Ментакль

05. Агентство

– Филипп – это кто?

Слова растягивались, невидимые буквы то звонко щёлкали, как первые капли весеннего дождя по окну, то глухо, змеями, шипели где-то в пустом пространстве вокруг меня.

– Ты меня слышишь? – теперь каждый звук отдавался эхом. – Ы-ы-ы, я-я-я, шишь-шишь-шишь…

Последнее вот самое правильное: я даже не мог понять, кто я есть, но что шиш – то шиш. С маслом, насколько я понимаю.

Из глубин памяти самому себе незнакомого организма выплывали осколки воспоминаний, всё почему-то вспышками, стоп-кадрами: вот мама, костлявая женщина с настороженными, как у лесной белки, точками зрачков, а вот – Люся, дальше офис, потом почему-то школа, я сижу за одной партой с Филей. Он лепит из жёваной бумаги маленькие аккуратные шарики, а я пристраиваю их в крошечную рогатку, прямо на кусок ярко-красной резинки, чтобы…

Чтобы что? А чёрт его… меня… нас всех знает.

Чёрт всеведущ, если верить людям. Хорошо, я доверчивостью вовсе не страдаю.

– Друг, – шепчу я в ответ на какофонию звуков. Не то, чтобы мне важно и нужно ответить, просто жутко болит голова и хочется тишины. И… Я не мог не ответить, непонятно только, почему. – Он умер.

– Странно, обычно мать вспоминают. Или баб каких-нибудь, а он вот друга. Ладно. Давай, Валентиныч, подключаем его. Тестировать будем.

Голос знакомый, но непонятно, чей. Я напрягся, пытаясь вспомнить, совсем недавно же, вот час назад… День? Год?

– Ему бы в себя прийти, товарищ подполковник. Можем угробить мозг.

– Да брось, Боярский! Он нас уже слышит. Пока будет готово подключение, очухается. Под мою ответственность.

– Генерал нам потом головы снесёт, Иваныч…

– Думаешь? Хм. Ну ладно, потрещим тогда здесь чуток. Пусть приходит в себя.

Я открыл глаза. С напряжением, словно некто нехороший залепил их воском. Ладно, не воском – с ним я бы и вовсе не справился, просто сладкой ватой, мешая раздвинуть веки. Но я смог.

Ура, молодец? А вот чёрт его знает.

Вокруг была больничная палата. Это я понял мгновенно: насмотрелся, когда мать время от времени укладывали подлечиться, да и мой аппендицит год назад давал представление о подобном – она, она и есть. Белые с неприятно-розовым стены, плотно задёрнутые занавесками окна, короткий ряд коек – три штуки, потом стойка под капельницы, напоминающая дерево-мутант. Такие могли бы выращивать роботы у себя на планете. В углу высокая тумбочка, а рядом с ней пара шкафов – один с плотно стоящими папками документов, второй стеклянный, внутри ряды явно медицинских баночек, бутылок, ампул, стопки коробок лекарств. Отдельной пулемётной лентой лежали свернутые в прозрачную упаковку шприцы.

Из квадратного агрегата в потолке тянуло свежестью, которая, однако, не могла перебить устойчивый аромат хлорки, спирта и чего-то сугубо больничного. Неяркие лампы рядом подсвечивали сверху весь этот пейзаж. Ну и меня заодно.

– А вот и Кирилл проснулся! – с деланной радостью сказал кто-то. Я повернул голову. Рывком – сперва глянул вверх, потом вправо. Возле моей койки сидел на неудобном на вид офисном стуле Горбунов, а рядом с ним настоящей каланчой возвышался ещё один мужик, решительно мне незнакомый. Оба в костюмах и при галстуках, но на плечи небрежно накинуты белые больничные халаты.

Вместе с этим открытием я обнаружил прозрачную трубку капельницы, уходящую в пластиковую защёлку на моей руке. Чуть дёрнулся, но безуспешно. И руки, и ноги – хотя этого я не видел, боясь поднять голову, но ощущения не врали – были пристёгнуты к койке креплениями. И это я, навещая мать, раньше видел. Сам только вот так не лежал никогда.

– Психушка? – спросил я.

Горбунов криво улыбнулся, а вот его спутник-великан нервно расхохотался. Вот спасибо, это я, значит, пошутил удачно.

– Ну что ты, Кирилл, – сухо заметил Горбунов. – Такие таланты и способности, да ещё с авторской методикой и ста патентами – в психушку? Ну уж нет. Государство не может себе позволить такую роскошь. Это Агентство.

– Страховое?

Спутник Горбунова – я почему-то догадался, что это и есть тот самый Боярский, о котором он упоминал в разговоре – снова рассмеялся. Гулко, хрипловато, с подвыванием в конце. Очень неприятный смех, если бы спросили моё мнение.

Но они не стали.

– Почему сразу «страховое»… Федеральное. Но ты у нас Родине служить не рвёшься, так что тебе пока достаточно. Просто Агентство.

Горбунов даже говорить начал длинными вменяемыми фразами, не то, что в моём офисе или в машине.

– Ты вот расскажи, реально что-то можешь или вся эта тема с фирмой – сплошное надувалово? Мы потом и по приборам проверим, а пока поговорим. Рассказывай, парень.

И я начал рассказывать, словно долго сдерживался, мучался, а теперь кто-то вынул изо рта кляп и меня прорвало поделиться всем-всем-всем. Начал с той истории про чуть не умершую от инфаркта соседку, потом пошли истории, как меня изредка накрывало в школьные годы чудесные: без особых последствий, но стороной меня начинали обходить даже записные хулиганы. Дальше больше, а самой замысловатой в юности была история про отчима.

Мать решила выйти замуж, когда мне было шестнадцать.

Анатолий Анатольевич не то, чтобы не понравился мне сразу: я отнёсся к нему с предельным равнодушием. Ну, мужик. Усы, бородка, незлое лицо. Неплохой парфюм, начищенные туфли, отглаженные рубашки – для меня эти черты всегда были в людях важны. По идее, должно было расположить к нему, но опять-таки не случилось.

Сперва он появлялся в гостях довольно редко: торт, цветы, бутылка вина для них с матерью, что-нибудь кока-кольное для меня. Взрослые трепались о своём в гостиной, я сидел у себя, выходя только поприветствовать гостя и попрощаться, когда он уходил – в довольно раннее время, никаких ночёвок и даже посиделок за полночь. Потом он стал задерживаться. Я уже ложился спать, а они всё журчали о чём-то с Сайонарой, но с утра Анатольича уже не было. Дальше он стал оставаться на ночь.

Мать пыталась мне что-то рассказывать о создании новой ячейки общества, о любви к отцу, но «нельзя вечно любить ушедших» и прочую чепуху, которую, наверное, рассказывают всем детям в подобных ситуациях. Если честно, мне было наплевать. Пока потенциальный отчим был ни плох, ни хорош, а с кем спит мать, меня вообще не касалось.

– Серьёзно? Обычно пацаны реагируют как-то, – удивился Горбунов. – Ну, злятся там, из дома убегают. В тапки ссут.

– Да, серьёзно.

Потом они с матерью расписались в ЗАГСе. Без гостей, свидетелей и понятых. Я присутствовал, понятное дело, но меня и эта церемония оставила равнодушным. Анатолий Анатольевич переехал к нам. У него была своя квартира, но тесная и где-то на окраине. Кажется, в Отрожке, хотя… Я не вдавался в подробности.

Всё шло совершенно ровно до одного утра. Даже у мамы закидоны куда-то пропали, она посвежела, перестала ругаться и называть меня педиком, даже вскакивала теперь раньше всех, чтобы приготовить завтрак, чего я лет десять не видел.

Я налил себе чашку воды и начал сыпать туда кофе и сахар. Да, вот так, наоборот: я знаю, что люди обычно заливают вязкую бело-коричневую смесь кипятком, но мне было противно поступать как все. Сыпал и размешивал, равномерно постукивая ложкой. Мать суетилась у плиты, а Анатольич, расплывшийся за время житья у нас, уже давно без парфюма и глаженой рубашки, шумно отхлебнул чай, почесал волосатую грудь под майкой и спросил:

– А ты, Кирилл, всё так делаешь неправильно?

Я даже замер, услышав вопрос.

– Наверное. А кого это волнует, как я что делаю?

Мать повернула голову и недобро на меня глянула. Сейчас на защиту обожаемого супруга кинется, чую. Но защита отчиму – как он думал – была совершенно не нужна. Анатольич поставил чашку на стол, вытер рукой губы и без замаха, прямо через стол, отвесил мне затрещину. Несильно, но обидно.

– Ну-ка не хами! Я тебя спросил, давай отвечай… извращенец.

Голова у меня слегка гудела, рука у мужика была тяжёлая. Мать молчала, поджав губы.

Будь я старше и крепче, полез бы в драку, но это мне было ни к чему. Воздух передо мной, погружая кухню, стол, обоих людей в сероватую дымку, сгустился. Дыхание слегка перехватило, будто меня рывком закинули на высоту в пару-тройку километров. Вместо Анатольича я теперь видел спутанный силуэт из светящихся нитей, узелков и дымных хлопьев. На месте головы коричнево-чёрным сияла в воздухе разлапистая клякса – видимо, так я видел его злость.

Убивать я его не хотел. Да и не стал, мать было тогда жалко.

Я потянулся пальцами к этому пятну в голове, чтобы стереть, убрать это навсегда, такое отношение ко мне. Какого чёрта, какая разница этому мужику, что я делаю с кофейным порошком и желтоватой крупкой сахара – заливаю их водой, сыплю в неё или вообще втираю в подмышки?! Не его проблемы.

Первой закричала мать. Она со звоном уронила кастрюлю, которую собралась убрать с плиты в холодильник, вылила себе на ноги холодный – к счастью – суп и отбила крышкой пальцы, но даже не заметила этого. Он стояла и на одной невыносимо высокой ноте орала, глядя на меня. Можно подумать, я на её глазах превратился в зубастого слизня со щупальцами и пятью ногами.

Отчим поперхнулся и попытался отскочить от стола, не вставая с табуретки. Трюк этот сложен в исполнении, ему оказался не по силам, поэтому Анатольич вскрикнул что-то невнятное и упал назад, крепко треснувшись спиной о стоящий позади шкаф с посудой.

– Изыди, сатана! – наконец обрела дар речи мать и начала мелко-мелко крестить воздух, разбрызгивая с пальцев остатки супа. Мягкие ошмётки макарон разлетались вокруг, падая.

– Бесы! – захрипел из-под стола отчим и всхлипнул, неожиданно тонко, по-детски, как внезапно обиженный ребёнок. – Ты дьявол, уходи! Про-о-очь!

Он так забавно протянул последнее слово, что я, уворачиваясь от макарон, не поленился приподнять край скатерти и посмотреть на отчима под столом. Человека я по-прежнему не видел, пока ещё была вязанка из нитей, узлов и пятен, но я дотянулся рукой до пятна в голове – впрочем, уже не коричневого с чёрным, а ярко-красного, с оранжевыми искрами, и другой формы, и ткнул в него пальцем.

Спроси меня, что я делаю – я бы не ответил. Я и сейчас не знаю.

– Сурово… – протянул после паузы Горбунов. – И что?

– Да ничего. Я его больше не видел. Он в трусах и майке ползком до входной двери добрался и убежал. Меня уже отпустило, это я видел как обычно. Сидел и ржал, глядя. Мать ему потом вещи и документы отвезла, а развелись, нет – не знаю. На его месте я бы развёлся.

– Так что им померещилось? – уточнил спутник Горбунова.

– Да хрен их знает. Не мои проблемы.

– Тоже верно, – признал он и снова рассмеялся. – А что, Иваныч, клиент интересный попался. Остальные скучные.

От этого неприятного, со скрежетом, смеха у меня в голове словно повернули выключатель: я вспомнил всё с самого начала. Щёлк – и понятно: кто я, что я. Всё вспомнил, от визита Нани и до струи газа в лицо. Почему-то понял и что всё это случилось не сегодня. И не вчера.

Сколько же я пропустил?

– Кстати, забыл. А давай-ка знакомиться. С кем по новой, а с кем и впервые. Иван Иванович Горбунов, подполковник. Сергей Валентинович Боярский, майор. Мы будем тобой, Кирилл, заниматься. Всерьёз, скажу сразу.

На небольшом мониторе, закреплённом на стене за спинкой моей койки – я, скосив до предела глаз назад, рассмотрел только неопределённо-угловатые очертания пластиковой коробки – нервно запищал сигнал.

– Пациент не очень стабилен, – прогудел откуда-то сверху Боярский. – Гипертензия, спазмы сосудов. И тахикардия налицо.

– Давай-ка периндоприл. И гипотиазид, пожалуй. По обычной схеме. Ну и церебролизин можно. Курсом не стоит, но разово надо бы.

У меня было ощущение, что оба товарища со званиями отыгрывают надоевший спектакль. Роли расписаны, реплики повторены до полного автоматизма и лёгкой усталости. Пыльный занавес за спиной давно не прислушивается к актёрам, живёт своей жизнью, как и оркестровая яма, из которой вместо музыки сочится лёгкий дымок.

Вот это меня понесло.

– Зачем я здесь?

Звякнули над головой ампулы, потом ещё раз. Хрустнуло стекло. Я ожидал тычка иглой куда-нибудь в руку, но нет. Наверное, подкололи лекарство напрямую в бутылочку капельницы, и такое я уже видел раньше.

– Это довольно долгий разговор, – ответил Горбунов. – Не сейчас. Пока мы должны протестировать твой молодой цветущий организм, обладающий интересными нам талантами. А потом уже и поговорим.

Боярский хмыкнул.

Я почувствовал, что снова… нет, не засыпаю – впадаю в какое-то странное забытье, стою на границе между сном и явью, но не могу сделать ни шагу в одну из сторон. Боярский шагнул в сторону, потянул на себя мою койку. Она довольно легко покатилась на него, проехав мимо стула с подполковником. Тот, впрочем, тоже встал и начал помогать катить меня по палате, потом открыл широкие двойные двери, как раз и рассчитанные на перевозку таких вот, как я.

Каких? Как я. Чёрт его знает, что здесь происходит. Зачем и почему.

Бутылка капельницы вместе с прозрачной трубкой болталась над головой, я покосился назад: монитор тоже никуда не делся, он не на стене висел, а на спинке каталки.

– В тренировочный? – коротко и непонятно осведомился Боярский.

– Давай к третьему терминалу. Там удобнее.

Что удобнее? Кому? Я и так ничего не понимал, а теперь это ощущение ушло куда-то в минус. Ну, к терминалу так к терминалу, надеюсь, хотя бы не в космонавты меня готовят.

Коридор я толком не рассмотрел. Стены и стены. Лампы пунктиром над головой. Потом с шумом открыли ещё двери, закатили меня в непонятное помещение. Насколько я мог рассмотреть в полусне, лежа лицом вверх, какая-то лаборатория, но уже не медицинского, а сугубо технического свойства. Здесь и пахло уже не больницей, а нагретой изоляцией, пластиком и резиной. И ещё – почему-то – невнятно-цветочным ароматом, словно распылили дешёвый освежитель для туалетов.

– Давай его туда, – буркнул Горбунов. – А я за пульт.

Каталку развернуло в лихом полицейском развороте, меня слегка тряхнуло – похоже, койку упёрли в стену рядом с массивной стойкой сложной компьютерной системы, с кучей проводов, мигающих индикаторов и кнопок. Изнутри стойки довольно громко гудели вентиляторы охлаждения.

– Монитор? – осведомился подполковник.

– В пределах нормы.

– Давай датчики.

Боярский, отпустив поручень каталки, нагнулся и достал откуда-то из низа стойки толстый пучок проводов, перехваченный по всей длине пластиковыми креплениями. На конце этого удава провода расходились в стороны, заканчиваясь резиновыми пятачками присосок. Цвета резинок были разными – несколько красных, два чёрных, остальные зелёные. Весь этот набор неживых щупалец обвис у него в руке, но ненадолго. Майор поднёс связку к моей голове и начал деловито цеплять присоски на лоб, виски, шею, за ушами. Две чёрных, насколько я видел, примостились на груди, чуть выше сосков.

Во всем этом была какая-то система, но понять её мне не удалось.

– Готово.

– Следи за монитором, – откликнулся Горбунов. – Парнишка любопытный для наших целей, хоть и сволочь. Подонок, как раньше говорили.

Я открыл рот, чтобы возразить, но уже не смог. Всё пропало: лаборатория, мешающие смотреть провода на лице, задумчивый Боярский, глядящий надо мной на монитор.

Серый туман, плотный, непрозрачный – даже в шаге не увидеть ничего. И я шёл сквозь него, медленно, но не останавливаясь ни на секунду. Поднять ногу над твёрдым, но невидимым чем-то, опустить, поднять вторую, опустить. Шаг за шагом, вперёд и только вперёд.

Поверхность под ногами казалась неровной, как будто я шагаю по уложенной великанскими камнями брусчатке. Или по арбузам-рекордсменам. Или… по чьим-то головам.

От последней мысли, вялой и снулой как дохлая рыба, мне стало на мгновение неуютно, но это быстро прошло.

– Дерьмовый ты человечишко, – прозвучало где-то в глубине тумана. – Сволочь. Правы эти уроды из Агентства. Мне их любить причин нет, но и ты дрянь какая-то. Друга слил, отчима напугал до усрачки, мать вон до жёлтого дома довёл. И это я ещё молчу, что с чужой женой ради бабла живёшь.

Здрасте, приехали!

Я попытался разозлиться, но внутри меня клубилась такая же неопределённая пустота, как и вокруг. Неведомое серое нечто. Никаких эмоций, ноль чувств, сплошное серое зеро.

– А ты кто есть-то? – наконец осведомился я. Собственный голос звучал устало, блёкло, будто меня обернули в плотный слой ваты да так и забыли на пару веков.

– Я связь миров, повсюду сущих, я крайня степень вещества; я средоточие живущих, черта начальна божества…

– Державин, – ответил я. – Гаврила, стало быть, Романыч. Хороший стишок, мощный, хотя и звучит нынче старомодно.

Никто не отозвался. То ли я сам с собой беседовал, то ли не счёл меня собеседник достойным продолжать беседу.

Туман остался позади. Теперь я шагал по снегу, присыпанному хлопьями пепла, почерневшему местами. Так бывает, когда недалеко произошёл пожар. Всё уже потушили – или само догорело дотла – но следы вокруг ещё долго видны, пока не укроет новым снегопадом или не зальёт внезапным дождём в оттепель.

Впереди виднелось крепко порушенное здание, похожее на гигантский сарай, только без крыши, с выбитыми рядами окон. Возле крыльца ветер, которого я не чувствовал, лениво шевелил волосы и края одежды шестерых мертвецов. Сплошь мужики, наряженные в длинные белые рубахи с кровавыми отметинами пулевых ранений, почему-то все босиком.

– Кто ж это их? – невольно спросил я мироздание. Оно предпочло отмолчаться.

Вокруг явно морозно, но я ничего не чувствовал. Просто как заглянул в виртуальный квест, не больше. Найти бы отсюда выход или – хотя бы – снять массивные очки. Я даже потрогал лицо рукой: нет, ничего не надето. Нос, губы, неожиданная для меня щетина – я её ненавижу, иной раз два раза в день бреюсь, это всё было, а вот очки напрочь отсутствовали.

Увлекаемый непонятным чувством, я прошёл мимо развалин, миновал покойников и свернул за угол. Картинка вокруг неуловимо перетекла в следующую, не рывком, а плавно перерисовав всё по-другому – от снега под ногами, вдруг ставшего асфальтом, серым от старости, в трещинах и пучках рыжей травы из них, до неба – из свинцового превратилось оно во вполне бодрую голубую высоту.

В зените висел раскалённый добела кружок солнца. По обе стороны от дороги уходило до горизонта поле, местами неровное, заросшее дикими травами мне по колено. Такая вот пастораль, понять бы ещё – к чему оно всё.

– Я царь – я раб – я червь – я бог! – негромко закончил я цитату за давно стихший голос. Хорошо быть начитанным, это иногда добавляет уверенности в себе в мире людей, уткнувшихся в смартфоны.

В совершенной тишине, неестественной для летнего поля, наполненного обычно стрекотом насекомых, шуршанием травы на ветру, криками птиц – да звуком моих же шагов по асфальту, в конце-то концов! – небесную синеву, лишённую и признака хотя бы лёгких туч, прочертила огненная полоса. На её острие, будто чудом отлетевший кусок солнца, нестерпимо ярко сияла белым точка, за которой тянулся длинный хвост дыма.