Мертвая свеча. Жуткие рассказы

МЕРТВАЯ СВЕЧА[6]

— Что ж, Колька, так мы и останемся на Рождество без всего? — с тоской в голосе сказал Сашка Солдат, обращаясь к своему товарищу, лежавшему на полу, на рваном пальто. Сам же Сашка Солдат, названный так потому, что был дезертиром, лежал на большой корзине, на куче всякого тряпья. Оба товарища смотрели с мрачным отчаянием в закоптелый потолок, словно надеясь прочесть ответ на свои грустные думы. Сашка Солдат задал свой вопрос после долгого тяжелого раздумья о тяжелом положении накануне праздника, давившего и мучившего их массой потребностей и желаний. Рождество заставало приятелей в холодной конуре, без денег, водки, пищи и обновок, то есть без всего того, что необходимо иметь каждому человеку в такой день. Праздник надвигался на них всей тяжестью традиционных потребностей и настроений, и парни чувствовали себя в отчаянном положении. Они не могли себе представить, не могли примириться с мыслью, что они будут лишены на Рождество того, в чем они нуждаются.

— Хоть подыхай! — мрачно вздохнул Сашка. — Ну и времена!

Дезертир в сильнейшей досаде плюнул далеко от себя.

— Как будто отрезано, — присовокупил тем же безнадежиым тоном Колька, — ни одно дело не дается, все срывается; то собаки помешают, то черт какой-нибудь проснется и гвалт подымет, то городовой наскочит, то дворник — не везет, одним словом, и больше ничего.

— Бывает так, что «фарта» нет, тогда ни за что нельзя браться. Слава Богу, что все дела срывались благополучно, а то изволь теперь на Рождество в тюрьме сидеть, — сказал Сашка.

— Лучше уже в тюрьме, чем здесь, в этой собачьей яме, в холоде и голоде; что за счастье в такой воле? Кажется, стараешься, на все идешь, а теперь и охоты нет об этом думать, когда знаешь, что все напрасно…

— Положение критическое пришло, — заметил Сашка, — надо что-нибудь выдумать, не лежать же так, даже без табаку…

— Ну и выдумывай, — сердито и презрительно ответил Колька, — раскидывай умом…

— Сам знаешь, что когда несчастливая линия пойдет, как теперь у нас, то ничто не поможет, хоть удавись, — начал решительно Сашка, по-видимому, выдумав что-то. — Есть только одно средство, самое верное и хорошее… да только…

Дезертир в нерешительности остановился, по-видимому, не решаясь сказать сразу и смело то, что он надумал. Этим он необыкновенно заинтересовал своего приятеля, которым внезапно овладела какая-то надежда. Он по голосу Сашки понял, что тот собирается предложить что-то очень важное.

— Надо… мертвую свечу достать…

Всего ждал Колька, только не этого; он похолодел в первый момент от предложения Сашки.

— Только мертвую свечу…

Колька не мог произнести ни слова. Он словно замер. Мысль Сашки была до того исключительна, что его приятель, с первого слова усвоив ее, не решался все-таки ответить; он как будто еще не доверял, что возник такой проект.

Сашка также замолчал; он только сел на своей корзине и возбужденным взором стал смотреть на Кольку. Он видел, что его предложение озадачило его, но в то же время понимал, что Колька вполне согласен с ним, и только серьезность и трудность проекта заставляют его еще колебаться.

— От мертвой свечи все зависит, без нее ничего не выйдет…

Тогда Колька сел и устремил свой взор на Сашку.

— А впрямь поможет?.. — как-то странно спросил он.

У Сашки блеснул взор, он сделал нервное движение, спустил ноги с корзины и с блестящими глазами заговорил, сильно жестикулируя.

— Ведь ничего нет лучше на свете мертвой свечи. Пойми, что с ней можно всюду войти, все делать, без всякого риска. Никто тебе не страшен, никто тебя не видит, не трогает. В тюрьму, в церковь, к самому полицмейстеру войдешь и ничего, как будто тебя нет. На сыщика наплевать. Великая вещь — мертвая свеча; не надо тебе на всякое пустое дело идти, воля полная, берешь, что тебе нужно, везде тебе открыто, стоить из за такой свечи и постараться…

Лицо Сашки дышало вдохновением; он говорил горячо и убежденно, и речь его действовала занимательно на его слушателя. Лицо последнего разгорелось так же, как у Сашки, возбужденные глаза были устремлены на дезертира. Кольку охватила нервная дрожь, он с восторгом слушал своего товарища, открывавшего ему перспективу полной свободы и безопасности. Он в упоении засмеялся, когда услышал о действии, производимом чудной свечой. Он, как и все воры, слышал в общем о качествах мертвой свечи, но мысль о том, чтобы практически воспользоваться ею, ему никогда в голову не приходила. Между тем, теперь, в минуту сильной нужды и отчаяния, у воров явилась проблема, которая, при разрешении, обещала им возможность избавиться от всего того, что их мучило и тяготило, что им мешало жить сыто и в довольстве. Идея Сашки вытекала из простой необходимости, условия жизни заставляли воров хвататься за чрезвычайную мысль и приводить ее в исполнение. Положение воров было безвыходное, неудачи лишили их энергии и инициативы, что совершенно парализовало их деятельность, и только сверхъестественный случай мог избавить их от тяжелых обстоятельств. Чем больше они вникали в сущность пользы, приносимой мертвой свечой, тем больше они увлекались идеей ее приобретения. Приятели пришли в какой-то фанатический восторг, необыкновенная свеча заняла все их мысли. Они уже чувствовали, что не могут без нее обойтись, что она им необыкновенно нужна, и приятели решили во что бы то ни стало достать мертвую свечу. Сашка словно загипнотизировал Кольку, и они не подумали даже о фантастичности и безрассудности их плана. Им, как и всем, было известно, что мертвая свеча приготовляется из человеческого жира и, вследствие этого, она обладает сверхъестественными свойствами. Полная опасности и неуверенная жизнь до того им надоела, что воры решились во что бы то ни стало добыть чудный талисман, достать человеческий жир. Но у них возник важный вопрос, где достать теперь человеческий труп, чтобы вырезать из него жир; каждый из них подавал свою мысль и, наконец, не придя к определенному заключению, они, двигаемые лишь своей идеей, решились идти и добыть жир во что бы то ни стало. Каждый должен был руководствоваться собственной инициативой, уменьем и сообра-зительностью, и полные энергии и решительности Сашка и Колька взяли с собой ножи, ломики, фонари, потушили лампочку и, оставив конуру, вышли на трудный подвиг. Перспектива будущего довольства и счастья подымала их дух и внушала бодрость и силу.

Расставшись с приятелем, Колька остановился посреди площади, чтобы сообразить, что ему делать, и ориентироваться в мыслях. Находясь во власти безумной идеи о мертвой свече, Колька сразу решил направиться на кладбище. Более подходящего места, чем кладбище, трудно было придумать. Мысль была простая и естественная, и потому Колька, подняв воротник своего пальто, зашагал в глухие и темные переулки, направляясь к городской окраине.

Хотя Колька часто посещал кладбище, но в ночное время ему никогда не приходилось там бывать. Днем он шатался по могилам, льстясь на венки, похищая лампады и кресты, или просто сдирал с образов ризы, рассуждая, что для святых и покойников важно, чтобы лик остался. Когда Колька стал приближаться к кладбищенской ограде и в глаза ему сверкнула лампада над воротами, как звездочка, мерцавшая издалека, шаги Кольки замедлились, в душу его стала проникать робость.

Серьезность и трудность задачи, к которой он приближался, предстали пред ним в более определенной форме. Мысль, что дело, за которое он взялся, крайне необыкновенное, заставила его на миг усомниться в успехе своего предприятия, но затем близость цели и сознание о будущей пользе и, наконец, желание погордиться пред товарищами, пред всем воровским обществом обладанием чудесной свечой, заставили его побороть минутную нерешительность. Скоро Колька, старавшийся не глядеть вовнутрь кладбища, сидел уже на железной ограде. Еще минута, и он прыгнул в снег, на забытую могилу без памятника и креста, приютившуюся под самой оградой, и когда ноги его глубоко погрузились в рыхлый снег, Кольке вдруг показалось, что кто-то охнул и слабо застонал под ним, словно он кому-то в грудь втиснул свои каблуки. Колька замер и несколько времени стоял без движения и дыхания, боясь шелохнуться, объятый страхом. Но он скоро оправился, перевел дух, собрался с мыслями и успокоил себя тем, что это ему почудилось, но невольно поспешил уйти от страшной могилы, не желая оглядываться. Он направился вовнутрь кладбища, уставленного белыми крестами, столбами и плитами, которые слабыми очертаниями выделялись на фоне зимней ночи и издали казались среди темных и стройных силуэтов деревьев бродившими над могилами призраками, то простиравшими куда-то свои руки, то тянувшимися вверх, то лежавшими и давившими своей тяжестью могилы. Кой где, как чернильное пятно, виднелась черная плита или мрачный черный крест. Колька перевел дух, очутившись среди могил, памятников и крестов, и, сдерживая себя и борясь с тревожным чувством, проникавшим в его душу, он старался отогнать от себя лезшие назойливо в голову страшные мысли и думать только о деле. К тому же, сильный холод, дававший уже себя чувствовать, да нерасполагающая обстановка кладбища заставляли его стремиться скорее окончить работу и уйти прочь от этого места, где, в противоположность мертвецам, так плохо себя чувствуют живые люди.

Колька стал искать подходящую могилу, не руководствуясь в общем никакими соображениями, и, наконец, почему-то инстинктивно остановился перед одним могильным бугром и стал его осматривать. Вдруг Колька весь задрожал и отскочил в ужасе, как будто его сильно ударили в грудь. «Вот штука, — прошептал он, — чуть мать родную не откопал». Кой как оправившись от охватившего его волнения и поглядев затем печально на могилу своей матери, которую он недавно похоронил, Колька поплелся дальше рыскать среди могильных бугров, думая о своей старухе, которая болела в голоде и холоде, и о том, что и он не мог ничем спасти ее, с трудом добывая всякими путями скудное пропитание. Нужда и печальное положение еще более рельефно предстали пред ним от воспоминаний и придали ему еще более решимости покончить с этим проклятым житьем.

Наконец Колька снова выбрал могилу и решился уже за нее приняться, как глядь! — он опять стоял пред могилой матери. «Господи помилуй, что за оказия!» — пробормотал в сильном замешательстве испуганный таким странным обстоятельством Колька. Перекрестившись, крайне встревоженный, он убежал, решившись искать могилу в другой части кладбища, чтобы не встречаться более с дорогой могилой, которая некстати стала попадаться ему на глаза. Делая усилия не оглядываться и не обращать внимания на различные звуки, носившиеся по кладбищу и Бог весть откуда бравшиеся, Колька направился к небольшой часовне, у которой, как ему было известно, гробокопатели оставляют всегда свои лопаты и ломы. Вооружившись лопатой, край которой даже при лунном свете блестел от частого употребления, Колька решительно плюнул на руки и вонзил лопату в первый попавшийся могильный бугор, чтобы уже не выбирать и долго не искать. Он старался ни о чем не думать, потому что его фантазия невольно разыгрывалась и его охватывал безотчетный трепет. Отбрасывая комья земли и нарушая ими снежную белизну покровов соседних могил, Колька ободрял себя надеждой на будущий результат своей работы, которая быстро подвигалась вперед. Но, находясь в то же время под влиянием окружавшей его обстановки, он не мог не поддаться беспокойству, сознавая, что он глубокой ночью, тайно от всех, нарушает спокойствие мертвецов. Он боролся, как мог, с этим пробуждавшимся в нем страхом, но чувство абсолютного одиночества, чем он был силен вначале, стало постепенно пропадать в нем. Он стал чувствовать, что он уже не один, а что его окружают свидетели его преступной работы, которые чего-то ждут. Сжимая от нервной дрожи зубы, Колька быстро взрывал могилу, стараясь весь предаться работе, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но не думать он не мог; мысли за мыслями спешили в его голове и ему казалось, что кто-то обвиняет его и спорит с ним. Кто-то пробуждал в нем мысль, что вся жизнь его будет в зависимости от этого поступка, что он никогда не освободится от него, что он никогда не избавится от сознания своего греха. Колька против воли стал понимать, что он зашел слишком далеко в своем стремлении к легкому обогащению, что пошел он на слишком трудное предприятие, которое не может ничем вознаградиться.

Как мог, боролся Колька с этим мучившим его сознанием, но продолжал упорно взрывать могилу, которая уже чернела под ним, и он постепенно опускался в вырываемую под собою яму. Он не хотел еще расстаться со своей безумной идеей. Ему чудилось, что его окружают и постепенно надвигаются на него наполняющие кладбище призраки, которые шепчут ему укоры и обвинения. Роя землю, согнувшись над лопатой, не глядя никуда, а лишь в одну чернеющую под собой яму, он сопротивлялся своим чувствам, боролся. Страшась, проникаясь холодом ужаса, он твердил одно для своего успокоения, что он во что бы то ни стало должен иметь мертвую свечу, в ней только он видел свое счастье. Колька считал, что он достаточно натерпелся горя и лишений, чтобы пренебречь возможностью разбогатеть. Покойнику жир не нужен, он ему лишний, а между тем, сколько пользы от него для живых, и потому он считал себя вправе не признавать святости могилы и неприкосновенности мертвых; он был ожесточен и отстранял от себя все мысли, предостерегавшие его от безумного поступка. Колька понимал хорошо, что невольно охватившие его робость и минутами страх происходят от суеверия, с которым он боролся, что надвигавшиеся на него как будто призраки не более, как игра воображения, против которого он бессилен, что мертвецы не могут вставать, но все таки страх сковывал его все крепче и крепче, душа его холодела, зубы бились от охватывавшего его трепета. Колька старался победить самого себя, хотел, чтоб разум его взял верх над душой и чувством, и, наперекор всему, решил во что бы то ни стало добиться своего. Он отстранял от себя тяжелые предчувствия, а между тем, не мог уже смотреть по сторонам, ему казалось, что белые тени собираются со всего кладбища, приближаются к нему, все теснее и теснее окружают его призрачной толпой, ужасаясь его святотатственной работе. Между Колькой и сонмом кладбищенских призраков как будто происходила безмолвная борьба, Колька чувствовал, что приходит конец его сознанию и разуму, что он не выдержит, что страх побеждает его, что он отдается во власть ужасных сил, которые захватывают его. Он делает последнее усилие, лопата его ударяется в крышку гроба, еще момент, и он победил. Колька сорвал доску: пред ним лежала — его мать.

Неизвестно, слышал ли кто крик выскочившего из могилы своей матери Кольки, но крик этот мог разбудить всех мертвецов. Но какой затем дьявольский и чудовищный хохот, визг и шум разразился кругом, казалось — все кладбище заколыхалось и задрожало. Колька, обезумев, вступил в отчаянную борьбу с напиравшими и притаившимися вокруг него призраками, которые росли, лезли и теснили его. Он отталкивал их бешено руками, но они не поддавались ему, он натыкался на них, его цепляли за платье, рвали тело… Колька бежал через кладбище, перепрыгивал десятки могил и решеток, бился и в последнем неимоверном, сверхъестественном усилии очутился на кладбищенской ограде и оттуда же, как камень, полетел стремглав за ограду и остался недвижим…

Городская жизнь замирала, пешеходов попадалось немного на улицах. Сашка спешил к намеченной цели, размышляя о том, как он заберется в «анатомию», где теперь темно, и как ему никто не будет мешать. До анатомического театра было далеко и, когда Сашка, несколько усталый, приближался к мрачному зданию, он был озадачен тем, что в здании, — жизнь и движение и слышен говор. Такого явления в сочельник он никак не ожидал: он полагал, что здесь стоит мертвая тишина. Сашка осторожно вошел во двор и, проскользнув среди повозок и дрожек, пробрался в длинный полутемный зал с рядами покатых столов у стен.

С потолка спускались на толстых проволоках три боль-пих лампы с широкими жестяными абажурами, так что свет лишь падал на середину залы между рядами столов. Сашка, пользуясь тем, что все в зале были заняты, спрятался в угол и стал наблюдать. Хотя Сашка вообще был настроен для всяких опасных приключений, но он все-таки в первую минуту почувствовал некоторую робость и волнение. Городовые, извозчики и рабочие вносили со двора трупы и с кряхтением бросали тяжелые тела на покатые столы и отправлялись за новыми покойниками. Тащили они трупы с таким видом, словно они волокли бревна, ящики или тюки; рабочие и городовые разговаривали между собою, шутили и смеялись, как будто забыли, что они имеют дело с бывшими людьми, души которых навсегда отлетели в другой мир. Бросив труп, они сразу отворачивались от него, шли за другим и спешили окончить свою работу, так как каждого ждал праздничный ужин. Распоряжалась в зале хромая баба, небольшого роста, сильно морщинистая, с повязанной платочком головой и наброшенным на плечи мужским полушубком. Она суетилась, прыгала по зале межу столами, волоча за собою свою ногу, и энергично указывала, где класть какой труп. Лишь рабочие показывались на пороге с новой безжизненной ношей, как баба немедленно подпрыгивала к ним, заглядывала быстро в лицо покойнику, сейчас же что-то соображала и кричала визгливо: «Сюда, сюда, ребята, тут его место», и рабочие повиновались, хотя в то же время добродушно над ней посмеивались.

— Что, Ковалыха, — спросил старый и высокий городовой, который показывал из-за башлыка только седые усы и глаза, — еще не нашла себе другого мужа?

— Ишь, зарядил одно и тоже, — сердито ответила баба Ковалыха, — не нашла, да не нашла.

— Потому должно быть тебе страшно без него, не ровен час, покойник какой задушит…

— Не бойсь, не задушит, — огрызнулась баба Ковалыха, — это вы все людей душите; пятнадцатый год все с одним и тем же пристаешь, — не надоело?.. Когда уже тебя, проклятого, сюда притарабанят…

— Не бойсь, — ухмыльнулся в башлык полицейский, — я к тебе без этого приду, я ведь человек тебе верный, с гостями каждый сочельник являюсь, по службе, да по дружбе… Не баба, а ведьма, — обратился городовой к своим товарищам и рабочим, — но зато и дело свое знает — мастер…

— Бреши, бреши, — крикнула с другого конца залы Ковалыха, возясь около какого-то стола, — целый год без дела шляетесь, а на Рождество выходите покойников собирать, одну работу и знаете!

— А чем я виноват, что их на Рождество столько собирается, — попробовал оправдаться перед рабочими городовой. — Рождество особый такой праздник, когда всякий бедный человек страдает… В этот день они на все идут. Я пятнадцать лет здесь с Ковалыхой их пристраиваю, все люди бедные, старики да дети… Ну полно, баба Ковалыха, — сбор полный, всех тебе гостей снесли, счастливо оставаться, веселитесь на здоровье, а нас лихом не понимайте…

Стуча гулко сапогами, городовые и извозчики покинули зал в сопровождении бабы Ковалыхи, которая сердито ковыляла за ними с фонарем в руках и бранясь про себя.

Пока в зале были полицейские и рабочие и слышен был разговор, Сашка не терял присутствия духа и с интересом наблюдал за всем происходившим. Но, когда зал покинули все живые люди и он остался один среди мертвецов, Сашке сделалось жутко. Он сидел, прижавшись к углу, и видел лишь общие очертания тел; лица же мертвецов не были ему видны, да он и не старался приглядываться к ним. Хотя ему было как то не по себе, он все-таки размышлял о том, что он, наконец, у цели и будет владеть необыкновенным талисманом, который навсегда положит конец его бедствиям, и он станет воровать, сколько и где ему будет угодно. Борясь с охватывавшей его робостью и сознавая, что он взялся за опасное и трудное дело, Сашка словно оправдывался тем, что, добывши мертвую свечу, он принесет много пользы людям, что с ее помощью он станет делать много добра. Когда ему это пришло в голову, он старался ободрить самого себя тем, что такая благая цель даст ему право резать покойников и что его идея погашает совершаемый им грех. Вместе с тем, Сашка сердился на себя за то, что он поддавался чувству страха; он вздрагивал всем телом и теснее прижимался к своему углу, когда от движения воздуха колебалось пламя в лампах и по зале, на трупах, стенах и потолке начинали прыгать огромные и страшные тени, под которыми, казалось, оживали и двигались покойники. Ему казалось, что кто-то в противоположном углу дышит и шелестит чем-то. Кто-то царапался в окна и скрипел под полом. Сашку лишь поддерживали сознание и уверенность, что невозможно, чтобы покойники ожили, и, сопротивляясь страху, он в то же время набирался решимости. Не желая проходить по зале, Сашка решил подойти к ближайшему покойнику, вырезать у него жир и, чтобы не смотреть на покойника, сделать операцию с закрытыми глазами. Он полагал вырезать жир из живота и, сейчас же спрятав его в карман, бежать. Сашка достал нож и сидел, трепеща от волнения. Ему в голову невольно забрела мысль о том, не бросить ли все и уйти, так как уже было больно страшно, и только мысль, что Колька, может быть, достанет свечу, удерживала его от бегства. Долго Сашка все не решался выходить из своего угла; он приводил в оправдание своей медлительности предположение, что надо подождать, пока уснет баба Ковалыха, которая может всякую минуту войти и застукать его. Наконец, собрав всю силу воли, он вышел из-за печки, и, сжимая в руке нож, приблизился к первому столу с покойником; дрожа от охватившего его волнения и творя молитву, он погрузил нож в труп, стараясь ни о чем не думать и ничего не слышать, а только исполнить скорее свое ужасное дело. Он не хотел замечать неясного шума, носившегося по зале и приводившего его в трепет. А между тем, трудноуловимое движение и непонятный шорох все росли и увеличивались и, наконец, постепенно превратились в ясные звуки неровных шагов, которые приближались и доносились из-за дверей. В момент Сашка оставил покойника и, дрожа от страха, спрятался на прежнее место за печку.

Он с замиранием сердца видел, как отворилась тяжелая дверь, наполнившая зал скрипом, похожим на треск ломающихся щепок, и в дверях появилась тщедушная фигура бабы Ковалыхи. Старуха держала в руке небольшой фонарь и медленно подвигалась вперед, нюхая воздух. Она приблизилась к первому трупу, подняла свой фонарь, осветила лицо покойника и, покачав головой, поплелась дальше к следующему столу…

«Кого она ищет?» — подумал Сашка, следя за Ковалыхой, которая ковыляла по зале от трупа к трупу, жадно заглядывая в лицо каждому покойнику.

«Не ведьма ли она, в самом деле?» — подумал Сашка, вспомнив слова городового. Он видел, что Ковалыхой овладело беспокойство, ее морщинистое лицо темнело, она бродила между трупами со своим фонарем и Сашка слышал, как она сердито ворчала: «Что за черт, куда же это он запропастился?»

Таинственные поиски старухи среди покойников наводили на Сашку такой страх, что он еле сдерживал сильную дрожь, боясь выдать себя. Он раскаивался уже, что пробрался в это проклятое здание, где ведьма якшается с мертвецами. Слабая, тщедушная старушка превращалась в его глазах в ужасное существо, и трепетное беспокойство охватило его.

Вдруг старуха остановилась в нескольких шагах от печки и лицо ее сразу преобразилось. Глаза ее сверкнули, по лицу разлилась улыбка злобной радости, от которой у Сашки пошел мороз по коже. Поставив фонарь у своих ног, Ковалыха прищурила хитро глаз и стала манить лукаво пальцем.

— Иди, иди, паренек, — зашептала она.

«Кого это она зовет? — необыкновенно изумился и встревожился Сашка, — кого она нашла?»

А старуха продолжала манить пальцем и звать:

— Иди, иди сюда, голубок.

«Да это она меня! — в неимоверном ужасе вдруг убедился Сашка. — Господи! Она в самом деле ведьма».

Он видел, что попался и, хотя не знал, что с ним будет делать ведьма, но считал уже себя погибшим А старуха, выпятив вперед подбородок и двигая впавшими губами, шептала: «Не бойсь, не бойсь, выходи, касатик,», и подзывала его пальцем. Тогда, убедившись, что ему уже не спастись, что он каким-то образом обнаружен проклятой ведьмой, Сашка оставил свой угол и робко остановился, боясь приблизиться к старухе. Ведьма взяла за руку трепещущего парня и заговорила шепотом:

— Отчего ты спрятался, голубок, чего испугался, касатик, скажи, паренек…

Сашка чувствовал себя совершенно бессильным, в полной ее власти…

— Пусти! — только мог прошептать он.

— Куда пустить? Я еле нашла тебя. Ты один сюда явился, не поделившись со мной своей судьбой, а я страсть как люблю о несчастиях людских сказки слушать. Скажи, сизый голубок, отчего ты помер?

Сашка невольно подался назад от такого необыкновенного вопроса старухи.

— Кто помер? Что ты, бабушка, Господь с тобою, чего ты пристала, я живой, я сюда по делу явился…

— Ки, ки, ки, — закашлялась, давясь смехом, старуха, — по делу! Все вы сюда по одному делу являетесь, на жизнь мне горемычную жаловаться, знаю я вас. Ки, ки, ки… Ты, паренек, помер. Теперь я понимаю, отчего ты места своего на столе не занял — потому что ты еще со смертью не примирился… Ки, ки, ки, ки, ки.

Сашка убедился, что ему ве удается разуверить старуху, и он решил поведать ей всю правду.

— Я, бабушка, — сказал Сашка, — пришел сюда мертвую свечу достать, чтобы я везде свободный вход имел и ни в чем не нуждался.

Но старуха даже не удивилась, против ожидания Сашки.

— Да, да, да. Ты такой же, как и все несчастненькие, от фантазии своей погиб. Я вот по твоей исповеди уже вижу, что ты настоящий покойник рождественский; у всякого из вас последняя мечта от беды и горя на сказку похожа, и сколько я уже слышала этих сказок о богатстве на своем веку. Каждый мне последнюю свою мечту приносит.

— Нет, бабушка, это не фантазия, — пришел в отчаяние Сашка. — Мне, бабушка, только человечий жир нужен, и тогда я все от всех богачей отниму…

— Вот оно что, — ты сюда за жиром человечьим пришел. Плохо же тебе теперь будет, паренек, плохо, не в свою ты компанию затесался; до сих пор сюда в сочельник только честные люди попадали, а как же я с тобой буду, куда тебя дену, тебе ведь нельзя показаться честным людям. Ведь они все смерть приняли, потому что не могли против совести идти, на чужое льститься, кому-либо горе принести.

Но Сашка не хотел упорно согласиться с тем, что он умер, и его еще более пугали слова старухи; он решил во что бы то ни стало уйти от нее, спасти себя. Он собрался с духом и сказал:

— Ну полно, бабушка, шутить со мной. Пусти меня, домой пора…

— Домой тебя завтра понесут, а пока что оставь упрямиться, ложись на свое место, а то непорядок.

И старуха потащила его за руку к одному из пустых столов. Отчаяние придало Сашке храбрости. Он рванул руку и крикнул:

— Да пустишь ли ты меня, проклятая ведьма?!

— Э! Вот оно как! — запищала старуха, грозно сверкнув глазами. — Так ты еще сопротивляться хочешь? Разве я виновата, что ты помер? Ничего рассказать о своей жизни не хочешь, а дерешься.

Старуха хватила его своими цепкими, как щипцы, пальцами за горло и поволокла к столу. Сашка не мог с ней бороться, он хотел кричать, но не мог раскрыть рта. Неподвижно лежа на холодной цинковой доске, он с застывшим ужасом в глазах смотрел на старуху, которая приводила его в порядок, и теперь только, лежа на столе, Сашка убедился, что он такой же, как и все, мертвый, безжизненный.

— Ишь какой, — шептала старуха, — я виновата, что он так хитро угодил сюда, человечьего жира захотел, ки, ки, ки… Думал придти сюда моих мертвецов резать, скажите какой. Ишь, глупый человек! Тут у всех от голода и холода одни кости остались, а он задумал у них жир добывать. Разве у бедных людей бывает жир, весь жир у богачей и сытых людей, которые никогда сюда не попадают. Не мог глупый человек понять, что все несчастье на свете для бедных людей в том и состоит, что богатые люди из-за жира чужой нужды не понимают. Если б не человечий жир, то разве доставляли бы сюда стольких несчастных. Я знаю, будь у тебя жир, то тебе было бы хорошо, да пойди же накопи его.

Сашка слушал старуху и понял, что умер он по своей глупости, потому что он не догадался, что у таких покойников не может быть жира. Тогда ему сделалось жаль своей погибшей жизни, он решил, что это его наказал Господь за грехи. Хотя он примирился с мыслью о том, что он умер, но его все-таки страшило его положение. Он лежал рядом с тем покойником, которого начал было резать перед появлением старухи, и стал размышлять, кто таков его сосед, с которым ему суждено покоиться рядом в «анатомии». Ему хотелось подвинуться и переменить положение, поднять голову, но он не мог, и это обстоятельство наполняло холодом ужаса его душу. Вдруг слабый стон дошел до его слуха, причем голос стонавшего показался Сашке необыкновенно знакомым. Стоны все увеличивались и росли, и Сашка убедился, что это стонет его сосед. Он не подумал о том, как это покойник может стонать, его это обстоятельство не удивило; но когда он, наконец, убедился, что это голос Кольки, который так же, как и он, отправился за человеческим жиром, он не выдержал. Сашка судорожно рванулся, собрав всю силу, скатился со стола в порыве неимоверного отчаяния и… открыл глаза… Сашка лежал в углу, и сейчас же сообразил, что это был кошмар, что он уснул. Но, хотя он это понял, ужас его не прошел. Ужас сна сменил ужас наяву: стоны Кольки, которые пробудили его и возвратили к жизни, продолжали потрясать его. Стоны слышались около него, и Сашка не мог удержаться от отчаянного крика, когда увидел, что на столе подымается Колька с расширенными от ужаса глазами, мертвенно бледный и страдающий.

Не успел крик Сашки пронестись по зале, как в зал поспешно вбежала баба Ковалыха с фонарем в руках. Увидев поднимающихся покойников, старуха окаменела на месте, выпустив из рук фонарь. Она не могла сообразить, что это происходит такое, и только крик Сашки: «Бабушка, ради Бога, помоги» привел старуху в себя.

***

Находясь через несколько минут в сторожке Ковалыхи, приятели рассказывали старухе свои ужасные приключения, причем Сашка присовокупил, обращаясь к Кольке:

— Если б я не заснул, то наверное бы тебя зарезал…