал о нем, кроме его работодателя и квартирной хозяйки, и каждый из них, сперва поворчав, потом подыскал ему замену и забыл о нем.

Но пока Ричардсон, как всегда — один, шел по проселочной дороге к своему тайному концу. Энтони, торопясь к Дамарис, вверил его душу Создателю и Разрушителю образов.

Дамарис сама открыла ему дверь, когда он пришел. Она только собралась заговорить, как Энтони опередил ее.

— Так ты его нашла? — В его голосе утвердительные интонации преобладали над вопросительными.

— Он сейчас спит наверху, — ответила она. — А ты как?

Он порывисто обнял ее.

— Обо мне — потом. Сначала ты рассказывай, — распорядился он. — Ты отлично с этим справилась!

— У него сейчас врач, — озабоченно сказала Дамарис. — Вечером он обещал еще раз зайти. Но ты сходи, повидай его.

— Ты вызвала Рокботэма? — спросил Энтони, поднимаясь по лестнице. — Он хороший человек.

— Раньше я думала, что он скучный дурак, — сказала Дамарис. — А сегодня вижу, что и здесь была не права. Он решительный и мудрый человек. О, Энтони, — она задержалась у двери в спальню, — ты не будешь ненавидеть меня?

— Когда я тебя возненавижу, — ответил он, — обитель ангелов будет заброшена и наша нужда позабудется.

— А что у нас за нужда? — спросила она.

— Полагаю, это то, что вот-вот случится, — значительно ответил Энтони. — Я хочу сказать, чем человек проще, тем он ближе к любви. Если образец находится во мне, что я могу сделать, кроме того, чтобы позволить себе быть образцом? Я могу проследить за тем, чтобы не ненавидеть, но после этого Любовь должна сделать свое дело. Ну что, теперь пойдем? О любви и ненависти мы еще успеем поговорить.

— Хорошо, — кивнула Дамарис, — только скажи мне сначала одну вещь. Я весь день об этом думала. Ты считаешь, мне не стоит работать над Абеляром?

— Дорогая, ну о чем ты говоришь? — ответил он. — Ты знаешь о нем больше, чем кто-либо в мире, так почему бы не сделать из того, что ты знаешь, хорошую работу? Если ты, конечно, не станешь пренебрегать мной ради Абеляра.

— Ах вот, значит, что такое, по-твоему, беспристрастность? — поддразнила она его.

— Конечно. Я — это тоже твоя работа. И вся она едина и беспристрастна. Или едина и лична — как тебе больше нравится. На самом деле это всего лишь игра слов. Пойдем.

Энтони посмотрел на доктора Рокботэма и понял, что Дамарис права. Конечно, сначала он посмотрел на Квентина, но тот спокойно спал. Доктор уже собирался уходить. Энтони впервые повнимательнее вгляделся в его лицо. В общем-то, вполне обычное лицо, черты его не изменились, но дышали силой и решительностью, глаза были глубоки и мудры, рот крепко сжат, будто в клятве Гиппократа — печать молчания и знание выбора. «Асклепий», — подумал про себя Энтони и вспомнил змею, символ Асклепия. «Мы подтруниваем над медициной, — подумал он, — но в конце концов действительно стали знать немножко больше, чуть-чуть. Мы подтруниваем над прогрессом, но в некотором роде действительно прогрессируем: боги не забыли человека». На мгновение ему привиделась фигура в белом, с большим змеем, свернувшимся подле, в каком-то далеком храме Эпидавра или Пергама, в котором трудилось дитя Феба Аполлона, врачуя людей искусством, перенятым от кентавра Хирона, знатока трав. Помнится, Зевс испепелил его молнией, потому что своей мудростью целитель возвращал к жизни мертвых, и священный порядок мира оказался под угрозой. Но жезл со змеей уже не опускался, адепты целительского искусства разошлись по миру, исполняя свои благородные миссии. Энтони торжественно пожал доктору руку, словно выполнял обряд.

— Я думаю, с ним все будет хорошо, — говорил между тем доктор Рокботэм, и звуки простых слов наполняли уши Энтони тяжеловатой гармонией греков. — Налицо нервное истощение, похоже, он пережил сильный испуг. Но сон, покой и соответствующее питание быстро поставят его на ноги. Если бы вы могли оставить его здесь на день-другой, — обратился доктор к Дамарис, — это было бы замечательно. Конечно, его можно перевезти…

— В этом нет необходимости, — ответила она, а затем, помолчав, добавила: — Мой отец умер сегодня днем.

Энтони кивнул: он этого ожидал.

— Сидеть с ним не обязательно, — продолжил доктор после некоторой паузы, — сутки полного отдыха пойдут ему на пользу. Мисс Тиге, подумайте, если это для вас сложно…

Дамарис вскинула руку.

— О нет! — сказала она. — Конечно, он останется здесь. Он друг Энтони и мой. Я очень рада, что так получилось. — Она держала Энтони за руку, и его крепкое пожатие подсказало Дамарис, что радость еще вернется.

Сказав еще несколько слов, доктор ушел, и Дамарис с Энтони посмотрели друг на друга.

— Не скажу, что сожалею о твоем отце, — сказал он. — Я думаю, он завершил свое дело, — и когда она, соглашаясь, улыбнулась, продолжил: — А теперь я должен закончить свое.

Дамарис долго смотрела ему в глаза, а потом спросила:

— Можно, я пойду с тобой, куда бы ты ни собирался?

— Пойдем, — просто сказал он и протянул руку.

Они вместе шли по улице. Город был охвачен ужасом, народ куда-то попрятался. Их окружала полная тишина, только где-то неподалеку плакал ребенок. Этот звук был единственным человеческим звуком. Дамарис вспомнила, что первый совет Ватикана заседал под крики новорожденного. Это было все, что Ватикан мог сделать, и все, что он сумел вместить. Пока она думала об этом, опять прогремел гром. Но теперь в нем уже явственно различался рев живого существа. Вскинув голову, Энтони остановился и неожиданно для Дамарис ответил львиному рыку. Это был непостижимый клич. Ворвавшись в рокочущий рев, он усмирил и остановил его. Дамарис показалось, что прозвучало слово, но не английское, не латинское, не греческое. Может быть, это был иврит, или какой-то еще более древний язык, заклинание, которым допотопные маги разрешали споры среди духов, или слово на том языке, которым отец наш Адам называл животных в саду. Рев оборвался. Как только они двинулись дальше, вокруг поднялся легкий ветерок. Он слегка растрепал волосы Дамарис, легонько тронул рукав ее шелкового платья. Она украдкой посмотрела на Энтони и встретила его взгляд. Он улыбался, и она улыбнулась в ответ.

— Куда мы идем? — спросила она.

— На то поле, где ты нашла Квентина, — ответил Энтони. — Ты помнишь, что ты там видела?

Она кивнула.

— И?.. — спросила она, ожидая продолжения. Но он молчал и лишь спустя пару минут мягко сказал:

— Как хорошо, что ты пошла искать Квентина.

— Конечно, хорошо! — воскликнула она. — О, Энтони, только здесь все-таки нужно какое-то другое слово!

— Ну, тогда ты — хорошая. Ты права, со словами надо быть аккуратнее. Слово может исказить целый мир.

— Знаешь, именно слово стало причиной разделения церквей.

— О, сладчайшая из теологов! — воскликнул он. — Отныне главная для меня задача — точно выбирать слова для тебя. Добро всегда будет в тебе, а не в твоих поступках. Ты будешь самим добром, розовым садом святых. Встретишься со мной там завтра вечером?

— Так скоро? — улыбнулась она. — А святые будут меня ждать?

— Они посмотрят на тебя, как в зеркало, чтобы увидеть сияние Господа вокруг себя, и душа твоя будет намного чище, чем у них.

— Думаешь, я тебе поверю? — рассмеялась Дамарис.

— Чтобы доставить мне удовольствие, ты должна поверить, — убежденно сказал он.

— Ну что же, — звучит как поутру после вечеринки.

— Это подарок, полученный на вечеринке, — совершенно серьезно ответил Энтони. — Возможно, ради этого вечеринка и затевалась.

Они уже вышли из города и шли теперь к мостику, где Дамарис дважды побывала с Квентином. Дамарис казалось, что время просто летит. То ли его ускоряло счастье, переполнявшее ее, то ли попутный ветерок, игравший вокруг. «А ветер-то усиливается!» — отметила про себя Дамарис.

У мостика они остановились и посмотрели на расстилающиеся вокруг поля. Дамарис вдруг увидела, а потом и вспомнила столб огня на месте дома. Она совсем про него забыла, когда шла с Энтони по дороге, и теперь поняла, что шутливый диалог строился на контрасте с окружающим ужасом. Они были так счастливы, и так много опасностей окружало их. Она взглянула на Энтони и поразилась перемене. Перед ней стоял властный, суровый человек. Она вздрогнула.

— Неужели тебе обязательно идти туда? — воскликнула она.

Почему-то она знала, что ей самой придется остаться здесь. Ей еще рано думать и действовать так, как он. Казалось, Энтони ее не услышал. Он положил руку на перила и одним движением перемахнул через них. Дамарис невольно вскрикнула. Было почти темно, мешали сгустившиеся тени, пожар внизу совсем не добавлял света, и Дамарис показалось, будто местность вокруг изменилась. Там, за мостиком земля резко уходила вниз, открывая большую прогалину, окаймленную деревьями. Только это не были обычные английские живые изгороди. Она различала кроны высоких пальм и других великанов, сотрясаемых сильным ветром. Огромные блестящие листья раскачивались в воздухе, высокая трава металась в разные стороны.

За прогалиной виден был крутой склон, и в центре его полыхал огонь, больше всего напоминавший формой огненного султана огромное дерево. Дамарис помотала головой. Да нет, это и было дерево, одно из двух, росших здесь бок о бок, в стороне от других. То, на которое она смотрела, пылало жутким огнем; а возле него стоял другой лесной великан, темный, совершенно непонятно, какого цвета. Высоко над землей ветви и листва обоих деревьев переплетались, золотисто-огненный цвет переходил в глухую черноту. Дамарис всматривалась до боли в глазах в эту странную, невозможную здесь картину, и не сразу заметила, как между ней и деревьями мелькнула фигура Энтони. В темноте было не разглядеть деталей, но Дамарис была убеждена, что это он. Но и с Энтони произошли странные метаморфозы. В неверном свете пламени он казался огромным, и шаги его были под стать великану. Дамарис показалось, что он одет в шкуры, словно Адам, вышедший из Рая на какой-нибудь старой картине.

Энтони, или тот, кем он стал теперь, остановился посредине прогалины. Вокруг него бушевал ветер, он безжалостно трепал ветви огромных деревьев, и все-таки сквозь бурю Дамарис услышала, как он кричит, словно зовет кого-то. Миг спустя на его могучее плечо села гигантская птица — по крайней мере, она казалась птицей, — она раскинула крылья, покачала ими, устраиваясь, и вновь их сложила. Это движение напомнило Дамарис отвратительное создание из ее собственного недавнего прошлого, чуть не доконавшее ее. Тогда она едва спаслась, в порыве безотчетной благодарности предложив себя ничтожную божественной Мудрости.

Энтони или Адам — тот великан, что стоял среди деревьев первобытного леса — говорил. Повелительный зов разносился далеко окрест. Сейчас он выкрикивал не одно слово, в воздух рвался поток слов, каждое разделяла пауза, и новый призыв улетал в темное небо. Он взывал и приказывал; а природа вокруг него замерла, вслушиваясь. Дамарис видела, как лес пришел в движение, на опушку один за другим выходили звери. Каждое новое слово вызывало из чащи новое существо, а древняя песня призыва все звучала. Он называл имена, давал имена Идеям, и Идеи, они же Принципы вечного создания, они же Херувим и Серафим Вечности, услышали его. Они появлялись в зверином обличье, покорные единственному животному, бывшему повелителем зверей. Дамарис смотрела, как лошадь кладет голову на плечо человеку, как змея, приподнявшись, слегка обвивается вокруг его ног. Только орел продолжал неподвижно сидеть у него на плече, наблюдая за всем, словно философ, изучающий природу и суетливую деятельность человека.

Они возвращались, призываемые властью человека, после своего вторжения в его мир. Дамарис думала о городе позади себя, из которого уходит страх, думала о мире, который так и не узнал, насколько близко подошел к своему краю, и теперь мог спать спокойно. Она думала о Квентине и о своем отце: один спасся от страха, другой сгинул в своем увлечении. И пока она думала, сидя на перилах мостика, казавшегося дорогой в Сад, — пока она сидела и думала, она остро переживала, вернется ли когда-нибудь тот, кто ушел от нее. Должна ли она потерять то, что могли обрести другие? Лишится ли она своего возлюбленного ради того, чтобы Квентин Сэбот смог спастись от сумасшествия? В каком кошмаре она пребывала еще недавно? Прежняя Дамарис вырвалась из гробницы, в ней начало расти знакомое раздражение. Либо все это было страшным сном, либо Энтони завлек ее в какое-то безумное ночное предприятие. Вечно одно и то же — никто с ней не считается, никто о ней не думает. Ее отец умер в самый неподходящий момент, и денег от него осталось всего ничего. Никто, никто не желает принимать во внимание ее работу, которую она бескорыстно пыталась выполнить, чтобы внести вклад в историю философской мысли!

Уже закипая от мыслей о работе — да, именно, о работе, о своей драгоценной! — она шевельнулась, чтобы встать (даже в кошмаре ей совершенно незачем сидеть на этих дурацких перилах!), но что-то остановило ее. Тонкая нить осознания нового долга удержала ее ровно на то мгновение, которого хватило, чтобы волна ненавистного прошлого накатила, захлестнула ее с головой… и отхлынула. Годы самовлюбленного труда все же не пошли даром. В своих научных занятиях она научилась не отступать, и редко прекращала исследование, встретившись с проблемами. Вот эта настойчивость исследователя и помогла ей. Она пришла в себя, ее душа боролась, стремясь достичь светлого берега за накатывавшими угрюмыми мутными валами. Принцип, противоположный птеродактилю, цель напряженных размышлений Абеляра, то, чем был и чем стал Энтони — вот оно! Стоило догадке блеснуть в сознании, как она услышала собственное имя и взволнованно откликнулась: «Да, да!» Если Энтони должен идти и делать, значит, должен. Он — знал, она — нет. Напряжение отпустило ее, она вскочила, ощущая нарастающее страстное стремление понять. Она будет беспощадной к себе, отважной, голодной львицей на охоте. Ее цель — чудо высшего знания, благословенного, невинного и радостного. Способен ли человек достичь его? Да, и залогом того является его небесное происхождение. Знает ли она путь к нему? Да, путь в неуклонном стремлении и простодушном подчинении — это истинные знаки пути.

Звук ее имени все еще звучал в воздухе, когда, придя в себя после внутренней борьбы, она вновь взглянула на прогалину, где Адам, назвав зверей, повелевал ими. Дамарис показалось, что вся группа переместилась ближе к двум таинственным деревьям в центре. Сначала она не могла различить зверей в небольшой толпе, но всмотревшись, поняла, что они разбились на две группы. Ясность и порядок исходили от дивного крылатого спутника Энтони, покинувшего его плечо и теперь сидящего в переплетенных ветвях Древа знания и Древа жизни. От орла исходил свет знания, озарявший теперь прогалину. Внизу на земле стоял человек, а по бокам от него — лев и ягненок. Человек погладил льва по голове и простер руку вверх. На мир снизошел покой. Его ощутили в деревнях и городах такие люди, как сметэмский доктор и другие, подобные ему, получавшие удовлетворение от своей работы. Дружеские узы окрепли, стало ощутимее стремление к любви. Злоба, зависть и ревность угасали, красота познала священные законы, управляющие ею. Человек возмечтал о самом себе на земле своего сотворения.

Дамарис, словно Ева, смотрела на дела своего спутника. А он смотрел на животных и, казалось, говорил с ними. Звери медленно уходили. Каждый по-своему, они двигались по прогалине, и вот уже ягненок исчез под ветвями изначальных дерев. На самом краю тайны лев оглянулся. Его глаза встретились с глазами человека, и человек взглядом приказал ангелам отступить и закрыть проход. Над холмами в последний раз прокатился рев. Адам тут же ответил и успокоил зверя звуком его имени. Лев величественно повернулся и последовал за остальными. Человек еще некоторое время постоял посреди прогалины, а потом развернулся и он. Первые его шаги были неторопливы и задумчивы, но потом, все быстрее, Энтони побежал к ней. Земля дрожала, из-за деревьев опять вырвался столб пламени, словно между небом и землей сверкнул яркий меч, как «лики грозные, страша оружьем огненным».[56] Стража, защищавшая землю, была восстановлена, вмешательство Милосердия оградило людскую слабость от разрушительных энергий.

Поздно ночью одному из пожарных, все еще пытавшихся справиться с огнем, бушевавшим в доме, показалось, что на гребне возник огромный лев, гигантским прыжком преодолевший половину поля и исчезнувший в пламени пожара. Сразу вслед за тем долгие усилия брандмейстеров неожиданно увенчались успехом: огонь начал быстро убывать и вскоре угас. Тот же пожарный вспомнил, что помстилось ему не впервые. Еще вечером он мельком заметил какого-то молодого человека, непонятно как прошедшего через оцепление и подобно жуткому зверю сгинувшего в пламени. Но ведь этого не могло быть! Зачем человеку самому лезть в огонь? Ну, значит, и не было этого. Сам дом, а вместе с ним, по-видимому, тела хозяина и экономки превратились в прах; когда огонь погас, на земле не осталось ничего, кроме толстого слоя пепла. Короче говоря, это был один из самых ужасных пожаров, который когда-либо видел бравый пожарный. Жар и яркость пламени его потрясли.

Когда Дамарис увидела Энтони, бегущего к ней со стороны прогалины, как-то незаметно превратившейся в обычное английское поле, она не думала ни о каких видениях. Это был ее Энтони! Он перемахнул через канаву, протянул ей руку и увлек за собой на дорогу. Слегка задыхаясь после бега, он улыбнулся ей; задыхаясь после своего напряженного бдения, она глубоко вздохнула. Еще некоторое время они постояли, держась за руки, а потом неспешно пошли по направлению к городу.

Через минуту Энтони взглянул на нее.

— Слушай, тебе не холодно? — спросил он. — Тебе бы плащ или еще что-нибудь…

— Нам недалеко, — ответила она. — Нет, мне не холодно.