Меридіани (На украинском и русском языках)

1

Ковров вошел в свою квартиру и ощутил приятную прохладу и тишину. Всю дорогу он был под впечатлением встречи с моряками, мысленно снова и снова возвращался к Калининграду, Он вспоминал задушевные беседы с веселыми и деловитыми парнями и ему не терпелось обобщить свои наблюдения. Сюжет новой книги почти оформился. Это будет документальная повесть о подводниках. Ни о чем другом он сейчас думать не мог.

На полу в передней валялась груда газет и два письма (почтальон бросал корреспонденцию через специально сделанную прорезь на входной двери). Ковров собрал почту и отнес в кабинет. Вскрыл письмо от жены. Она путешествовала по Крыму.

“Так, дней через пять она уже будет дома”, — обрадованно подумал он и взял другой конверт.

Второе письмо было от незнакомого Коврову Стабулниека. “Уважаемый товарищ Ковров! У меня есть для Вас сообщение. Возможно, оно Вас заинтересует. Я несколько раз звонил Вам, но телефон молчал. Пожалуйста, позвоните мне, когда сможете со мной встретиться”. Тут же был указан телефон.

Лаконичность письма заинтересовала Коврова. Не откладывая, он позвонил.

— Товарищ Стабулниек? Говорит Ковров. Я получил Ваше письмо. Так… Так… Да, если можете, приезжайте сейчас.

Не прошло и двадцати минут, как раздался звонок.

— Товарищ Стабулниек?

— Он самый.

— Петр Янович, преподаватель университета, — отрекомендовался Стабулниек.

Это был человек лет пятидесяти пяти, полный, с большим покатым лбом и седыми волосами. Он не без интереса оглядел кабинет.

В углу стояла модель фрегата. Казалось, что его орудия вот-вот ударят в вошедшего прямой наводкой. А на картине, что висела в простенке, был изображен бой эсминцев.

— Это почти с натуры, — пояснил Ковров, кивнув на картину. — Мой брат командовал этим кораблем. А картину нарисовал его штурман. Оба погибли в конце войны. Вот свидетельство тех дней, — Ковров показал на осколок снаряда, вправленный в янтарь.

Да, здесь каждая вещь напоминала о войне. Даже сухие кленовые листья были поставлены в снарядную гильзу.

— У вас, как в музее обороны… Вы, наверное, все книги посвящаете войне? — тихо спросил Стабулниек.

— Да, Петр Янович!

Ковров указал гостю на кресло. Сам сел по другую сторону письменного стола. Стабулниек как-то улыбнулся, чувствуя неловкость. Молчание несколько затянулось. Ковров предложил ему папиросу.

— Спасибо. Привык к трубке.

Он достал маленькую прямую трубочку, ловко набил ее табаком и закурил.

— Так вот, Анатолий Николаевич, я прочел вашу документальную повесть “Осада Кенигсберга”. Знаете ли вы, какова судьба картин, оставленных в Риге?

— Нет, не знаю.

— Мне кажется, что я случайно коснулся этого дела. Я видел Эберта. Так звали одного эсэсовца, который сопровождал груз. Это было в Восточной Пруссии. Случилось так, что в начале сорок четвертого я попал на работу в имение барона фон Руиха. Здесь незадолго до освобождения мне вместе с другими рабочими имения пришлось ремонтировать мост. Однажды остановились у моста два грузовика с плоскими ящиками и “оппель”. Стали ждать, пока мы починим мост. Работа наша уже подходила к концу. Пассажиры легковой машины вышли и стали прохаживаться по обочине дороги. Их было двое. Один из них был в штатском — в черном драповом пальто с каракулевым воротником. Держался он поодаль от попутчика. Вид у него был какой-то расстроенный и грустный. Я решился попросить у него сигарету. Попросил по-немецки. Он всмотрелся в меня пытливо и спросил:

— Вы латыш?

— Да, рижанин.

Тогда он торопливо заговорил по-латышски:

— Слушайте меня внимательно. Я рижский художник Саулитс. Я спрятал в Риге очень ценные картины западноевропейских художников. Как только сюда придут советские войска, сообщите об этом сразу же. Понимаете, сразу же…

Тут к нам приблизился его спутник, эсэсовский офицер. Я пытался обратить на это внимание художника, но он не заметил моих знаков.

— Место тайника обозначено на картине, которую я написал перед отъездом из Риги. Она дома и называется…

Эсэсовец не дал ему договорить.

— Что это значит, профессор? Я все понял. Не удивляйтесь. Я рижский немец. Вы спрятали картины? Зачем?

— Эти картины некогда принадлежали мне, господин Эберт.

Саулитс молча отошел в сторону. Тут Эберт заорал на меня:

— Пошел вон!

Я юркнул в толпу рабочих, а Эберт направился к Саулитсу.

Вскоре мост починили, и машины уехали.

На другой день началось отступление немцев. Мы прекратили работу в имении и попрятались. Когда наши войска взяли имение фон Руиха, я сразу же пришел к командиру полка, занявшего имение, и рассказал ему о просьбе Саулитса. Он выслушал меня и сделал записи в блокноте. Сказал, что мое сообщение перешлет в Ригу специальной комиссии по розыску ценностей, разграбленных немцами. Очень меня благодарил.

— Что же было потом? — не выдержал Ковров.

— Меня зачислили в армию. Войну я закончил в Германии. Три года жил в Вильнюсе, а затем вернулся в Ригу. Я не сомневался, что картины разыскали и, признаться, забыл о них. Ваша книга мне обо всем напомнила. В ней сказано, что Эберт, попав к нам в плен, намеревался рассказать, где спрятаны картины, но был кем-то убит, когда пытался бежать. Я вам сразу позвонил, но вас не было все эти дни. Ну, вот и все.

— Вот это да! — воскликнул Ковров и возбужденно заходил по комнате. — То, что вы рассказали, имеет очень важное значение. Во-первых, мы теперь имеем возможность найти ценные картины, во-вторых, из вашего рассказа видно, что Саулитс не только не продался немцам, но даже в то трудное время еще думал, как сберечь ценности для Родины.

— Значит, Саулитса до сих пор считали пособником немцев?

— Не совсем так. Но все же его позиция по отношению к оккупантам выглядела несколько двусмысленной. В свое время в связи с делом Саулитса было опрошено немало людей, хорошо знавших его. Все они высказывали мнение, что Саулитса в принудительном порядке привлекли к работе в управлении музеями, архивами и библиотеками. Саулитсом интересовался сам гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох. Но то, что рассказали вы, меняет все представления о нем.

— Я счастлив, что мое сообщение поможет вернуть Саулитсу его доброе имя, — сказал Стабулниек растроганно. — Но почему же тот полковник, которому я все рассказал, ничего не сообщил в Ригу? Ковров вздохнул:

— Не надо забывать, что еще шла война. Как знать, не погиб ли он в первом же бою, так и не успев ничего сделать… Вот что, Петр Янович, я ведь только писатель. Мое дело — книги. Но розыск картин… Причем, это не только розыск картин, а нечто большее. — Он задумался и наконец добавил: — Пожалуй, этим должны заняться чекисты. Ведь они призваны не только раскрывать преступление, но и восстанавливать доброе имя человека, если на него пали необоснованные обвинения.

— Я с вами согласен, Анатолий Николаевич.

— Вы сможете сегодня вечером поехать со мной к одному человеку? Возможно, он захочет побеседовать лично с вами.

— К сожалению, сегодня не удастся. У меня вечером лекции в университете.

— Вот беда! Ну, давайте договоримся так, Я вечером встречусь с ним и все ему расскажу, а потом он пригласит вас сам или я вам позвоню. Одну минуточку.

Ковров снял телефонную трубку и набрал номер. В трубке послышалось басовитое “Алло”.

— Это ты, старина? Ковров говорит.

— Я, я, — загремел из трубки бас. — Вернулся? Чем обрадуешь?

— Сразу и не скажешь, Эгон. — Лицо Коврова сделалось серьезным.

— Что такое?

— Да дело настолько важное, что ты себе не представляешь. Рассказывать долго, и не по телефону… Тут у меня сидит один товарищ… Ну, в общем дело касается известного тебе Эберта.

— Ах, вот как! Когда я могу узнать подробности?

— К тебе сегодня можно приехать? Часов в девять? Прямо домой? Хорошо.

Ковров положил трубку.

— Сегодня вечером я расскажу о вашем сообщении. Завтра я вам позвоню и скажу о результатах. Вы говорили с кем-нибудь еще на эту тему?

— Нет, я хотел побеседовать сначала с вами.

— Это хорошо. И знаете… Удивительное совпадение! Именно сегодня я должен встретиться с одним художником, который в молодости знал Саулитса!

Вскоре Стабулниек попрощался.

Ковров остался один. Но только лишь он прилег на диван, в передней снова задребезжал звонок. Ковров открыл дверь.

— Алеша! — обрадовался Ковров, пропуская гостя в квартиру.

— И где ты пропадал? — спросил Алексей. — Я несколько раз звонил тебе, но напрасно. Так где ты пропадал?

— Ездил в Калининград по приглашению военных моряков. Рассказывал молодежи, как ликвидировали Кенигсбергскую группировку. Многие из них читали мою последнюю книгу — “Осада Кенигсберга”. Поездкой доволен. Собираюсь писать повесть о подводниках.

— По такому случаю… надо выпить. Я схожу, ладно?

— Зачем? Тут есть кое-что. Ковров распахнул дверцы буфета.

— Тяну на выбор. Мускат? Отлично. — Он открыл баночку маринованных огурцов и сардины. — Закуска не очень подходит для муската… Ты уж извини.

— Обойдется, — заверил гость, наполняя рюмки. Не спеша выпили.

— Как хорошо, что ты пришел. У меня такая новость… — Ковров интригующе посмотрел на гостя. — Ты помнишь начало сорок пятого года, фольварк Блаузее? Оберштурмфюрера Эберта помнишь?

Алексей усмехнулся:

— Еще бы! Если бы не ты… передали бы на меня дело в военный трибунал. Пропади он пропадом, этот Эберт и его тайна, если таковая, конечно, существовала.

— Эта тайна, друг мой, скоро будет раскрыта, — сказал Ковров торжественно.

— Как, каким образом?

— Только что перед твоим приходом был у меня некий Стабулниек, преподаватель университета. Он прочел мою последнюю книгу и пришел ко мне. Оказывается, он знает, как найти картины, о которых говорил Эберт. Таким образом, сообщение Эберта — это не миф, как нам казалось.

Ковров внимательно посмотрел на Алексея, как бы раздумывая, говорить ли дальше.

— Я слушаю, — лицо Алексея выражало напряженное ожидание. Он словно почувствовал колебание собеседника.

— Я слушаю, — повторил он.

И Ковров пересказал услышанное от Стабулниека. Алексей слушал молча, не задавая вопросов.

— Ну, что на это скажешь? — спросил Ковров, видя, что Алексей сидит в раздумье.

— Да, да, интересно. Тебе пригодится. Это же может послужить темой для новой книги. Это сенсация! — наконец выдавил он из себя.

— Ты понимаешь, речь идет не только о картинах, — продолжал Ковров. — Как намекнул Эберт, вместе с картинами спрятаны важные документы, касающиеся группы “Черного беркута”.

— И ты думаешь, что художник Саулитс мог спрятать документы? Я достаточно наслышан о его взглядах и не думаю, чтобы он это сделал.

— Твои суждения, Алексей, весьма категоричны. Но не следует забывать, что человек под влиянием обстоятельств меняет взгляды. Согласись с этим.

— Кроме того, прошло столько лет… Быть может, сообщение, сделанное Стабулниеком, вообще безнадежно устарело. Неужели ты думаешь, что в наших лесах все еще рыщут банды, подобные группе “Черного беркута”? — рассмеялся Алексей.

— Это не совсем так. Прежде, чем написать эту книгу, я просмотрел кое-какие документы, беседовал с чекистами. Могу с уверенностью сказать, что группа “Черного беркута” не ликвидирована и до сих пор, хотя со времени окончания войны прошло столько лет. След ее утерян, но чекистам известно, что часть ее членов во главе с самим “Черным беркутом” осталась на нашей территории, а точнее — в Прибалтике. Надо полагать, они не бездействуют.

— И что из этого следует?

— А то, что чекисты, наконец, смогут получить в руки картотеку членов группы. Конечно, в ходе поисков им придется вернуться к показаниям Эберта и обстоятельствам его гибели.

— Что же ты думаешь предпринять в сложившейся ситуации?

— Я позвонил одному ответственному товарищу из госбезопасности.

— Ты в своем уме? Разве такие вещи рассказывают по телефону?

— А я и не думал рассказывать. Договорился о встрече с ним.

— Надо все обдумать, Толя. Надо обдумать.

— Ты говоришь так, будто сообщения Стабулниека ставишь под сомнение. Я уверен, что он сказал правду.

— Свежо предание, но верится с трудом, — рассмеялся Алексей. — О, мне пора! — сказал он, взглянув на часы. — В двенадцать у меня репетиция, осталось полчаса, Я побегу. До завтра.

— Почему до завтра? Что тебе делать? Живешь один, как я. Твои когда вернутся?

— Будут в Одессе до конца августа, пока Зойке в школу. А я с первого июля тоже могу к ним поехать. Жду не дождусь.

— Это когда еще будет! А сейчас ведь один?

— Один, конечно…

— Вот и приходи сегодня часов в пять. У меня будет очень интересный человек. Художник.

— Кто такой? Я знаю?

— Не сомневаюсь, что слышал о нем. Теперь познакомлю. А пока — секрет. Три человека — это уже компания. Кроме того, если возникнут принципиальные разногласия в споре, кто-нибудь останется в меньшинстве.

— Ты меня заинтересовал. Постараюсь приехать. До вечера!

2

— Раскатов? Уже вернулся? Зайди ко мне, — сказал полковник Гулбис и положил телефонную трубку.

В кабинет вошел высокий молодой человек и подсел к столу.

— Вот что, Саша, — обратился к нему Гулбис, — вчера, примерно в десять часов утра, позвонил мне писатель Ковров. Он сообщил, что у него сидит какой-то товарищ, которому, как я понял, известно что-то по делу Эберта. Ковров сказал, что приедет для разговора ко мне домой в девять вечера. Но я прождал его напрасно. Несколько раз звонил ему, но никто не отвечал. Утром — то же самое. Сейчас уже одиннадцать часов, а между тем квартира Коврова не отвечает. Похоже, что-то случилось. Нужно немедленно ехать к Коврову. Ты поедешь со мной.

Гулбис снял трубку внутреннего телефона и позвонил в бюро пропусков:

— Это Гулбис. Если меня будет спрашивать товарищ Ковров, вызовите к нему майора Озолса.

— А он в курсе дела? — спросил Раскатов.

— Да, я его предупредил.

Полковник Гулбис велел остановить машину. Пройдя квартал, чекисты вошли в дом, где жил Ковров, Позвонили, но дверь никто не открыл.

Позвали понятых — дворника и жильца с первого этажа.

— Беру под свою ответственность, Саша, нажимай, — решительно сказал Гулбис, и они навалились на дверь. Пришлось немало повозиться, прежде чем дверь поддалась. Из гостиной дверь вела в кабинет. Гулбис толкнул дверь носком ботинка и остановился на пороге.

У книжного шкафа на полу, уткнувшись лицом в лужу крови, лежал Ковров. Около него валялась бронзовая статуэтка, изображавшая всадника, занесшего над головой шашку.

— Посмотрите, товарищи, только ничего не трогайте и не прикасайтесь к наличнику двери, — позвал Гулбис понятых.

Он обернул носовым платком телефонную трубку и поднес к уху. Позвонил. Услышав голос майора Озолса, как можно спокойнее произнес:

— Говорит Гулбис. На улице Екабпилс (он назвал номер) серьезное происшествие. Немедленно высылайте группу. Буду ждать.

Гулбис отошел к двери и окинул взглядом комнату.

— Помнится, над книжным шкафом всегда висел портрет жены Коврова, — сказал он. — Теперь портрет лежит на шкафу.

— Должно быть, оборвался. Вот даже дырка от гвоздя разворочена, — подал голос дворник.

— Вот, вот, — подхватил Гулбис. — Возможно, так и было. Портрет оборвался как раз в тот момент, когда Ковров что-то доставал в шкафу. Видите, дверцы шкафа открыты. Падая, портрет ударился о статуэтку и свалил ее на голову Коврова. Рана оказалась смертельной.

— Какой ужас! — прошептал старик-понятой, закрыв лицо руками.

Гулбис отпустил понятых и предупредил, чтобы они никому не говорили о случившемся.

— Даже без эксперта, я уверен, что это инсценировка, — сказал Гулбис, когда они остались вдвоем с Раскатовым. — Расположение этих оригинальных сувениров я хорошо помню. Всадник раньше стоял не на шкафу, а вот здесь, — Гулбис указал на угол письменного стола, — вместо него здесь снарядная гильза с осенними листьями. Зачем они поменялись местами и когда?

— Действительно, гильзе на столе не место, — согласился Раскатов. — Это вещь громоздкая, ее здесь легко можно задеть и свалить на пол.

— А вот мы и посмотрим, давно ли эта самая “ваза” стоит здесь. Подождем, что скажет эксперт.

Вскоре приехала следственная группа. Фотограф заснял положение тела под разными ракурсами и ряд вспомогательных деталей.

Обследовав место, где стояла гильза, эксперт пришел к выводу, что она поставлена здесь недавно, — уже после возвращения Коврова в Ригу. Диаметр гильзы был гораздо меньше незапыленного места, на котором она стояла. А на шкафу как раз все обстояло наоборот. В квартире хоть и была идеальная чистота, но за время отсутствия Коврова все же на вещи лег тончайший слой пыли.

Врач установил, что смерть наступила мгновенно — пролом черепа в теменной части с повреждением мозга.

— Товарищи, примем за основу такую версию, — предложил Гулбис, — Коврову был нанесен удар по голове статуэткой в тот момент, когда он что-то брал в шкафу. Давайте искать этому подтверждение.

После тщательного осмотра книжных полок было обнаружено, что Коврова интересовала нижняя полка, точнее, ее левый угол. Именно оттуда кто-то доставал книгу в красном сафьяновом переплете. Потом ее поставили на место.

— Ренан, — прочел Гулбис, перелистывая страницы. В глаза ему бросилась фраза, подчеркнутая синим карандашом: “Всем, терпящим крушение в море бесконечности, — снисхождение”.

Тут же на письменном столе лежал синий карандаш, которым, очевидно, была подчеркнута эта фраза. Остальные карандаши, тоже остро отточенные, стояли в стаканчике на письменном приборе.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спросил Гулбис, обращаясь к Раскатову.

— Как мне кажется, товарищ полковник, Ковров кого-то к чему-то склонял… Может быть, обещал смягчение наказания, и потому привел пример из классики.

— Похоже на это, Саша. Похоже. Заметьте, кто-то ударил Коврова по голове, когда тот стоял к письменному столу спиной и ставил книгу в книжный шкаф. Потом на полу имитировал след падения статуэтки. Надо отдать должное преступнику, несчастный случай он инсценировал неплохо, даже сорвал с гвоздя портрет.

— Только не учел все же очень и очень многого, — подсказал врач.

Раскатов повернулся к нему:

— Конечно, он не учел, что на место происшествия приедет человек, который не раз бывал здесь раньше. А у товарища полковника память на вещи цепкая.

Раскатов выдвинул ящик письменного стола.

— Здесь какое-то письмо! — воскликнул он, доставая конверт. На листке бумаги было написано несколько строк. Гулбис пробежал глазами письмо.

— “Пожалуйста, позвоните мне, когда вы сможете со мной встретиться. Стабулниек”, — повторил он в раздумье. — Письмо послано четыре дня назад. Стабулниек… Стабулниек… Не с него ли следует начинать? Кто это?

— Если это убийца, то почему же он не уничтожил свое письмо? Наверняка он постарался бы его найти. А оно почти на виду, — сказал эксперт.

— А я не утверждаю, что убийца — он. Мне только кажется, что между этим письмом и убийством Коврова есть какая-то связь. Вы уж тут без нас сделайте все, товарищи, а мы с Сашей поедем в Управление.

Стабулниек жил в Старой Риге в начале улицы Ленина в сером сумрачном доме. Расшатанные перила на пузатых, как самовары, балясинах от каждого прикосновения взвизгивали и качались. По осевшим ступеням Гулбис и Раскатов поднялись на третий этаж. Раскатова поразило обилие наклеек на почтовом ящике и рядом на двери, с названиями газет и журналов, которые выписывает Стабулниек.

“Сколько же надо иметь времени, чтобы прочесть все это!” — с завистью подумал он и покрутил старинную вертушку, заменявшую электрический звонок.

Дверь открыла худощавая женщина лет пятидесяти и провела их в комнату.

— Петр, к тебе пришли! — крикнула она в глубь коридора. И сейчас же в дверях появился Стабулниек, держа в руках пачку газетных вырезок.

— Чем могу быть полезен? — спросил он. Гулбис и Раскатов показали свои удостоверения.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — Стабулниек переложил со стульев на стол пачки журналов.

— А я думал, что вы меня вызовете к себе. Признаться, не ждал вашего визита. — Лицо Стабулниека улыбалось.

— Почему вы так решили? — поинтересовался Гулбис.

С лица Стабулниека сбежала улыбка.

— Но ваш визит связан… Одним словом… писатель Ковров… — Стабулниек выжидательно посмотрел на Гулбиса.

— Да, да, конечно, — поспешно заверил Гулбис.

— Тогда я вас не совсем понимаю… — Глаза Стабулниека смотрели теперь настороженно.

— Отчего же? Это ваше письмо? — Гулбис протянул Стабулниеку письмо, обнаруженное в квартире Коврова.

— Мое. Но позвольте… Разрешите еще раз посмотреть ваши документы.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Стабулниек долго смотрел то на фотокарточки, то на удостоверения, то на лица собеседников.

— Вы и есть Эгон? — спросил он нерешительно. И получив от Гулбиса утвердительный ответ, совсем растерялся.

— Тогда спрашивайте.

— С чего начнем?

— С чего вам угодно.

— Мне хотелось бы, чтобы начали вы, — Гулбис и Раскатов переглянулись.

Стабулниек перехватил их взгляд.

— Я вас не совсем понимаю. Мне хотелось бы знать, что вам сказал Ковров? Вы меня извините, я вас вижу впервые, — сказал он нервно.

— Я вас понимаю, но вы все же успокойтесь.

— Тогда разрешите мне позвонить Анатолию Николаевичу и спросить, как быть.

Теперь Гулбис убедился, что Стабулниек и есть тот человек, о котором ему говорил Ковров. Нервозность Стабулниека была понятна, он чувствовал, что Гулбис чего-то не договаривает, выжидает и, не открывая свои карты, сам стремится все узнать. Очевидно, не было смысла больше тянуть, и Гулбис сказал прямо:

— С писателем Ковровым произошел несчастный случай. Он погиб.

— О боже! Когда? — лицо Стабулниека побелело.

— Вчера, после вашего ухода.

— Как, дома?

— Скажите, товарищ Стабулниек, что вам прочел Ковров из книги Ренана? — вместо ответа задал вопрос Гулбис.

— Мы не говорили о Ренане. Я встретился с Ковровым совсем по другому поводу.

— А именно?

— Мы беседовали о его книге “Осада Кенигсберга”. И, наконец, ответьте мне, что случилось с Ковровым?

— Успокойтесь, товарищ Стабулниек, я отвечу на ваш вопрос. Садитесь, пожалуйста.

Стабулниек нерешительно сел.

— Так вот, в то время, когда Ковров доставал из книжного шкафа какую-то книгу, со стены оборвался портрет и сбил со шкафа статуэтку, которая упала ему на голову.

— Портрет женщины?

— Жены Коврова, — подсказал Раскатов.

— Да бог с ней. Я не об этом. Мне помнится, на шкафу под этим портретом стоял какой-то снаряд с кленовыми листьями, ваза своего рода.

— Вы хорошо это помните? — спросил Гулбис.

— Я еще обратил на это внимание и подумал, что Ковров большой оригинал. Статуэтки там не было.

— А где стояла статуэтка?

— Простите, какая статуэтка? У него много разных оригинальных вещей, например, парусник.

Стабулниек окинул взглядом свою комнату, как бы мысленно расставляя все эти вещи.

— Парусник стоял в углу на пьедестале, примерно вот здесь. А в том углу — конная группа… Просто как в музее.

— А всадник с поднятой вверх шашкой, не помните, стоял на шкафу?

— Всадник? Нет. Я же сказал, что на шкафу стоял снаряд. А всадник стоял на письменном столе.

— Спасибо, товарищ Стабулниек. Эта деталь для нас важна.

Гулбис видел, что Стабулниек уже пришел в себя. Можно было повернуть разговор на другую тему.

— Так о чем вы беседовали с Ковровым? — спросил Гулбис непринужденно.

Стабулниек набил табаком свою коротенькую красную трубочку и начал свой рассказ. Гулбис и Раскатов слушали внимательно, изредка задавая наводящие вопросы и уточняя детали.

— Я даже не знаю, как вас благодарить, Петр Янович, — сказал Гулбис. — Ваше сообщение очень облегчит нашу работу в этом направлении, работу, которую мы ведем давно.

— А мне, товарищ Гулбис, кое-что не совсем понятно. Разрешите задать вопрос, — Стабулниек смущенно улыбнулся.

— Спрашивайте.

— Вы придаете такое большое значение моему рассказу о расположении вещей в кабинете Коврова, что я невольно подумал… Ну, в общем, скажите мне откровенно: вы сомневаетесь, что с Ковровым произошел несчастный случай?

— Как вам сказать… — уклонился Гулбис от прямого ответа.

Стабулниек задумался.

— В квартире, как мне показалось, никого не было, кроме нас двоих… Никто подслушать не мог. Но стоило мне уйти, как Коврова убивают, — вслух размышлял Стабулниек. — А кто сообщил о смерти Коврова? Художник?

— Какой художник?

— Да, я совсем забыл. Когда я уходил, Ковров сказал: “Какое совпадение! Как раз сегодня я должен встретиться с одним художником, который в молодости хорошо знал Саулитса”.

— Так и сказал?

— Если мне не изменяет память, это дословно.

— Убийство обнаружили мы. Оно произошло вчера. Во второй половине дня.

— Послушайте! Может, этот самый художник…

— Вот что, товарищ Стабулниек, — перебил его Гулбис, — вы срочно поедете на Кавказ в санаторий.

— Помилуйте! На носу экзамены. Кто же мне даст отпуск, не говоря уже о путевке?

— Это я беру на себя, вам необходимо на время уехать из Риги. Но куда, — никто не должен знать, даже близкие.

— Разве мне грозит опасность?

— Но ведь вы тоже не верите в несчастный случай? Зачем искушать судьбу? Вы окажетесь в безопасном месте.

— Да, да. Вы правы. Может быть, так будет лучше, — согласился Стабулниек.

3

Свет уличного фонаря, отраженный дверцой книжного шкафа, падал на край письменного стола, где стоял маленький бюст Ленина и лежали стопочки бумаги. Все остальное пространство комнаты тонуло в темноте. Только когда по улице проносилась машина, светлый квадрат окна стремительно перемещался по стенам и на мгновенье выхватывал из темноты угол дивана, где сидел Гулбис.

Он снова видел перед собой Коврова таким, каким встретил его две недели назад на привокзальной площади. Ковров быстро шел навстречу, перекинув через левую руку светлый габардиновый плащ, а в правой руке нес чемодан. Увидев его, Ковров заулыбался еще издали. “А, старина!” — воскликнул он. Долго им разговаривать тогда не пришлось. Ковров спешил на калининградский поезд. И вот теперь его нет.

Гулбис встал с дивана и подошел к окну. На улице еще светло” хотя было уже около десяти. В Риге летние вечера наполняются перламутровым светом. На фоне неба темнеет силуэт церкви святого Якова. За Даугавой, в Задвинье, в небе отражаются бледные сполохи — в этой заводской стороне продолжается трудовой день.

Гулбис сел в кресло у письменного стола. “Надо разобраться во всем по порядку, — думал он. — Убийство Коврова — это не подготовленное преступление, а чисто случайное. Ковров был убит, конечно, потому, что узнал тайну оберштурмфюрера Эберта. Но он не стал бы разговаривать о таких вещах с посторонним. Это само собой разумеется. Значит? Значит, этого человека Ковров хорошо знал. Убийцу следует искать среди личных знакомых писателя. Странное стечение обстоятельств. Тогда, в сорок пятом году, Эберт хотел открыть тайну хранения картин, но был убит. Сейчас речь идет о том же, и убит тот, кто узнал эту тайну. Простая случайность? Нет, на это непохоже. Значит, следует начинать с того, что было шестнадцать лет назад”.

Гулбис хорошо помнил этот день начала февраля сорок пятого года. Однажды вечером на фольварк Блаузее, где расположился штаб полка, бойцы привели нескольких немцев, захваченных в плен. Один из них, высокий, средних лет, в мундире оберштурмфюрера СС, назвался Эбертом. Во время допроса он сразу же поставил условие: “Я вам расскажу, где в Риге спрятаны ценные картины из Рижского музея западного искусства. Не ручаюсь, но предполагаю, что вместе с этими картинами спрятаны документы, касающиеся группы “Черного беркута”, действовавшей в оккупированной Риге. А вы гарантируете мне свободу и возвращение на родину сразу же по окончании войны”.

Но рассказать сразу он не хотел, требовал, чтобы его отправили к командующему фронтом. Командир полка был на совещании в штабе дивизии, его замещал Гулбис — начальник штаба полка. Он и допрашивал Эберта в присутствии капитана Коврова и военврача Дарзиня.

Утром Эберта отправили в штаб фронта. По дороге Эберт убил одного из конвоиров и попытался бежать, но его настигла автоматная очередь. Кто-то стрелял из кустов. Вместе с ним погиб и преследовавший его шофер. Второму конвоиру удалось спастись и, добравшись в свою часть, он доложил о случившемся.

На место происшествия выехала оперативная группа. Но время было упущено, и установить детали гибели Эберта и красноармейцев не удалось.

Кто же был в то время, когда он, тогда еще майор, допрашивал Эберта? Сколько Гулбис ни напрягал свою память, кроме капитана Коврова и врача Дарзиня никого вспомнить не мог. Да, они допрашивали втроем, даже без переводчика. Кому же Ковров или Дарзинь могли сказать в тот вечер о признании Эберта? Кто окружал их тогда, и где теперь эти люди?

Гулбис поднялся с дивана, подошел к книжному шкафу и достал альбом с фотографиями.

Вот он, Гулбис, с Ковровым в центре. На снимке еще пять офицеров. Да, снимок сделан в день пленения Эберта. Это он хорошо помнит. Лаптев и Сидоров стоят рядом слева. Оба погибли через несколько дней. Остается трое: Пряхин, Старков и Дарзинь. Неужели кто-то из них? Где эти люди сейчас? Как сложилась их судьба? Гулбис не знал. Только с Ковровым он иногда встречался, только с ним поддерживал знакомство.

Но он слышал, что эти люди после войны остались в Латвии, куда была переведена их дивизия после войны.

Надо найти этих людей и установить, чем они были заняты в день убийства Коврова.

Как показала дактилоскопическая экспертиза, в тот день в квартире Коврова побывали три человека. Один из них Стабулниек. Он сидел в кабинете Коврова, курил. Стабулниек был раньше всех. Затем приходили еще двое. С одним из них Ковров выпил бутылку муската в первой половине дня. Бутылку и две рюмки вынес на кухню. Со вторым была выпита бутылка хереса. Пустая бутылка и две рюмки остались в гостиной на столе. Это произошло уже во второй половине дня. Можно предполагать, что этот второй и есть убийца. Но почему он не унес с собой рюмку, на которой остались отпечатки его пальцев? При столь изощренном способе убийства такая наивность — это просто смешно! Оплошность? Но даже это выглядит подозрительно…

Полковник Гулбис терялся в догадках, выдвигая версии одну за другой.

Ковров ждал художника… Хорошо, допустим, он приходил. Этот художник хорошо знал Саулитса. Естественно предположить, что Ковров мог завести с ним разговор на эту тему. Как далеко зашел этот разговор? Когда художник был в квартире Коврова? В первой половине дня или во второй? Он ли убийца?

На статуэтке обнаружены только давние отпечатки пальцев. Они принадлежали Коврову. Но на голове всадника пыль отсутствовала, кто-то за нее брался. То же было обнаружено и на гильзе снаряда. На массивном тяжелом портрете никаких повреждений не было, хотя, как подсказывала эта инсценировка, он и сбил всадника со шкафа.

В передней послышались голоса, и в комнату вошел капитан Раскатов.

— Что-нибудь срочное? — приподнялся Гулбис.

— Да, товарищ полковник, пришлось вас побеспокоить дома.

Раскатов протянул Гулбису листок бумаги: “Ковров убит на почве ревности”, — прочел Гулбис.

— Что это?

— Час назад какой-то неизвестный позвонил дежурному по управлению и велел записать эту фразу, — пояснил Раскатов.

— Анонимные звонки — это дело не новое. Иногда, однако, ими пренебрегать нельзя. По разным причинам человек хочет остаться неизвестным. Но вот откуда этот человек знает, что Ковров убит? Ведь официальная версия — это несчастный случай.

— Значит, знает. И подсказывает, с чего начинать. А может быть, хочет направить нас в другую сторону?

— И это можно предположить, раз он позвонил нам, а не в милицию.

— Какие будут указания, товарищ полковник?

— Первое: выяснить, кто из рижских художников был близко знаком с Саулитсом. Второе: взять его под наблюдение. Пусть этим займется майор Озолс. Утром дам дополнительные задания.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

5

В день убийства Коврова капитан Раскатов был занят делом Куликова — телевизионного мастера, подозреваемого в связи с иностранной разведкой. Расследование подходило к концу.

Именно поэтому полковник Гулбис предложил ему принять непосредственное участие в расследовании загадочного убийства писателя.

Он решил, что капитан Раскатов должен побывать у сестер Саулите на квартире и выяснить, какая из картин скрывает тайну и где следует искать тайник.

Было видно, что Раскатов неохотно уступает другим почти законченное дело Куликова. Он порывался что-то сказать, но Гулбис сделал вид, что не замечает.

— Старшая дочь художника Саулитса, Астра, работает экскурсоводом в музее латышского и русского искусства. А младшая, Мирта, учится в консерватории, отличница. Вот дело Саулитса. Я взял его в архиве.

Гулбис искоса посмотрел на Раскатова и понял, что тот ждет его решения.

— Будет так, как я сказал, — произнес он и положил руку на плечо капитана. — Пойми меня правильно. Это задание не менее важное…

Капитан Раскатов не спеша поднялся по лестнице. На площадке второго этажа его обогнала девушка в голубом платье. Раскатов невольно ускорил шаги. Но девушка внезапно остановилась на площадке третьего этажа и вынула из сумочки ключ.

Раскатов стал сзади. Девушка обернулась и вопросительно посмотрела на него.

— Мирта Саулите? — спросил он.

— Да.

— А ваша сестра дома?

Мирта бросила взгляд на ручные часики.

— Думаю, что дома.

Мирта отперла дверь.

— Проходите.

— Это ты, Мирта? — донеслось из кухни, и в переднюю вошла женщина лет тридцати пяти.

— О, ты не одна!

— Это к тебе.

— Да, я к вам, Астра Вольдемаровна. — Раскатов отрекомендовался, показал свое удостоверение.

— Право, я ничего не понимаю, — растерялась Астра.

— Астра Вольдемаровна, мне нужна ваша помощь, только и всего.

— Извините меня… Что же мы стоим, пойдемте в комнату. Мирта может посидеть с нами?

— Да, да, — Раскатов ободряюще улыбнулся.

Разговор поначалу не клеился. Раскатов сидел и мучительно подыскивал то единственное слово, которое наверняка может успокоить этих женщин, внести ясность в их собственное представление об отношении к ним окружающих.

Внезапно это слово пришло само собой, и Раскатов удивился, как звучит оно просто и вместе с тем весомо:

— Ваш отец патриот.

В лицах этих женщин что-то дрогнуло, исчезло напряженное выражение, с которым они ждали начала разговора. Они облегченно вздохнули, но продолжали молча, выжидательно смотреть на Раскатова. Наконец старшая, глядя Раскатову прямо в глаза, тихо сказала:

— Патриот… Это очень ответственное слово. До сих пор я не слышала четких исчерпывающих определений в адрес нашего отца. Они были туманны и расплывчаты… Его имя не причисляли ни к этой категории лиц, ни к прямо противоположной.

Астра Саулите была права. Имя ее отца еще вызывало немало пересудов, и уж, конечно, никому до сих пор не приходило в голову приписывать ему какой-либо подвиг. Капитан Раскатов это хорошо понимал. Но сообщение, сделанное Стабулниеком, в корне меняло сложившееся представление о художнике Саулитсе. Поэтому Раскатов без всякого преувеличения мог назвать его патриотом.

— Астра Вольдемаровна, в то время, когда ваш отец покидал Ригу, вам было семнадцать лет, вы были уже достаточно взрослой… Припомните, говорил ли вам отец что-нибудь о спрятанных им картинах?

— Ах, он спрятал картины? Какие? Часть его картин в музее. Некоторые в частных собраниях. Остальные здесь, в этой комнате.

Раскатов понял, что ей об отцовской тайне ничего не известно.

— Я так надеялся, что вы что-нибудь знаете, — сказал он с сожалением. — Какие он спрятал картины, мы можем только догадываться. По всей вероятности, экспонаты музея западного искусства, к которым он имел доступ, работая там. Нам известно, что художнику Саулитсу удалось спрятать от немцев несколько ценных полотен. И место тайника он обозначил на одной из картин, находящейся, очевидно, здесь.

— Вот как? Отец, конечно, мог спрятать картины. Это единственное, что он мог сделать в том подневольном положении, в котором оказался. Я теперь припоминаю, он говорил, что необходимо что-нибудь спасти, если немцы будут вывозить картины. Но как это сделать? Это не открытки, они требуют много места, в одиночку это сделать невозможно. А доверяться кому-либо из своих сотрудников он не решался. Значит, ему все же удалось спрятать.

— Астра Вольдемаровна, расскажите об этих картинах.

— “Летний день на Даугаве”, “Покинутый хутор”, “Березовая роща”, “Морской прибой” и другие пейзажи пронизаны солнечным светом. Все эти картины написаны еще до войны. А вот эту акварель отец сделал перед тем, как уехать из Риги в сентябре сорок четвертого года.

Сердце Раскатова замерло, когда он услышал это. Он сидел за столом и внимательно смотрел на акварель. Картина называлась “Вечер”. На ней была изображена половина какой-то комнаты с двумя окнами. Слегка опершись рукой на подоконник, стоит женщина в длинном платье. Она смотрит на виднеющуюся вдали башню Рижского замка.

— Вы не возражаете, если я осмотрю эту картину детально?

— Что за вопрос? — Астра пододвинула стул.

Раскатов снял картину и поставил ее на стол. Картина, как и все остальные, была вставлена в массивную багетную раму. Но все же это была акварель, и Саулитс поместил ее под стекло. И по тому, как далеко отстоял от стекла картон, придавливающий к нему картину, Раскатов понял, что между ними слой бумаги.

— О, да тут с ходу и не разберешься! — сокрушенно сказал он, поглаживая раму.

— Что вам мешает сделать это не спеша? — Астра приветливо улыбнулась. — Вы возьмите картину с собой. Потом вернете.

— Большое спасибо. Я как раз хотел вас об этом попросить.

Мирта, до сих пор не вступавшая в разговор, принесла газеты и шпагат.

— Давайте я помогу вам упаковать, — предложила она.

Уходя, Раскатов попросил сестер не говорить никому о причине его визита.

Картину он вернул на следующий день.

— Ну что, удалось расшифровать, где спрятаны картины? — спросила Астра, едва он переступил порог.

— Это все не так просто, Астра Вольдемаровна, придется еще поискать, — ответил Раскатов.

Он помог повесить картину на место.

— А как мы узнаем о результате поисков? — осведомилась Мирта.

— Я зайду к вам еще не один раз, — пообещал Раскатов, собираясь уходить.

— Может быть, вы согласитесь выпить с нами чаю? — предложила Астра. — Еще не поздно. — Она посмотрела на старинные часы, висевшие на стене.

— Действительно, — оживилась Мирта, — останьтесь!

Предложение сестер было согрето неподдельным радушием.

Раскатов согласился. Мирта убежала на кухню и через минуту вернулась с подносом.

Астра разливала чай.

— Вы предупредили, чтобы мы никому не говорили о вашем визите, даже близким знакомым, — начала Мирта.

Раскатов утвердительно кивнул головой.

— А другу можно? Самому-самому лучшему?

— И другу нельзя.

— Так ведь он — это… Это еще папин друг, — вздохнула Мирта. — Он бы так обрадовался.

— Вот неугомонная. Да все равно ты ему ничего рассказать не сможешь, пока он в Майори в доме отдыха, — сказала Астра и пояснила Раскатову: — Это она о Роланде Витолсе. Он архитектор. Очень был дружен с отцом, и это чувство перенес на нас.

— Это не совсем так. С одними он дружит больше, а с другими меньше. — Мирта лукаво улыбнулась, допивая свой остывший чай.

Астра снисходительно улыбнулась, словно говоря: “Ну что с ней поделаешь?” — и перевела разговор на другое.

Раскатов засиделся у сестер и, когда вернулся домой, его одинокая комната показалась ему пустой и неуютной. Долго не мог уснуть, до мельчайших подробностей вспоминая вечер, проведенный у сестер Саулите.

До сих пор его работа обязывала быть сдержанным и подчас даже суровым с людьми, с которыми приходилось иметь дело. Но то были представители другого лагеря. По долгу службы и своим собственным убеждениям Раскатов не мог относиться к ним иначе. Сейчас же все обстояло не так. Он выступал в роли доброго вестника, и эта миссия пришлась ему по душе.

Несмотря на то, что сестры выросли в разное время, они были воспитаны одинаково. В обеих чувствовалось изящество и утонченность и вместе с тем естественность и простота в обращении с другими.

Да, Раскатову еще не приходилось знакомиться с такой девушкой, как Мирта. Он рад был этому открытию. С этой мыслью он и уснул.

На следующий день он уже сознательно придумывал, под каким бы предлогом снова встретиться с сестрами.

И вдруг, — надо же такое! — вечером в трамвае увидел Мирту. Она стояла на задней площадке и задумчиво смотрела в окно.

— Здравствуйте, Мирта.

Было видно, что девушка тоже обрадовалась встрече. Они вышли на остановке Меркеля.

— Вам в какую сторону? — осведомился Раскатов.

— В консерваторию. Ездила к факультетскому комсоргу с поручением, а его нет дома. Придется зайти сказать, что не застала.

— Значит, на минуту? — обрадовался Раскатов. — Я вас подожду. Можно?

Мирта смущенно улыбнулась, сказала:

— Пожалуйста.

Разговаривая, они подошли к консерватории.

Не прошло и десяти минут, как Мирта вышла, и они долго гуляли в парке Кирова.

Встретился с ней и на другой день, и получил приглашение на концерт, где она будет петь. Решительно все в этой девушке нравилось ему…

Все это вспомнил Раскатов сейчас, сидя в кабинете полковника Гулбиса.

Полковник перебирал разложенные перед ним документы.

У него на столе лежали слипшиеся фотографии и бумаги, представляющие собой большую ценность: они способны раскрыть не одну тайну прошлых злодеяний, предотвратить преступления в настоящее время. Но еще понадобится долгий кропотливый труд многих людей, чтобы тайное стало явным…

Из динамика доносилась музыка, она была созвучна настроению Гулбиса. Он прислушался: неторопливым разливом звучала томительно-скорбная мелодия “Реквиема” Моцарта. Да, эта музыка посвящается настоя — мм людям, борцам за народное дело, за торжество разума и светлое будущее, и благодарные живые, исполненные готовности повторить их подвиг, оплакивают ушедших.

Гулбис посмотрел на фотографии и брезгливо отодвинул их в сторону. Лица с застывшим выражением, они казались ему нереальными, но вместе с тем зловещими тенями, порожденными хаосом и мраком войны

7

Когда жена Коврова вернулась в Ригу, Гулбис и Раскатов пришли к ней. Они пытались выяснить у нее круг знакомых Коврова. Подавленная горем, Раиса Михайловна ничего определенного сказать не могла.

К Коврову приходило немало разных людей.

— Приходили и студенты из университета, и члены литобъединения при Доме писателей, и художники, — сказала она. — К сожалению, я, пожалуй, не смогу назвать ни одной фамилии: муж меня с ними не знакомил. По-видимому, они не были его друзьями, и его отношения к ним носили деловой характер. Чаще всех остальных у него бывал скрипач Алексей Стус. Но это его давний друг.

— Что вы можете сказать о нем? — спросил Гулбис.

— Муж знаком с ним еще со времен войны. Мне кажется, относился к нему с особой симпатией, поскольку, кроме всего прочего, Стус прекрасный музыкант, интересная личность. Как он был подавлен известием о смерти Толи!

— Он был у вас? — поинтересовался Гулбис.

— Забежал недавно на минутку к Толе, ничего еще не зная. Вот меня водой поил, когда мне стало плохо. — Раиса Михайловна указала на стакан.

— Разрешите мне забрать стакан? — попросил Гулбис,

— Право, зачем его подозревать? Я не допускаю мысли…, Впрочем, я вас понимаю, Эгон Карлович. Но вы должны его знать, он воевал с Толей. Правда, на фотографиях того времени его нет. А вы есть.

Казалось, что Гулбис слушает ее рассеянно, а между тем он напряженно думал. Он вынул из кармана фотокарточку.

— Скажите, кого вы из этих знаете?

— Да вот только Старкова. Он у нас недавно был. Директор дома отдыха в Майори, Приглашал нас к себе.

— Так… — протянул Гулбис; думая о чем-то своем.

— Мне почему-то кажется, что у вас есть подозрение, будто это не несчастный случай? — робко спросила Коврова.

— Сейчас ничего определенного сказать не могу. Следствие покажет. Если понадобится, мне звоните домой по этому телефону. — Он написал номер и дружески пожал руку Ковровой.

Сев в машину, он сказал Раскатову.

— Самое главное уже сделано: документы о группе “Черного беркута” найдены. Кто мог предположить, что они спрятаны в Риге! Когда на допросе об этом заявил Эберт, я не поверил. Считал, что эти важные документы были вывезены при отступлении или, в крайнем случае, уничтожены. Позднее, когда я уже работал в Риге, мне стали известны некоторые подробности. Один из подпольщиков в начале сорок четвертого года проник в гестапо и стал выполнять поручения нашей подпольной организации. В августе ему удалось раздобыть копии списков группы, переснять фотографии. Связной, которому он передал документы, был схвачен, но документов при нем не оказалось. Связной был до оккупации студентом Рижской академии художеств. Узнав эти подробности, я связал их с рассказом Эберта и понял, что Эберт говорил правду. Но где надо было искать тайник с картинами и документами — никто не знал. На этот счет не было даже никаких предположений, потому что след был утерян. Имя же художника Саулитса в связи с этим вопросом до сих пор никем не упоминалось.

В этот же день майор Чалов с одним из оперативных работников поехал на квартиру скрипача Алексея Стуса.

Дверь открыл сам хозяин. По его костюму было видно, что он или только что вернулся домой, или собрался уходить.

— Мы из милиции. — сказал Чалов.

— Прошу, — Стус провел посетителей в гостиную.

— Мы пришли по делу Коврова. Вы его друг, Что вы думаете о случившемся? Вы, вероятно, размышляли об этом? Возможно, это не несчастный случай? Как вам кажется?

— Какая трагедия! — медленно отозвался он, — Да, я все время сегодня думал об этом. Это хорошо, что вы пришли. Я собирался сам идти в милицию.

— Вам что-нибудь известно?

— Да как вам сказать… Я не уверен… Но может быть… — Стус развел руками. — Простите, я как-то не соберусь с мыслями. В общем, так. В пятницу, в день смерти Коврова я приехал к нему около одиннадцати утра. Он только что вернулся из Калининграда, мы выпили…

— Простите, что вы пили? Вино? Водку? — спросил Чалов.

— Мускат. Я спешил на репетицию. Но Ковров взял с меня слово, что я приеду к нему в пять часов. У него будет очень интересный человек, художник. Я, конечно, пообещал, что приеду. Выступления у меня в тот день не было. Семья моя отдыхает в Одессе. Почему не провести вечер у друга? Без двадцати пять я сел в троллейбус и поехал к Коврову. В пять был у его двери. Но никого не застал, Спросил у дворника, давно ли ушел Ковров. Тот не знал. Я снова поднялся, позвонил — снова безрезультатно. Я ждал несколько дней, что Ковров позвонит мне и все объяснит. Но он не звонил, Я не выдержал и поехал сегодня сам. То, что я узнал у его жены… — На лице Стуса отразилось страдание, — Я полагаю, что сказанное мной, может быть, хоть в какой-то мере поможет расследованию.

— Вы считаете, что визит этого художника и смерть Коврова как-то связаны между собой?

— Я ничего не считаю, но подумал и это, — смутился Стус. — Приглашая меня к себе, Ковров сказал: “Три человека — это уже компания и, если возникнут принципиальные разногласия в споре, кто-нибудь останется и меньшинстве”. Вот я и думаю, не слишком ли далеко зашел этот спор?

— Скажите, товарищ Стус, фамилию художника Ковров не называл?

— Нет. Он только сказал, что это очень интересный человек.

На прощание Чалов попросил:

— Если припомните что-нибудь заслуживающее внимания, не откажите в любезности поделиться с нами своими соображениями. Держите со мной связь через жену Коврова, мне еще долго придется ее беспокоить, поэтому я дал ей свои координаты. Будьте здоровы. Спасибо за сообщение. Оно очень важно.

8

Еще на лестничной площадке Астра услышала грустный голос Мирты. Сестра пела песнь Сольвейг. Астра потихоньку вошла и остановилась в передней, прислонившись к дверному косяку. Мирта стремительно обернулась к ней.

— У меня новость! Наши студенты завтра будут выступать в Доме офицеров.

— Ты тоже будешь петь?

— А как же! — воскликнула Мирта.

— Значит, уже готовишься к концерту.

— Нет, это я просто так. На концерте мне предстоит петь серенаду Шуберта. Буду выступать с Алексеем Стусом. Ну вот, я так и знала, что это имя тебе ровным счетом ничего не говорит.

— Нет, почему же! Стуса я знаю как первоклассного скрипача. Мы же бывали на его концертах.

Мирта так оживленно рассказывала, что ее чуть бледные щеки покрылись румянцем, большие голубые глаза пылали от воодушевления. Астра впервые заметила, что сестра с возрастом становится все красивее.

…Люди начали собираться задолго до начала концерта. В основном это были офицеры.

Астра, Мирта и Александр Раскатов стояли у раскрытого окна. По аллее парка спешили опаздывающие.

Когда вошли в зал, Мирта увидела, что передние ряды уже заполнены. На ее лице отразилась досада.

— Ой, я так хотела, чтобы вас было видно со сцены! — воскликнула она.

— Не беспокойтесь, Мирта, мы как-нибудь с Астрой Вольдемаровной пристроимся, — заверил Раскатов. — Идите, вас, наверное, уже ждут.

Ее выступление в концерте было предпоследним, а сейчас надо привести себя в порядок. В боковой комнате за сценой, положив подбородок на деку скрипки, Алексей Стус водил по струнам смычком. Левая рука его ловко бегала по грифу. Он настраивал инструмент.

— Если не ошибаюсь, вы пришли с сестрой? — спросил он, полуобернувшись к вошедшей Мирте. — Ваша сестра очень похожа на профессора Саулитса.

— Вы знали моего отца? — Мирта удивилась и вместе с тем обрадовалась.

Стус пощипал струны пальцами и, вздохнув, сказал:

— Вашего отца знали многие. В этом нет ничего удивительного. Он был прекрасным художником. Познакомился я с ним в 1940 году. Я поклонник его таланта.

— Я об этом не знала, — Мирта опустила глаза. — Я почему-то считала, что вы интересуетесь только музыкой.

— Культурный человек интересуется всем, запомните это.

— Простите, — сказала Мирта.

— О нет, милая, вы меня не обидели. Так думают, к сожалению, почти все ваши студенты. Мол, Стус педант, Стус эгоист, Стус ничего не любит, кроме своей скрипки… Наше сегодняшнее совместное выступление — это дань уважения вашему отцу. Ну, конечно, отдаю должное и вашему таланту.

Чтобы хоть в какой-то мере доставить приятное Стусу, Мирта сказала, улыбаясь:

— У нас дома есть несколько папиных картин. Приходите к нам завтра, посмотрите.

— С удовольствием. Какая вы добрая. А сестра не будет против?

— О, нет, наоборот, говорить о картинах отца она готова каждый день. Она ведь экскурсовод в музее.

Когда Мирта вышла на сцену, она увидела улыбающееся лицо Раскатова. Он и Астра сидели в центре третьего ряда. Раскатов о чем-то беседовал с пожилым мужчиной. “Наверное, это Сашин друг” — подумала Мирта, вспомнив, что тот собирался тоже прийти на концерт.

В сопровождении оркестра Мирта спела арию Лизы из оперы “Пиковая дама”. Когда аплодисменты умолк ли, на сцену вышел Алексей Стус. Послышалось несколько нерешительных хлопков. По рядам пробежал шепот, и вдруг зал разразился аплодисментами,

Стус улыбался и отвечал на приветствия легким кивком головы,

— Серенада Шуберта, — объявил конферансье.

Стус еле уловимым движением одернул полы фрака и поднял к подбородку скрипку…

Глаза Мирты устремились к третьему ряду. Саша сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел на нее.

Она подождала, пока скрипка окончит музыкальную паузу, и начала новую строфу:

“Молят за меня”, — повторила скрипка Стуса…

Когда концерт окончился, Мирта познакомила сестру со Стусом.

— Я очень сожалею, что это не случилось раньше, — сказал Стус и внимательно посмотрел на Астру, — И бывает же такое! Живу в одном городе, часто вижу Мирту в консерватории, мало того, знаю ее фамилию и не подозреваю, что она дочь художника, которого я обожаю, — пожал он плечами. — Я очень, очень рад познакомиться с вами, Астра Вольдемаровна. Заранее прошу простить меня, но я не мог удержаться от соблазна принять приглашение Мирты прийти к вам завтра посмотреть картины. Вы разрешите?

— О, конечно, приходите, когда вам удобно. Завтра воскресенье, мы целый день будем дома. Вы знаете адрес?

Стус непринужденно улыбнулся, доставая записную книжку:

— Вот об этом-то я и забыл. Записываю.

Разговаривая, они спустились с лестницы и стали у гардероба, чтобы их сразу мог найти Раскатов. Тот не заставил себя долго ждать и подошел вместе с товарищем.

— Мой сослуживец и лучший друг, инженер Гулбис, — представил он своего товарища ожидавшей их компании.

— С Астрой Вольдемаровной мы уже знакомы. Мирту знаю заочно и не спутаю уже ни с кем, так о ней наслышался от Саши, А товарища Стуса… Кто же не знает Алексея Стуса, если любит музыку! — рассмеялся Гулбис, пожимая всем руки.

Уже стемнело. Прошел небольшой дождик, и на улице повеяло приятной прохладой.

Стус вскоре распрощался с новыми знакомыми на углу Архитектурной улицы. Его одинокая фигура удалилась в сторону бульвара Райниса,

9

Было установлено, что Старков к убийству не имеет никакого отношения, так как в день смерти Коврова он находился в Кемери на совещании директоров домов отдыха.

Офицер Пряхин, сфотографированный вместе со Старковым, умер от рака два года назад, а доктор Дарзинь в день убийства Коврова был в Ленинграде.

Таким образом, все трое отпадали.

А художником, побывавшим у Коврова в день убийства, оказался архитектор Витолс, о котором упоминала Астра в разговоре с Раскатовым, По просьбе Коврова он иллюстрировал его исторический роман.

Прошлое и настоящее Витолса было настолько безупречным, что начисто отвергало все подозрения. Еще при ульманисовском режиме, в тридцать восьмом году, он передал подпольному комитету компартии Латвии половину своего состояния. На эти деньги в Старой Риге был куплен особняк, где поселились надежные люди, ставшие хозяевами конспиративных квартир.

…Гулбис искренне завидует полковнику Индриксону, кабинет которого выходит окнами на тихую улицу Фридриха Энгельса, а тут — стоит открыть окно, как с улицы врывается такой шум, что заглушает голоса собеседников.

— Саша, — Гулбис поморщился и покосился на окно.

Раскатов встал, прикрыл окно и повернулся к Гулбису:

— Сестры все спрашивают меня, нашлись ли картины? Ищем, говорю. А что я могу сказать? Что их отец спрятал нечто более важное? Что не мог же он первому встречному, каким был для него Стабулниек, открыть правду? Вот и придумал картины, справедливо полагая, что при поиске мы обнаружим документы.

— Всему свое время. Узнают и сестры правду.

Полковник достал одну из фотографий, обнаруженных в картине Саулитса. На него смотрело лицо мужчины лет тридцати двух: широкий мясистый нос, толстые губы с брезгливо опущенными уголками, темные навыкате глаза.

До недавнего времени фамилия, имя и прочие данные о нем не были известны. Чекисты располагали только фотографией. Никто из арестованных по делу группы “Черного беркута” не мог сказать, кто изображен на фотокарточке.

Но вот был арестован Берзниек. Едва взглянув на фотографию, он узнал своего давнего знакомого и дал ему полную характеристику. И хотя этот человек жил под другой фамилией, отыскать его не представляло большого труда.

Это был заведующий ателье мужского платья — Брукис. Показания бывшего члена группы “Черного беркута” — Берзниека, ныне тихо доживавшего свои дни, неожиданно прояснили загадку.

…Раскатов стоял у закрытого окна и смотрел на улицу.

— Я вам не мешаю, товарищ полковник? — спросил он, покосившись на разложенные на столе бумаги.

— Напротив. Ты мне сейчас будешь нужен.

Гулбис сложил одну пачку бумаг в письменный стол, другую придвинул к себе. Достал оттуда несколько листов и протянул Раскатову.

— Внимательно прочти вот это. Сейчас при допросе Брукиса ты ему зачитаешь эти бумаги.

— Да, персона, — протянул Раскатов, окончив чтение, и внимательно посмотрел на Гулбиса.

Гулбис снял телефонную трубку, набрал номер.

— Это Гулбис. Пожалуйста, приведите арестованного.

В кабинет вошел Брукис. Гулбис отпустил конвоира и молча указал Брукису на стул.

— Я протестую! За что вы меня арестовали? — выкрикнул Брукис.

— Сейчас все узнаете, — перебил его Гулбис и приблизил к глазам Брукиса его фотографию.

— В молодости вы не страдали чрезмерной полнотой и, очевидно, были достаточно подвижны, чтобы принимать участие в облавах на рижских комсомольцев и коммунистов, не так ли? — спросил Гулбис.

— Не понимаю! Это какое-то недоразумение! — Брукис воздел руки над головой. — Фото, действительно, мое, но вы говорите какую-то ересь.

— Сейчас все поймете. Вам знакомо имя Альберта Берзниека, разбившегося на мотоцикле в начале сорок пятого года? Вы не раз бывали в его доме до войны. Показания его отца вам сейчас зачитают. Я вел его допрос. Товарищ Раскатов, прошу.

Брукис гневно вращал выпуклыми глазами, силясь что-то сказать. Но Раскатов поднял руку, требуя внимания, и начал читать:

“Гулбис: — Ваше имя и фамилия?

Берзниек: — Ян Берзниек.

Гулбис: — Год рождения? Место рождения?

Берзниек: — Тысяча восемьсот девяносто первый. Рига.

Гулбис: — Профессия?

Берзниек: — Учитель естествознания. Сейчас на пенсии.

Гулбис: — В каких партиях состояли до сорокового года?

Берзниек: — В социал-демократической Латвии.

Гулбис: — После сорокового?

Берзниек; — Ни в какой.

Гулбис: — Знаете ли вы человека, изображенного на этой фотографии? Его имя, фамилия?

Берзниек: — Да, знаю. Это Брукис. Имени, правда, не помню, кажется, Арнольд.

Гулбис: — Вы не ошиблись? Посмотрите внимательно.

Берзниек: — Да, это Брукис.

Гулбис: — Где вы с ним познакомились? Когда?

Берзниек: — В моем доме. В конце тридцать восьмого. Он приходил к сыну. Довольно часто.

Гулбис: — Что их связывало?

Берзниек: — Общее дело…

Гулбис: — Пожалуйста, поточнее.

Берзниек: — Брукис был тайным руководителем одной из секций “Перконкруста”.[2] Мой сын Альберт был членом этой секции”.

— Да, я заблуждался, но потом прозрел. Я порвал с “Перконкрустом”, вступил в Коммунистическую партию Латвии и ушел в подполье! — сказал Брукис.

— Верно, но не совсем, — заметил Гулбис. — Пожалуйста, продолжайте, капитан.

Раскатов взял следующий лист.

“Берзниек: — В конце тридцать девятого года Брукис по заданию руководства “Перконкруста” вступил в Коммунистическую партию Латвии, но уже под другой фамилией. Я ее не помню. Имея своего человека в красном подполье, “перконкрустовцы” стали действовать успешней. Летом сорокового года Латвия стала советской. Брукиса выдвинули на какую-то руководящую должность. Потом, при немцах, он был в отряде “Черный беркут”. По заданию “Беркута” снова проник в подпольную коммунистическую организацию. Делал там то же, что и до войны”…

— Это поклеп выжившего из ума старикашки! — тяжело выдохнул Брукис.

— Довольно, товарищ капитан. Спасибо, — остановил Гулбис Раскатова. — А о вашей деятельности в годы немецкой оккупации, Брукис, нам стало известно из других источников. — Гулбис положил ладонь на пачку бумаг. — Вам напомнить один из эпизодов? Надеюсь, вы не станете отрицать, что выдали бывшего студента Академии художеств Круминьша, который должен был получить от не известного вам гестаповца документы, касающиеся группы “Черный беркут”? Вот здесь об этом сказано. Смотрите.

Гулбис показал Брукису лист бумаги с машинописным текстом.

— Полюбуйтесь. Подпись штандартенфюрера СС и гербовая печать. Этот документ обнаружен нами давно, но, не зная, кто такой Брукис, мы полагали, что, совершив это преступление, он не осмелился остаться здесь и удрал с немцами…

Гулбис спрятал бумаги и посмотрел на Брукиса. Глаза Брукиса были закрыты, руки дрожали.

Гулбис круто повернул разговор, задав Брукису неожиданный вопрос:

— Назовите тех, с кем вы связаны в настоящее время.

— Я ни с кем не связан.

— Назовите их! — повторил Гулбис, словно не слышал возгласа Брукиса.

— Я ни с кем не связан… Но, судя по всему, меня собираются наказать за мое прошлое. В конце концов, каждый из нас взял на душу какой-нибудь грех. Один больше, другой меньше. Где здесь мерило?

— Перестаньте болтать глупости. Отвечайте на вопрос.

— А если я скажу? Скажу все чистосердечно? — брови Брукиса полезли вверх. — Меня приравняют к ним? Лишат свободы? Я пожилой больной человек… у меня сердце…

— Это будет решать суд.

— Но я только маленький человек, попавший в водоворот событий. Я исполнял мелкие поручения. Это они, они должны нести заслуженное наказание. Те, кто толкнул меня в бездну много лет назад, и те, кто цепко держит меня в своих лапах сейчас.

— Я жду, — напомнил Гулбис после небольшой паузы.

— Местопребывания руководителя группы “Черный беркут” я, к сожалению, указать не могу. Он исчез в конце войны, но группа в новом составе продолжает действовать, получая директивы из-за границы. Группа состоит…

Брукис замолчал.

— Группа состоит… — напомнил Гулбис.

— В группу входят… — Брукис назвал несколько фамилий.

— Вот, товарищ полковник, новые сведения, — сказал капитан Раскатов, присаживаясь к столу и выжидательно посмотрел на Гулбиса.

— Докладывай, Саша.

— Основную суть или…?

— Давай поподробней. Михаила Петровича, как ты знаешь, здесь не было несколько дней, — кивнул Гулбис в сторону майора Чалова, курившего у окна. Тот погасил папиросу и тоже подсел к столу.

— В документах, обнаруженных в картине Саулитса, мы натолкнулись на одну загадочную фигуру под кличкой “музыкант”. Ни фамилии, ни описания внешности. Никто из допрошенных нами арестованных членов группы “Черный беркут” не мог сказать, кто это. Казалось, круг замкнулся. Но в документе вскользь упоминалось, что “музыкант” посещает профессора Ламанского. И это я принял за исходную точку поисков. Насколько я знаю, профессор Ламанский — вне подозрений. В его квартире при немцах скрывались подпольщики, и его преданность Советской власти известна. Именно это меня и насторожило. У Ламанского бывают подпольщики… и у него же бывает “музыкант”. Что он там делает? Почему посещает старого профессора? Что может связывать музыканта и ботаника? Родственные отношения, дружба или просто знакомство? Профессор умер в сорок седьмом году. Я узнал, что жива его жена.

Вдова Ламанского те времена помнит смутно. Во всяком случае она не вспомнила ни имен, ни фамилий людей, которые бывали в их доме. Единственное, что мне удалось у нее узнать, это то, что один молодой человек прекрасно играл на скрипке, и Ламанский, восхищенный его талантом, подарил ему уникальную скрипку, сделанную мастером Гварнери. Оказалось, Ламанский еще с молодых лет коллекционировал старинные музыкальные инструменты, и сам хорошо играл на скрипке и фортепиано. После смерти мужа вдова передала от у коллекцию в музей.

Слушая Раскатова, Гулбис кивал головой. Эта часть доклада была ему уже известна.

— Получить такие сведения — это уже что-то значит, — продолжал Раскатов. — Скрипка Гварнери! Бесследно она исчезнуть не могла. Сегодня утром я поехал к известному музыкальному критику. Думаю, что весь ход кашей беседы пересказывать нет смысла. Говорили мы долго. Скрипкой Гварнери из коллекции Ламанского владеет один известный музыкант. Владеет давно, со времен войны. Это Алексей Стус.

— Вот как? — произнес Гулбис. Но в его голосе не чувствовалось удивления, словно он ждал только подтверждения своей мысли.

Майор Чалов, наоборот, попробовал высказать сомнение,

— К Стусу скрипка могла попасть и другим путем, позже.

— Еще не все, товарищ майор, — возразил Раскатов. — Так вот, товарищ полковник. Наше решение проверить скрипача Стуса оказалось правильным. Из спецархива бывшего штаба Третьего Белорусского фронта получены сведения, что Стус Алексей Константинович служил в вашем полку в звании ефрейтора и, конечно, участвовал в боях за Кенигсберг.

— В “моем” полку… — протянул Гулбис озабоченно. — Говорят, что натренированная память чекиста сохраняет все, но должен признаться, что я не помню Стуса таким, каким он был шестнадцать лет назад. Может быть, он попал к нам с пополнением?

— Совершенно верно! Стус значится в списках пополнения, приданного полку в ноябре сорок четвертого года.

— Если бы установить, кто конвоировал Эберта, — продолжал Гулбис. — Этот человек мог бы воскресить в памяти детали покушения. Документы на этот счет не сохранились. Я же не знаю, так как в ту ночь перед отправкой Эберта я был ранен и на месяц попал в госпиталь. Так что этим делом пришлось заниматься Коврову и командиру полка Галаганову. У Коврова мы теперь уже ничего не узнаем. А Галаганов живет в Ульяновске, и я послал ему запрос. Теперь давай все свяжем воедино. Тогда рядом с Ковровым был Стус, а что это был именно он, я теперь не сомневаюсь. Ведь жена Коврова сказала: “Они фронтовые друзья”, что и дало нам мысль заняться личностью скрипача. Их дружба с годами только окрепла. Стус навещал Коврова до последних дней его жизни. Даже перед самым убийством он ездил к нему. Впрочем… Как раз об этом я и хотел поделиться некоторыми соображениями. В беседе с вами, майор Чалов, Стус сказал, что без двадцати пять он уже был готов ехать к Коврову. Давайте рассчитаем. Записывай, Саша.

Раскатов пододвинул лист бумаги.

— Так вот, — продолжал Гулбис — Спуститься с лестницы и дойти до своей троллейбусной остановки — тять минут. Ехать он должен был по улице Ленина мимо нас. От его остановки до нас — десять минут. Итого пятнадцать. И тут начинается несоответствие. На пять часов меня вызывал начальник управления. Я стал собирать бумаги. Без четверти пять хлынул дождь. Я подошел к окну, чтобы закрыть его и увидел, что на улице образовалась пробка. Путь троллейбусам преградил грузовик, осевший задними колесами в траншею. Как раз в то время напротив нас прокладывали газопровод. Как показала экспертиза, сердце Коврова остановилось около пяти. Если Стус успел проскочить до образования “пробки”, то это значит, что он вышел из дому не около пяти, как утверждает, а значительно раньше. Следовательно, на квартиру к Коврову он должен был попасть до убийства. Если же не успел проскочить, то ему пришлось бы добираться на такси. Но заметьте” он говорит только о троллейбусе, так? Я склонен думать, что Стус сказал неправду. Но он стремится сделать ложь правдоподобной. Зачем? Стус не учел одного обстоятельства. Он даже не знает, что на улице Ленина, по которой должен был ехать, было приостановлено движение троллейбусов на полчаса. Я считаю, что Стус побывал у Коврова и утром, и второй раз — между тремя и пятью, уже после ухода Витолса, Сейчас я могу только предположить, что убил Коврова Стус. Но чтобы это доказать при сложившихся обстоятельствах, надо знать, что собой представляет этот человек, поэтому надо за ним продолжить наблюдение. Надо проделать с ним один опыт. Я полагаю, что затея Стуса выступить совместно с Миртой, а затем последующий его визит к сестрам домой имели определенную цель.

Раскатов выразил сомнение:

— Но Стус даже не пытался приблизиться к картинам настолько, чтобы это вызвало подозрение. Я видел каждое его движение. Он любовался картинами издали.

— Это была первая разведка. Последует, вероятно, снова визит. И как знать, чем все это может окончиться для сестер. Ставить их под удар нельзя. Поэтому предлагаю принять контрмеры, и в этом нам поможет Мирта. Давай теперь обсудим детали.

Раскатов встретился с Миртой в саду Кронвальда у канала, как было условлено, в шесть часов вечера.

— Ну, как мое поручение? Расскажите подробно, — попросил он, присаживаясь на траву.

— Значит, так. Я будто бы случайно встретила Стуса возле кабинета директора. Поздоровалась с ним, но затем отвела взгляд в сторону и внезапно замолчала. Он заметил это и спросил, чем я озабочена. Я пожаловалась, что Астра отдала все папины картины в музей латышского и русского искусства. “Как отдала? Ее кто-нибудь просил об этом?” — удивился Стус. “Нет, — говорю, — по своей инициативе. На время выставки. Но я предчувствую, что музей захочет их купить. Одним словом, Астра может уступить”. — “Так что, у вас теперь ничего не осталось?” — спросил Стус. “Ничего, — отвечаю. — Отдала даже последнюю папину работу: акварель “Вечер”. Это же кощунство!” Стус начал меня уверять, что разделяет мои чувства, но, если хорошо подумать, я — де проявляю неразумный эгоизм; он на нашем месте давно бы поместил картины в музей. Это действительно национальная гордость. Вот и все.

— Как он вел себя во время разговора?

— По-моему, держался естественно, спокойно.

— В котором часу это было?

— Около пяти. Стус спешил к директору.

— Спасибо, Мирта. Извините меня, но сейчас я должен вас покинуть. Служба. Думаю, что завтра мы пойдем с вами на концерт органной музыки. Я зайду за вами домой. До завтра!

— До завтра, Саша.

Через четверть часа Раскатов входил в кабинет Гулбиса.

— До закрытия музея не появлялся, — сказал Гулбис.

— Мирта говорила со Стусом около пяти, так что он просто не успел, — ответил Раскатов.

— Молодец твоя Мирта. Только что получил из Ульяновска ответ на свой запрос. Пунктуальный человек этот полковник Галаганов. Он пишет… — Гулбис достал из письменного стола лист бумаги и прочел: — “Оберштурмфюрера СС Эберта конвоировали ефрейтор Стус и рядовой Грачев. Вез шофер Нехода”.

— Итак, можно подвести черту, — резюмировал Гулбис. — В войну Стус посещал профессора Ламанского в провокационных целях — это раз… В момент гибели Эберта он находился с ним рядом — это два. Стус говорит неправду насчет своего визита к Коврову в день убийства — это три. Спешно знакомится с сестрами Саулите — четыре. Случайность? Думаю, что нет.

— Даже, если и случайность, то не слишком ли их много? — рассмеялся Раскатов.

— Случайности, Саша, это своего рода проявление определенных закономерностей. Я думаю, что мы на верном пути. Судя по всему, Стусу неизвестно место, где тайник, если он тоже интересуется картиной. Это уже хорошо. Не думаю, что он действует в одиночку. Его направляет чья-то рука. Но нам пока не удалось выяснить, с кем он встречается. Наш эксперимент с картиной, я думаю, приведет к этому человеку. Стус непременно появится завтра в музее, чтобы воочию убедиться, что картина “Вечер” там. И после этого следует ожидать, что картину попытаются похитить из музея.

— А что, если в музей заявится кто-то другой? — предположил Раскатов.

— Не думаю, придет именно Стус, чтобы сделать разведку. После его ухода мы заменим картину копией, во избежание непредвиденного. Собственно говоря, им картина, как таковая, не нужна. Им просто нужно ее уничтожить, пока Стабулниек “находится в больнице”.

12

По ночам Алексея Стуса мучили кошмары. Стоило ему смежить веки, как откуда-то из темноты наплывало на него лицо Коврова, мертвенно-бледное, с закрытыми глазами. Оно быстро увеличивалось, глаза раскрывались и смотрели с удивлением и укором, губы шевелились, произнося какие-то слова, которых Стус не слышал. И он просыпался, трясясь от озноба и страха. Он вставал с кровати, набрасывал на себя простыню и, как привидение, бесшумно ходил по квартире. Но стоило ему лечь, как все начиналось сначала.

Тогда, в день убийства, около четырех часов Стус уже был у Коврова. Художник ушел, и Ковров оставался один.

— Я не сомневаюсь, что Стабулниек сказал правду. И тем не менее, я рекомендую действовать осмотрительно, — сказал Стус.

— Ты говоришь так, словно это сообщение сулит нам какую-то опасность.

— Тебе нет. Мне — да.

— А точнее?

— Это я виноват в том, что Эберт погиб. Я!

— И я виноват не меньше, Алексей.

— Твоя вина косвенная. Она заключается лишь в том, что ты выделил для конвоя только двух бойцов. А этого оказалось мало… Основную вину за гибель Эберта несу я. Меня спасло от наказания лишь то обстоятельство, что тогда показаниям Эберта не придали должного значения, посчитав его просто авантюристом. Но в свете сообщения Стабулниека…

— Ты хочешь сказать, что фигура Эберта сейчас поднялась в цене. И останься он тогда в живых…

— Да, если бы Эберт не погиб, он рассказал бы все, и группа “Черный беркут” была бы ликвидирована еще тогда. А я лишил чекистов этой возможности. Я убил Эберта.

— Ты? — Ковров, шагавший по комнате, остановился.

— Да, я. При попытке к бегству.

— Но ты же сказал, что в него стреляли из кустов.

— Я боялся сказать правду.

— Но у тебя была возможность взять его живым. Ты бежал за ним вместе с шофером. Вы оба имели автоматы, а Эберт был безоружен.

— Мы его все равно не догнали бы. Вот я и выстрелил.

— И попал в шофера?

— Да, но откуда ты знаешь?

— Я только сейчас это понял. Вот почему ты придумал версию, что Эберт и шофер убиты выстрелами из кустов. Теперь тебя мучает совесть, что ты убил товарища.

— Да, — Алексей опустил голову.

— Подожди, подожди… — Ковров задумался. Стус настороженно поднял голову.

— Но ведь автоматная очередь поразила их сбоку, как было тогда установлено, — сказал, наконец, Ковров. — Значит, ты бежал им наперерез, а не вдогонку. Следовательно, у тебя была возможность взять Эберта живым. Почему ты этого не сделал?

Стус молчал. Ковров уселся против него.

— Вот что, Алеша, давай начистоту. Зачем ты убил Эберта? Дело прошлое. Говори правду!

Стус безнадежно махнул рукой.

— Да, я понимаю, что сообщение Стабулниека подвело меня… к финишу. Мне ничего не остается, кроме того, чтобы сказать тебе правду. Эберт мне пригрозил: если я его не отпущу, он расскажет нашему командованию, что я служил у немцев. Он меня узнал, — продолжал Алексей тем же безнадежным тоном.

— Значит, прежде чем попасть в нашу армию… — начал Ковров.

Но Стус его перебил.

— Я служил у немцев. Мало того, я был в группе “Черный беркут”.

— Это поразительно… — Ковров не находил слов от возмущения.

— Ну, что ты на меня так смотришь! — закричал Стус. — Шестнадцать лет назад я избежал разоблачения, убив Эберта. Я думал, что с прошлым все кончено, что никто никогда не узнает… Я начал новую жизнь. Клянусь тебе, ничто меня не связывает с прошлым. И вот теперь станет известно…

— Вина того или другого человека будет определяться отдельно, — сказал Ковров на удивление спокойно. — Что ты делал в группе “Черный беркут”? — еще суше спросил он.

— Я участвовал в нескольких операциях по изъятию культурных ценностей для ведомства Розенберга.

— Группа “Черный беркут” этим не занималась. Говори правду.

— Да, это было до моего вступления в группу, потом ряд провокаций по заданию “Черного беркута”. Я оступился в жизни еще раньше. К чему я тебе все это говорю? Ты понял?

— Я тебя понял, но я не могу сделать то, что ты хочешь, — сказал Ковров решительно. — Группа “Черный беркут” совершила в войну и после нее тягчайшие преступления. Отправила на тот свет множество людей. И вот теперь есть возможность напасть на ее след. А ты, мой друг, толкаешь меня на предательство. Все, что ты совершил в годы войны и в чем теперь раскаялся, не идет в сравнение с этим твоим поступком. Члены группы “Черный беркут” — военные преступники, и срок давности за совершенные преступления на них не распространяется.

— А как же я? Ты подумал?

— Я не знаю, как велика твоя вина в прошлом. А потом ты и вовсе порвал с группой, если, конечно, ты говоришь правду. — Ковров испытующе посмотрел Стусу в глаза.

— Да, правду.

— А раз так, ты только поможешь следствию.

— Это только в теории. А в действительности? Известный музыкант Алексей Стус под следствием!.. Да еще под каким!.. — Стус закрыл лицо руками.

— Успокойся, Алексей, — сказал Ковров мягко.

Он подошел к книжному шкафу. Достал книгу в красном сафьяновом переплете и полистал ее. Затем положил ее перед Стусом и подчеркнул фразу карандашом.

— Вот что сказал Ренан еще много лет назад. Читай!

— “Всем терпящим крушение в море бесконечности — снисхождение”, — прочел Стус вслух.

— Подожди, кран закручу, — спохватился Ковров и бросился в ванную.

Когда он вернулся, Стус сидел в той же позе, глядя в угол. Он сказал так, словно и не ждал положительного ответа:

— Ты меня спас от трибунала в сорок пятом. Не лучше ли оставить все на своих местах?.. — И все же в его вопросе звучала надежда.

Ковров отрицательно покачал головой.

— Нет, Алексей, отступать нельзя. Сегодня ты поедешь вместе со мной и расскажешь все сам. Это единственно правильный выход из создавшегося положения.

В голосе Коврова чувствовалась напряженность. Он взял книгу и поставил в шкаф на место.

— Я сейчас расскажу тебе один случай, — сказал он, не оборачиваясь.

Но больше он уже ничего не сказал…

С каким бы удовольствием Стус сейчас уехал в Одессу, где отдыхала его семья! Но понимал, что с возвращением в Ригу жены Коврова чекисты неминуемо заинтересуются им. И его отъезд из города истолкуют по-своему. Надо не уходить в тень, а стремиться все время быть на виду, стараться вести себя так, как в подобной ситуации вел бы себя друг Коврова, не причастный к убийству.

Стус часто бывал теперь у вдовы Коврова, подолгу просиживал у нее. Его неодолимо влекло в эту квартиру. Говорить с Раисой Михайловной о Коврове стало какой-то потребностью, навязчивой идеей. Отчаяние терзало его душу. Он чувствовал, что потерял власть над собой, и всю его жизнь и действия направляет рука “Черного беркута”.

И Стус понял, что наступил момент, когда надо искать защиты у тех, из-под чьей воли он вышел еще в конце войны.

В первые послевоенные годы на старое кладбище Стуса тянула непреоборимая сила. Хотелось пройтись открыто, не таясь, по тем местам, где вместе с людьми “Черного беркута” ночью рыл подземный потайной ход. Он долго не отваживался посетить то место, наконец решился.

Буйной зеленью заросли старые заброшенные могилы. Осторожно, чтобы не порвать одежду, Стус раздвинул колючие ветви шиповника и выглянул на маленькую полянку с двумя приземистыми могилами, накрытыми простыми, грубо отесанными плитами из серого камня. У одной из этих могил сидел старик и высекал долотом на плите надпись. Стус молча наблюдал за работой старика, в душе удивляясь, кому это пришло в голову реставрировать могилы, под которыми начинался когда-то потайной ход. Быть может, объявился какой-то родственник давно умерших?

Поглощенный своим занятием, старик не чувствовал, что за ним наблюдают. Стус уже намеревался выйти из своего укрытия и вступить с ним в разговор. Но в этот момент старик обернулся, ища какой-то инструмент, и Стус к своему ужасу узнал в нем “Черного беркута”, узнал по рукам с длинными цепкими пальцами, действительно похожими на когти птицы, название которой стало его вторым именем. Лицо, заросшее бородой и обрамленное космами длинных седых волос, было неузнаваемо. Но, всмотревшись в него, Стус понял, что не ошибся, хотя “Черному беркуту” было в действительности не более сорока лет. Он считал, что “Черного беркута” уже нет в живых, а оказывается, он здесь, у своего гнезда, только переменил свой облик. Этот человек всегда вызывал у Стуса смутное чувство страха. В нем чувствовалась какая-то демоническая гипнотизирующая сила, ощущение, что этот человек способен видеть всех насквозь и при малейшей неуверенности в своем подчиненном может жестоко с ним расправиться. Призывая на свою защиту все силы неба, Стус осторожно отполз из своего укрытия и спрятался среди могил. Прислушался. Старик невозмутимо долбил могильную плиту.

Стус не помнил, как добрался с кладбища домой. Об этом страшном месте, где обитал “Черный беркут”, он боялся и думать все эти годы.

И вот теперь ему предстояло идти туда — иного выхода не было. Теперь он опасался, что за прошедшие пятнадцать лет произошли перемены и “Черного беркута” там уже нет. Подгоняемый этой боязнью, уже на другой день после убийства Коврова Стус пришел на кладбище.

Заброшенный дальний участок было не узнать, дорожки посыпаны песком, на могилах посажены цветы.

Стус принес с собой букет гладиолусов. Присутствие какой-то старухи его смутило. Кто его знает, не положит ли он цветы невпопад, на могилу ее родственников? Но старуха, подойдя к нему, спросила:

— Красиво?

— Очень красиво, — ответил Стус. — Я не был здесь со времени войны. Все так изменилось, не могу отыскать могилу своей сестры…

— Да, да, он все могилы сделал одинаковыми, — согласилась старушка и перекрестилась.

— Кто это — он? — не понял Стус.

— Он! Мученик наш, божий человек.

Видя, что Стус смотрит на нее вопросительно, старушка пояснила:

— Старик один, вон в том домишке живет, что прилепился к ограде с той стороны. Понимаете, в войну у него жену и дочку немцы убили. Говорят, ночью перенес их на кладбище и закопал. Да и лишился ума с тех пор. Живых людей избегает. Могилки подправляет, садовничает. Вон в тех кустах могилки его близких. Вы бы сходили. Может, помнит он, где искать могилку и вашей сестры.

Стус поблагодарил словоохотливую старушку и направился к кустам шиповника и жасмина. Снова, как много лет назад, почувствовал страх. Он не сомневался, что “божий человек” — это “Черный беркут”.

Через кусты прошел к могилам. Старик сидел к нему спиной на деревянной скамье и обстругивал палку. В последний момент Стус хотел повернуть назад, но было уже поздно — старик обернулся. Он поманил Стуса к себе. Взял из его рук цветы, разделил на равные части и положил на обе могилы.

— Цветочки, цветочки, баловни флоры, — бормотал он, прихорашивая могилы. И Стусу показалось, что старуха была права, называя его “божьим человеком”. Но уже в следующее мгновение понял, что ошибся. Глаза “Черного беркута” выражали суровый вопрос, когда он медленно поднялся с колен и сел на скамью. Да, “беркут” его узнал. Он не станет играть перед ним роль юродивого. Он ждет, что Стус скажет, зачем пришел. И Стус заговорил. Он несколькими фразами пересказал сообщение Стабулниека. Без всяких эмоций, будто рапортуя, описал убийство Коврова. “Беркут” молчал. Стус был обескуражен.

— Что же вы молчите? — наконец спросил он робко.

— Все, что вы сказали, таит опасность только для вас, но не для меня, — сказал “беркут” спокойно.

— Неужели вы не понимаете? Картотека! — выдохнул Стус.

— Понимаю. Там ваше имя?

— Там данные обо всей группе!

— Той группы больше нет. Головорезы ушли на заслуженный отдых. Их грубая работа сейчас не нужна. А те, у кого оказались слабые нервы, лежат в земле — так спокойней.

“Беркут” впился взглядом в лицо Стуса.

— Вы могли бы быть в числе последних, если бы знали чуть-чуть больше… Правда, я не учел то обстоятельство, что вам известно вот это место.

Стус инстинктивно отодвинулся на край скамьи. В глазах “беркута” промелькнула усмешка.

— Но, как говорится, что бог ни делает — все к лучшему… — продолжал “беркут”. — Если бы вы не могли меня отыскать, было бы плохо. Той группы нет. Но и бывших ее членов надо спасать. Я следил за вашими успехами, Стус. Я не терял вас из поля зрения.

— Да? — только и мог спросить Стус.

— Но я не искал с вами контакта… По доброй воле вы не стали бы работать со мной. А принуждать… Теперь не то время. Да и не в моих это интересах. Я привык доверять человеку всецело. И вот вы пришли сами… Значит, судьба…

Стус только сейчас обратил внимание, что надгробные плиты сплошь покрыты беспорядочно высеченными женскими именами — Айна и Зента. Даже на небольших деревянных обелисках со звездами эти имена были написаны черной краской.

“Беркут” перехватил его взгляд и усмехнулся. Но ничего не сказал. Потом заторопился.

— Стабулниек будет устранен. Вы на это место больше не приходите. Понимаете, никогда. Чекистов я направлю по ложному следу. Через два дня в два часа придете вон к той могиле, обложенной пожелтевшим дерном. О ком скорбеть будете? — спросил он со смешком.

— О сестре. Зовут ее Вероника.

13

Через два дня в назначенное время Стус был у могилки своей “сестры”. “Беркут” подравнивал только что положенный дерн.

— Дело обстоит так, — начал он без всяких предисловий. — Стабулниека увезла скорая помощь. Сердце. Отправили на операцию в Москву. Жена уехала с ним. Подробности узнать не у кого. Месяца два-три там проваляется. Сами понимаете, что он первому встречному болтать о картине не станет, а будет ждать возможности вернуться в Ригу. А за это время вы должны узнать, какая картина хранит тайну.

— А если не удастся? — спросил Стус подавленно.

— Постарайтесь войти к сестрам Саулите в доверие. Когда-то вам такие вещи легко удавались.

Стус хотел возразить, но “беркут” его перебил:

— Затем мой человек проникнет в квартиру сестер Саулите и уничтожит картину на месте, если у него не окажется возможности ее унести. Вот вам репродукции всех картин Саулитса, в фотографиях. Запомните их, чтобы сразу могли определить ту, которой здесь нет — она-то и окажется последней работой художника. Приходите снова к этой могиле в два часа дня. С этими словами “беркут” передал Стусу небольшой сверток.

Через несколько дней Стусу удалось побывать на квартире сестер Саулите, и он доложил о своих наблюдениях. “Беркут” запретил ему появляться на кладбище и велел ждать дальнейших распоряжений.

Но сообщение Мирты о том, что Картины переданы в музей, в корне меняло план действий, и Стус понимал, что обязан своевременно уведомить об этом “беркута”. На следующий день он отправился в музей латышского и русского искусства. Акварель “Вечер” он увидел сразу, едва вошел в зал, где экспонировались картины Саулитса, Наскоро обойдя другие залы, он покинул музей.

И вот теперь Стус сидел на скамье перед музеем. Давно он не испытывал такого подъема.

Да, эта выставка как нельзя кстати! Картину можно взять. Люди “Черного беркута” Сделают это, — размышлял Стус. Он был доволен, что “беркут” не смог устранить Стабулниека, а даже желал последнему доброго здоровья. Сообщение Стабулниека не будет иметь никакой ценности, если картина не попадет в руки к чекистам.

Стус посмотрел на часы. До двух, когда он мог встретиться с “Черным беркутом”, было еще далеко. Поэтому часть пути до кладбища он решил проделать пешком.

Он не спеша шел по нарядной улице Ленина с видом праздного человека, окидывая взглядом сверкающие витрины магазинов. На углу улицы Фридриха Энгельса завернул в магазин научной книги. Купил несколько брошюр.

Посмотрев в окно, Стус заметил на противоположной стороне улицы парня, которого он уже видел около музея. Посланец “беркута”? Это избавляло его от необходимости ехать на кладбище. Стус вышел из магазина и, дойдя до улицы Революции, свернул влево.

Прошел два квартала. Прохожие попадались редко. Остановился на углу, закурил. Место для встречи было подходящим, но никто к нему не подошел.

Стус снова вернулся на улицу Ленина к троллейбусной остановке. Парень возник как из-под земли и остановился в сторонке. “Странно, — подумал Стус. — Почему он не подошел ко мне в безлюдном месте? А вдруг это чекист? Слежка?”

Стус понял, что ехать сейчас на кладбище нельзя.

Пробыв дома два часа, Стус взял футляр со скрипкой и вышел на улицу. Парень стоял под деревом и, казалось, с интересом наблюдал, как в витрине магазина девушка подвешивала вазоны с какими-то вьющимися цветами.

Стус сделал вид, что ничего не заметил, прошел мимо парня и направился на трамвайную остановку.

И хотя до начала репетиции в филармонии было еще далеко, он все же решил ехать в Старую Ригу. Здесь лучше, чем где-либо в другом месте, мог проверить, следят ли за ним.

В сквере перед филармонией было пусто, лишь какая-то старушка дремала на солнышке, пока ее внучек срывал на цветнике левкои. Стус просидел на скамейке полчаса, но к нему никто не подошел. Тогда он пересек сквер и углубился в лабиринт улиц Старой Риги. Несколько раз обернувшись назад, он заметил, что за ним кто-то идет. Но за ним ли? Уверенности не было. И Стус решил проверить.

Старую Ригу он знал так же хорошо, как свою квартиру. Вот сейчас должна быть узенькая улочка, которая кончается за поворотом тупиком. Завернув за поворот, вскочил в знакомый двор, взбежал по лестничке на второй этаж полуразрушенного дома и посмотрел из окна вниз. Под стеной торопливо шел какой-то парень. Неожиданно он уперся в тупик и остановился. Потоптался на месте, озираясь по сторонам, и осторожно прошел во двор, противоположный тому, где находился Стус.

Стус стремительно спустился на землю и, перебежав двор, выскочил на другую улицу. И снова лабиринт улиц старого города, но сзади уже нет преследователя. Недалеко стоит машина с контейнером. Шофер садится в кабину.

Стус подошел к нему.

— Товарищ, вы на контейнерную станцию?

— Да. А что?

— Пожалуйста, подвезите, если поедете по улице Горького. На фабрике “Дзинтарс” готовим выступление.

— Что за разговоры, садитесь! Круг небольшой.

Машина тронулась. Миновав Рижский замок, свернули на улицу Горького.

Вдруг Стус почувствовал головокружение и тошноту. Нестерпимая боль исказила его лицо.

— Что с вами? — встревожился шофер.

— Наверное, приступ аппендицита. Давно это у меня.

Через несколько минут он уже входил в ворота больничного городка. Понимал, что больница — это не самое лучшее место для спасения, но чувствовал, что приступ аппендицита может свалить его прямо на улице. И тогда конец. Больничная палата хоть на какое-то время отодвигала развязку. Теплилась надежда, что за это время удастся найти выход из создавшегося положения.

Хирург Дарзинь вышел в приемную. Стус поднялся ему навстречу.

— Опять мучает аппендицит? — воскликнул доктор вместо приветствия и протянул руку Стусу. — Я же говорил, что резать надо. Давненько мы с тобой не виделись.

— Да, Элмар, человек начинает лечить свои болячки только тогда, когда не в состоянии двигаться. Прямо с репетиции к тебе.

14

Полковник Гулбис только что вернулся с совещания и не успел даже выкурить папиросу, как явился капитан Раскатов.

— Стус попал в больницу. Только что Дарзинем прооперирован. Аппендицит.

— С перепугу, значит, разыгрался, — рассмеялся Гулбис.

— А вдруг нет, товарищ полковник? Может быть, Дарзинь прооперировал Стуса, чтобы создать ему убежище?

— Вряд ли, Саша, Дарзиня мы проверяли. Но ввиду чрезвычайного стечения обстоятельств…

В дверь заглянул майор Чалов.

— Разрешите, товарищ полковник.

— Да, да, пожалуйста, Михаил Петрович.

— Пакет из колодца исчез.

— Исчез? Каким образом? Майор Чалов пожал плечами. Да, было чему удивляться!

После допроса Брукиса выяснилось, что его кабинет в ателье мужского платья является центром, куда сходятся тропки, по которым поступает информация из разных источников. Брукис сознался во всем.

В обязанности Брукиса входила передача сведений человеку, который приходил не в определенные дни, а каждый раз после того, как поступала очередная информация. Как он узнавал об этом? Брукис не знал. Появлялся всегда один и тот же человек, постоянный клиент ателье. Куда он относил полученные пакеты, Брукису было неизвестно. Чтобы выяснить это, Гулбис решил оставить Брукиса на старом месте, поместив рядом с ним своего наблюдателя, который в любой момент мог направить чекистов по следу курьера. И вот курьер пришел.

Содержание пакета необходимо было заменить подходящими по теме чертежами, ассортимент которых был заранее подготовлен. Но сделать это не успели, так как курьер явился буквально через полчаса.

Механизм работал слаженно и безотказно.

Наблюдая за курьером, чекисты установили, что из ателье он направился к себе домой, а оттуда вечером поехал к одному из кладбищ и там бросил пакет, завернутый в черную тряпочку, в старый заброшенный колодец.

Колодец был взят под наблюдение. Но прошел вечер, ночь, следующий день, наступила еще одна ночь, а у колодца никто не показывался.

На рассвете один из чекистов спустился туда, чтобы заменить пакет.

Дно колодца было совершенно сухим. На окаменевшей земле валялись мелкие сухие веточки, консервные банки, случайно занесенные ветром пожелтевшие от времени обрывки газет. Но пакета не было.

Чекист поднял голову вверх и внимательно осмотрел стенки колодца, полагая, что пакет мог зацепиться за какой-нибудь выступ. Но стенки колодца были выложены тесаным камнем, позеленевшим от времени. Ни углубления, ни выступа — отвесная гладкая поверхность. Пакет словно испарился…

15

В саду Зиедоня на боковой аллее сидел худощавый старик. Его подстриженная бородка и небольшие усы были совсем белые и придавали ему благообразный вид. Темный в узкую полосочку костюм — не новый, но чистый — был немного помят, и старик поглаживал ладонью полу пиджака, стараясь расправить глубокую складку. Наконец это занятие ему надоело и он оперся на спинку скамьи. Соломенную шляпу он сдвинул на затылок и, подставив лицо солнцу, прикрыл глаза.

Если бы кто-нибудь сейчас наблюдал за ним, то заметил бы, что из-под прикрытых век смотрят темные внимательные глаза.

Это был “Черный беркут”. Спокойная поза дремлющего на солнце старика была обманчива как никогда. Именно сейчас, впервые за много лет, нервы его были непривычно напряжены. Он чувствовал приближение опасности.

Умело подобранная им агентура была разделена на две группы. Члены первой не знали членов второй и не были знакомы между собой в своей группе. Первая группа состояла из людей, добывающих информацию. Вторая — из людей, передающих информацию за границу. Сюда входили также те, кто по приказу “беркута” устранял неугодного ему человека.

Никто из членов организации никогда не видел “беркута” в его настоящем виде. Этот таинственный мифический человек, неизвестно где обитающий, был эмиссаром того мира, которому они поклонялись, и вызывал в них благоговение и суеверный страх.

Умный и дальновидный, умеющий мгновенно оценивать сложившуюся ситуацию, “беркут” понимал, что в этой сложной, до сих пор безупречно действовавшей системе что-то нарушилось. Обе группы связывал и вместе с тем разделял заброшенный колодец у старого кладбища. И что-то непредвиденное случилось на пути к колодцу.

До сих пор у “беркута” было две руки. Одной из них он брал, другой передавал дальше. Какая из них была важнее? Пожалуй, обе были важны одинаково. И вот одну из них, “дающую”, теперь приходилось отсечь. Отсечь, чтобы не потерять и вторую, чтобы не погибнуть самому.

Вчера утром, добравшись потайным подземным ходом к колодцу, “беркут”, как всегда, при помощи сложного механизма, отодвинул два камня в стенке у самого дна, чтобы достать пакетик с планкой, которую туда бросил связной. Как и следовало ожидать, пакетик лежал на дне. Но наметанный глаз “беркута” сразу отметил изменения, происшедшие на дне колодца. Сюда кто-то спускался! Несколько сухих веточек, лежавших на земле, переломились пополам, словно на них наступила чья-то нога.

Три дня назад “беркут” взял пакет с чертежами. Значит, это произошло в течение последних трех дней. За связным следили. Видели, что он бросил пакет в колодец, но сразу не решились его доставать. Очевидно, наблюдали, кто придет за ним. Не дождавшись, побывали сами в колодце. Сомнений быть не могло — за колодцем ведется наблюдение.

Там, наверху, следят, кто придет за этой коробочкой и спустится в колодец. Если сейчас взять “посылочку” — это значит, выдать себя с головой. Наверху поймут, что к колодцу ведет потайной ход. И “беркут” не взял коробочку. Он задвинул камни на место и при помощи особого устройства завалил их с тыльной стороны землей. Доступ в потайной ход из колодца был закрыт.

“Беркут” еще не знал, что попал в поле зрения чекистов, но сознательно шел на разрыв с первой группой, так как понимал, что в этом случае рано или поздно будет выявлена вся группа.

“Беркут” встал со скамьи и медленной старческой походкой побрел к выходу из сада. На центральной аллее с ним раскланялся средних лет мужчина, прогуливавшийся с мальчиком. “Беркут” приподнял шляпу и тоже поздоровался. Улыбаясь, потрепал малыша по щеке и присел на скамью.

Мужчина сел рядом. Мальчик побежал к детишкам, игравшим в песке.

— Слушайте приказ “беркута”: передайте своим, чтобы проникли в квартиру сестер Саулите и уничтожили картину “Вечер”. Кстати, пускай уничтожат и другие картины. Так будет вернее, — сказал “беркут”, внешне следя за облаками в небе.

— Будет выполнено, — заверил мужчина.

“Беркут” развернул газету.

— Нашего наблюдателя Стус принял за чекиста и ударился в панику. Как бы он не наделал глупостей. Лично вы займитесь скрипачом Стусом.

— Я все понял.

— На его квартире. Через три дня доложите. Здесь, в это же время.

В те немногие часы, когда полковник Гулбис оставался в кабинете один, он любил посидеть в тишине, плотно закрыв окно, отгородившись от уличного шума. Ничто не мешало ему быть наедине со своими мыслями.

Мифическая фигура “беркута”, в существовании которой уже начали сомневаться, неожиданно приняла конкретные очертания. А началось все с исчезновения пакета из старого заброшенного колодца.

После разговора с чекистом, спускавшимся на дно колодца, Гулбис понял, что они, наконец, подошли к началу тропки, которая приведет их к “Черному беркуту”. Эта догадка Гулбиса опиралась на совсем незначительную на первый взгляд деталь: дно и стены колодца были совершенно сухие. В Латвии с ее сырой почвой это явление было столь необычным, что стоило заинтересоваться всерьез. В любом заброшенном колодце стояла вода. Здесь же ее не было. И Гулбис понял, что нижнюю часть колодца окружает дренаж, который и отводит подземные воды в сторону. Дренаж сделали глубоко под землей, следовательно, люди, выкопавшие его, должны были прийти к колодцу подземным ходом. Кладбище, вот то место, откуда идет подземный ход! И Гулбис приказал взять кладбище под наблюдение.

Было установлено, что время от времени кладбищенский юродивый поднимал могильную плиту и спускался в подземелье на несколько часов,

16

Сегодня у доктора Дарзиня спокойный день — ни одной операции. Тяжелобольные постепенно поправляются, многие из них уже начали ходить.

Дарзинь сидел у себя в кабинете и просматривал истории болезни. Некоторые откладывал в сторону — их можно использовать при подготовке к республиканской конференции хирургов.

В дверь робко постучали, и в кабинет вошла невысокая сухонькая старушка.

— А, товарищ Шмакова, садитесь сюда, поближе, — Дарзинь указал на стул. — Только заранее предупреждаю: не просите, выпишу вас не раньше, как через неделю.

— Да я, доктор, не о выписке! — Шмакова смущенно перебирала пальцами концы белого головного платочка.

— Ах так! Я вас слушаю.

Шмакова тихо спросила:

— Этот Введенский чем болен?

— Введенский, Введенский… Что-то не припомню. Вроде такого нет в отделении, — усомнился Дарзинь.

— Да как же нет? В пятой двухместной палате лежит.

— В пятой у нас старик Кукушкин и Стус.

— Да как же? Высокий такой, худощавый, волосы длинные, как у артиста.

— Я же говорю, что там артист, Стус его фамилия.

— Какой такой Стус? — удивилась старушка. — Это никакой не Стус, а Павел Введенский, приемный сын нашего покойного батюшки, отца Дионисия. А родные его отец-мать в Питере погибли в гражданскую. Вот и дал ему Дионисий свою фамилию — Введенский. Я-то думала, что он в Германию удрал или пропал от карающей руки, а он целехонек, в Риге угнездился. Да еще и лечится!

— Путаете вы, мамаша, — рассмеялся Дарзинь, — Он в рядах Советской Армии сражался, нашу землю освобождал, немцев гнал до Берлина, зачем ему в Германию удирать?

— Не может этого быть, доктор!

— Как не может быть! Стус со мной в одном полку служил. Так что я знаком с ним давно. Это вам просто показалось. Мало ли похожих людей. Ваш Введенский действительно где-нибудь в Германии или еще дальше, а это Стус, известный скрипач.

Старушка недоверчиво смотрела Дарзиню в глаза и отрицательно качала головой.

— Может, он теперь и Стус или еще кто, всякое может быть…

— Ну как доказать вам, что вы ошибаетесь, — развел руками Дарзинь.

— А доказывать нечего, может, вы и правда не знаете. А я его знаю с детства. Он и тогда на скрипке играл. Кончил десятый класс в Новгороде и приехал домой в Покровское. Потом на день, на два стал пропадать из дому. И тут вот к концу лета, значит, тридцать шестого года завел с отцом Дионисием беседу. Мол, спасибо вам, отец, за хлеб-соль, а только жалею я теперь, что взяли вы меня в свою семью. В духовном сословии вырос, и фамилия у меня духовная — Введенский. Не будет мне ходу с такими данными да и только. А вековать в Покровском не хочу.

И исчез, значит, из села. Разыскивал его отец Дионисий долго, да все напрасно. Ни слуху ни духу о Павле не было. Объявился он весной сорок третьего года, когда село под немцами было. Приехал не один, а с солдатами. И сразу в церковь, снимать иконы. Складывают на пол, грузят в машину, значит, собираются. И все Павел руководит. Отец Дионисий взбежал на амвон, руки к небу воздел, молится, чтобы господь бог защитил достояние свое. Совсем обезумел. Да и стал читать анафему Гитлеру. Сбежал вниз, бросился на солдат. Что тут началось! Отца Дионисия застрелили. Погрузили они иконы в машину и уехали.

Старушка кончила свой рассказ, и в кабинете воцарилось молчание.

— Вы и теперь мне не верите, доктор? — спросила Шмакова и вздохнула.

— Верю, — Дарзинь сидел, низко склонив голову. Утром Дарзинь пришел в Комитет госбезопасности.

17

Стус вернулся из перевязочной в палату и сразу лег. Смутное беспокойство, которое он ощутил вчера вечером, постепенно переходило в предчувствие реальной опасности. Откуда она надвигалась, он не знал, и лихорадочно пытался определить свою позицию на тот случай, если придется на ходу принимать мгновенное решение.

Но он был достаточно умен, чтобы не понимать главного — если он действительно оказался в поле зрения чекистов, то их подозрения опираются на неопровержимые факты. Оставалось одно: сделать все возможное, чтобы вообще избежать встречи с чекистами. Его пребывание в больнице отдаляло эту встречу на время. Казалось, за эти дни можно было обдумать все в спокойной обстановке. Но покоя не было. Он обдумывал возможные варианты исчезновения из Риги по выходе из больницы, но его мысли, помимо воли, возвращались к старухе, которая так внимательно смотрела на него, когда он выходил в коридор. Сначала как-то не придал этому значения. Старуха как старуха. Простое любопытство. Но чем больше думал о ней, тем больше находил в ее облике что-то знакомое. Где и когда он встречал это лицо? Он вспомнил. Это же тетка Варвара, родственница его приемного отца. Варвара-схимница, как ее звали домашние. Даже свой белый больничный головной платочек она закалывает у подбородка английской булавкой, как когда-то закалывала черный. Это она! Стуса словно что-то толкнуло и подбросило на кровати. Он сел и испуганно оглянулся на старика Кукушкина, лежа читавшего газету.

Что если Варвара подойдет к нему в коридоре и назовет его по имени: Павел, а не Алексей? у него уже не было сомнения в том, что старуха узнала его. Но разве можно было предвидеть такой оборот дела заранее?

Чекисты были далеко. Тетка Варвара была здесь, рядом. Опасность разоблачения неожиданно подступила вплотную. Здесь оставаться нельзя. Сейчас, немедленно, надо принимать решение.

После врачебного обхода Кукушкин выпил свой чай укрылся с головой и уснул.

Стус попробовал разбудить, легонько потряс за плечо, но Кукушкин только перевернулся на другой бок.

Тогда он подошел к двери, прислушался, В коридоре стояла тишина. Плафоны погасли, лишь в конце коридора светилась настольная лампа на столе дежурной сестры. Стус плотно закрыл дверь, посмотрел на старика Кукушкина. Тот крепко спал. Подошел к открытому окну и тихо лег на подоконник. Осторожно перекинул правую ногу, потом левую…

До кладбища Стус дошел еще затемно…

Уже давно взошло солнце, и его слепящий диск прополз четверть небосвода, а Стус все еще лежал в кустах. Больничная одежда привлекла бы внимание любого человека, оказавшегося поблизости. И он лежал тихо, боясь пошевелиться.

Там, за оградой, кипит жизнь с ее постоянным шумом, звоном и грохотом. В хорошую погоду сияет солнце и дует ветерок, который приносит с юга еле уловимый, чуть терпкий аромат разомлевших на солнце трав, а с севера — ту особую, ни с чем не сравнимую свежесть, по которой угадывается близость моря. А здесь, на кладбище, всегда царит прохлада и полумрак. Густые ветви каштанов и лип в боковых аллеях сплелись над головой и едва пропускают дневной свет.

Здесь даже птичьи голоса особенные. Птицы не выводят нескончаемые рулады, они даже не поют, а как бы тихо переговариваются друг с другом. Даже скандалистки-сороки не ссорятся между собой. Они чинно разгуливают по усыпанным песком дорожкам, чем-то напоминая дам, одетых в траур.

Наконец, невнятно бормоча и качая кудлатой головой, около могилок появился “Черный беркут”. Стус тихонько позвал его. “Беркут” приблизился и раздвинул кусты. Глаза его округлились.

— Я здесь с ночи. Никто об этом не знает. Спрячьте меня туда, — Стус указал рукой на могилки.

“Беркут” словно оцепенел.

— Важное сообщение, — выдохнул Стус.

Эта фраза, казалось, подстегнула “беркута” и он отступил в сторону, давая Стусу дорогу. Тот пополз, извиваясь ужом, и лег около могилы. “Беркут” постоял с полминуты, внимательно оглядываясь по сторонам, и Стус увидел, как тяжелая каменная плита с беспорядочно высеченными именами Зенты и Айны начала медленно подниматься, открывая черный, дохнувший сыростью, провал. Стус сполз туда ногами вперед. Как в пасть бегемота.

Пройдя коридором, они оказались в комнате, стены которой были выложены кирпичом. “Беркут” подошел к столику и зажег керосиновую лампу. Усадил Стуса на табурет, а сам сел напротив на продолговатый оцинкованный ящик.

— Несколько дней назад мой человек проник в квартиру сестер Саулите, но там не оказалось ни одной картины, — сказал “беркут” в раздумье.

— Все картины, в том числе и “Вечер”, сестры передали на выставку в музей латышского и русского искусства.

— Это и есть ваше важное сообщение? — мрачно усмехнулся “беркут”.

Стус молча кивнул головой.

— Почему так поздно? Где вы пропадали десять дней? Мои люди с ног сбились, разыскивая вас. И вот вы в таком виде, словно сбежали из больницы.

— Да, так и есть. Пришлось бежать.

— С самого начала. Подробно! — приказал “беркут”.

По мере того, как Стус рассказывал обо всем, что произошло с ним в последнее время, лицо “беркута” приобретало выражение жестокости и непреклонности. Темные глаза полыхали мрачным огнем.

Но Стус, взволнованный собственным рассказом о перипетиях, которые ему пришлось пережить, ничего не замечал. Поэтому его вопрос, в который он вкладывал столько надежды и веры, выглядел так наивно, что лицо “беркута” исказилось саркастической улыбкой.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Вы меня спрячете здесь или в другом месте? — повторил Стус. — Лучше бы здесь. Я в таком виде, — Стус одернул свою пижаму.

— И что дальше?

— Мне нужен паспорт на другую фамилию — это в ваших возможностях. Все остальное я сделаю сам.

— Что сам?

— Я все обдумал. Уеду подальше. В Якутию. На Дальний Восток. Буду работать кем смогу. Не найдут.

— Не продолжайте, — перебил его “беркут”. — Все это ребячество. Глупо. Вы забываете, Стус, что живете в середине двадцатого века.

— Но люди убегают из лагерей, из тюрем. Без документов. Как-то устраиваются…

— Вы не имеете права на мою помощь, Стус. Для вас светили люстры концертных залов, вам дарили цветы… Но в это время я, заточенный в этом подземелье, был властелином вашей души. У вас нет будущего, Стус.

“Беркут” встал и отошел в угол комнаты.

— Дайте мне хотя бы костюм и обувь. Часть задания я все-таки выполнил.

“Беркут” беспощадно усмехнулся:

— Нет, не выполнили. Мало того, провалили! Вас ищут, и когда-нибудь все же найдут. И тогда погибнем мы оба. У вас нет будущего, Стус. Нет! Неужели вы не поняли? Я вынес приговор и приведу его в исполнение…

С этими словами “беркут” вынул из кармана пистолет.

— Встаньте, Стус.

Стус покорно встал.

Рука “беркута” медленно поднималась вверх. И в тот миг, когда “беркут” нажал на курок, какая-то неведомая сила подтолкнула Стуса, он отпрыгнул в сторону, наотмашь ударил рукой лампу. “Беркут” выстрелил еще раз. Уже падая, Стус увидел пламя, взметнувшееся вверх, и “беркута”, накрывавшего огонь ватным одеялом.

Стус, воспользовавшись замешательством, схватил табуретку и со всего размаху ударил ползающего по полу “беркута”. Потом еще и еще. И рухнул рядом, потеряв сознание.

Очнулся Стус в кромешной темноте. В нос ударил удушливый запах керосина и горелых тряпок. Перед глазами плыли разноцветные круги. При каждом вздохе в груди булькало и шипело с каким-то тягучим посвистом. Весь левый бок был мокрым и липким. Стус перевернулся со спины на правый бок, и изо рта полилась кровь. Он понял, что пуля пробила легкое.

Стус приподнялся и сел. Рука неожиданно нащупала на полу фонарик. Вздрагивающий луч уперся в тело “беркута”. Его цепкие пальцы крепко сжимали окровавленный седой парик с прикрепленными к нему усами и бородой. На закрытые глаза упали черные с проседью волосы. Хищный нос еще больше заострился. Лицо было гладко выбрито…

— О, двуликий дьявол! — шептал Стус, ощупывая лежащее перед ним тело. “Беркут” был мертв.

Напрягая все свои силы, Стус поднялся на ноги. Петляющей походкой подошел к двери, потянул на себя. Но дверь не поддавалась. Он в отчаянии оглянулся вокруг и увидел вторую дверь в противоположной стене. Он вспомнил, что за этой дверью — потайной ход, который должен вывести в склеп в центральной части кладбища. Из любого склепа есть выход!

Посвечивая фонариком и держась за цементированные стены, он углубился в туннель. Шел долго, часто отдыхая, в изнеможении привалившись к стене. И в тот момент, когда он уже готов был упасть, вытянутая вперед рука ощутила преграду. Это была металлическая лестница в несколько ступеней, похожая на корабельный трап. На уровне глаз был низ дверцы высотой не более семидесяти сантиметров — так, чтобы только пролезть. Она была открыта. Словно боясь, что дверца захлопнется, он сделал рывок и полез вверх по лестнице. Еще одно усилие — и он оказался в склепе на полу, выложенном светлыми мраморными плитами, покрытыми толстым слоем пыли. Дверца тихо прикрылась, оставив небольшую щель.

Вокруг царил полумрак. На высоте двух с половиной метров, под самым потолком тускло светилось низкое, шириной во всю стену окошко, остекленное цветным витражом.

К двери поднимались три широкие мраморные ступени. От света и солнца Стуса отделяли какие-нибудь пять метров. И он пополз.

…Там, в глубине, спали вечным сном чьи-то богатые предки. А он хотел жить! Скорей отсюда, скорей! Он потянул к себе дверь, но она была заперта. Уже не оставалось сил, чтобы сломать запор.

Стус отвел в сторону металлический язычок и, прильнув глазом к замочной скважине, увидел зеленую траву и покачивающиеся на ветру гроздья колокольчиков. И еще — кусок неба, ярко-голубого, с вытканным на нем узором из кленовой листвы.

Даже дождь и туман показались бы ему сейчас прекрасными. Они были частью жизни.

А здесь, по эту сторону двери, он уходил в небытие. Одиноко и беспомощно. В отчаянии он закричал, но его крик перешел в свистящий клокочущий звук. Из горла хлынула кровь, и от нестерпимой боли, согнувшись, он свалился в углу склепа.

ЗМІСТ

ЗАМІСТЬ ПЕРЕДМОВИ5

КОСТЬ ЛЕМЕШЕВ. ЗОРЯНА ОДІССЕЯ6

ЮРИЙ НИКИТИН. МУРАВЬИ118

ВСТРЕЧА В ЛЕСУ138

ПЛАНЕТА КРАСИВЫХ ЗАКАТОВ146

ВЕЛИКАНЫ153

РОГНЕДА ВОЛКОНСКАЯ. ТЕНИ ВОЙНЫ162

Константан Семенович ЛЕМЕШЕВ

Юрий Александрович НИКИТИН

Рогнеда Тихоновна ВОЛКОНСКАЯ

МЕРИДИАНЫ

Фантастика, приключения