Мертвецы не танцуют

Глава 1 Землетряс

Восемь.

Винтовка сработала непривычно мягко, почти без отдачи, почти без звука. Негромкий шелест. Точно в левое плечо, не мне, тетке. Тетку развернуло, секунду она пыталась балансировать, размахивала сумкой.

Интересно, ее с сумкой, что ли, похоронили? Чего она ее таскает-то? Вроде вполне мреческая тетка, почерневшая, подгнившая, заросшая этой паскудной мертвецкой коростой, а с сумкой. Нашла, видимо, где-то. Шла себе дохлая, вдруг видит – сумка, ну и взяла. Рефлекторно. Иногда такое случается, сам видел. Мрец с костылем. А другой с велосипедом, я его даже за человека сначала принял – идет человек, велосипед рядом с собой катит. Я к нему познакомиться, а он как кинется. Велосипед, значит, как маскировку использовал, хитрость проявлял. Хотя, может, он раньше велосипедистом был знаменитым, раньше люди на велосипедах только так гоняли…

Тетка с сумкой не удержалась, сорвалась в провал. Жаль.

Патрона жаль, на мреца – и целый патрон! Расточительство. Хотя плевать, у меня этих патронов… Четыре ведра.

Простые. Трассеры. Разрывные. Бронебойные. Это чтобы не скучно, это чтоб весело. Я тут уже неделю сижу, дежурю. Погань лезет и лезет, а я стреляю и стреляю. Тоска, поэтому разные патроны и использую. Вот, к примеру, разрывной. Здесь надо подкараулить, пока тварь не подберется к провалу поближе, и только тогда стрелять. Башка у мреца в клочья, а сам он аккуратненько в яму, хорошая работа.

Или трассер. Трассером красиво. Видно, куда стреляешь, можно даже в прицел не смотреть, трассеры я больше всего люблю.

Или бронебойный, с сердечником. Им легко сразу нескольких завалить, главное, подловить, пока они на одной линии расположатся – бац – и сразу три штуки. Хотя обычно только первый успокаивается окончательно, остальным кому руку, кому ногу отрывает, мерзкое зрелище получается. Потому что шевелятся. И мрецы, и руки-ноги ихние. За день набьешь сотню, а они шевелятся, скребутся, аж тошнит, вечером приходится идти к провалу, чистить, чтобы не скапливались, огнеметиком.

Они на той стороне беснуются, до меня добраться стремятся, а я на этом берегу. И с огнеметом. Плюк. Смесь тоже беречь нечего, Петр ее много наварил. Вот я и не берегу, поливаю щедро. От огня они бегать начинают, не любят огонь, как и любая погань. Туда-сюда, туда-сюда, друг о друга стукаются, в провал проваливаются. Вообще мрецы хорошо горят. Утром, когда прихожу, один пепел остается, да и тлеет еще кое-где. Ими, наверное, печь топить можно. Вот если не думать, что это мрец, а думать, что полено. Надо предложить проект Япету – топить мрецами. Только топить у нас нечего, все на электричестве…

Девять.

И снова в провал. Непонятно, мужик или тетка, старый уже мрец, мумифицированный. В ногу ему, в колено, сразу в ров полетел.

Вчера сорок шесть штук подбил. Из винтовки все, из карабина я по этой погани не стреляю, не достойны они. Винтовкой обхожусь, не скучно.

Тут у нас постоянный пост, засечная черта. Постепенно зачищаем территорию, огораживаемся. Провалы, машины, в домах двери завариваем, ловушки устанавливаем, баррикады. Тут самое важное – чтобы естественно все это выглядело, будто само оно образовалось. Чтобы человеческое отребье не лезло. А погань, конечно, пробирается, но немного. Так что днем вокруг Варшавской разрешается даже немного погулять. Особенно если стрелки на постах.

Порядок. Хоть какой-то.

Был.

До прошлой недели.

Неделю назад к северу от нас проревел торнадо. Небо загустело, почернел воздух, и в молниях и грохоте сатана явил свой разрушительный палец. Серафима отмечала – четыре километра прошел, с востока на юго-запад. Снес два квартала. Ну, и кладбища причесал. Два. Ободрал весь верхний слой. И теперь они бродят. Много, сотни, может, тысячи удивительно хорошо сохранившихся мрецов. И все прут, чуют мясо.

А я их отстреливаю. Возле провала. Улица тут широкая, провал чуть наискосок, глубокий, метров двадцать. Я на кране сижу. Рядом к недостроенному дому прицеплен кран, в кабине оборудован пост. Ничего, уютно, запросто дней пять продержаться – даже диван кто-то втащил, что удобно, – сиди на диване, постреливай.

Провал как на ладони, и едва поганец приближается к краю, я его успокаиваю. С одного, разумеется, выстрела. И летит он в яму. А я в журнал записываю – Япет велит учет производить для научных целей.

Десять.

Сразу двоих, но записываю как одного.

Серафима вчера приходила, стрелять училась. Встала возле провала и давай палить из автомата. Два диска расстреляла, набила кучу, ко мне забралась с довольным видом, учись, говорит, как надо, сразу полсотни штук. Дура. Сегодня тоже прийти грозилась, отрабатывать стрельбу с обеих рук.

Ну пусть приходит, все веселее. Болтает много, анекдоты рассказывает, увлечение у нее такое – анекдоты сочинять. Несмешные, кстати.

Одиннадцать.

Двенадцать, тринадцать, еще два выстрела.

Я высунулся из кабины.

Вспомни Серафиму – она тут как тут. С пистолетами. Вся просто увешана пистолетами, наверное, по-оружейки приволокла.

Рукой мне помахала – и к провалу. Мрецы почуяли, оживились, стали поближе подбираться, а что, в Серафиме килограмм, наверное, пятьдесят, ценный продукт.

Мрецы наступали, Серафима дождалась, пока они не подойдут к краю провала, выхватила пистолеты, заорала что-то воинственное и начала отстрел.

Дура.

Бестолковое занятие – стрелять вот в упор, да еще по почти неподвижным мишеням. Тупой и бессмысленный расход патронов, мне совсем не нравится, один выстрел, один труп, так всегда Гомер говорил.

Я старался сначала всего этого безобразия не замечать, но Серафима развела настолько оглушительно беспорядочную стрельбу, что у меня голова заболела. Даже Папа недовольственно мяукнул. Я плюнул и полез вниз.

Серафима упражнялась. Довольно неуклюже. Старалась стрелять из-за спины, из положения лежа, на звук. Грому много, толку мало.

– Ну как? – поинтересовалась Серафима, когда я подошел. – Шестнадцать штук уже завалила.

– Бестолковое занятие, – сказал я.

– Почему же? Сокращаю численность – это полезно.

– Это бесполезно. Трупов на каждом кладбище по несколько миллионов. Разной степени разложения. На всех патронов не хватит.

– Ты это Япету скажи.

– Я говорил, он не слушает.

– И правильно делает.

Серафима застрелила длинного мреца, никогда таких длинных не видел, две пули ей понадобилось, перерасход.

Неприятно все-таки. Когда они вот, в пяти метрах. И вонь слышно, и зубы видно – ногти, зубы и волосы продолжают расти. У некоторых. Хорошо хоть прыгать не умеют.

– Правильно делает, – повторила Серафима. – Тебя слушать… Неизвестно, что ты за человек пока, чтобы тебя слушать… А правда, что ты с навкой гулял? Говорят, у вас любовь…

Серафима захихикала, мне немедленно захотелось столкнуть ее в ров. Но я только сказал:

– Дура ты.

– Ага, дура… А правда, что она тебя тоже? Ну, типа, любит?

– Я же говорю – дура. Ты дура.

– Ага. Говорят, что она тоскует без тебя. Когда ты уходишь, она на стены кидается. Любовь, точно. Чудовище и красавец!

Едва не замахнулся. Честно, еще бы секунду, и влупил бы ей, прямо в лоб, в лобешник…

– Спокойно, спокойно! Это так трогательно, что я не могу просто.

Серафима снова стала стрелять. Пистолеты дергались у нее в руках, кисти слабые, никуда не годится. Но попадала. В упор любая дура попадет.

Патроны закончились, она спрятала пистолеты и достала револьвер. С коротким стволом, черный. Я позавидовал, сам давно хочу себе револьвер, даже у Петра одна рухлядь, а самоделку не хочется.

А у этой есть.

– Говорят, ты и сейчас к ней ходишь…

Бук. Револьвер звучал совсем по-другому, серьезнее. И убойнее, мрецов отбрасывало на несколько метров, видимо, Серафима подточила пули.

– Говорят, ты ее выкрасть два раза пытался…

– Такие же дуры, как ты, и говорят.

Я разозлился и направился обратно, к крану. Зря она приперлась, только настроение портит. Бестолковая. Все они тут бестолковые, один другого хуже. Но эта Серафима… И чего она ко мне привязалась?

Мяв. Папа мяучил. Громко. Отрывисто.

– Кошака пора кормить, – усмехнулась Серафима. – Скорее, а то он тебе в ботинки нагадит!

При чем здесь ботинки? Нет, все же дура…

И тут же звук. Протяжный и страшный, как будто со всех сторон, и с неба, и из-под земли.

Я остановился. Оглянулся.

Мрецы замерли. Окоченели, как-то головы наклонили. Тоже, что ли, слушают…

Серафима перестала стрелять. Отбежала от провала. Ко мне поближе.

– Опять смерч, что ли… – перезаряжала револьвер. – Вот привязались… Про дожди из мертвецов слышал?

– Нет.

– А они бывают. Шнырь рассказывал. Один смерч разрывает кладбище, труперы вылезают, а другой их подхватывает. А потом они сыплются. Здорово?

– Здорово.

– А правда, что Петр за твой «Эндфилд» предлагал любую пушку, какая у него есть?

– Не «Эндфилд», а «Энфилд», с одним «д»…

– Это ты с одним «д», раз отказался, – перебила Серафима. – Выбрал бы вместо этого старья нормальную пушку, Петька электромагнитный резак сейчас как раз изобретает, можно труперов валить, как серпом по лебеде. И он с двумя «д» – «Эндфилд», по-английски «Конец поля»!

– Какого еще поля?

– Футбольного, что непонятно. Через все поле бьет, отчего и называется. Изучай английский, кошатник.

– Зачем мне английский?

– Как зачем? Есть пилюльки от дурости, а там инструкции всегда на английском. Вдруг повезет найти?

– Сама ты… С двумя «д»…

Папа уже орал. Звук повторился. Громче, даже глаза заболели.

– Что это?! – Серафима побледнела.

– Конец поля!

Звук. Прямо из-под ног.

– Тряс!! – заорал я. – Лежать!

Быстренько лег на бок, натянул противогаз. Серафима выругалась, упала рядом, тоже противогаз нацепила.

Вой не прекращался. Постепенно к этому вою прибавлялась вибрация, словно в глубине под нами выгибалась гигантская пружина. Заныли зубы и остальные кости, вибрация перешла в толчки, и теперь мы подпрыгивали, стукаясь бронещитками и фильтрами противогазов об асфальт.

Под нами побежали мелкие трещины, вой оборвался, толчки тоже оборвались, и тут же грохнуло уже совсем оглушительно. Серафима что-то орала, я поглядел направо и обнаружил, что обвалился недостроенный дом, кран остался стоять, наклонившись набок, и тут же ударила пыль, плотная и почему-то горячая.

Стало темно и жарко, не знаю почему, наверное, из щелей в земле бил горячий воздух. Тряска прекратилась, я вскочил на ноги.

Ничего не видно, пыль, серая, почти синяя, густая, вокруг. Кран по правую руку, точно.

Серафима поднялась, стала отряхиваться и ругаться, она только сегодня почистила комбез, а тут эта пакость…

Движение. В пыли. Что-то темное. Серафима выругалась еще страшнее. Я вскинул карабин.

Серафима выхватила пистолеты.

Еще движение. И еще.

Из пыли показался мрец. И Серафима тут же пустилась стрелять. Плохо! Почти все мимо, мрец заметил нас, захромал быстрее.

Серафима заорала, перешла на автоматический огонь и выпустила очередь. Мрец заплясал под пулями, упал.

– Так вот! – крикнула Серафима.

Еще два. Первого завалила, второй шагнул на меня.

Карабин. С пяти метров. Голову оторвало. Мрец осел. И сразу же движуха. Со всех сторон. Отлично.

– Что это?! – замычала Серафима. – Что?! Почему?!

Она задышала быстро и хрипло. Паника. А может, фильтр давно не меняла. Дура, точно дура. Сейчас…

Слева.

Я заряжал карабин. Винтовку оставил на кране, тащить не хотелось.

Серафима завизжала и стала стрелять. Мимо, мимо, мимо! Патроны кончились, Серафима бросила пистолеты, выхватила другие.

Тряс. Провал завалило. И теперь они здесь.

Серафима стреляла. Плохо, дырявила воздух, косая. Мрецы дергались от пуль и продолжали наступать. Если ускорятся, придется туго, а тут еще эта пыль…

Пистолет замолчал, Серафима лупила из другого, патроны закончились. Мрец кинулся к ней, она завизжала, съежилась и присела, я выстрелил.

Попал.

Серафима задохнулась и содрала противогаз, и тут же втянула жгучую пыль, покраснела, потеряла сознание.

Закинул за спину карабин, забрал у Серафимы пистолеты. Неплохие, с магазинами увеличенной емкости, в каждом по тридцать патронов.

Я отступал к крану. Серафиму тащил за собой, как мешок, за ворот. Стрелял скупо. По коленям. С развороченными коленями они начинают биться, корчиться, мешать друг другу. Пять метров тащу Серафиму, затем стреляю. Не успели еще окружить, повезло. Пять метров, еще пять, еще.

Пыль оседала. Я видел, что их много. Но я уже успел. Забросил эту дуру на противовес, залез сам. Все, здесь не достанут.

Теперь приятное. Отхлестал Серафиму по щекам. Хорошенько, чтобы завтра синяки проявились. Побрызгал водой. Снова отхлестал. Очнулась, промычала что-то протестующее, я добавил. Велел лезть на кран.

Поползла.

Я остался на бетонных плитах. Пострелял еще немного, но бессмысленно, конечно – провал затянуло, и теперь все, что скопились на той стороне, перебрались сюда.

Ладно.

Дождался, пока Серафима спрячется в будке, забрался сам. Серафима валялась на диване, пила воду. Морда у нее была красная, но я с удовольствием отметил, что и синеть уже начинала. Папа сидел спокойно. Не спал, но и не мяргал, в состоянии ожидания.

Снял противогаз. Воздух вонял цементом, известью и какой-то горечью, захотелось пить. Отобрал бутылку у Серафимы, сделал несколько глотков, остальное вылил на голову.

– Сволочь… – просипела Серафима. – Сволочь… Надо тебя к твоей девке посадить… Вместе сгниете, в зверинце. Там вам и место.

Открыл шкаф, достал баллон. Тяжелый. Выставил замедление в минуту, вышвырнул наружу. Баллон звякнул и задребезжал, покатившись по асфальту.

Через минуту зашипело, газ стал растекаться по окрестностям. Хороший газ, тяжелый и текучий. Я ждал. Еще через три минуты проскочила искра, и под нами разлилось широкое огненное озеро.

Мертвецы горели, они же хорошо горят. По пояс в огне бродили живые факелы. Тоже, в общем-то, красиво.

Я столкнул Серафиму на пол, устроился на диване поудобнее и стал стрелять.

Сорок четыре. Скука, скука.